Пуля дура-6. Праща Давида

ПУЛЯ  ДУРА-6
               

Праща  Давида

Краткий пересказ первых абзацев сделан нейросетью YandexGPT


Пуля дура-6. Праща Давида (Сергей Ульянов 5) / Проза.ру

•
Статья представляет собой отрывок из художественного произведения, а не информационной статьи.

•
В тексте описывается обстановка в штабе мартемьяновских соратников и их разговоры.

•
Главный герой Иоська испытывает нетерпение и хочет получить обратно свои отнятые корочки удостоверения.

•
Капитан Караев, его боевой приятель, медлит с ответом и выглядит аморфно и апатично.

•
В статье нет четкой структуры или основных идей, она представляет собой отрывок из художественного произведения.

•
Пересказана только часть статьи. Для продолжения перейдите к чтению оригинала.

От автора. Из-за очень большого объёма текста нейросеть ограничилась пересказом только самого начала. Обычно нейросеть достаточно точно определяет структуру и основные идеи отрывка. Хотя идея отрывка в том, что "боевые товарищи" не спешат выручать героя. Они отправляют его в пасть ко льву. Но при чём тут та праща, которую он, пока совсем не Давид, заимеет? Вот в чём вопрос, которым следовало бы озадачиться Внеземному нашему Разуму. Илону Маску стоит ещё поработать со своим изобретением.



                Праща Давида.

                Глава 1

                Забытый август


1. Это был последний мирный месяц его обитания в том забытом всеми на краю чёрных татарских лесов Городе на двуглавой горе. Вскоре он уйдёт сквозь них за Волгу по первой снежной пороше в никуда, чтобы забыть эти места навек. Но пока всё, что случилось с ним в этом дивном краю на синем побережье великой реки, казалось ему только забавным приключением - как и сегодняшний весёлый скандал в общаге с буйной дракой и рыбой мечты.


       Кудрявые заросли у болотца почти скрывали собою трубу кирпичного завода, за которой над жилыми овражными улочками царила круча горного склона, поросшая насаждениями ботанического сада. Не выжженная ещё летним солнцем зелень расстилалась по кочкам и, хотя и пахла болотом, но мокрые ямки, блестевшие там и сям в траве возле камышей, словно хранили в себе следы полевых ланей, вслед за которыми по узким тропам спускались к озёрам "дщери иерусалимские".
Сейчас, однако, лишь кусты тут шуршали листвой да плюхались где-то лягушки за зарослями. У воды среди комаров шпана играла в карты:

— Эй, закурить есть?
— Э, не все, не все.., — отстраняя свою протянутую им пачку, пресёк их аппетиты Иоська.

Они миновали вираж тропы.
— Резко ты с ними. — засмеялась Тамара.
— А, пошли они...!

        Влажный луг стал ровным, открывая впереди внизу панораму города. Зелёные холмы возносились, подобно взметнувшимся куполам, всё поднималось от земли ввысь вместе с жарким дыханием жизни.
"Пойдём... пойдём в поля. Там я тебе скажу. Там я тебе расскажу. Там мы будем говорить. Там."

— Куда?
— Пойдём, — позвала Тамара.
— У неё было имя Суламифь, — рассказал ей Иоська, присочинив, так как про историю царя он тогда просто не знал. — А он пас животных. Пастух. Еврейский пастух — мы тогда этим занимались. А потом он улетел от неё спасать какую-то то ли рабыню, то ли царевну. И плохо кончил. Как всегда.
— Вот видишь, — вздохнула Тома. — Никогда не надо высоко витать в облаках и ловить журавля в небе. Опасно желать слишком многого.
— Я точно не знаю, но мне кажется, что у него было то же самое имя, что и у меня, — сказал вдруг Иоська. — Слышал, что-ли, где-то...
Она поглядела на него.
Что за фантазии — откуда он это взял? Или сумбур в его мыслях вызвал этот странный пейзаж и сырые следы в высокой траве? И сам уходящий вверх к парку холм справа казался горой Ливанской, где растут буки и кедры — да они и в самом деле встречались в Ботаническом саду, что раскинулся у оврага на склоне. Волга сверкала впереди, почти сливаясь с синевой неба, это сияние рассеивалось в поднимающейся над водой дымке, как ореол, озаряя, насколько мог видеть глаз, весь восточный край горизонта. И пускай там, на востоке, тянулись, темнея, лишь чёрные татарские леса — всё равно далёкая вода казалась гладью солёных горьких озёр, между которыми была перекинута прямая лента зелёной реки, а ещё дальше — рассыпались в бесконечность безжизненные пески.

— Все народы сочинили много чего красивого, — сказала Тамара.
— Да, — согласился Иоська.
— Но все сочинения всё равно про любовь. И всюду тоже различные пастухи.., — предположила Тамара. — И поля с рощами...
— Не скажи, — возразил вдруг Иоська и пояснил:
— Там есть ещё и про козни злого Амана... Да! — продолжил он. — Это был единственный случай в истории, когда нас спасла женщина. А потом каждому приходилось самому защищать свой дом...
А это было совершенно не их занятие. Сколько народов только и жило, что драками, войнами и набегами, и лишь они не горели таким порывом. Они хотели только спокойно жить и возделывать свой виноград и хлеб. Пусть даже не у себя дома — они были согласны терпеливо ждать того, что более никого не касалось. Но их снова находили и опять на них нападали. Им не давали быть мирными.
— Нас снова и снова делали воинственными. — проговорил Иоська. — Как сегодня: мы опять против половины мира, как Давид рядом с Голиафом. Но что особенно неприятно: я и сам начинаю ощущать себя таким, становлюсь агрессивным. Скажем, ну что мне дались эти ребята у болота?
Да, силы тут явно были не равны, и улови те резкость в его голосе — Иоське бы тут, вдали от шума городского, было бы несдобровать. Зачем он полез на рожон — не подумал даже о Тамаре?
— Странно, — отозвался он на собственные мысли. — И прежде, ведь, тоже случалось: у нас тут был такой оперотряд — ловили "мелких хулиганов", преследовали бедных пьяниц. Бывало, и били. Сейчас многие случаи и вспоминать неудобно, — вздохнул Иоська и подытожил:
— Нравилось! Кстати, сегодня мы могли бы зайти с тобой в штаб — я так давно там не был, там у них — телевизор...
Да, да, конечно. Это — хорошая идея. Не всё же ходить по дурацким кино, а времени до наступления темноты ещё достаточно. Надо дождаться. Когда же, наконец...

                "Пока не погаснет светило дня и не исчезнут тени с земли"...

— Сегодня — "знатоки", — согласилась Тома.
— Ну вот видишь — "Что? Где? Когда?" Зайдём. Ты там познакомишься...
Конечно! И капитан Караев должен вернуться со своей бесконечной учёбы в Саратове. Пора уже закрывать вопрос с той, недавней неприятностью. Приятное с полезным!

Сверкание Волги погасло за крышами невысоких домов — "тропа", сделав последний вираж по склону, вышла на своё пологое завершение. Осталась позади гора с белыми коробками микрорайона на вершине, вспыхивала на солнце справа за трубами кирпичная пыль, а где-то слева кусты у пересохшего ручья скрывали от взгляда торчавшие из травы, порушенные дождями и ветром камни на отрогах невидимого отсюда кладбища. Чьи-то ухоженные грядки, обнесённые натянутой на колышки проволокой, подбирались туда вплотную и, наверное, давно бы вторглись, если бы не мешавшее русло ручья в овраге — этот спасительный Иордан. В грядках, собирая то ли помидоры, то ли жуков, копошились две или три женщины с обгоревшими на солнце голыми плечами, но видимые уже отсюда уходившие к центру улицы, залитые тихим разливом розового, как пенка варенья, заката, были пусты, и вокруг царили безлюдье и покой.


— Почему у вас по вечерам на улице никто не гуляет? — обратил к Тамаре риторический вопрос Иоська и заявил:
— У нас в это время, особенно, когда стоит хорошая погода — как сейчас, улицы полны местных жителей. Они гуляют по бульвару под каштанами и по набережной... У вас же, определённо, все на огородах... В самом деле, уже булыжная мостовая, обрамлённая нависшими с тротуаров длинными ветвями верб, сбежала вниз мимо бани, и за поворотом была главная улица. Но и на ней народу в этот предзакатный час бродило не густо. Тень от огромной, как Великая китайская стена, подъездов в десять длиной, розовой жилой многоэтажки укрывала тротуары, распространяясь и на цветомузыкальный фонтан. Чахлые липки обрамляли столь же пустынный, как и улица, сквер, а вдали, за стоячим рукавом заболоченной протоки, за "Козьим болотом", виднеясь позади немногочисленных домов центра, и до самой Волги, вновь раскинулся зелёными грядками частный сектор.

— Ваши огороды — это класс! — выразил своё восхищение Иоська.
Тамара не разделила его иронии, предположив, что открывающиеся перед ними светлые горизонты вполне впечатляющи, красивы и живописны.
— Это могло произвести впечатление, если бы там высились современные многоэтажные жилые массивы и были видны большие новые дома, как в Киевской Дарнице за Днепром, — сказал Иоська. — А не лук и капуста.

Тут он, конечно, несколько перегнул в своём сравнении, сам не до конца понимая, а словно чувствуя скрытую опасность, что таилась лично для него в этих мирных зелёных грядках, в той чужой жизни. Но опасность эта вполне наглядно выплёскивалась вдруг открывшемся его глазам гигантским, во всю торцевую стену аккуратного здания ресторана "Волга", где недавно праздновали художники, цветным мозаичным панно. Оно изображало русский бунт, вторгаясь в тихий и розовый городской центр властно, как те огородные грядки в тылы порушенного кладбища. И мужик, то ли пьяный, то ли сумасшедший, огромный, шагал со стены прямо на Иоську, сжимая в огромных кулаках кол, а может, древко кровавого знамени. Вот он - огромный погром! За светофором свежевыкрашенной громадой высилось здание Управления внутренних дел, оно дышало спокойствием и надёжностью, там, возможно, уже вершил дела старина Караев, там была защита и опора — а то не хватало ещё Иоське прежних своих прегрешений вдобавок к нынешним новостям. Он инстинктивно устремился вперёд, увлекая за собой Тамару, — но вот незадача: у массивного здания Госбанка дорогу им преградило внезапно возникшее транспортное происшествие. На углу двух улиц — главной и одной из поперечных, случилась, словно в каком-нибудь Чикаго, транспортная пробка.  Трактор с высоким прицепом "под силос" никак не мог разъехаться с пыльным, явно с пригородных полей, "Уазиком", за рулём которого сидел краснолицый и серьёзный мужик в шляпе из искусственной кожи. По обе стороны перекрёстка, уткнувшись друг в друга, яростно гудели троллейбусы.

— Дорожное происшествие где-то, в каком-нибудь Хьюстоне, или там - Бостоне: один "бьюик" наехал на другой "бьюик", — промолвил, поглядев на Тамару, Иоська и завершил:
— Дорожное происшествие у вас: одна тракторная тележка наехала на другую тракторную тележку.

По обе стороны вдоль края тротуаров тянулись разросшиеся липы с тёмными кронами, в сквере за фонтаном свесили до верхушек сиреневых кустов тяжёлые ветви берёзы, светофор рядом дрожал красным маяком, как фонарь любви, и это вселяло надежды. "Исчезнут тени"… Тогда!
А сейчас пылающий в небе диск никак не хотел уходить там, на западе, за дебри парка на высокой макушке холма, что чернел позади, словно та гора, где в кущах зреют оливы, рожки, и финики, и винные ягоды.
"Там я тебе скажу. Там мы будем говорить… Но рано было говорить ещё: "Пойдём, выйдем в поле…". И углубимся в виноградники.
Любое нетерпение чревато.

— Есть хочешь?

Какое это счастье — получить прогрессивку и быть, наконец, сказочно богатым! Как мало человеку надо для уверенности в своих возможностях. После двух недель безденежья Иоська снова чувствовал себя человеком. Туго набитый мелочью бумажник заполнял всё пространство кармана брюк, твёрдым своим краем сдерживая рывки напряжённой плоти и толчки крови, пульсирующей в ближайшей артерии, в которую этот край упирался. Он высокооплачиваемый специалист! Он — джентльмен, вот уже и часы взял из починки, и платок носовой у него есть, видели бы сейчас его! И даже две лишние, специально для этого вечера отложенные, зелёные "трёшки" имелись в портмоне среди гривенников и пятаков. Щедрость его души сейчас не имела и не желала иметь границ в пределах разумного. В шикарной, почти недоступной из-за цен бедным студентам забегаловке "Экспресс-Сервис", что вместе с рестораном примыкала двухэтажным крылом к зданию УВД, он с чувством законной гордости накормил Тамару, и себя тоже, блинчиками с вареньем , и со сметанкой, и с желудёвым кофе, искренне пожалев вслух о том, что будь он дома, то мог бы угостить её и кофе настоящим. Неужто братская Никарагуа, где революция продолжалась, не могла дошвырнуть свои дары и сюда, чуть подальше от Москвы?
— Ничего, и такое хорошее — тёплое, — возразила, поправляя на плече ремешок сумки, Тома, похвалив бурый напиток, и благодарно взяла Иоську под руку, идя от него на некотором расстоянии по самому центру пешеходной мостовой.

"Бродвей!" — вспомнил Иоська Зиночкино высказывание, покосившись на фасад могущественного учреждения, где на бетонном крылечке у вытрезвителя всё так же, как и обычно, курили милиционеры. А вдали, за кустами, скрывающими другую, скромную, дверь, ему вновь померещился — а, может быть, стоял на самом деле, провожая его взглядом, молодой задумчивый штатский с тонкими косыми усами и строгой выправкой. И это опять добавило Иоське уверенности. Всё в порядке: идут новые люди, и всё у них хорошо.
Огромный человек со смятой в кулаке кепкой тоже покосился на него с высокого гранитного постамента, что остался за их спинами. Вернув себе бодрость духа и собрав в кулак сэкономленное на блинчиках, Иоська вдоволь накормил Тому мороженым, купленным под аркой, ведущей в бандитский двор, который притулился к милиции так близко, что было неясно, где кончается "малина" и начинается КПЗ. Но и мороженное оказалось каким-то жидким и вовсе не сладким. Неужто уже и Куба со своим сахаром обеднела? К тому же вафельный стаканчик сразу же развалился в Томиных пальцах, и содержимое его потекло.
— Осторожно, капает на туфельки, — предупредил её Иоська, но она не расслышала, отпрянув от бордюра, так как подкативший к остановке скрипящий двойной автобус — "Икарус", рейсовый, с порванным стыком-гармошкой, тотчас обдал её чёрным облаком дизельного выхлопа.

"Остановка "Мясной пассаж"! — так же скрипуче возвестил в микрофон разомлевший в кабине от духоты водитель, голос которого донёсся до тротуара.
И старинный, дореволюционной ещё кирпичной кладки, красивый костёл со срубленными по краям башенками, на которых некогда были кресты, густо дыхнул в ответ запахом кошек и куриных потрохов, распространяемым рядами кооперативной торговли, что сиротливо и почти безлюдно заполняли готическое нутро архитектурного памятника.

— Московский Пассаж… Ленинградский Пассаж. Ваш — "Мясной пассаж", — философски прокомментировал Иоська, увлекая Тому поскорее в душное чрево готового тронуться с места автобуса, хотя ехать им предстояло всего одну остановку.

Тихая, жаркая в этот час яростного заката улица с круто взбирающейся в гору булыжной мостовой и низко склонившими ветви ивами была привычно пуста . Вот знакомый нежилой двор, переходящий в заросший и захламлённый пустырь с туалетом в дальнем углу, и скромный особняк, притулившийся на задворках величественного НИИ с гордо сияющими над крышей цифрами электронных часов, одновременно — термометра, точно из-за которых пылало лучами готовое закатиться за крышу зелёного здания головного корпуса красное солнце… Плюс двадцать семь градусов. Седые огромные тополя — сколько они ещё будут пылить!..

— Вот здесь и был наш штаб, — указал на крыльцо здания Иоська.

..."Был"! Вот именно - был. Нет, он-то для себя уже решил — хватит, пора кончать с этими странными развлечениями глупой и уходящей юности. Хотя и жалко было осознавать, что появившимся всюду новым людям — дерзким и молодым, предстоит наводить дальнейший их новый порядок без него. Счастлив, кто молод! Конечно, за ними будущее. Наверное, помогут они и ему. Окна нижнего, кирпичного, этажа были густо забраны толстыми чугунными решётками. Мощная, обитая железом, дверь чуть приоткрыта наружу, но никто не курил и не беседовал на деревянных ступеньках у входа. Очевидно, развод нарядов на вечернее дежурство уже был, и все успели разойтись-разъехаться по маршрутам — в притоны и в парк, откуда, с горы, уже доносилась музыка.

И в самом деле, внутри, в прохладной полутьме лишь одинокий Васька Петров с его огромными кулаками смотрел в Ленинской комнате, где проводились инструктажи, телевизор, поджидая свои первые жертвы.
"Что-Где-Когда?" уже шло вовсю.

— Повторяю вопрос о доме в Клину, заданный нашей телезрительницей из Новосибирска, — вещал из сумрака голос ведущего популярной игры Ворошилова. — Вопрос к "знатокам"…
— Что за вопрос? — спросил Петрова Иоська.

О, эти вопросы… Логика лукавства, согласно ей всё можно подогнать под любой ответ.
Раздолье для пародирующих своих вечных телевизионных конкурентов КВН-щиков:

"Какому предмету своего внимания посвятил Пушкин строки: "Люблю тебя, Петра творенье"? Разумеется, Анне Петровне Керн, что просто доказать, как сделали это они в каком-то своём КВН-е.
А как быть с предком самого Пушкина - тем самым эфиопом? Тоже, кстати, Петровичем?
"Ну, что это за соседи! Клава, вы не видели, куда они опять загнали моего котика?", - "Эх, Софья Львовна, дорогая моя! Если бы Вы назвали своего чёрного кота просто "Ганнибал": безо всяких этих "Абрам Петрович", то отношение к нему в нашей коммуналке было бы гораздо лучше!".

Васька Петров разделял мнение Иоськи по поводу этих запудриваний мозгов. Он не любил ломать свою голову, предпочитая чужие. А потому появлению Иоськи очень обрадовался. Но тот не был склонен сейчас вести длительные беседы.

— Володька у себя?
— Ага, — подтвердил Петров, кивнув на дверь, ведущую в кабинет "шефа". — Зайди.
— А Караев?
— Вернулся.

Ну вот и хорошо.

Присутствию Иоськиной спутницы Васька не удивился — многие из мартемьяновских соратников приходили в штаб с девушками. Вот и сам "Владимир Николаевич", начнёт сейчас угощать гостей, смутившись, чаем с бубликами. Да, здесь Иоська чувствовал себя, как дома и под надёжной защитой. Жалко, что придётся расставаться. Вот уже и теперь к другу Володе ему было неудобно заходить как бы без повода. Как быстро всё отдаляется и становится чужим!

-А сегодня, вот дьявол, могу предложить только чай, — сокрушенно и скороговоркой вымолвил Володька, заперев сейф, вслед за чем, сдвигая с покрывающего стол листа толстого оргстекла всяческие бумаги, пояснил:
— Вечером планерка в райотделе. Там начальство приехало, венгров привезли — обмен опытом.
— Опять пьянка, — предположил гость.
— Что ты! — замахал руками хозяин кабинета. — Я уж этого твоего "пассажира" из магазина спорттоваров не знал, как поскорее отсюда спровадить. В другое время так просто бы не отпустил — валютчик! Пять долларов, мать его, Родина героев требует, а … таких вот рожает... Да, с минуты на минуту наши из райотдела вернуться должны — венгров ушли провожать.
Только тут Иоська заметил висевший в простенке за шкафом серый форменный китель с капитанскими погонами.
"Здесь!" — промелькнула в его голове радостная мысль.

— Утром сюда с венграми заходили, — продолжал свое быстрое повествование Володька, развлекая уже не только Иоську, но и вошедшую в кабинет Тамару, и словно бы ускользая от устремленного на него со стены сверлящего взгляда худощавого человека, что был изображен на портрете, который висел как раз над серым кителем. «Рыцарь революции» недвижно смотрел оттуда поверх голов всех холодными глазами такого же серо-стального цвета, как и этот китель, из бокового кармана которого почему-то вился заметный, и также серый, дымок. "Засунул недокуренную сигарету?" — подумал Иоська.
— Горим? — предположил он.
— А? Нет! — радостно замахал руками Мартемьянов.

И, нырнув головой за шторку, отгораживающую простенок, извлек оттуда литровую стеклянную банку с неостывшим и распространяющим пар кипятком. В банку была погружена толстая стальная спираль с торчащим из нее электрическим шнуром от утюга. А также пачку индийского, со слоном, чая из спецбуфета.

— Это — то, что надо. Чудесное устройство. У нас — по-простому, было строжайшее распоряжение: с венграми — ни капли спиртного! Как в песне: "Нет, ребята-демократы, только чай!" — продолжал развлекать — в первую очередь нежданную гостью — несколько смущенный ее появлением друг Володька. — Мы им сразу: "Вот кипятильник!" Так они как увидели эту нашу конструкцию — чуть в обморок не упали. А крутые ребята…
— Сразу водки запросили, — догадался Иоська.
— Ну, что ты, — возразил хозяин, — у них через два часа встреча с самим Фофановым и с Кагоровым.
— Но, как кофейку отведали — вмиг преобразились, продолжал он, разливая кипяток по стаканам, насыпая сверху заварку и доставая из стола сушки. — Подобрели, обрадовались: "О-о! — говорят. — Кып-ятильник, хорошо!" Кофе у нас настоящий, эвкадорский. Но только строго из буфета Управления по разнарядке. А бразильский лишь в обкоме. Так что, пейте чай. С этим легче, - заключил он, наблюдая, как Тома делает первый глоточек.

2. Хохмы прервались внезапным появлением в дверном проеме доброго Иоськиного знакомца Караева. Капитан, отменно загоревший на саратовских пляжах, крепкий, чернявый, с широкими азиатскими скулами и узкими глазами степняка, хотя по всем анкетам числился русским, в голубой форменной рубашке был, как и прежде, весел, неутомим и густо-сиренево, как и все настоящие мужчины и брюнеты, выбрит. Вовсе не по-степному, он не был ни приземист, ни кривоног, а, напротив, высок и строен, но деловитая серьезность его и теперь была лукава и многозначительна. Сколько опасных "дел" и делишек провернули они вместе! И теперь капитан встретил поднявшегося навстречу ему от своего чая Иоську радостно и шумно:
— Сколько зим!
— Да вот, я тебе говорил о его проблемах, — не теряя времени, так как до "вечерней планерки" оставалось совсем недолго, сразу взял быка за рога друг Володька.
— Да, да, — с готовностью подтвердил вошедший.

 И с этим подтверждением, потеснив Мартемьянова, по-хозяйски расположился за его столом, прямо в глубоком и кожаном Володькином кресле, вертящемся, из которого тот, словно сам "железный Феликс" или Юрий Владимирович, сверлил взором через стол свои жертвы.

Он снял с коротко остриженной крупной головы фуражку и, положив ее на бумаги, прищурился на закат, пылавший за узким низким окном в стеклах дощатого здания напротив. Невесть как залетевшая пушинка от тополя летала перед ним по столу.

Володька, решив не отвлекать деловых людей, предусмотрительно удалился в холл составить компанию скучающему там в одиночестве Ваське Петрову, и следом за ним, захватив свой чай и сушку, отправилась смотреть "знатоков" и Тамара — из-за двери уже весело доносилось дрыньканье раскручиваемого под веселую музыку волчка рулетки "Знатоков".

— О, это я знаю, я знаю! — раздался оттуда же простодушно-громовой вопль Васьки.

И Иоська,  испытывая острое нетерпение, так как не хотел оставлять Тамару наедине с этим опасным типом, никак не мог понять, почему капитан, его боевой приятель, тянет и мнется, и что-то долго говорит вместо того, чтобы сей же миг не открыть сейф и не отдать Иоське отнятые у того страшным ночным увальнем-сержантом корочки удостоверения, не нужно оно Иоське больше.

Или, хотя бы, почему тот не скажет сразу, когда Иоське за ними уже прийти, чтоб было ясно.

Но капитан Караев все медлил с ответом, словно никуда не спешил, говорил невнятное, выглядел аморфно и апатично, и становилось все более ясно, что, скорее всего, он так ни с чем и не разобрался.
С бОльшим усердием, чем отвечал на Иоськины вопросы, он не без напряжения, морщась, как с похмелья, отхлебывал крепкий чай из оставленного на столе Володькиного стакана. Вскоре Иоське абсолютно надоел разговор ни о чем, но, как вдруг выяснилось, в центральной милиции капитан всё же был.

— Слушай, — произнес он, вдруг заторопившись, вместо ответа на прямо поставленный уставшим и разозленным потерей времени — хотя прошло не более пяти минут — Иоськой вопрос: "И что же?".

 Вслед за тем спросил его сам:

— Ты у них там в розыске значишься?..
— А, — махнул рукой тот. — Это мои родичи дурные намудрили.
— Ну ладно, ладно, — успокоил Иоську Караев и надел фуражку. А затем, помолчав, сказал:
— Ты вот что… У меня сейчас этих твоих корочек нет. Они там. Если бы не это дело с записью в компьютер, с розыском — там стереть надо. Так что ты лучше зайди сам — я тебе расскажу куда. Второй этаж, шестьдесят третья комната, там — в курсе. Идет?
— Это обязательно? — спросил Иоська.
— Ну, они спрашивают. Скажешь — от меня. Минутное дело, — уже направляясь к двери, воскликнул Караев, — он был весь снова в иных делах. — Бывай!

Он на лету хлопнул своей твердой ладонью об Иоськину, грохнула дверь, и вместе с ее стуком в комнату ворвался вой и рев восторга из телевизора — там кто-то что-то выиграл.

— Ну и как, ты что-нибудь отгадала? — спросил Иоська, когда он и Тамара, распрощавшись с гостеприимным Володькой и покинув штаб, шагнули в объятия теплого, почти душного и тихого вечера, спустившегося с небес.

Двор и пустырь с развалинами старой кирпичной стены посреди высокого бурьяна уже укрывала сплошная тень, отбрасываемая большим зданием НИИ. Солнце давно скрылось за зеленым козырьком его крыши, над которой сияли, показывая время, цифры электронных часов, но за цифрами, наверху и далее — везде, властно охватывая город и пронизывая все щели и разрывы пейзажа, еще густо разливалось, скользя отблесками по земле и деревьям, розовое молоко заката. Пылали кое-где окна, и сам закат пылал где-то там невидимым отсюда угасающим пламенем. Он начинался этим пожаром за горой, но, утратив силу, не достигал высоты, и в зените синие небо уже стремительно темнело, и мрак этот, переходя в фиолетовые тона, сгущался к востоку, вбирая в себя начинающий подниматься с Волги туман, вместе с которым окутывал, пожирая от взгляда, дальний берег и сливался в размытый фон с водной гладью и далекими темными лесами. Несущий ночь восток был угрюм, но над горою день еще жил, пламенея оранжевым и красным. Глухо ухала в парке, эхом разносясь по склону, музыка начавшихся танцев, а слева от горящих в небе часов среди алого разлива, как золотая подкова, вдруг появился, всплыв, узкий серп новой растущей луны. Хотя виден он был уже и днем, едва не с обеда, но был тогда среди небесной лазури белый и жалкий, словно легкое облачко, теперь же стремительно набирал силу и мощь, наливаясь огнем и соками жизни. И точно так же неукротимо, где-то там внутри себя наполнялся этими же соками и Иоська, как наполняется упругостью спеющий апельсин, превращаясь сам собою в их единый, неутолимый и мучительный, словно пытка зубной ломоты, в жару и пламени, напор. Прямо перед серпом месяца, явившись внезапно неистовой серебрянно-белой искрой, из которой возгорится пламя, зажглась и сияла в светлом небе одинокая еще там вечерняя звезда. И это была звезда любви.

— Я отгадала вопрос про «домик в Клину», — сказала, отвечая на Иоськину, забытую им самим, реплику, Тамара. — Ведь я занималась музыкой…
Тома остановилась, окутанная вырвавшимся из-за крыш отсветом зари. Лицо ее, залитое розовым, было чуть тронуто косметикой, скрывающей излишне крупные черты и делавшей ротик маленьким и ярким, похожим на созревший бутон цветка, а брови и глаза — темными и выразительными. И вся она казалась такой внешне для взгляда миленькой и хорошенькой: глаз не отвести,- что уже словно и не надо было ничего, кроме как любоваться ею. Небольшая и аккуратная, она, было видно, тщательно готовилась к этой их встрече, словно не было предыдущих. И яркая, в тон закату, желто-красная легкая блузка, открывающая голые тонкие руки и словно распространяющая эту яркость свою на румяные щечки , и знакомая уже Иоське светло-коричневая плиссированная, такая тонкая юбка — все было к месту и ко времени. Даже треугольные красные клипсы из пластмассы в нежных мочках ушей не казались безвкусными и излишне простыми. Чудные стройные ножки с неукротимыми складками юбки и, словно выточенными любовно неким мастером, икрами переходили в изящные розовые пятки ступней, охваченных ремешками босоножек, что стояли, как будто вросли в асфальт, ровно — носок к носку. И пальчик к пальчику, такие красивые, виднелись из них.

