Учительница школьная моя...

Каждый год пятнадцатого мая я покупаю букет роз и еду в гости. Еду навестить свою школьную учительницу музыки, Любовь Максимовну. Там, у метро «Старая деревня», на Серафимовском погосте она меня неизменно ждет. Мне, взрослому мужчине, который никогда не верил в мистику, очень хочется верить, что ждет. Что простила.

И я приезжаю, привожу неприметный холмик в порядок, крашу оградку... А потом сажусь помянуть и вспоминаю, вспоминаю... никуда не деться мне от событий тех далеких лет... И память уносит меня в восьмидесятые, когда союз еще был союзом, школьники носили форму и галстуки пионеров, а слово «учитель» еще имело авторитет у родителей и учеников.

* * *

Уроки музыки никогда не считались среди нас, восьмиклассников, чем-то важным, нужным...ну, тем, что может понадобиться в будущем при поступлении в институт или просто в жизни. Да что там говорить, — ведь даже Дашка Шилова, которая училась в музыкальной школе, тоже считала школьные уроки музыки совершенно бесполезной тратой времени.

А потому мы их часто прогуливали или устраивали шумный саботаж занятиям, и нас попросту отпускали по домам или разрешали тихо заниматься на уроке более важными для нас вещами. И часть учеников обсуждала личные дела, часть пыталась наскоро сделать домашнее задание по другим, гораздо более важным предметам. А остальные, самые безбашенные, традиционно издевались над ней... нашей учительницей музыки, Любовь Максимовной...

Наш класс, 8«б», считался в школе самым трудным. Возможно сыграло свою роль то, что большую часть его составляли мальчики, которые в этом возрасте начинали взрослеть, пытались всячески самоутвердиться с помощью драк и прочего нарушения школьных правил... А может виной тому было то, что именно в нашем классе учился Леха, высоченный, плечистый второгодник, совершенно тупой и наглый тип.

Леху не любил никто. Его боялись, перед ним унижались, под него подстраивались. Да и как иначе? Если один его кулак был буквально с голову любого мальчишки из нашего класса? А самый высокий из нас, Федоскин, еле доставал макушкой до Лехиного плеча? В классе у Лехи друзей не было, были лишь трусливые прихлебатели. А вот за стенами школы его часто видели в компании таких жутких отморозков, что сразу становилось ясно, что они не раз успели побывать в местах не столь отдаленных и совершенно не бояться попасть туда еще раз...

Именно Леха больше всего ненавидел уроки музыки. И именно Леха больше всех издевался над Любовь Максимовной... Она, стоит сказать, была очень странной женщиной. Высокая и худая, как жердь, с зализанными в пучок волосами, огромными строгими глазами за толстенными линзами очков... Всегда тихая, опрятная, но от нее постоянно исходил специфический, раздражающий и неприятный запах старости, кошек и лекарств. И это было одним из поводов для издевательств.

Второй, более весомый повод, — совершенная не конфликтность этой странной женщины неопределенного возраста. Она никогда не кричала на нас, никогда не бежала жаловаться директору. Лишь на самые неприятные и болезненные выпады реагировала тем, что снимала свои очки и долго, молча протирала их носовым платком, стараясь не смотреть на класс. Потом водружала их обратно, как будто ничего не случилось и делала музыку чуть погромче...

Ах, да... Я забыл сказать, что уроки наши всегда сопровождались музыкой. Слушать историю про Баха и Генделя мы совершенно не хотели, да и невозможно было бы расслышать тихий шелест учительского голоса за нашими басовитыми выкриками. А потому она просто включала на проигрывателе пластинки с классическими произведениями. Но чаще просто садилась за старенькое, облезшее по бокам и немного расстроенное пианино и играла нам сама.

Это сейчас я, взрослый мужик, понимаю, что играла она великолепно. Ее длинные тонкие пальцы буквально порхали по клавишам, извлекая нереальные звуки из полуразвалившегося инструмента. А тогда нам было смешны ее покачивания корпусом в такт мелодии, бесили глупые наклоны головы, закрытые глаза, мечтательная улыбка на губах.

Давно известно, что примитивные умы очень далеки от прекрасного. Мало того, — все прекрасное и творческое их раздражает, вызывает агрессию, желание уничтожить... Вот точно так и реагировал Леха на музыкальные эскизы учительницы музыки. Сильной фантазией он не отличался, а потому в ход шли стандартные уловки: клей на стуле, вода, разлитая прямо на клавиши старого пианино, гадости, написанные на доске... Но больше всего Леха любил унижать учительницу словесно, издевательски вспоминая и неприятный запах от ее одежды, и неприметную внешность серой мыши.

