Смоква с терновника, ч. 3

 

Замешательство подчиненной выразилось в пустой улыбке, убедившей Валентину, что ссылки Талышевой на незавершенность работы - всего-навсего обыкновенный предлог, а на уме у нее  новое заявление об уходе, которое она напишет, чтобы запастись еще двумя неделями для подготовки к ответу.
         
     Валентина молчала, когда Талышева винила начальницу: Инна Натановна медлит, вынуждает оттянуть срок ухода, уговаривает остаться. Неправда эта объяснялась верой в чью-то заинтересованность, и одернуть Талышеву ради справедливости у Валентины не поворачивался язык.
      
     Никогда еще сотрудницы не судачили вдохновенней. Они с трудом дожидались минуты, когда Талышева уходила курить, и преображенные, с горящими глазами наперебой обсуждали каждое её слово. Притворно вздыхали не в силах остановиться, вновь и вновь перебирали одно и то же: и близнецов, катавшихся на воротах, и тираж, пошедший под нож, и даже недавний случай - с деньгами. Этот случай вовлекал в пересуды даже тех, кто давным-давно махнул на Талышеву рукой.
         
     Шутка ли, в метро, в каком-то длинном гулком переходе, где слышался лишь топот идущих, наступить на пачку денег?! Неизвестно чьих, выпавших у какого-то растяпы, который даже не заметил потери. Поднять эту пачку, аккуратную, купюра к купюре, скрепленную накрест бумажными полосками, и начать приставать: "Это не вы потеряли?" "Владелец" нашелся сразу. Уверенно выхватил пачку, буркнул: "Мои!"
         
     Сотрудницы стонали и заламывали руки, когда Талышева рассказывала эту историю. Лучше бы они ничего не знали, не расстраивались бы: надул же её этот тип! Надул!!! Талышева и сама чувствовала неладное, но история не вызывала у нее отчаяния - лишь растерянную улыбку: опять она сделала что-то не то, главное же - не сумела доказать, что и она может действовать без колебаний.
         
     За две последующие недели в Талышевой не накопилось решимости, и она подала бы третье заявление, если бы начальница не уберегла себя от затяжного терзанья, а подчиненных - от траты времени на пересуды, и не передала бы последнее заявление директору.
         
     Обескураженной Талышевой немедленно вручили обходной лист, обманув её надежду на беседу, в которой предложили бы остаться.
      
     Новая Валентина заболела, и Талышева не могла пожаловаться на безразличие начальника отдела кадров к заслуженным работникам и противопоставить озабоченность тех, кого она просила подписать обходной лист. Они отговаривали, шептали об ожидаемом повышении зарплаты, о потерях из-за прерываемости стажа, наградах за выслугу лет, бесплатных путевках и профсоюзных льготах, невозможных на новом месте, истребляя неосведомленностью и случайными словами остатки самовнушения.
      
     По упорному молчанию больная Валентина поняла, что Талышева предпочитает не осведомляться по телефону о её здоровье, лишь бы не обнаруживать свою душевную смуту. Валентина звонила, увещевала, но возмущенным разочарованием не смогла оживить даже гордость Талышевой. У Валентины хватило выдержки не прибегать к последнему средству - не сравнивать поведение Талышевой с реакцией подопытной крысы, приученной бегать по игрушечному лабиринту. Лабиринт в свое время убирали, но заавтоматизированная крыса продолжала бегать, как если бы ничто не изменилось.
      
     Укоры вызвали в Талышевой враждебность обойденного сочувствием человека. Вместо «До свидания» Талышева сказала: «Стара я для новшеств!» - впервые ощутив радость быть обвинительницей. И уверенность во вреде всякого посягательства на ход чужой жизни придала ей сил.
      
     Позже Валентина узнала, что Талышева при всех порвала обходной лист и попросила Инну Натановну считать свое заявление недействительным.
      
     Начальница пошла с новостью к директору, вернулась злая и так отыгралась за нагоняй, что, оскорбившись, Талышева снова с обреченным видом взяла обходной лист. Собирать подписи она попросила молодого сотрудника. Ему и пришлось выслушивать колкости недавних доброжелателей. Некоторые советовали доверить выбор окончательного решения электронной машине, чтобы потом не терзать ни себя, ни их.
      