— А "знатоки" всё отгадали, — добавила Тома. — Москвичи — они такие умные! Я же осилила только один вопрос.
Иоська, впрочем, не отгадал бы, скорее всего, и этот.
— Вот видишь, — похвалил он Тому. — Ты тоже могла бы быть москвичкой.
С этими словами он приблизился к ней, улавливая и втягивая ноздрями и всем своим существом, тонкий запах неких духов, тронул пальцами такие мягкие плечи…

Тёплый воздух, почти недвижимый, близким дыханием душной ночи проникал под расстегнутую из-за жары легкую Иоськину рубашку, обнимая и лаская изодранное вчера в бане мочалкою — вот в волнении перестарался — чистое тело. Обновлённое паром, оно напрягалось все навстречу невидимым этим потокам, которые гладили — обволакивали своей негою и Тому, тоже пробираясь к ней за блузку сверху и в открытые рукава…

"Выйдем в поле… Побудем в сёлах. Утром пойдем в виноградники. Там я тебе скажу. Там я тебе расскажу…".

3. Теперь сам вечер этим жарким своим воздухом соединял их, уже единый для них обоих, и Иоська видел это. Он притянул Тому ближе, чуть коснулся губами благоухающих щечек — одной и другой, по очереди, затем обнял ее, прижав к себе, но не сильно, мимолетно вобрав горящими ладонями, словно вновь вспоминая, ее всю — сверху вниз и обратно и снова еще раз: гибкую спину, гладкие податливые округлости, скрытые немнущимися складками юбки, стройную шею...
Тома тоже обняла его благодарно одной рукой, а другой — погладив где-то в районе живота, и они шагнули со двора к ивам, на занятую остатками пурпурного заката улицу. Гаснул луч в небе перед глазами Иоськи, разгораясь с новой силой в нем самом. Сквозь ткань своей и ее одежды, на ходу, он ощущал, вместе с забравшимся за воротник дыханием вечера, Томино тело — такое прохладное, гладкое и близкое. Он не хотел его отпускать, хотя оно не пылало, а пылал, в мУке и несладкой ломящей боли, он сам. Уж вовсе сгустились сумерки, но Иоська с изумлением осознал, что они почти не удалились от мартемьяновского штаба. И, обняв Тому крепче, он молча и уверенно повел ее в гору. Она же, словно бы утомившись, вся ослабла и следовала по крутому подъему тротуара, послушно повинуясь этой взявшейся вдруг в Иоськиных руках силе и властности. И обернулась лишь однажды, у перекрестка, от которого уходили вверх крутые ступени, чтобы окинуть взглядом участок улицы, где находилось покинутое ими странное прибежище.

— А ты - решил ты с ними то, что хотел? — спросила она.
— А! — махнул рукой Иоська — все нормально. Правда надо еще забежать в одно место — завтра и сделаю. Но это теперь пустяки. Мимоходом…
— Хорошо, — порадовалась за него Тома, столь тесно его обняв, что почти прилегла, и он ощутил прохладную ложбину меж ее прямых напрягшихся ног, которая, гладкая своими склонами, смыкалась, скользя при ходьбе вокруг Иоськи спереди туда и сюда, как русло пересыхающего ручья.

Но небольшое ее тело не было жарким и горячим, лишь плечи стали податливыми. Они казались такими мягкими, когда Иоська поворачивал Тому к себе и, приостанавливая шаг, трогал ее голые руки выше локтей и нежную грудь, сжимая и лаская ее. А после, касаясь открытым ртом своим теплых щек, пробовал зубами бархатистую кожу, словно кожуру некоего плода, который, растягивая ожидание, никак не решался или жалел укусить. И неважно, была сейчас у них взаимность помыслов или нет, однако в Иоське огонь, разгораясь, вполне пылал. Но, странное дело — сейчас он чувствовал себя совершенным хозяином по отношению к самому себе, к своим чувствам и порывам. Он даже словно бы насмехался над собой, так что запертый в тесном ущелье того пересохшего русла живительный и буйный Иоськин родник не спешил прорваться и ринуться страстным потоком, и оставался закрыт.

— Знаешь, — сказал Иоська, когда они с Тамарой, словно убоявшись крутых ступеней тротуара и ненадежных железных перил, свернули за угол, и лица их поймали последний отблеск зари, что вырвался вдруг из-за показавшейся за домами церкви с куполом и крестом, — мне иногда теперь всех, кто в штабе у Вовы, — даже жалко. В сущности, кто туда ходит? Я говорю не о нем самом — у него идеи. И не о Ваське. Тому просто скучно, заелся — в доме всегда гости: одни ответработники да секретари. Шутка ли — генеральская семья! Таких, может, на весь Город всего две-три. Икру ложками едят. Отец, правда, последнее время больше на коньячок налегает, но всё равно… Зато прочие, что бывают у Вовы в отряде, откуда они? Простые рабочие ребята, у кого нет девушек и потому вечером нечем заняться. Дома — скучно, да и нет у них, собственно, дома-то… Как у наших в общаге, как у Вовчика Антипова.

— А у нас? — спросила Тамара. — Разве у нас есть дом?
— Мы — как они, — сказал Иоська.
— Все-таки хорошо, когда есть вот так куда зайти, — проговорила она и пояснила:
— Конечно, летом можно гулять и встречаться и на улице, потому что тепло. А как же зимой?
— В Антиповской берлоге, — заметил Иоська.
— Кстати, как там у него со здоровьем? — поинтересовалась Тома. — Лучше?
— Ожил. Что с ним случится! Ты же сама видела.
— Все ясно — сказала Тамара утвердительно и тут же заявила:
— А ты знаешь, что он женится!
— Прямо эпидемия пошла по этажам с этими женитьбами, — продолжил Иоська.
— Возраст, — сказала она. — Пора уже. Да и осень близко. Как раз.
— А ведь скоро, скоро, — оживилась Тамара, — у Антипова именины, знаешь? Меня приглашали! А тебя?
— Нас, — поправил он ее.
— Хотя теперь, наверное, у них состоится мальчишник, — вновь огорчилась Тома. Среди своих…

Они вышли на улицу Красную и вновь взяли направление в гору. Тихие ивы, склонившись в тени, одиноко отмечали собой их путь.

— Я тебя свожу в другое место, — сказал Иоська. — Тебе понравится: там пещера! В ней живет мой родственник. У него есть свой частный дом — хороший, каменный, но он сдает его цыганам, а сам поселился на берегу реки: спасает утопающих с одним ассирийцем, как Чубаров. Заведует лодками.
— Дикий отшельник! — заключил он, довольный, что произвел наТому впечатление.
Да уж, там только его и ждали!
Но Тома уже загорелась.
— Да, да, конечно!.. — обрадовалась она, утомившись от собственных крепких объятий, но Иоська тотчас перехватил инициативу, и Тамара обмякла у него в руках, словно тряпочка:

— …Хорошо бы сходить на Волгу!

Мягко проведя губами по ее лицу и яростно сжав скользящими ладонями все, что в них по ходу скольжения ни попадалось, он втянул в себя близкие запахи и некоторое время продолжал стоять, словно в оцепенении , усваивая и переживая в себе эти дуновения волос, духов, теплой и упругой кожи, и еще чего-то, неясного по происхождению, но уловимого почти на вкус.

— И там у него нет ни адреса, ничего, — проговорил он, в напряжении ощущая, как едва не хрустнули под его пальцами ее нежные позвонки. И оба они почти что слились воедино, в единый, с общим дыханием и одной кровью, организм посреди этой крутой и булыжной безлюдной мостовой.
— Как у нас — продолжила за Иоську Тамара.
— Как у всех — уточнил он.
— "Наш адрес — не дом и не улица, — засмеялась она. — Наш адрес?..". Где оно, название адреса нашего дома?
— У этой земли, которая — "наш дом", — вздохнул Иоська, — даже нет имени…
— Но, быть может, у него еще появится имя? — предположила Тамара, поглядев на Иоську. — Я не знаю, что вдруг случится, и когда это произойдет…

4. Они оба уже утомились, ослабив объятия, и стояли, словно бы отдыхая. При этом с удивлением обнаружив, что не преодолели в движении своем даже единственного квартала. Между тем прошло достаточно много времени, так как порядком стемнело. В погасшем небе, высыпаясь неведомо откуда, загорались над их головами одна за другой одинокие звезды. Впрочем, долгий путь и теперь плохо давался им, потому что поминутно, помимо воли, им приходилось останавливаться, чтобы Иоська снова и снова мог найти желанные Томины губы, опять подержав их всвоих, — просто так, слегка, и, пройдя ласкою рук стройное ее тело, отпустить. Но через секунду, а может, миг, ухватить все это вновь, теперь более нервно и жадно, и уж тут, влив и вмяв в себя, одарить нахлынувшей, как жар мартена, нежностью и страстью.
Странное дело — при этом ему вспомнилось нечто аналогичное, совершенно подобная картина. А именно: сцена из не столь уж давних — и удивительных — эпизодов истории любви его приятеля Юрчика. Когда, тоже летом и всем на изумление, Шиманский вдруг привез откуда-то с югов, где сразу после диплома был в первой научной командировке, свою невесту и нынешнюю супругу — такую же маленькую и черненькую, как он сам. Не замеченный прежде друзьями и однокашниками в общении ни с какими девушками, а только — с талмудами по информатике и со спортивными снарядами, он в те летние деньки по этим же холмам и в окружении приятелей из их бывшей студенческой группы выгуливал свою единственную и неповторимую, желая показать ей окрестности, — и замучил, достав до печенок при этом всех. Потому что идти с ним было сущее наказание, и недлинная, в общем, "тропа здоровья" в парке далась всем посложнее, чем восхождение на Джомолунгму. Ибо на каждом, буквально, шагу всем приходилось останавливаться, так как милые влюбленные ежеминутно, забыв про остальных и не видя ни гор, ни равнин, ни Волги, ни черного леса за нею, ни ясных далей, упоенно целовались, сливаясь в порывах страсти и нежности на зависть окружающим. Иоську, большого, как он сам считал, специалиста в этом деле, квалифицированные уроки которого он получил, быстро достигнув совершенства, еще там, за гаражами в родном городе над Пивденным Бугом, наблюдаемое очень смешило и казалось забавно и мило. В сущности, тому Юркиному примеру он сейчас и подражал, у Юрчика и научился. Только смешно ему теперь не было, и сладостного восторга он отнюдь не испытывал. А, напротив, вместо должных быть, по идее, приятных чувств и удовольствия, буквально изнывал от томительной всепроникающей ломоты, что поднимаясь снизу по всему телу и торжествуя, без жалости пронизывала организм, вторгаясь в каждую его клеточку и дыру. Вот муки-то, в самом деле! И за что такое наказание? И после этого вы, женщины, еще обвиняете мужчин в эгоизме!
Отрезок улицы, что выбралась на гору и стала пологой, на котором они очутились в своем неспешном движении, пролегал как раз вдоль сквера у магазина, кварталом ниже находилось временное Иоськино жилище. Тот перекресток улиц загораживали кудрявые сады у бревенчатых частных домов — чёрные, так как на них уже спустилась тьма, впереди зажглись желтыми окнами несколько сохранившихся здесь невесть с каких времен старых особняков — также частных, с садами-огородами, но кирпичных и капитальных, с красивыми фасадами. Чуть ближе, на углу, колготились, следуя в парк на танцы, а может — уже обратно, местные хулиганы, над ними все гуще и ярче высыпали на небе летние звезды, вопли и хохот доносились из переулка, что уходил к зимнему стадиону, и темень окутывала окрестности, поглощая в себе все, видимое при свете солнца. Но и в ней всюду, всюду была чья-то жизнь, а потому тьма не являлась спасением, и некуда было податься. День погас, и лишь далеко на западе, за домами и садами, еще догорала узкая полоса неба, густо-розовая, как пышная пенка вишневого варенья.

Итак, что размышлять! Силы были на исходе. К черту все — поворот налево… Выгнать к бесу гулять на улицу Гольцмана. Выгнать Екатерину…  на лавочку — пусть посидит во дворе с ровесницами. Хотя — это можно было бы сделать днем. А теперь уже ночь — куда ночью гулять, как выгонишь…

5. И, томимый этой неразрешимостью ситуации, Иоська остановил шаг. Ну и пусть, что он может сделать? Не целуя и не лаская, расставив ноги, он с затухающим после каждого раза напряжением в мышцах прижимал к себе Тамару, методически стискивая в объятиях и за все время издав грудью единственный вздох. Ну и пусть…

Пусть, как в той песенке — "это неприлично и негигиенично"… Чего ж теперь?.. Всё было кончено.
Умиротворённый, он слегка отпустил свою жертву, потому что раздался гудок милицейского автомобиля, именно в него уже почти вмял он ее — дело происходило на проезжей части перекрестка. И желто-синий, как флаг Петлюры, автомобиль стал невольно тем "третим лишним" в интимном акте любви. Хулиганы у кирпичных домов мгновенно кинулись врассыпную. "Воронок", которому уступили дорогу, помчался им вслед — облавы, облавы. Ну и хорошо, теперь они остались с Томой одни. Да еще — ночь.

— Вот такие здесь еще есть красивые дома, — первой нарушила молчание Тома. — А на той стороне понастроили коробок.
— Я в детстве жил в таком же, — сказал Иоська. — Такие наши кварталы. У всех свои дома. И у нашей семьи был тоже каменный дом и садик…

В новой Иоськиной квартире — хотя какая же она новая, почти два десятка лет — сохранилась висящая в гостиной на стене фотография прежних лет. На фоне дома с черепичной крышей, с верандой под ветвями, словно под живым шатром, — их небольшая оставшаяся в городе — прочие давно разъехались по стране — семья.
Отец, уже седой, солидный, словно директор торга или министр, или резник — и не скажешь, что час, как от верстака, стоит под развесистой кроной гордо, в парадных брюках, в рубахе, с важным видом держа на отлете дымящуюся папиросу в серебряном мундштуке, смятом прокуренными зубами. Рядом, на дальнем конце длинной лавки, эмалированный таз с мокрым бельем. Мать, недовольная тем, что ее оторвали от стирки, склонилась над ним и, не выпуская рук из мыльной пены, подняла голову и изумленно смотрит перед собой распахнутыми глазами. Рыжие — на снимке светлые — собранные на затылке в тугой пучок кудри, непослушно выбившись, рассыпались по лицу. Нет сил поправить — все в мыле. На скулах едва заметные веснушки, длинные белесые ресницы сердито неподвижны. Она негодует — зачем отвлекли от дела! Снимок делал еще не уехавший тогда дядя Беня, ее брат, — большой выдумщик и бездельник, вечно и всюду появлявшийся внезапно и не ко времени. Так — и теперь. Кругом фруктовые деревья: груши, вишня. Где-то бегают куры, одну видно. Пес Зюгаша на передвижной шейной цепочке, осознавая ответственность момента, застыл с разинутым ртом, из которого выпал влажный язык — жарко, голова с черными, как у самого дяди Бени, выразительными глазами — набок. А между бельевым тазом и отцом сидит, не доставая ногами до земли, Иоська — шестилетний мальчик с белесой, подобно ресницам и бровям матери, челкой, и такими же, как у той, безмерно распахнутыми, завороженными происходящим, глазами.

— Там мы жили. Это был наш двор, — заявил он. — Вишни росли в нашем саду — каких ни у кого в округе не было. И я всегда ел вареники с ними — их делали у нас дома едва не каждый день.
— А что же потом? — спросила Тамара.
— Потом полквартала снесли, — пояснил Иоська. — Другие улицы, ниже — до самого Буга, — остались, там и теперь в домах живут евреи. А на нашем месте соорудили мемориальный центр к юбилею Победы. Установили стелу и доску памяти, и горит огонь…

...На чёрном мраморе золотом выдавлены фамилии погибших. Нет, не тех, кого расстреливали во рвах, не жертв газовых камер, а только лишь горожан, кто был призван в армию и погиб на фронтах. Ни угнанных, ни замученных там нет. Одни солдаты. Сотни фамилий с инициалами. И так же, как в бывших местечках области, ставших райцентрами и просто селами, где есть подобные "доски памяти", здесь каждая третья, а то и вторая из начертанных в алфавитном порядке фамилий была еврейская. Целые семьи — Шейферы, Штейнберги, Шухманы: деды, отцы, дети. И братья, братья разных годов рождения: одинаковые буквы отчеств возле одной, общей, фамилии.
Конечно — "они не воевали"…

— А нас, бывших соседей, поселили совсем рядом, через дорогу — там освободился большой дом в два подъезда, четыре этажа, из него переехала музыкальная школа, а прежде он тоже был жилым. Старый, но хороший, с балконами. Из красного кирпича, теперь к нему пристроили много веранд, во дворе понаделали домиков из известняка, и там можно играть в футбол. А с земли до крыш ползут плющи и всякое прочее.
Иоська погрузился в воспоминания. Он снова обнял Тому, и душный воздух ночи опять ласкал их, как одно живое целое.
— Во дворе растут вкусные ягоды…
— Вот как чудесно, — согласилась Тома.
— Нет! — не разделил ее радости Иоська. — Ты бы видела весь наш город, его центр. Вот это дворцы! Правда — такая всего одна улица. Зато на других улицах жилые дома сплошь увиты виноградом. Большие здания, в центре, кругом — сплошь асфальт, все в камне, машины гудят, смог от машин летает, газы. А домА — все в винограде. Лозы толстые, и ползут до третьего, пятого этажей, с балкона на балкон, по стенам от самой земли. Не декоративный, настоящий — гроздья вот такие, представляешь, и ягоды крупные — и черные, и зеленые, сладкие и хорошие.

Тома уже зачарованно глядела на него, удивленная. А Иоська продолжал живописать чудный и жаркий земной рай галушек и сала, и сладких сочных кущ, среди которых вырос, и не мог остановиться, потому что и здесь чувствовал себя сейчас, как в раю. Запахи Томы щекотали его ноздри, огромные звезды сияли над его головой, пели трубы, и губы ощущали вечную, как нектар жизни, сладость — словно и сейчас бродили они среди виноградных рощ, а не тут, не тут!

"Оглянись, оглянись… Сотовый мед каплет из уст твоих, мед и молоко под языком твоим. И благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана".

— И если у нас девушка просыпается утром у распахнутого окна — в центре, в большом доме, на третьем этаже, — продолжал рассказывать Иоська чистую правду, — то и там достаточно ей, лишь только захочет вдруг полакомиться сладким, протянуть, даже не открывая глаз, обнаженную руку из-под одеяла, как она сможет, сорвать прямо с живой грозди за своим окном виноградинку и съесть ее без отрыва от подушки.

Вот как!

                Глава 2

                На замшелой коряге.


1. Не заметив, как углубились в частный сектор, они шли в кромешной тьме и давно оставили позади последние фонари цивилизованных улиц. Иоська вел сквозь тишину в объятиях изумленную его рассказом Тамару по направлению к близкой уже Пензенской заставе. Вокруг тявкали где-то во дворах собаки, и окружавшие их путь огороды вновь следили за ними глазами своих колорадских жуков.
 
        Сразу за стадионом — там, где кончался длинный и кривой переулок, открывалась не загороженная ничем панорама городских окраин в низине. Тысячи огоньков дрожали вдали зыбким морем, словно искры или прожектора кораблей на рейде.
Откуда-то доносились чуть слышные гудки тепловоза, и надо всем этим великолепием в черной небесной выси у недвижимого горизонта пылал красно-жёлтым пожаром факел сжигаемого газа, который без сна и покоя гнал по трубам всесильный и могучий газовый начальник на радость всем.
 
А впереди, во тьме, маячило ряской небольшое, с немногочисленными уже в этот час комарами над ним, красивое болотце, на берегу которого одиноко росла высокая сосна с кривым и смолистым стволом под огромной раскидистой кроной в вышине, где среди звезд заблудился, запутавшись, узкий серп новой луны.

 Замшелая и большая коряга высилась на берегу невдалеке от воды.

Иоська присел на нее, не опасаясь запачкать брюки и обняв стоявшую перед ним Тому за бедра, при этом внутренне наполняясь радостью, которая рвалась наружу, словно тоже хотела выпростаться из пут, как то далекое пламя, что было видно отовсюду.

 Жарко и мощно поднимался восторг души, и это был уже конец — мукам и сомнениям. Пожар над горизонтом пылал, и Иоська знал — то горит факел любви. И теперь не надо было удаляться куда-то в еще более дикие дебри на другом берегу подернутого тиной и ряской водоема. Зачем! Хотя там были заросли и погуще, а тут совсем недалеко тлел одинокий уличный фонарь, и сквозь кусты виднелся освещенный клочок пустынной, ведущей среди заборов к стадиону, дороги. Но зато рядом росла столь чудесно пахнущая смолою сосна, болото тоже распространяло таинственные ароматы, а над его кромкой вились во тьме, чуть слышно звеня, несколько шалых, почему-то не улегшихся спать до сих пор, комаров. Широкая старая коряга была сплошь покрыта толстым и чуть влажным мхом, а потому казалась мягкой, несмотря на торчащие короткие сучья, наросты и выступы. К сохранившей девственную чистоту вольной природы впадине рельефа с разных сторон подступали увитые колючей проволокой задние изгороди огородов с огурцами и капустными грядками. Но ни для кого не было секретом, что вскоре все тут будет снесено, так как до самой старой заставы именно отсюда, по плану, раскинется вновь созданный городской зоопарк, и окрестности окружающего сирого частного сектора огласятся черными ночами, как стоном, прерывистым воем голодных шакалов и гиен. Но это — только светлое будущее, мечты, а сейчас вокруг под звездным мерцанием висела одна лишь звенящая тишина, нарушаемая чуть слышным жужжанием то ли далекой неоновой лампы дневного света, то ли комаров. А может, это гудела холодильная установка на зимнем стадионе.
Тамара молчала.

— Ну, иди сюда, — сказал он и, вздохнув, притянул ее вплотную к себе, затащив между собственных раздвинутых коленей, прижал свое холодное лицо к ее животу — жар, бушевавший у него внутри, еще не успел распространиться по телу столь высоко, лишь заставляя более учащенно биться сердце, а лоб и уши не пылали, — так что он словно искал, где согреться. Но блузка Томы не имела спереди застежек, и губы его не могли кратчайшим путем достичь тела, добираться же более сложным маршрутом было слишком долго и некогда, а потому он впился ртом прямо в тонкую ткань, стараясь угадать сквозь нее кожу.
Он, чувствуя ее запах, теперь устремлялся губами выше, натыкаясь на упругость груди и почти кусая ее в исступленной жажде найти хоть какой-то открытый участок. При этом, стискивая Тамару ногами, он поднимался и сам со своего болотного трона, ощущая кисти ее рук в своих волосах. И, сминая и комкая юбку, скользил ладонями по ее бедрам сзади, пробираясь ими также вверх по мере собственного подъема, пока не достиг нежного шелка, туго охватывающего все широкое и вовсе не мягкое, что было под ним.
Незначительным усилием, пройдя круговым движением рук по сферическому рельефу, он лишь концами пальцев проник под шелк, узнав пружинистость вьющихся волос, едва не запутавшись, и коснувшись влаги, и — твёрдого бугорка над чем-то мягким и нежным. И, чуть возвратившись, - словно беря разгон, - был уже там.
Ладони его гладили, лаская и сжимая, ее голые ягодицы, только большие пальцы рук оставались снаружи, ухватившись за стан ее слева и справа. Они упирались в торчащие округлые косточки, оба — обескровлено побелевшие и готовые при этом разорвать врезавшуюся в кожные перепонки между ними и ладонями непослушную резиночку.
Ну вот, казалось, и финал — Иоськины руки поползли вниз, гладя и лаская, не желая отпускать прохладные округлости, но выполняя намеченный долг, а жаркие губы нашли, наконец, в свою очередь, желанную теплую кожу шеи и плеч и целовали подряд все, встречая восторгом страсти щеки и губы, и мочки ушей, и выступающие ключицы.

Он обнимал ее ноги, и возвращался кверху, радуясь: Тома была свободна.
Всё ниже и ниже — стиснув ее колени своими, он снова сел на корягу, на мох, и потянул ее за собой, словно на ложе.

А это и было ложе, широкое и мягкое, удобное для любой цели. Не удержавшись, Тома рухнула под его напором, сев на выступ, образованный наслоением коры там, где коряга врастала в землю, и что-то живое копошилось в старых листьях.

Теперь Иоська был уже сверху, как орел, весь расстегнут и расхристан, гол, как сокол, — он сам не понял, как это получилось, что все распахнулось, — лишь штаны, самое основное, были на месте.
Тома, ухватившаяся было в падении за Иоськину шею, теперь уперлась ладонями в его грудь — туда, где были соски, обрамленные редкими волосинками, потом, скользнув по ребрам вдоль также чуть усеянной растительностью ложбинки между ними, — в живот, и он ощущал упругую теплоту этих ее ладоней, которые, в завершение, стиснули, скажем так, тазобедренные Иоськины кости — то ли в порыве нежности, то ли отталкивая, упорствуя.
Он же вновь устремился зовущей лаской рук в разведанные пространства, сам лишь воспылав от этой невольной борьбы с напором ее нежных ручек.

— Ну подожди, — с жаром страсти попросил он. — Я только отыщу!..

Можно подумать, он чего-то ещё не нашёл.

— Смотри, смотри, — прошептала она. — Тут и муравейник…
— Далеко!
— Вон бежит, — увидела что-то внизу Тома.
— Да бес с ним…
Началось! Неизбывная любовь к флоре и фауне! Он сейчас — её фауна!

Она была так близка, вовсе свободна. Жалко, вот дьявол, что сам он был не свободен от пут одежды, вернее — проклятых штанов. Иоська за единый миг, отмахнувшись от улучившего этот миг и штопором спикировавшего ему на шмыгнувший нос не уснувшего летучего кровососа, одним движением попытался освободиться и сам, выпрыгивая из этих последних уз своего гардероба прямо на Тому и испытывая неуместное веселье, — ситуация:
"Её кусали муравьи, меня кусали комары…"!

"Мы изнывали от жары, мы умирали от любви".

Лето, громче пой! Однако Томины руки — благо, находились они рядом с эпицентром последних действий — пресекли окончательное Иоськино разоблачение, — и сама она попыталась соскользнуть с коряги и одеться.

— Зачем! — взмолился Иоська, ловя ее.

— Тут, видишь, — пояснила она. — Разве можно: еще заползет куда-нибудь…

Но он уже вновь увлекал ее к себе, окунаясь лицом и руками в прохладу ее ног и перехватывающую дыхание сладостную терпкость…

Но там, где рождалось чувство юмора, — отступала страсть.
"Комары и муравьи — большие недруги мои", — ему опять вспомнился Юрчик.

 Именно тот, еще на первом курсе, когда его записали в факультетскую самодеятельность, приняв за большого музыканта, сорвавшимся от волнения и дрожи в коленях писклявым голосом исполнял эту шуточную песенку перед строгим жюри из деканата и комитета комсомола накануне смотра-конкурса студенческих талантов, посвященного годовщине Октябрьской Революции.

"Смело буду до утра защищать от комара…".

Заползет…
Не заползет! Пока он здесь.

И Иоська рвался успокоить Тамару.
-Я … не допущу! — спеша опередить муравья и поскорее занять его место, сбивающимся шепотом восклицал он в ночную тишь. — Я тебя защищу…

Вряд ли окружавшие оазис любви огороды видели когда-то что-либо подобное. Даже собаки стихли, на чьей-то кухне за окном вспыхнул свет. Однако простой победа не была.
Основным аргументом, на который ссылалась Тамара, были "антисанитарные условия".

Это произносилось прерывистыми возгласами и звучало так несерьёзно!
"И вся-то наша жизнь есть борьба", — как пели красные кавалеристы.

Но по мере этой своей борьбы Иоська все яснее видел, что она очень стеснялась его. И ему стало неудобно — наверное, здесь, действительно, не место…

Сомнения стоили ему роковых мгновений — Тома успела-таки встать, но разве тут упустишь: вскочив тоже, он в тигрячьем прыжке вновь поймал ее, и она невольно прильнула к нему.

Он с долгой и страстной мукой поцеловал ее в шею, стиснув железной хваткой, вывернул от себя плечи и, обнаружив, наконец, какие-то тесемки, стягивающие Томину кофточку сверху, дернул их, судорожно развязал, продолжая целовать и, стаскивая блузку с небольших и худеньких плеч, хотя снять её таким образом было невозможно. Однако руки его продолжали под тонкой тканью совершать эти попытки, стащив и содрав всю ткань, насколько было реально, и в горячечном поту рот его упивался теплом, а ноздри — запахом кожи и подмышек. Лифчик Тамары оказался совсем уж маленьким, он как-то сразу сполз, даже не расстегиваясь, и бледные слабые груди, почти обнаженные, сами устремились к его губам… И тонкие ключицы, и снова плечи и шея. И опять едва не хрустнул ее позвоночник под его ладонями — так жестоко стиснул он хрупкий стан. И Тамара, словно устав, снова ослабела телом и обмякла в его объятиях, она теперь тоже обнимала его, как и он ее: страстно, всюду и не стесняясь, и жаркий полураскрытый ее рот сам нашел его губы и влился в них лаской, жадно и порывисто.

