Глава 51, О Снегурочке и гении маркетинга

Драматург Островский жениться не любил. Нашел себе по соседству одинокую девушку, Агафью, умненькую и сердечную. Она постоянно рожала ему детей, к которым Саша относился хорошо, но не признавал. Потому что актриса Люба Косицкая, из Малого, хотя и была замужем за другим мужчиной, это бы не перенесла.
Впрочем, она все равно сбежала потом от мужа и Островского к купцу Соколову. Тем более что именно Люба в премьерной «Грозе» была Катериной — лучом света в темном царстве. А с этим не шутят, — исполнительница главной роли все-таки. Ну и луч.
После всех этих театральных страстей Саша Островский любил зайти по соседству к Агафье, пропустить чарку, проведать детишек, поделиться новостями репертуара, почитать что-нибудь из свеженького.
Утешившись и набравшись эмоциональных сил у верной Агафьи и сыночка Лешеньки, драматург решил времени зря не терять. Воспользовавшись отсутствием феминистического движения "Me too", вкупе со своими возможностями влиять на предложения ролей, он завязал интрижку с совсем молоденькой актриской того же, Малого театра, Машей Бахметьевой. 
Ну, и правильно, — сбежала Люба к купчику, — скатертью дорога. Увидит теперь не то что главные, а хоть какие роли, что свои очаровательные ушки без зеркала. А ведь вся Москва на нее поглядеть бегала!
А Маша Бахметьева, не будь дура, сразу поняла - шансами не разбрасываются, обложила Островского такой страстью, что тот только у верной Агафьи по ночам как-то в себя приходил, да и то с превеликими усилиями не только само;й Агафьи Ивановны, но и ее молодой служанки. Что не помешало, следует заметить, совсем юной Машеньке Бахметьевой родить великому русскому драматургу подряд двух детей.
Настрадавшись от всего этого, великий драматург остепенился, начал по вечерам носить атласный с бархатными обшлагами халат, пенсне, завел часы-луковицу, женился на Маше и до кучи родил от нее еще пару детей.
Да, так о чем это я... Мы, писатели, всегда страдаем. Иди сочини "Бесприданницу", там... Или "Женитьбу Бальзаминова", скажем. "Снегурочку"... А сам такой, весь из себя примерный. Вот и приходится нам страдать, разделять сложные судьбы героев наших... Познавать жизнь, как говорится, не по чужим рассказам.
Ведь вот герои у Островского, как раз жениться любили, делали это в разных произведениях постоянно, не без пользы для себя, в основном финансовой.
Так... О чем это я? Сбился, как обычно, увлекся коллегой Островским.
Римский-Корсаков, со всей своей военно-морской энергией, как начал музыку сочинять, так быстро понял, что для опер коллега Островский — просто находка. Тут тебе и интрижка, и сюжет, и минута страсти роковой.
Поехал в Москву, познакомился с Островским, Машей Бехметьевой, стал либретто «Снегурочки» для оперы просить... А Маша о ту пору хороша была до невозможности, уж на что Римский-Корсаков порядочный мужчина был, от своей Нади Пургольд на шаг не отходил, да и то засмотрелся, томление сердца почувствовал...
Да чего там говорить, жена-то чужая, сами понимаете. А Маша Бахметьева ему нежно так, про Снегурочку,—  "Она сперва снежно-холодная была, героиня, а потом неудержимо-страстная"...
Правда, проблемка была небольшая — параллельно по "Снегурочке" Чайковский оперу написал, и неплохую заметим, Ильич вообще толковым композитором был...
А Чайковский, это уж все знают, по другой линии, его Машины чары, как мы понимаем, не доставали, а Надя Пургольд — так та просто раздражала, хотя играла, заметим, неплохо.
Тут еще наслаивалось, что Чайковский, как бы это, правильнее сказать, при царской семье хорошо состоял. На обеды приглашался, по музыкальной части консультировал, правда, имел некие отношения с ближайшим родственником царя, но шли они ему тогда скорее в плюс. А когда начали идти в минус, да и пошли ли — впрочем, это уже другая история, как говорится.
А вот Римский-Корсаков — наоборот, по другую сторону баррикад оказался. Не то чтобы уж прямо такой пламенный оппозиционер, но Кремль, тьфу, Зимний дворец, не любил, за орденом "Знак Почета" второй степени не бегал, студентам посаженным сочувствовал.
Ну так вот, выпросил Римский-Корсаков у Островского либретто, начал писать, в итоге и получилось очень даже, но  поссорились они на всей этой почве нормально, царь поставить "Снегурочку" не дал, пришлось у Саввы Мамонтова, в помещичьем театре перебиваться. Еще и Пургольд на Машу Бахметьеву взъелась, к художнику Васнецову приревновала, а уж на что спокойная дама была.
Так о чем это я? А, да.. Я уже так отвлекся на Островского, что про все забыл, это характерно для нас, для классиков. Вот, например, мой коллега, Лев Толстой, в своем опусе "Война и Мир" так отвлекся на описание Бородинского сражения, что едва вернулся к повествованию, пришлось туда бедного читателя потом палками загонять.
***
 В театры в советской Грузии народ ходил очень плохо. А на оперу совсем не ходил. То ли оперное искусство не дотягивало до высокого культурного уровня населения, то ли культурный уровень населения не дотягивался до высокого оперного искусства. Сейчас уже трудно ответить на этот вопрос, но факт — оперные постановки проходили в пустых залах. Особенно стыдно было при гастрольных турах, перед гостями из Ленинграда, или Перми.
Тут срабатывал гений маркетинга. Методологий, заметим, было немного. Первым, главным и самым бюджетным методом были, разумеется, солдаты.
В каждом уважающем себя оперном (и не только) театре Грузии в специальном помещении хранился неприкосновенный запас одежды для переодевания солдат. Их перед спектаклем частично одевали в гражданское. Почему "частично"? Переодевали только "верх", штаны не трогали.
Во-первых, так было дешевле, во-вторых, это не имело большого смысла, разрешать солдатам вставать, например, в перерыве, все равно не допускалось, были бы видны сапоги, а уж держать еще и сотни пар обуви, к тому же разного размера, - вообще нереальный план.
Поэтому солдаты сидели в старых разномастных пиджачках и свитерках до конца спектакля, пока занавес окончательно не закроется и не поступит команда "Подъем!".
С солдатами наблюдались некоторые проблемы — они были, как все догадываются, одного возраста и вида, а это вполне заметно. Не говоря уже о прическе.
Кроме того, несмотря на все мыслимые дисциплинарные угрозы, вели они себя, мягко скажем, не идеально. Например, в полной тишине, во время исполнения какой-нибудь сложной арии, когда звенящее сопрано, словно висит в роскошной тишине зрительного зала, какой-нибудь защитник отчизны мог от души выпустить накопившиеся с обеда газы.
Конечно, частично это объяснялось вполне объективными факторами, — питание в Советской армии не всегда славилось легкой усвояемостью и сбалансированностью, но и некий элемент протеста в этом действии тоже исключать было нельзя. Тем более что после почина обычно начиналась своего рода перекличка между рядами, этакое соревнование по длительности и разнообразию тональностей издаваемых звуков. Бороться в театре с этим явлением отцы-командиры не могли, поскольку все юные любители оперы сидели с каменными лицами, глядя, как и положено, на сцену.
Обычным гражданам билеты мало того что всучивали "в нагрузку" к каким-нибудь другим покупкам, или раздавали по предприятиям "к празднику", то есть, попросту заставляли брать бесплатно, еще и стояла нелегкая задача подманить граждан на приобщение к прекрасному.
Методологию приписывают директору построенного немецкими военнопленными кутаисского театра  Арону Давидовичу Цфасману, двоюродному брату джазмена Цфасмана. Впрочем, она широко применялась и в тбилисском оперном театре имени Палиашвили, во многих других очагах культуры.
Суть методологии в том, что Арон Давидович правильно организовал буфет. В буфете билет давал право на приобретение легенды советского общественного питания — бутылки чешского пива "Пльзень". Выносить бутылку было нельзя, выпить допускалось исключительно в буфете, но по окончании спектакля.
Попасть в буфет можно было только до спектакля, сделать заказ, и — после, уже на выходе из зрительного зала.
Ну и сердце грузинской кухни — дымящиеся, посыпанные свежим молотым перцем хинкали. Заказы до спектакля, или в перерыве, оплачивались и записывались прямо на билетах, после чего вносились в амбарную книгу. 

