Прости и прощай

апрель 2002 года
Посвящается моей маме
ПРОСТИ И ПРОЩАЙ…

Наедине с декабрем
- Убью-ю-ю! На куски порублю-ю-ю!
Дверь резко открылась, и из избы кубарем вылетели четверо детишек.
Босые, в нижнем белье, они стремглав помчались к воротам, дружно дернули веревку, конец которой намертво был привязан к щеколде, потянули на себя деревянную ручку калитки и в мгновение ока оказались на улице.
Тяжелая, чуть покосившаяся створка калитки, будто выражая свое недовольство тем, что ее побеспокоили в столь поздний час, душераздирающе скрипнула и нехотя вернулась на прежнее место, чтобы лицезреть, как в эту самую минуту в настежь открытую дверь хорошо протопленной избы ввалился трескучий мороз, вытесняя оттуда блаженное тепло.
Послышался звон упавшего пустого алюминиевого ведра, грохот падающей посуды, и в проеме этой же двери появилась взлохмаченная голова мужчины лет тридцати-тридцати пяти.
Клубы пара плотно окутали его коренастую фигуру, и в этой кромешной тьме сеней, сотканной из плотной смеси морозного воздуха и клубящегося пара, яркие лучи полной луны, замысловато изгибаясь и выныривая в самых неожиданных местах, причудливо разрезали себе дорогу, с трудом выхватывая то одну, то другую часть тела странной личности.
Смуглое лицо со сросшимися, плотно сдвинутыми друг к другу густыми бровями, глубокая бороздка на лбу, чуть вздернутый к верху квадратный подбородок, резко очерченные губы говорили об упрямом, но в то же время решительном и буйном характере их владельца.
Не тяжелый крестьянский труд, а почти ежедневное пьянство с вливанием внушительной дозы самогонки медленно, старательно и безжалостно разъедало его внутренние органы и уже успело изрядно потрепать некогда могучее тело. Но несмотря на это, все же в каждом движении мускулистого стана все еще чувствовалась природная мощь и недюжинная физическая сила.
По всему было видно, что эти натруженные жилистые руки с мозолистыми ладонями в лихие молодые годы легко гнули подковы и без особого надрыва сажали быков на колени, а потому в часы пьянства и буйства редко кто из деревенских мужиков решался вступать с владельцем железных кулаков в спор и доказывать свою правоту, не говоря уже о чьей-то попытке его утихомирить.
Клочья от разорванных в нескольких местах кальсон лохмотьями болтались на его теле, а босые ноги, казалось, не чувствовали обжигающего холода пола, который за ночь успел покрыться заметным слоем наледи от неосторожно пролитой воды и барды.
А ведь такие трескучие декабрьские морозы заставляли уважать себя не только закаленных в борьбе за выживание крепких деревенских мужиков, одетых в дешевые фуфайки, на которых во многих мыслимых и немыслимых местах красовались разноцветные заплатки, наспех и помногу раз зашитые-перешитые проворными женскими руками, но и достаточно зажиточных людей, чьи плечи покрывали превосходно выделенные шубы из белок, норок и даже соболей.
Пар, который буквально несколько минут назад валил из избы клубками, теперь превратился в еле заметную струйку, на глазах умирая в безжалостных объятиях морозного воздуха, вобравшего в себя всю злость лютой зимы, и который, в свою очередь, беззастенчиво вломившись в избу, уже почувствовал себя здесь полным хозяином, заполняя свирепым дыханием зимы все уголки.
Мужчина, как-то странно покачиваясь, чуть боком, на нетвердых ногах, сделал шаг через порог, уперся правой рукой о косяк двери и застрял в ее проеме.
- Холера недобитая! – растянутые гласные и вымученные согласные с трудом покинули рот.
Нечленораздельное бормотание пьяного мужчины больше походило не на речь человека, а на бульканье пшенной каши, когда пузыри, надуваясь и наполняясь воздухом, водой и паром, лопаются, издавая странные замысловатые звуки.
Голова безвольно упала вперед и, наверное, так и покатилась бы вместе с телом по ледяному полу, если бы небритый подбородок не уперся в мощную грудь.
Он встрепенулся, покачал головой из стороны в сторону и, задумавшись о чем-то на мгновенье, чуть ли не боком, медленно и тяжело ступил вперед, перебирая одной рукой аккуратно выструганные мужицкими руками бревна, другой же, странно откинутой далеко назад, потянул за собой что-то тяжелое.
В эту самую минуту лунный свет, уже успевший в схватке с клубами пара пробить кромешную тьму сеней, равнодушно застыл в распахнутом дверном проеме и осветил вздувшиеся на загорелой, от того казавшейся еще более смуглой шее вены и выпяченный вперед подбородок.
Пьяное тело, неестественно переваливаясь с боку на бок, будто его качало на высоких бушующих волнах, шумно пошлепало вперед босыми ногами. И в этом грохочущем и одновременно устрашающе грозном топоте вдруг послышался жалобный, едва слышимый, почти полушепотом издаваемый стон: «Паша, отпусти, ну, пожалуйста!». 
Мужчина, словно не слыша мольбы, дернул левую руку, и через порог избы вывалилась женщина. Ее длинная коса, плотно обмотанная на его руке, натянулась, как струна. Сама же женщина, обессиленная и окровавленная, лежала  на холодном полу сеней, и лишь жалобное стенание напоминало о том, что это живое существо.
Блуждающий взгляд мужчины лихорадочно заскользил по двору.
Вот невозмутимая луна, будто гвоздем прибитая над домом, бархатным светом облила серебристый снег, который, переливаясь бриллиантовыми искорками, бережно и ласково укрыл своим пушистым одеялом аккуратно сложенные поленницы дров; вот возвышающийся чуть ли не в человеческий рост блок кирпичей, еще летом приготовленный для строительства дома; вот чуть в стороне большое железное корыто, потрескавшийся во многих местах, однако все еще продолжающий служить своим хозяевам с усердием, вывозя в огород снег и навоз; а вот и могучий пенек из трехвекового дуба с налипшей осенней грязью, примерзшим навозом и коровьими лепешками, за свое стоическое терпение изгрызенный и изрубленный со всех сторон топорами, колунами, молотками и пилами.
И только свежеколотые поленья, перебравшиеся под навес накануне, резко выделялись на фоне сверкающей белизны, и пьяный взгляд мужчины вдруг споткнулся об них, остановился и замер, будто оценивая, как они посмели нарушить эту белизну, чтобы через несколько секунд повернуть назад и вновь уткнуться в уже изрядно потрепанного и изрубленного бывшего великана леса.
- Ну, что, сука, допрыгалась? Зарубить тебя сейчас или дать еще немного подышать свободой? - сквозь перекошенные зловещей улыбкой зубы нехотя произнес Паша и со всей силы неожиданно и резко дернул за косу.
Остро наточенное лезвие топора легко и глубоко вошло в косяк.
Душераздирающий крик женщины, словно выстрел, разорвал ночную тишину и острой стрелой вонзился в детские уши.
От ужасного стона и жуткого воя, а еще больше от неожиданности и страха ребятишки разом присели на корточки, плотно закрыв своими маленькими ручонками уши.
Испуганные и уже успевшие замерзнуть, они сидели босыми ногами на жгучем декабрьском снегу и, пытаясь хоть как-то сберечь тепло постели, из которой они только что выскочили, скрючились в дугу и обхватили ручонками коленки.
Безысходность и страх читались в их глазах, и невозможно было понять, что их больше пугает и заставляет дрожать – пьяный отец, бесчинствующий дома, или мороз, который  с каждой секундой все сильнее и сильнее вонзал свои острые колючки в нежную детскую кожу?
В этой неравной борьбе со страхом, внезапно обрушившимся на их несчастные головы,  и пронизывающим холодом, который сквозь тонкое белье свои острыми коготками пробирался до самых костей, победил все же последний, заставив дрожащие тела привстать.
Старшая девочка, лет двенадцати-тринадцати, худая, с растрепанными волосами, съежившаяся и уже изрядно продрогшая, и от того казавшаяся младше своих лет, держала на руках самого младшего пацана, который от страха и холода всхлипывал и дрожал, но заплакать громко все же не решался.
Ему было чуть больше четырех лет, но даже за такую короткую жизнь малыш успел увидеть не одну пьяную драку, пережить не одну бессонную ночь, познать  не одно буйство утонувшего в зеленом змие отца.
Второй мальчик, годика на два-три старше своего маленького братика, продрогший, в тонких шерстяных носках и уже почти не чувствовавший своих ступней, пытаясь хоть как-то согреться, неловко подпрыгивал на корточках, но одеревеневшие от мороза ноги плохо его слушались, и он раз за разом сваливался в скрипучий снег, который при каждом падении безжалостно и жестоко обжигал его маленькие ручонки.
Норовя сохранить хоть маленькую толику тепла, мальчонка то и дело прятал  дубеющие пальчонки в подмышки, но чувствуя, что это не очень-то помогает, складывал их в лодочку и дул на них неистово и шумно, однако морозный воздух успевал унести тепло его дыхания прежде, чем оно достигало его ладошек.
Третий же мальчишка, лет девяти-десяти, видимо, спавший в валенках и в них же и выбежавший на мороз, побежал к высоким воротам соседского дома. Его маленькие кулаки сначала робко, а затем все громче и настойчивей застучали по деревянным воротам, пытаясь разбудить сладко спящих соседей. Но в морозной тиши деревенской ночи требовательные детские удары умирали, не найдя возможности проникнуть в уплотненные, обитые овечьими шкурами и оттого плотно закрытые двери.
От бессилия и отчаяния мальчик начал бить калитку подошвами валенок и уже не было в его глазах той начальной робости, когда удары его едва могли слышать несчастные братья и сестра.
- Тетя Лена-а-а! - исступленно не то рыдал, не то молил мальчик. - Тетя Лена-а-а, откройте! Ну откройте же!
Через два дома, едва приподняв голову, лениво залаяла собака. Но и она, поняв, что беспокоят не ее хозяина, гавкнула для приличия еще пару раз и, сунув нос в теплую шерсть, задремала.
А мальчик тем временем все яростнее колотил ногами ворота, но в доме, казалось, вымерли все и не хотели слышать ни душераздирающего крика соседки, ни жалостного рыдания паренька.
- Тетя Лена-а-а, - уже больше по инерции, чем с надеждой, не то прокричал, не то прохрипел мальчик и бессильно опустился на колени.
Хрустящий колючий снег больно щипнул коленки, заставив мальчонка встать, и он с новой силой заколотил по воротам.
Теперь его удары были методичными, отчаянными, яростными.
- Тетя  Лена, пустите нас! Тетя Лена-а-а!
Дернулась занавеска на окне и непричесанная женская голова прильнула к промерзшему стеклу с волшебными узорами, причудливо разрисованными трескучим морозом и выползающими из незаметных щелей теплом.
Пальцы женщины проворно соскребли со стекла толстый слой инея и в маленькой, с трехкопеечную монету дырке показался глаз.
Он посмотрел прямо, потом направо, снова прямо и  медленно пополз влево, стараясь уловить хоть какое-то движение.
Не найдя ничего интересного, глаз нехотя оторвался от дырки, оставив на стекле медленно расползающиеся капли растаявшего инея.
- Причудилось, надо же такому присниться, - пробормотал не проснувшийся голос. – Пойду, попью водички.
Босые ноги нехотя пошлепали к ведру с водой, висевшему на крюке за печкой, один конец которого был плотно загнан в деревянный потолок.
Зачерпнув полную кружку, женщина жадно выпила ее содержимое и хотела было уже улечься в теплую постель, как с улицы послышался едва слышимый требовательный стук.
- Тук, тук, тук,  - кто-то методично и с равным интервалом заколотил в ворота.
Лена прислушалась.
- Тук, тук, тук, - странные удары снова и снова разрезали морозную тишину.
- Тетя Лена! - вдруг донеслось до ее уха жалобный детский голос. - Откройте же!
- Кто же это может быть? – в одно мгновенье в голове женщины пронеслись десятки предположений.
Лена торопливо шагнула к окошку и вновь прильнула к окну, однако отковырянная дырочка уже  успела замерзнуть, и сквозь нее невозможно было ничего разглядеть.
Ногтем большого пальца Лена быстро очистила образовавшуюся наледь, пристально вгляделась вдаль, но улица будто вымерла, предоставив свои просторы для шаловливой игры серебристого снега с голубым сиянием беззаботной луны.
 - Тетя Лена-а-а! – вдруг отчетливо донесся до уха жалобный детский голос.
Этот до боли знакомый голосок электрическим током пронзило тело женщины.
- Ах, батюшки, так это же Сережка!
На ходу натянуты валенки.
Наскоро накинут на голову платок.
Проворно сорвана первая попавшаяся фуфайка.
Одним махом она насажена на ночную рубашку.
Недовольно застонала самодельная вешалка из нескольких деревянных рожков.
