Встреча с Богом

1.
Лешка пришел в себя как-то вдруг и сразу. Боль, царствовавшая внутри маленького Лешкиного тела и безнаказанно терзавшая его, дотянулась до какого-то внутреннего рубильника, враз включив сознание.
Особенно доставалось от нее груди и правой руке. Где-то там, в темноте, что-то вгрызлось в плоть, пульсирующе разрывая Лешкин мозг. Еще не соображая где он находится и что случилось, Лешка потянулся к боли, чтобы вырвать ее напрочь, но тут же был остановлен кем-то сильным и теплым.
— Тихо, тихо, дружочек, … Нельзя повязку срывать! Потерпи. Пришел в себя – уже молодец…
Лешка подчинился голосу. Фраза, прозвучавшая для него, содержала подсказку, и над ней обязательно надо будет подумать, но потом, потом... Боль немного посторонилась, недовольно впуская Лешку в его собственное тело, но не исчезла окончательно, только чуть притихла, постепенно перемещаясь ближе к фону.
Лешка осмотрелся. Рядом с ним на табурете сидела санитарка в белом халате, похожая на престарелого ангела с теплыми глазами и светлой улыбкой. Лешка видел не открывая глаз, как чуть раньше разглядывал врачей, нагнувшихся над ним, распластанным на операционном столе. Почему-то эта новая способность видеть нутром ничуть не удивляла. Тогда он парил в операционной, выискивая лучший ракурс, разглядывал склоненных над ним людей в синих халатах со смешными бантиками завязок на затылках, и ему никак не удавалось рассмотреть, что же они с ним делают. Сейчас же он обозрел палату с тремя пустыми кроватями, аккуратно застеленными выцветшими от безжалостной стирки больничными одеялами, обшарпанные тумбочки, новенький ярко-красный бант над одной из кроватей и семилетнего мальчика на ней, замотанного в бинты по самый подбородок. То, что это он видит самого себя, Лешку не впечатлило. Больше привлекал внимание красный бант, похожий на боль, ярким пятном разрезающий черно-белую данность палаты. Зачем он здесь?
— Но, но, дружочек, не отключайся. На вот, нашатыря понюхай, знаю, что противный… Сейчас доктора позовем, обезболивающее даст…
Обмакнув тряпицу в стакане с водой, бабуля смазала Лешкины губы. Оказывается, очень хотелось пить. Лешка зачмокал губами, потянулся к влаге.
— Нельзя тебе, милок. Пока ничего нельзя, ни есть , ни пить. Вон — красный бант висит. Придется потерпеть. Врач скоро придет, посмотрит, что-нибудь придумает, может капельницу велит поставить — это тебе и питье и еда. Так вот…

Больница. Эта реальность уже знакома. Лешка помнил, как его привезли сюда на машине с сиреной. Летели по всему городу с воем. И не известно кто орал громче – сирена или сам Лешка… Что же тогда произошло? Надо обязательно вспомнить, но потом, потом… Боль не дает сосредоточиться, наваливаясь снова и снова.
— А вот и укольчик. Сейчас будет легче….

