Размышления, часть третья...

Г.Б.:
     – Искусство – реальная возможность оторваться от корыта с хлебом и заботами насущными, вспомнить о том, что в мире есть что-то возвышенное, почти идеальное…
     Я (продолжая мысль):
     – Искусство – может быть моделью Идеального. Словесной, визуальной, и так далее… И. – наше представление о прекрасном. Шанс на спасение. А иногда передышка. Или оправдание. В последнее время появилась форма «искусство – как болезнь». Творчество со знаком минус. Разного рода абсурд – в прозе, драматургии, большей части рок музыки и так далее. Известными средствами (ритм, размер, образ) представляется (иногда достаточно остроумно, чаще агрессивно и вполне безграмотно) на всеобщее обозрение то, что, к сожалению, свойственно нам, человекам. От чего каждый, увы, не свободен. Чего стыдится, нормально развивающаяся личность, руководствуясь логикой, моралью, чувством самосохранения, наконец. Что пытается преодолеть. Жестокость, похоть, насилие в бесконечных формах. Страх и боль. Такого рода отрицательные эстетически оформленные эмоциональные выбросы производят впечатление за счёт простоты и доступности. Бесспорно, положительные формы предполагают немалое встречное усилие, труд.  Импульс сотворчества, чуткую, распахнутую душу, согласную (или не согласную!) с Художником, – достаточно деликатную, чтобы не вмешиваться в акт творения. Отрицающий взламывает, создающий отворяет. Минус творчество бьёт, душит, коверкает. Чтобы, оставшись в единственном числе, задохнуться в тупике безысходности. Творчество со знаком плюс – предлагает бесконечность. Пути, миры, откровения.

     Не знаю, как у прочих, но мои открытия, умения, практические навыки, малые, а также редкие, увы, серьёзные откровения, выводы и душевные наблюдения, всё это, приобретённое, через время покидает. Остаются смутные воспоминания об очередном понятии или действии. Приходится постоянно трудиться, пополняя потенциал. Чтобы остаться человеком, не растерять себя. Сознание – «дырявый мешок», через прорехи которого рано или поздно уходит всё.

     Если бы всё, что я прочитал за жизнь, что ощутил, чего желал, в чем убедился и так далее, если бы всё это разнообразное хранилось, не уходило бы из организма (другой вопрос: куда? Каким образом?), – было бы весьма неудобно начинать очередной день: громоздко, а то и опасно, – можно разорваться.  Но время скользит, проходит сквозь, оставляя нечто достаточно неожиданное, с точки зрения рассудка, конечно. Этот экстракт опыта, выжимка и есть, собственно, то, чем можно реально пользоваться. Существуя, так сказать, налегке, в сокращённом варианте. Разумеется, можно предполагать, что где-то в глубинах сознания – имеется в полном объёме шлейф сведений, переживаний, даже фантазий и надежд, собранных личностью за дни существования. Здесь он хранится до времени... Какого?

     Каждый раз для полного счастья не хватает чуть. Чуть с половиной. С третью. С ниточкой, иголочкой, ягодкой, копеечкой. Чуть с ресничкой. С маковым зёрнышком и пылинкой. Как ни странно, «чуть» не собирается умирать. Напротив, странным образом является ниоткуда, отвоёвывая очередную долю радости. Смысл желанного тускнеет. Или отступает в будущее, к событию, которому ещё только предстоит сложиться.

     Ждал Учителя, но вокруг проживали всего лишь указчики («указатели»). Этих находилось даже более чем необходимо. В чём отличие? Учитель ищет вместе с учеником. Иногда для открытия очередной части Истины ученик необходим Учителю, как вторая равная половина. Часть единого разума, который в беспредельном поиске. А указчик, что ж… толкователь инструкций. Хранитель правил достаточно категоричных, или относительно мягких. На случаи того, что представляется указчику ограниченной, но вполне реальной действительностью («данной в ощущениях»).

     Учитель – это не сумма информации о предмете, это – Путь к предмету, к содержанию и форме. Путь к законам предмета.

    Разница между рабством и послушанием. В случае рабства от тебя берут для собственных целей. Используя насилие, обман. Вариант послушания предполагает ряд задач, которые необходимо решить по собственной воле (по чужому разумению), чтобы наполнить тебя знанием, ощущениями, выработать навыки, необходимые для следующего шага, в пространствах, где Путь бесконечен. Потому, что дать серьёзное знание возможно только подготовленному, воспитавшему себя. Сила, которую вручают частями, чтобы не обжегся. Что и как ты с этим сделаешь? Знание – скальпель. Спешить с просьбами бессмысленно и некорректно.