 С грохотом слетел со скамейки оставленный на скамейке тазик с картофельными очистками.
Веером разлетелось по полу предназначенное на корм скотине содержимое.
Попавшая под ноги скользкая шелуха чуть было не опрокинула женщину навзничь, но природная ловкость, натренированная повседневным тяжелым крестьянским трудом, помогла ей удержать равновесие.
Проворно щелкнул шпингалет.
Горестно хлопнула дверь.
Надрывно зачирикали доски на веранде.
Угрюмо заскрипел снег.
Полная луна с неподдельным любопытством смотрела на бегущую к воротам взволнованную женщину с растрепанными волосами и четырех несчастных детей, до мозга костей промерзших под девственно чистым небом с мириадами звезд, которые озорно и шаловливо перемигивались друг с другом.
Деревянная щеколда поддалась легко, и Лена рывком открыла калитку.
Мальчонка, только что пнувший ворота всеми оставшимися силами, провалился в пустоту открывшейся двери вместе с занесенной ногой, чтобы в то же мгновенье бесчувственно упасть на руки спасительницы.
- Боже мой! - только и успела в ужасе воскликнуть ошарашенная женщина.
Она подняла мальчика на руки и хотела было уже побежать домой, как услышала шаги по скрипучему снегу.
Шатающиеся тени через несколько мгновений превратились в соседскую девочку Веру и Петю на ее руках и изрядно окостеневшего, странно ковыляющего рядом с ней Генку.
Посиневшие руки девочки сжимали замерзающие  Петины ножки, пытаясь хоть как-то согреть и защитить их от этого невыносимого холода, вонзающего свои острые шипы и в ее беззащитное детское тело.
- Боже мой!
Вздох отчаяния и боли невольно вырвались из уст женщины.
- Что случилось?
Этот вопрос был уже лишним, потому что по испуганным глазам детей и их синюшным рукам и лицам она поняла, что ее сосед Паша сегодня снова напился до белых чертиков и в очередной раз устроил дома погром.
Стремительно одолев двор, веранду и сени, с ребенком в руках, она вбежала в дом, кинула Сережку на постель, в которой буквально недавно сама сладко спала, и так же стремительно побежала обратно. 
Силой хлопнувшаяся дверь жалобно застонала и открылась, но Лена не стала возвращаться, чтобы закрыть ее – дорога была каждая секунда. Получив свободу, в ту же секунду из избы повалил густой теплый пар.
На снегу, ярко освещенным лунным светом, лежал Гена, а его сестра, держа младшенького братика в левой руке, свободной рукой беспомощно и вяло пыталась поднять безжизненно распластавшееся тело окоченевшего Генки.
- Генка, Геночка, ну вставай же! – едва шевеля задеревеневшими губами, с мольбой в голосе чуть слышно прошептала она. – Ну встань же, миленький!
Задубевшие конечности никак не хотели ее слушаться, и как ни пыталась Вера схватить пальцами Генку за ворот рубашки, ничего у нее не получилось.
Тем временем Петя, который, чтобы хоть как-то согреться, еще недавно изо всех сил прижимался к сестре и обнимал ее своими маленькими ручонками, тихо замер в ее объятиях. Казалось, ему уже было совершенно безразлично, что происходит вокруг.
- Петенька, Петенька! – потормошила братика Вера и в ту же минуту окоченевшее тело выскользнуло из ее ослабевших  рук и упало в сугроб рядом с братом.
Вера присела на корточки, неуклюже просунула руки под спину Пети и подняла его. Ее движения были заторможенными, как в замедленном кино.
- Вот беда-то, вот беда! – повторяла и повторяла Лена на бегу. – Господи, помоги!
Она наклонилась к Генке, быстро просунула под него руки, прижала к себе и так же, как и в первый раз с Сережей, во весь дух побежала к избе.
Следом за ней, еле-еле перебирая окоченевшие ноги, пошла и Вера. Ее ситцевое платье уже никак не могло удержать тепло: тело, буквально недавно покрытое гусиной кожей, уже изрядно побелело, а местами успело и посинеть.
Дойдя до сеней, Вера с трудом преодолела первую ступеньку, перенесла вес тела на вторую, но нога, окоченевшая на морозе до бесчувствия,  предательски скользнула по ступеньке. Девочка не сумела удержать равновесие, ударилась спиной об стенку и едва не потеряла сознание, но каким-то чудом успела удержаться свободной рукой за деревянные перила.
Из ослабевших рук чуть было не вывалился маленький Петя – он глухо стукнулся головой о плохо струганные шершавые доски.
Мальчик не заплакал и даже не всхлипнул, только руки его безвольно повисли в воздухе, а голова свалилась набок.
Сделав невероятное усилие, Вера выпрямилась, но преодолеть хотя бы еще одну ступеньку все же не смогла. Она медленно опустилась на корточки и, обессиленная страхом, морозом и неожиданно появившейся надеждой, неуклюже повалилась на бок.
Петя вывалился из ее рук, кувыркнулся под первую ступеньку, жалостливо скривил крошечные губки и тоскливо хныкнул.
Лена, опрометью выскочившая из избы, буквально сгребла Петеньку в охапку и, не дожидаясь, пока встанет Вера, побежала назад к двери, машинально и резко захлопнув ее свободной рукой.
От сильного удара дверь, захлопнувшись, так же, как и в предыдущий раз, вновь отворилась. Не до двери было Лене – скорей занести детей в дом.
Когда она вернулась, Вера все так же лежала на боку - с безжизненным лицом и побелевшими губами.
- Батюшки мои, за что же вам такое наказание? - не то себя, не то детей спрашивала Лена. - Ах, вы мои бедняги, ах, вы мои несчастные, что же мне с вами делать-то?!
С трудом подняв посиневшее от холода тело, Лена занесла девочку домой, аккуратно положила ее на постель, где уже рядком лежали Сергей, Гена и Петя, и лихорадочно соображала, что же делать.
Теперь, в тепле и в безопасности, детей неистово начала бить дрожь, а не попадающие друг на друга зубы, бешено трясущиеся губы и издаваемые  странные звуки наполняли избу непонятной, противоестественной музыкой из смеси мелкой барабанной дроби челюстей, вибрирующих не в такт детских голосов и безысходного притопывания ног.
Как под вешними лучами снег, тая от неистовой любви солнца, превращается в тонкий ручеек, чтобы потом, соединившись с тысячами собой подобных, слиться в мощный поток, который безжалостно смывает на своем пути накопившуюся за зиму грязь и несет опрометчиво оставшегося на льдине рыбака к неизвестной дали, полной опасности и невзгод, так и слезы детей, катясь по обмороженным лицам, сначала капельками, потом крошечной бороздой, затем, превратившись в бурный поток, разделили их жизнь на два берега, затиснув между ними пропасть. В одночасье их беззаботное детство осталось на том берегу, к которому уже никогда не пристать.
Нет, не осталось - у них это детство жестоко и безжалостно отняли: эту пропасть между двумя берегами вырыли взрослые, лишив малышей и отцовской любви,  и материнской ласки, и беспечных прогулок по лесным полянам и колхозным лугам.
Наскоро раздвинув все занавески на окнах, чтобы лунный свет осветил комнату, Лена чиркнула спичку, и керосиновая лампа весело заплясала беззаботным трескучим огоньком, отбрасывая на стены причудливые тени.
-Ы-ы-ы-ы, - неслось с кровати исступленная песня дрожащего вразнобой хора из четырех полуоткрытых ртов. - Не могу-у-у, бо-о-ль-но-а-а-а!!!
Руки, ноги и лица детей, при свете луны казавшиеся синеватыми, в тепле начали покрываться темными пятнами.
Лена проворно сняла с крючка висевшее за печкой ведро, почти до краев наполнила тазик водой и, сняв с Вериных ног тоненькие, местами протертые до дыр носочки, посадила девочку на низенькую табуретку, сунула ее ледяные ноги в тазик и начала быстро натирать их.
Эта   процедура, необходимая и естественная, так во всяком случае казалось Лене, должна была избавить девочку от последующих мучений, когда кровь, разгоняясь под воздействием внешнего тепла, начинает всей силой пробивать себе ту привычную дорогу, по которой она с самого рождения привыкла бегать.
Теперь же, натыкаясь на внезапно возникшие преграды в почти насквозь промерзших капиллярах, кровь вынуждена долбить эту стену со всей ей данной природой мощью, принося своему хозяину нестерпимые страдания.
От невыносимой боли девочка закричала, голова дернулась вперед, увлекая за собой и туловище, но сильные руки женщины легко удержали на табуреточке хрупкое девичье тело.
- Потерпи, миленькая, потерпи, дорогая,  - не то успокаивая девочку, не то подбадривая себя, молвила женщина. - Пусть будет тебе больно три минуты, чем потом страдать всю жизнь.
С этими словами она  начала энергично массажировать Верины ноги. Движения ее рук становились все активнее, а сильные пальцы чуть ли не насквозь прокалывали нежную детскую кожу, которая с каждым ее прикосновением становилась все краснее и краснее.
Вера, которую при каждом движении проворных рук Лены качало из стороны в сторону, медленно открыла глаза.
Ее все еще бессмысленный взгляд начал судорожно цепляться за незнакомые предметы.
Вот печка, отбеленная гашеной известкой и прорезанная изломанными линиями от вьюшки почти до самого основания, как бы напоминающая хозяину, что почти восемнадцать лет служит она верой и правдой, бережно сохраняя все эти годы тепло человеческих рук  и сгораемых в жерле дров, и что этим летом  ей пора на заслуженный отдых.
Вот стол, на котором в керосиновой лампе без колбы с треском горит пропитанная тесьма, при каждом движении воздуха выплевывая из своего чрева густой черный дым и отбрасывая причудливые тени, как бы давая понять, что и она нуждается в защите в виде какой-нибудь стеклянной колбочки.
Вот кровать, странно дрыгающаяся и урчащая и от того напоминающая тарантаску, когда она, подпрыгивая на каждой кочке, скрежещет и стонет от несмазанных колес и рессор.
До ее сознания, откуда-то издалека, начал медленно доходить весь ужас ночи. И чем яснее становилось ее сознание, тем страшнее казалась действительность: эти обезумевшие глаза пьяного отца, этот зловещий оскал его губ, этот грохот посуды, этот душераздирающий, леденящий кровь крик мамы…
Беззащитное детское тельце содрогнулось в конвульсиях. Нещадно заколотил озноб.
То был страх не только за свою жизнь, но и за жизнь братьев, которые вместе с  ней пережили весь этот ужас.
И сейчас лежат они вот на этой кровати, и каждый из них страдает от невыносимой физической боли, пытаясь всеми оставшимися силами зацепиться за ту невидимую ниточку жизни, жажда которой заставляет слабенький весенний стебелёчек пробивать толщу городского асфальта.
И пусть пока девочка еще не совсем осознает, что эти жестокие душевные травмы, раз за разом беспощадно обрушавшиеся на их детские головы, оставят в душе каждого из них глубокие шрамы на всю жизнь, рассосать которые не смогут ни время, ни многочисленные переезды, ни социальное положение, ни старость, но эту морозную декабрьскую ночь, острой бритвой отрезавшей детство, она не забудет никогда.
 и бросившая их в жестокую взрослую жизнь, - все это комом подступило к горлу и как после сильной грозы, когда бурно стекающие со всех сторон ручьи сливаются в один мощный поток и с треском прорывают плотину, девочка всхлипнула, сначала робко и осторожно, потом чуть громче, пока не разрыдалась неистово, отчаянно, оглушительно. И в этом плаче ее худое тело бешено затряслось и свалилось на пол.
- Ах, ты моя девочка, - горько запричитала Лена, поднимая Веру с пола и прижимая к себе. - Поплачь, милая, поплачь,  легче станет на душе.
- Ну за что же нам такое наказание, тетя Лена, за что-о-о? В чем мы виноваты? В чем мы прогневали господа Бога? За что нам такие муки?
Вера в бессильном отчаянии разрыдалась еще громче. Слезы ручьем катились по зарумянившимся щекам, оставляя видные даже при таком тусклом свете следы. Вместе с ней заплакала и Лена.
И этот плач взрослой женщины, и это детское причитание, казалось, выплеснули наружу всю ту вековую боль женской доли, когда мужчины, волей или неволей, осознанно или делая это мимоходом, наносят им ту душевную рану, которая со временем хоть и зарубцовывается и затягивается, но никогда не рассасывается, а передается с кровью и молоком матери из поколения в поколение, чтобы потом, через года и века, вновь отозваться в сердцах дочерей и внучек, правнучек и праправнучек невыносимой болью тяжкой участи прекрасной половины человечества.
- А-а-а-а..., - вдруг донеслось до женского уха жалобный стон, заставив Лену буквально вскочить на ноги.
Этот отчаянный детский крик вернул к действительности и Веру. Она хотела было уже встать на ноги, чтобы помочь братикам, но жуткая боль дернула ее назад и усадила на табуретку.