Ну вот и всё.

Злость и ярость бурным пожаром объяли Иоську. Однако этот горячий огонь пылал у него далеко не в груди. В груди же его возник, извергнувшись наружу, один только слабый хрип. Как достало совести столько издеваться над человеком! Сколько можно? Это невероятно… Жар и боль, мучительная истома, разгорались, разрывали все, пронзая тело. Вздымаясь, росло и кипело жуткое, оно устремлялось вулканом, источником лавы, это оголенное, как нерв, жерло, дышло или как его там. Огромное… Как казалось. В силе и мощи, в огненном пекле и дикой муке, и не было возможности сдержать напор.
Очевидно, желудевый кофе оказался весьма калорийным. Все же обитающие близ дубовых рощ кабаны, на которых собирался охотиться Чубаров, — совсем не дураки.
Голова Иоськи была холодна. И сам он был совершенно холоднокровен. Сейчас, сейчас! Мозг работал трезво и ясно. Последние бастионы сопротивления готовы рухнуть. Он убирал Томины тонкие пальцы… Ну в чем еще дело?

— Так нельзя! — взмолился он: ну как можно не понимать. Не сочувствовать… Ведь и больно — ясно ж должно быть… Что он, маленький? Такие измывательства! И, не найдя других аргументов, Иоська воскликнул в сердцах:
— Это же — вредно!.. В конце концов!

Какая несправедливость: свое удовольствие — так получить, а в ответ — шиш! И — ничего не понимать! О, женщины — лишь они…

Вредно или не вредно тянуть — он на самом деле не знал. Но мольба, казалось, подействовала. И, яростный форвард, сделав глубокий вздох, он стал совершать, почти успокоившись, как бы душевный разбег перед решающим пенальти. Свисток судьи, коим выступила судьба, был на Иоськиной стороне.

И теперь наступила его очередь. Он был жесток в своей решимости. Теперь — всё, никаких "сначала потихонечку…"!
Никаких, никаких!

Разбуженная неясными шуршаниями и всхлипами тявкнула и испуганно замолкла в своей будке собака за ближайшим кривым забором частного владения. И больше подавать голос не посмела. Не зря!

Словно чуяла, кто тут сейчас лев: тут - в этом будущем зоопарке, что раскинется в скором будущем вокруг.
О, да! Даже собака, единственная окрест звериная сущность - не лягушки же с комарами, - понимала, кто повелитель всей этой здешней "коряги", что вожделенно топорщилась на него своими сучьями и вывернутыми корнями, словно пыталась нанизать чужака на себя. Но именно он был сейчас наверху над нею, именно он был в этом рассветном тумане царь всего живого. Не комары и не муравьи.

Абсолютная тишина вновь повисла над болотистой лужей. Усыпанное звездами небо безбрежно мерцало в вышине. И только серп месяца, сиявший, казалось бы, лишь недавно почти в зените, спустился к горизонту и светил неярко и загадочно, похожий на серебристую маску с носом и глазами. Иоська держал Тому за обнаженные руки выше локтей. Шея ее, и щеки, и ямки возле ключиц пылали жаром — это ясно чувствовали его губы.

"Покажи мне лицо твое, дай мне услышать голос твой".

"Ну почему же в таких ситуациях плечи теплые, а бедра всегда холодные?" — подумал зачем-то Иоська. Хотя ведь ясно: куда приливает кровь у девушки в порывах любви? Вверх — у нее "рдеет лицо" — и тому подобное. А у мужчины все устремляется как раз в противоположном направлении.
Анатомическое резонерство дорого обошлось Иоське. Или он сам тянул время? Но тех мгновений, в течение которых он отвлекся на рассуждения, оказалось достаточно для коварной Томиной хитрости — в следующее мгновение, лишь только Иоська решил убедиться в правильности своих наблюдений, он наткнулся на невероятное: потерянной им секунды Тамаре хватило, и трусики ее вновь оказались на месте!
Какое фиаско!

Иоськин мяч опять вылетел в аут, а на то, чтобы повторить атаку, не было более ни сил, ни средств, ничего. Желания и порыв улетели, как не бывало. Он стоял, совершенно опустошенный, и не досада и раздражение, а уже какое-то неуместное веселье наполняло его, и он готов был хохотать и не жалел ни о чем.
Тамара, замерев, стояла перед ним в звездном мерцании так, словно испытывала вину и неловкость, — вся собравшись и потупившись, но от этого Иоське стало еще более весело за них обоих.

Она сделала пару шагов назад.
Её глаза сверкали теперь на него искрами зрачков дикой камышовой кошки.

"Ночью глазки горят, ночью ласки дарят, ночью все о любви говорят...".

А вовсе не о муравьях и прочих насекомых.

Разве так бывает!

— Ну, ты посмотри, — немигающим взором поглядев в её лицо, произнес он укоризненно и, подняв глаза к небу, добавил:

— Даже Луна смеется над нами.

Но в голосе его уже не было ни раздражения, ни укоризны.
Тамара тоже поглядела на него, он мягко привлек ее к себе, и она подалась к нему, упершись ладонями в Иоськину грудь, чтобы поудобнее устроиться в его объятиях.
— Глупенькая девочка, — проговорил он.
— Глупенькая, — согласилась она.
Так стояли они в лунном сиянии, и Луна, красавица ночная, смотрела на них с высоты молча и бесстрастно. Но, как оказалось, она здесь была не единственным соглядатаем происходящего. В пылу страстей и борьбы Иоська с Томой, похоже, окончательно разбудили и растревожили всех уснувших было в прибрежной осоке комаров: те летали над мутной водой, и навстречу им из тины и там, и тут повысовывались лупоглазые лягушачьи мордочки. Болотце ожило, сначала робко, а после — громче заголосив руладами песен. Теперь было видно, что далее, углубляясь в заросли, оно переходило в почти чистое озеро. Там по лунной дорожке на воде плавали кувшинки, на отмели росли камыши, и казалось, что прямо сейчас из-за ветвей, ступая по зеленой ряске, вылезет какой-нибудь Вий.
"Тиха украинская ночь".

Не слышно песен, кроме арий лягушек, и лишь где-то журчал, впадая в озеро, невидимый ручей, — что и говорить, плацдарм для будущего зоопарка местными властями был выбран подходящий.
 Крокодилы, бегемоты. Обезьяны, «кышалоты»…
И зелёный попугай.
У которых тоже, наверное, будут здесь интимные игры. А цирк это место уже увидело.
Просто детский сад какой-то.

— Брысь вы! — сказал Иоська лягушкам, которые были теперь хорошо видны. Тьма вокруг стала прозрачнее, лишь чернели кусты, да где-то все еще догорала полоска заката — а, может, это намечался рассвет. На тявканье дворовой собаки вспыхнула лампочка на ближайшей веранде. Неподалеку зажглись окна еще в чьих-то кухнях — в этих закоулках жило много шоферов, встававших на работу ни свет ни заря, — и кто-то уже побежал с брачного ложа через огороды к дощатому туалету в глубине своего двора. Интим был разрушен невозвратно.
В глуши затерянных в дебрях неблизких Овражных проездов заорал одинокий петух.

— Подожди, — словно извиняясь, неуверенно произнесла Тома. — Вот скоро будет мероприятие у Антипова, пойдем к нему… Тогда…

На надо слов, не надо оправданий!

"Скажи, что ты желаешь" — "Отведи меня во дворец".

Какие нелепые сопоставления. Да знал ли он что-то тогда? Или услышал позже?

"Я пришёл в свой виноградник, сад запертый — сестра моя, моя невеста. Сад запертый, источник запечатанный". — "О, если бы ты был брат мой".
Знал или не знал, а лишь догадывался, но на душе у него вновь стало радостно и светло. И даже лягушачьи трели более не раздражали. Всё к месту.

«…Наступило время соловья. И ранний голос певца весны уже слышен в наших местах» …

Тихие дворы вокруг сонно шевелились, словно разбуженные ими. Никто не спешил во мглу к таинственным молочным очередям. Здесь был иной заповедный быт, чем в кварталах больших домов. Другие люди.
— Везде своя жизнь, — сказал Иоська.
"Кре-ке-ке-кекс", — подтверждением его слов звучали из болота издевательские и насмешливые рулады невольных ночных свидетельниц невиданной эротической сцены на замшелой коряге.
Иоська, приведя в порядок свой внешний вид, вновь присел на корягу у берега, усадив себе на колени Тому, и так они сидели неведомо сколько, молча глядя в звездное небо…

Он был уже спокоен и умиротворён. Хотя знал точно: если в этой жизни не окажешься сверху - окажешься снизу. Не сумеешь овладеть - попытаются поиметь тебя.

                Глава 3

                Новые приключения неуловимых.


1. Уже на следующий день после случившегося на ему было мучительно стыдно за тот свой мимолётный испуг — острый, как восторг любовной страсти, и слившийся в те дни  с этой страстью — хорошо, что никто не заметил. Не заметил этого акта: страшного оскорбления всем мучителям.

 ... И опять наступило утро. Оно знаменовало собой начало нового дня, воскресного выходного дня — как и все прежние, солнечного, яркого и сочного. Солнце, не успев толком взойти, уже жарило с синевы неба вовсю, и под ним посреди стиснутого забором и несколькими хозяйственными постройками двора, у поставленного прямо в траву хозяйского табурета возился в мыльной воде, полоская в ней свое белье, Иоська.
Мимо из соседней с Катькиной квартиры прошагали собравшиеся на пляж студенты.
На крыльцо, хлопнув дверью, вышел Гольцман.
— Эй, ты когда корыто освободишь? — иронично сощурившись, спросил он.
Иоська шмыгнул носом.
— Ночами бродит где-то по дебрям…
— А ты знаешь — там лягушки, — пожаловался Иоська. — Почему столько лягушек? Почему всё — мне?
— Опять трагедии? — спросил Александр.
Иоська кивнул.
— Ну ты хоть с удостоверением-то своим уладил? — участливо поинтересовался Сашка.
— С этим — все в порядке, — вздохнул Иоська. — Так, мелочь осталась. Заглянуть только.

 Это он решил проделать прямо сегодня. Чего откладывать? Потом — работа начнется… Разве мог он предположить, что сам окажется теперь не сверху, а в позиции отбивающегося. Но в этот раз потерпет фиаско уже не он.

И вдохновленный тем, что занялся, наконец, важным делом, он, слегка позавтракав, бодро направился по знакомому адресу. Звонить предварительно не имело смысла — Караев отдыхал… Как-нибудь уж сам. Зеленое и привычное здание райотдела внутренних дел млело от жары возле сквера. У входа в шашлычную на первом этаже шумели какие-то южные люди. По улице гуляли мамаши с детьми, у летнего павильона продавали из бочки квас.

Обогнув угол здания и заскочив на крыльцо, Иоська легко взбежал на третий этаж.

2. Вот и та самая комната номер шестьдесят…

— Вы к кому?
Внутри за мигающим лампочками пультом сидел молоденький белобрысый милиционер без фуражки и зло переключал тумблеры.
— Э, опять не работает, перегорело, — ругался он.
И, сразу отвлекшись от Иоськи, крикнул в распахнутую дверь смежной комнаты:
— Слышь, тут опять поломалось. Ремонтников вызывать надо.
Из-за кулис вышел другой его коллега, чернявый, с погонами лейтенанта на форменной рубашке. И пока белобрысый жаловался ему на отказавшую технику, Иоська сбивчиво доложил обоим все, как велел капитан Караев, заявив, что "он от него".
-Подожди, — с трудом разобрав на слух сложную Иоськину фамилию, оторвался от пульта лейтенант и, что-то припомнив, воскликнул почти радостно:
— Ты же у нас — в розыске!
— Да вот я и говорю, — замешкался тот, не зная, как бы объяснить повнятней, чтобы не отвлекать надолго занятых людей. — Я затем, собственно и…
— Сейчас! — крикнул ему чернявый, метнувшись обратно туда, откуда минуту назад появился. — Постой тут.
Было слышно, как он, торопясь, набирает номер по внутреннему телефону.
— Ага! — раздался его обращенный к невидимому собеседнику голос. — Уже. Давай!
— Посиди, — дружелюбно предложил он Иоське , вновь появившись. — За тобой придут.
И почти тотчас в дверях вырос хмурый сержант. Только форма на нем была не милицейская. Красные петлицы. Погоны… Такую носят во внутренних войсках.
— Пошли, — как-то устало обратился он к Иоське.
Все происходило словно по заведенному графику, быстро и четко. Создавалось такое впечатление, что Иоську тут давно ждали. Странные чувства испытывал тот, легко сбегая по железной лестнице вслед за сержантом. И казалось, что ему то ли тут так рады, то ли он уже под конвоем. Особенно усилилось последнее ощущение, когда возле самого выхода молчаливый Иоськин сопровождающий пропустил того в дверь первым, — пояснив или приказав:
— Впереди!
Тихая аллея, ограниченная с одной стороны глухой стеной Управления, а с другой — аккуратными ровными кустами, была среди их зелени почти незаметна. Там, на ее конце, располагались раздвижные железные ворота с красными звездами, возле которых дежурил похожий на сержанта, идущего вместе с Иоськой, постовой в такой же, как у того, фуражке с красным околышем. Над кустами и Иоськиной головой пока что тянулись окна вытрезвителя. Раскаленный жарой асфальт лип к подметкам, и по нему летал редкий пух.

— Руки за спину, — пошутил сзади Иоськин сопровождающий.

Очень интересно! Непонятно зачем, но Иоська последовал данному ему совету. Так и шел. Словно бы его вывели из КПЗ под конвоем "до ветра", как "пятнадцатисуточника" - дебошира.
Смех и грех.

3. Скромная, скрытая от взглядов прохожих, дверь без вывески дружелюбно отворилась и мягко захлопнулась за его спиной. Лязгнул засов. За простой решеткой, что прикрывала окно, хорошо была видна уличная очередь за квасом.
Мирная и тихая воскресная улица оставалась там, за решеткой, за двойными мутными стеклами, Очередь за квасом — со своими детьми и сонной ленью — вилась, жуя мороженное и клубнику, и ничего не знала об Иоське, о том, что он здесь, почему-то уже здесь. И внутри у него, в собравшейся будто клубком его душе сделалось вдруг невыносимо пусто — не тоскливо, а именно пусто и холодно, — ему показалось, что лязг запора навеки отрезал его от этой очереди, от кваса и всего мирного мира, нормального, ничего не подозревающего, там, снаружи. Как же плохо настоящим заключенным! Казалось, протяни руку, сделай шаг, и вот она, воля. Ан нет. Близок локость, да не укусишь. Оставь надежды всяк сюда входящий.

С сержантом в красных погонах, почти как друзья, они пересекли заплеванное и темное пространство под маршами какой-то крутой, почти винтовой лестницы, что напоминала пожарную, с ржавыми железными ступенями и чугунными перилами. Затем Иоськин провожатый — или уже конвоир — толкнул рукой в полумраке еще одну, также железную скрипучую дверь, из-за которой разве что не вылетали визгливые кошки, а сверху мягко проплыла в воздушной струе паутина, и оба спутника оказались во внутреннем дворике общего с милицейским управлением здания. Двор на всем своем протяжении был перегорожен высокой стальной сеткой, за нею понуро шли в туалет "пятнадцатисуточники" из изолятора при вытрезвителе, впереди — тощий ханурик в рванье , с "парашей" в руках и синяком под глазом, а наблюдали за всем этим действом два смешливых молодых милиционера в летних форменных рубашках с короткими рукавами. Сверху пространство над центром справления нужды укрывала все та же сетка, которая, загибаясь, продолжалась и там, сплошь усыпанная птичьим пометом, очевидно, для того, чтобы кто-то не перекинул алкоголикам "с воли" какой-либо предмет, например, пистолет. И сквозь сетку синело ясное небо.

Впрочем, если дворик изолятора примыкал к стене, за которой угадывалась хозяйственная территория известного охотничьего магазина, выходившего фасадом с чучелами сов в витринах на Главную улицу, а также чьи-то частные владения , то вторая, немилицейская, часть двора была со всех почти сторон окружена только стенами административного корпуса управления внутренних дел с черными, забранными в глухие жалюзи и оттого слепыми окнами, которые глядели с высоты этажей в этот мрачный провал дворового колодца. Причем неба тут не было вовсе — сверху его сплошь загораживал большой, собранный из металлических листов, козырек.
Ханурик за сеткой споткнулся, едва не расплескав на себя, когда находился почти у цели, содержимое "параши". Приятели, зашикав, дали ему пинков. Иоськин провожатый остановился, завидев милиционеров, очевидно, своих знакомых.

— Два раза в сутки выводим, — кивнул на подопечных, поясняя, один из них. — Пусть обосрутся.
Сержант вроде бы даже застеснялся, стыдясь такого соседства, и, посуровев, скомандовал:
— Вперед!
От его знакомых не ускользнуло это смущение, и, желая подколоть зазнавшегося друга пуще, все тот же дежурный насмешливо заявил, кивнув Иоськиному спутнику вослед:
— Обижают вас ваши "шефы". Не хотят уважать. Говорили мы тебе: "Не уходи от нас!"
— Это временно, — ускорив шаг буркнул сержант, не разделяя веселья. А Иоська, уже шагнув в другую, тоже задрипанную, дверь-дыру, поймал спиной обращенное к его провожатому почти презрительное:

— "Контрашка"!

Не овладеешь ситуацией ты - поимеют тебя. Первая заповедь.

4. У Иоськи словно оборвалось что-то внутри, рухнув в холод. Он знал это слово. Знал от Валерки, не понаслышке бывшего в курсе новостей и дел обкомовских. Слышал и от Мартемьянова, поставлявшего когда-то клиентуру не только товарищеским судам, но и "туда". Туда. Так назывался в узком кругу посвященных подотдел контрпропаганды идеологического отдела областного комитета Коммунистической Партии. Все смешалось в их большом доме на площади. Как и всюду, как и всегда, подобно всем партийным комитетам, даже ЦК, обкомовский дом делился по извечной русской традиции — натрое. Как святая Троица и "птица-тройка", как дракон огнерылый с его бессмертными головами, как бутылка, заменяющая опиум для народа. Первым номером шел Промышленный отдел, управляющий мудро всем в Городе — там трудился Главным в поте лица старый Шурков. Это в их окнах "до полуночи не гас свет, как пели "былинники речистые". Не смыкались ясные очи, рвались в инфарктах пламенные сердца: гнали нефть, гнали газ, гнали спирт. Всесильный Фофанов возглавлял Организационный отдел. И, наконец, обоими управлял и командовал, как руководящая и посылающая сила, Идеологический отдел. По слухам, "технари" некогда были даже не прочь спихнуть со своего загривка двугорбый балласт. И, по тем же слухам, вместо него в мир иной быстро отправили самого Косыгина. Старый Гомберг из Иоськиного двора — о, он многое знал, но мало рассказывал, вернувшись из своего Арзамаса. Мало того, говорили, что за великой и несостоявшейся реформой стоял сам Любитель Джаза, как в узких кругах именовали Андропова. Именно тогда, защищаясь от него, курирововшего в Политбюро госбезопасность, "идеологи" и родили в своих недрах упомянутый Подотдел. И крестным отцом его был, лелея впоследствии и охраняя, Суслов — интеллигентный очкарик, казавшийся Иоське таковым еще и потому, что, единственный из плакатных небожителей, не зачесывал по-стариковски редкие волосенки на голове назад, а носил почти современную, с челкой, прическу. Прогрессист! Под стать ему в курируемый им подотдел были собраны умы, главной задачей которых считалось бесперебойное снабжение советских представительств за рубежом пропагандистскими брошюрами и агитационными материалом. Заваленные тоннами поступающей непрерывно макулатурой из Центра, посольства не успевали сплавлять бурный поток братским компартиям с профсоюзами и захлебывались, что никак не соотносилось с лозунгами экономной экономики. А потому невидимые бойцы занялись и другим важным делом. Именно в недрах подотдела контрпропаганды при ЦК возродилась из забытья и вскоре уже бурно разрабатывалась и расцвела та самая, известная и Иоське, распространяемая среди шибко умных — писателей, художников — "теория всемирного заговора" против Советской Страны и социализма. Там пеклись, как блины, книги о зловещем оскале "мировой закулисы" — только уже не серенькие и замурзанные, подобно брошюркам для посольств, а другие — на отличной белой бумаге, в ярких глянцевых переплетах. Они заполняли среди скрепок и томов классиков Учения все прилавки редких книжных магазинов, организованно скупались учреждениями и поставлялись в библиотеки — красочные, с мерзкими рожами сионистов и пронзающими шестью своими углами кровоточащий земной шар желтыми и синими звездами на обложках. Исчадия ада пили кровь и сотрудничали с Гитлером, душили народную Чехословакию и мучили негров в ЮАР. И все было бы хорошо, "контрашка" жила и расцветала, если бы, возгордившись, не вздумала без спросу и в пику КГБ создавать в своих недрах собственные, не оговоренные нигде, параллельные органам "структуры безопасности" при ЦК. А через них — что было уже неслыханной наглостью — внедряться и к самим всемогущим "соседям", чтобы уже изнутри "курировать" их. Конечно, что только не выдумаешь от безделья, но только Андропова вся эта самодеятельность бесила и выводила из себя. "Вы что себе думаете?! Я знаю, вы уже и мою жену в еврейки записали!.." — топал ногами "сам" в своем Лубянском кабинете на виновато глядящих в паркетный пол ли, ковер, или что там, похмельных "писателей" , что под домашние грибочки внимали весь вечер накануне пьяным излияниям очередного коллеги-обличителя, не принимаемого "за взгляды" "интернационалистами" в творческий Союз и просившего о высокой потому вчера протекции, забыв о "жучках" прослушки.
И Андропов нашел было зацепку на наглецов. Конечно же, свои откровения и "изыскания" те придумывали не сами. Теория всемирного заговора, незабытая, откопанная еще тогда, в пятидесятые, и, очевидно, лежавшая где-то под рукой на поверхности все послесталинские годы, была сочинена давно, еще в старой России. Но и теперь на самом верху не перевелись еще любители старины. Без высочайшего покровительства — какая могла быть самодеятельность! И это покровительство нашлось. Два всемогущих лица: заместитель союзного Совмина и Предсовмина РСФСР — куда уж выше. Их имена звучали во всех алфавитных святцах, читаемых в дни торжеств по радио, вы это слышали: "Пельше, Полянский, Суслов…". Их звали Полянский и Воронов. Потупив взгляды в недопитые водочные рюмки, оба стояли навытяжку в просторном кабинете Генсека перед очами Брежнева, слушая высочайшие нравоучения. Даже в Иоськином дворе знали, что и брежневская супруга была причислена "патриотами" к "носанкам", и многие сомневались, не было ли в слухах доли истины. Но не это возмущало теперь размякшего от недавней охоты и баньки верного ленинца.
"Вы думаете, мне неизвестно, — почти добродушно, однако с садистской издевкой в голосе, по-отечески посмеивался он над провинившимися соратниками, — как вы на этих своих "собраниях", клюкнув, исполняете хором белогвардейские песни? Мне все докладывают!"
Как же! "Не падайте духом, поручик Голицин… А в комнатах наших сидят комиссары, и девочек наших ведут в кабинет…"
Задом, задом, пятились к дверям пьяные паскудники, получив головомойку.
"А Вы, Суслов, останьтесь!" ("А Вас, Штирлиц, я попрошу остаться")
Сильна, грозна была защита, но и она не спасла "соколят": обоих отправили подальше — одного кинув на сельское хозяйство, а другому поручив командовать милицией.
Однако саму "контрашку" Суслову удалось отстоять. Правда, роль ее несколько увяла — стало не до того, афганские соловьи — авторы "Дерева в центре Кабула", пели в кронах кремлевских лип. И сам Андропов, воспарив, умер, сгорев в одночасье, сгинули и другие, на место их пришли степенные люди, прежние, старые. Все стало тихо, и Подотдел переместил свою деятельность в провинцию, в обкомовские отделы пропаганды. В Городе, по слухам, деятельностью этой руководил Егоров. Как было видно, скромные ребята не претендовали более на некое "кураторство" над молодыми и дерзкими, насаженными Андроповым в центре, а довольствовались ролью подшефных. И, казалось, в потоках свежих струй вообще обязаны были смыться по стенкам клоаки былого. Тем более здесь, в глуши, где и терминов-то их, научно выдумываемых, никто не должен был воспринять.
Ан нет — вот оно, всплыло знакомое слово. Живы солдаты пера, и где! Иоська невольно поежился. Кто же "шефы"?! Мог ли он ведать тогда обо всех этих деталях и подробностях? Или только теперь, столько познав и претерпев, с высот, на которые вознесся, казался себе всевидящим и всезнающим и тогда, в полузабытом былом?!

5. Лестница вывела на просторный этаж, в коридор с красивыми дверями и привинченными к ним посредством медных шурупов тускло-выпуклыми цифрами номеров кабинетов. У крайнего, возле туалета, они остановились, словно желая вытереть ноги.
Проводивший сюда Иоську сержант сделал некий неуловимый жест рукой, и, под внезапно раздавшееся легкое жужжание, дверь вдруг сама отворилась. Невольно шагнув вперед, Иоська оказался внутри помещения — уже без своего спутника. В тесноте небольшого кабинета у окна без решеток сидел и быстро писал за столом молодой — почти Иоськин ровесник, или чуть постарше, судя по выправке, офицер, но в штатском сером костюме. И весь — какой-то серый, худощавый, жилисто-мощный, как спортсмен, но с тонкой незагорелой шеей и резковатыми движениями. Также тонкие и длинные его пальцы сжимали дорогую авторучку, "золотое" перо которой стремглав строчило по белоснежному листу мелованной бумаги — одному из многих, разбросанных на столе. Светловолосый, при длинном, в тон костюму, галстуке, коротко стриженный под строгий пробор и сам прямой, как струна, оперативник этот, а может, следователь, показался Иоське внешне знакомым, хотя тот и не мог вспомнить, где его видел. И особенно это его впечатление усилилось, когда, оторвавшись от бумаг, сидевший за столом серый человек поднял к нему слегка бледное лицо. По чертам оно было не деревенское, правильно-нордическое и худое, неброское в четкости чеканного профиля и украшенное наклонно-резкими стрелками тонких усов.

Иоська не менее двух минут ждал, переминаясь у порога, ждал, когда человек у окна обратит на него внимание, и за это время разглядел в кабинете немногое: еще одну, железную, дверь в углу, ведущую куда-то, второй, никем не занятый, стол, более солидный, с тумбами и телефоном, и сейф, разделяющий оба стола. Еще была вешалка, на которой висел белый гражданский плащ и кепка.

"До ночи работают", — подумал Иоська, наполняясь уважением к обладателю дорогой ручки. Рядом со стопкой бумаг на стекле, укрывавшем стол, громоздилась массивная граненая пепельница, похожая на хрустальную, в которой дотлевал, дымя, окурок импортной сигареты со смятым зубами фильтром. Где-то гудел вентилятор, отгоняя сизую струйку, и сквозь дым Иоська видел теперь ясно лицо серого человека напротив — словно вырезанное из камня, просто, но со вкусом, с маленькими ушами. Тонкая бледная кожа обтягивала выступающие скулы, а на длинной шее над крепким узлом галстука выступал подвижный острый кадык. И Иоська еще глубже проникся уважением и искренним доверием к этому человеку — такому жесткому, сильному, дерзкому, смелому и молодому — почти как он сам. Иоська даже испытал что-то вроде гордого чувства сопричастности к общему делу. Вот они — птенцы новой волны, столь чтимые Мартемьяновым. Так и надо, такие и должны быть! А как же. Уж с этим-то они найдут общий язык.

И пока Иоська, вдохновленный и успокоенный, подыскивал слова, чтобы с порога пояснить, от кого он и зачем здесь, хозяин кабинета сам словно узнал его, опустив приветствие и заговорив ровно и без улыбки.

— Бирнбаум? — вопросительно произнес он, устремив на вошедшего гостя взор неподвижных, словно два лесных озерца, глаз, серовато-голубых, как весеннее небо. И добавил, уточняя и поглядев куда-то в бумажки:
— Иосиф Менделеевич?
— Менделевич, — поправил Иоська, уже забыв, что хотел сказать.
Он смотрел на человека перед собой, над головой которого на стене висел, прибитый гвоздем, портрет в желтой рамке. Однако на портрете запечатлен был не рыцарь революции. С него устремлял на Иоську взор водянистых бесцветных глаз царствовавший над страною седенький старичок .
За время невольной заминки дверь за Иоськиной спиной вновь отворилась, и в кабинет просочился второй здешний сотрудник — высокий, лысоватый и смуглый, одетый не по погоде в тесный кожаный пиджачок, и потому потный.
— Ты же бросил! — поглядев на пепельницу по-милицейски простецки кивнул он сидевшему за столом, вытирая то ли платком, то ли просто ладонью пушисто-голую макушку.
И вновь в атмосфере возникло ощущение какой-то полуофициальной самодеятельности. И чего они тут кроят?
— Бросишь тут, — сухо ответил хозяин кабинета и добавил, кивнув на Иоську — с такими вот!
Да, конечно, он провинился. Не надо было ему нападать на того, страшного, начальника-милиционера: нажаловались, видно, всерьез. Вон куда дошло! И он виновато опустил взгляд. Давайте скорее! Сумбурно-позорные сцены из Митькиного рассказа о его славном подвиге под луной предстали перед Иоськой, как наяву. Страдай теперь эти проклятые минуты… Как прав Александр: идиотов надо учить! А идиот — он.
— Может, это не тот? — предположил вдруг подперевший плечом косяк двери лысовато-смуглый. И, ловко зашвырнув себе в рот семечку подсолнуха из большого кулака, сплюнул шелуху точно в сетчатую урну для мусора, а затем спросил, жуя и глядя в угол под потолок, как сельский башибузук в клубе перед разборкой:
— Бирнбаум?
— Да я по нему вижу уже, что не Сидоров, — проговорил сидевший за столом, но все-таки поинтересовался:
— Документ есть?