2.
Легче. Тогда было гораздо больнее.
…Он стоял голый и орал. На полу прихожей в луже валялись куски Лешкиной одежды, второпях содранной с него матерью, размокшие валеночки, мутоновая шубка. С них валил густой пар. Опрокинутый бак, в котором мать всегда кипятила белье. Мокрые дымящиеся простыни, раскиданные по полу рядом с хромоногой тумбочкой. Электроплитка на ней. В дверном проеме — испуганные лица соседей. Соседская девчушка Наташка, бессовестно таращащаяся на голого Лешку, с ужасом и любопытством. Лешке неловко, надо бы отвернуться, прогнать бесстыжую, но слова сливаются в одно бесконечное «Ааааа..!!!» Лешка орет, хватает ртом раскаленный воздух, показывает матери на Наташку, оцепеневшую в дверном проеме, на свое покрывающееся пузырями тело, машет рукой, а мать в ужасе не может понять чего он хочет. Наконец, люди расступаются и в дверь вбегает молодой парень в белом халате, на ходу расстёгивая саквояж.
— Чистую простынь, одеяло – живо! — его трясущиеся руки уже хватают из саквояжа какую-то бутылочку, силятся открыть, а после, отчаявшись справиться с неподатливой пробкой, заталкивают ее вовнутрь и опрокидывают содержимое на Лешкины плечи…. Одна, две, … пять, семь…пустые флакончики, как солдатики, валятся на диван, и боль отступает на полшага – это уже счастье! Маслянистая жидкость течет по Лешкиной груди, животу, льется на диван, пятном расплываясь у ног. Как же так? Диван  испорчен, мама будет ругать! Лешка бестолково машет рукой, но никто его не понимает. «Ааааа…!!!» — орет Лешка и смотрит, как какая-то тетя в белом халате ножницами состригает с него кожу, лопающуюся на руке и груди, а из разрывающихся пузырей течет что-то жгучее-жгучее…
Лешку заворачивают в простыню, врач хватает его на руки и стремглав несется вон по скрипучим ступеням старой лестницы вниз, на улицу, к машине скорой помощи. «Аааа..!!!» - кричит спеленатый Лешка, одними глазами показывая на санки, оставленные им у подъезда. Точно, он же зашел домой только пообедать — мама позвала! Досадно было прерываться. Санки птицей несли Лешку по снежному накату, обгоняя всех... Нельзя их тут оставлять — утащат! Но мама, бегущая следом, не обращает никакого внимания на санки — Лешкину гордость и предмет зависти ребят. Может, Наташка присмотрит пока? Хоть какой-то от нее толк…

Он лежит в машине скорой помощи, а та несется с воем по притихшему городу. Лешку болтает из стороны в сторону. Рядом мама силится его удержать, чтоб не выпал. Пробовали пристегнуть ремнями, но он заорал так сильно, что его, наконец, поняли — больно! « Аааа…!!!» кричит Лешка устало, уже привыкая. С удивлением замечает, что боль больше расти не может, наверное, просто некуда, исчерпалась. И видит мамины глаза, полные ужаса .
Так вот куда уходит его боль....

3.
Ночью в палату на каталке привезли какого-то мужика. Лешка ненадолго выпал в реальность от потока света, бившего с потолка прямо в глаза. Он слушал из забытья лязг каталки, стоны больного, матерки  санитаров. Лешка «пролетел» по палате, успев рассмотреть соседа. То был худой и удивительно бледный старик лет сорока с неправдоподобно заостренным носом. Под тонким больничным одеялом явственно угадывалось его изможденное тело и, почему-то, лишь одна нога. Он громко стонал, пока укладывали на кровать у окна, ставили капельницу, подкладывали кислородную подушку. Потом кто-то выключил свет, и сосед стал успокаиваться, тревожа Лешку все реже. К утру он утих вовсе и Лешка не слышал, когда того увезли.

Утром Лешку разбудили какие-то робкие белые люди в марлевых повязках. Они зашли в палату гурьбой, шурша накрахмаленными халатами, ведомые кем-то, пахнущим теплом и уверенностью. Вожак присел на Лешкин табурет, и Лешка смог рассмотреть усталые глаза в сетке морщин, улыбающиеся ему поверх марлевой повязки. От врача повеяло операционной и отрезанной ногой ночного соседа. Свита толпилась поодаль, разглядывая табличку на спинке Лешкиной кровати.
— Ну, кто тут у нас? — спросил врач, устраиваясь рядом поудобней.
На что молодой женский голос из свиты тут же ответил:
— Алексей, 7 лет. Обширный ожог, вторая степень, спутанное сознание, потеря 40% кожного покрова, болевой шок, ожоговая токсемия. Требуется пересадка кожи…
— Это значительно позже, коллега, — прервал ее врач. — Ход лечения мы обсудим не здесь. Как дела, солдат? — обратился он к Лешке.
Лешка попытался улыбнуться, на что врач кивнул и, отвернувшись, что-то вполголоса сказал свите. После встал с табурета, и, прежде чем уйти, произнес, глядя на Лешку:
— Держись, парень. Мы тебя не отпустим. Хватит с нас потерь.