     Форма и форма! Собственно приходится описывать явление именно формально, потому, что суть его – бесконечна.

     Странно искать содержания в музыке. Здесь содержание – это мое «я», ассоциации, эмоции по поводу более или менее гармоничного набора звуков.

     С одной стороны – желание необыкновенной любви, удачи и счастливого случая. Со стороны другой, чтоб все «как у людей»: дом, семья, зарплата. То есть, необыкновенная любовь в стандартных комнатах, на приличную зарплату по субботам-воскресеньям. Необыкновенность в рамках от сих до сих. Постоянная необыкновенность – токсична для обывателя, трудно переносится. Как перец, соль, вообще специи. И если уж бросить себя во что-то рисковое, то, разве, на время. Хлебнуть адреналина и вернуться. Заметим, что необыкновенность, как чужая кожа – трудно приживается. Не монтируется. Как алмаз, сияющий на ручке сливного бачка в коммунальном сортире.

     Кто, собственно, доказал, что мир нуждается в наших усилиях? Что вообще нуждается в каких-либо добавках? В окружающих пространствах и без того – гармония, а наша доля – слово, мысль и остальное, так ли необходимы?  Кто угадает, какие формы или явления не отвергнет день? Выдохи восхищения, скрежет зубовный? Удары сердца? Взмахи ресницами? Время с нами приобретёт, или мы из него вычтем? День потеряет. В каплях дождя, солнечных лучах, шорохах ветра. Сегодняшний ли день? Может быть, мы строим (структурируем, формируем и так далее) день будущий? Даже и не свой? И надо ли вообще об этом задумываться, то есть, человеческое ли дело – оценивать плюсы и минусы в местах, которые устроены Божественно, не по логике человека, без его спроса. Определённо, всё состоявшееся в мире – это демонстрация Силы. Её печать, отблеск, напоминание о том, что Она есть, и какая!

     Жизнь – это глаголы, действия. Излишек ведёт к драме, недостаток глаголов один из признаков смерти. Хочется написать далее – «выбирай»! Ан, пишу – принимай их, глаголы, лови. Береги и, вместе, ищи. Но берегись. Или опасайся глаголов!

     Красивый – не обязательно умный. Умный – не значит талантливый. Талант не всегда подарок, но – возможность однажды научиться дарить. Сильный – не всегда долгожитель. А долгожитель – не пример для подражания, он может сделаться несчастным долгожителем, занудой (живущим нам во вред непростительно долго). «Мы», означает, «и я тоже», «я и остальные». Кто такие – прочие? Те, кто не я. «Я» – понятие необъективное. Допускает пристрастные оценки. «Я» не хочет быть грубым, но не может сдержаться, не желает зла, но, уступая обстоятельствам, срывается. Обстоятельства – это ряд ситуаций, в которых там, где удобно всем, должно быть удобно мне. Удачные обстоятельства – сочетание условий, когда там, где удобно мне, должно быть удобно всем. А несогласных отправить куда подальше! В иные обстоятельства!

     Гениально у Гюго: епископ, пытаясь не раздавить муравья, вывихнул ногу. У Чехова: гробовщик – червяк в рассуждениях и поступках, играет на скрипке. У Пастернака: белокурая прядь, озарившая лицо. Насколько белокура эта прядь? До какой крайней степени добр епископ у Гюго?  Предельно точные образы. Где и как их находят?