Иоська несколько смешался, где-то ошеломленный столь несерьезной "постановкой вопроса" в официальном, как-никак, месте. Давненько он не слышал по отношению к себе ничего подобного. А потому полез ладонью в карман брюк скорее машинально, чем осознанно.
Документ? Конечно, вот он — паспорт: документ у него - есть! Это ж везение, что все портмоне вместе с паспортом не выскользнуло вчера из его выходных штанов там, во время борьбы на коряге, не утонуло в тине болота — вот тогда был бы ему конец, так конец.
Напряжение мышц и мандраж тела и сейчас-то давали о себе знать, а уж там, в ночи, теснота и напор в бурных порывах и резких движеньях что угодно могли бы выпихнуть из карманов на съеденье головастикам.
Хорошо, на сегодня хоть переложил паспорт в старые брюки — из тех светлых поутру муравьев замучился вытряхивать, теперь опять в химчистку надо нести: все во мху к чертовой матери.

Вернее — во мхе.


                Глава 4

                Под замшелой корягой.


1. Досадные воспоминания отвлекли Иоську от мимолетной растерянности, вызванной словами начальника за столом. Но глупое выражение, задержавшееся, очевидно, из-за этого на Иоськином лице помимо его воли, было истолковано превратно. Похоже, смущение, замеченное в глазах собеседника, "серого" под портретом даже обрадовало, потому что, приняв от Иоськи протянутый через стол паспорт, он не стал его раскрывать, а положил на толстое стекло, прикрыв узкой белой ладонью. Пошевелил длинными нервными пальцами со стиснувшим кожу обручальным кольцом и выдержал паузу, сквозь расстоянье вперив в Иоську неподвижный холодный взгляд светлых глаз из-под излома чуть вздернутых вопросительно тонких четких бровей. А может, ему просто мешал начать разговор неуместно появившийся назойливый сослуживец.
— Я что? — явно почувствовав, что мешает, засуетился лысоватый у двери. — У тебя вода есть?
Серый в штатском неспешно достал откуда-то из-за портьеры на окне зеленый газированный сифон и, с шипеньем изрыгнув из краника струю воды в дно стакана, протянул бурлящий и запотевший стакан другу, проговорив бесстрастно и коротко:
— Опять?
— Я после службы, — оправдываясь ответил тот.
— Угостил бы тебя чем другим, — усмехнулся сидевший у окна, пряча сифон обратно на подоконник, и добавил:
— Да Сергеич, видно, свое в сейф запер. При этом "серый" кивнул на пустующее кожаное кресло у другого, с телефоном, стола в углу.
— А сам он где?
— В "Шашлыках", наверное, — пожал плечами "старший", принимая стакан. — Все: финиш.
— Сахно, привет! — окликнул единственного сейчас хозяина кабинета кто-то из коридора по фамилии.

Серый "штатский" приподнялся со стула, мимолетным движением ладони, словно посторонний предмет, спихнул Иоськин "документ" в ящик стола и, заперев ящик ключом, рука в кармане брюк, быстро шагнул к двери на раздавшийся голос. Попутно, буквально вытеснив виновато притулившегося у двери приятеля из кабинета и кинув ему столь же резко, как и двигался, реплику:
— Он-то хоть старый, ему простительно. А ты? Меченосец, едрить твою! Тоже мне.
— Последний раз, — всхлипнул где-то невидимый уже лысый соратник, и под его торопливо удаляющиеся шаги кто-то другой, смешливый и скрытый от Иоськиных глаз приоткрытой дверью, спросил "хозяина" комнаты:
— Шеф вышел? И «Пильга» туда же - «по портвейну»?
— Обычный случай, — послышался в ответ усталый вздох Иоськиного собеседника. — Нет порядка, что будешь делать… И этот тоже, — бросил он приглушенно, видно вослед ушедшему «Пильге»:
— Я тебя спрашиваю: когда добьемся однородности? Когда вычистим из рядов эту мордву? Сам же видишь! Где чистота! Алкаш на алкаше. И тотчас в разговор вмешался еще один голос.
— Эй! Слышишь, ты когда ключи от гаража отдашь? До СИЗО доехать не на чем…
Ответ, резкий, как удар хлыста, не заставил себя ждать:
— Что за "Эй!" Запомни раз и навсегда: меня зовут Иван. А не "эй". Ясно тебе — Иван! — и крик этот нездоровый по тембру, почти сорвавшийся на фальцет, прокатился в глубину коридора и заглох, вслед за чем все погрузилось в тишину — грозный начальник из кабинета явно распугал вокруг всех, быть может, загнав в туалет.

      Строго тут у них…
И какова полная фамилия лысого на местном «диалекте»: Пильгаев? Пильгайкин?
Иоська вдруг ясно вспомнил, где видел уже однажды эту парочку: конечно же, тогда, в компании Валерки и Сашки, у входа в Управление без вывески, рядом с которым они курили на лавочке перед кино в начале зыбкой от небесного сияния лунной ночи: июнь - начало лета!

2. Вернулся «Иван» злой, побледневший, на ходу метнув в Иоську недовольный взгляд, будто это Иоська был виноват в том, что его недостаточно уважают.

И, уже усаживаясь за стол, проговорил:

— Дело-то у тебя серьезное, пахнет керосином. Шутка ли: "...нападение на работника органов при исполнении"…

Выдвинув ящик стола, он вместо Иоськиного паспорта извлек оттуда потертый, испещренный кривыми, с крупными буквами, рукописными строчками, лист и еще какие-то бумаги, лежавшие поверх застегнутой кожаной папки коричневого цвета, а также красное удостоверение — свое, очевидно, вслед за чем продолжил:

— Вот и рапорт у меня есть: "нанесение менее тяжких…"

Иоська похолодел. Конечно, все было чушью, но мало ли что могли приплести в милиции… Серый же "штатский" был явно удовлетворен произведенным эффектом, а потому выдержал паузу, пристально глядя на своего собеседника, но затем вздохнул почти миролюбиво и вдруг заговорил неожиданно вежливо, спросив:

— А у Вас и на работе появились проблемы? Да, да, мы знаем. Мы все знаем про Вас. Кстати — оживился он вдруг и вновь произнес Иоськино имя-отчество, — зачем Вы, если сравнить с Вашей прежней пропиской, вообще-то приехали так далеко к нам? В вашем родном городе что, дебоширить сложнее? У нас проще? Впрочем, конечно!..
— Я учился, — ответил Иоська.
— Разве в Вашем родном городе нет Политехнического института? — спросил человек на той стороне стола, подняв на Иоську светлые глаза, и сам же ответил:
— Есть. И там имеется специальность "Вычислительная техника". Ваша специальность. И соответствующий факультет. Зачем было добираться так далеко, прочь от дома…

О, на этот вопрос у Иоськи как раз был заготовлен ответ. Заготовлен им заранее, специально, в расчете еще на возможный интерес приемной комиссии перед вступительными экзаменами, и казался ему неотразим. Тогда, семь лет назад, таким же пыльным жарким летом, все прошло как по маслу, и он не пригодился, но и теперь был в самый раз.

— Это не совсем точно, — сказал он, смело глядя на человека за столом. — Моя специальность в дипломе называется "Конструирование и производство аппаратуры ВТ", а не просто "Вычислительная техника". Комбинировать… То есть конструировать, знаете, с детства люблю. А этому-то у нас в "политехе" как раз и не учат.

Собеседник посмотрел на Иоську внимательно.

— Конструировать, — промолвил он. — Конструктор… Однако, как нам известно, в своем НИИ Вы работаете программистом…

И, не успел Иоська вставить фразу про безжалостное распределение, как продолжил:

— Подаете надежды. Большие перспективы: по слухам, у вас там значительная реконструкция. И теперь что же, все прахом? Но, — добавил вдруг он почти без паузы, — именно мы можем Вам помочь. Выручить по-дружески. Потому и позвали. И тогда не только не всплывет на поверхность этот Ваш глупый дебош — дело-то молодое, с кем не бывает, но и — обещаю — на работе от Вас все от-вя-жутся, — завершил серый человек почти по слогам.

Странное дело, но до сих пор он так никак Иоське и не представился. Никак! Ведь это же не милиция, ясно. Но и какая-то несерьезность происходящего, эти интонации, словечки, что-то такое упрощенное в разговоре не позволяли Иоське предположить здесь нечто более грозное и важное. "Сизо", этот сортир рядом, за стенкой… Нет, пока не объяснят толком, они от него ни слова не добьются.

 Собеседник в штатском костюме, впрочем, нисколько не смутился упрямым Иоськиным молчанием.

— Но и Вы должны нам помочь, — почти по-дружески проговорил он. — Мы хотим, чтобы Вы рассказали нам все про профессора Левина.
— Я не знаю никакого Левина! — почти успокоившись — ошибка! — ответил Иоська, уже распираемый удивлением.
— Ну как же не знаете! — спокойным голосом возразил человек с усиками, и взгляд его сделался хищным, — ведь не далее, как вчера, и на это есть информация, — тут он подвинул, достав из неровной кипы бумаг , что грудились слева от него на столе, листок, торопливо исписанный мелким каллиграфическим почерком, причем вначале текста Иоська успел увидеть четко выведенное черной пастой шариковой ручки местоимение "Я" с запятой после него, собеседник же его продолжил:

— Вы лично присутствовали на "празднике Субботы" — "Шабат шалом", ведь так, и не могли не видеть там…

Ах, вот оно что. Так Иоська и знал. Это не могло кончиться добром, ясно. Уже! Боже, какой, какой он идиот. Он идиот во всем.

Почему-то, совсем неуместно, в голову ему лезли опять испачканные зеленью светлые выходные штаны, и муравьи, и хищные головастики в тине болота. Вот в том болоте и он сам. Мама родная! В потоке мысленного самоуничижения он как-то пропустил мимо ушей последующие фразы, произносимые человеком напротив, этим Махно, или Сахно, или как там его, вовсе отвлекшись от канвы беседы, убитый одним мысленным воплем: "Сам пришел!», вертевшимся в мозгу. "Не выпустят!" Тот же, за столом, говорил что-то самозабвенно, вполне расслабившись, с хищным прищуром глаз откинувшись локтями на спинку стула и даже в упоении не замечая, что его не слышат.
— А? — с усилием встряхнул себя Иоська.

Партнер же его по разговору, не переставая сверлить Иоську пристальным стальным взглядом, подался всем своим поджаро-прямым, пружинистым телом вперед, сказав все так же спокойно:

— Думаю, ты понимаешь, где находишься, и куда попал…

Кто же, кто? Кто успел накапать? Издали, с середины комнаты, невозможно было разглядеть конкретных слов на желтоватом листке, что не полностью заслонял ладонью хозяин стола, только ровные черные строчки и художественные завитки. Писал аккуратист.

— ...Мое званье — капитан, — тот, с усиками, взял со стола красные "корочки" удостоверения и, развернув, издали показал Иоське — однако , кроме фотографии в углу, ему и здесь ничего не удалось разобрать — разве лишь фамилию, начертанную тушью, также черной, крупными круглыми буквами. Ту, которую он уже слышал, столь распространенную в днепропетровско-запорожских степях. Еще один молодой, из андроповских выдвиженцев? Не местный?..
—…Но у нас есть и подполковник. Сейчас отсутствует, — кивнул "капитан" на пустующее вертящееся кресло у стола в углу, с телефоном… — И он также хотел бы с тобою пообщаться. Кружок этот, или клуб, он, и в данном случае его руководитель, в области нашего интереса.
"То есть — под колпаком", — перевел для себя мысленно Иоська витиеватое откровение дружелюбного собеседника. И вдруг, неожиданно для себя самого, пояснил вслух:

— Но это ведь — всего лишь художественная самодеятельность. Фольклорный клуб.

Самодеятельность. "Сами"! В родном Иоськином городе, там, на бульваре, ведущем от Буга, был такой "Дворец дружбы народов", клуб культуры и отдыха. Там проходили фестивали национальных искусств, чтобы все были рады и счастливы.
Все — и только Иоська и такие, как он, не могли претендовать на всеобщую "дружбу". Ведь он знал, что, несмотря на запись в паспорте, они не являлись народом, а тем более — нацией. Так даже было указано в энциклопедии. И потому у них не могло быть культуры, ведь они — лишь некое непонятное сборище, сброд. Самодеятельность. "Сами", на свой страх и риск и неизвестно для чего — вот в чем замыкались все их чаяния и их удел. И любые их начинания. Не шум и ярость, не боль даже, но — страх. И неведение, что и откуда ждать.

Поглядев на "товарища капитана" широко раскрытыми глазами и вспомнив все эти, слышанные им там, "ура", "нам разрешили" и про "обещали не выгонять", Иоська хотел было пояснить тому всё это — а именно, что все нормально, и о другом товарище:  Кагорове, который всё это им разрешил, и о…
Но вдруг решил поостеречься: разве можно называть всякие имена, а вдруг он кого-то подведёт…

И потому сказал лишь:
— Если бы было нельзя, разве б они собирались?
Затем добавил:
— И как же я могу сообщить что-то про человека, которого совершенно не знаю?
- Боже сохрани, мы Вас вовсе не заставляем что-то выдумывать и сочинять, — воскликнул "капитан", вновь перейдя на подчеркнуто вежливый тон. — Все уже изложено, вот! — тут он выхватил из папки, которую стремительно расстегнул, белый лист с готовым, напечатанным на машинке, текстом. — Тут все есть! Подтвердите правду от руки… Своей рукой, и все. Вы же не хотите скрывать?
— Что скрывать? — изумился Иоська. — Я отрицаю.
Тут уж разинул рот «капитан». И, ошеломленный такой глупостью, даже не нахмурился.
— Как "отрицаете"? — он словно никак не мог понять, коим образом его подопечный успел разобрать напечатанные строчки. — Вы хотите отрицать факт, что на указанном собрании под патронажем этого, с позволенья сказать, ученого деятеля демонстрировались порнографические фильмы? О чем у нас есть, вот, свидетельства!
И он потряс бумагами в воздухе.
— И Вы, Вы лично участвовали в организации!
В какой "Организации"? А, в организации показа! У Иоськи отлегло от сердца. Всего лишь? Да и что там за фильм-то был? Он уж и не припомнит. Чушь какая!
— "Эммануэль"? — Иоська даже расслабился. — Но, поверьте, во-первых там не присутствовало никакого этого… Кто вам нужен.
— Какая разница — потерял терпенье тот, за столом. — Дело не в личном присутствии. Факт нам важен!
— А, во-вторых, — не успел прерваться Иоська… — Какая…
— Я тебе покажу указывать тут "во-первых — во-вторых"! — сраженный идиотской наглостью «клиента», упал в изнеможении снова на стул приподнявшийся уже было с него, уперев в край стола кулаки, словно ястреб когти, и - снова потерявший равновесие "дознаватель".
    И в его сорвавшемся голосе прозвучали мальчишеские нотки:
— Ты где…?! Нахо…
— Какая же это порнография? Старый, известный фильм. Его давно…, — прервал словесный полет праведного гнева Иоська, не сумевший-таки не договорить фразу-объяснение.
Совершенно верно. Разве такой бывает порнография. Порнография, любимое слово Чубарова, используемое тем для обозначения какого бы то ни было жизненного позорища, это то, чем Иоська занимался вчера — там, среди лягушек. И ничто иное. Ему вновь сделалось грустно. Ну почему он всегда учиняет лишь дурость? Иоське показалось даже, что собеседник понял его состояние и едва ли не готов на сочувствие.
— Его этот фильм давно все знают, — заключил он. — Глупость одна. Отчего идет глупость?
И он снова широко разинул глаза, и разве что не рот, на человека по ту сторону стола. Не менее полутора минут они молча глядели друг на друга.
— И что же это, по-Вашему, такое, этот фильм, если не порнография? — спросил, наконец, "следователь".
— На Западе это называется эротика, — сказал Иоська, вспомнив слышанное им где-то полузабытое им слово.
— Ну Вам — "вам"! — конечно, лучше знать, что там и как называется на Западе, — нервно взвинчивая тон голоса проговорил "капитан". — и смотрели вы на этом собрании не только — мы знаем — художественные фильмы. А как Вы объясните то, что там же, причем стоя, присутствующими исполнялся израильский гимн?
— Но разве это преступление? — вздохнул Иоська. — Разве это запрещено — слушать что-то… Официально признанное, пусть и государственный чей-то гимн?

— Не преступление — в Советской Стране заниматься распространением сионизма?! — тихо спросил серый человек с усиками.

И тут случилось непредсказуемое. О, опять это слово. Да, Иоська заглядывал в современные словари. Но ведь он знал, знал — в отличие от большинства и другое, неведомое этому большинству его значение. Он прочитал его некогда лично, и не где-то, а в советской, сталинской еще, старой газете, партийном органе. Желтую, ядовито пыльную кипу таких газет хранил дома у своей сестры на антресолях сумасшедший старый Хаймович, дядька незабвенного Иоськиного друга детства, сгинувшего в неведомой ужасной Москве навсегда. В Москве, которая едва не сожрала, как венгерскую нежную курочку в целлофане из гастронома при огромном магазине "Прага", как недоступный нестоличному жителю банан, и его, растрепанного и добродушно-пьяного добряка с эстрадных подмостков. Их смешного соседа по двору, что бежал с тех подмостков очертя голову, в никуда. Обратно в свою "провинцию у моря" к правящим там родным "наместникам-ворюгам" из банно-застольного и охотничьего окружения украинского Первого секретаря Партии Щербицкого, оказавшемся для него, однако, "милей, чем кровопийцы" при московском царе. Неудавшийся «Райкин» и сам спустя столько лет не мог отыскать, в которой именно из "Правд" была подборка статей о молодых дарованиях разговорного жанра, где среди десятка других начинающих эстрадников была упомянута и его гениальная фамилия, что гремела с парковых сцен под вой и вопли духовых оркестров и грохот невидимого метро, в тот далекий, второй по счету, послевоенный год. И немудрено ему было не отыскать по газетным спортивно-культурным "подвалам" себя, тогда еще вовсе не спившегося и плешивого, а курчавого, прыщавого, восемнадцатилетнего поцеватого юношу, когда все передовицы трещали по швам, забитые одним: политикой, крушеньем империалистических колоссов. Еще не сажали никаких космополитов, только началась "холодная война", и толстый противный Черчилль с карикатур Кукрыниксов лишь вчера произнес в Фултоне свою историческую речь, но уже хотелось, ох как хотелось досадить проклятым англичашкам, пусть бы они подавились своей овсянкой. Между тем еще не было и Израиля, и маленький героический Бейтар бесстрашно и в одиночку воевал с палестинцами, не зная пока, что вскоре станет основой непобедимого Цахала, армии армий, кормя в те годы журналистов и московских газет. ЧуднОе было время. Никто ничего не знал. "Арабские войска", "еврейские партизаны"… И это — об армии одноглазого "агрессора" Моше? Что такое? А то самое. Еще гремел славою неубитый пока Михоэлс. И СССР вовсю поддерживал в ООН идею создания Израиля: кому-то в Кремле очень понравилась своими рьяно социалистическими взглядами Голда, устроившая всюду фурор вскоре, во время триумфального турне по родине ее юности. К тому же все знали, что верховный муфтий Иерусалима был всю войну агентом гестапо и лучшим другом Германии, а потому и не терпелось нанести созданием новой страны сразу двойной удар: и по "недобитой гитлеровской агентуре", и по обнаглевшим фултонам-англичанам, владыкам морей. Кто бы мог подумать — тогда и выезд поощрялся, причем посылали самых проверенных. Кое-кто из них и сейчас сидит в израильских тюрьмах за шпионаж, но так и не отрекся от партийных идей. Вот какое было тогда время. И Иоська помнил отлично, как, бывая в квартире дружка, он, разинув рот от удивления, разглядывал пожелтевший газетный лист, где под большой статьей, в сноске, давалась тогдашняя расшифровка известного слова, отмеченного в тексте — для простого русского читателя — звездочкой. Даже кудрявый подпольщик Йося, удивительный сосед, не произносил его никогда своим дворовым слушателям: настолько оно казалось ужасным. А тут Данька, друг Данька, далекий от тех камышовых ликбезов для посвященных , указывал в советскую газету длинным загорелым пальцем и, смеясь уголками большого рта, говорил: "Вот!" И летнее солнце, висевшее за балконом с плющом, отражалось, блестя, в его темно-карих глазах…

Он знал. А этот, с усиками, что сидел сейчас за столом напротив Иоськи, — он, конечно, не знал. Он просто не знал, только и всего. Откуда он мог знать? В том-то все и дело. Иоська вдруг испытал неслыханное облегчение в душе: наконец-то он понял все. И тягостный груз неведомого свалился с его плеч: неизъяснимое, неодолимое "Почему?", мучившее его всегда отсутствием разгадки , отступило, открывшись, как светлая истина, простым ответом. Почему все они неизбывно подозревали, гнали, а то и боялись его? Потому что не видели своих же газет и по простоте шарахались от непривычного, как сельский паренек в городе от автомобиля. Ясное дело: конечно же, молодец был всесильный Андропов, что насадил везде таких вот молодых и прогрессивных дерзких ребят, заменив ими старых и замшелых маразматиков. Но ведь надо же было и разъяснить им — даже здесь, в глухих углах, и просветить по разным вопросам. И, ощущая волнение в груди, Иоська вдруг словно бы осознал опрокинувшуюся на него — да, именно на него, — святую миссию: раз так, раз дело просто в незнании, значит он и должен был просветить своего собеседника по ту сторону стола. Он сейчас совершенно не видел в сером человеке врага. Напротив, он был уверен, что и тот, почти Иоськин сверстник, тоже относится к нему по-доброму. И тогда, четко и ясно, прямо уставившись в светлые глаза с узкими хищными зрачками человека напротив, которому хотел помочь в неведении его, он произнес, стараясь тщательно подбирать, припоминая, только самые "советские", идейно правильные, к которым не придерешься, умные научные термины, всюду рекомендуемые, почти дословно тот текст, что прочитал в сноске под газетной статьей. Произнес не спеша, с ровными расстановками между словами:

— Но сионизм — это национально-освободительное движение еврейского народа.
И замолчал.
— А?.. — приоткрыв рот, вымолвил теперь уже его собеседник. Уперев длинные побелевшие пальцы в край стола, он попытался подняться, а затем, казалось, стал уже сползать со стула меж тумб стола под него. Машинально отпер ящик, чуть выдвинув, резко захлопнул его, выхватив стопку документов, швырнул их меж папок на стекле и, наконец, чуть булькая слюной в горле с легким хриплым фальцетом, оседлавшим ровный голос, проговорил в ответ, запнувшись:

— Как… Как мы Вас недооценивали, Бирнбаум!

3. И слова эти наполнили холодом устремленный к нему, как ветер, честный Иоськин порыв. Потому что Иоська вдруг внезапно, словно в озарении, понял: "он" знал! Этому человеку все было известно. Он все читал! Он… Иоська смотрел на своего теперь уже соперника молча, прямо в эти его голубые, как два степных озерца, и ясные очи, казавшиеся сейчас бесцветными, которыми тот, как ему, наверное, казалось, в эти мгновения пытался пожирать Иоську. Но как бы не так! Широко распахнутыми, уже почти смеющимися глазами, зелеными и большими, Иоська легко выдерживал этот вперившийся в него пристальный взгляд, ломая его , и сам уже буравил точки — островки зрачков напротив прямыми лучами своего взора, испытывая теперь нечто вроде безоглядного и бесстрашного веселья, потому что ясно видел уже в глазах противника растерянность и едва не испуг. Когда-то давно, в детстве своем, Иоська даже видел даже вроде бы подобный советский фильм: где-то в фашистском лагере наш военнопленный также, на допросе, морально одолевает их офицера — ведь как было похоже! Тот, правда получил за свою силу и еду, и все — Европа! Тут же Иоська осознавал лишь свой близкий жизненный крах, но почему же ему было весело?

Серый человек продолжал сидеть напротив него прямо, по-прежнему вперив пристальный взгляд в Иоськины глаза, честно распахнутые навстречу ему, и даже не моргал, еще брыкаясь и трепыхаясь, но уже неудержимо погибая в опасной и бездонной глубине зеленого омута радужных оболочек, чужих, неведомых и нездешних, что засасывала его с гибельной силой, вбирая в себя целиком, с ботинками и галстуком. Кого предстояло бояться Иоське, кто был его враг, "белокурая", на хрен собачий, "бестия"? Этот, что ли? Сбежавший в город, по-просту,  не  работать, и пристроившийся, наконец. Но и теперь тут ничего не знающий и не смыслящий. Оттого-то в глазах его — растерянность и испуг, и отражается лишь родное село, какая-нибудь Клава или Нюра и прочие дурости бездельника-вахлака, мало понимающего, но страстно желающего утвердиться здесь, и чтобы его боялись все "эти", "умные", и чтобы бегали от него или за ним. Ради чего следует и самому бегать за кем-то, постигать все заумное, городское, выучивать какие-то слова. И так — пока не появилось препятствие. Вдруг появилось — вот оно! Что делать? Вот он весь. Этого Иоська должен бояться?! Иоська видел, что зрачки напротив уже заметались, не выдержав напряжения взглядом, и, хотя лицо его собеседника не побледнело, а даже зарделось, воспылав гневом, но тонкие кисти рук забегали по столу, путаясь в бумагах и словно судорожно что-то отыскивая. Револьвер?
Смех был так неуместен, а ситуация горька, что трудно, казалось, облечь мысли в слова. Но вдруг и внезапно Иоська понял, что случилась, так поздно, странная вещь: свершилось давно желаемое. Он победил своего Голиафа. Сбылась мечта идиота. Так, по-дурацки, но он сделал то, что ему не удалось в сонном милицейском участке, куда он пришел совершать свой подвиг и из-за чего попал сюда. Он совершил, наконец, его — то, что не удалось ему вчера и что хотели сделать с ним самим сегодня здесь. Но сделал — он сам. Видать бурный азарт страсти с ночи не остыл. Он забил гол. Но поздно. Все позади.

Бегающие повсюду среди документов пальцы капитана нащупали, наконец, то, что упорно искали, — некую кнопку сбоку стола и нажали ее машинально, но жадно. Тотчас, как по волшебству, отворилась дверь, и на пороге огромной мощной своей фигурой вырос во весь рост все тот же лысовато-загорелый подчиненный, что пил полчаса назад тут газировку. За его спиной маячил еще кто-то: невысокий, седой, весь какой-то морщинисто-нахмуренный старый человек.

