Из жизни некоторых птиц... Часть I

    “Ну и подлец же - ты, Прошка, ну и подлец, - возмущался старик, наблюдая за скворцами на своем балконе. - Никак не хочешь уступать своей даме...”
Прошка, он же под настроение - Петрушка, нагло отгонял свою подругу от лежащей перед ним крошки, не проявляя ни малейшего уважения к ней - спутнице жизни и матери его детей.
     “Вот где настоящий патриархат - в природе, а природу ничем не изменить, - подумал старик, уже отходя от окна. - Да ведь это - и к лучшему : хоть там, пока не лезем, - порядок “.
      Было время обеда, птицы знали, когда он ест, и прилетали, помня время и чувствуя запах еды. Впрочем, прилетали они по нескольку раз в день и уже несколько лет и постепенно стали частью редких каждодневных событий, образами его дней, его окружением, чем-то вроде членов его семьи.
      Когда-то, ещё несколько лет назад, они были первыми скворцами, присевшими на перила его балкона, где до них без конца сидели дикие голуби - грязные пачкуны, оставлявшие после себя кучи дерьма.
Эти просто присели отдохнуть и попеть и были чем-то новым, непривычным в этой массе нахальных голубей, которые только и думали, как завоевать и отстоять в чужом доме себе место, а затем плодиться и размножаться в нем так, чтобы никогда уже из него не уходить.
Скворцы прилетали потом раз за разом, и с каждым их прилетом все меньше и меньше оставалось рядом голубей, пока они не оставили балкон совсем и только мелькали изредка где-то над крышей.
Так скворцы заслужили свой первый корм, а потом их кормили ещё и ещё, потому что они прилетали, пели и ждали, когда их накормят. 
        Его утро начиналось с их пения на разные голоса, когда даже невозможно было определить, где они находятся, но они, точно, были где-то рядом, и стоило ему выйти на кухню, как главный из них, Петрушка, уже сидел напротив кухонного окна, с увлеченным видом пел, точно зная, что это - нравится и что ему вот-вот что-то перепадет.
        Постепенно жизни их стали сближаться, и наступил момент, когда ему надо было каждый день видеть их, сидящих там, на перилах, а им - представляться перед ним и попрошайничать, зная, что уж он-то их без внимания и еды не оставит.
        Птицы были парой. Кто из них кто, по-настоящему он так и не смог определить : они были одного роста, одной окраски, как близнецы, и только потом он прочел в Google, что особи этих скворцов, а здесь их звали майнами, ничем не отличаются друг от друга, хоть разница-то между его птицами, безусловно, была. Он понял это сразу, видя, как одна особь всем заправляла, а другая - как бы только присутствовала рядом, подчиняясь первой безусловно во всем и следуя за ней попятам.
“Значит, главный - парень, а та, что с ним - девчонка “, - решил для себя старикан, следуя логике патриархата. 
Из Интернета он узнал, что майны живут на одном месте постоянно : климат - теплый, корма хватает, только выбери себе место поудобней и живи.
Поначалу их - мало, пионеров, но потом они быстро обживают район, разгоняя окружающих птиц и делая его своим, и уже вскоре глядишь - где-то вблизи кружит их стая, а потом их становится все больше и больше, и вот уже кружат они тучами над крышами домов, черно-белые на фоне бескрайнего южного неба.
         Но рядом со стариком, к его счастью, прижились только эти. Бывало, кто-то ещё из их родни залетал на балкон, пытаясь поживиться брошенным кормом, но тогда уж - начиналась война. Петрушка с подругой налетали на них со всей своей птичьей яростью и отстаивали насмерть только ими заслуженное право на это место, на их балкон, на их корм и на своего старика.
Схватки были недолгими, но яростными и бескомпромиссными, так что другим птицам ничего не оставалось, как отступить, перелетев на балконы рядом, и только следить за всем со стороны, уже никогда не пытаясь испытать своего счастья.