     Когда Талышевой только и оставалось забрать трудовую книжку, на память ей вдруг пришла недавняя встреча с новыми сослуживцами. Она вспомнила, как ждала своего будущего начальника и как сотрудницы отдела - женщины с особенными, кастовыми, взглядами - спорили о цвете новой блузки. И то, что одна настаивала: "Горчичного! У меня восприятие до тончайших нюансов!", а другая, утомленная упрямством, прикладывала к рукаву обручальное кольцо и просила ответить, какой же тогда цвет у старого золота, - всё это угнетало Талышеву и заставляло чувствовать себя уязвленной. Но, едва одна из споривших посоветовала другой пойти в алмазный фонд, чтобы по образцам установить цвет старого золота, Талышева обрадовалась возможности уравняться с женщинами, сказала:
      
     - Говорят, туда трудно попасть.
      
     Женщины приняли эти слова за попытку умалить их привилегии. Новая блузка внимательно посмотрела на Талышеву и осталась довольна тем, что взглядом загнала ноги в старомодных туфлях под стул и, вероятно, навела Талышеву на мысль привести в порядок ногти на руках и подобрать для мелких черт лица очки в более изящной оправе, может быть, не пластмассовой, а золоченой, в крайнем случае, полиметаллической. Талышева же в это время старалась представить себе, как отнесутся эти женщины, скажи им, что она постоянно подает заявления с просьбой оказать материальную помощь, что не может заставить способного сына хорошо учиться не то что в английской или французской, а в обыкновенной школе, что и на новом месте ей придется часто отпрашиваться, чтобы уговаривать педагогов перетерпеть его клоунство и безделье, не оставлять на второй год, что она не хозяйка в своем доме и занимает квартирку с проходной комнатой из милости разведенного мужа, который пока у свекрови, что из-за просиживания на работе она воспитывает детей по телефону и дети отвлекают сослуживцев частыми звонками.
      
     Талышева вспомнила, как разочаровала пришедшего начальника робким голосом, внезапной суетливостью, сединой, как он потерял остатки интереса, едва пробежал глазами принесенную анкету. И теперь, когда на прежней службе нужно было взять трудовую книжку, Талышева зарыдала и попросила, чтобы её оставили. Она повторяла: "Это погубит меня!" - и многие, кто видел её сухую шею в зеленоватых венах, испугались ответственности за её судьбу.
     Отправив хмурую Инну Натановну и поразмыслив над её докладом, начальник отдела кадров Конкретов А.Б. представил, сколько будет еще канители, пока Талышева убедится в непоправимости события и поймет, что смена работы - не игрушечная затея. Он вызвал Талышеву и посоветовал морочить голову новым руководителям, поскольку здесь с ней нанянчились. Талышева снова зарыдала, и Конкретов А.Б. растерянно отметил, что не способен продолжать беседу в таких условиях.
   
     Просьбы заступников - выискались люди, которые из жалости решили, что еще можно изменить директорский приказ, -Конкретов отверг во имя спокойствия в конторе, дабы пресечь всех, кто держит в мыслях, будто любая глупость исправима. Кроме того, кадровику всюду мерещились интриги, и если за Талышеву хлопотали, значит считали его способным превысить права, стало быть, сомневались в его служебной стойкости, то есть искали случай подловить на несоблюдении трудового кодекса. Ходатаев он отвадил, заверив, что уже оформляет на освободившееся место нового человека. В действительности мутноватые глаза этого нового и диплом гуманитария не понравились Конкретову - опыт показал, что лучше брать настоящих инженеров, таких, как новая Валентина, - и кадровик никогда не вспомнил бы о мутноглазом, будь на примете кто-нибудь, кого не понадобилось бы переучивать и посылать на курсы повышения квалификации.
         