— Вот! — обессилено и облегченно, одновременно кинув на Иоську, как на доброго своего знакомого, только и смог произнести сидевший за столом малый начальник.
— Товарищ подполковник..., — галантно и с какой-то фамильярностью посторонился в дверях лысый "мордвин", убрав с прохода свою атлетическую тушу, чтобы тот, второй, мог пройти в кабинет, и теперь Иоська видел большого шефа целиком. И он также был крепок фигурой, но коренаст, вернее, попросту мал ростом, который, очевидно, уже пошел вниз по старости. Первое, что бросилось Иоське в глаза в облике вошедшего в кабинет "главного" — это сверкнувшие очки в тонкой "золоченой" оправе. "Как у Андропова", — искрой мелькнуло у Иоськи в сумбуре мыслей. Впрочем, импортные очки оказались единственной современной деталью в облике появившегося перед ним впервые человека, прочее же поражало в нем удивительной старомодной аккуратностью: и начищенные до блеска гуталином черные тупоносые туфли явно сердобецкой обувной фабрики, и также отечественные часы славной марки "Заря" под белоснежной манжетой с белой пуговицей — куда там янтарным запонкам товарища Фофанова и любого лизоблюда из Кагоровских свит — и прочие детали сталинской скромности ветерана невидимого фронта — все, словно в музейной витрине, было привинчено к ходячему экспонату, казалось, на века, а траурно-черный и тщательно отутюженный, хотя и несколько кургузый, костюм украшали сиявшие на груди в три ряда полосатые орденские планки. "Фронтовик", — подумал было Иоська с уважением, но тотчас осекся в мыслях своих: где, в каких тылах, мог повоевать этот "ветеран", кого и куда ссылал оттуда в те далекие годы! Ведь именно такие потом, в сороковых-пятидесятых, и травили "космополитов"-врачей. Нет, с подобным надо держать ухо востро. Ничего не скажет он этому упырю, не добьются они от него…

Иоськин друг-капитан, похоже, читавший уже его мысли — настолько они свыклись друг с другом, понял, наверное, и эту, последнюю. Потому что, явно ощутив облегчение от прихода подмоги, даже расслабился в кресле: вот, мол, вы только припёрлись, а я уж раскусил "этого", мы свои люди и понимаем один другого. И сказал лишь, обращаясь к оперевшемуся о дверной косяк лысому громиле и одновременно кося глазом на "допрашиваемого":
— Тот еще фрукт!
— Ясно, — ответил тот.
"Серый" же повернул лицо к Иоське:
— Вот он поговорил бы с тобой сейчас по-другому. Жалко, мы не одни — при товарище подполковнике неудобно.
— Ну, спасибо…

4. "Главный" же вел себя так, словно все происходящее в комнате его совершенно не касалось. Старческое лицо его выражало полную безучастность, хотя было пунцово-красным, возможно, от повышенного давления, и красноту эту еще более оттеняли абсолютно белые негустые волосы на голове, гладко зачесанные назад, к затылку. Желтоватые белки водянистых нездоровых глаз под темными бровями также были покрыты алыми кровяными прожилками, а сами карие большие глаза смотрели сквозь Иоську. Открытый лоб подполковника густо пересекали морщины, стариковские щеки слегка обвисли мешками-брыльями, а тонкие сухие губы были плотно сжаты. Однако удивительным образом на лице этом вовсе не читалась угрюмость, а лишь вроде бы одна какая-то бесконечная усталость и только. Пройдя наискосок к своему столу, молчаливый начальник, все так же устало, и словно теряя на вираже равновесие, оперся сухой рукой о высокую спинку стула, машинально выдвинув который, сразу сел, взял белую трубку тренькнувшего телефона и, не сказав в нее ни слова, положил трубку обратно на рычаг. Лишь миг в процессе движения своего к столу находился он спиной к Иоське, но мимолетного наблюдения хватило тому, чтобы оказался поколеблен образ вычищенного и вылизанного служаки закона: на черных плечах ветеранского пиджака он заметил… Ну, конечно, все то же: перхоть. И из нагрудного кармана что-то торчало: расческа, пропуск? Вот и очки свои, сняв, он засунул туда же — не хватало лишь зубной щетки. Знакомый, виданный до боли типаж — вот он! Да это было так. Но внезапно в приторно-известное, затхлое коловращение победительной силой вторглось еще что-то резкое, ясное.
И, втянув носом неразгаданный вначале дух, Иоська вдруг ощутил проплывшую в воздухе вослед за человеком в черном костюме волну густого коньячного запаха. И это было уже новое: ведь и строгий особист Иоськиной конторы, и парторг Федулаев были абсолютными трезвенниками. Пили другие. Это скорее был дух общаги, где находились друзья, улицы… Он уж не знал, чего еще, но, ощутив "это", почему-то слегка успокоился. И, подняв глаза, Иоська поглядел на пунцоволицего седого человека за дальним столом. В глазах у того не было мути — они были ясны.

— А он, оказывается, не так уж прост, Григорий Сергеевич, — проговорил вдруг со своего места "капитан Сахно", также повернув голову к вновь прибывшему "шефу".
Лишь теперь, в присутствии подмоги, строгий Иоськин собеседник, похоже, пришел, наконец, в себя. Наклонные и серые его усики плотоядно встопорщились, лоб под светлой челкой чуть вспотел от жары, и весь он, похоже, готов был с заострившимся от азарта кончиком носа кинуться в бой — мол, "пока у меня есть нос — я мужчина", но — поздно!
Иоська был искренне удовлетворен: он знал, что, хотя здесь и сейчас с ним пытались сделать то же самое, что хотел тщетно совершить он вчера, но и у них это не вышло! Скорее уж, удалось ему. Нет, теперь и вовсе ничего они от него не добьются, что бы ни хранили там, в своих ящиках и столах.

— То-то же, Иосиф Менделевич, — почти радостно проговорил "малый начальник". — За Вами давно вьется след. Не только конструировать Вы прибыли к нам с такими… мыслями, верно? О Вас и из Вашего родного города чудесного-прекрасного у нас информация имеется. Помогли украинские товарищи, это у нас быстро…
И, перехватив замершими на секунду зрачками недоуменный Иоськин взгляд, он распахнул кожаную папку, из которой прямо Иоське под нос высыпались какие-то бумаги.
— А Вы думали как? Нам все про Вашу и тамошнюю жизнь известно, — довольный произведенным эффектом, окрыленно добавил "капитан", движением руки препровождая испещренные текстом листы обратно в папку. — И где жили… И с кем дружили. Вот — улица Первомайская, так?.. Пятнадцать…
Он продолжал зачитывать былой Иоськин адрес и номер дома, но Иоська, не слушая его, застыл, с изумлением вперив взгляд в попавшуюся на глаза вывалившуюся бумажку и почти по слогам читая в ней о себе: "Бирнбаум… Иосиф… Рост сто восемьдесят два. Волосы русые… прямые. Глаза… Особые приметы…"
"Уже целое досье составили", — словно проваливаясь в яму, ошеломленно подумал он. А собеседник все также жизнерадостно продолжал:
— Сами видите: мы все о Вас знаем. Известно про Вас все. И о том, что взгляды Ваши с тех еще пор пошли. Вы уже тогда пропаганду вели, Иосиф. И имя это Ваше — фигурирует! Редкое имя… И здесь, и — вот… Он пошевелил листками. — "Ликбез" проводили…
Иоська вздохнул, вспомнив «Коханчика» с его книжными полками в квартире.
— Это не я. Тезка мой — да, у Вас же, наверное, написано. Из другого подъезда…
— Тезка… — почти сквозь зубы произнес начальник. — И фамилию-то какую, русскую, выправил: Казаков…
Фамилию… У него и имя даже некогда не то вовсе было. Все, как у людей. Чего не хватало? Ему-то, поди, уже где-то хорошо — там, вдали, за рекой. А тут!.. О других не думал.

Тихо летала в объятиях духоты пушинка от какого-то уличного цветка. Одуванчика? Нет — уже отлетали. Струился солнечный луч. Где-то что-то гудело. Соседский кондиционер за приоткрытой форточкой, сливной бачок за стеной? Лето плыло тихой жарой, как там: дОма. И Иоське казалось, что эти чужие люди знают его давным-давно, они почти родные ему. И сам он никуда не уезжал тогда, семь лет назад, ни в какую даль светлую. Или — и они тоже следовали все эти годы за ним неотступно и, наконец, нашли. Настигли. И сейчас выйдут вот так все под каштаны и пойдут вместе — на расстрел.

— Да, да. — почти дружески сказал капитан, потянувшись, и "мордвин" кашлянул за Иоськиной спиной. — Я знаю: тогда Вы были ребенком…
— Пятнадцать лет, — ответил Иоська.
— И это неподсудно. Хотя, ведь, у вас взрослыми признаются с тринадцати, не так ли? Противный скрип стула прервал развитие мысли "дознавателя" — то, очевидно, притомившись, поднялся со своего места молчавший до сего момента седой краснолицый "шеф".

— Иван, еще раз — ще цэ за мiсто? — словно сквозь дрему и, действительно, почти по-украински обратился он к капитану, не глядя на Иоську.

Молодой сочно и смачно, подражая начальнику, а, возможно просто издеваясь, произнес название города над Бугом.

— Хлопче, — сказал седой, грузно выходя из-за стола.

Иоська обернулся, и взгляды их встретились. Водянистые нездоровые глаза пожилого подполковника были пусты и бесцветны. Ничто не читалось в них — разве лишь отражалась безмерная усталость. Он прошелся по комнате, приблизился к своему молодому помощнику и, положив тому на плечо большую незагорелую ладонь, вымолвил:
— Ладно, засиделся. Давай. Нечего кресло начальства разогревать.
От него густо пахло коньяком. Вот те раз! Оказывается, стол у окна вовсе даже и не принадлежал "капитану". Да и было ли у того вообще тут рабочее место? И, собственно, кто он тогда в этом кабинете — стажер?.. Или как? Впрочем, что-то не больно уважительно обходятся здесь "эти" со своим начальством. Загадки!
Как бы то ни было, однако молодой довольно резво и подобострастно выскочил из-за стола. При этом было видно одно: он явно был недоволен тем, что ему не дали завершить мысль. "Нордическая невозмутимость" и холодность покинули Иоськиного собеседника, который, определенно, завелся, хотя и был трезв, как стекло.

— Значит, молодо было, зелено! — воскликнул он, встав во весь рост напротив сидевшего на стуле Иоськи и апеллируя уже, словно на сцене, и к нему, и к обоим своим соратникам-сослуживцам одновременно. — Нет! Не "конструировать" Вы сюда приехали, Бирнбаум. И не науки постигать: Вы и так все знаете, Вы и так умнее всех. А продолжать, расширять связи... Мало Вам... Вы и сюда... Всюду тянете, все опутываете, везде влияние свое, как осминоги…
— Все, Иван, — хлопнув ладонью по столу, сказал несколько резко подполковник.
— Не все! — словно разозлившись, теперь уже на шефа, с драматическим артистизмом воскликнул "капитан". — Да он же смеется над нами. Простачком прикидывается. Все они глумятся над нами. Мы для них — ноль. Мы им — и ВУЗы по десять человек на место, и дипломы — врачи, артисты сплошь. Культура? Дали им автономию — там бы и развивали свою культуру. Так нет — они здесь… "Родную землю обсирают", что все им дала, как людям… — задохнувшись яростью, обессилел голосом он и уставился на "мордвина".

— А сало русское едят, — бесстрастно завершил тот неведомую цитату, не отходя от двери.

Вослед за чем по-деревенски беспечно зашвырнул в рот очередную семечку из огромного грязновато-загорелого кулака.

— Ты поторопись насчет гаража! — резко прервал литературные излияния молодого товарища краснолицый хозяин стола, подняв на того водянистые глаза, белки которых за мутноватыми стеклами очков также сделались вдруг красными, покрывшись сетью мелких кровавых прожилок. — Поспеши давай, — добавил он, — вон, ребята в курилке ждут, сейчас в ЛТП уедут. Уплывет от вас бокс-то.

За стеной, на которую он кивнул, послышалось громкое хлюпанье и длительный урчащий всплеск унитазного бачка.

— П-ш-ш, — разнеслось явственным звуком, и, словно бы в продолжение этой водопадной оратории прозвучало завершение недовольной тирады седого "большого начальника", обращенное уже к сухощавому капитану, — лысого при первых же его словах из дверей и комнаты как ветром сдуло:

— И ты поспеши, Иван! Не теряй времени: нечего здесь околачиваться.

 5. Тошновато-сладкий запах коньячного перегара и сигарет повис в воздухе, неколебимый даже ветерком из окна, и было от него неловко и неуютно, казалось, и Иоське, и этому его почти сверстнику в штатском сером костюме. И было Иоське стыдно теперь и перед собою, и перед ним — тем, кого посчитал было едва не приятелем, решив просветить. Вот идиот! Нашел, что повторять. Да мало ли что может быть написано в газетах, тем более, в советских. На заборе тоже много чего написано. Что за манера носиться с чужими, не им придуманными словами, которые он узнавал вдруг там и сям. Он вспомнил постыдный скандал в милицейской дежурке, с которого все его злоключения и начались, того сержанта-громилу и укоризненно-грустный Митькин вопрос: "Ты помнишь хоть, что ты ему говорил?" Драка — ладно, но эти глупости, а может, и не глупости, странные слова, что слышал он от Валерки… Какие "права человека"? Хотя, с другой стороны, разве Колян не человек?
Иоська давал себе отчет, что отвлекается и думает сейчас не о том, но ничего не мог с собой поделать. Между тем сейчас начальник вновь сказал молодому что-то резкое, и тот, сам вспыхнув щеками не хуже собеседника и сразу же подобравшись, резко, по-военному, шагнул к приоткрытой двери.

— Я не понимаю Вашей снисходительности, Григорий Сергеевич, — отрывисто и четко произнес он перед тем, как уйти, и уже почти из коридора с нажимом добавил:
— Искренне не понимаю.
А Иоська смотрел в немигающие глаза того, с кем остался теперь в кабинете один на один — страдальчески пустые и воспаленные, полные мутной влаги, в которой не отражалось ничего, — и ощущал в душе своей горечь. Полосатые орденские планки фронтовика прилипли к серому пиджаку седого старика в нелепо-модных очках, и было тому — по возрасту ли, по количеству ли выпитого или всегда уже так — и в этот ужасный зной не жарко. Не холодно и не жарко. В замороченном произошедшим Иоськином мозгу вновь возникали обрывки услышанного здесь. Выбивание гаража. "ЛТП"!! Что же это за учреждение создал умный академик Суслов в таком вот чудесном месте — между парашей и сортиром, где одни досиживают до пенсии, но зато растут уже совсем другие, неведомые грибы? Не презрение, но неизбывное разочарование испытывал Иоська сейчас, как будто бы крах каких-то надежд. И было ему плевать на себя. Суслов был для него важнее. Как же так? Ведь, казалось, такой интеллигентный: в очках!


                Пропуск текста: здесь изначально  был эпизод, выделенный, как ОТДЕЛЬНЫЙ ТЕКСТ: "Вспомни имя своё".


                Глава  5

                Волга, Волга, мать родная.


1. Вечерняя уже, но пока что не остывшая от дневного пекла Главная улица взбиралась в гору, озарённая полыхавшим вдали над кудрявой вершиной предзакатным солнечным пожаром. Световой день заметно сократился, уж наливалось медью и бронзой большое солнце, зажигая отблесками догоравшего пламени чёрные окна длинной девятиэтажки — "китайской стены" — и витрины гастрономов. А припозднившийся трудовой люд, что корпел в своих НИИ и на кафедрах ради червонца к премии и до шести часов, и до семи, всё тёк нескончаемой рекой сверху, где располагались все конторы и институты, к центру.

Люди по пути к остановкам спешили успеть заскочить в готовые закрыться на ночь магазины, длинные тени этих людей тянулись впереди них вдоль лип и цветных фонарей по серым плитам наискосок круто вниз, и туда же, откуда устремлялись эти чужие тени, шагал не спеша, словно на Голгофу, Иоська. Он не послушался Александра, и вот уже полнедели не проживал дома. Тому были причины. В Иоськино отсутствие — а друг Митька, прослышавший, как и многие, о его тайных неприятностях, пристроил того на ночь-другую на даче своих знакомых — к Екатерине Ивановне при Сашке вновь приходил участковый, спрашивал Иоську, интересовался пропиской и паспортом. И случилось чуднЫе: Катька, этот враг номер один, которая не испытывала никогда к Иоське, как и он к ней, никаких добрых чувств и не могла таковых испытывать, вдруг упёрлась, доведя своими упрямыми "не знаю ничего" пожилого гостя в погонах до прединсультного пота. И вот вчера её вызвали повесткой уже не в милицию. Но там, в прокуренной комнатёнке с портретом рыцаря революции на стене, она вовсе проглотила язык. Напрасно присутствовавший тут же, замордованный хозяевами комнаты участковый топал ногами, орал и матерился на Катьку, угрожая привлечь за спекуляцию и прочие нетрудовые доходы , — она лишь глядела мимо него на "хозяев" немигающими сухими глазами, плотно сжав пергаментные прозрачные губы, но так и не проронила ни слова, словно не понимала обращённых к ней криков и угроз. А ведь она знала, куда примерно слинял Иоська только что. Не желая подводить Ермакова, тот покинул дачное убежище. И, следуя прощальному совету своего неожиданного заступника с большими погонами, которого с недавних пор называл уже "Сергеичем": пересидеть пока где-то недельку-другую, сменил дислокацию. А буквально накануне заходил к Гольцману, беседовал с ним при Катьке. Так что же? Неужели столь глубоко засела в ней обида на любых начальников? Столько лет прошло, как вернулся в пятидесятых из лагерей её покойный муж, после чего не прожил и нескольких лет — сгорел, как лучина от принесённых с Севера болезней, исхаркавшись кровью. И, оставив дождавшейся его из ада жене на память лишь несколько сколоченных своими руками дворовых построек, хотел доказать напоследок, что ещё мужик. Его забрали сразу после войны, с которой он, фронтовик, пришёл невредимый, ещё совсем молодой, холостой, и был здоровяк, весь в орденах. И, вроде, была любовь — наверное, на тех же лягушачьих болотцах, сколько видели они... Всё было другим. И Катька не с рождения же сделалась мымрой и ведьмой подколодной. Судьба слепила, лишив и дома, и мужа. Заставив возненавидеть белый свет, а особо искренне — эту власть. Всю, во всех её проявлениях. Она не ходила ни на какие выборы народных депутатов, а порою плевалась в телевизор, что пугало и возмущало даже Иоську. Как же так! И сколько рядом с процветающими заводами и НИИ, с благоустроенными соцгородками при них живёт в трущобах таких вот обиженных, как она? Катька принципиально не хотела иметь с родными властями никаких дел и отношений, и даже нелюбовь к постылому постояльцу, его упрямству и его "пятой графе" не могла поколебать Катькиного зарока. Ну, хорошо, с ней — ясно, а Валерка? Благополучный Валерка, которого, однако, тоже лишали права на желанную дорогу к успеху и не давали осуществить дерзкие планы, — ему за что, в самом деле, их любить? А Иоськино отдельческое начальство, о которое эти, из парткома, просто вытерли свои измазанные навозом ноги? А — другие? Да, боже мой, если бы вдруг сейчас кто-то устроил действительно свободные выборы? Или — опрос? И — спросили: "Вы как — согласны?" Сколько бы ответили "за"? Для Иоськи до последнего времени ответ был ясен. Конечно, он — "за". А как же иначе? Но "они" в своих Больших Домах знали другое. КГБ проводило для них тайные опросы. И, со слов того же Валерки Шуркова, сына одного из не последних людей "там", Иоське было известно — все они, всесильные, многомудрые, вечные, даже в столице были уверены, что власть их держится чудом. Чуть отпусти вожжи — и всё рухнет. Они сами боялись всего. Высоцкого. Макаревича. Народа. Потому и создавали своих "неформалов-патриотов" в пику тем, шибко умным. Вон, у открывшегося уже ресторана "Волжский" напротив фонтана, снова толкутся сумасшедшие художники. Несётся музыка из окон "китайской стены".
— Нет, ведь ещё не вечер — возразил сам себе Иоська. — Ну, хорошо, пусть, пока, не у нас. Пускай, не получилось с Чили. Бунтует Польша. Но вдруг — в Никарагуа? Революция продолжается. Лаос, вон, пошёл по пути социализма. А?
Измученный нелепыми домыслами, Иоська уселся прямо на мраморную тумбу ограждения сквера у фонтана. Перед его глазами спешил уставший от жары трудовой люд. Красная жара? В толпе попадались и знакомые лица сослуживцев из Конторы: с внедрением Заказа все в ней не только пировали, но и работали допоздна. Вот по противоположной стороне улицы прошёл озабоченныйЗайдфундель с какой-то девицей, а, может, с женой. А следом, буквально наступая тем на пятки и ничего не видя вокруг кроме самих себя, исполненные радости и восторга, буквально летели над землёю Чубарик с Натулькой. Невзирая на скорую женитьбу и связанные с ней хлопоты, Андрюха трудился в эти недели за троих, засиживаясь за ремонтом и регулировкой субблоков позже всех, и совершал день за днём производственные подвиги. Он совсем остепенился, и хотя сегодня, по случаю жары, был без галстука, но круглое его лицо-луна казалось строгим и выражало загадочность, а мысли, не читаемые в широко распахнутых серых глазах, словно витали в высших мирах, как "земляк в иллюминаторе". Натулька же была просто счастлива. Однако, доверие доверием, но в эти решающие недели и она сидела в лаборатории ежедневно лишние полчаса-час, напросившись у Сидоренкова на отладку программ для "Циркуля" — специально для того, чтобы лично провожать Чубарова до дома у тополя. И вот, теперь, как обычно в это время, они скользили в воздушных струях к вокзалу вдоль длинной девятиэтажки с магазинами, вдвоём, сплетя пальцы рук и размахивая этими соединёнными вместе руками, а сверху, из распахнутых бесчисленных окон невидимые радиоточки пели голосом Аллы Борисовны, оглашая сквер за кустами и улицу:

"Птицы, летите-летите, через полночь и солнце в зените..."

И волны этих звуков, казалось, несли ноги милых друзей, их подошвы почти не касались асфальта, по которому вновь летел пух — очевидно, от каких-то цветков, ведь тополя, не говоря об одуванчиках, отпылали давным-давно. И это было для глядевшего издали Иоськи странным — вроде что-то напоминало. Или привиделось? Уже голодные галлюцинации? За спиной у него забил, играя струями, вечерний цветомузыкальный фонтан, радостно загалдели чьи-то дети...

"...По куплету всему свету вы пропойте песню эту и дождей грибных серебряные нити..."

Андрюха шагал по пуху широко, лишь на мгновение резко притормозив у ресторана, чтобы прикурить у кого-то из полупьяных художников, среди которых узнал некоего знакомого. А Иоська, не присматриваясь к весёлой толпе, вдруг вспомнил чудной и нелепый спектакль наивной "самодеятельности" из "кружка", посетителем которого его угораздило стать накануне: "И вот уже всё местечко готовится к весёлой свадьбе. И вдруг — погром...".

Он вновь представил себе высокого Юркиного брата, со смешной гордостью нёсшего буйную гриву своей смоляной шевелюры, его спутницу — кудрявую блондинку, курносого бородатого "Колю" и глупого Лёху , растрёпанного чернявого папашу маленькой "Кати" и её братца «Серёжи», восторженную женщину-организатора — наверное, библиотекаршу или "искусствоведа" в "другой" жизни. Или кто она там. И всех-всех их, этих, таких же глупых и несведущих, не знавших, что их ждёт — подобно прочим его соплеменникам — безнадёжно дурных и мечтательных. Как их начнут теперь таскать на допросы и мучить...

Нет, он не станет причиной их бед. Он ни за что не подведёт их. Не "заложит". Пусть уж лучше с ним одним разбираются. И от этого решения у Иоськи стало вдруг легко на душе. Но только ли от него?

Ветер, повеявший от реки, гнал по тротуару пыль и пушинки. И вместе с волною музыки, что лилась сверху, — почти что с неба — метель эта несла над землёю подошвы и каблуки туфель Иоськиных знакомых — словно кто-то уже бросил им под ноги свадебную постель для новобрачных. И они вовсе не видели Иоську. Но он, оставшийся теперь один в этом городе и в целом мире, вдруг с необычайной ясностью понял, откуда взялся перед его взором такой неуместный, неурочный в данное время года вихрь преследовавшей его столько времени позёмки — то пылили не тополя. Это был пух от вспоротых в веселье и злобе перин. Он — дождался. Дождался метели своего погрома.

За спиной его весело били цветные струи фонтана. Пела Алла.

"Вы скажите птицы, времечко пришло, что планета наша — хрупкое стекло..."

2. Словно огромный, тяжёлый груз свалился с его сердца. Всё стало ясно и просто, и проклятая двоякость мироощущения, которая мучила его, да только ли его, столько времени — с тех, наверное, пор, как он стал взрослым, разрешилась вдруг на удивление быстро и без боли. Он наглядно узрел в этом пухе ответ на все проклятые "почему". Почему "всё не так"? То, о чём говорили многие. Валерка... Гольцман. И тот Сахаров тоже. Да и сам он видел с детства все эти необъяснимые непонятности. Почему всё вокруг такое странное и несуразное? Почему такие "вожди", и главный из них, тот, что на постаменте у Большого дома, названный богом и гением, — почему столь нелепый, смешной, кривляющийся, словно шут? Да и последующие не лучше. Почему не хотят говорить нормально? Почему никто, ни одна из других стран, больше не пожелали нашего опыта? Даже — Португалия. Да и те, что есть, разбегаются и бунтуют. И ясно, что в Европе не найдётся ни одного государства, где что-нибудь произойдёт. А и нашлось бы — куда девать Штаты? А ведь сказано: в одной стране невозможно! Чёрт уж с ним, с Афганистаном. Но ведь и здесь, внутри Союза, видно же — нефть ли, не нефть причиной — не получается! Додумались тоже, по баням и кино людей ловить, чтоб работали, охерели совсем.

Однако прежде при всём при этом было и иное. Все верили: ну и пусть нам не догнать Америку. И — Азию. И вообще никого. Пусть у них будут всегда лучше ботинки и моторы, а нам никогда не есть бананы и шоколад. Зато мы, как говорил незабвенный герой Праги с военной кафедры майор Красненков, — "хорошие". Интернационалисты. А у "них" — "негров вешают".
И вот, пожалуйста. Для Иоськи, — наверное, уж для последнего из всех, — открылась истина, и ушла мУка тяжких сомнений, разрешившись, как родами, простой мыслью.
Никакие мы не "хорошие". Всё ещё вчера было чудесно. И вдруг оказалось, — и прояснилось, и стало легко и ясно, — что это так: в сказке — обман.

"Солнечный остров скрылся в туман".
 
Исчез, растворясь за розовым морем на синем побережье, где остались "наши карнавалы" — демонстрации. А в действительности открылось, - и об этом со дня, когда сбили тот злосчастный корейский самолёт , говорил не один Шурков, а и прочие, и те критиканы в Москве, и весь мир..., и это вдруг стало такой ясной и простой,  разрушившей, наконец, все мучившие душу сомнения, правдой..., - открылось и оказалось, что и в самом деле мы — Империя Зла. Проклятая цитадель, которая должна быть низвергнута. И правы те критиканы, Сахаров и прочие, вот ведь что. А как ещё объяснить «избиение младенцев»? Вот и весь детский сад.
"Ты — прав!"

Но где тот силач, что разрушит созданный на века монолит, и откуда придёт? Там ли он, куда уплывает в огонь заката красное светило над горизонтом? Или, напротив, где-то в Уральских горах, к которым нескончаемо уходят чёрные татарские леса? Или явится с севера... Нет ответа. Лишь под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги. Кто? Кто построит Мост и выведет посуху из царства Египетского? Иоська этого не знал, но знал уже одно: теперь ему нечего бояться. Нет на ногах гири сомнений, всё оказалось истиной. Да и что могут сделать ему "эти", пропахшие конюшней? Дальше мордовских болот не сошлют — так он и так по их милости уже почти в Мордовии. И — чужой. А зашлют — так он там же хотя бы встретит, глядишь, мятежного своего друга детства. И будет веселей. А хуже, чем Даньке, не сделают, глубже, чем его, не засунут — не расстреляют же!

Уныние — по Торе великий грех, отсутствие его — радость и счастье.

И, словно в награду, небо послало Иоське момент удачи. Он — увидел! И в этот же миг с жужжанием вылетела из своего гнезда, огласив семикратным воплем окрестность, механическая, на пружине кукушка в часах посреди сквера.

В безликой богемной толпе у ресторана он узнал кудлато-чёрную голову того, у кого только что прикуривал Чубарик. Андрюхин знакомый вместе с другими обернулся на кукушку, и — сомнений быть не могло — им оказался бедовый "Абрамович", непризнанный раб и гений кисти и стакана. Тот и теперь был вполне нетрезв, но Иоське его состояние сейчас казалось до лампочки — он жаждал хоть какого-то разрешения своих душевных метаний, искал и увидел родную душу, чтобы хоть полусловом поделиться, излить и спросить. Хоть взглядом! Да — и предупредить надо...

Но Юркин приятель, глядя в упор, словно не видел его, шедшего через дорогу, — как если бы Иоська был пустым местом или невидимкой. Играла музыка, шумела вода. Из ресторана вышла яркая блондинка в лёгком платье и встала, смеясь, посреди тротуара в обнимку с "Абрамовичем".
Олегом Залмановым.

Что празднуют они тут? На душе Иоськи было легко и вольно. Ничего не боялся он более и ни о чём не жалел. Потому что, наконец-то спала пелена, третий раз падает, и на все сто тысяч проклятых неразрешимых "почему", мучивших его, да его ли одного, все эти годы, явилось вдруг, как прозрение, такое простое и понятное, горькое и очистительное "потому".
 
И рухнувший мир, что давил на него своею тяжестью, сразу освободил его плечи и подарил лёгкость и покой, словно для полёта. Но вдруг взгляд Иоськи наткнулся на нечто, заставившее его невольно остановиться, как будто перед невидимой преградой. И возглас приветствия, обращённый в пустоту, застыл в горле. Весёлые пьяные выкрики богемной братии смешались в единый хор и ор, пшеничные локоны спутницы Олега рассыпались у того на плече, но Иоська видел сейчас лишь её тонкую белую руку , что, лаская, скользнула вокруг шеи приятеля, распахнув длинными пальцами с красными наманикюренными ногтями ворот его бежевого цвета рубахи, — и там, на волосатой груди, в дебрях спутавшейся чёрной курчавой растительности тускло сверкнул висевший на шёлковом шнурке небольшой серебряный крестик.

И тотчас перед глазами Иоськи, словно наяву, возник тот исписанный художественно каллиграфическими строчками листок, что демонстрировался ему недавно. Он понял всё. Но как же так?.. .
"Ну вот, ну вот — свободен наконец", — долетало до его слуха.
— Не беспокойтесь, я там не задержусь...
— Сразу — в дальний путь...
— Ты уж пиши, как там: Голливуд. Сан-Франциско...
— Только туда...

Отпустили... За какие заслуги?