4.
Когда Лешку перевели в общую палату, он не запомнил. Он теперь всегда спал. Снов не было, как и прежних полетов. Лешка выныривал из темноты ненадолго на какой-нибудь раздражитель, словно черепаха из своего панциря, а после тьма снова затягивала его к себе, уютная и густая. Обход врачей, голоса соседей — Лешка понимал, что это наступил день. Запах еды, звяканье ложек — завтрак, обед, ужин? В промежутках — тьма. Изредка что-то проделывали с ним самим, и Лешка недовольно просыпался: меняли бинты, пристраивали градусник или подсовывали «утку». На тумбочке рядом с его кроватью теперь всегда стоял графин с водой — Лешка знал это, но сил дотянуться не было. И желания. Периодически заставляли глотать пилюли, вот тогда, запивая, он жадно опустошал целый стакан.

В один из дней ему принесли кисель — полстакана мутно-зеленой тягучей жидкости со странным вкусом. Лешка выпил его залпом и тут же осознал, что страшно голоден. Что-то в его животе жалобно заныло, требуя еще. Кисельный комок, лишь начав продираться сквозь ссохшихся Лешкин пищевод, тут же рассосался без остатка. Лешке пытались объяснить, что больше пока нельзя, что дадут снова только в обед, а Лешка бестолково водил глазами по сторонам, словно зверек, выискивая хоть какую-нибудь еду. И долго после не мог успокоиться. Так и не спал больше днем, ждал обеда, после — ужина. А оживший живот скрежетал и ныл, требуя своего.
В тот день вместо красного банта над его кроватью появился зеленый.
Кисель подвел еще одну черту в Лешкиной жизни, поделив ее на «до» и «после». С этого дня он возненавидел зеленый цвет, ровно как и вкус этого странного киселя, запомнив его на всю жизнь. Как вкус голода.

5.
— Здравствуй, сынок! Сегодня, гляжу, тебе лучше! Ну как ты?
— Хорошо, мамочка, только есть очень-очень хочется.
— Врач говорит, что это ты пошел на поправку! Это же здорово!
— Ты сосисок принеси, ладно мам? Я есть не буду,— впервые в своей жизни соврал Лешка, — я на них смотреть буду. Мне будет легче. Ну, пожалуйста…

— Это еще что такое?!
Лешка вздрогнул от неожиданности. Оказывается, задремал и не заметил, как начался обход. Врач строго указывал на привязанную Лешкой над головой к спинке кровати сосиску.
— Убрать! Ни в коем случае! Показана строгая диета! На встречу с Богом захотел?!
Медсестра засуетилась, срывая со спинки кровати криминал. Не велика потеря. Знали бы они, что в тумбочке лежит их почти килограмм!
— Доктор, не могу я этот кисель больше видеть… — пробовал робко оправдаться Лешка. — Лучше сосиска вприглядку...
— Ну, ну, ну… — потеплел глазами доктор, — надо потерпеть… А давайте разнообразим парнишке меню. Что там можно придумать?
Медсестра промолчала, пожав плечами.
— Так… А что там у нас под бинтами? Давайте посмотрим.
Медсестра кинулась разматывать завязки. Через пару оборотов обреченно выпрямилась. — сплошная спёкшаяся твердь.
— Запишите на перевязку, через день. Теплую ванную, с марганцовочкой, аккуратненько, отмачивать … — врач пересел к соседу по палате. Потом, словно вспомнив что-то, обернулся к медсестре: — И вот что… украшение, ладно уж, верните на место… пусть… но не больше одной штуки в день! Понял, солдат?
— Понял, доктор! Спасибо!