     Конкретов А.Б. уже морально настроился зачислить гуманитария, надеясь, что директор больше не отрежет ему: "Кого угодно, только не бабу!" - но тут на работу вышла Валентина и принесла в отдел кадров больничный лист. Она не стала отвечать на вопросы о здоровье, а заявила, что в талышевской беде виновата больше других. Это она, можно сказать, искушала Талышеву - подбила увольняться, но теперь готова уволиться сама, лишь бы освободить место. От знакомого, которому была рекомендована Талышева в делопроизводители, Валентина узнала, что свободную ставку сократили. Теперь Талышевой некуда переходить, а без работы ей и детям не на что кормиться, и те, кто этого не понимают, бездушные, жестокие люди.
         
    Прежде чем позволить себе сочувствие к подчиненной, Конкретов А.Б. потребовал у Валентины номер телефона предполагаемой службы Талышевой и тут же оперативно выяснил, что всё сказанное подтверждается ответственными людьми. Проверив, он распек Валентину за смуту талышевской души, назвал экстремисткой и запретил делать какие-нибудь выводы, вкладывая в слова обиду человека, задетого намеком на бездушие.
     Несмотря на это Валентина уходила с убеждением, что досада приобщит Конкретова к беде Талышевой.
            
     Так и случилось: Талышеву восстановили. Чтобы вернуть ей трудовую форму - ведь она не способна была держать даже карандаш, только курила в закутках и глотала элениум сверх меры, от чего стала плохо видеть, - Талышеву снабдили полуоплаченной профсоюзной путевкой и выпроводили в дом отдыха.
      
     У Инны Натановны хватило чутья распознать за внешней невозмутимостью Валентины душевный надрыв, и, предохранив себя от укоров совести: Талышева, мол, уже бродит по лесу и наслаждается свободой, Инна Натановна решила утешить Валентину не только в сегодняшних, но и во всех грядущих утратах.
      
     - Смокву с терновника не соберешь, - сказала она с педагогической интонацией, - не нужно заниматься бесполезным делом. И добавила уже как натерпевшийся администратор:

     - Мы слишком гуманны. Наши учреждения давно превратились в пристанище "Не бей лежачих".
         
      Валентина спросила: "А что такое смоква?" - хотя знала, что это инжир. Начальница никогда не вдумывалась в точный смысл слова, но решила не ставить под сомнение свою правоту каким-нибудь там приблизительным ответом.
      
      - Смоква то, что родится смоквой! - сказала она твердо.
      
     Инна Натановна могла бы оправдаться тем, что никогда не жила на Кавказе, поэтому не знает субтропических растений, и даже могла бы уличить Валентину в не очень широкой осведомленности относительно среднерусских деревьев вроде ирги, но Инна Натановна не желала низводить разговор до обычной женской перемолвки и сострадать Талышевой больше, чем Валентине.
         
   
     Талышева в это время шла к лесу. Он подступал к ограде и разнозеленой устремленностью вверх уводил взгляд к небу, куда поднимался и голос далекой кукушки. От её щедрости становилось свободней, и чем дольше она куковала, тем сильнее проникалась Талышева настроением природы, изживая накопленный внутренний гнет, мешавший быть заодно с лесом в его движении к теплу. Исчезло и неприятное чувство, оставленное скоморошеским объявлением. В курортной простоте нравов, легкости перемен, в самом соединении "Пушкин - Бублюкин" она уже не видела ничего обидного.
         
      У ограды, за частыми кустами бузины, одолеваемой бурьяном, Талышева заметила навес и подумала, что это сторожевая постройка, - ветки мешали увидеть привязанную медведицу и прочесть на табличке: "Медведица Чукча. Привезена медвежонком с Чукотки студентами-геологами. Подарена дому отдыха в знак благодарности".
      
     Увидя наконец зверя, Талышева оторопела. Даже на цепи медведица выглядела небезопасно и не вызывала сочувствия. Столб, вокруг которого она ходила, тоже не показался надежным.
   
     Уловив человеческую настороженность, медведица зарычала. Неокрепшее чувство свободы исчезло в Талышевой. Она пробормотала несколько искательных слов и попятилась, смущенная неожиданно возникшей зависимостью.
      