3. Он шёл прочь, не разбирая дороги. Шёл к остановке, где, ожидая автобуса, толпился под шум фонтана народ с корзинками яблок, с арбузами. Шикарный дом партийного политпросвещения через дорогу пламенел лозунгом. А в тесном и душном салоне автобуса, что, сделав поворот, потащился к парку культуры и отдыха, девчонка в блузке упёрлась в его спину локтями, сев едва не на голову, и не замечала ничего, увлечённая искренними излияниями души, обращёнными к стоявшей тут же разинувшей рот подруге:
—...Добраться-то добрались, я ведь не отключилась. А наутро просыпаемся с ним у него, с похмелья пить хочется, и вдруг гляжу из-под одеяла: мать его по комнате ходит. Ох, неудобно было!
Автобус, фыркнув, остановился напротив больницы, кого-то впуская и выпуская. Обычные истории, что тысячами случались в этих деревянных домах частного сектора, маленькие трагедии, чужая, вообще чужая жизнь. И, вроде, никому не было дела до него, но он жил уже в другом мире, не здесь. И не потому вовсе, что с ним случилась неприятность, а с этими прочими — нет. Дело обстояло страшнее. Произошедший сегодня в Конторе случай открыл это с жёсткой неумолимостью. Да, и сегодня поутру он, как обычно, хотя и стараясь особо "не рисоваться", заходил на работу. Отдел был по уши погружён в труды, и лишь опытная лаборатория бездельничала и ходила на головах, разгуливая по коридорам и туалетам вне всякого времени производственной гимнастики и перерывов, — и всё это по банальной, обычной для всех и всегда причине: отсутствию на своём рабочем месте начальства. Случилось странное. В самый канун грядущего, как рок, скорого Зиночкиного замужества начальник Витюшкин, так и не вынеся, очевидно, перспективы скорого расставания со своей ненаглядной сотрудницей и не замечаемый никем прежде ни в чём подобном, совершенно неожиданно для всех и внезапно, вдруг ушёл в глубочайший серьёзный запой. На работе не появлялся, поставив на уши и партком, и профком. И, говорили, что вообще подал заявление на перевод в группу резисторов и конденсаторов отдела снабжения, чтобы уехать по вопросам комплектации куда глаза глядят за этими резисторами или разъёмами и сгинув прочь от своей любви у чёрта на рогах в какой-нибудь Йошкар-Оле. Никто не мог найти его, начальник снабжения Дененмарк ничего определённого не говорил, жена ругалась по телефону едва не матом, все шлялись и судачили как раз об этом, и белобрысый жених Шурик ходил злой, как пёс, делать им было нечего. Один лишь Иоська знал, где скрывается потерянный всеми бедолага от глаз людских. Из окна пустующей в будний день Чубаровской дачи, куда был помещён на время Митькой, он, сидя за дубовым столом и попивая в одиночестве из стакана кефир с булочкой, не далее, как вчера в полдень , наблюдал, как тот бредёт в полной прострации, словно сомнамбула, по пыльной жаркой аллее дачного посёлка вдоль изгородей и мимо калиток, путаясь на ходу в собственных ногах. И, ничего не видя, несёт в холщовой сумке что-то очередное мокро-продолговатое. И теперь Иоська как раз и желал поведать об этом Зиночке, чтобы она сообщила остальным — и те не волновались.
Они стояли в закутке коридора за холодильной установкой.
— Вот, — говорил Иоська.
— А как же ты? — спрашивала его Зиночка.
— Что — я? — отвечал он. — Видно будет.
— Ну, давай, я сама схожу туда, - предлагала она. — Что-нибудь придумаю. У меня есть знакомые!
Он улыбнулся, вспомнив просто одетого парня с той вечеринки в "кемпинге". Он ли, а может у неё есть там и кто-то ещё — это не так смешно. Иоська был даже уверен — тут имелся шанс. Но нет, нет — он не хочет её впутывать, ни за что.
— Не надо, — сказал. — Я сам.
И как раз в этот момент в светлом проёме между холодильником и стеной показался во весь свой рост Шурик — кудрявый, как мавр венецианский. Его сероглазое рязанское лицо не предвещало своим выражением ничего хорошего.
— А? — выдохнул он с запахом папирос.
— Да вот, — пояснила, потупив взор, Зиночка. — Думаем, как быть. Может, удастся что-то сделать?..
Ни для кого Иоськина история была уже не секретом — конечно, лишь та — с Коляном и милицией.
Но ответ Шурика, неожиданный и нервный, поразил Иоську своей однозначностью. И не мог быть навеян одним лишь синдромом Отелло.
— Определённо, — сказал Шурик, делая полшага назад, чтобы пропустить в коридор смешавшуюся Зиночку, и за миг до того, как, резко повернувшись спиной, пойти прочь, — надо бы тебя, действительно, засадить, да подержать там для ума годика два.

Иоська был ошарашен. Он ожидал всякого. Конечно, у Шурика могли быть к нему претензии и счёты. Он готов... Но причём тут это? Ведь должны же быть, как говорили незабытые обитатели двора его детства, тётя Соня и старый Янкл, "суп отдельно, а мухи отдельно"!

И теперь, выйдя из тесного салона вползшего в гору автобуса на зелёной лесопарковой остановке, рядом с бедовым пристанищем студентов — "Лопухом", возле которого под сенью лип у него была назначена конспиративная встреча, он ясно и ярко вспоминал случившийся эпизод и — не находил объяснения.
Рядом шумел студгородок университета, колготились алкаши в пивной у кафе. Автобус, поглотив стоявших на остановке, укатил дальше в лес к микрорайону, и на скамеечке, ничего не замечая и продолжая бурно беседовать, остались лишь незнакомые юноша с девушкой. Разговор шёл опять о любви.

— Ну, куда ты поедешь, зачем "домой"! — восклицала она.
— Мне надо домой, — говорил он.
— И опять будешь там сидеть... С этой, и — с хозяйкой! Поедем ко мне, говорю...
— Нет, нет, я сказал, — упирался незнакомец.
Близкая совсем телевышка устремлялась из зарослей в темнеющее небо. Уже зажглись в вышине красные огни.
— Ну что, что ты там будешь делать? Пошли ко мне, говорю! — повторяла девушка в сотый раз.
Иоське было неудобно, что он невольно стал свидетелем и соглядатаем чужой "сцены у фонтана". Но те — вовсе не видели его. Он не существовал для других — как не существовал для таких вот своих былых товарищей по институту. Он вспомнил, как после встречи с Зиной стремглав покинул днём постылый корпус и углубился в сквер, где собирался увидеть Тому, чтобы договориться с ней о завтрашней встрече, одной из тех, что были для него единственной отрадой в эти дни. Как у этих двоих на опустевшей остановке.
— Ну почему? — вопрошала своего спутника девушка на скамейке.
— Что я, должен? — сердился тот.
— Ну, — сказала она. — Я хочу тебя. Понимаешь? Если уж спрашиваешь. Ну, что тут такого?!

Люди вокруг ходили, спешили, любили...

Эти, казалось, милые, близкие, сделавшиеся своими в доску, люди. Такие простые и понятные вчера. Но случись что, он уже знал это, и каждый, каждый из них, спроси только, крикнет с готовностью:
"Распни его".

Народ, частью которого он так искренне хотел, но не мог стать, который повёл тогда к освобождению — пока Коляна... И немой вопрос, мучительный и жгучий, рождённый в нём той встречей в закутке коридора, и ставший неслышимым ответом Шурику и всем им, был тем же, что несчастный танкист подполковник Красненков устремлял когда-то одним лишь взглядом с брони жителям восставшей Праги, которые обзывали его "фашистом": "За что?!".
 И этот немой вопрос: "За что?!" не казался ему уже здесь, на тихой лесопарковой автобусной остановке, ни неожиданным, ни ужасным.

Оглушённость непрошеным откровением, которая всего лишь несколько часов назад, днём, гнала его через конторскую проходную из постылых стен вон, на жаркую улицу, прошла сразу, как только он окунулся тогда в пекло солнечной свободы, шум машин и мигание среди роскошного зноя светофоров. Наверное, на русского человека оказывает такое же протрезвляющее действие их мороз.
"Их" зима.

И через миг, в безлюдной тени и прохладе кудрявого сквера, он стоял, словно споткнувшись во время бега, меж зелени, как раз напротив замеревшего на высоком и узком гранитном постаменте бюста Поэта — безмолвного, с большим лбом и позеленевшего от времени — и не спрашивал: "Что делать?". А лишь, не мигая смотрел в огромные и пустые бронзовые глазницы, где не было ничего. Как там у тебя:
 
"И у ног Ерусалима, Богом сожжена, безглагольна, недвижима Мёртвая Страна".

Нет, давно не "мёртвая страна", какой видел её со своих вершин седой Эльбрус и не менее снежный Казбек, и не сожжённая Богом, а как раз величественная и цветущая, дающая приют и силу — каждому. А сожжена и мертва — ваша, "чьи речи за десять шагов не слышны", что бы вы ни кричали в лицо. Так, испугавшись своих кощунственных мыслей, подумал Иоська в единственный миг тогда, днём, и это вспомнил теперь опять при виде подъезжающего автобуса, готового поглотить в своё чрево лесную парочку. Но горела полоска зари, шумели липы и дубы кронами в вышине, продолжала настаивать на своих пожеланиях девушка.

И не верилось больше, что КТО-ТО придёт: небо пошлёт лишь ветер, и никогда не наступит час, в который "сказанное однажды шёпотом будет провозглашено с крыш", как грезилось в плаче молитв и вечном зове надежды:
"Шма, Исроэл!".
 
"Слушай Израиль!".

Слушай, не слушай — никто не явится, и меркнущий Восток погаснет в синих таёжных горах, там, за огромной рекой.

4. Этот дневной визит на работу стал последним его посещением родного отдела.
И наступил новый вечер уходящего навсегда лета.
 
— ...Что сидишь? — Гольцман появился откуда-то из кустов внезапно и неслышно, как привидение.
— Ну, чего расселся-то, — насмешливо и беззаботно оскалил он белые зубы. — Пошли домой.
На удачу сегодня оказалось возможным переночевать, не таясь, в человеческих условиях.
— А Катька?
Кипение жизни не знало границ: вслед абсолютно за всеми уже и великовозрастная дочка Екатерины Ивановны собралась-таки на тридцать пятом году жизни сочетаться, наконец, законным браком со своим приходящим любовником. И уставшая от истерик и скандалов квартира могла вместе со счастливым Сашкой вечерок отдохнуть без воплей и бормотаний, так как обе бедовые хозяйки отправились с ночёвкой к родне долгожданного зятя, что жил у чёрта на куличках, делать официальный визит вежливости.

И теперь, тайными тропами, через пустынную территорию областной психиатрической больницы и огороды частного сектора добравшись до своего двора, приятели сидели в тёмной комнате, не зажигая свет.

— Но как же так? — не горестно, а скорее — недоумённо, вопрошал Иоська, вспоминая вслух встречу у ресторана. — Как это возможно: они ведь все тут свои, знакомые друг с другом, дружат семьями!
И возмущению его не было предела.

Александр широкими шагами расхаживал по комнате с открытой бутылкой местного "Жигулёвского" в руке, делая из горлышка редкие глотки, — Иоська от пива отказался.
 И был невозмутим.

— Что ты хочешь? — восклицал он, ухмыляясь. — Знаешь, как у нас, в Одессе, некоторые "покупают" себе выезд? Самый верный способ. Потом уже в Израиле объявляют себя "православными христианами", устраивают пресс-конференции, как жертвы религиозных притеснений — и они уже в Штатах. Что им и требовалось. Этого они и хотели. Ладно, что мы здесь сидим — пойдём, прошвырнёмся, в кино сходим. А завтра я принесу тебе на дачу твой матрас.

— Завтра уже не надо, — вздохнул Иоська. — Завтра туда Андрюха заселяется.
На выходные Чубарик и Натулька, действительно, собирались прибыть в тот тихий уголок: на дачу Андрюхиных родителей.
— А ты как же — обратно в свою «пещеру» на лодочную станцию?
— Прямо не знаю.Эдька до осени там будет, а затем вернётся в свой дом: табор, которому он его сдаёт на лето, «уходит в небо» - к себе в Молдавию,   — пожал Иоська плечами. — Эх, не вовремя с дачей так получилось.  Я уж договорился устроить встречу именно там. А теперь и матрас ни к чему. В пещере – циновка.
— Ну, возьми одеяло, я сверну, — предложил Сашка и насмешливо поглядел на товарища. — Мягче будет.
— Зато — темно, — отмахнулся Иоська.
— Что тебе там видеть-то? — усмехнулся Гольцман.
— Всё равно — темно, — представив предстоящую «встречу», почти мечтательно проявил упрямство Иоська.

  - И о чём ты думаешь! Посмотрите на этого придурка, его уже сожрать собираются без соли и перца, а он про баб, - подвёл черту странной беседе Гольцман.

          Это был их последний разговор в «Катькиной квартире».
И ночь сулила новый день.

 Бескрайняя солнечная долина сияла гладью реки, и не было свету тому дна и края.

...Волга, Волга, мать родная. Волга — русская река. Не видала ль ты подарка?...

       Огромная, до горизонта, со всеми своими островами и баржами, река сияла под солнцем и синью, переливаясь, за открытой дырой в зелёном холме. Узкие кривые улочки сбегали сверху по крутому берегу слева и справа. Центр города был совсем близок, но тут раскинулся мир частных дворов, зелёных садов, в которых сушились днищами к солнцу проконопаченные лодки и прятались сети.

Однако, предосторожности были тщетны, ибо у каждой калитки валялась в изобилии чешуя, сытые кошки таскали обглоданные хвосты, а вечерами, когда над безбрежной водою разливался, озаряя всё вокруг багровым пожаром, пылающий волжский закат, ветер разносил по окрестностям неистребимый запах рыбы. Никогда не живший в идиш-кварталах украинской "Черты" Эдик, должно быть, повинуясь одному лишь неясному инстинкту, устроил место своего уединения именно тут и ежечасно вдыхал эти ароматы. Которые были совсем как на Иоськиной улице детства и в тех переулках, что уютными старыми домиками разметались от рынка в центре его родного города до Буга. Где в каждом еврейском дворе по вечерам жарили рыбу с луком и кабачками, добавив перца, либо чистили её большими ножами под вишнями. Между тем здесь, в Городе, рыба являлась дефицитом, и не верилось, что когда-то ею были завалены все базары, а по Волге косяками плыли гружёные баржи, как нынче — мазутные пятна — лишь их мог теперь видеть каждый, глядя на почти пустую нечистую реку. По-хорошему ловить рыбу не разрешалось. Да и что разрешалось сейчас делать по-хорошему?

Ненадёжная дверь Эдичкиного грота-пещеры у спасательной станции была настежь распахнута на волжский простор.
По реке и сейчас неслись в буйном катере браконьеры, речная милиция, не обращая на них внимания, качалась на водах в своей посудине, и гулкий рёв сверхмощного, как тот, что был в сарае у Митьки, мотора, разносился окрест. Летали белые кричащие чайки.

 Невозмутимый ассириец Бит-Давид, чёрный от солнца, голый и волосатый, стоя в засученных до колен холщовых штанах и босиком по икры в воде у берега, распутывал свою вечную зелёную сеть, стряхивая водоросли и рачков в пенистый прибой. Сегодня он подменял Эдика, уехавшего по делам в Соцгород, и на него можно было положиться.

Где-то в камышах местные ловцы раков гоняли "музон".
И звуки блатного шансона голосом "под раннего Высоцкого" мешались с прибрежным ветерком.

... "Все говорят - она наводчица, а мне ещё сильнее хочется"...

Романтика! Дикое побережье...

 5. На песчаном полу "пещеры" валялись две сплетённые из камыша циновки, служившие хозяевам дикого убежища постелью, безо всяких подушек и одеял. На дубовом "столе"-чурбаке лежала среди арбузных корок с прилипшими чёрными косточками разрезанная, словно сочный ананас, дыня, валялись рыбацкие принадлежности, ласты Эдика, брезент на случай внезапной грозы и пыльные старые бутылки из-под сухого вина, которые нигде не принимали. Лишь одна бутылка, — толстая и тёмная, была новенькая и бурлящая пузырьками. Опорожненная едва наполовину, она возвышалась на полочке из зелёного тростника, что рос по берегу в изобилии и служил Эдику материалом для самодельной, словно у китайца в лачуге, мебели.
Те же стебли, только потоньше, свисая сверху, прикрывали вход в грот наподобие занавеси и дробили собою солнечный свет. Защита ненадёжная, но Иоська не волновался: Бит-Давид, с которым он успел подружиться, пообещал охранять подступы к норе и никого не подпускать к объекту даже близко. Глаз его был зорок, и все знали, кто здесь хозяин.

Ещё вчера — там, у памятника в сквере, где Иоська назначил встречу Томе, он пообещал показать ей своё романтическое убежище. С утра в центре купил это шампанское, сыр же вослед за маслом в городе тоже повсеместно исчез. Выкидывали его только к вечеру, в жутких очередях, а ждать не было ни времени, ни душевных сил. Но что унывать — вот уже они были здесь, где арбузы, истекая сахарным нектаром, лопались под ножом, брызгая, и треща девственной своей кожурой, полосатой, как жизнь и любовь.
Ешь, ешь!

Тома, не расставаясь с огромным красным и сочным ломтём даже в воде, выплёвывая жирные косточки прямо в волны, едва касалась пальцами ног гальки на дне. И с риском утонуть хватала свободной рукой плывущую речную траву,  раскрывая рот и фыркая. Но Иоська не был для неё досягаем — он и вовсе угрёб от берега столь далеко, что не доставал пятками дна. И, странное дело, вода держала его на своей поверхности вполне хорошо, чего ранее не бывало. И он совершенно не боялся — в последнее время, как Иоська заметил, он вообще перестал бояться чего бы то ни было. Несколькими мощными гребками, развернувшись, как заправский пловец, он устремился к островам в синюю даль, рассекая волны и, ощущая в свободном теле силу и мощь, и отчаянную лихость.

— Сюда, сюда! — кричала где-то позади Тамара. Она почти тонула, и надо было её спасать.

Палящее беспощадное солнце било в упор в водную гладь. Свет разлетался тысячью искр, отражаясь в брызгах и бликах и зажигая пламенем всё вокруг. Они тянули друг к другу руки, и Тома никак не могла дотянуться до Иоськи, одновременно кусая арбуз, чтобы не упустить и этого наслаждения, за что через секунду и поплатилась. По реке, совсем близко к отмели, мчался от пристани к островам быстроходный реактивный белый катер. На борту его гудела весёлая гульба — счастливая страна вся кругом пела и плясала. Смех и крики заглушали рёв двигателя, за борт, кувыркаясь, улетела, скрывшись с плеском в пене волн, пустая ёмкость из-под того же шампанского, и товарищ в белой рубахе и галстуке размахивал вилкой вослед ей.

"От берега отчалила последняя "Комета"...

Те же "песни моря", что и тогда, в кустах сирени на комсомольской гулянке.
Но уж теперь-то он не опростоволосится, как тогда, - подумал Иоська, провожая взглядом катер. вот она - сладкая жизнь.

Дольче вита!

После недавних строгостей  кто-то, компенсируя потери, наслаждался жизнью и в рабочее, и в нерабочее время. Возможно, среди веселившихся там, на борту, был и Виталя Белов — в последнее время, ожидая серьёзного назначения, он курировал комсомол, и они всем райкомом катали на чём ни даст бог участниц конкурса "Волжская красавица": с палубы доносились девичьи визги, мешаясь с плывущей надо всем вокруг музыкой — это был известный цыганский "хит":
 "Дорогой длинною, да ночкой лунною", - на английском языке.

Белый катер пронёсся, оставив эхо, и тут-то набежавшая от его подводных крыльев волна, всколыхнув прибрежный покой, едва не с головой накрыла Тамару. Иоська, удержавшись наверху, всё же успел ухватить её, одновременно поймав на лету зубами арбуз и откусив. И Тома уцепилась за него под водою ногами, обвив вокруг Иоськиных бёдер свои икры, а рукою схватившись за шею, но арбуза не отпустив, хотя и перевернулась волною едва не вниз головой. И так и висела на нём, скользя сплетёнными ногами по его ногам столь судорожно, что едва не содрала с него пятками плавки. Однако вода даже теперь держала его — вернее их обоих. Дна реки он не ощущал, зато ощущал её скользкое тело, взбухший купальник, шею, которую, притянув, почти укусил, как арбуз, и получил ответный поцелуй и объятия. Ощущал эти пятки, свои сползающие трусы, и столь возбудился, что также под водою почти воспроизвёл с нею подобную операцию раздевания — только руками, и прильнул, и сплёлся, и готов был почти утонуть...

— Вот, гуляют, — выдохнул он с брызгами, кивнув вослед катеру, и добавил:
— Возможно, там и мои знакомые — я тебе не рассказывал?
— Там должен быть и Грушевский. Он шёл на повышение, а теперь — "персональное дело": помнишь Юльку? — словно угадала его мысли Тома. — Пропал и загулял: любовь.
— А мы? — сказал Иоська.

Всё было открыто, всё было свободно, и теперь вполне возможно каза-лось с восторгом начать. Страсть бурлила, и Тома была полностью в его власти — иначе утонет. Река скрывала все тайны, но Иоська сам отказался вдруг от заветного порыва, чуть отпустив подружку под водой, по поверхности которой со стороны электростанции плыли слишком заметные мазутные пятна и сор. Нет, здесь, действительно, слишком антисанитарные условия. На берег, в убежище!

В огородах раскинувшегося по крутому берегу частного сектора, среди сетей, также разносилась музыка — что-то из местного фольклорного, что звучало постоянно по городскому радио, а также из громкоговорителя на вокзале при ежевечернем отправлении за колбасой фирменного здешнего поезда — "длинного, зелёного, с жёлтой полосой":
"У ручья с калины облетает цвет. Усидишь ли дома...".

Иоська, шагнув в чёрную дыру, вновь улыбнулся своей бездомности. Сегодня она ему не помешает.

—...В двадцать восемь лет, — сыронизировал, повторив слова песни, он, поглядев на едва различимую в полумраке опустившуюся к плетёной циновке Тамару.
— Ну, до двадцати восьми ещё далеко, — обиделась та.
— Близко, — успокоил её Иоська, присев на корточки напротив, спиной к двери.
И вот, в тиши и тени чрева рукотворного кургана они глядели друг на друга, сидя лицом к лицу в противоположных углах одной циновки.
Тома, опершись острыми локотками о бамбуковые жерди самодельной Эдиковой этажерки и согнув в коленях влажные ноги, в полулежачем положении ела дыньку. АИоська сидел, расставив большие голые ноги и уперев в них кулаки, у входа: частично - на корточках, частично на медном тазике для умывания, лишь миг назад выбравшись из тёплой воды в горячий воздух. Который просился извне в прохладу, донося в своих струях рокот улетающей по реке браконьерской моторки.

— Твои друзья, — полуобернувшись и проводив взглядом речных разбойников, сказал Иоська, кивая на синюю волю.

— Мой друг — ты, — возразила Тома.

Она откусила сочную оранжевую мякоть своего лакомства, и сахарный нектар потёк по её пальцам, капнув на зелёный купальник и на обожжённое солнцем плечо. Сладкая жизнь продолжалась. Тома протянула Иоськезатёк-шую ногу, положив её пяткой на бугристое голое колено, и он взял рукою розовые пальчики с прилипшими к ним белыми песчинками. Со вздохом разминая суставы конечностей, Тамара коснулась теми же пальчиками его груди, положив на Иоську уже обе ноги, и он гладил их, словно вытирая, тем временем притягивал Тому к себе, или же она придвигалась к нему сама. Он уже ощущал её колени у себя подмышками, длинные её бёдра напрягались под его ладонями, сжимавшими их мерно и сильно, словно при массаже, устремляясь всё дальше — вроде он собирался куда-то нырнуть. От этого их взаимного движения навстречу Тома не удержалась сидя, опять опрокинулась, как от речной волны, на спину, почти вниз головой, и ножки её оказались уже не на коленях, а на плечах у Иоськи, не давая подняться с тазика. И он, чувствуя снова сопротивление, касался губами этих ног — даже пальчиков, и коленей, и — далее.

— Но раз так, — прокомментировал он вслух Томино признание в дружбе, — то мне совершенно непонятно твоё поведение: почему ты всё время убегала. Или, хорошо, "давала себя отпускать"?!
— Иначе ты бы сразу слишком многого захотел, — сказала Тома. — А надо только выучиться ждать и быть спокойным и упрямым. Знаешь, — снова призналась она, — я вспоминала о тебе. А сегодня ночью даже не спала. Правда-правда, никак не могла заснуть, думала. А ты даже позвонить не мог целую неделю ни разу. Где же ты был?
— Я размышлял — над проблемами! — ответил Иоська. — Трудности к тому же.
Тома посмотрела на него снизу широко раскрытыми глазами, блестевшими от зноя и от шампанского в тени.
— Наверное, я могу потерять своё имя, — признался он. — Кто-то, очевидно, очень этого желает, и добивается, чтобы я стал Давидом. Другим. А я — так не хочу!
— Не надо, — произнесла Тома. — Оставайся, лучше, Иосифом.
Она взяла его за руки и потянулась губами к его лицу. Ноги её, соскользнув с его плеч и согнувшись в коленях, упёрлись Иоське точно в промежность, но он всё-таки дотянулся до пылающего лица и приоткрытого рта Томы, до шеи и до волос.
— Ты даже не побрился, — укоризненно упрекнула его она. — Почему же ты даже этого не сделал? Для меня?

Ещё новости! И когда только начало лезть! Ведь лишь вчера хватало и ножниц — а когда не надо, и некогда, и негде... Нет, определённо с ним что-то случилось...

— Я уже изменился. Сам не заметил.
— Но не спеши. А то выйдет, как в твоей этой истории про "Песнь Песней"...
Иначе придётся улетать.

"Отведи, отведи меня к царевне...".
"Отведи меня во дворец".

Он смотрел ей в глаза, и словно читал в них это, не слышанное им никогда — быть может, угаданное в непонятных молитвах.

"Не надо лететь так далеко, послушайся меня, не надо"

— Не надо...

Иоська провёл ребром ладони по своему шершавому подбородку. Когда он успел стать другим!
Тома отвела его руку от лица:

— Пусть. Так даже лучше.

Взгляды их, алчущие жара, встретились. Тома как раз вновь кусала ломтик дыни, чуть ослабив напор своего колена в Иоськин живот.

"И благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана".

И тогда вдруг Иоська прыгнул, распластавшись в воздухе, словно дикая обезьяна, которых так много живёт в лесах Бразилии, как сказали недавно по телевизору. При этом, попав ладонями точно на влажные и упругие от тугих бёдер зелёные Томины трусики. Вслед за чем всей своей тяжестью и страстным напором тренированных футбольными упражнениями ног на её согнутые колени буквально расплющил их на циновке, вмяв Тому в плетёный матрасик, так что локти его уткнулись в головки камышей. Не глядя, мгновенно развязал у лопаток тесёмки её купальника, добравшись до светлой и будто ослабевшей под пальцами и губами груди, безжалостно сдирая при этом что-то — последнее — и с себя, ткнувшись лицом то ли в дыню, то ли ещё в нечто сладкое. И, стиснутый сплетеньем обвивших его Томиных ног, — это, однако, мешало без промедления добраться в заветные кущи, — он упивался капающим откуда-то сладким соком дыни, сцеловывая и едва не слизывая его с хрупких Томиных ключиц, дотягиваясь до сахарной от своих же губ её шеи и плеч.
"Сотовый мёд каплет из уст твоих, мёд и молоко под языком твоим"... Сладкая, сладкая жизнь.

— Кря! — проорала в сияющем просторе, что развергся за входом, пролетавшая мимо низко чайка.

С немыслимой силой, пылая жаром страсти средь хладного пота неистовых судорог, он до хруста в костях, отвечая на Томины объятия, также стиснул её и смял. И - впился ногтями и всем своим телом, и словно бы померк свет, но тут мокрой голой спиной своей вдруг ощутил, как от дверного проёма упала тёмная тень, и в прогале дыры, ведущей на волю и простор, затмив солнце, выросла чья-то огромная фигура.
 
                ВЫСЛЕДИЛИ!!!

Исполненный ужаса, Иоська взметнулся в воздух, развернувшись на лету, и приземлился на расставленные колени, словно какой-то йог, лицом к ведущей наружу из пещеры дыре. Мучительная истома, разлившаяся было по рукам и ногам, прорвалась, найдя себе выход.
Сладость страданья — пламя восторга, выплеснулись вовне вперемешку с этим холодным ужасом, когда всё, что клокотало у него в глубинах, оказалось припечатанным там, в нём, в глубинах его тела и его души, этим чужим вторженьем извне.

 ...И сладость, и огонь: словно банка сгущённого молока, из тех, что выдавались лишь в спецпайках важным людям, лопнула где-то внутри бушующего организма, и животворящая влага, добрая столовая ложка, вылетела из огнедышащего жерла неведомо куда, разметавшись в пространстве, принеся этой его измученныой душе и бедному телу полный катарсис, восторг и облегчение.
Он таки "сделал" их, вставил им хотя бы так вопреки собственной воли по самые их лопоухие уши, этим агрессорам с их жалким миром - и будь, что будет.

 Померкнувший свет начал сосредотачиваться вновь. Тома спряталась за Иоськиной спиной. Он же, не зная, куда деть руки, быстро ухватил, прижав к себе и раскрыв рот, одежду, успев как-то заправиться, совладав с плавками, — всё произошло мгновенно.

