Старообрядцы Глава 10

                Сношеньки
                1914 год
        Тимофей и Малафей, как купеческие сыновья были зачислены в Кадетский корпус, но не получали «кормовые деньги», а содержались за счёт отца. Тимофей, обучаясь инженерному делу, летал на французском самолёте НЬЮПОР. После службы, вернулся домой за полгода до получения Малафеем «белого билета».
        В 1910 году нашёл Малафей жену под стать себе, а у Тимофея появилась любимая сношенька. Таких жён на Руси "державами" звали. "Держава" – одного корня со словом дерево. Дерево корнями питает ветки. Обязанность жены-державы – вырастить пышную крону древа семейного, напитать соками веры, передать добрые нравы и обычаи.
        Деток Матрёна принесла тринадцать, да в живых осталось четверо. На свадьбе брата встретил Тимофей ненаглядную Анисью Дмитриевну. При расплетении косы Матрёнушки, ленту забрала Анисья и у Малафея появилась сноха – великая молитвенница. Пятерых деток подарила Тимофею: жить бы, радоваться, ветвиться под одной крышей двум сношенькам, да брательникам. Выкармливать деток из одной большой братины берёзовой, да облатал немец-супостат богатырей в шинели солдатские.
       Подъела скотинку машина военная – хорошо, если досталось то мясцо бравым солдатушкам, а не застряло комом в горле генералов-обозников. Многие из них наживали богатство от солдатской кровушки, а тут ещё и проклятый призрак коммунизма замаячил. Покатились по земле российской стоны матерей, слёзы детушек, голод, тиф, оспа, да скарлатина.
       Не дорого сношенькам богатство, хоть и праведным трудом нажито. Заменили мужей и отцов – кормилицами стали детушкам. Пластались в трудах от зари до зари, да всё нехватки. Пришлось выходить в мир, наряды везти на обмен, чтоб от голода заслонить детей.
       А мир-то помутился разумом, не поют колокола о добрых
делах, не будят в самых заскорузлых сердцах голос совести. Свирепо завывают беспощадные ветры, разносят семена жестокости. Заставляют отрекаться от веры, от отцов своих и традиций. Но корень целомудрия крепок у сношенек. За много вёрст ходили на городское торжище с узелком дорогих сердцу вещей, всего навидались, но даже в мыслях не изменили чистоте своей.
        Заболел у Анисьи старшенький. Маслица бы ему, медку, да где там – в доме шаром кати. Собрала узелок вещей, да в ночь и тронулась, чтобы к утру на рынок поспеть. Матрёна отговаривать, да где там – нет преград для сердца материнского. В ответ только и молвила:
       - Трусихой была, а Тимоша говаривал: «Не бойся и никогда страшно не будет».
        Дымы столбом стоят – на мороз. Избы в белые пуховики укутаны. Луна из ока золото льёт – светлёхонько. Шагает Анисья под скрипучий хохоток снежный. Побежит, чтобы согреться, хохот задробится, рассыплется болью в душе: «Успеть бы…»! Ёлки в снежных бусах хороводятся на сверкающем ковре – любуйся, упивайся красотой, да радостью хмельной. Но Анисье не дорога белоснежная, а саван мерещится.
        Народ на ярмарке лихой – кто кого обжулит. В неизбывной тоске глаза калек. Досаждают, клянчат сироты – всех обогрела бы, ублажила, да перед глазами свои голодные рты, за которых перед Богом и мужем отвечать. Сгорбилась перед чужой бедой Анисья – прячет глаза.
      Удачно обмен прошёл – люди добрые встретились. Бегом на вокзал
с тяжёлыми оклунками*, а вагоны переполнены, народ на крышах пристроился. Заметалась мать, машинисту поклонилась, а он в ответ:
        - Отчего не подвезти, у тебя расплата всегда с собой.
        Повернулась Анисья, затрусила на столбовую дорогу. Машинист закричал вдогон:
         - Ворочайся, пошутил я.   
А мать, с укором посмотрела в глаза и тихонько сказала:
        - Не езжу с грехом пополам, с вашими святыми о трёх сваях: авосем, небосем, да как-нибудь.
       Для шутника прогремели слова громом небесным.