6.
На перевязку вызывала дежурная медсестра вечером, когда ванная комната на этаже освобождалась от других процедур. Лешку опускали в черную от марганцовки воду, и он долго играл в теплой воде с корабликом, потихоньку разматывая отмокающие бинты. Процедура перевязки вносила некоторую приятность в серое больничное существование, доставляя удовольствие. После перевязки Лешка возвращался в палату расслабленным, успокоенным, засыпал легко и быстро. В такие ночи всегда снилась мама.
Правда, не у каждой медсестры хватало терпения. Тогда Лешка горько рыдал, хотя это и совсем не по-мужски. Плакалось не столько от боли – к ней он давно притерпелся – сколько от беспомощности и досады. На месте сорванных повязок потом долго еще сочилась кровь, насквозь пропитывая свежую марлю, и на следующей перевязке эти места было еще трудней размочить. Да и раны никак не заживали. Лешка быстро выучил график дежурства медсестер и трясся через раз перед перевязкой, пытаясь безуспешно куда-нибудь заныкаться.

7.
Восьмой Лешкин День рождения страна отметила по-королевски.
Еще ранним утром, когда палата только просыпалась, кто-то крутнул до упора ручку громкости радиоточки, и из динамика, сотрясая воздух, выплеснулся сочный бас диктора:
«Работают все радиостанции Советского Союза! Передаем сообщение ТАСС…».
Лешка резко сел в кровати — сна как не бывало!
« 16 марта 1962 года…»— еще вчера! — « … в Советском Союзе произведен запуск…» — неужели космонавт?! вот это подарок! — «...искусственного спутника Земли…» — ураа! Пусть спутник, пусть! Страна еще не знала, что позже даст ему гордое имя «Космос» и будет он под номером один в длинном ряду своих собратьев.
Лешка целый день рисовал в альбоме, подаренном мамой по случаю дня рождения, космические корабли, несущиеся среди звезд. А в утреннем воздухе за окном витал праздник, настоянный на густом весеннем духе и всеобщей причастности к великим делам большой страны.
К вечеру палата, как обычно, заполнилась чужими голосами, новыми лицами – к соседям пришли посетители. Только Лешке некого ждать. Мама на работе в вечернюю смену, а кто еще может прийти?
Отец в больницу не приходил никогда, да и не дай бог! Он бросил их с мамой когда Лешка был еще совсем несмышленышем. После он являлся всегда пьяный ломать входную дверь и чего-то требовать. Ветхая дверь ходила ходуном после каждого удара, грозя вывалиться, а Лешка с мамой тряслись за шкафом, пока не приезжала милиция, вызванная соседями. Только когда все стихало и успокаивалось, вместе с рукастым соседом не торопясь оценивали ущерб, понесенный дверью. На ремонт всегда оставалось хотя бы пятнадцать суток.
Тетки – две бездетные мамины сестры – хоть и жили неподалеку, приходили к Лешке редко. Посидят пять минут и уйдут. Зачем приходили? Удостовериться, что еще жив племянник? Или отбывали повинность?
Но этот день был щедр на настоящие подарки. По случаю Дня рождения, он привел Лешкину учительницу с четырьмя огромными рыжими апельсинами в авоське. Были еще краски, тетрадки, книжки – целое богатство, но не это главное. Ведь главные вещи в жизни – это вовсе не вещи. Учительница просидела у Лешки целый вечер, рассказывая про ребят из его класса, про их интернат, походы после уроков. Читала Лешке интересные истории, занималась с ним математикой. Как будто никуда не спешила, как будто ее ученик-первоклассник, не закончивший и первое полугодие, был у нее любимым и единственным. А Лешка покраснел и запнулся, случайно назвав ее мамой.
После ужина над Лешкиной кроватью снова повесили красный бант. Значит, завтра не будет даже этого противного киселя. Предстояла еще операция, понял Лешка, наверное та, по пересадке кожи, о которой заикнулся когда-то врач.

