Красная Армия чёрный барон

Шли к казарме, как положено, строем. Ать-два, ать-два! Майское солнышко, намаявшись за день, клонилось за крыши многоэтажек. Жара слегка отпустила, хотя, если на тебе шинель и кирзовые сапоги, факт это скорее теоретический. На самом деле мы все промокли насквозь, как будто вброд переходили болото. Пот резал глаза, и, слава Богу, рядом не было женщин, иначе бы они попадали в обморок от дикого смрада, который источали наши тела. Лето почти, а приказ о смене формы одежды еще не пришел. Единственное, что сидело на нас по сезону — пилотка. Говорят, командир части, не имея права на прочее, дал тут слабину. Он был настоящий «отец солдатам», хотя одновременно ходила версия, будто полковник просто стеснялся гражданских. Они разгуливали в эту пору по городу  в  маечках и шортах  и уже нас, военных, принимали за клоунов.

Сборы молодых сержантов подходили к концу. Завтра на последнем разводе отсеют худших, и список нового постоянного состава батарей определиться окончательно. За свою участь я особо не переживал. Меня уже определили каптером, а коней на переправе не меняют, Тем паче и не за что, вроде. На последнем марш-броске я удостоился даже благодарности и пары увольнительных от командира за то, что волок на себе, к своему карабину, еще и оружие товарища, скисшего уже на втором километре из десяти. Мне даже дали за это пару внеочередных увольнительных. Дали и тут же забрали обратно. Чтобы слишком не баловать.

Каптер в армии — место заметное, так просто  туда не возьмут. Но меня взяли. За что — бог весть. Причём совершенно случайно. Возможно, просто под настроение командира батареи. В качестве обыкновенного вола, с тюком простыней на горбу я возвращался из прачечной с действующим каптёром, сержантом Опаевым. Он шёл впереди меня с папочкой.
—Смену готовишь? — весело хмыкнул комбат.
Потом, коротко поразмыслив, добавил:
—А что!
И — уже мне:
—Ты, кажется, Попов, в медицинском учился?
Я что-то пробурчал в ответ из-под своей тяжкой ноши. Мол, причём здесь медицинский?
Логика, однако,  у комбата была.
—Значит, с белым цветом знаком,— развивал он мысль.— Халат, во всяком случае, носил белый. Носил?
—Носил.
—Ну, вот. А теперь уже носишь белые простыни. По площади очевидный прогресс. Растешь! Словом, готовься. После Опаева каптёр — ты!
И все. Мои армейские планы определились сразу на полтора года вперед. Штатное распределение в зенитно-ракетный дивизион под Петропавловск-Камчатский  было отставлено, я остался в Свердловске. Но сначала были сборы сержантов.

Нас, молодёжь, оставленную в учебке на разных должностях, мариновали на сборах две недели. Натаскивали, как сторожевых собак. Учили уму-разуму. Незамысловато, сурово, но доходчиво, что, в общем, и требуется, когда мало времени кого-нибудь уговаривать или убеждать. Армия в этом смысле взбадривает. И, если в институте или какой-нибудь школе благородных девиц, ты еще будешь вальяжничать и сомневаться, то здесь, на плацу или в окопе, у тебя есть время только на то, чтобы пукнуть и поправить штаны, ибо все остальное — в руках командира.

Он вышагивал позади нашего строя. Портупея, полевая сумка через погоны капитана. Крылья фуражки, специально лишенной пружинки в тулье, лихо свисали на уши, галифе были похожи на два  пузатых графина, вставленных горлышком в яловые сапоги. Чапаев! Лошади под ним только не было.
—Ста-арший сержа-ант Тимка-анов! — врастяжку скомандовал он.
Тимканов — его замкомвзвода. Временный, на период сборов. Завтра он уже просто — дембель. Коренастый,  суровый потомок Чингиз-хана. В глазах его и на лбу прямо выбито крупными буквами: мне все, ребята, до фонаря!
—Й-а! — отвечает он своему последнему командиру, тоже растягивая гласную «Я» на щегольский, армейский,  манер.
 Фамилия капитана — Машковский. За ухарское, белогвардейское, обличье его называли «штабс-капитан».
—Песню! — требует он.
Тимканов лихо дублирует:
—Запе-вай!
Мы — хором:

Красная Армия, Черный барон
Снова готовит нам царский трон.
Но от тайги до Британских морей
Красная Армия всех сильней!

Эта песня стала нашим гимном, первым, что мы вызубрили в самом начале сборов.
—Чтобы — как «Отче наш»! — приказал Машковский.
И с этого момента четырнадцать дней мы даже в сортир перед отбоем ходили под этим революционным гимном. Строем, в белых подштанниках, шлепанцах на босу ногу.
—Ать-два, ать-два! — подбадривал рядом командир сборов, иногда даже ночевавший с нами в казарме. — Выше ногу!
У некоторых лямки от тапочек, в принципе не предназначенных к строевой, отрывались. Маршировали и пели:

Так пусть же Красная сжимает властно
Свой штык мозолистой рукой!
И все должны мы
Неудержимо
Идти в последний смертный бой!