Ну так вот, в театре Палиашвили давали привезенную "Снегурочку" Римского-Корсакова по Александру Островскому.

       Снегурочка поет -
       Но что со мной? Блаженство или смерть?
       Какой восторг! Какая чувств истома!
       О, мать-Весна, благодарю тебя за радость,
       благодарю тебя за сладкий дар любви!
       Какая нега томящая течёт во мне!
       О, Лель, в ушах твои чарующие песни;
       В очах огонь, и в сердце, и в крови во всей огонь.
       Люблю и таю, таю от сладких чувств любви.
       Прощайте, все подруженьки, прощай, жених мой милый!
       О, милый мой, твоя, твоя!
       Последний взгляд тебе, мой милый!

            (Яркий луч солнца прорезает туман и падает на Снегурочку.)

В качестве солнечного луча используется, разумеется, луч прожектора, Снегурочка "тает", занавес постепенно закрывается, луч все еще освещает место исчезновения девушки, на котором неожиданно появляется пьяный буфетчик с амбарной книгой в руках и грязным передником, натянутым на огромный живот.
 
Пошатываясь в огнях рампы, глядя в зал мутным взором, буфетчик произносит бессмертное, -"Дэвятий рияд, место с одыннадцотого по двадцат втароэ,- хинкали готовы".