В дверном проёме, загородив солнце и день, стояла огромная чёрная фигура в шляпе — расставив ноги и держа за спиною что-то узко-продолговатое. Дубину! А, может, длинный зонт-трость?
Кто "навёл", кто?!

   Ну, не Тамара же? Как там звучало в камышах на берегу: "Ты зашухерила всю нашу малину" этим, своим командированным с инспекциями из Москвы, сопровождающим. В шляпах. Или сопровождаемым? Так подумал он в приступе неуместного юмора:

"С милым рай и шалаше, если милый - атташе".

"Соглашайся хотя бы на рай в шалаше, если терем с дворцом кто-то занял".

И некуда отвести.

 И Иоська совершенно явственно представил и почувствовал, как ему сейчас раскроят череп, словно яйцо — или то стекло на столе. Он уже знал имя и звание громилы – сподручного «капитана Ивана»: страшный...
...То есть – старший сержант Пильгеватов.

А, может, лично тот самый чёрный с головы до ног человек из инспекционной комиссии: московский эмиссар в шляпе?
Как его - Гена...
Крокодил.

Томин новый дружок по похожденим?

Но зачем же она тогда сама так искренне рассказывала ему в сквере об этих своих "кураторах" и их служебных приключениях в конспиративных заведениях средь тёмных ночей?
"Штирлиц знал...".

Проводили же с ними, наверняка, те кураторы там, в их "режимных отделах" инструктажи - что говорить, о чём - нет?.
Или что же это за "режимность" такая? Сгнил Порядок. Вообще. Вот они и получили! Даже от него.

 В неуместном своём веселье он опять понял, что, как и тогда, на комсомольской гулянке в Кемпинге в кустах сирени, думает не о том, о чём следовало думать в данный момент.
Но если тогда, в винных парах, организм его отвлёкся от нужного на ненужное в тот дивный момент вожделения и восторга, то сейчас, наоборот, брутально и агрессивно воспрял, когда не надо, налившись соками ярости и отпора.

Как говорили в Риме: "Иду на вы!".
Хотя...

  А вдруг это просто Эдуард заявился?

Но в бешеном биении сердца, крови, стучащей в его ушах, в напряжении мышц и всех членов своих и их окончаний, учащённо дыша, он не сразу, но всё же разобрал, как жуткий, явно не Эдиков  силуэт стал уменьшаться в его глазах.
         И обрёл, наконец, своё истинное обличие.

В дверях "помещения" стоял лохматый цыганёнок лет двенадцати, неимоверно чёрный от загара и похожий на Яшку-цыгана из "Неуловимых мстителей" — только серьги в ухе не хватало. Он был гол по пояс, во вьетнамских шлёпанцах на жутко грязных босых ногах, в плетёной из соломы шляпе-капелюхе, что надевают на покос от солнца молдавские хуторяне, -  и держал в чёрных руках что-то рыболовное.

— А? — только и смог выдохнуть из себя Иоська.

         Почему цыганёнок? Зачем - цыганёнок?!

— Где хозяин? — бесстрастно спросил гость.

  Какого ещё, спрашивается, рожна?! Ну, что это такое! И за что ему всё это? Какого лысого чёрта!!! В конце концов…

— Нету, — на излёте выдоха произнёс Иоська.
— Хорошо, — вымолвил тот и, привычно располагаясь в плетёном бамбуковом сидении у входа, констатировал:

— Я здэсь подожду.

  Всё. Раз Иоську лишили и этого его последнего убежища, если всюду он — лишний, и возвращаются хозяева, и приходят гости, то что ж: значит, такова судьба, ему нечего и некого больше бояться.

  Почему он должен скрываться, что он сделал? И пусть они ищут его, сколько хотят, пусть приходят и забирают.


                ЭПИЛОГ

    Уже на следующий день после случившегося на волжском берегу ему было мучительно стыдно за тот свой мимолётный испуг — острый, как восторг любовной страсти, и слившийся с этой страстью — хорошо, что никто не заметил. Этого акта: страшного оскорбления всем мучителям.
К тому же ему везло. Страсть в эти жаркие дни обуяла не только его. Не только Натульку и Зиночку. Великовозрастная Катькина дочка теперь на полном серьёзе и всех парах тоже готовилась к скорой своей свадьбе.
И Екатерина Ивановна лично, забросив на время спекуляцию и дворовые скандалы, дни напролёт проводила в гостях у новой родни у чёрта на куличках — там же порой и ночевала.

— Тебе фартит, — говорил Иоське Сашка.

Он был весел и беззаботен — похоже, Александра вовсе не волновало даже то, что его самого завтра могут запросто турнуть из аспирантуры, — а, казалось, более беспокоил не отданный Валерке до сих пор Бальзак. Этюды о нравах: сцены провинциальной жизни. Бальзаку и не снились такие "сцены"! Ха.
Между тем Валерка не торопился заходить за своей книгой — или уже боялся? И вот в понедельник, жаркий, как всё это лето, в начале недели, предшествующей большим свадьбам, когда все пока были на работе, а предварительные гулянья ещё не начались, Александр, терзаемый нетерпением получить следующий том, отправился за ним сам. Они шли с Иоськой испепеляемой Солнцем прекрасной улицей Красной, залитыми светом тротуарами, ступая по теням тополей, и беседовали. Именно в такой чудесный и знойный день, ровно год назад, состоялась Юркина женитьба, и — ясное дело — сегодня все они должны были вновь собраться. На роскошной «номенклатурной» квартире Витали Белова, где им предстояло поздравлять Юрчика Шиманского с рождением сына Миши и вручать ему подарок.
— Как же он притащит книгу, когда у него руки будут заняты этой вашей коляской? Нашли, что дарить, — щурясь от света, говорил Гольцман.
— Я знаю? — пожимал плечами Иоська.

У Белова, в шикарной профессорской квартире, уже всё было готово к празднеству. Благо, родители его, оба — депутаты Облсовета, а отец — так и член Обкома Партии, получили новую квартиру в спецдоме у зелёной зоны Соцгорода, где жили все "они". И теперь Виталькина семья — сам он и супруга Алла — оба стали полновластными владельцами апартаментов с видом из спальни на газовый факел.

— Если бы мне предложили такое жильё, я бы согласился остаться жить здесь, — покуривая, заметил Гольцман. — А что — хороший городок...
Хрен он когда здесь останется.
— Отчего так рано-то? — не замечая Иоськиной иронии, продолжал Александр. — Разве у вас рабочий день уже только до обеда?
— Морят тараканов, — ответил Иоська. — Завтра вообще у всех отгул на весь день.
Нет, не тараканов ужасных морили они сегодня. Иначе выморили бы и того, главного — из комнаты с видом на помойку. А по всем подразделениям шла тотальная смена пропусков на новый образец. Три дня назад в последний раз Иоська совершенно свободно прошёл в привычные коридоры — и всё начальство разбежалось. Словно все боялись его — а он не боялся ничего, и это его веселило.
Не бойтесь, не бойтесь!

Он отдал прощальные указания предводительнице конструкторш Люське — чтобы у них там был задел работы хоть ненадолго, сходил в столовую, где съел все салаты, посетил туалет и чёрную лестницу, и никто не тормознул его на выходе у вахты, к чему он был готов. А на следующий день, в пятницу, Митька вынес ему кучу денег сюда же, к проходной — опять Иоське выписали какие-то несчитанные премии, — и Сидоренков, сам получив за него эти червонцы наличными, попросил Ермакова передать. Митьке было не жалко. С известием о Зиночкином замужестве тот совершенно, наконец-то успокоился. И Иоська был рад — впрочем, он и прежде не желал расстраивать Митьку, — просто, кто ж виноват, что у него такиеспо-собности, к сожаленью, не реализованные до конца. О чём он и говорил другу-аборигену, когда оба гуляли вокруг квартала в светлый обеденный перерыв после салатов. Теперь единственной Митькиной заботой был двигатель к моторке — тот, сверхмощный, в сарае, с которым Ермаков возился вечера напролёт, собираясь в неведомые дальние края. Хотя охота на кабанов откладывалась.

Наверное, он занимался этим своим привычным делом и сегодня, потому, что у проходной его не было: Митька учился не в Иоськиной группе, а в соседней — с Андрюхой, со Стародубом и прочими бандитами. Зато остальные были в сборе. Большинство сидело на металлическом ограждении тротуара как раз напротив проходной, а перед ними, размахивая руками, возвышался Колян в своей роскошной рубахе — и что-то орал. Уж ему-то, приближённому к верхам, непозволительно было не знать то, что тайком поведала коллегам ещё Маргарита Михайловна. А ей, жене Генерального, было известно, что с недавних пор Приказом строжайше воспрещалось сотрудникам во время обедов торчать у ставшей секретной проходной: сидеть, стоять, есть. И — никаких вывесок! Чтобы не привлекать внимания шпионов.
Сегодня же, ясно, тех шпионов решили извести струившимся изнутри запахом дуста вместе с тараканами. На то и стояли люди. Очевидно, ловили супостатов на живца.
Не знавший этого Валерка Шурков со сложенной и упакованной в полиэтилен гэдээровской коляской у ног полусидел, в джинсах и с гитарой в руке, опершись задом на ограждение и вытянув на тротуар скрещёные ноги в импортных туфлях и красных носках. У Иоськи едва не защемило сердце: он вспомнил, как на своём "мальчишнике" перед свадьбой — там, в доме квартирной хозяйки у Пензенской заставы, где гуляли все, — он, Валерка, в отличном кримпленовом костюме-двойке коричневого цвета, а не в джинсах и майке, как сейчас, так же вот сидя на чём-то, играл на гитаре и пел вообще старое:

— «А ты опять сегодня не пришла, а я так ждал, надеялся и верил, что зазвонят любви колокола, и ты войдёшь в распахнутые двери».

"Мы вам честно сказать хотим — на девчонок мы больше не глядим...".

И всё это было в той, прошлой жизни, которой не будет больше никогда!

А теперь все ждали задержавшуюся где-то Натульку и волновались. Искренне рад и весел был один Гольцман — он увидел у Шуркова желанного Бальзака и мог теперь спокойно идти в библиотеку.

Валерка же собирался тащить Юркин подарок на беловскую хату — и им с Шурковым было по пути.
О чём двум умным людям беседовать с балбесами!

Зайдя к Юрчику, он захватив его с собой, и оба направились в путь.
Шиманский первым покинул родной подъезд, шагнув из тихой его тени под опрокинутый синий купол неба, где в вышине слышался шум ветвей. Иоська последовал примеру Юрчика, и жаркое солнце опалило его шею и ключицы, открытые в распахнутом вороте ветрам. Он шёл, легко одетый, с засученными рукавами по горячему асфальту мимо "мороженных" киосков и испытывал среди ясного дня в казавшейся ему широкой груди смелость и веселье - и не было силы, способной в тот миг поколебать его воодушевление. На запястье его руки сверкали часы, которые Иоська взял-таки из починки, и теперь он мог определять время уже по ним, а не по Солнцу, что вполне научился делать за последнее время.В кармане приятно ласкали бедро деньги пачкой тугих купюр, которые он взял на сегодняшние расходы, - и, действительно, по пути они с Юрчиком делали приобретения, закупая щедро цветы для хозяйки - Виталиной супруги, вино и даже дорогую "кооперативную" колбасу, недоступную иным. Теперь он был джентльмен, а не тот "блуждающий форвард", каким был прежде и который умер для всех отныне навек.
И с таким душевным открытием он совершенно точно, словно в ворота, попал в распахнувшиеся перед ним двери просторной квартиры Витали Белова. Хотя в ворота мячом попадал он как раз нечасто.

Крепкий и толстый стенами, песочно-жёлтый по цвету, "профессорский" дом - кирпичный, с облупившейся, правда, порядком штукатуркой, в два подъезда - три этажа, был приземист и основателен, как Виталькин отец: истиный "социалистический учёный", подобно прочим ему подобным персонажам советской действительности вросший в галстук и строгий костюм-тройку. Но не изживший, сколь правильно ни расставляй в нужном порядке заученные чужие слова, свой юношеский деревенский выговор - округлый и неистребимый, как неизбывный матерок после третьей рюмки, крепчавший к седьмой.

Белов-старший, грузный, украшенный брыльямии сединами мэтр, был человеком в городе известным. По образованию "экономист", он, несмотря на низкий престиж подобных "лженаук - продажных девок капитала" не "Исторический Материализм" же, не "Партстроительство" и даже не "история" какая-нибудь, - не застрял, однако, где-нибудь на общественных кафедрах, а достиг степеней известных, став членом Обкома Партии, где ногой открывал многие двери, почётным делегатом всех партконференций, и, говорили, даже писал газетные статьи за Самого.

За что был обласкан: наделён на старости лет перед пенсией шикарной квартирой "о трёх комнатах" в привилегированном уголке Соцгорода, где поселился, переехав с этих мест вдвоём с супругой и даже без собаки.

А Виталя, в свою очередь, получил в полную свою собственность шикарный подарок: родную квартиру с видами на заливные луга речной поймы - там, вдали, под горой, за корпусами и трубами объединения "Электроавтоматика" и бескрайними садами и огородами у железной дороги на краю степи.

Дом, теперь слегка порушенный по углам и требующий ремонта, некогда также считался очень привилегированным: два высоких крыльца с широкими, чуть ли не мраморными ступенями вели к просторным парадным, где прежде сидели дежурные, с гулкими коваными лестницами и "чёрными" ходами. Огромные, в коже и "глазках", двери с кнопками музыкальных звонков.
Казённый уют нутра дополнялся шикарным, теперь порядком уже поосыпавшимся фасадом: лепные и фигурные неохватные перила, ведущие вдоль ступеней к дверям обоих подъездов, венчались такими же бетонными большими белыми шарами. Сталинский ампир: частью лепные, частью с гнутыми решётками балконы, с одного из которых и увидела сверху подошедших к дому Иоську с Юрчиком полнотелая Виталина жена, белая телом и лицом, как недопечённая булочка, - и радостно замахала им оттуда рукой. Фигурные карнизы - сероватые на фоне песочной стены, и такого же цвета прямоугольные полуколонны, вросшие в здание слева и справа у подъездов - от фундамента до крыши и как бы подднрживающие её выступающий козырёк, по краю которого, по зелёным железным кровельным листам тянулось ажурное ограждение.

Что могли видеть за долгий свой век огромные, а в те годы ещё не старые, тополя, раскинувшие кроны у телеантенн? Подъезжавшие когда-то к парадным подъездам ЗИСы и ""эмки" - вряд ли: велика ли важность - наука? А вот "воронки" были наверняка.

"Кибернетика - служанка империализма".

Улица, на которой располагался Виталин дом, устремлявшаяся под горку к Пензенской заставе и Овражным проездам, была заселена хулиганами и драчунами. Задворки "чётной" её стороны выходили на союзную здешним мальчишкам Красную, а нечётная ниспадала к Южному жилмассиву.

И в юные свои годы Виталя не пропускал ни одной драки с ближними и дальними оврагами. Из тех драк обитатели улицы - гроза парковой танцплощадки - всегда выходили победителями. И он плохо бы, скорее всего, кончил, если бы не увлёкся хоккеем. Как всегда, непробиваемым полузащитником играл даже за юношескую республиканскую сборную.

Вот и теперь, лишь только Виталина супруга распахнула перед Иоськиным носом обитую чёрной кожей с бронзовыми заклёпками и такой же, круглой, ручкой огромную дверь, как тот увидел какие-то кубки и вымпелы. В прихожей, над обширным коридором, ведущим мимо комнат и красивейшего, как музей, туалета в кухню,прямо из стены с моющимися даже не чешскими, а финскими, обоями, торчали, ветвясь, привинченные намертво оленьи рога - подарок учёному профессору от тунгусов, чью экономику он также постигал.

Всюду свисали роскошные люстры и стояли вазы - дары Сердобецкого хрустального завода. И - книги, целые собрания сочинений классиков "диалектического историзма". Под рогами на мягком ковре стоял сам Виталя в рубашке-батнике с фирменными пуговицами на карманах, белобрысый, розовый лицом. Тут же находилась, появившись сразу и вернувшаяся прямо сюда с работы Юрина жена Татьяна - с Беловской супругой они были хорошими приятельницами, как-то сразу быстро сойдясь. Похоже, Таня была здесь давно - и правильно, что собираться все они решили тут, а не у Юрки, оставив ребёнка его родителям, чтобы не беспокоить. Это Шиманский сразу доложил жене, и они, с трудом, похоже, перенёсшие краткую друг с другом разлуку, сразу забыли обо всех.

Зато на пороге, процокав по леснице каблуками, появилась Натулька с кульком. Следом сопел кто-то ещё. Показались девушки из их студенческой группы, а также Колян, явно поддатый, в в сопровождении Клавы и Нюры, - а Валерка был уже на месте. Сразу в прихожей началась весёлая чехорда.

- Ух, жара на дворе! говорила Натулька.

- Да, сегодня особенно жарко, - вторила ей Виталина супруга.

- Всё равно летом лучше, чем зимой.

- Ну, почему! - резонно возразила хозяюшка. - Зимой тоже есть "кое-что хорошего".

Иоска улыбнулся - прямо тётя Соня с их двора. Всё едино.

- Что же? - галдели вокруг дамы.

- Новый Год..., - вспомнила Натулька.

- Норковая шапка, - радостно воскликнула Виталина супруга.

- Норковая шапка! - с готовностью подтвердили вновь появившаяся Таня и вошедшие подруги, Виталя же, воспользовавшись возникшей кутерьмой, увлёк Иоську вон из квартиры - сходить с ним в кладовку за коляской, которую зачем-то занесли сначала туда.

Кладовка их располагалась в подвале, где Белов намеревался также захватить солёные огурцы и домашнюю настойку на хрене - гордость профессора.

- Ну, как тебе моя баба? - спросил он за дверью.

Поженились они недавно, Иоська тогда спешил в командировку в Баку и Дербент, была та супруга не местной, чьей-то дочкой с приданым, и Витале казалось, что друзья ещё не успели оценить его счастливое приобретение. Внешне она казалась Иоське слишком дебелой, и он в ответ на Виталины слова лишь поглядел на него выразительно распахнутыми глазами: мол, лишь бы тебе где надо нравилась.

Чтобы попасть в подвал, требовалось пройти через двор. Там Втиаляпоприветствовал какую-то местную шпану и, погремев ключами от замка, обогнул на ходу стоявшие под тополем бежевые новые "Жигули"-"семёрку", его собственные, приобретённые только что, но уже обкатанные.
Также, подобно квартире - подарок папы.

Не удержавшись, остановился, чтобы насладиться ещё раз гордостью своей и счастьем.

Опять поинтересовался:

- Как - тачка?

Они доставили Юркин презент - ГДР-овскую коляску в квартиру, и даже после этого Виталя, уединившись с Иоськой в своей комнате, не переставал радоваться жизни. это была его спальня детства. Со стены, у телевизора - второго в квартире, среди фотографий рок-групп, скалился с цветной фотографии сам Виталя, в хоккейной форме, в шлеме, сжимающий крагами клюшку  и готовый к броску под гремящую в висках музыку атаки. На клюшку пас, сильней ударь! Тут же был портрет Высоцкого, сощурившегося с сигаретой в зубах, ещё молодого. Всё, как в студенческие годы. А возле телевизора, на тумбочке высилась настоящая видеоприставка и "упаковки" ещё какой-то электронной аппаратуры, страшного дефицита для простых смертных.Правда, со слоем нетронутой пыли повсюду, проведя пальцем по которому, Виталя заявил, глядя на Иоську:

- Видал, какая! Всё - сам. Учись, студент, как жить надо.

Виталя, уже не розовый, но пунцовый, - словно он, подобно Коляну, успел уже "засандалить", - а, впрочем, там, в сарае, ускользнув из-под контроля жены, он и впрямь хорошо приложился к какой-то банке, - ходил по мягкому ворсистому ковру сочно-красного цвета возбуждённо и озирал собственную комнатус таким видом, словно попал сюда впкрвые. От него даже на расстоянии явственно исходил запах самогона: эх, профессор - член Обкома и депутат Горсовета! Ты хоть, доживя до седин, и писал уже учёные тексты первым лицам, вполне научившись грамотно складывать во фразы вызубренные когда-то "умные" городские слова, хоть и жрал, что душе угодно, из спецраспределителя, хоть и не переносил на дух село и всякое упоминание о детстве своём, - а туда же, не забыл родного "хобби", гнал в подполье свой земной нектар души под икорку и сервелат, да анекдоты о том, что "аппарат надо менять".

- Что, пахнет? - угадав Иоськины подозрения, спросил Виталя и закинул себе в рот, взяв откуда-то, чёрную горошину, а после произнеся:

- Мускатный орех.

И, заметив, что Иоська заинтересовался его редкостной пока где бы то ни было видеоаппаратурой, развил свою гордую похвальбу, с которой начал их общение:

- Ничего приобратение, а? А - телек! Это тебе не "Рекорд". А ты? - вдруг спросил он, обернувшись к Иоське, и глаза его на прежде розовом, а теперь пунцовом лице блестели. - Что ж ты так слабо? Где оказался! Вместе ведь начинали, с одного уровня.

Иоське сделалось почти грустно. Он не понимал, когда в Витале, столь знакомом ему, произошли такие перемены. Ведь вот тот и теперь такой же, вроде, что и прежде - в родной комнате, где они с Юрой бывали не раз за годы учёбы. В которой Виталя вырос: в своём "шпанском" районе, под общих для них всех битлов и Макаревича. И, как все городские ребята, пил портвейн где-то в подъезде под лестницей с друзьями и носил джинсы - не деревня из общаги, не какое-то пугливо-властное одновременно фуфло из профкома. Что стало с тем лихим парнем, который щерился из-под белого хоккейного шлема  с цветной фотографии на стене - сжав клюшку, почти в броске, весь злой, в яркой алой форме с чёрными и белыми ломаными линиями на плечах и с эмблемой "Мотора"! Куда в единый миг всё ушло? Да и он ли это?

- Иметь личный "видик" сейчас чревато, - не желая всё-таки показаться невежливым, постарался не переходить на личное Иоська. - Хотя Андропова, вроде, уже нет. Вольница. Но не всюду.

- Я - в курсе! - не без вызова поглядел на него прояснившимся взором Виталя. Придурки вы. У вас в институте такие дела намечаются...

- Заказ! Но, наверное, без меня...

- Карьерные перспективы могли быть! Но об этом я ещё поговорю с тобой. Потом, не сейчас: сейчас - некогда. А когда всё кончится. На кухне.

И примирительно добавил:

- Ты меня слушай. Я плохого не посоветую. Видишь, как по умному надо, - обвёл он довольным взором свои сокровища.

Ага. Как там вещал папаша Мюллер в "...Мгновениях": "в наше время никому верить нельзя, Штирлиц. Мне - можно".

А Виталя, уже забыв про свой нервический всплеск,- а, может, ему опять ударило в голову выпитое, - с упоением продолжал рассказ про свои успехи.

... Что, мол, видишь: "всё уже почти у него есть. Только мебели не хватает. Мебель надо купить ещё. Ванну вот необходимо достать в сто семьдесят сантиметров - принёс бы ему такую Иоська, а? Вчера з ванной ехать пришлось, даже на речное мероприятие с комитетчиками комсомольскими своими не отправился. А не достал. Ванну!".

Немытый ты наш...

И Иоська, не желая скрывать эмоции, спросил только:

- Но ведь не все же живут этим, правда. Или - жили...

- Чем? - осёкся Виталя, который продолжал купаться в своём упоении и бахвальстве, как в той ванне, словно она уже была у него.

- Чем - "не этим"?

- Ну..., - обвёл Иоська взглядом всё.

- и кто, например? - сердито прищурился Виталя?

- Например, он, - пожал плечами Иоська, кивнув на волосатого Высоцкого, что, сжав в зубах недокуренную сигарету, сверлящим взором глядел с тех же, старых ещё, обоев, над письменным, студенческих лет, Беловским столом.

- Он?! - задохнулся в возмущении Виталя, и, вспомнив, очевидно, тот видеофильм с репортажем с похорон  на Таганке в Олимпийской Москве, и из квартиры на Малой Грузинской, глядящей окнами, на старую, забитую досками, московскую кирху с высокими шпилями, воскликнул:

- А ты видел, какой у него, к примеру..., - не сразу нашёлся он, - ...диван! Хотя что ты в этом понимаешь...

Он даже обессилел от возмущения, и Иоська, желая успокоить приятеля, переменил тему:

- Ну, хорошо, а что это за "речные круизы"?

"От берега отчалила последняя "Комета"...".

- Завершение фольклорного конкурса "Волжская красавица", - недовольно пояснил Белов. - Знаешь, откуда ноги растут? Молдавские товарищи, они ещё нашу "Пьяную птицу" вином снабжают. Это их Мадам там всем рулит. Охмурёж здешних элит!

- Я видел её, - сказал Иоська. - Гордая чудачка.

- К ней мой будущий шеф клеился, да она продинамила. Эх, и зол был! В запой на неделю ушёл.

- Фофанов? Так он старый.

- "Ходок" ещё тот! По пьянке у него как раз самый "столбняк". Пионервожатых наши из Комитета замучились поставлять. Орлы, старая гвардия. Таких не задушишь, не убьёшь.

- Да..., - вздохнул Иоська. У нас в конторе у самих разлюли-малина.

- У вас - "режимники", - продолжал выдавать все тайны Виталя:  эта лакомая находка для шпиона. -  Твой "друг" Кагоров тут славянский национальный центр сколачивает, свой. Типа конкуренты. Помнишь чудиков из Москвы, что в кабаке гуляли? Художников... "Русская идея"! А у тех, наших - фестиваль на реке тут...

- Чего это он "мой друг"? - не понял Иоська, вспомнив бесстрастного заместителя по идеологии с банкета.

- Это я тебе потом объясню, - сказал загадкой Виталя. - Но наши их пока утёрли, - засмеялся он и продолжил рассказ про волжский круиз:

- Баб взяли с собой из "Волжских ритмов" уйму, сам Бульин им там пел. Одного шампанского набрали на три катера на подводных крыльях, а водки!

- Имел счастье видеть, - поделился собственными наблюдениями Иоська.

- Да? - удивился Белов. - Да там "комса" одна была. прочие - на берегу. Банька на островах... Два дня шашлыки жарили, менты на версту охраняли.

- А ты - что же? - спросил Иоська.

- Нельзя мне теперь, - понурил голову Виталя и вдруг пояснил с придыханием:

- Ладно, скажу. Пошли уже в залу.

И они шагнули из залы в просторную, залитую солнечным светом, гостиную. Лучи послеполуденного светила, опаляя окно, полыхали в подвесках огромной люстры из хрусталя над шикарным столом, за которым все были уже в сборе.

Посередине крахмальной белейшей скатерти высились узкие бутылки дефицитного полусухого румынского вина "Мурфатлар" из закрытого Дальнего города, где его только и можно было с боем достать, сверкала водка, дымились яства: утки с зелёным болгарским горошком и пельмени, блестел влагою нарезанный сыр в салатницах, какое-то мясо и рыба - всё под соусом с иностранным названием "кетчуп". нигде не виданным, лимоны и хрен.
И, конечно, в довершение натюрморта на всех тарелках лежала в неимоверном количестве вожделенная колбаса, бурное коллективное поедание которой должно было вот-вот начаться: слава заботы о народе!

Всё сияло.

Но ничто не могло затмить завладевшего в этот миг всеобщим вниманием Коляна Белоносова, который в своей роскошной рубахе первого парня первого парня на свадьбе, весь красный, буйный и хмельной, будто праздновал уже не первый час и день, огромный, буквально не стоял, а парил над столом с плещущим на всё вокруг бокалом в руке, с пеною на губах и сверкающими очами, - и, вопящий и румяный от носа до ушей, рвался, перекрикивая всех, сказать тост по бумажке, лежавшей на колбасе.

Собственно говоря,  Белоносов учился в их группе лишь последние два курса. А прежде был, также старостой, в соседней, которую разогнали из-за того, что многие были отчислены за "хвосты". и осталась дюжина человек, которых распределили по другим группам.
Зато гулять он мог теперь по разным поводам сразу со всеми. И всех былых корешей выручал агентурными донесениями из деканата, свято верившего в Колькину им преданность
Двойной агент!

За время отсутствия приятелей кое-что в гостиной изменилось. Откуда ни возьмись явился коллега Витали из Обкома комсомола. Иоська знал его по факультетской ещё общаге - пьяница и гуляка, дружок известного всей городской богеме генеральского кагебешного сынка Жорика Верховенского, не вылезавший с Воздвиженским  из "Бочонка", он, сынок какого-то из секретарей Шемуршанского района, жил как раз в той комнате, в которой бедовый герой Рязанцев взорвал свой взрывпакет после армейских сборов, и даже при этом присутствовал. Всякие общественные дела в те годы тот обходил за версту, видел лишь баб, да пивные ларьки. Как вдруг, на последнем курсе вместе с Виталей всплыл в Комитете комсомола, женившись на городской пышнотелой дочке какого-то важного чина: чем не "сцена провинциальной жизни - этюды о нравах", какой там Сашкин любимый Бальзак из библиотеки Валеркиного отца, да вот и она сама сидела теперь за столом рядом с ним - прекрасная, в платье и с грудями, вся завитая и бурно приветствующая вошедшую Виталину жену и других дам. Тут же был и Валера Шурков - видно, это он и привёл с собой важную чету.