     Коллекция:
     Нескромная Т.
     В одежде, словах, томных прищурах. Результатом, увы, скромная;
     Искренне Ваш – И.
     Искренность в лице, глазах, которые насторожены, то есть, на страже Вашего желания. И. настолько чуток, что опережает стремления, – никто не успевает даже сообразить: ан, все куда-то идут с его подачи, что-то сооружают, лепят. И. уже позаботился!
    «Валёк».
    Смешливая кокетка. Помнит, что хороша: длинненькие ноги, тощие бедра. Грудь маленькая, Валёк стесняется этого. Чёрные, блестящие волосы – на спине и ниже. Нос – дурацкая слива, нелепый огурчик. В углах рта беззуба.
     – Вставлю зубы, начнётся новая жизнь!
     А пока – смеётся, деликатно повизгивая. Пьёт водку из стакана, оттопырив мизинец. Ноготь на мизинце – бледный, обкусанный, детский совсем. Постоянно влюблена в кого-нибудь. Влюблена от души, что значит, помаленьку, потому что душа – маленькая;
     Петрович –
     говорящая лягушка. Лягуш. Сегодня утром лягуш сидит за столом в женином, выше колена халате, в валенках на босу ногу, курит вчерашние окурочки. За окном снежно и безразлично. Лицо лягуша – мятое, в пятнах светло-зелёного. Накурившись, он позовёт жену, выпить водки, закусить. Вскоре захочет любви, потянет женщину к кровати. Отлюбив, вернётся за стол, чтобы, куражась, мучить жену, складывая через хмель и косноязычие фразу.
     – Жить-с тобой-не-буду!
     Жена его – в чёрной засаленной ночнушке. На левом оголённом плече, на шее, на лбу и под глазами – пятна и разводы косметической туши. Женщина, собираясь на работу, плачет безысходной, длинной нотой, эдак, не по-человечески мычит. На потеху Петровичу;
     Красавкин –
     всему городу – Саша, – известен мрачным, нечеловеческим взглядом, натурально звериным прищуром!
     – …Достал я нож. Примерился. Чувствую, вот, ударю! Куда ему? А, пожалуй, в лоб. Он, лоб-то гладкий, просторный. Подходящий.
     Саша сидит за столом, сшибает тараканов, пьёт водку, рассказывает.
     – Закусывай, Саша!
     – Можно, – соглашается, достает папиросу. – Курятиной! – пустив дымка, Саша поясняет. – «Курятина» от слова «курить». Смешно. Промахнулся я в тот раз. Отхватил подлецу пол уха. Подлец, он крик поднял. Взяли меня, били обществом. На зубах хрустит, думаю: из меня, что ли, песочек сыпется, или подлеца того растрясло?
     – Чем он тебя обидел, Саша? Из-за чего сцепились?
     – Всего не упомнить. Забыл.
     Семёнов.
     Лицом, фигурой, манерами – зауряднейшая личность. Притом, был человеком, которому дано выбирать судьбу. Нужно было загадать, и, сей момент исполнялось! Проживал «день да ночь, сутки прочь», «будь, что будет», – хорошо проживал.
     – Стану старше – начну зарабатывать.
     (Повзрослевши – жил безбедно)
     – Пора жениться.
     (Женился)
     – Появятся дети, вырастут…
     (Дети выросли…)
     – …Дети устроятся, как следует, можно будет спокойно умереть.
     (Все устроилось. Он умер);
     Мальчишка.
     – Талант! – улыбается отец.
     – Уникум, – жмурится бабка.
     – В отца… – вздыхает мать.
     Розовый милый мальчишка, уже через год двадцать дней после рождения обучился первому в жизни слову.
     – Дай! – от души выговаривает мальчик. – Дай!
     Семейство.
     Среди пассажиров автобуса сидят похожие друг на друга – носатые, при огромных ушах мужчина и женщина. На руках у мужчины – грудной ребёнок. Под кружавчиками обозначились уши, торчит нос. Рядом с папашей пристроился знакомо-ушастый мальчишка. Напротив – девочка с бантами над ушами-локаторами. Странствуй, народ лопоухий!
      Поэт.
      Счастье застало врасплох, обрушилось. Оставалось улыбаться и подставлять ладони. Он до сих пор улыбчив и растерян, с согнутыми в локтях руками – ладошки вверх – человек, ушибленный счастьем. Безмятежный инвалид. По мартовскому утру посёлок стиснут коркою льда. Лёд прозрачен и тонок, сквозь него – пласты весенней чёрной земли, снежные поляны, цветастые пятна скрюченных прошлогодних листьев. Утро солнечно, и посёлок сияет, будто отлакированный. Лучики-лучи скрещиваются, набегают, мечутся в глазах Поэта. Всё вокруг истекает светом. Золото и серебро плещется, кипит. Серебряное утро, золотой день под чисто вымытым небом. Блаженные лица.
– Ложку дёгтя! – улыбаясь, бормочет Поэт. – Ложку дёгтя мне!

     Сосны чиркают по небу лохматыми верхушками, вычищая и без того ясное пространство. Утро. Резвятся в снегу щенки – белый, чёрный и щенок многих цветов. Школьники отправились на занятия. Поводя бёдрами, вышагивают старшеклассницы. Идут школяры с рюкзачками и пузатыми портфелями. Тянутся, спотыкаясь, совсем ещё «кнопки». Под синим небом, под солнцем, бежит по колена в снегу, падает, кувыркается, бежит дальше в брызгах снега мальчишка со связкой книг, перетянутых верёвкой. Сшибаются тени и солнечные пятна. И понимаешь (приходит ощущение), что чувствует сосна, поскрипывая, раскачиваясь на ветру, потягиваясь. Понимаешь, что происходит с землей, истекающей талым снегом, с утром, что расстегнулось, обнаживши голубое, жаркое тело. Кажется, всё это есть я. Я – мальчишка, что плещется в снегу. Я – распахнутое, жаркое утро.