- Сейчас, миленькие, сейчас, - в мгновение ока подбежав к кровати Лена, пытаясь успокоить детей. 
Осторожно, но все же очень проворно она взяла на руки Гену и, посадив мальчика между коленок, надела на свои руки рукавицы из кроличьей шерсти и начала сначала медленно и осторожно, а потом все быстрее и решительнее растирать ими сначала одну, а потом уже  и другую ногу мальчугана.
Для нее было очевидно, что если она не сумеет разогнать загустевшую на морозе кровь,  то капилляры и вены, доступ кислорода к которым преградили образовавшиеся невидимые невооруженным глазом ледяные  торосы, скоро безжизненно обмякнут и причинят мальчику невыносимую боль и страдание.
Потому-то она старательно и терпеливо терла и мяла тоненькие ножки, пока не появилась первая краснота.
- Ну, слава Богу, - с облегчением вздохнула она, увидев покрасневшую, наконец, кожу, и, изможденная и усталая, на минутку прислонилась к стене.
Переведя дух, она лишь слегка успела притронуться к Генкиным ножкам, как это легкое прикосновение отозвалось пронзительным криком мальчишки и вонзилось в ее сердце острой болью, парализовав на время разум и волю.
И тут только она поняла, откуда появилась эта краснота: от усиленного трения кожа на ногах стерлась, свисла рваными лохмотьями, а капельки крови, будто мелкие бусинки переспелой морошки, гроздьями застыли на стершейся детской кожице.
- За что же мне такое наказание, Боженька ты мой, за что? Разве я виновата в том, что они так замерзли? – запричитала она от бессилия.
Слезы крупными каплями стекали по ее разгоряченному лицу, но женщина будто и не замечала их.
- Боже, если есть ты на свете, спаси и сохрани детей этих от недугов и болезней, огради их от всяких напастей.
От бессилия и отчаяния Лена громко разрыдалась.
В унисон ее рыданию заплакала и Вера. 
Через мгновение рыдали уже все: Лена - от отчаяния, Вера - от свалившегося на нее и братьев горя, Генка - от распирающего изнутри непонятной боли в ногах, Сережка - от бившего озноба, а маленький Петя - из чувства общей солидарности.
- Что же делать, что же дела-а-а-ть? – Лена металась из угла в угол, лихорадочно ища выход из создавшегося отчаянного положения.
- Надо же бежать к Клавдии Николаевне, она-то точно поможет, - вдруг осенило ее.
Безмолвная луна с удивлением стала наблюдать, как, спотыкаясь и падая, на ходу одевая фуфайку, небрежно накидывая на голову пуховый платок, в валенках на голые ноги бежит по скрипучему снегу женщина, что-то бормоча себе под нос. Казалось, она не замечает ни жгучего мороза, который колючими иголками пытается вонзиться во все неприкрытые одеждой места, ни узкой колеи саней, по которой так неудобно бежать и в которой нет, нет, да и проскользнет нога, ни безмолвной тишины сладко спящей деревенской улицы.
Пробежав мимо трех домов, женщина замедлила бег и почти перешла на шаг. Она почувствовала, как сперло дыхание, а морозный воздух обжег горло. Растрепанные волосы слиплись на лбу, по лицу большими каплями катился пот, из рта столбом валил пар. Машинально поправив волосы, она смахнула пот, и в отчаянной надежде спасти детей снова побежала.
Клавдия Николаевна Смелова, деревенский фельдшер, жила через шесть домов, но дорога к ней Лене показалась нескончаемо долгой.
Вот, наконец-то, и знакомый дом с мощными вековыми соснами в тринадцать венцов.
В другое время Лена, может быть, и обратила внимание, как деревенские плотники умело обтесали и аккуратно подогнали бревна,  плотно забив между ними мох, который за многие годы не смогли растрепать ни сильные порывистые  ветры, внезапно налетающие со всех сторон, ни осенние дожди, косо бьющие мощными струями по стенам, ни мыши, прогрызающие даже толстые доски в амбаре в желании сожрать исходящий оттуда ароматный запах зерна.
Приземисто расположившись в пять метров в одну сторону и в семь - в другую, нахлобучив на себя сверху крышу, покрытую столь редкостными в этих местах листами оцинкованного железа, дом всем видом своим будто хотел сказать, что здесь живет деловой хозяин, привыкший делать все основательно и крепко.
Вплотную к дому был вкопан трехвековой столб из дуба, уверенно державший на своих плечах, как и четыре его кряжистых и могучих собрата, гладко выструганные слеги, к которым были прибиты неокрашенные доски.
Это могучий лесной великан, по воле деревенских мужиков закончивший свой славный путь в лесной чаще, всем своим величественным видом даже сейчас демонстрировал неимоверную стойкость, выносливость и несгибаемость характера: мощные удары кувалды, которые четыре года назад уверенно загнали в свежевыструганный ствол острое жало толстого гвоздя, конец которого был согнут в кольцо и в это кольцо просунуто еще одно кольцо, к которому то и дело привязывали лошадей, ему казалось  детской забавой перед теми суровыми прихотями природы, которые выпали на его долю за многовековую жизнь.
Его братья, такие же кряжистые и могучие, без труда держали высокие ворота, через которые зимой сновали сани, доверху груженные соломой или мешками зерна, а летом скрипели телеги с сеном или дровами.
От коренастого дуба рядом с домом, под прямым углом, с ровно обрезанными штакетниками, метра на четыре на улицу пузом выпирал палисадник, который каждое лето радовал глаз самыми разными цветами: пунцовыми маками, над распустившимися кроваво-пурпурными бутонами которых то и дело шныряли проворные пчелы, не спеша зависали мохнатые шмели, тесно кучковалась мошкара; благоухающей мальвой, которая раскидывалась ввысь разными сортами, среди которых по-королевски  выделялся куст, закрывавший все окно плотными лепестками, насыщенных густой белой, как черемуха в пору цветения, краской, беззастенчиво теснящий свою колокольчатую родственницу с разбегающимися и расширяющимися от венчиков полосками розовато-белых разводов, которая, в свою очередь, упиралась в другую родственницу, пытавшуюся робко отбиться своими нежными, еще нераспустившимися внизу стебля бутонами с сочными, багровыми головками, при утренней росе блестевшими всеми красками радуги и оттого казавшимися еще более яркими; напыщенными пионами, склонявшими надменные головы только перед солнцем и следовавшими за ним с самого рассвета до позднего вечера разворотом всего своего цветущего организма, когда последние лучи солнца, пробившись сквозь едва заметные щели лесной чащи, которая в метрах ста мощными стволами и коронами встала на защиту деревни, нет-нет, да и сверкали прощальным блеском,  будто отдавали им прощальный поцелуй; важными гладиолусами, взметнувшими свои стрелы почти до карниза дома, и оттуда, свысока, глядевшие на всех обитателей сада с чувством переполненной гордости, ибо только им в первый сентябрьский денек выпадала миссия почетного шествования  в школу через всю деревню, когда так хотелось крикнуть: «Эй, все, смотрите сюда, это только нас так бережно и нежно несут на торжество, ибо мы самые аристократичные и благородные!!!».
Теперь же от этой летней красоты не осталось и следа - палисадник был укрыт толстым пушистым слоем снега. Но перед воротами - от забора палисадника до сруба бани – снег был аккуратно вычищен, сложен и плотно утрамбован.
Чуть не упав на калитку, Лена перевела дух и изо всех сил принялась колотить в дверь.
-  Клавдия Николаевна-а-а, Клавдия Николаевна-а-а! - закричала она. – Проснитесь же вы, беда у нас, бед…
Она поперхнулась и осеклась, и крик получился каким-то удивительно тихим и хриплым, будто звенящий мороз на полуслове проглотил ее голос.
Женщина наклонила голову, осторожно через платок глотнула воздух и что есть силы закричала:
- Клавдия Николаевна-а-а! Пашкины дети гибнут, вставайте!
И тут только она вспомнила, что дом Клавдии Николаевны оборудован электрическим звонком, первым и единственным в деревне, и Лена вдавила палец в кнопку, отпуская и нажимая ее, то и дело сопровождая каждый тычок напряжением голосовых связок.
- Клавдия Николаевна-а-а! Клавдия Николаевна-а-а!
Клавдия Николаевна, женщина средних лет, обладательница роскошных русых волос, которые волнистыми прядями раскинулись по все еще стройной фигуре, разбуженная резкой трелью электрического звонка, сразу же узнала дрожащий от волнения и немного осипший от мороза голос.
Она с трудом растолкала мужа, растянувшегося в постели в замысловатой позе. Его правая нога, согнутая в колени, чуть не упиралась в подбородок, а левая, вытянутая, как струна, распирала бревенчатую стену рядом с печкой.
Во сне Епифан сладостно причмокивал и как-то странно улыбался, будто одновременно и радовался, и хитро прикидывал, а не дурачат ли его.
- Епифан, Епифан, - трясла Клава своего мужа. - У  Лены что-то стряслось, давай вставай.
Епифан с трудом открыл глаза, нехотя поднял голову и как-то затороможенно, медленно свесил ноги с кровати.
Его нечесаные волосы, в которых то там, то здесь торчали крошечные стебельки соломы - следы его вечерней работы в хлеве - были похожи на копну сена, второпях заскирдованную перед приближающейся грозой, когда дорога каждая секунда и некогда думать о красоте и эстетике.
- Принеси попить, - хрипло шамкнул Епифан еле шевелящимися губами.
После вчерашнего застолья с Николаем, соседом и закадычным другом детства, с которым они засиделись допоздна, голова его раскалывалась и в минуту пробуждения сразу же навалилась страшная жажда.
- На, держи, горе ты луковое, - протянула Клава мужу ковш воды. - Ну, ладно, я побежала к Лене, что-то там у них стряслось, беда какая-то, а ты давай одевайся, да приведи себя в порядок.
Клавдия, знавшая по опыту, что деревенский люд, приученный стойко переносить невзгоды жизни, не будет обращаться к ней за помощью по пустякам, быстро натянула шерстяные носки, валенки, проворно влезла в вязанную шерстяную кофту и привычным движением открыла чемодан с медикаментами и инструментами, чтобы удостовериться, все ли на месте: бинты и вата мягко поглотили голубоватый свет ярко светящей луны, скальпель мгновенно отбросил искрящиеся лучи, холодно звякнули склянки и колбочки с лекарствами. 
Наспех одетое драповое пальто с подстежкой, и вот Клавдия уже не улице, где мороз, весело заигрывая с Леной, успел изрядно ее потрепать. Голые коленки, второпях забывшие облачиться в теплые гамаши, покраснели и потихоньку теряли привычную подвижность. Капли пота, еще недавно струйкой сбегавшие по лицу, успели высохнуть, оставив лишь едва заметные глазу тонкие серебристые ниточки инея, затканные в причудливые тропиночки. 
Пританцовывая на месте и хлопая валенками друг о друга, Лена всеми мыслями была уже дома и, взяв Клавдию за руку, не останавливаясь, на бегу вкратце рассказала о разыгравшейся трагедии, участниками которой невольно оказались четыре несчастных ребенка.
Детским плачем и иступленными криками от невыносимой боли приветствовал дом Лену и Клавдию Николаевну.
 Вера, заливаясь горючими слезами, от бессилия помочь своим маленьким братьям, уже в кровь искусала губы. Но она, казалось, не замечала этого и качала маленького Петеньку, завернутого в пуховый платок - вниз-вверх, влево-вправо, вниз-вверх, влево-вправо..
«А-а-а, а-а-а, а-а-а». – слетал с ее губ заунывный монотонный напев.
Сережа и Гена, скрючившись, головой укрылись пуховым  одеялом, пытаясь хоть как-то согреться теплом своего дыхания. Ни тепло, исходящее от еще не успевшей остыть печки, ни пуховое одеяло, ни старательные попытки Лены разогнать загустевшую кровь, не смогли согреть их замерзшие тела.
Клавдия Николаевна быстро сбросила с себя верхнюю одежду и как была в валенках, так в них и прошла к кровати.
При свете керосиновой лампы и луны она стала осматривать детишек, которые, все, как один, уже отогревшимися руками обхватили прижатые к груди коленки, которые почти упирались в подбородок, и дрожали – неистово, нервно, так, что колыхалось одеяло.
Внимательно исследовав Сережу, она велела приготовить горячий чай и, не мешкая ни минуты, открыла аптечку, быстро достала пузырек пеницилина и сделала укол.
При виде же Генкиных ног Клавдия Николаевна невольно охнула. Для нее было ясно, что первой медицинской помощью здесь не обойтись.
Сделав обезболивающий укол, она повернулась к Лене:
- Надо срочно везти его в больницу.
Пока сельский фельдшер складывала аптечку, Лена натянула шерстяные вязаные гамаши и достала с печки варежки.
- Я тогда побежала на ферму, там мой Веня сегодня дежурит.