       Добралась затемно: руки, ноги гудят. Только на порог, а ребятки - мал мала меньше - и свои и Матрёнины обступили. Не до них - метнулась к Петрушеньке, а он в бреду мечется, дышит через раз. Отправила старшенького племянника Стёпушку за попом, а сама иорданской* водичкой взялась сыночка поить.
       Пришёл поп, подготовился к соборованию и, не смотря на поздний час, вся семья встала на молитву. Немного не дожил до конца таинства мальчонка. На последнем вздохе погасла надежда страдающей матери. С горькими слезами и причитаниями упала на грудь первенца Анисья, заголосили старухи, громко плачут дети - стараются. Чем громче будешь плакать, тем покойнее будет душе Петеньки.
       Дед Пётро со слезами пошёл из кедровой колоды домовину ладить. Малафей отправился за обмывальщиками, которых выбрала община. Матрёна достала свечи, иглы, нитки, домотканину. Свякровь пошла в ночь за незамужними молодицами, чтобы вручную пошили саван, длинную рубаху, чулки и тапки. Взрослым смертную одежду готовили заранее. Детей хоронить не собирались, поэтому надо спешить.
       Пришли шесть молодок со своими ножницами. Первая начала готовить саван. Обрезала кромку ткани для "пеленания", из сплошного полотнища села шить саван. Остальные раскроили чулки, тапки, рубашку и принялись за шитьё. Девушки делали стежки подлиннее, швом - иглой от себя, чтобы  после обмывания сразу одеть мальчонку.
       В другой комнате мать Матрёны установила под иконами стол для положения обмытого Петеньки, ей помогали внуки постарше. Родителей у Анисьи к тому времени не осталось, братьев угнали на войну, а сестра Маланья с сыновьями жила далеко.
      Темно и скорбно в доме от одежды траурной. До сорочин её не снимут, чтобы предупредить посещение покойника, пока будет его душенька мытарства проходить. Носить надо пока упокоится в небесных обителях.
   Утром пришли обмывальшики, принесли проточной воды из проруби, тряпочки, деревянный гребешок, плошки, выдолбленные из тыквы. После омовения всё сжигали, а воду выливали в укромное место.      
Кое-как оторвали измученную, обезумевшую Анисью от сына. Во время таинства омовения женщины не должны находиться в комнате, как и мужчины во время приготовления женщин. Полностью покойника не омывали - слегка обтирали тряпочкой, проводя крестообразно по лбу, животу, коленям и по всем суставчикам.   
      Обрядили в длинную рубаху, подпоясали тонким пояском, не завязывая, причесали, надели сшитые чулки, и тапки. Обернули в саван, уложили на подготовленный стол лицом к иконам на подушку, наполненную его волосами. Под подушку положили крестильную распашонку: "В чём Господь принял на свет, в том к Нему и придёшь". На левую руку надели полотняную лестовку и прямоугольную сумочку с отверстием, обшитую тесьмой. В неё сложили обрезки и нитки от шитья савана. Руки сложили крестообразно. Пальцы на правой руке, как при молении (два перста). Укрыли боковыми полотнами савана в том порядке, как укладывали руки и "запеленали" тесьмой. "Пелену" перетянули так, что на теле получилось три креста. "Пеленание" означало, что душа умершего чиста, как у младенца, и отправляется к Богу в том виде, в каком пришла на землю.  По углам стола поставили  свечи, зажжённые от лампадки.
       У стола и стен поставили скамьи для участников ночных бдений, под иконами аналой для Псалтири, которую круглосуточно читали женщины, сменяя друг друга.   
       К вечеру домовина была готова, переложили мальчика в неё - точно по размеру сделали, чтобы не было новых покойников. Свечи  переставили на углы гробика.
    Не отходила от гроба Анисья, все слёзоньки выплакала. На третий день пришёл поп, с певчими пропел канон "за единоумершего",  дал отроку  последнее напутствие, отпустил грехи, снял "пелену" и вместе с огарками свечей положил в гробик под опилки. Когда все простились, закрыл личико саваном, чтобы уже не открывать. Женщины громко заплакали, запричитали:
                - Может, встретисся там с моими родными,
                Либо в подстижечку увидисся (догонишь),
                Или встрету с ними встретисся,
                Так передай привет моим родным, знакомым...
                - Ох, сынок мой ненаглядненький,
                Не успела на тебя, сыночка,
                Насмотретися, ой, да налюбоватися...
