Ладога

Конец октября 1951 года был ветреным и дождливым. Близилась к завершению навигация на Свири. Для нас, семей речников, поездка в Ленинград не мыслилась иначе как на пароходе. Два раза в году мы получали право на бесплатный проезд всей семьёй по Волго-Балтийскому речному пути. Словно праздника ждали мы этих путешествий. Но как назло родителям в этом году задержали отпуска, а для меня была получена путёвка в санаторий, в город Павловск, отправляться туда нужно было срочно.

Детского билета на одного не продавали, и мама, расстроенная, вынуждена была купить для меня взрослый. Зато я был счастлив вдвойне. Одни на пароходе через Ладожское озеро в Ленинград со взрослым билетом – от одного этого можно было сойти с ума. В Ольховце не было мальчишки, которому бы я не похвастался.

- Врёшь, поклянись! – говорили ребята. И я клялся самыми страшными клятвами, но доверия от этого не прибавлялось. На меня смотрели, ну, почти как на пришельца из космоса.

Вскоре день отплытия настал, и я поднимаюсь по трапу огромного колёсного пассажирского парохода «Володарский». Мама поручила присмотр за мной знакомому штурману, а я уже вбежал на палубу, чтобы взглянуть на посёлок с высоты своего нынешнего положения. На пристани собрались мои друзья и я, великий путешественник, гордо помахиваю тайком от родителей взятой с собой бескозыркой.

Раздался мощный гудок, и лопасти огромных колёс бурунами вспенили воду. Пристань почему-то закачалась и поплыла куда-то назад. Пароход столь большой, что не сразу и догадаешься, что это мы отплываем, а не пристань. Медленно уплывают в даль речной вокзал с мамой и моими друзьями, набережная с амбулаторией и вышедшим на её балкон доктором Девятовым, цеха судоремонтного завода. С высоты палубы видны поднятые на берег для зимнего ремонта буксиры и катера.

Прощай, Ольховец! Великий путешественник уплывает к неведомым землям и городам. Шум двигателей, удары лопастей могучих колёс заглушают все звуки, и я с трудом осознаю, что кто-то настойчиво кричит, дёргая меня за рукав.

- Спускайтесь в каюту. Одному стоять здесь нельзя, – это командует вахтенный матрос. Мне ужасно хочется подольше посмотреть на проплывающие мимо деревни и спускающиеся к самой воде, горящие в осеннем зареве красок густые леса. Но я не сержусь. Мне нравится здесь всё, и я весело сбегаю вниз по сверкающим начищенной медью ступенькам трапа и как в волшебном зеркале отражаюсь в блеске никелированных поручней и труб.

В полумраке пассажирского зала через круглые иллюминаторы врываются, отражаясь от воды, яркие лучи осеннего солнца. Наши каюты ниже уровня воды и это придаёт особую таинственность всему происходящему. Волны где-то на уровне моей головы ударяются о борт парохода, обдавая брызгами стёкла иллюминаторов. Немного жутковато. Так наверно должны чувствовать себя люди, находящиеся на подводных лодках. Нет. Это опять занесла меня куда-то моя фантазия.

Я хозяин большой полки, застланной красивым байковым одеялом в белоснежном пододеяльнике. В одежде ложиться на неё нельзя – ничего, подождём до вечера.

Пока я так рассуждал и устраивался, пароход подошёл к пристани города Лодейное Поле. Громадина судна всей своей мощью надвигалась на узенький причал и казалось ещё секунда и раздавит его вместе с горсткой людей, толпившихся там. Но раздалась команда капитана, и послушные колёса начали вращаться в обратную сторону. Пароход, вздрогнув, замирает и мягко, как к подушке щекой, припадает к брёвнам причала. Гулко звучит команда: «Отдать швартовы!»

Несколько женщин с котомками сходят по трапу на настил пристани. В толпе ожидающих заметно волнение. Все подхватили свои мешки и чемоданы и двинулись к трапу. Вахтенный остановил толпу: «Граждане, приготовьте билеты!»