Ферма колхоза «Красный фронтовик» почти с полутысячей коров находилась в полутора километрах от деревни. Снежная колея, ведущая к ней,  была хорошо накатана и утоптана и добежать до нее в обычные дни было сущим пустяком, однако волнение и беспокойство будто отняли силы, и Лена второпях нет-нет, да спотыкалась о свои ноги и падала в снег. От быстрого бега горячий пар валил изо рта столбом, а  морозный воздух начал щекотать горло. 
Одним махом преодолев замерзшую речку, Лена вбежала на горку и увидела мерцающие огоньки колхозной фермы. Ее обветшалая крыша, еще в годы Великой Отечественной войны наспех приколоченная женскими руками нетесаными досками,  плохо держала тепло, и тоненькие струйки пара весело и задорно покидали свое уютное лежбище.
Сюда бы крепкие мужские руки! Но война никого не обошла стороной, и «Красный фронтовик», получивший свое название буквально через год после выстраданной победы, так и не дождался большей части своих сыновей, ушедших на фронт. Но матери и жены, братья и сестры, бабушки и дедушки все еще верили, что  придет тот день, когда в окошко постучит их любимый человек и скажет «Здравствуйте, мои дорогие, вот и я!».
Не останавливаясь ни на секунду, уставшая женщина побежала дальше, но у нее снова перехватило дыхание, так что ей пришлось перейти на шаг.
Вконец измученная, Лена  буквально доплелась до сторожки, прислонилась к косяку и обессилено толкнула дверь. Скрипя и издавая скрежет, дверь медленно и лениво открылась, и изнеможенная женщина  шагнула в темноту.
Маленькая сторожка с низким потолком, так что человек чуть выше среднего роста непременно должен был наклониться, дабы не чиркнуть макушкой о плохо струганные доски, вмещал в себя крепко сбитые узкие длинные нары, застеленные матрасом из кошмы, который осенью был туго набит свежей соломой, а теперь же больше походил на бархан пустыни Гоби с холмами и проплешинами, чем на удобную для отдыха постель.
Нары хотя и были довольно узкими, но занимали почти все пространство от двери до противоположенной  стены, и на них запросто могли бы растянуться два невысоких человека.
Изголовье представляло собой подушку из нескольких аккуратно сложенных поленьев, покрытых все тем же матрасом из соломы и накинутой сверху разодранной чуть ли не в клочья фуфайкой.
Низенький стол, на котором гордо разместились двухлитровый бидон с недоеденным супом, четвертушка черствого домашнего хлеба и прокопченная эмалированная литровая зеленая кружка, всем своим видом напоминавшая, что она не один год верой и правдой служит не только для пития воды, молока, кваса или самогона, но зачастую заменяет горшки и кастрюли для варки  каши и супа.
И этот стол, на совесть прибитый деревянными гвоздями к огромному пеньку, заносчиво перегородил сторожку, выпирая на середину комнаты на целую доску. Разместившись как раз слева от двери, впритык упираясь в нары, так что при желании мог легко превратиться в их продолжение, стол зачастую выполнял и обязанности стула.
В дальнем углу справа разместилась печка, тепло которой разморило хозяина обители, отчего тот сладостно причмокивал во сне.
Морозный воздух, в одно мгновение сломав сопротивление тепла, ворвался в сторожку и вместе с собой занес туда и Лену.
Сделав пару шагов вглубь комнаты, она сильно стукнулась коленом об угол низенького стола, охнула от боли  и из ее глаз невольно брызнули слезы.
Потирая ушибленное колено, Лена села на злосчастный стол, чтобы услышать хриплый спросонья голос мужа:
- Кто тут?
- Да я это, Веня.  Вставай быстрее, беда.
- Что случилось-то, уж не дом ли сгорел? - не на шутку встревожился Веня. - Да говори же ты скорее, что у тебя там еще стряслось.
В одно мгновенье его сильное тело оторвалось от нар и от былого сна, казалось, не осталось и следа.
- Паша снова напился и устроил дома дебош. Ребятишки-то - Вера, Сережка, Генка и Петька - со страху на улицу в чем спали выскочили и чуть было не примерзли. Совсем худо Генке, кажется, обе ноги отморозил. Я к Клавдии Николаевне сбегала, она сейчас дома у нас хлопочет, сказала, что Генку надо срочно в райбольницу везти.
- Может, все обойдется, - со слабой надеждой посмотрел на жену Веня. - В прошлый раз тоже так же было и ничего, Бог миловал, все обошлось.
- Ну, в прошлый раз мороз-то не был таким трескучим, да и недолго они тогда на улице-то были. А сегодня просто беда, у Генки ноги задубели так, что кожа лоскутами уже отваливается.
Она хотела было продолжить свой рассказ, тем более что в ее сознании,  словно наяву, промелькнули замерзшие и заплаканные дети - слезы сами собой покатились по ее щекам, но Лена решительно взяла себя в руки.
- Да что ты стоишь, как чумной и шлепаешь губами?! - смахнула она тыльной стороной ладони слезы. – Надевай валенки, да побыстрее и запрягай лошадь, - прикрикнула Лена на мужа. – Что тут рассусоливать-то, спасать надо детей.
Женщина одним махом рванула дверь сторожки и метнулась к хлеву.
Только-только Лена закрыла за собой дверцу, как следом за ней прибежал и Веня, снял со стены хомут, вскинул его на плечо и прыткими шагами направился к Савраске, единственной кобыле на ферме. Лошадеа, сытая и довольная, дремала, и на окрик Вени даже не шелохнулась.
- А ну вставай, лежебока, не то я тебя быстренько взгрею, - не то шутя, не то всерьез погрозил уздечкой Веня.
Неторопливо и без особого желания Савраска лениво поднялась на ноги, как будто предчувствовала, что сейчас ей придется покинуть теплый хлев и помчаться по морозу навстречу неизвестности, недовольно фыркнула, отряхнулась и послушно наклонила голову для хомута.
 
Глава 2. Предвоенная пора
Павел Прохорович Чебукинов родился за тринадцать лет до начала Великой Отечественной войны, как раз в период массовой коллективизации и всеобщей индустриализации, и это существенным образом сказалось на становлении его характера.
Сын крепкого середняка, раскулаченного по воле Сталина ретивыми борцами за всеобщее равенство, братство и свободу, он в четыре года последний раз сидел на коленях отца, когда темным осенним вечером трое в кожаных тужурках и с маузерами на поясах постучались к ним в дом.
Ни мольбы и слезы матери, ни жалостный плач пятерых детишек, ни готовность отца покаяться во всех грехах, им совершенных и не совершенных, - ничто не смогло разжалобить гэпэушников.
Подобно лучине, с треском вспыхивающей то ярким языком пламени, то едва не гаснущей от легкого дуновения ветра, загоралась и гасла, воскресала и умирала надежда Пелагеи когда-нибудь увидеть своего мужа. О чем только не передумала она в ту ночь, как не перебирала все прегрешения своего супруга, но так и не смогла найти ответа – за что?
Не успели увезти Прохора в райцентр, как на следующий день ранним утром к ним неожиданно заскочил председатель колхоза Тимофей Бирюков.
- Ну что, Пелагея, забрали твоего Прохора-то? Говорят, враг народа он, вредитель, - чуть ли не с порога выпалил председатель.
Пелагея, у которой и так душа разрывалась на части от безысходности и отчаяния, бросилась ему в ноги.
- Тимофей Никандрыч, миленький ты мой, помоги!.. Ты же знаешь, не виноватый он, не виноватый! – вновь и вновь твердила буквально за день осунувшаяся женщина, держа председателя за подол его кафтана, то и дело вытирая кончиком цветастого платка беспрерывно льющиеся слезы. - Прошу тебя, умоляю, помоги спасти Прохора! Не дай загубить его невинную душу!
- Вот что, Пелагея, не мне судить, виноватый он аль не виноватый... У меня вот тут, кстати, имеется бумага на раскулачивание его как врага народа, - отмахиваясь от плачущей женщины, будто от назойливой мухи, проворчал Бирюков и решительно шагнул вглубь двора.
Не знала Пелагея, а Прохор за все эти годы и словом даже не обмолвился, что Тимофей Бирюков, будучи еще семнадцатилетним юношей, положил на нее глаз и однажды вечером, когда водили хоровод, предъявил Прохору свои виды на нее.
Может, все бы тогда и закончилось обычной невинной шуткой, если бы Тимошка имел осторожность не пригрозить своему однокашнику, что разобьет ему нос, если тот еще раз подойдет к Пелагее.
Спор их решился тайно от всех в заросшем ивняком овраге, быстро и решительно, под аккомпанемент звонкого девичьего смеха, разухабистых частушек и гогот парней, которые веселились в двадцати-тридцати шагах на опушке леса, служившей местом вечерних забав и гуляний деревенской молодежи.
Залихватские молодцы и пышущие красотой и здоровьем девушки веселились от души и радовались каждой минуте жизни, вдыхая полной грудью ее аромат.
Если хочешь побороться
С революцией слегка,
Покажи в кармане кукиш,
Да и то издалека.
Это Маня Федотова, озорная конопатая девчонка семнадцати лет, у которой, как сами родители порой говаривали, шило торчало из одного места, начала заливисто наяривать частушки.
Звонкий, заливистый девичий смех и дружный хохот парней, перемешавшись с дробным боем лаптей о землю и шумными хлопками крепких мозолистых рук, разнесся далеко от окрест опушки.
В эту ж самую секунду в овраге тяжелая ладонь Прохора смачно влепила Тимохе оплеуху.
Эх, кабы знать, кабы ведать Прохору, какие далекоидущие и непредсказуемые последствия будет иметь эта драка, какие глубокие шрамы и незаживающие раны она оставит не только в их с Пелагеей сердцах, но и многих их друзей-односельчан, чтобы потом, через поколения увидеть, какой болью она отзовётся в судьбах их внуков и правнуков!!!...
Но не суждено человеку предвидеть до конца, какую участь готовит ему судьба, на какие муки и страдания она его обречет, какой и когда доли лишит
...Голова Тимошки от резкого удара так качнулась в сторону, что его тело в ту же секунду отлетело на пару шагов назад.
- Уйди с дороги, Прохор, не то я за себя не отвечаю, раздавлю тебя, как таракана! - свирепо процедил сквозь зубы Тимошка, потирая ушибленное место. – Нам вдвоем не место на этой земле. Христом, Богом тебя прошу, оставь Пелагею. Я ее люблю, и она будет моей!
….Полюблю я коммуниста,
Запишуся в партию.
Каждый год буду рожать
Молодую гвардию, - тут же подхватила подругу Настя Миронова.
- Так ты требуешь, чтобы я больше не подходил к Пелагее, не дружил с ней? – с насмешкой переспросил Прохор. - А не хочешь ли ты это выкусить, друг ты мой любезный? – с этими словами сунул он кукиш своему сопернику под нос.
Могучий удар кулака опрокинул Тимошку навзничь, и беспомощное тело кубарем полетело в овраг.
…Кирпичики, кирпичи,
Моя милка не кричи.
Не боюсь я Колчака,
А боюсь я Губчека, - вторил треску ломающегося под телом Тимошки кустарника задорный голос Пелагеи.
- Ах ты, сука, убью!.. - вскочил на ноги Тимоха, схватил с земли первый попавшийся сук и изо всей силы наотмашь ударил своего врага. Прохор сделал легкое движение в сторону, и палка буквально в несколких сантиметрах просвистела мимо его уха.
Мощный удар в висок снова сбил Тимошку с ног, но он снова поднялся, чтобы тут же получить очередную оплеуху.
-Ых, ых, ых, ых, – неслось с оврага.

…Сидит Ленин на березе
Плетет лапти косяком,
Чтобы наши коммунары,
Не ходили босяком, - снова затараторила Маня.
И под эти частушки удары нещадно сыпались и сыпались на голову Тимофея.
Бирюков рычал, скрипел зубами, бил изо всех сил по своему противнику, но всякий раз, когда уже казалось, что размашистые удары попадут точно в цель, его кулаки почему-то лишь рассекали воздух, а голова раз за разом натыкалась будто на кувалду, от каждого соприкосновения с которой из глаз сыпались искры, а в ушах отдавалось рокочущим звоном.
И это бессилие, эта невозможность нанести хоть какой-то удар своему заклятому врагу, эта неизгладимая обида и унижение от собственной беспомощности так глубоко и прочно засело в душе побитого парня, что каждый раз, как только он видел Прохора рядом с Пелагеей, его сердце начинало судорожно биться, будто в него только что вонзилась острая заноза.
Желание Тимофея отомстить обидчику за оскорбленное самолюбие будто въелось в его тело, терзало его душу, заставляя чуть ли не ежедневно мысленно строить одну ловушку за другой.
Целую неделю не показывался на улице Тимофей Бирюков. На вопросы односельчан, где же он пропадал, нехотя отвечал, что ездил в гости к дяде за Волгу.