     Сверху, где долженствовало бы находиться небо – рушатся пласты снега. Снизу – где подразумевается земля – встают другие пласты снега. Все это сталкивается, упирается, кипит и мечется из стороны в сторону клубками и фонтанами, расхаживает стенами белого и хлёсткого. День свистит-охает-завывает. Меня гнёт к земле, потом выдёргивает из одежды, выпотрошёвывает. За спиной, вдруг, смыкается в кольцо ветер и, вздохнув, упершись как следует, – бросает вперёд и вверх! Секунды… неумело лечу, задохнувшись в ожидании чего? Конечно же, приземления! Громоздкий шлепок… мороз за воротом – под мышками – в ногах. Иду. Шаг до конца света. Из белого, зыбкого появляется угол дома, фонарный столб. Побыл некоторое время рядом – растворился. Надо бы… что? Отогреться, но как? И где я сейчас? Горстью снега растираю лицо. Пальцы плохо гнутся, щёки чужие, не мои. Круговерть расступается человеком. Белый косматый иней на шапке вкруг румяного лица, человек пьяненький. Кладёт руки на плечи мои, дышит хмельным, кислым. Глаза его счастливы, руки тяжелы. Так стоим некоторое время. Он – выше ростом, пытается что-то сказать, плюётся слюной, не отпускает. Резко бью по рукам. Со спины наваливаются ещё двое со счастливыми глазами. Трещит одежда, сразу становится жарко, шапка сползает на затылок. Кулак упирается в мягкое, живое… раз! Другой упирается! Клубы снега разнимают нас – сверху рушатся пласты – мечутся клубки и фонтаны снизу. В двух шагах – ворочаются люди, воинственно пыхтят.

    За тех, кто в море, выпьем! За тех, чья кровь не рыбья, плоть не морская пена, не паруса холстина… За тех, с кем мы едины в сей миг благословенный: стол – наш корабль, штормит, держись, коль слаб, – верёвкой привяжись! Штормит, вокруг всё ходуном, за тех, кто в море, пьём!

     Лицо мужчины поутру подобно заду кенгуру! Своё лицо рукой поймаешь, ладонью расправляя, мнёшь. Как из ушедших восстаёшь. Знакомишься и вспоминаешь.

      Строчка хорошего стиха – как глоток вина. Можно и нужно ощутить горечь, теплоту, терпкость. Не торопясь, цедить четверостишия, наполняя себя. Или осушить написанное залпом, чувствуя, как через короткое время, смысл захватил. Одурманив или приободрив, согревая. Как оглушил, а то и отравил.

     Надо ли, для того, чтобы предельно ощутить что-либо – запах хвои, дождя, осенних листьев, появление любимой женщины, вкус хлеба, радость от законченного дела, прочее, бесконечно прекрасное, – надо ли быть «голодным»? Чтобы в наиболее полной мере почувствовать результат? Может быть, напротив, сделаться гурманом, знать множество дождей, дел, свежеиспечённых хлебов, чтобы ощутить неповторимость явления в ряду остального? Чтобы иметь право на выбор? Возможность сравнения?

    Боровско-Пафнутьевский монастырь. Реставрационные работы. Келья Аввакума – ни разогнуться, ни вздохнуть. Жутко представить: протопоп на цепи. Дни и дни, проведённые за решёткой. Битый кирпич во дворе. Стены, амбразуры. Пахнет сухим деревом. Пять крестов собора. На свежем воздухе – душно. В трапезной – прохладно, просторно, белые потолки дугой. Позже проезжали мимо церкви, кресты которой покосились. Странные лица вокруг: длинный нос, пустые глаза. Горбунья, животастый молодчик с окороками-ручищами, седой красавец без подбородка, женщина с толстой шеей и пузырями груди. Старик с глазами, что утонули, кажется, до самого затылка, – он из прошлого века, оттуда, из кельи, с цепи. 

     Геленджик. Поздний вечер. Двухэтажный домик. Я – на втором этаже. Позвякивая мелочью, играют в карты там, за тонкой перегородочкой, переговариваются шепотом (чтобы не мешать!) – «совестливые» соседи, семья из Тамбова. Другие соседи – «бессовестные» (сборная тридцатилетних девиц из многих городов), – в голос хихикают с ухажёрами, которые, в свою очередь, многообещающе похохатывают. Так, что стенки дрожат. «Тихая» соседка – дама лет сорока – палит электрическую лампочку на балконе. Вздыхает время от времени призывно, протяжно и горько. Трудный выдох этот сползает в ночь, к стволам кипарисов. И далее, на дорогу, подсвеченную тусклыми фонарями, в тень, к скамейкам, на которых присели пары влюблённых. Кажется, вздыхает кто-то большой. Так, должно быть, вслух мучается трансформаторная будка, киоск с прохладительными напитками. Хочется немедленно прийти на помощь.