     Когда в столовой во время ужина мятый старик-затейник объявил, что он просит тех, которые все из себя отдыхающие, принять участие в аттракционе с ручной медведицей Чукчей на фоне незагрязненной окружающей среды и приобщиться к миру дикой природы, Талышева забыла о своем страхе и пожалела пленную медведицу.
         
     Сосед Талышевой по столу вяло усмехнулся на слова старика и принялся объяснять, что дед каждый вечер устраивает "систему йогов" возле медведицы, поэтому, чем шалеть в кино или у телевизора, лучше развлечься проверенным способом. Сосед добавил несколько игриво-туманных слов, назвал Талышеву "дамой со знаком качества", что после обильного ужина предполагало признательную подвластность, которая закрепляет любого мужчину в роли кавалера.
      
     Талышевой, отвыкшей от расчетливой лести и мужского внимания, была приятна готовность соседа к ухаживанию, хотя она понимала, что успех её определен скукой, непритязательностью и случайным соседством.
         
     Она долго переодевалась, заставив застольного знакомца томиться возле пустой скамейки; к площадке с медведицей они подошли, когда затейник уже растолковывал толпе:
         
     - Сгодится всё. Кому что по душе: хоть чистый спирт, хоть жидкость от потливости ног.
         
     - И ацетон?
         
     - Ацетон я вам рекомендую пить самим. Очистите мозги от бациллы ненаводящих вопросов.
         
     - Лови портвейн!
      
     Старик одной рукой поймал бутылку, а другой придержал медведицу за ошейник: она мешала ему ровно стоять. Но старик был не очень пьян и помнил, что вышибать пробку лучше в стороне.
      
     Медведица поднялась на задние лапы, с алчной просительностью вытянула морду, хотя знала, что старик медлит, чтобы освободить вино, - однажды медведица поранилась о бутылку, когда сама открывала.
      
     Вокруг все хохотали, и медведица решила, что люди расщедрятся еще ради веселья, и не торопилась задобрить толпу смешными движеньями, и не для потехи вытирала мокрую морду, деловито жевала конфету, подсунутую в пасть стариком. Но люди не понимали расчета медведицы, они ждали удовольствия, поэтому не скупились. Сосед Талышевой хлопал себя по пустым карманам, кричал:
         
    - Ой, система йогов! Ребята, чья очередь? Я выставлял позавчера!
         
     Пока пьяная медведица не свалилась, из толпы подавали бутылки и конфеты. Потом все разбрелись, опустошенные забавой, и Талышевой было стыдно, что с ней освоился человек, который хвалит затейника и который через каждые пять слов повторяет "система йогов''.
         
     Ей всегда казалось, что она сама оставила недостойного мужа, но присутствие рядом идущего черствого, пустоватого мужчины наводило на огорчительную мысль, что она способна лишь терпеть, как терпит сейчас, и не она бросила мужа, а он, пьяница и прощелыга, бросил её.
      
     На следующий день она не сумела поужинать раньше и избежать встречи с соседом. Он по-свойски подмигнул ей,  извлек из-под пиджака бутылку шампанского, уверенный, что это оценится как благородная щедрость. Талышевой стало неловко: она подозревала, что сосед израсходовался ради нее, и не посмела отказаться от совместной прогулки к медведице.
      
     Талышева терпела радость толпы, всматриваясь в пасмурный лес за спиной старика. Но мысли об уснувшей кукушке не могли отвлечь от пьяного зверя, от того  что самим присутствием она поощряет сборище. Талышева желала конца всей этой затеи, чтобы потом осуждать себя за нее, и знала, что конец наступит, когда сосед бросит бутылку шампанского.
      
     Вот он отвел руку - бросил. Истомленная медведица рванулась, чтобы опередить культурника. От неловкого хватка бутылка отлетела к краю и свободно скатилась к ногам Талышевой. Талышева нагнулась и, пока какой-то  миг колебалась: отшвырнуть бутылку или бросить обратно, медведица напряглась, натянув цепь, намотанную на столб, вывернула его и, освободившись, ударила Талышеву нетерпеливой лапой.
      
     Когда Талышеву перевернули, лицо её уже было значительным, словно смерть стала той возможностью, выбор которой зависел именно от нее.
      
           1975г.