       Их общая жизнь постепенно наладилась : птицы больше не опасались присутствия рядом этого человека, а Петрушка, осмелев совсем, уже усаживался на подоконнике, находясь всего в сантиметрах от “старикана”, и тогда одно лишь стекло отделяло и отдаляло их. “Старикан” знал, что, впусти он его, птица могла бы залететь и внутрь, но он этого опасался : “...влетит, потом еще испугается, начнет метаться, как любая другая птица, натворит дел, а там гляди и убьется ещё”.    
       К его удивлению и радости, оказалось, что птицы эти ещё и размножаются. Как-то подруга не появлялась пару дней, а потом, когда уже вечерело, вдруг прилетел Прошка, весь нервный стучал клювом в стекло, зовя “старикана” и требуя немедленно бросить ему ещё и ещё чего-то съестного. Потом он возвращался опять - каждую минуту, хватая клювом всё подряд, и несся сходу вверх на крышу, где устроили они когда-то свое гнездо.
На следующий день и в дни другие - всё повторилось снова, и Петрушка прилетал всегда один, без пары. Вот тогда-то и понял старик, что в их семье - пополнение и, значит, каждый там исполняет теперь свои природные обязанности : она носит яйца, а он - хлеб.
       Вскоре на балконе птиц стало трое. Едва оперившийся птенец сидел рядом с матерью на перилах и, весь дрожа от ветра, не отрывался от неё ни на миллиметр. Потом она учила его летать, и когда он пытаясь это делать сам, валился вниз камнем, поддерживала его крылом, являясь ему во всем надежной опорой. Через неделю родители уже вдвоем наблюдали за ним сверху, пока малыш бегал вприпрыжку по газонам и умело прятался среди припаркованных машин, если коты или люди проходили рядом.
       Ел он теперь уже с ними и, казалось, больше их, и когда сам не мог ничего ухватить, получал пищу из клюва матери или отца, оглашая при этом всё вокруг своей дикой надрывной трескотнёй вымогателя, такой же уверенной и бескомпромиссно-настойчивой, как крик новорожденных детей.
День ото дня ребенок взрослел, уже сам летал, становился роста и подобия родителей и при этом ещё больше наглел. Теперь уже он яростно настаивал на своей доле за их общим столом, вступал в споры с отцом и так же, как отец, выпячивал вперед грудь, готовый тут же с ним сразиться.
       Как-то ранним утром у окна тихо появился Петрушка. Весь растрепанный и подавленный, он жалобно смотрел в лицо старика, видимо, стыдясь и одновременно призывая того к сочувствию. Глаза его слезились, чуб был в залысинах, а вокруг шеи между вырванными рядами одиноко торчали перья.
Потом ещё долго отрастал Петрушкин чуб, возвращались к нему утраченные силы и новые перья покрывали едва зажившие на теле раны.
Но, видно, душевные раны его заживали дольше, потому что детеныш их - исчез, теперь они почти не пели, а лишь просиживали подолгу рядом, прижимаясь друг к другу и, очевидно, заново вспоминая и переживая всю свою жизнь.
Постепенно они пережили свою грусть и снова вертелись рядом, то залетая на крышу дома, то спускаясь на нижние этажи, а то просто - бегали, ковыляя, по тротуару среди припаркованных там машин.
Они по-прежнему любили сидеть рядышком на перилах, когда не хотели есть, а если хотели - Прошка усаживался на подоконник, заглядывал через окно внутрь, а то и стучал своим клювом, привлекая внимание. Правда, они теперь совсем не пели, как будто это занятие их уже не касалось и связь с внешним миром им была не нужна.
          Со временем сузился и мир “старикана” : он меньше выходил из дому, знакомые почти не звонили ему, и тогда эти птицы постепенно составили ему семью и его заботу - его собственный важный интерес. Живя вдали от людей, ему казалось теперь, что и сам он стал похожим на такую же птицу или, по крайней мере, был из рода их и, сидя в своем собственном гнезде, имел среди всего прочего свою собственную на все волю.
           Проходили месяцы, осыпались и снова зеленели на деревьях листья, размножались в районе скворцы и уже летали над домами, собираясь во всё большие дикие стаи.