                - Ох и что же ты наделал внученек?
                Пошто осиротил матушку, да со батюшкой...
         Взяли четверо мужчин гробик лёгонький, чтобы вынести: громче плач, горестней причитания. Понесли из избы вперёд ноженьками, чтобы ни за кем не вернулся. Во дворе поставили на носилки, которые сладили из двух новых жердей, перевязав рушниками.
       Только вынесли, соседки быстро замыли дорожку обратно и стали накрывать поминальный стол. Поставили кутью из разваренной пшеницы с сахаром; окрошку из кваса, редьки и лука; печенюшки, что соседи нанесли; капусту с маслом, да луком;  огурцы ядрёные; пироги рыбные; кисель из сушёной смородинки.
      Донесли покойника до могилки, возобновился плач, причитания, развязали рушники, опустили на них гроб во сыру землю, проморожену. Один рушник привязали на крест, остальные раздали похоронщикам, как обереги. Все бросили по три горсти земли, отошли  и забухали по домовине мерзлые комья земли - набатом гудят в сердце матери.
    Чин чином огладили могилку, по бокам жерди от носилочек. Похоронили ногами на восток, в ногах крест поставили. Под навес креста прикрепили икону. Обходит Анисья могилку, молится, вздыхает, оправляет её. Постояла у креста, постелила на могилу подручник, пала лицом на него - в землю запричитала.
      Подняли горемыку, повели под руки - ослабела совсем. После кладбища - к рукомойнику, потом к столу. Совершили "семипоклонный начал" и приступили к трапезе. Сначала по три ложки кутьи - в честь Троицы Святой, потом окрошку с пирогом - до чиста, к остальным блюдам приложились с картошечкой горячей и сгладили киселём дороженьку на мытарствах. После трапезы сотворили "семипоклонный начал" и Матрёна раздала всем  поминальники, чтобы молились за Петеньку.
       Ещё война не закончилась, а, Анисья вперемежку с Матрёниными, похоронила всех своих пятерых деток.
       У Матрёны от пятерых остался в живых только первенец. Присохла от горя Анисья. В молитвах,  трудах, редко слово вымолвит. Много времени в лесу проводила, вслух оправдывалась перед мужем. Только помянула Тимофеюшку, а тут из-за бора его голос  кличет её.
       Перекрестилась - к добру ли? Не пал ли на поле брани? А оклик ближе, отчётливее. Бросила туески с ягодой, грибами, горлинкой метнулась на зов. Пала на грудь, растворила в тесном объятии беды, горести и тревоги. Слёзы лить не может, слова молвить не смеет. А он осторожно, ласково гладит крытую платочком головку, утешает:
       – Молчи, Асенька, не береди душу, всё знаю… Как не подсказало сердечко, что близко я? Далеко забрела, думал - не сыщу. Отпущено на побывку  пять часов. После полудня на сборном пункте должен быть.  Колчак за Урал катится, встречать его будем. Возьми документы, награды, да книжку армейскую – схорони. Мало ли напастей впереди, может, сгодятся.
       Забилась в немых рыданиях Анисья:
       – Тиша… Тишенька, любовью заклинаю – вернись.
       – Ясонька моя, вернусь, непременно вернусь, твоими молитвами жив буду. Купим гармонь новую, до зари отпоём всё, что не допели. Мою тальяночку убили супостаты.
      Из ложбинки вынырнул Малафей:
      – Братка! Жив блудяшка!  Вот вы где! Не тягаться мне уж с вами в бегах. Ну, будет тебе, сношенька, дай-ка, с брательником обнимусь.
        Но Анисья, ровно, не слышит, теснее прижимается. Почуял Малафей не доброе, не посмел тревожить горюнюшку, рукопожатием обошёлся. Побрели мимо дома навстречу вечной разлуке.
       Лихое времечко: беда не одна ходит – в обнимку с горюшком. Оказаться Малафей на станции Курган в тот момент, когда катилась армия Колчака на восток. Пока пополняли состав водой, да топливом, высыпали из теплушки унтера, защищавшие Зимний дворец. Тут и встретился Малафей с Евграфом Фирсовым.   