Все нутро его закипало от злости при одном виде Прохора, а когда тот сильными руками подхватывал Пелагею за ее тонкую талию и начинал кружить в хороводе, готов был убить своего ненавистного врага тут же, на месте.
Она же, счастливая и веселая, с расплетенными волосами, которые локонами раскинулись вдоль ее стройной фигуры, казалась феей на балу.
Ее бездонные голубые глаза, пленительная улыбка, горящие щеки, радостный смех утопали во влюбленных глазах Прохора, а Тимофею казалось, что исходящие от девушки тепло и свет были предназначены именно ему и только ему, и никто, особенно Прохор не имел на нее никакого права. Пелагея - задорная, красивая, сильная, ловкая – так дразнила, так манила, так искушала и звала его к себе, что душа Тимохи выворачивалась наизнанку: его бросало в жар, он покрывался мелкими капельками пота, разум туманился, а ноги почему-то становились ватными.
Ярость охватывала все нутро Бирюкова, и он едва сдерживал себя, чтобы снова не наброситься на счастливчика с кулаками.
- Тимоха, тебя-то Прохор на свадьбу пригласил? – с ехидненькой улыбочкой поинтересовался у Бирюкова как-то после окончания сенокоса Тихон Короедов.
- Какая свадьба, что ты мелешь? - едва совладал с собой Тимоха.
Кровь ударила по щекам, и странным холодком екнуло сердце.
- Как какая? Как только полетят белые мушки, так и до свадьбы рукой подать. Я сам слышал, в ноябре они собираются обвенчаться. Вся деревня об этом знает. Вон Пелагея уже свадебное платье сшила и приданное приготовила.
Жестче, чем удары хлыста, обрушивались эти слова на голову Тимофея. Ему хотелось заткнуть уши, заставить замолчать Тихона, но у того рот не закрывался.
- А Евлампий сказал, что для своего лучшего друга Прохора заготовит две бочки пива….
Слова из уст Тихона лились и лились, но Тимофей их уже не слышал.
«Ну устрою я им радость, век не забудут, – закипело все у Тимохи внутри так, что от злости он даже прокусил губу. – Пожалеют они еще, ох, горько пожалеют!... Веселенькую же свадьбу я им устрою!»
Дерзкий план тут же созрел в его голове: Выкраду ее прямо на свадьбе и так запрячу, что никто не найдет. И пусть Прохор побесится, пусть поскрежещет зубами. Все равно она будет моей. И его ворота дегтем измажу, век не отмыть ему позор!».
Стремительно летит лето. Казалось, еще вчера над лугами стоял ароматный запах свежевыкошенной травы, от цветка к цветку без устали порхали пчелы, стремительно носились оводы и слепни в поиске кого бы ужалить, да нагуливала жир скотина, как вдруг яркие лучи солнца начали все быстрее прятаться за опушкой леса и с каждым днем отбрасывать все более длинные тени от могучих деревьев.
Леса и поля сначала едва заметно, а потом чуть ли не враз начали менять свое одеяние, примеряя нарядный убор на листьях сначала слегка поблескивающими желтоватыми полосками, которые постепенно становились все насыщеннее, гуще и ярче, чтобы через несколько дней, расстекаясь от прожилки в центре листка к краям, незаметно насытить их ослепительно розовыми, темно-красными, бархатно-сиреневыми, сочно-малиновыми и другим буйством красок.
Вот уже опустели и поля, и огороды. Уныло и грустно смотрят они в небеса и ждут не дождутся, когда же пуховое одеяло укроет их на зимнюю спячку.
Много дел и забот в эту пору у крестьянина.
И пусть в амбаре покоится вкусно пахнущее зерно, ароматом отдает под навесом сено, а в поленницы сложены дрова, мозолистые руки крестьян всегда заняты делом.
Чуть приморозило дорогу и уже с рассветом спешит сельский труженик в лес, чтобы заготовить дрова, а в вечерние часы под лучину, чуть ли не вслепую плетут его жилистые руки лапти для зимы – прочные, крепкие, удобные. И в это же время соберутся женщины, сядут кружком за прялки и начнут их двужильные руки щипать шерсть.
Крутится веретено, делая замысловатые круги, тянет за собой тонкую нить, чтобы устав вертеться, завалиться набок. И тут же проворные руки начинают стремительно наматывать восьмеркой нитку на пальцы, за лето успевшие обрасти грубыми мозолями и во многих местах покрыться мелкими трещинами, чтобы через пару секунд накрутить ее в тугой клубок.
И всякому найдется работа – и ребенку, и взрослому, каждому по силе и возрасту. И любо-дорого смотреть на дружную работу, когда отработанное годами движения мускулистого тела, привычный взмах руки, заурядный поворот головы всякому наблюдающему за искуссным рукоделием мастериц доставляет истинное наслаждение.
Промозглым ветром и мокрым снегом начался ноябрь.
Свистят под натиском северного ветра верхушки деревьев, неистово хлещут они друг друга оголенными ветвями, будто кто-то из них виновен в том, что теплые дни пролетели так быстро.
Не успел ноябрь начаться, как ударили холода. Раскисшая колея враз окаменела, и по ней весело заскрипели телеги, груженые зерном.
«….Объявляю вас мужем и женой. Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь».
Гуляет свадьба, веселится.
Печально только Тимохе. Уныло и грустно у него на душе, буравчиком сверлит в его сердце жажда мщения.
- Тимоха, давай выпьем за молодых, - протягивает ему кружку с самогоном Евлампий Егоров, закадычный друг Прохора.
Он, разгоряченный пляской и оттого дымящийся клубами пара, в одной расшитой рубашке, только что вышел на улицу...
А там собравшаяся кружочком толпа парней что-то тихо обсуждает. Кто-то из них настойчиво втискивает в руки Тимошки кружку с самогонкой и так же настойчиво за днище подносит к его рту.
Бирюков делает пару глотков и пытается вернуть кружку.
- Не-е-т, за молодых – до дна, это закон! - радостно чокается с ним Евлампий, слегка поднимая его локоток. – Настоящий мужик!
Егоров несколько раз одобрительно хлопает Бирюкова по плечу и снова наливает кружку. Толпящийся у ворот народ от угощения не отказывается. Через несколько минут кружка, описав круг, снова оказывается в руках у Бирюкова.
- За родителей!
Очередная порция самогонки находит свою дорогу в желудок Тимофея.
- За здоровье!
- За богатую живность!
 Мутнеет сознание, замедляется движение тела, развязнее становится язык.
- Украду, все равно она будет моей! - несется из уст Тимохи пьяный речитатив. – Я буду не я, если сегодня же не увезу ее!..
- Ну, конечно, увезешь, да будет она твоей и ничьей больше, - словно сквозь туман доносятся до его сознания слова Евлампия. – Давай выпьем за твое счастье и за счастье невесты.
Опрокинута очередная кружка.
Тяжелеет голова Бирюкова.
Безвольно падает она на грудь.
- Ну что, пойдем, выкрадем суженую, - сквозь полудрему долетают до Тимохи долгожданные слова. – Давай, давай, шевели ногами, а то не успеем.
На плечах Евлампия, как студень, колышется безвольное тело Тимофея Бирюкова…
- Эй, орел ты степной, солнышко наше ненаглядное, чать выспался уже, пора вставать.
Илья Миронов толкает Тимоху за плечо, пытаясь расшевелить его. Однако вчерашняя попойка тяжело придавливает голову Бирюкова к мягкой подушке, которой всю ночь служила спина откормленного борова. 
- Еще чуть-чуть, - еле перебирает он губами и безвольно машет рукой. – Сейчас встану.
- На, выпей. - Илья Николаевич сует огуречный рассол прямо ему в рот.
Несколько жадных глотков и большой ковш пуст.
- Как, хорошо спать-то под брюхом борова, а? – Широкая улыбка озаряет загорелое лицо Миронова. - Давненько я такого не видывал, чтобы здоровенный мужик под брюхом борова приют находил.
Громогласный хохот наполняет хлев, и Тимофей видит перед собой три шаловливых пятачка сынков его ночного хозяина.


…- Не виноватый он, не виноватый! – откуда-то издалека застучало маленьким молоточком в висках Тимофея.
Нет, не только рыжий конь и вороная лошадь, корова, подтелок, две свиньи и рубленный из вековых сосен дом были основанием для признания Прохора врагом народа. Неистовое желание и внезапно представившаяся возможность сполна отыграться за неразделенную любовь и ласку, отданные другому человеку, а не ему, Тимофею Бирюкову, подвигало новоявленного начальника еще больше унизить женщину, заставляя ее перед ним ползать на коленях.
- Да какой же он враг народа?! - дрожащим голосом всхлипывала убитая горем женщина, все еще лелея надежду на спасение мужа. - Все это добро нажито вот этими руками...
Она вытянула перед председателем свои огрубевшие от тяжелого крестьянского труда мозолистые руки, сплошь потрескавшиеся от жары, холода, воды, навоза, топора, косы, пилы и еще очень много от чего, к чему они прикасались.
- Что ты тычешь мне под нос свои руки? - надменным взглядом измерил ее председатель. – Коня и лошадь имеешь? Имеешь. Корова есть? Есть. Две свиньи хрюкают? Хрюкают.
- Так ведь они ж не краденые, а своим горбом, своими руками откормлены и взращены, - будто пыталась убедить председателя Пелагея. - Да и как в хозяйстве-то без лошадей и коровы управиться, пропадешь ведь. На одном молоке детей и растим, - как бы оправдываясь, добавила она вдогонку .
- Ты, Пелагея, на жалость не дави. На молоке она растит детей, - с издевкой прошипел председатель. - Тут чуть ли не полдеревни с голоду пухнет, а вы как сыр в масле катаетесь. Вон у Тихона тоже пятеро детей, а у них даже картошки и хлеба перезимовать не хватит. И детишки ходят в одном рванье..
- Дык, когда мы все лето спины не разгибали, он пьянствовал, - не сдавалась Пелагея. - Да и детишки наши вместе с нами все лето вкалывали, никто не лодырничал и от работы не отлынивал. А их дети только и знали, что веселились... Всё по деревне бегали, в речке купались, да ловлей лягушек забавлялись...
- Вот что, Пелагея, - складки на переносице председателя сурово напряглись. - Из райцентра пришла бумага, сейчас опишем все твое имущество и будем вас раскулачивать.
- Тимофей Никандрыч, миленький, за что же нас раскулачивать-то? - разрыдалась Пелагея. – И какие же мы кулаки? Ты же сам знаешь, что никогда чужого мы не брали. Все своими руками, своими мозолями добыто, любой в деревне это подтвердит. Да и никому ничего плохого мы не сделали, честны мы перед народом. За что ж нас раскулачивать – за честный труд?
Председатель ее уже не слышал. Он решительными шагами направился вглубь двора, к хлеву.
Хищным взглядом оглядев хозяйство, Бирюков прикинул, что подлежит описи и что можно урвать для себя, да так, чтобы никто об этом не узнал. Обойдя все, он снова вернулся на середину двора, сел на большое дубовое полено, на котором кололи дрова, неторопливо вытащил из планшетки помятый листок бумаги, достал химический карандаш, не спеша его послюнявил и корявым почерком написал:
«Опис имушиства кулака единалишника Чебукинова Прохора Семеныча».
От такого неожиданно свалившегося на него счастья прибрать чужое добро к своим рукам , его тело мелко задрожало, на лбу выступили крупные капельки пота, а сильно надавленный кончик карандаша сломался.
…После окончания Гражданской войны, с середины двадцатых годов, на счету Тимофея Никандровича Бирюкова это было не первое раскулачивание. Арестованные им зажиточные и крепкие мужики, попав под его жестокую мясорубку, никогда больше не увидели своих родных и близких. И только Борис Федорович Максимов, бывший учитель начальной школы, пользовавшийся огромным уважением не только среди односельчан, но и жителей окрестных деревень, через десять месяцев после ареста каким-то чудом вернулся из мест не столь отдаленных. Но прожил он в деревне не долго. Не потому, что арестантская жизнь, полная лишений и болезней, подорвала его крепкое здоровье – через два месяца, в жаркий летний день, когда в страду в деревне остались лишь малые дети и немощные старики, он внезапно утонул в пруду, который легко переплыл бы даже десятилетний ребенок.
Разные ходили по деревне слухи. Одни говорили, что судорога свела ноги, другие – не выдержало сердце, третьи были уверены, что учителю кто-то «помог», прозрачно намекая на тех, кто принимал участие в его раскулачивании.
Говорили об этом только в узком кругу, боясь, чтобы кто-нибудь ненароком не проговорился, или еще хуже — не донес в соответствующие органы. Эти разговоры окольными путями доходили и до Бирюкова, но он делал вид, что ничего об этом не знает. Однако ж сам крепко запоминал тех, кто заводил об этом разговор, а заодно брал на карандаш и тех, с кем этот человек общался.