И правильно! Неформальные связи надо развивать. Нужные люди! 

Сам деятель почти не изменился - лишь заметно разъелся после жизни в общаге, был багров лицом, коротко и аккуратно острижен и одет, несмотря на жару, как на дипломатическом приёме, - на нём. словно влитой, сидел светло-серый, что оттеняло красноту лица, отлично сшитый "номенклатурный" костюм-тройка, сияли запонки, явно золотые, и булавка - и всё, разумеется при галстуке.

Поговаривали, что с недавних пор былой обитатель студенческой ночлежки служил в важном отделе обкома партии. Иоску он узнал сразу:
      "О, а вот ещё наши люди!".
И Виталя, также обратив внимание на то, что Иоська заметил перемену, произошедшую за столом в их отсутствие, с воодушевлением продолжил. прямо в ухо приятеля, повествование о том, почему он не может теперьучаствовать в речных увеселениях:

- Меня окончательно берут на работу к самому Фофанову. вот он, - кивнул Виталя на деятеля, - у него в Орготделе. У самого! Только ты никому...

- У товарища Фофанова, - поднял вилку с нанизанным куском форели видный деятель.

- А тот с Кагоровым, сам знаешь, - на ножах. Не до "Комет", морская болезнь. у них за рекой своя резиденция, "охотничий домик"...

- Кончайте жрать, ещё не все в сборе! - крикнул кто-то.

Благоухало заливное. Дамы вдохновенно продолжали начатое супругой Белова обсуждение достоинств норковой шапки. Показалась Натулька с чем-то большим и завёрнутым в руках, жена Юрчика и сам Шиманский с чёрной курчавой головой. Верещали Нюра и Клава.
Уже вовсю разливали.

И тут произошёл, - а, может, наступил, - апофеоз: хлопнуло шампанское, и деятельная супруга Белова тотчас с видом победительницы торжественно водрузила, как революционное знамя, среди бутылок в центре стола свою гордость - вазочку с чёрной икрой.
"О-о!", - закричали все. женщины же, улучив момент. торжественно вручили молодым родителям, Юре и Тане, от себя подарок: сервиз из рубинового богемского стекла, что не смогли достать им на свадьбу.
Колян, вскочив с листком, вновь разбрызгав всё вокруг, рванулся читать тост-поздравление, но сидевший рядом завтрашний Виталин старший коллега в костюме осадил его, подождал, пока напротив усядутся, взяв уже налитые рюмки, хозяин с Иоськой, и, постучав вилкой по бокалу, провозгласил:

- За аппаратчика Белова!

догадка Иоськи подтвердилась - та, что возникла в момент, когда он увидел неожиданного гостя: разумеется. не ради одного Юрчика было устроено такое празднество.

А откуда-то тем временем уже тащили коляску.
Жена Шиманского, чёрненькая Таня, небольшая ростом и изящная, в ярко-красном платье, с красными же клипсами в мочках ушей и чёрными глазами, чуть монголоидная, но неуловимо похожая на Юрку. разбирала вместе с Натулькой набор из стекла и ничего не слушала, предоставив право реагировать на приветствия мужу. они уже что-то уронили, и Натали, решив далее не колоть посуду. быстро пробралась на своё место за столом рядом с Виталей и уселась как раз напротив Белоносова. Который, улучив миг, вновь вскочил со стула.

А Иоська лишь усмехнулся, закусывая рыбой тот, первый тост и представив в нём вместо Виталиной Фамилии фамилию Юрчика. Никогда! Разве может такое быть, разве будет когда-нибудь. чтобы где-то вдруг прозвучало что-то вроде: "за аппаратчика Лившица!". Или, к примеру, "Кацмана". Бред сивой кобылы.

И в этот момент дорвавшийся до всеобщего внимания Николай громко воскликнул:

- "Было время - чахнул Юрка в одиночестве своём, как последняя кожурка по обеденным столом...".

Улучив момент, натали выхватила у Кольки листок, желая лично ознакомиться с нетленным шедевром, но тот знал его уже, похоже, наизусть.

..."Подарила ему ласку ты, Танюша, в трудный час. В результате мы коляску дарим Юрке в первый раз".   
 
 Как давно это было и было ли вообще?...

- Ты сочинил? - в изумлении уставилась Натулька на Иоську, хотя именно тот данный листок ей и вручил.
Но она даже не удосужилась просмотреть.
Конечно! Им всем не до этого...

- Не совсем. Играл руководящую и направляющую роль, - проявил скромность тот. продолжив, жуя, вести начатую под тост светскую беседу с плохо. но всё-таки знакомым ему видным товарищем, - мол, "давно тебя не видел" и "как там в верхах?".

- "Подарила ему ласку, ты, Танюша, в первый раз - в результате мы коляску дарим Юрке в трудный час!" - перепутал тем временем всё Балбес Колян, кардинально перевернув смысл текста, и Натулька пнула его под столом ногой - ни того, ни другого никто всё равно не заметил и весельепродолжилось своим чередом.
 
Пройдут годы, и забавная ошибка трагикомическим образом явится в этом городке вновь. Ведь Иоська знал - их бедовому поэту Славки помогли: не до сочинений ему было. Горд был мал, и у всех тут имелись юные родственники, а среди них хватало и сочинителей. Район Боевой Горы - край талантов, а именно там прошло Славкино детство.

Валера отдал Шиманскому подарок, все налили и врезали.Видный товарищ, ещё сильней раскрасневшись, вновь поднял вилку остриём к потолку.

- Вадим Кузьмич - редкий экземпляр, - сказал он, обращаясь к соседям и повествуя, в ответ на Иоськину реплику, о своём - а теперь вот и о Беловском - новом шефе, - Гигант! Такие вымирают, как мамонты.

Колян, сидя напротив, жевал, не слушая и подцепив из салатницы что-то непонятное.

- Ешь, - кивнул Иоське Виталя. Это - анчоусы с маслинчиками. Оттуда!

Живут  де люди!

К тому времени в квартире появился припозднившийся Лёнчик Воздвиженский. Лёнчик учился с ними не дольше Коляна - как раз со времени расформирования той группу двоечников, но подобные мероприятия старался не пропускать. Был он сейчас на удивление трезв и спешил поскорее восполнить это постыдное упущение. прибытие старого сотрапезника на миг отвлекло видного товарища от увлекательного описания бытия высших кругов, в которых он с недавних пор вращался.

Точным взмахом руки с бутылкой он щедро плеснул водки в рюмки сначала новоприбывшему Лёне, тотчас - себе, затем - Белову, несмотря на бурный протест Виталиной супруги, зорко следившей на этот счёт за мужем, и, наконец, - Иоське. Который хотя и зарёкся сегодня особо прикладываться - ещё не хватало ему сегоднягде-то засветиться и попасться "по пьянке", но на этот раз противиться не стал.Маслины ещё тут у них! Нет, он их не ел, ковыряя больше нарезанные кружочки салями - настоящей, а не той "вожделенной колбасы" с крысиными хвостами. которой радовались простые смертные, всегда стараясь при случае наесться впрок.

Он вспомнил, как накануне там, в камышах у реки с пещерой, они рвали руками и грызли с больших костей и с ножа с Эдиком мясо, зажаренное на угольях под звёздным небом. А дикий их ассириец наловчился ловить голубей - не тех, с заразных городских помоек, а жирных, кормившихся на хлебном элеваторе за песчаной косой, которых они сами ощипывали тут же.

Вот и кончилась его жизнь в цивилизации. Он - беспаспортный беглец и бродяга.

 "Целый год я по свету скитался, не имея родного угла"...

Ах, зачем его мать родила...

А здесь! Говорят, что заботятся о трудящихся, а сами не хотят поделитьсятем, что привозят себе. хоть с кем-то, хоть с передовиками ли, ветеранами, в продуктовых пайках. Специально подбирают себе не то, что другим. А ведь смотрите - казалось, это так просто сделать.

Иоська подумал, что рассуждает уже, как настоящий нищеброд с больших дорог. Голова его туманилась, он чувствовал, что опьянел, что думы эти его улетают и путаются. Нет, пора сваливать потихоньку. Выкинули его из цивилизации, из этой чудной жизни!   

И, словно прочитав сумбурные от голодухи  и злости на мир Иоськины мысли, видный товарищ, что пришёл, как и Виталя, в эту их цивилизацию вместо него делать тут свою жизнь и успех, как бы в издёвку продолжил прерванный полёт рассказа о высоком шефе:

- Самородок! Там, на служебной даче в охотохозяйстве за рекой такие сабантуи закатывает. Всем - и балык, и буженина, столы ломятся, бери, что хочешь. А он себе, не поверите, всякий раз свиные хвосты зажарить заказывает!

 - Оригинал, - жуя, подтвердил уже порядком захмелевший Белов, и жена недовольно покосилась на него.

- Ага, - подтвердил рассказчик и кивнул приятелю:

- Кагоров к референту его бабу одну подослал, тот парень прежде у нас: в комсомоле ещё, за поставку баб в баньки и всякие такие места отвечал, опытный,
 ха! Так эта особа как-то давно, - до того ещё, как у нас появилась, - его, парня этого, в общаге, где сама жила, неделю в комнате секс-наложником держала. Его, и ещё одного "полового гиганта". Да вот, - указал он вилкой на Иоську, - тот у них в конторе сейчас работает. Не вышел в люди, отшила, за ЗавОрготделом замуж вышла. А этот, второй, что с ним в той общажной комнате был - референт!

Иоська мысленно усмехнулся. Референт! А Гешка хвастался, что это он с Юсуфом был. Хотя, может, и он тоже? В порядке вещей?

А забывший про всякую бдительность товарищ продолжал:

- Так Кагоров через бабу ту решил победительницу конкурса "Волжская красавица" подложить - сначала референту, а из-под него - самому Фофанову, врагу своему.Ведь Вадим Кузьмич - он известный тоже гигант не только мысли у нас, но и шашней.  Надеялся, что задрючит старичка до смерти, и место - свободно. А тут, не поверите, я и не знал прежде, что такое бывает, баба та сама в неё втюрилась!

- В кого? - не понял сидевший напротив Колян.

- В победительницу. В "красавицу" ту. Полюбила. За уши не оттащишь.

Все разинули рты.

- Лесбийская страсть, - пояснил глубокомысленно информированный во всех сверах жизни Лёнчик.

И присутствующие женщины посмотрели на него с уважением. Лёнчик знал множество умных слов.

- То есть не досталась твоему шефу красавица пока, - понял Иоська.

- Да зачем ему! Бывало, там, в урочище за рекой, где "Изба охотника" у него, - у нас то есть, - стол накроют. Так чего только на нём нет - и балыки с бужениной, и лососятина... Жри - не хочу. Языки молочных косуль, икру - пригоршней ешь, а ему - хвосты свиные подавай. Представляете? Жратвы - море, деликатесы, а он - своё требует. Такой, знаете, любитель свиных хвостов. С гороховой кашей. Ну, поехали! - поднял он большую рюмку.

Огонь судорожного глотка опалил Иоськин пищевод, булькнув в желудок, и распространился изнутри по жилам теплм умиротворения и сытости.

- А что? - вставил слово в мужской, почти охотничий разговор Колян. - Свиные хвосты - отличная вещь, вкусняшка.   

Меж тем совершенно сражённые шикарным видом подаренного Шиманским рубинового столового сервиза, дамы в порыве зависти, ревности и вожделения беря реванш, выхватывали из разверстых сумочек тонкой кожи, роняя и раскидывая, яства и предметы роскоши, привезённые недавно мужьями из Франции, демонстрируя всем, и даже - угощая.

- Ездили группой по приглашению французских социалистических профсоюзов, круизом, - усмехаясь над бабами и одновременно улучая момент налить ещё, рассказал важный гость в костюме и стал перечислять:

- Дижон, Авиньон...

- Бабиньон, - вставил Колян.

А рядом уже разворачивали какой-то батончик цвета шоколада, на обёртке которого ярко-красными буквами пылала размашистая непонятная надпись.

- Представляете, там это продаётся прямо на улицах, просто в киосках! - не без изумления произнёс кто-то, - наверное, Виталя.

- Не может быть!

- Ешь, ешь, - советовала тем временем супруга Белова замешкавшейся Натульке, рассказывая лично ей:

- Тут и нежная мякоть кокоса...

Натулька решилась, наконец, откусить и, отпив из бокала сухого вина, блаженно откинулась на спинку стула:

- Райское наслаждение!

"Баунти"...

- Во-во - подтвердил вдруг, вспомнив прерванную мысль, уважаемый гость. - Всё есть. А он - свиные хвосты! На банкете, как их увидит, ничего больше не надо. Ест себе. Пьяный, измазюкается весь, в сале, - и губы, и щёки. А как в Колхоз имени Ленина к братьям Стародубковым, Героям труда, - да вон младшенький сынок их с этим, - снова указал вилкой тот на Иоську, - опять же в их конторе трудится...

Он закусил чем-то и продолжил:

- Как к этим нашим плантаторам в хозяйство приедет, так прежде, чем идти подвал их смотреть, это у них собственное "гестапо" такое есть для провинившихся, сразу - на свиноферму. Стоит один и гладит, гладит хрюшку какую-нибудь возле хвоста. А на глазах - слёзки!...

- Зоофилия, - вставил умный Лёнчик.

А рядом что-то говорили про кислотно-щелочной баланс, который нарушается во рту, если вы немного перекусили, от чего помогает пошедшая по рукам жевательная резинка из неприкосновенных запасов. Ну, где вы ещё сможете изведать
Это!

 Лёня поднял свою недопитую рюмку. и, постучав по тонкому хрусталюобъявшему прозрачную водку, аристократически длинным, ухоженным ногтем указательного пальца свободной руки, в интонациях Гамлета - принца Датского изрёк:

- Вот мой кислотно-щелочной баланс!

 Победа Комбеда? И его же беда?

Где-то мимо уже Иоськиного сознания плыли теперь разговоры о подвигах гиганта Фофанова в столице, в министерствах, и о его безграничном влиянии там. О том, как в прежние годы к самому Суслову дверь ногой открывал. Мол, это он сейчас распоясался, а был под стать тому, кореша. Суслов - скромняга, в метро ездил.

Да, Иоська знал это из Валеркиных рассказов. Действительно, призывая к скромности товарищей по ЦК, Суслов ездил на работу в Кремль одну остановку на метро. Была специальная ветка! Также - не покупал новых ботинок, ходил принципиально в чиненых! Вот какие были люди!...

- Ты про галоши расскажи, - сказал Виталя.

Суслов был единственный из высших руководителей, кто ходил в сырую погоду в калошах.

Сверкающе-чёрные, с кровавым, как флаг державы, подбоем, они были легендой кремлёвских коридоров - именно такие, какими их знали все, потому, что видели лично: частенько, сняв галоши при входе в очередное помещение, Суслов оставлял их прямо на асфальте тротуара, но напрочь забывал, где именно.

- И тогда к тем галошам надолго приставлялся специально назначенный офицер КГБ, - сказал Валерка с другого конца стола.

Женщины же тем временем, по той причине, что мужья отвлеклись на свои мужские неинтересные разговоры о высоких материях, - сами с головой погрузились в в восхищённое обсуждение французских обновок новоиспечённых слуг небожителей и народа.

- Шу-шу-шу, - с оглядкой на всех, ковырялись они, сгрудившись, в неких штучках-дрючках непонятного происхождения. - Смотрите-смотрите: тут ведь есть и специальные крылышки.
"Они - заворачиваются за край интимного белья".

    "Я просто на них лечу"!

За созданной тут же самодельной ширмочкой что-то уже примеряли, оттуда то и дело высовывались вытянувшиеся в несказанном изумлении ошеломлённые девичьи рожицы, вслед за чем среди возникшей тишины помещение огласилось их, исполненным восторга, разом вырвавшемся на едином дыхании возгласом, обращённым ко всем:

  - "И - СУХО"!!!

Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко.

А вокруг уже ели вовсю, наслаждаясь нездешним раем, и прямо под водку, недоступными простым смертным диковинные импортные шоколадные сосисочки "Марс", не виданные прежде никем и не дожидаясь появления кофе. Это - жизнь! Это жизнь. Наша жизнь.

"И с птицами, с птицами в небо уносимся, и камнем мы падаем, падаем, падаем вниз, верим, любим, летим, ошибаемся... И память о прошлом храним", - вопил рядом певец Антонов, не выпущенный к невесте в Америку, и тоже, как некоторые, получивший предложение, от которого сложно отказаться ради Допуска в шикарную будущую жизнь, пусть и ценой личного счастья, - это в спальне кто-то включил магнитофон - тот самый, что выдавал не так уж и давно на их студенческих гулянках на Ноябрьские праздники извечное:

 "Хоп! Хей, гоп!".

Дивные то ли рекламные ролики из неведомого будущего, то ли просто "глюки" какие-то, они лишь мелькнули в голове у него, данного Допуска навсегда лишённого и выкинутого отовсюду к чёрту на пустынный камышовый берег к Эдику и цыганам без денег и паспорта.

Соскучился ли он по своей "шарашке", где одновременно сгрудились столько названных тут персонажей, по этому завидному и карьерному райскому уголку, куда он столь случайно и ненадолго попал, - пусть и для последующей плановой утилизации? Чтобы погреть место для других, только кончающих институт чьих-то сынков и зятьёв, для которых их НИИ - Социальный Лифт в то самое Прекрасное далёко, которое оказалось только для него одного так жестоко... А для грядущих удачников... вон сколько их!
 Куда ни ткни.

Прямо, кузница навого поколения! Тепло, распространившееся в нём от выпитой водки, наполнило Иоську гордостью за то, что он хотя бы пока числится ещё в таком выдающимся месте, а, следовательно и за себя, выкинутого в Социальный Мусоропровод. Он, казалось, вовсе забыл о том, что с ним случилось, и тут, в гуще Виталиной компании, он чувствовал себя почти дома, между своих, и был совершенно спокоен и даже почти горд тем, что хотя бы побыл рядом с такими людьми. Он - тоже среди них. Всё будет хорошо. А победа тех самых бессмертных идей коммунизма из Государственного гимна, что лишь зажигала пламенем окна "соцгородов" - Дальних или ближних исходила из его "шарашки". Откуда же ещё?

Вот, вот оно это изобилие - пока для небожителей, но так ведь и он рядом с ними, пирующими, примеряющими всякую фигню, с великими перспективами. Надо лишь держаться их - Витали, прочих, ведь так? Слушаться. И всё образуется?

Он ещё не знал, что уже через несколько минут в пустой кухне этой квартиры именно от всесильного и удачливого друга Витали, как тот накануне и обещал, да Иоська не понял, он получит то самое предложение, от которого нельзя отказаться: заслониться другими. И тогда всё у него будет "тип-топ". Только надо подставить тех, полузнакомых ему и чужих чудиков, сдать этому их "Кагорову" и его самозванным и самодеятельным "нибелунгам", которые "грядут".

"Камо грядёши?...".

 В том числе и Юрчика.

И откажется. Как он уже недавно отказался, получив это предложение. И вот ещё раз? Никакой у "них" изобретательности...

Уже подали кофе и бисквиты. За окном зажглась мёртвая звезда - царица алой вечерней зари, Клава и Нюра, забыв про нежное импортное "великолепие с крылышками": эту женскую радость, незнакомую миллионам советских девушек и солидных дам с их несчастной ватой  для санитарно-интимных "затычек", которая валялась кровавыми ошмётками простого советского счастья среди одеколонных "фанфуриков" по лестничным маршам всех "общаг", пугая детей, - благо, узбекский хлопок был дешов, хотя нечист и колюч, - на пару запрыгали под модных "итальянцев", что пели отрывисто и кругло с хорошей южнокорейской кассеты.
Вот уже и Шиманский, развлекая всех, снова беззаботно выкидывал немыслимые коленца руками и ногами, как делал это недавно на своей свадьбе перед собравшимися гостями.
И не знал ни о чём.

А Иоська смотрел лишь на эту мёртвую вечернюю звезду за окном.
"Гори, гори..." .

Звезда ЕГО убитой жизни. Или - "ИХ"?

Да, была индустрия. И та же их "шарашка" как раз в перерывах возделывания на полях сахарной свеклы занималась высокими и секретными технологиями того самого будущего. Да, выполнялся план, пополнялись закрома, куда-то летали без всяких "крылышек".
 Но при этом... В чём была проблема? Ну, ладно - пьянки-половые непотребства, служебные интриги, подставы и стукачество ради карьер. Так всегда было и везде это есть.

Но было и другое.

Вся эта кровавая вата. Разложившиеся полускелеты, что плавают в совхозном пруду, до которых никому нет дела и которые коллегам самим приходилось по кускам извлекать в брызгах трупного яда: "Город Зеро, то есть Ноль", - фильм такой был. "Подушки для лица". Порушенные купола с чудом сохранившимися и ждущими своего часа крестами. Мохрящиеся шнуры страшных бормашин в зубоврачебных кабинетах - вон, даже у роскошного Лёнчика, как и у его брата-гения кибернетики, половины зубов уже нет.

И в довершение всего этого во главе - такой вот растленный и всесильный "товарищ Фофанов" с его неизбывной тоской по родным утраченным свинюшкам. Ведь всё у них прогнило, всё кончилось.

Загнулась система.

И жалкие попытки обойтись без наработанных методов их не спасут.

Крах уже начался -  и именно тогда, когда вместо надёжных и испытанных зубодробительных подвалов Политотделов Контрпропаганды с пыточными, где разбили о крепкую голову маршала Рокоссовского дубовый табурет, была придумана эта "разлюли-малина".
И новая, уже комическая "контрашка" у сортира, куда он по своей дури и чужой злой воле загремел, была под стать общей атмосфере доморощенного балагана с клоунами и волжскими красавицами для охмурёжа нужных людей на речных круизах и во владениях Треста ресторанов и кафе с их могущественными "мадам", бандершами, гейшами и наложницами.

И, конечно, такие же доморощенные "нибелунги" Кагорова наверняка скоро "схрямкают" этих тоскующих по свинячьим хвостам отживших своё старых обормотов с их комсомольскими "молодыми волками" без соли и перца.

Но дальше?

Ведь пока что им не удалось сожрать даже его - мелкого и жалкого, за кого в этом Городе некому заступиться. А если такой откуда-то возьмётся? Справились, сладили - только и могут, что прикрываться женщинами, подставлять детей.

Ведь все они  и были фактически ещё детьми: и он, и Юрчик, и Натулька. И даже глупый Виталя.

Да ещё использовать девчонок в своих проделках и "разводках клиентов", и тоже заслоняться ими.      

Иоська, забытый всеми, занятыми буйным весельем, один вышел на кухню. За окном почти стемнело. Лето кончалось, день уже заметно сократился - скоро на диком побережье станет холодно, а там и заморозки не за горами. Куда податься? Без одежды, без денег, без документов...

Что будет?

"Я менял города, я менял имена... Надышался я пылью заморских дорог"...

И окурки я снова бросал в океан.

 Когда после долгой страшной зимы в чужом городе - бандитской Казани - он спустя почти год, со сляпанными на коленке хитрым Юсуфом документами, под чужой, хотя и похожей фамилией и таким же именем, превратившийся в не знающего своего нового языка, "татарина", вернётся из краткого своего изгнания в отвергнувший его город в надежде вызволить свой истиный паспорт, который позднее порвёт и выкинет в Волгу, чтобы забыть прошлое навек, - и вместо своего былого чудесного спасителя-подполковника с красным лицом и запахом неизбывного перегара, земляка "з рiдной Украины", с ужасом обнаружит нежданного молодого оперативника Госбезопасности из Ленинграда капитана Ярослава Смирнова, выручившего его с тем паспортом и всем прочим на свой страх и риск, то скажет ему напоследок то же самое, что подумал тем почти забытым вечером на пороге Виталиной кухни.

Он сказал, что в то лето, в которое произошла его встреча с Голиафом, сам он вовсе не чувствовал себя Давидом, потому, что он был беспомощен и беззащитен перед казавшейся ещё страшной силой, ведь он вышел с ней один на один с пустой пращёй, не имея камня за пазухой. 

По иронии судьбы камнем тем для прошлых "нибелунгов" стал разве что сам Смирнов с такими же своими соратниками - теми, кто, по идее, должен был их защищать. А для нашего героя и мальчишек с девчонками, которыми заслонялись, которых подставляли и разводили, снаряд этот оказался прямо-таки бумерангом, в наши дни поразив Юрчика "пулей дурой". Дурная праща. Такая же, какой был тот "Давид". Под стать нынешним.

- Как же вы, такие непобедимые, не уберегли Юру? - теперь, в дальнем уголке былой Империи, где им опять надлежало кого-то спасать, - смеясь, спросит своего былого ангела-хранителя его бородатый соратник, когда встретится с ним по завершении этого своего вояжа из Северной столицы через четыре чудных государства, Чернобыльскую зону отчуждения, родные для них обоих украинские края и райские кущи Бессарабии и "Транснистрии", когда они вдвоём конспиративно от явившихся в ту знаменитую одесскую пивную шумных чужаков, уединились за столиком в тайном отдельном кабинете для рабочих встреч с агентурой, снятым на втором этаже Артуром, аборигеном города - Жемчужины у моря.

- Да мы - что? Мы не Боги войны, - ответил Смирнов. - Наша профессия "Здание охранять". Есть такая профессия. По советской иерархической градации - вахтёры. Только на дальних подступах. Контролировали периметр.

- Придут амбициозные вахтёры? Дай бог им лучше нашего сыграть?

 Придут честолюбивые дублёры?

- Ну что ж поделаешь, если "эти" ничего не смогли. Ещё и до войны довели. А наше дело было отвечать за безопасность, - пояснил стреляный нелегал.

- А вы со своими амбициями без амуниции? Не получится ли через полтора десятка лет так, что и вашей компании захочется не в поле пахать, а стать сначала - столбовыми дворянами, а потом царицей морскою от старого корыта, и чтобы прочие вам служили и были у вас на посылках? - смеясь, поинтересовался счастливый от долгожданной встречи хотя бы здесь, на краю земли, собеседник Смирнова:

 - "Нам нужен мир - желательно, весь"? - как говорит наш друг Васюхин.
"А станут выражать недовольство - поставим палатки прямо тут, на Куликовом поле, достанем стволы, пару раз пальнём...". - "Они и разбегутся", - посмеялся над нашим "нибелунгом" Лёня в здесь, в Одессе. Это путь всё к тому же разбитому корыту по старым граблям. К войне. Опять - те же грабли, бумеранг из тех лет вернётся и в этом случае?
"Кровавая вата" для затыкания потайных чёрных дыр из-под лестниц подъездов прежних городских "хрущёвок"- бывших общежитий, - разваливающихся уже к нашему времени по своим углам старой трухой с выпадающими на головы аборигенов рабочих кварталов кирпичами, - против нежных интимных прокладок с крылышками, которые должны унести "Новых людей" с чудесными лицами из светлой "Гражданскую альтернативы"  той "военной инициативе отжившего прошлого" в прекрасный европейский рай?

 А труп родной и знакомой нам советской цивилизации, которая, - помнишь: "Она утонула", - не захороненный и, подобно тем бывшим кирпичным ночлежкам с отпадающими ныне от них углами давно  распадающийся, - словно всплывший под жаркое солнце знойного забытого июня смердящий утопленник с отваливающимися от него по кускам фрагментами, - жутким мертвецом явится однажды под лай и вой своих вечно живых бешеных собак из сырых оврагов, которым мы когда-то не уступили дорогу, под наши окна?
Как это случилось сейчас на Волге в знакомом нам Городе на двуглавой горе.

Как случалось в истории и раньше. Когда униженные и оскорблённые когда-то начинают тосковать по той жизни и с радостью зовут нежить обратно, истекающие слюной псы готовы с радостью служить новым хозяевам.

А светлый рыцарь, убивший Дракона, сам становится драконом.

Потому что прежде, чем "ставить Скрепы", надо хотя "бы вылечить кариес", а то получишь только флюс на всю голову и заражение крови. Но как его вылечишь с отечественными зубодробительными аппаратами и этим нашим цементом для пломб?

- На этот вопрос я ответить пока не могу, - честно сказал Смирнов товарищу.

И, как тогда, давно, в Беловской квартире никто не давал ему ответа, когда вдали над землёю полыхала алым цветом последняя полоска догорающей вечерней зари. Над нею оставалась ещё узкая линия лазорево-синего неба во весь горизонт, и надо всем над этим клубился поднимающийся с низины у реки белый туман - словно обман.
Как будто какой-то неведомый флаг поднимался там, готовый исчезнуть в грядущей ночи.

Всё это он, - прибывший с представительной Питерской делегацией в почти родные для него края, где школьником с Подольской возвышенности, ещё не сбежавшим от бед и гонений, ни на Восток, ни на Северо-Запад, гостил в каникулы у маминой родни в виноградных кущах, - вспомнил в пути во время этого их последнего броска не юг через весь бывший единый Союз, а теперь - четыре государства.

Его  встреча со Смирновым в городе у моря произойдёт чуть позже, а пока они, "эмиссары Центра" неслись в машине по пыльной приднестровской степи от берегов Днестра на юго-восток.