В один из таких дней меня посетил странный сон. Я и  другие сержанты, всего пять человек, по числу унитазов в туалете, под предводительством Машковского отрабатывали процедуру дефекации. На полном серьезе разучивали то, на что способен и так любой организм, даже амеба, уже по факту своего  рождения. Все было поставлено очень научно, по-армейски, с соответствующей методической скрупулезностью.
—Делай раз! — командовал капитан.
Все делали шаг к «очку»
—Делай два!
Разворачивались и снимали штаны.
—Делай три!
Садились.
И в конце, уже отправив все свои естественные надобности и одевшись, докладывали, приложив ладони к пилоткам:
—Служим Советскому Союзу!
Проделывали это несколько раз подряд, шлифуя по приказу Машковского каждый этап. Если кто-то замешкивался и не успевал, например, застегнуть штаны, когда другие уже бодро рапортовали, все начиналось сначала.

Явь, впрочем, отличалась от этой картины немногим. Фрунт и кондовый юмор переплетаются в армии самой причудливой вязью. Мы прослужили  полгода. Думали, что кое-что смыслим в новом быте, и вдруг увидели, ощутили, что это не так. Наш экстравагантный наставник показал нам, что служба Родине — не пиво с девочками под пальмой на пляже. При должном усердии из любой мухи можно сделать слона или верблюда, а можно — осла.  Выбор зависит только от поставленной задачи. И никуда не денешься — будешь играть любую роль, даже ту, от которой пахнет навозом, потому что в Уставе с фонарем не отыскать слова «нет». Всюду лишь — «Есть!» и «Так точно!».
Мы топали и орали, что есть мочи:

Красная Армия, марш-марш вперед!
Реввоенсовет нас в бой ведет.
И от тайги до Британских морей
Красная Армия всех сильней!

Стайки воробьев испуганно слетали с торчавших вдоль дороги рябин. В казарме нас ожидало еще одно шоу, последнее на этих сборах.
В увольнении я смотрел фильм «Старшина».  В одном из эпизодов этот старшина, которого играл актер Владимир Гостюхин, тренировал своих подопечных, молодых курсантов, желающих скорее попасть на войну, командам «Подъем!» и «Отбой!». Старшина смотрел на часы, а орава будущих летчиков толкала и сбивала друг друга, пытаясь одеться и раздеться, как надо. В зале не стихало веселье. Больше других резвились барышни. Некоторые от хохота просто падали с кресел. И ведь действительно смешно. Смешновато. Но только если все это происходит с кем-то другим, а не с тобой лично.

Нехитрая, в общем,  штука — одеться или раздеться быстро. Когда ты в постели с невестой, и тут вдруг стучится в двери ее настоящий муж, ты можешь побить все рекорды. Но здесь  иной кунштюк, тут система. Это уже не испуг, а рефлекс!
—Подъем!
И, словно ветром, тебя сносит с кровати. Сержант зажигает спичку, и пока она горит, зажатая между пальцами, ты впрыгиваешь в штаны, в сапоги, судорожными движениями застегиваешь гимнастерку, бежишь на место построения и замираешь там по команде «Смир-на!».
—Отбой!
И все происходит в обратном порядке. Через двадцать пять секунд ты должен быть в кровати и спать.
Все просто. Если ты укладываешься в норматив: встал вовремя в строй, не забыл или не спрятал под матрасом портянки, застегнулся не сикось-накось, к тому ж — на все пуговицы. Что-то не так — ради Бога. Милости просим на новый круг!
За шесть месяцев ежедневных репетиций мы кое-чему, естественно, научились. Две недели сержантских сборов показали, что в наших знаниях затесались все же отдельные прорехи. Теперь, пока горела спичка, нужно было не просто одеться, но еще более-менее заправить кровать. Ровно в шестнадцать ноль-ноль каждый день начинались бега.
—Подъем!
—Отбой!
—Подъем!
—Отбой!
Три раза — это минимум. Уже на втором круге в душной казарме одежда намокала от пота, на третьем она не надевалась вообще. Ее натягивали на себя, как презерватив, лихорадочно,  с трудом. Когда вся толпа затихала в кроватях, следовала команда:
—Газы!
В первые дни, услышав ее, все торопели, не зная, как быть. Такой команды нет ни в одном уставе. Оказывается, нужно было просто накрыться с головой одеялом. Зачем — неизвестно. Может быть, чтобы нюхнуть там чего, что вдруг выпорхнет от усердия. Такой вот был юмор у наших командиров.

Сегодня у них тоже последний выход. Тимканов уйдет на дембель, Машковский за сборы — на повышение. Ох, и попрыгаем мы у них под занавес!
—Старший сержант Тимканов! — раздается за нашими спинами голос Машковского. Каждое слово он чеканит, как царский червонец.
—Й-а! — слышен в ответ привычный отклик.
Тимканов даже не оборачивается. Он и так все ловит на лету.
—Пыли нн-не вижу! — балдеет, забавляясь,капитан.
—Взво-о-од! — затягивает Тимканов.
По этой команде нога, согласно Уставу, поднимается выше. Четыре десятка пар сапог делают это и с грохотом обрушивают тяжелые подошвы на асфальт.
—Стой! —  резко обрывает замкомвзвод.
Все замирают. И тут же вверх устремляется столб дорожной пыли. Через минуту, прошедшую в торжественной тишине, та оседает на наших погонах почетным ветеранским пушком.

Прощай прошлое. Курсант умер. Да здравствует младший сержант!
Каждый этап жизни, в который вступаешь, как лабиринт Минотавра. Известен только вход. Что будет дальше — загадка, Тьмутаракань.