Позвольте, я не стану перечислять те словесные оскорбления, которым Леха подвергал Любовь Максимовну? Мне и сейчас, спустя годы, очень неприятно вспоминать все это. А особенно то, как реагировал на это весь наш класс. Все мы ржали. Ржали, как тупое стадо над каждой Лехиной шуткой. Кто-то, особенно трусливый, еще и противно подвякивал на заднем фоне. Память человека избирательна и я, спустя годы, просто не помню, кто это был. И про себя молюсь, чтобы это был все же не я сам...

Но самые тяжелые времена для учительницы наступили, когда Леха придумал новое издевательство. Он научился плеваться жеваной бумагой. Делал это он на удивление метко, попадая женщине мокрыми омерзительными комками то в лицо, то в волосы, то залепляя особенно метким ударом стекло очков. Она в ответ лишь убирала гадкие плевки, протирала вновь очки платочком, бледнела, краснела и... молчала, терпела. Терпела до того страшного дня, который наконец-таки поставил точку во всей этой ситуации...

Был месяц май, в воздухе витал запах цветов и свободы. Ученикам с каждым днем все труднее было дожидаться окончания занятий, хотелось поскорее на улицу, на свежий воздух. В тот день урок едва начался, но Леха особенно распоясался, стремясь добиться его окончания как можно раньше. Он не унижал словесно Любовь Максимовну, нет, — он сидел и методично обплевывал ее жеванной бумагой через трубочку.

Особенно меткий плевок пришелся как раз на губы женщины, она замерла, как-то напряглась всем телом, смахнула отвратительным мокрый комок с лица... А затем ее некрасиво вырвало прямо на учительский стол. Класс замер в молчании, все раскрыв глаза и побросав свои дела смотрели на Любовь Максимовну. И вот в этой тишине раздался громкий издевательский гогот Лешки-второгодника.

Учительница встала, молча подошла к ржущему парню и наотмашь, со всей силы отвесила ему пощечину. В тот момент Леха сидел на стуле, поставив его на две задние ножки и облокотившись на его спинку. Что стоит пощечина хрупкой женщины? Но в данном случае она привела к тому, что стул под подростком не удержался и упал, Леха, потерявший равновесие, полетел за ним вслед, по дороге изрядно приложившись виском об угол соседней парты. Казалось, что весь класс забыл как дышать, такая гнетущая тишина была в кабинете музыки. На полу, с закрытыми глазами лежал Леха, а в районе головы по полу расползалось огромное красное пятно...

Секунды шли друг за другом со скоростью улитки, время, казалось, остановилось вовсе. Но тут тишина была нарушена — Любовь Максимовна упала на колени рядом с телом Алексея, закрыла лицо руками и завыла как раненный зверь. Класс сразу очнулся от ступора и принялся бессмысленно суетиться. Никто не знал, как поступить, пока Лидочка Семенихина не выбежала из класса, чтобы позвать директора...

* * *

Что было потом? А потом был грандиозный скандал... Учительница немедленно была уволена из школы. Пострадавший второгодник месяц провалялся в больнице, благополучно вылечился, но к учебе так больше и не вернулся. В девяностые он погиб вместе со всей криминальной группировкой, в которой на тот момент состоял.

Гораздо позже мы узнали, что спустя буквально пару недель после увольнения ушла от инфаркта Любовь Максимовна. Не сумела она пережить унижения и скандала, сердце не выдержало... Ее пожилая мама, лежачий инвалид, за которым женщина ухаживала долгие годы, оставшись без присмотра, сгинула в каком-то интернате. Вряд ли она протянула там долго без тепла и заботы родного человека.

А двух кошек, что остались без хозяек, удалось пристроить. Одну, старую пушистую Муську, взяла себе соседка. Вторую, черную как ночь, с белым галстучком, похожую на щеголеватого концертмейстера во фраке с накрахмаленным жабо, забрал себе я... Да, я!.. И Жозефина радовала нас своим ласковым мурлыканьем долгие шестнадцать лет. Глупо конечно, но ухаживая за кошкой, как мне казалось, я как бы извинялся за то, что молчанием своим позволял издеваться над ее хозяйкой когда-то.

* * *

Зачем я пишу все это? К чему вам моя исповедь? Да просто захотелось рассказать о том давнем нашем детском преступлении. Ибо иначе наш проступок назвать сложно. Это именно преступление. Своим равнодушием мы позволили уничтожить прекрасного и доброго человека. Многие подростки глупы и жестоки, сделанного уже никак не поправить. А я вот продолжаю каждый год, пятнадцатого мая, приезжать на могилу к своей учительнице. Зачем? Чтобы просто сказать: «Прости... За глупость, за жестокость, за все, что мы сделали сами и на что равнодушно смотрели со стороны.... Прости меня, учительница школьная моя...»