Лешка лежал под больничным одеялом в сумраке уходящего дня и смотрел на огромные ярко-рыжие апельсины, ловил ноздрями терпкий их аромат, а заодно думал о своей жизни.
Раньше мама заполняла собой целый мир. Но Лешка рос, а мир, в котором мама, оставался неизменным, уютным и безопасным. И стал тесным. К нему прилеплялись другие миры, где было много чего: вечно пьяный отец, друзья, садик, потом – школа. И в каком-то из них случился сбой – опрокинувшийся на него двадцатилитровый бак с кипящим бельем…. Какой же из миров в этом виноват? И вот теперь больничная палата с апельсинами на тумбочке – самое лучшее, что случилось с Лешкой за многие больничные дни. Не есть же их, в самом деле!

8.
- Не спишь? – сосед заскрипел пружинами, повернулся к Лешке. – Я вот тоже не могу уснуть. Эти твои апельсины так пахнут! Съел бы их, что ли?
- Ешь сам, мне все равно нельзя.
- Да ты что! Не буду. А ведь пропадут, жалко… А давай отдадим их кому-нибудь, кому они нужнее. Не против?
- Не против, конечно. Давай....
 
Они долго крались,  полутемным больничным коридором по женскому этажу отделения, словно партизаны во вражеском тылу, держа в каждой руке по огромному апельсину. Не хотелось попасться  на глаза дежурной медсестре, чтоб не объясняться потом по поводу и не оправдываться зазря.… Наконец, остановились у какой-то палаты   и сосед, забрав «боеприпасы»,  тихонько прошмыгнул в приоткрытую дверь. Через несколько секунд, скользя также бесшумно, он уже стоял перед Лешкой, тупо улыбаясь.
- Спят все. Я на тумбочку  Лере положил, её кровать сразу  у двери. Проснется – то-то будет радости!
- А кто это – Лера?  Твоя подружка?
- Нет, моя в этой же палате, но у окна. А Лера – детдомовская, ей четыре годика. Плачет все время, жалко…

Потом, недели две спустя, когда Лешка пришел в себя после повторной операции, оказалось, что бывшего соседа уже выписали.  Лешка с кульком конфет сам докандыбал до той женской палаты, чтоб  навестить Леру. Ведь ей конфеты нужней!
- Нету Лерочки, ушла она …. - ответила вдруг погрустневшая тётенька в больничной пижаме.  – А зачем она тебе?
- Навестить. Я ей как-то апельсины приносил, так узнать думал, как она…
- А, это ты! Лера все просила передать тебе «спасибо-при-спасибо!», когда придешь.  Была уверена, что ты волшебник... или даже сам Бог!

9.
Лешку отпустили из больницы только летом. Он слышал, как врач шепнул матери: «Капиллярный токсикоз… ничего не можем сделать... пусть лучше дома…»
Лешка и сам чувствовал, что что-то пошло не так. По заплаканным глазам мамы.
Нет, грудь и рука уже почти не болели, появилось что-то другое. Руки к вечеру стали сильно опухать, кожа лопаться, а из трещин сочилась кровь. Лешка смотрел безучастно на темно-алые капли, срывающиеся с пальцев прямо в раковину, и ждал, когда эта капель поутихнет. После заматывался в бинты и шел спать, тут же проваливаясь в темноту. Утром никак было не проснуться, да и кому его будить – мать днями пропадала на работе. А вечером бегала по городу, ища помощи.
Приходили какие-то люди, смотрели жалостливо на Лешку, гладили по голове, о чем-то шептались с мамой. И больше не появлялись. А Лешке становилось все хуже.
Единственно, что заставляло выныривать из полудремы – это визиты Лешкиной учительницы. Она приходила теперь каждую неделю. Лешка увлеченно листал книжку или решал задачки из нового учебника, чтоб успеть ей показать, а та пила с мамой чай, тихо переговариваясь.
Как-то, уже уходя, она сказала Лешке:
- Я вчера узнала, где живет Бог от медицины. Мы его попросим, и он обязательно тебе поможет! Продержись еще немного, ладно?