В толпе пассажиров я обратил внимание на одного белобрысого мальчишку, моего сверстника. Он горько плакал, уткнувшись в подол материной юбки. Угрюмый старик, стоявший рядом с ним, недовольно тряс бородой и торопил парнишку. Но вскоре, когда утроба парохода поглотила толпу пассажиров вместе со стариком и его парнишкой, мать кинулась к перилам причала с криком: «Вовочка, Вовочка, я приеду за тобой. Жди, обязательно приеду!»

Этот истошный крик будто ожёг меня, вызвав в памяти рассказ деда, как более пятидесяти лет назад, осенью 1900 года, именно с этой самой пристани его, девятилетнего Васютку, отправляла мать в Петербург. Дед редко предавался воспоминаниям, но это расставание на причале Лодейного Поля жило в нём всю жизнь:

- Мать не плакала. Её железному характеру мог позавидовать любой мужик. Она с рождения воспитывалась без матери, умершей в родах, и прошла тяжёлый путь испытаний.

О трагической судьбе предков деда я узнал значительно позже. Его прадед был потомственным дворянином и крупным петербургским промышленником-обувщиком. Желая расширить своё дело, он задумал отдать свою дочь за престарелого компаньона. Человек крутого нрава, он не терпел возражений ни от подчинённых, ни от родни. И вдруг наткнулся на достойного противника в лице родной дочери. Бунт в семье закончился свадьбой. Отец выдал единственную дочь за своего егеря, лодейнопольского вепса. Это был почти двухметровый детина с изрытым оспой лицом, по прозвищу Рытиков.

После смерти роженицы, в семье осталось двое малолетних детей. Старшего – мальчика, будущего наследника, забрали в Петербург. Девочка вместе с отцом осталась в деревне Варбеничи, откуда он был родом. В шестнадцать лет её выдали замуж за будущего священника Ивана Евсеева. В семье родилось пятеро детей. Но несчастье поджидало и эту семью. Супруга разбил паралич. Пятнадцать лет он пролежал в постели, переложив все заботы о семье на плечи молодой жены, наотрез отказавшейся просить помощи у богатого брата. Слишком разными были они. Но нужда так скрутила, что она, поборов гордость, решилась отправить старшего сына, девятилетнего любимца Васютку, к брату в Петербург.

Из села Варбеничи до Лодейного Поля, откуда шёл в Петербург пароход, более двадцати километров добирались пешком.

- Тогда я и увидел впервые пароход, – вспоминал дедушка, – да, ещё какой – большой, белый, будто снегом засыпанный, с огромными колёсами, над которыми золотыми буквами было написано: «Петербург». К этому времени мама уже научила меня читать и писать.

Новенький, построенный два года назад, пароход сиял в лучах солнца как большой, ярко освещённый дворец. Но Василию он показался живым волшебным чудовищем, так правдоподобно он дышал, выпуская клубы белого кудрявого пара, так сердито рычал, застилая небо чёрными тучами дыма, и уже совсем походил на Змея Горыныча, когда начинал свистеть.

- Я тогда, наверно, сильно бы испугался, – признаётся дедушка, – если бы не всё заглушающая боль от расставания с мамой. Когда подошла моя очередь подниматься на борт судна, мама надела на меня вязанку баранок и обмотала ею два раза мою шею. В карман сюртука вложила сложенную вчетверо записку и для надёжности заколола карман булавкой.

- Баранок тебе хватит до Петербурга. Вода на пароходе есть. А записку, как сойдёшь с парохода, покажешь городовому, что обязательно будет стоять на пристани. Он объяснит тебе, куда дальше идти. Дяде я всё описала в письме. Слушайся его. Если будут пороть – терпи, без этого никакой науки не осилишь!

На прощанье мама молча поцеловала меня. И от этого молчаливого поцелуя в памяти осталась навсегда обжигающая горечь соли на губах – то ли от маминых, то ли от моих слёз. Я чувствую её до сих пор, стоит только закрыть глаза.