В разгар нашествия на страну «врагов народа» требовались бдительность и умение оперативно выявлять «контрреволюционные элементы», и у Бирюкова это получалось неплохо, можно сказать, даже успешно, за что в райцентре он числился на хорошем счету. К тому же, он был одним из немногих деревенских крестьян, кому посчастливилось окончить начальную школу, где по иронии судьбы читать и писать его учил Борис Федорович.
Ни особыми способностями, ни тем более старанием Тимошка не отличался, зато лень буквально перла из него, за что и бывал частенько бит ивовыми прутьями и не раз сидел на горохе в углу на коленях. Однако в годы сплошной коллективизации и борьбы с кулачеством знание грамоты пришлось ему очень кстати.
Однажды в погожий осенний денек из волостного центра в деревню Тимеши на тарантасе прикатил Моисей Лазаревич Вельский, щуплый мужчина лет сорока, с вьющимися черными волосами, уже изрядно побелевшими на висках. Высокий лоб был отчетливо разделен на две половинки глубокой бороздкой, об которую, будто перед обрывом, споткнулись густые брови. Разлетающиеся ноздри придавали его большому, с горбинкой носу и без того устрашающий, хищнический вид. Резко выпирающаяся челюсть оканчивалась прессованным заостренным комочком, и большими ушами, сросшимися к щеке мочками.
Он шагал мелкой поступью, быстро и решительно, но при этом руки его были будто пришиты к брюками – они почти не двигались, что лишний раз подчеркивало скрытность его характера .
На собрании деревенской общины, организованном по его же приказанию, Вельский не стал терять времени и сразу же приступил к главному вопросу.
- Есть мнение выдвинуть на должность председателя колхоза Бирюкова Тимофея Никандровича, - зычным голосом огласил он решение волостного начальства, коим сам и был. – Есть другие мнения?
- А почему Бирюкова? – послышался вопрос из толпы.
- Во-первых, он одним из первых вступил в колхоз и проявил себя трудолюбивым колхозником. - Вельский цепким взглядом оглядел сельчан, пытаясь выяснить, кто же задал этот вопрос. Но определить с наскока не удалось.
- Во-вторых, он обучен грамоте. В-третьих, волостное начальство его кандидатуру одобряет и считает, что он справится.
 - А если мы не согласимся и изберем другого? – не унимался все тот же голос.
На этот раз Вельский засек «говоруна».
- Ты бы, милый человек, представился, - обратился он к крепкому мужчине с аккуратно подстриженной окладистой бородой.
- Евлампий Егоров я, все тут меня знают, что представляться-то, - живо ответил мужик, перебирая в руке фуражку.
- И кого же ты, Евлампий Егоров, на место председателя рекомендуешь?
- Да хотя бы Бориса Федоровича, нашего сельского учителя. Он человек грамотный, работящий и всеми уважаемый. Правду я говорю, мужики? - обратился он к сельчанам.
- Верно говорит, - зашумела толпа. – Бориса Федоровича в председатели!
- Да подождите вы, - поднял руку волостной начальник. - По закону председателем колхоза может быть только член колхоза. А Борис Федорович в колхоз не вступал. Так что предлагаю избрать председателем Тимофея Никандровича Бирюкова.
- Тогда пусть председателем будет Евлампий, - послышался голос из толпы. – Он получше Бирюкова справится.
Тут уж сам Егоров запротестовал.
- Нет, товарищи, не хочу я быть председателем. Не сподручно мне командовать вами. Я уж лучше простым колхозником останусь...
Вот так с помощью волостного начальства Тимофей Бирюков и стал председателем колхоза.
С годами он заматерел, почувствовал себя хозяином жизни, и редко кто из односельчан осмеливался ему слово поперек сказать.
Но Прохор Семенович Чебукинов как раз был одним из тех немногих, кто за словом в карман не лез, да и в грамоте был гораздо сильнее Бирюкова. С легкой руки его отца Семена Николаевича, деревенского старосты, с чрезвычайно цепкой памятью и крестьянской хваткой, Никандр, сын Фомина, он же отец нынешнего председателя колхоза Тимофея Никандровича, прослыл в народе Бирюком за нелюдимость и угрюмый характер.
Прозвище прицепилось к нему намертво, да так, что при проведении общей переписи населения в 1897 году в списке деревенского старосты появилась новая официальная фамилия - Бирюков.
И до революции, и после нее шутник и балагур Семен Чебукинов частенько подтрунивал над Никандром, чем больно задевал самолюбие молодого Тимофея.
«Ничего, ничего, придет и наше время, , - не раз говорил про себя Тимофей. – Еще посмотрим, кто будет грызть землю, умоляя о пощаде».
И эта скрытая война с новой силой вспыхнувшая в душе молодого Бирюкова с той самой памятной драки, когда он навсегда потерял Пелагею, в корне перевернула и всю историю семьи Чебукиновых.
… - Во, зараза, - не то огорчившись сломленному карандашу, не то злясь на причитания Пелагеи, выругался Бирюков.
Острыми зубами он неторопливо и аккуратно очистил грифель и, закончив в своей описи с оглавлением, поставил цифру под номером один. Затем также неторопливо почесал карандашом затылок, словно прикидывая, с чего бы начать.
«Лошадей и корову не скрыть, подтелка и свиней тоже, а вот с овечками-то можно было бы в арифметику-то и сыграть», - размышлял про себя председатель.
Переписав все имущество, и, не включив в опись барашка, поросенка, четырех гусей, пяток уток и столько же куриц, Тимофей Никандрович заранее предвкушал свою выгоду.
Крякнул от собственной находчивости и не торопясь, снова присел на то же дубовое полено. Еще раз внимательтно перечитал всё написанное и громко крикнул:
- Пелагея, подойди сюда и распишись!
Пелагея, бледная и потерянная, вытирая кончиками платочка льющиеся ручьем слезы, робко подошла к председателю и отчаянно заголосила:
- Тимофей Никандрыч, пожалей, Христа ради тебя прошу, не губи, век тебе буду обязанной!...
Она упала перед ним на колени, несколько раз перекрестилась, сложила ладони на груди, три раза стукнулась лбом о землю и горько разрыдалась.
Нервный озноб сотрясал ее стройное тело, трепал и колотил, как холодный порывистый осенний ветер треплет и раздирает на части запоздавший вовремя опасть листок с дерева. Тонкое, подпоясанное кушаком ее ситцевое платье натянулось и, казалось, вот-вот затрещит по швам.
Бросив быстрый взгляд на плачущую женщину, Тимофей вдруг увидел приоткрывшиеся за платьем соски полных и все еще упругих ее грудей.
Тело председателя напряглось. По щекам ударил румянец. Кровь разом взыграла во всем теле, и ему вдруг страстно захотелось удовлетворить охватившее его желание обладать ею, утолить мечту своей молодости.
Сколько раз грезил он о том дне, когда наконец сможет вот так обхватить своими руками эту стройную талию, помять эти полные груди, поцеловать эти алые губы!..
Сколько раз в мечтах его пальцы скользили по этим роскошным русым волосам, перебирая каждую прядь!
Сколько раз грезил он вонзиться всей мощью своего молодого тела в это хрупкое, красиво сложенное женское тело и излить в него весь запас скопившегося за долгое время вздержания мужского семени!
- Вот что, Пелагея, можно или нет спасти твоего Прохора, я не знаю. А вот кое-что из добра, которое, как ты говоришь, своим горбом нажито, спасти трудно, но все же можно, - глядя куда-то вдаль, почти шепотом произнес председатель.
Но Пелагея его услышала. Она подняла заплаканные глаза, посмотрела на Тимофея, стараясь найти в его словах ту спасительную соломинку, за которую можно ухватиться и которая вынесет из этой стремнины внезапно навалившегося горя и ее мужа, и всю семью, и также тихо спросила:
- Что мне нужно сделать?
- Пойдем-ка, лучше в дом, там и поговорим, - предложил председатель, встал с полена и направился к крыльцу.
Тыльной стороной ладони Пелагея смахнула слезы, поправила распустившиеся волосы и быстро последовала за председателем.
- Вот что, Пелагея, я не буду тянуть волынку и точить лясы, времени мало. Я хочу тебя. Хочу здесь и сейчас, - задыхаясь от нестерпимого желания, выпалил Тимофей, как только закрыл дверь и накинул на нее крючок.
Пелагея, ошеломленная от услышанного, остановилась в полушаге, как вкопанная. Она охнула и неловко повалилась на кровать, которая стояла как раз справа у двери. И в ту же самую секунду председатель, как будто этого только и ждал, налетел на нее коршуном, трясущимися от нетерпения руками, словно стальными клещами, сжал ее тело, схватился за полные груди и начал мять их.
- М-м-м-м, - странно мычал он, пытаясь поцеловать Пелагею в губы.
Его руки нервно поползли было вниз, как резким движением руки Пелагея дернула председателя за чуб и в одно мгновенье выскользнула из-под него.
- Не подходи, убью! - прошипела она, схватив лежавший на столе нож.
- Ты что, Пелагея, дурку гонишь?!. Положи нож! Давай лучше договоримся по-хорошему!
- Нет, Тимоха, никаких по-хорошему. Вон из моего дома!
… Бирюков еще раз по-хозяйски обошел двор, заглянул в амбар, спустился в подпол, забрался на сеновал, заскочил в сарайчик, внимательно осматривая все, словно взвешивая, не забыл ли, не упустил ли чего. Потом, не спеша, уселся на то же полено, на котором недавно сидел, задумчиво наморщил лоб, затем все тем же привычным движением послюнявил карандаш и начал что-то быстро писать. А закончив, сурово и требовательно прикрикнул:
- Пелагея, поди сюды, распишись!
Пелагея не шелохнулась.
- Ну, хватит ерепениться, поди сюды, я сказал. Некогда мне тут с тобой вожжи рвать, - зло отрезал Бирюков.
Пелагея, не шолохнувшись, стояла у крыльца.
Тогда председатель, не дожидаясь, пока женщина подойдет к нему, сам решительно встал, пошел к ней навстречу, плотно прижимая бумагу к планшету, сунул ей опись под нос:
- Подписывай!
Буквы словно бусинки прыгали под дрожащими руками Пелагеи, Но она даже не пыталась вникнуть, что же там было написано.
- Не буду я ничего подписывать, - решительно заявила она.
- Как это ты не будешь подписывать? - рассвирепел председатель. - Хочешь, чтобы я и тебя за контрреволюционную деятельность как врага народа в расход пустил? Желваки на скулах у него напряглись, зубы заскрипели так, будто они, как жернова, перемалывают попавшие в них кости.
- Пелагея, по-хорошему прошу, не оставляй детей сиротами, подпишись! - не отставал Бирюков.
Он снова протянул ей бумагу.
Перед Пелагей вдруг вихрем пронеслись и безвременно ушедший ее брат Василий, и сосед Федор, и муж, о котором она с тех пор, как увезли комиссары, не знала ничего...
Она ловила на себе этот похотливый жадный взгляд, который буквально раздевал ее на ходу и пожирал всем нутром, и эти руки-клешни, которые совсем недавно пытались силой овладеть ею.
Дрожащими руками она взяла планшет с бумагой, внимательно посмотрела, пытаясь прочитать, что же там написал Бирюков, однако слезы снова застелили ее глаза и, так и не сумев ничего разобрать, в полном бессилии она поставила свою подпись в указанное место.
- Ну вот,- едва скрывая радость, самодовольно хмыкнул Тимофей. - Теперь все чин чинарем.
Он аккуратно сложил бумагу, не спеша положил в планшет. Затем медленно, словно стараясь сделать Пелагее еще больней, направился к воротам.
На следующий день, почти с рассветом, Бирюков поехал в волостной центр, представил начальству отчет о проделанной работе и, получив согласие на раздачу части оприходованного имущества беднякам, уже до обеда примчался назад в деревню.
На перекрестке трех дорог, в центре деревни, где обычно проходил сход, собрались практически все жители - от мала до велика: угрюмые мужчины, встревоженные женщины, любопытные дети, крепко держащиеся маленькими ручонками за подолы своих матерей.
В глухом гуле можно было слышать, как крестьяне обсуждали вчерашнее раскулачивание Чебукиновых, Мироновых и Федотовых, в сердцах проклиная председателя.
Встав на полено, чтобы видеть всех, Бирюков свысока оглядел односельчан и громко крикнул:
- Вчера за антисоветскую агитацию были раскулачены враги народа Прохор Семенович Чебукинов, Илья Николаевич Миронов и Михаил Васильевич Федотов. Изъятое по описи имущество будет роздано беднякам согласно утвержденному районным начальством списку.
Толпа неодобрительно загудела.
- Ты пошто Прохора-то раскулачил, председатель? Какой же он враг народа? - громко прокричал крепенький мужик с окладистой бородой. - Неужто он тебе дорогу перешел?
- Ты, Евлампий, говорить-то говори, да не ерничай, - сухо пригрозил Тимофей. - Есть распоряжение из райцентра об его аресте, а там, наверху, - он поднял вверх зажатую в руке плетку, - комиссары лучше знают, враг народа он аль нет.