     Таблички с надписью:
     «Ушла в штопор». «Извините, у нас война». «Улетаю, но вернусь к ужину». «Закрыто на банкет». «Человек – это звучит… горько». «Добро пожаловаться!». «Скажи мысль, легче станет!». «Курение опасно для вашего бюджета». «Поэт! Читатель вас заметил и, задремав, благословил». «Храните совесть в сберегательном банке!».

     Знание, конечно, не тот объём информации, который предъявляется по первому требованию. Знание это ощущение, чувственная способность отличить истину от рядом стоящего, ложного. Знание там, внутри. Оно – озарение, интуиция или внутренний голос, форма толкования, на выбор. Палитра истин, из которых позволено сложить законченную картинку. При известных усилиях, разумеется.

     Итак, времени – нет, пространства – нет. Скажем так: «время» и «пространство» – категории логические, чувственные, существующие внутри и вокруг нас как условие бытия. Которое (бытие это), в свою очередь, замкнуто, ограниченно единственно всеобщей категорией, существующей «за» и «вне» реальности. Тем, что именуется (вероятно, достаточно приблизительно), как Истина. Данная нам реальность существует искусственно замкнуто во времени и пространстве до тех пор, пока необходимый потенциал Истины… «не созреет», – другого аналога для толкования сути явления не нахожу! Живущему дано прибавить (разрешается всего лишь дополнить чем-либо уже имеющееся) к общечеловеческому объёму Истины или – на выбор – остаться пустышкой. Движение одностороннее, процесс необратим. Результат нетленен, пассивен до времени абсолютного набора элементов. После чего – качественный переход.

     Думаю, что проблема биологического бессмертия человека напрямую связана с продолжением рода. Бессмертный не нуждается в продолжении. Он сам себе предыдущий и последующий. Обособив, исключив себя из мира, спроектировав собственное биологическое кольцо, человеческая особь может надеяться на бессмертие. Изъяв себя из ныне существующего, сделавшись вне или поднявшись над природой. Собственно, сегодняшний мир дарован смертным. Он вполне может оказаться не приспособленным для существа бессмертного, новой формы разума или очередной формы Духа.   

     Сосняк. Холодок за воротом и в перчатках. Деревья с не зимними, чересчур зелёными и длинными иглами. Поблёскивает заледенелая тропа в сторону дачи. Снега немного, по краям узенькой дорожки торчит жёлтая, почти белесая трава, как венчик седых, даже жёлтых от времени волос на лысине старика. Наконец, показался ряд сереньких, хлипких штакетин забора. Далее – подмосковный сад – корявые стволы яблонь, тощие прутики вишен и слив. Несколько замёрзших плодов на ветках. Срываешь и кладёшь в рот ледышку. А она – сладкая с мякотью и вкусом сливы. То же с почерневшим мороженым яблоком: отстругиваешь зубами ленточку, пластину. Размораживаешь во рту. Тишина, в дачном поселке – я один. Жилища до времени брошены, похожи на стоптанные башмаки, поношенную одежку. Почти невозможно представить, что кому-то всё это ещё понадобится. Где-то захрипела ворона. День узенький, небо съёжилось. Нахохлился и я: доля тепла, под скорлупой куртки.      

       В литературу, театр, музыку уходишь, чтобы приобрести. Вернуться с чем-то почти неуловимым, но определённо необходимым для дальнейшего. С TV другое. Там оставляешь. Тебя, кажется, ненавязчиво ограбили на пару часов внимания, реже, ощущений. Но, увы, в лучшем случае, не предложили ничего взамен, а в случае худшем, наполнили такой дребеденью, мусором, чепухой! Требуется время, чтобы прийти в себя. Вспомнить, какой ты, собственно, был до того, как приклеился к голубому пузырю.

   Художники, конечно, отличаются друг от друга тем, что один – демонстрирует, отражает, сколь получится, точно копируя человеческое лицо, дождь, цветы, прочее. А другой – растит эти цветы на холсте, знакомится с человеческим лицом, вспоминает сырость, сегодняшние капли. Художник глазеет сам, приглашая желающих присоединиться.

     Среди прочих в искусстве и такой закон: никаких законов!