Мои воспоминания о рассказе деда прервал крик мальчишки, который только что прощался с матерью на лодейнопольской пристани. Запыхавшись от быстрого подъёма по трапам он, перегнувшись через перила борта, истошно кричал: «Забери меня, забери меня домой!»

Поднявшийся на палубу бородатый старик схватил мальчишку за шиворот и потащил в трюм, злобно приговаривая: «Заткни рот, немчура поганая!»

Эти слова были так неожиданны, что я забыл обо всех красотах и парохода, и открывающихся видов Лодейного Поля. Лишь громкие крики чаек, да оживлённые голоса поднявшихся на палубу пассажиров вернули меня к действительности. О мальчишке я не вспоминал до тех пор, пока не спустился в пассажирский салон третьего класса. Наши полки оказались рядом. Паренёк забился в дальний угол, а старик, разложив на газете еду, угощал соседку, аккуратненькую старушку с церемонно поджатыми губами и, энергично размахивая руками, с жаром говорил:

- Вот бабы нынче пошли. Тьфу! У меня сын Егорий всю войну прошёл, до самой Вены. Есть такой городишко у австрияков. Весь израненный, что твоё решето. Я его разыскал только в позапрошлое лето – всё по госпиталям, да домам инвалидов скитался. У него кроме дырок в теле целый чемодан медалей да орденов. Привёз домой. Мать выходила. Молоком да настоями трав отпоила. Жить бы да жить. Так нет. – Отыщи мне Валентину! - твердит. Женился он перед самой войной. А почто искать то её? Она же, стерва, его не искала. Пропал без вести, ну и пропал. Мужиков и без него, видно, хватало. А он своё, – Ищи! Дочь мол моя у неё. В письмах на фронт писала. – Разыскал. В этом самом, будь он неладен, Лодейном Поле. А у неё там ещё и пацан. Видать, дала баба слабину. Ну да это их дело, думал, сами разберутся. Уехал он к ней. Но не разобрались. Заели его местные мужики, а ещё пуще бабы. Мальчишку то она от немца прижила. Вот и запил он. Соседка написала, – спасайте мол мужика. Или себя, или её порешит. – Приехал. Хотел уговорить его вернуться домой. Нет. Ни в какую. – Люблю, – говорит, – не жить мне без неё. Неужели я столько лет один по госпиталям зря скитался?

Тут и решил я забрать к себе этого мальчонку. Паренёк он хороший, ласковый. Может, без него они успокоятся, и нам со старухой веселее. А коль нет, так как Бог даст.

Старик ещё долго разговаривал с соседкой, но ни он, ни парнишка так и не притронулись к еде. Старик свернул газету и убрал в мешок. Мы после войны горя натерпелись и острее воспринимали чужую боль, вот и разбередил мне душу этот старик. А парнишка так и не вылез из своего угла. Жалко мне стало этого несчастного Владимира.

Зову его: «Пойдём на палубу, прошли Свирицу, сейчас выйдем в Ладогу. Интересно».
Старик привстал, повернулся к нам лицом:

- Иди, паршивец, коли люди зовут. Ладога как океан-море красоты необыкновенной. Я на ней тридцать лет проплавал и две войны отвоевал. В ладожской воде и моей крови капля есть. Она меня человеком сделала. Может, и тебя своей святой водой окропит.
Мы выбежали с Вовкой на палубу. Надвигалась ночь. Ветер срывал с гребней волн жёлто-белую пену и, мелкими брызгами оросив нам лица, насквозь промочил наши рубашки.
- Может, спустимся в каюту? – видя, как весь дрожит парень, спросил я его.
- Нет. Здесь хорошо.

Осенняя тёмная ночь надвигалась на озеро. Шума колёс не было слышно. Всё перекрывал вой ветра и удары волн о борт парохода. Страшно до жути, а невозможно оторваться, так хорошо, будто в сказке.

Смотрю, Владимир весь напрягся, вцепился в поручни и так навалился на них, будто хочет выпрыгнуть.