       Обнялись, разговорились. Евграф, покручивая усы, упрекнул:
       – Ладно, царь отрёкся от империи. Надеялся,  жизни людские сохранить. А ты как мог предать дружбу, скреплённую кровью? Что к большакам, как брат, переметнулся? Затем, видно и «белеть» начал, чтобы помнил, от чего отрёкся. Хватит за юбку жены прятаться, поехали с нами. В Сибири воздух здоровее, голова у адмирала светлая, и сердце доброе. Глядишь, помилует Бог Россию.
        - Никогда мы с Тимкой перемётной сумой не были. Тимофей за Отечество с захватчиками ушёл сражаться, а дальше сам понимаешь война, присяга. Не по нашей прихоти братьев белогвардейцев врагами сделали. Идти с вами - на Тимоху с ружьём наперевес идти.
        Недолго колебался Малафей – что здоровье против чистой совести? Отправил Федосейку домой, а сам махнул с бывшими однополчанами. Не без воли Бога комиссовали из армии, да и Колчака любил.
      Грех роптать сношенькам, да как размыслить водоворот
братоубийственный. Живы в памяти статьи о неоценимых заслугах перед Отечеством легендарного Колчака, а теперь в бандиты зачислили. Два брата, две кровиночки, друг против друга скалятся! Один в героях, над семьёй другого грозовые тучи сгущаются.
        Недолго мыкался по вшивым вагонам Малафей. Не захотел к одному греху другой прикладывать. Не по сердцу выбор –семью, да родные могилы на рай заграничный менять. С родной земли - умри, не сходи, потому что и кости по родине плачут. После случайной встречи с братом, сбежал с Евграфом к родным пенатам и надолго слёг в постель.
     Случилось это поздней ночью…
Батальону красноармейцев приказали отбить у Колчака золотой эшелон. Взятие языка, могло облегчить задачу. Тимофей, с пятью надёжными кадетскими друзьями, встали на лыжи и растворились в ночи. На подступах к Омску зарылись в сугробы и наблюдали за редкими вспышками фонарей, прислушивались к скрипу снега под ногами патрулей, выжидали...
        Из теплушки выскочили три бойца и направились к куче дров, у которой притаились красноармейцы. Схватка была короткой.
        На значительном расстоянии, где были спрятаны запасные лыжи для пленных, Тимофей впервые нарушил молчаливый отход. Вдруг один пленник замычал через кляп, завертел головой, привлекая  внимание. Когда Тимофей приблизился, узнал родного брата, которого по болезни комиссовали перед началом войны.
       Тимка выдернул кляп, обнял брата и зашептал:
        - Ты какими судьбами тут?
        - Да вон Васька с Евграфом пристыдили на станции, когда отступали. Плюнул на болезнь, Федосея одного домой отправил, а сам в вагон... В ставке почти все из нашего кадетского корпуса.
        - Со мной тоже наши сокурсники...
        - Так что раздумывать? Айда в ставку. Александр Васильевич будет рад.
        - Если выбор касался только нас, давно присоединились бы к любимому герою, который  не жалел себя во имя процветания Родины. Только, если не сложим головы в бою, расстреляют семью, а не поднимемся в штыки, сзади "китайский полк" всех отступающих в расход… К братанию с немцами относились терпимее.
       - Тим, что делать будем?
       - Вы идите своим путём, мы своим, только шумните сильнее, чтоб оправдаться нам.
        - Тимка, а Анисья все твои документы и награды - в печь... Не хочет подачек от антирусской власти... А тебя шибко жалеет... Натерпелась она… Белые придут, к стенке ставят. Красные придут снова к стенке. Из-за тебя пытали…
       Укатилась беда на восток, подмял тиф песняра, весельчака красного командира Тимофея Ларионовича, любимца старших и младших чинов. Осталась Анисья приживалкой в доме Малафея, не пошла на поклон к убийцам за подачками, а могла жить припеваючи.
      Набирает обороты машина репрессий, вершится постыднейший произвол  и самовластие, словом и делом – выжигается в человеках образ человеческий.

Оклунок - укладка для продуктов, сшитая из кусков материи, изготовленная из бересты, или сплетённая из ивовых ветвей.
 Иорданская - крещенская вода. Вечерней водой, освящённой 18 января, причащаются, а утренней, от 19 января, освящают и очищают от скверны - (в случае, если в посуду упал сверчок).