А действительно, подумалось Лешке, где он живет, этот Бог? На небе? В церкви? Или где?
Прошлым летом, еще до больницы, когда он гостил у дедушки на хуторе, к ним в дом зашел священник – молодой парень в длинной черной рясе. У порога, размашисто перекрестившись, поздоровался чудно, а бабушка тут же ответила и поцеловала тому руку!
- Внук? -  спросил, кивнув на Лешку. – Крещен ли? Ведете ли к Богу?
- А бога нет! – Тут же парировал Лешка. – Гагарин летал и никакого бога на небе не видел!
Священник взглянул на Лешку с грустной улыбкой.
- Почему ты думаешь, что Бог на небе? Он всюду. Даже…в спичечном коробке!
Лешка после пересмотрел все спичечные коробки в бабушкиной кладовой, но Бога там так и не нашел.
А у священника были такие добрые глаза, и так хотелось ему поверить…

10.

В один из вечеров в дверь квартиры постучали. Открыла мать. На пороге стоял, прижимая к груди шляпу, сухонький старичок с тросточкой.
- Здравствуйте. Меня попросили зайти к вам по поводу вашего сына. Вы позволите войти?
- Да, конечно, – мать посторонилась, освобождая проход.
        Лешка сразу понял, что это и был сам Бог!
Старичок заставил Лешку размотать бинты, ощупал его шрамы, измерил пульс, ухом прижавшись к спине, послушал, как Лешка дышит. После долго изучал Лешкины больничные бумаги с результатами обследований и анализов.
Наконец, уселся в кресло, задумался.
- Значит, мои коллеги в вашем случае сдались, так говорите? Не знают как лечить? Ни лечащий врач, ни зав отделением, ни мой приемник на посту зав гор больницы? А почему они не ведают, как думаете? Не знаете. А я вам скажу! А потому, что и вся советская медицина не знает, как это лечится! Нет по этому диагнозу рекомендаций Минздрава, не придумали еще.  И я, профессор Штельман, не имею права даже пытаться это лечить, если не хочу в тюрьму. А я очень не хочу.
Взглянул на полные слез мамины глаза.
- Ну-ну-ну…не надо слез. Хорошо, что здесь нет преданного сталинца профессора Штельмана – они давно отправили его на пенсию. Есть только старый еврей Изя Штельман, который повидал-таки кое-что в этой жизни. И он вам имеет что сказать.
- В 1943-ем, во время оккупации, ко мне в больницу привезли сильно обгоревшего  танкиста – племянника какого-то крупного чина из СС.  Не транспортабельный тот оказался, везти в Берлин к настоящим врачам нельзя, пришлось довериться еврею. Сразу немцы сказали: умрет – и тебе не жить. Лечил, не потому, что боялся. Врач обязан лечить. А у того возьми и случись осложнение как в вашем случае. Что ни пробуем, ничего не помогает. От отчаяния, что ли, ванны ему прописал с травами, какие были. Уверенности, что поможет, никакой. А танкист, шельмец, возьми и поправься! Молодой, здоровенный был немец. Так и сыну вашему поможет!
Профессор написал несколько слов на листке, вырванном из блокнота, протянул его маме.
- Пару недель перед сном покупайте сына в этом, а потом обратно в больницу -  долечиваться. Только меня не выдавайте ни в коем случае, ладно?
- А скажите, - Лешка замялся, не зная как обращаться к Богу, - вас наградили за то, что танкиста вылечили?
- Конечно, - усмехнулся профессор, - генерал лично отправил еврея Штельмана в концлагерь, для перевоспитания, как говорил их  "доктор" Гебельс! Хорошо, что и там "перевоспитатели" тоже болели…

Через две недели в городской больнице Лешку объявили чудом и все допытывались, чтоб он рассказал кто его лечил. Лешка молчал, как партизан во вражеском плену.
Разве мог он выдать самого Бога?!

Когда, окончательно поправившись, Лешка с мамой принес огромный букет, чтоб сказать «Спасибо!» профессору, оказалось, что тот уже умер. Букет пришлось нести на городское кладбище…
А Лешке так никто и не смог ответить на его вопрос:
«Разве Боги умирают?!»