- Тихон Короедов, подойди сюда и распишись за коня и полушубок, - приступил к раздаче раскулаченного имущества председатель.
Из толпы показался худощавый мужичонка с жиденькой бородкой, в рваном армячке, в дырявых лаптях и с посохом в руке. Неуверенными шагами он подошел к председателю. Несмело взял в давно немытые и оттого разрубленные мелкими трещинами, покрытые цыпками и чем-то очень напоминавшим кирзовые сапоги руки протянутую бумагу и, словно спрашивая, что же ему с ней делать, вопросительно посмотрел на Бирюкова.
- Вот здесь ставь свою подпись, - решительно ткнул заскорузлым пальцем председатель напротив его фамилии.
Не знавший грамоты Тихон старательно вывел крестик.
К нему подвели рыжей масти коня, ухоженного, хорошо откормленного, с переливающейся на солнце шерстью, который, как казалось, уже по первому приказу хозяина готов выполнить самую тяжелую работу.
А на лошадь в деревне возлагались все крестянские заботы. Она должна была тянуть за собой во время весенних посадок глубоко вогнанный в сырую землю плуг с двумя лезвиями, под которыми срезанные пласты отдохнувшей за зиму пашни аккуратно переворачивались, и в тот же миг налетали грачи и галки и устраивали роскошный пир, с аппетитом пожирая гусениц, червей и семена с едва проросшими белыми носиками.
Потом наступала очередь скрипящей сохи: в крепких мужицких руках она азартно писала ровным почерком борозду, в которой находили свой приют клубни картошки с проросшими глазками, и которые через две-три недели буйным цветом своих темно-зеленых листьев с любопытством оглядывали огород.
В уборочную страду лошадь тащила за собой любовно смазанную хозяином телегу, на которой плотными рядами лежали туго набитые мешки с новым урожаем пшеницы, овса или ржи, чтобы зимой, проделав путь до мельницы, превратиться в рассыпчатую муку.
Но были и радостные моменты у животины, например, крупной рысью с радостью лететь на водопой и там вместе с хозяином окунуться в холодные потоки реки, увлекая в пучину вод намертво присосавшихся к коже слепней, оводов и мух.
Поэтому-то Тихон отчетливо созновал, какое на него вдруг свалилось неожиданное счастье. Дрожащими руками он взялся за узду и потянул коня за собой. Но красавец, будто чувствуя, что навсегда прощается со своими хозяевами, даже не шелохнулся с места, лишь высоко задрал морду и вместе с уздечкой чуть было не поднял в воздух тщедушного мужика.
В толпе раздался смех.
- Ты уздечку-то вокруг пояса намотай, кавалерист хренов, - съязвил зло Евлампий, поглаживая окладистую бороду. - Эх, Россия, Россия, видно, пришел тебе конец, раз таких добрых коней вот в такие руки отдают, - с горечью вздохнул он, имея в виду то ли председателя, то ли Тихона.
Евлампий безвольно махнул рукой, смачно сплюнул, повернулся и хотел было уже уйти, но все же удержался, чтобы досмотреть до конца этот позор раздачи раскулаченного имущества соседа.
Казалось, что весь он пылал огнем от невыносимой боли и несправедливости, что вот так, по чьей-то жестокой воле, все с таким трудом – кровью, потом и мозолями нажитое добро в одночасье становится собственностью пьяниц и тунеядцев...
Эх, как они работали наперегонки с Прохором!
На сенокосе, на пашне, в лесу, на мельнице!
Как радовались жизни, когда их молодые, сильные руки, сложенные вместе, легко переворачивали многовековые дубы, возводили плотину, вспахивали землю!
Как лихо отплясывали на свадьбе друг у друга, крестили детей, любили жизнь!
Как радостью переполнялись их сердца, когда на заскорузлых ладонях мягко поскрипывали зерна нового богатого урожая! И вдруг случилось то, во что даже повеверить было невозможно - не стало рядом его лучшего друга Прохора, объявленного врагом народа.
За что? За то, что работал без устали дни и ночи напролет? За то, что в стужу и зной, слякоть и непогоду, не жалея себя, был готов помочь любому нуждающемуся? За то, что делал все, чтобы дети были ладно одеты и жили в достатке?
За что? - все спрашивал, но никак не находил ответа не свой вопрос Евлампий. И корил себя, что приехал он домой поздно за полночь и не смог ничем помочь Пелагее.
И не напрасно он терзался этими мыслями. Подсознательно он все же понимал, что рано или поздно и до него дойдет черед. И от бессилия что-либо изменить разрывалось сердце.
- Но, пошла! - прикрикнул Тихон и замахнулся на коня кулаком.
А тот неожиданно встал на дыбы, громко и неистово заржал и подкованными копытами чуть было не расшиб Тихону лоб. Стоявший рядом крепенький мужичок успел ловко схватить уздечку, похлопал коня по загривку и ласково произнес:
- Ничего Алмаз, ничего, в обиду тебя не дадим!..
Конь, почувствовав уверенную руку, успокоился и послушно встал.
К вечеру, разобравшись с раскулаченным имуществом, Тимофей Бирюков, подвел итоги проведенной кампании: в раздаточной ведомости, где поставили свои подписи самые бедные крестьяне деревни (в большинстве своем они ставили крестики), ничейными значились, как он и спланировал заранее, приличная часть гусей, уток, кур, поросят и барашков, которые теперь переходят в его собственность.
Перед взором Тимофея так явственно появился зажаренный поросенок, с румяной корочкой, заправленный лучком, хреном, морковкой, грибочками и яйцами, что его живот от предвкушения громко заурчал.
В тот самый день, когда Тимофей Бирюков на сходе крестьян раздал имущество Прохора, Ильи Миронова и Миши Федотова, Евлампий вдруг ясно осознал, что раскулачивать будут всех мало-мальски крепких хозяев.
С тяжелым сердцем и тяжкими думами вернулся он домой.
В зиму Евлампий вошел с теми же мрачными мыслями.
А она в тот год выдалась ранней. Уже к началу декабря снегу навалило почти по колено, и установился крепкий морозец.
В один из таких дней по деревне прошел слух, что районные власти развернули очередную кампанию по раскулачиванию.
Евлампий, не раз по делам ездивший в район и видевший, как быстро орудует новая власть, не на шутку встревожился.
Что делать? Как уберечь нажитое годами добро? Куда спрятать скотину и урожай? Да и как утаишь все это, ведь в деревне каждый знает про другого не хуже, чем про самого себя.
От таких дум его бросало то в жар, то в холод, а в висках от напряженной мыслительной работы стучало, будто молотком.
«Погоди, погоди,- лихорадочно раскидывал он мозгами, стараясь найти выход из этого ужасного положения. – Куда же припрятать зерно, да так, чтобы никто и не знал?».
«В саду? В огороде? В подполе? Нет, эти сволочи перероют все и непременно найдут. Тогда уж точно не сдобровать. А если на заимку? Нет, тоже не годится, они и туда доберутся, как пить дать»...
- А если за огородом схоронить, на ничейной полосе, что у пруда? – робко предложила Вера.
- Нет, не годится, будет сразу видно, - возразил Евлампий.
Однако в предложении жены что-то было. Но что, он никак не мог понять.
- Так, у пруда, у пруда…, - тер он подбородок заскорузлыми пальцами. – Нет, не годится.
И вдруг ему в голову пришла гениальная идея.
В ночной тиши Евлампий и Вера в середине двора расчистили снег, разложили доски и аккуратно уложили на них мешки с зерном. Потом так же аккуратно они засыпали мешки снегом и начали трамбовать их ногами.
- Давай, расплескивай, - Евлампий протянул ведро с водой жене, которая стояла на вершине снежного холма.
Вера зачерпнула ковшиком ледяную воду и начала аккуратно расплескивать ее по холмику. Струйки пробивали толщу снега, но мороз, который крепчал с каждой минутой, свое дело знал – через час в середине двора появилась ледяная горка.
Прождав с полчаса, пока окрепнет лед, Евлампий с Верой утоптали горку снегом, вытащили санки и начали кататься с него, как малые дети.
Утром Евлампий свежим взглядом оценил ночную работу и удовлетворенно потер свои мозолистые руки.
- Эх, Коленька, какая у нас горка во дворе, - хитро прищуриваясь, произнес Евлампий, подзадоривая старшего сына.- – Ну-ка, кто из вас первым прокатится – Ванька или ты? –
Колька наскоро натянул валенки и шапку, взял рукавицы и чуть ли не бегом выскочил во двор.
Не прошло и пяти минут, как к нему присоединился Ваня.
В другой раз Евлампий нашлепал бы детей за то, что они катаются пузом и обдирают одежду, но на этот раз смотрел на их веселый визг и радовался.
Через два дня, как раз в то время, когда детишки озорничали во дворе, скатываясь с горки, кто на санках, кто на лубке, к Евлампию в гости нагрянули вместе с Бирюковым товарищи с района.
- Что-то зерна у тебя в амбаре маловато, Евлампий, – подозрительно прищуривая глаза, молвил Бирюков. – Небось, уже спрятать успел?
- Так не уродилась нынче пшеница-то у меня, да и рожь заколосилась плохо. Что собрали, то и имеем, - стараясь быть как можно спокойнее, ответил Евлампий. – И у тебя, Тимофей, нынче, небось, тоже не густо-то было? – как бы между прочим поинтересовался он.
- Ну да ладно, - будто и не услышал вопроса Евлампия председатель. – Митроха, давай-ка с Сашкой проверьте в саду и огороде, а заодно и в подпол не забудьте залезть, а ты, Матвей, поедешь со мной на заимку.
Целый день рыскал Тимофей Бирюков в поисках спрятанного зерна, да так и не нашел.
- Давайте, выметайте всё что есть из амбара, - дал указание председателю приезжий товарищ из района.
- Ты пошто так делаешь, Тимофей? Неужто ты мою семью на зиму с голоду умирать оставишь? – подступил к председателю Евлампий, а Вера залилась горючими слезами.
- Вот, сучий потрох, спрятал ведь, спрятал, сволочь, - злился Бирюков. – Ладно, черт с тобой. Пошли, - махнул он рукой и резко повернул к калитке.
Зиму раскулаченная семья Егоровых пережила с престарелой лошадью и тремя чудом уцелевшими овцами.
…Весна пришла неожиданно бурно. Казалось, деревья, еще недавно своими голыми ветвями смотревшие на мир тоскливым взором, вдруг  проснулись, и под вешними лучами все выше поднимающегося солнца побежал по стволам сладкий сок, питая каждую клеточку живительной влагой.
С каждым днем незаметно для человеческого глаза набухали почки, потом их хрупкие платьица разрывались, открывая путь к солнцу крошечным зеленым листочкам. Наперебой своими веселыми трелями соперничали друг с другом птицы: скворцы, жаворонки, стрижи, ласточки, крапивники, дрозды, трясогузки, соловьи и другие обитатели лесов и полей. В этом многоголосье причудливо сочетались и тонкий свист, и заливистый клекот, и пулеметная дробь, и надрывное карканье. И в этом могучем хоре с невидимым простым глазом дирижером, его Величеством Природой, звучал мощный вулкан страстей, наполнявший птичьи души безумной радостью бытия и неуемной жаждой всепоглощающей любви. И даже кваканье лягушек сливалось в один тон.
Пелагея, радовавшаяся раньше каждому весеннему листочку, теперь лишь с грустью смотрела на пробудившуюся природу.
И казалось, что тоска, тревога и боль, ни на день не покидавшие ее сердце с прошлой осени, с весенними лучами стали еще пронзительней и невыносимей.
Тяжело пережила она раскулачивание. На четвертый день после погрома, учиненного ей Тимофеем Бирюковым, слегла. Встала она только через три недели. И хоть не было ей тогда и тридцати, выглядела она поседевшей старушкой.
В амбаре, всегда полным ржи, пшеницы, овса, гречихи, проса, в эту зиму находилось на хранении лишь три мешка ржи, четверть мешка гороха и шесть овса. К началу весны он сиротливо смотрел на входящих сюда Чебукиновых унылыми глазами аккуратно сложенных пустых мешков.
Глядя на поля, еще прошлой осенью колосившиеся тучными хлебами, днем и ночью Пелагея не переставала мучительно искать ответ на один лишь вопрос: где взять семена на посев?
Уже несколько раз перебрала она родню, соседей, знакомых. Безжалостная экспроприация подчистую подмела амбары, в которых в былые годы обильному урожаю было тесно, а теперь трудно было найти в деревне крестьянина, который смог бы помочь ее горю.
- Бог в помощь! - неожиданно прервал ее мрачные мысли знакомый голос.
- Спасибо, Евлампий, - разогнувшись, ответила Пелагея.
- Поди-к сюды, - чуть ли не шепотом произнес Евлампий, положив руки на забор и уместив подбородок на тыльную сторону ладоней.