- Ты что, Вовка, не дури! – пытался я оттащить его, но он намертво вцепился – не сдвинуть.
- Не хочу жить!
- Ну и дурак. Вырастешь, станешь как твой дед капитаном. Мне кажется, он хороший человек. Я слышал, как он говорил соседке, что хочет тебя в Нахимовское училище определить. Да об этом мечтают тысячи ребят. Ещё будут завидовать тебе.
- Врёшь ты всё! – зло сверкнув глазами, закричал Вовка.
- Не вру! Действительно слышал. Чем хочешь поклянусь. У него там есть приятель ещё с войны – капитан первого ранга. Шишка большая, может помочь.
Лицо у Владимира просветлело, щёки залил румянец.
- Правда, не врёшь? Я же всегда мечтал стать моряком, уплыть куда-нибудь далеко-далеко, чтобы никто ничего не знал обо мне прежнем.

В это время на палубу вышел знакомый мамин штурман.
- Сейчас же марш в каюту. Две холеры, три чумы!

Я не удержался от смеха – уж больно доброе у него при этом было лицо. Но Вовка от греха подальше быстро спустился в трюм. Больше мне не пришлось с ним поговорить. Последний раз я увидел его уже на пристани в Ленинграде, что-то весело рассказывающего деду.

- Хочу ещё немножко посмотреть Ладогу, - заявил я штурману, - а то какой же я сын речников, если боюсь воды?

Дмитрий Петрович, так звали моего покровителя, накинул на меня свой бушлат. Я, совсем уже осмелел и, не таясь, спросил:

- А вы давно плаваете на «Володарском»?
- Да, почитай, сразу после Гражданской войны, а до этого на нём плавал мой отец. Тогда наш пароход ещё назывался «Петербург». В этом году ухожу в запас, то есть, на пенсию. Поеду к сыну. Он плавает на Чёрном море. Погрею старые кости.

Штурман ещё что-то говорил, но я уже его не слушал. Значит, я плыву на том легендарном «Петербурге», как и мой дедушка Василий пол века назад. Вот здорово! И мне вдруг показалось, что ничего для меня нет роднее, чем этот старый пароход. Я предчувствовал, как обрадуется дедушка, узнав, что я, как и он, плыл по Ладоге на «Петербурге». Рассказ его об этом плавании я помнил хорошо и мне ужасно захотелось, чтобы со мной случилось как и с ним – ночь, шторм, крики чаек, залетающие на палубу брызги от волн. К моей радости ждать этого долго не пришлось – осенние шторма на Ладоге явление рядовое. Уже через полчаса на мне не было сухой нитки, а намокший штурманский бушлат давил на плечи как рыцарские доспехи. Порывом ветра сорвало с головы мою бескозырку и унесло в ночную тьму. Пальцы, вцепившиеся в поручни, окаменели от холода и страха. Огромный пароход в сравнении с могучей Ладогой был лишь жалкой посудиной, которой она играла как котёнок клубком шерсти. Особенно остро это ощущалось потому, что я стоял на носу судна, и ничто не заслоняло от меня безумства водной стихии.

Темно-серая бездна, казалось, вот-вот разверзнется, и пароход с клёкотом как гигантский камень стремглав уйдёт под воду. Из потревоженных глубин вырвется лишь вздох облегчения насытившегося чудовища. Луч прожектора, укреплённого на рубке, прорезал мглу водной пыли и, перед тем как утонуть в новой волне, выхватывал из тьмы стаю чаек, с криками падавших к самой воде, и ослепительно отражался многоцветной радугой в их белых крыльях. Ни грохот волн о борт судна, ни шум его двигателей и колёс не могли заглушить безумной, переходящей в стон радости чаек. Их упоение битвой со стихией вселяло в сердце гордость за бесстрашных птиц и невольно делало меня участником этого сражения. Судьба сжалилась надо мной и подарила возможность испытать то же чувство восторга перед стихией, о котором не раз вспоминал дед.

К утру ветер утих, и в розовых лучах солнца, прорезающих лёгкий туман, проступили очертания башен крепости Орешек. Скоро Ленинград.

2021 г.