В этих стаях была и его пара. Находясь в компании других, они постепенно вернулись к своей привычной жизни и даже похорошели. Оперение их очистилось, стало пушистым. Цвет в районе грудки и спины сменился на коричнево-бурый, а крылья оставались черно-белыми и в размахе своем, создавали что-то мистическое и впечатляли собой старика, когда паря над землей, эти птицы вдруг разворачивались, планировали прямо на него и затем опускались в шаге от него на балконе.
Сидя здесь же на всякой утвари, они напоминали двух кукольных плюшевых медвежат, которых кто-то здесь случайно оставил, при том что Прошка всегда вертел с интересом своей головой, а подруга его, стоя за ним часто только на одной ножке, повторяла все его движения и кокетничала будто балерина.
            Порой птичьи стаи улетали куда-то надолго и далеко, так что по нескольку дней не возвращались, находя в этом, видимо, какой-то свой интерес.
Старик по-прежнему готовил своим корм, глядел в окно, открывал нараспашку двери, искал их в небе и... скучал. “Всё равно они лучше, чем дети, - думал в такие дни “старикан”, - те, если улетают, не возвращаются уже никогда …”   
            То ли птицы понимали его привязанность, то ли забота его о них вошла в привычку, но Прошка, едва сам оправившись от собственных проблем, вдруг совершенно обнаглел.
Теперь он уже, по-хозяйски выпятив грудь, расхаживал по балкону, прыгал по мебели и везде оставлял свои “каки”, как пес помечая границы своей территории. Теперь и с кормежкой всё стало иначе : он уже не просил, а требовал, часто молча присев у окна и с видом недовольного клиента ждал свою законную долю.
Но хуже всего было то, что ему стало нравиться бельё. Развешенное для сушки, оно привлекало его страстное внимание то ли запахом своим, то ли свежим видом - настолько, что он порхал над ним, как собственник садился на него, перескакивал с вешалки на вешалку и при этом пачкал его, как только мог.
            К такому привыкший к порядку “старикан” не был готов и терпеть такое в своем доме никак не собирался. Поначалу он только отпугивал птицу от белья, но когда позже, отстирывая Прошкины жирные “каки”, въевшиеся в простыни, казалось, навсегда, мучился - терпение его достигало краев. Теперь уже он следил, чтобы птица даже не приближалась к белью и, стоя у окна, реагировал на все Прошкины маневры, то угрожая, то отвлекая его кормом где-нибудь в стороне.
А тот, будто издеваясь, подбирался к белью вновь и вновь, и стоило “старикану” отвернуться - снова брался за своё.
В такие дни напряжение между ними нарастало, и “старикан” уже подумывал, как бы его аккуратно шлепнуть, чтобы всё осознал, но, зная агрессивность и мстительность этих птиц, был уверен, что просто шлепком это не закончится : им грозила вражда, настоящая кровавая война и, значит, неминуемая Прошкина смерть.
             Как ни пытался "старикан" избежать или хотя бы отодвинуть этот момент, но однажды он всё же наступил.
Всё повторилось, как и раньше, и старик почувствовал, что больше уже не может терпеть.
Он знал эти моменты в себе, когда все его прошлые обиды, его огорчения, его неприятия своей и чужой вины сливались вдруг в одно неодолимое желание больше не страдать, не терпеть и покончить, наконец, со всем этим разом и навсегда, даже ценой своей или чужой жизни.
И тогда в одно мгновение ярость, безудержная и безусловная, как смерть, вектором вырвалась из его мозга и чем-то страшным в его руке понеслась туда, к выходу на балкон, где уже не продолжением этого вектора, а его логическим завершением  -  был Прошка.
 “ Только не бей, не убей ! “, - пронзил его вдруг внутренний окрик, столбняком сковав его тело и остановив его тут же, обессилевшего, в проеме балконной двери.
Безвольный и пристыженный самим собой, стоял он на своем месте, едва лишь пытаясь еще что-то кричать и понимая бессмысленность и невозможность всего происходящего.
              А птица, будто и сама что-то сообразив, взмахнула крыльями и уже через секунду сидела на соседнем балконе, покручивая, как прежде, приветливо головой и тем самым возвращая его память в их прошедшие добрые дни.
             “Ну и подлец же ты, Прошка, - устало подумал старик, - ну и подлец…”