Неторопливым и внимательным взглядом он осмотрел сначала дом и соседский плетень, потом огород с малиновыми и смородиновыми кустами, обмазанные гашеной известью яблони... Затем его взгляд остановился на Пелагее.
- Не слыхать ли чего о Прохоре? – поинтересовался сосед, обращаясь к ней уже громче.
- Нет, Евлампий, не слыхать. Видать, крепко заперли нашего кормильца, - с огорчением вздохнула женщина. – Где ж ты, сокол мой ясный, сейчас летаешь? Жив ли, здоров ли? - причитая, сквозь внезапно накатившие слезы заголосила она.
- Ну, полно тебе, полно слезы-то лить, Пелагея, - пытался утешить ее Евлампий. – Сеять-то нынче что будешь? – вдруг повернул он разговор в другую сторону.
- Видать, слезы, - горько пошутила соседка.
- Вот что, - вдруг снова на шепот перешел Егоров. – Когда стемнеет, зайди-ка к нам, потолковать надо.
Вечером Евлампий встретил ее у калитки, которую они с Прохором еще мальчишками приладили к их совместному невысокому забору.
Бесшумно проскользнули они через небольшой садик, так же бесшумно прошли сквозь уже открытую в сенях дверь и очутились в доме. Зажигать лучину не стали, чтобы не привлечь ненароком внимание случайного прохожего. Мало-помалу глаза привыкли к темноте, и казавшиеся совсем еще недавно непонятной сплошной грудой вещи стали приобретать знакомые очертания.
- Мы тут с Верой приготовили тебе два мешка пшеницы и три мешка ржи, - глядя на жену, тихо произнес Евлампий. – Сейчас мы потихонечку все это к тебе перетаскаем. Сеять будешь помаленьку, чтобы эта сволочь ничего не смогла заподозрить, - продолжал он, намекая на Бирюкова. - Для этого придется тебе немножко пшеницы и ржи у Тихоновых прикупить, я с Федотом уже переговорил, он тебе продаст.
- У меня и денег-то нет, чтобы…, - начала, но не успела закончить фразу Пелагея, пытаясь то ли поблагодарить Евлампия и Веру не то за их несказанную щедрость, не то извиняясь за отсутствие денег на покупку. Из ее глаз брызнули слезы.
- Ладно, ладно, успокойся, денег немножечко мы тебе дадим, - Евлампий взял на руки завязанный в узел платочек. – Завтра Вера тебе передаст, так как вечером давать - значит без денег жить, - закончил он, вспомив житейское отцовское назидание и рассказал, как схоронил прошлогоднее зерно.
С трудом наступившей весной вспахала семья Егоровых свои поля. Не тянула Касатка плуг, эх, не тянула! А ведь в былые годы межу, которую сейчас проходили чуть ли не в три присеста, пролетала на одном дыхании.
Еле волоча ноги, осилила старая лошадь и Пелагеины поля.
«Сюда бы Алмаза!», - с тоской думала Пелагея.
При каждой встрече с любимым конем острым ножом вонзалась в ее сердце непривычная его худоба. У него, с трудом пережившим зиму, от былого лоска не осталось и следа, а торчащие худые ребра напоминали натянутый из кожи забор с проплешинами. Поначалу Пелагея нет-нет, да и подкармливала своего любимца, но председатель, как-то случайно заметив это, пригрозил Тихону, что если он еще раз увидит у него Пелагею, то не видать тому коня, как своих ушей. А вороную Синеглазку, как попала та в колхозный табун, Пелагея больше так и не увидела. Евлампий, правда, немного ее утешил, сообщив, что Синеглазка служит районному начальству, но разве будет оно заботиться о ней так, как ухаживала за ней она?
От арестованного же мужа за все это время Пелагея не получила ни весточки. Где был ее Прохор и жив ли он вообще, она не знала, но каждый вечер неистово молилась перед иконкой и просила Бога смилостивиться над ним.
А в летний солнцеворот, в Иванов день, доведенная до отчаяния, решила она погадать и узнать, жив ли муж, здоров ли он.
Тайком, чтобы никто не видел, в одной рубашке, босиком, без креста, распустив косы и развязав все узлы на тесемке, молча, не крестясь, как когда-то учила ее бабушка, вышла она из дома с глиняным горшком в руках и направилась к месту гадания.
«Чертово место, черт с тобой!», - надев на голову горшок, проскакала она на левой ноге против солнца, прежде чем начать гадание.
Верила она, как и все деревенские женщины: если не принять защитных мер, не «разворожиться», то можно навсегда остаться во власти нечистой силы.
«Богово место, Бог с тобой!», - срывались слова с ее губ, когда она скакала уже на правой ноге по ходу солнца.
«Лешие лесные, болотные, полевые, черти, бесы, дьяволы, приходите ворожить, откройте мне будущее!» - так до первых петухов гадала и гадала она, пытаясь узнать свою судьбу.
Домой вернулась печальная.
Привиделось ей, что высоко в небесах летает ее Прохор, и хорошо ему там, уютно и тепло.
Светом сияет его чуть грустное лицо.
Что-то говорит он ей, интересуется чем-то, да не может Пелагея разобрать слов.
Два дня после гадания пролежала Пелагея в постели словно в безпамятстве. Хоть и не хотел разум верить, а сердце не желало мириться с невосполнимой утратой, седьмым чувством понимала она, что не увидеть ей больше своего Прохора. И лишь нескончаемая работа с раннего утра до позднего вечера, да любовь к детям и забота о них вырывала ее из этого адского круга невыносимой боли.
Два года после раскулачивания Пелагея со всей своей семьей надрывалась от тяжелой работы в поле, заготавливала в лесу дрова, чтобы в долгие зимние дни не слышать рвущий на куски ее сердце детский плач с мольбой о еде и тепле.
- Пелагея, может тебе все же лучше в колхоз вступить, чем так надрываться-то? – предложила ей однажды Вера. – Ты посмотри на себя, какой ты стала. Совсем уже себя загнала. Подумай о детях, как они без тебя-то будут жить!...
- Без колхоза жили и сейчас, даст Бог, как-нибудь проживем, - прозвучал тихий отрешенный голос Пелагеи, полный твердости и решимости.
- В колхозе-то нынче полегче будет работать. Трактор и сеялку привезли. Видела, как быстро этой весной поля вспахали? – продолжала гнуть Вера свою линию. – Ты подумай, Пелагея, подумай.
- Разве это справедливо, Вера, отнимать у людей годами нажитое добро? - не удержалась она, и в голове пронёсся тот злосчастный осенний день, когда алчный, похотливый, ненасытный взгляд Тимофея Бирюкова, его противные руки пытались ее раздеть...
Из глаз брызнули слезы.
- Не могу я, Вера, в колхоз, не могу!
- Пелагея, уйми свою гордыню, смирись!.. Не только за себя ты теперь в ответе, а и за детей. Что будешь делать зимой, когда кончатся твои запасы? Поди они у тебя и так не очень велики? К кому пойдешь просить, и кто тебе даст что-то, ведь у всех мал мала меньше. И как будешь отдавать, чем рассчитываться?
Ночь прошла в мучительных раздумьях.
Нескончаемым водоворотом проносились перед ее глазами ушедшие дни.
Вот она - красивая, задорная, веселая стучит своими каблучками, напевая Прохору озорную частушку.
Вот любимый муж бережно и осторожно берет ее на руки и несет из лесу домой, нежно целуя в губы, шею грудь, а она, стесняясь, отворачивается и в то же время нежно прижимается к нему, крепко обнимая его загорелую шею и заливаясь звонким смехом.
Вспомнился и их первенец Яшка, с протянутыми вперед пухленькими ручками, научившийся, неуклюже переваливаясь с боку на бок, делать свои первые шаги.
Вспомнилось, как садились дружно ужинать за стол, на котором посередине стола возвышается большая деревянная миска с супом, аромат которого расходится по всему дому. Рядом с миской кружком лежат самодельные ложки из липы, которые при первой же команде окажутся в руках детей и торопливо поприветствуют друг друга в миске…
Вспомнилось и новоселье в доме, срубленного из сосновых бревен. Так вкусно пахнет смолой и свежевыструганными досками…
И амбар с приятно щекочущим ноздри запахом свежемолотой муки...
Всё это было нажито их мозолистыми с Прохором руками, и всё это безжалостно отнято Тимошкой и роздано невесть кому попало...
Увидела она и Алмаза, худого и голодного, умирающего с болью в глазах, плачущего и просящего хлеба сына Пашку...
Суп из крапивы…
Свои изношенные до дыр лапти…
Мотыгу…
В сонной круговерти смешались у нее явь и грезы, прошлое и настоящее, мечты и страдания, чтобы наутро на стол председателя сельсовета тихо положить заявление о вступлении в колхоз.
Так началась новая, колхозная жизнь семьи Чебукиновых.

Глава 3
Наши мальчики рано взрослыми стали
19 января 1942 года почтальон Анна Плотникова принесла повестку с военкомата, где Якову Прохоровичу Чебукинову, 1923 года рождения, уроженцу деревни Карачары, предписывалось явиться через два дня, ровно к полудню, на сборный пункт. 
В среду вечером у Пелагеи собралась родня и почти вся улица. Напутственные слова стариков произносились под глотки мутной самогонки и закуску солеными огурцами, квашеной капустой и уже успевшей остыть картошкой. Все это перемешивалось с глухим рыданием Вари, Яшиной невесты (они собирались пожениться следующей осенью), плачем сестер и братьев и неутешным горем Пелагеи.
- Яшенька, миленький ты мой, как же я теперь без тебя? – заливалась горючими слезами Варя.
- Береги себя, сыночек, да сохранит тебя Бог, - шептали пересохшие губы Пелагеи.
Спать так и не легли, а в шесть часов утра Яша с еще четырьмя деревенскими парнями: Леней Костровым, Васей Черемухиным, Петей Ивановым и Алешей Николаевым, обнявшись  и крепко держась друг за друга, пошатываясь, вышагивали по улицам, заходили в дома своих родных и близких, отдавая им прощальный поклон.
Они пели солдатские песни, полные разлуки и печали. Кстати те же самые, которые с такой же грустью исполняли еще в Первую мировую уходившие на ратную службу деревенские  ребята, многие из которых так и не вернулись с полей сражений, а те, кому посчастливилось вновь оказаться в родной сторонке, теперь уже были седовласыми стариками.
Прощаясь с родными и близкими, мало кто из призывников до конца осознавал, в какую мясорубку попадут они уже через месяц.
К восьми часам утра с перекинутыми через плечо расшитыми рушниками и с котомками за плечами, призывники вышли на центральную дорогу, ведущую в райцентр, встали в круг и с какой-то решимостью, граничащей с яростью, запели:
Вставай, стана огромная,
Вставай, на смертный бой!
С фашисткой силой темною,
С проклятою ордой!

Пусть ярость благородная,
Вскипает, как волна!
Идет война народная,
Священная война…
Трофим, согнутый радикулитом старичок, наполнил самогонкой граненый стакан и пустил по кругу. Опустошаясь где-то на глоток, а где-то на четверть, он снова и снова возвращался к нему, чтобы вновь наполниться и продолжить путешествие из рук в руки.
Подошло время прощания. Обняв Яшу, Пелагея разрыдалась, и ее хрупкое тело судорожно вздрагивало в крепких объятиях сына.
- Сынок, береги себя, - только и смогла она вымолвить, бессильно повиснув на его крепких плечах.
- Ну ладно, ладно, мамочка, не плачь, не надо, - утешал ее Яша, как мог. - Вот увидишь, разобьем проклятых фашистов, вернемся домой и заживем новой, счастливой жизнью, лучше, чем сегодня.
- Все, пора ехать, - нерешительно сказал Порфирий, довольно крепкий мужчина, колхозный счетовод, он же ночной сторож, он же и скотник, уже успевший потерять на войне правую ногу, отчего  месяц тому назад был комиссован и вернулся домой.
На его лице в трех местах красовались глубокие шрамы - следы от осколков снаряда. Как они не снесли ему голову, а лишь прошли по касательной, Порфирий до сих пор не мог понять. Не мог он понять в том бою и того, куда улетело полноги. Лишь смутно, словно сквозь сон, чувствовал он, как батальонная медсестра, обливаясь слезами, наспех туго перебинтовывала раны. Очнулся он только в медсанбате.
«И повоевать-то не успел, и так нелепо в двадцать шесть лет стал калекой! – горевал он про себя. – Первый бой - и вся жизнь кувырком!.. Кому я нужен такой, без ноги, да еще с обезображенным лицом?».
Жить не хотелось. Но глядя на сотни таких же, как и он калек - обгоревших танкистов, безногих артиллеристов, безруких пехотинцев, которые, как ни в чем ни бывало, пели и смеялись, балагурили и веселились, а самые шустрые и бойкие умудрялись даже приударять за молоденькими санитарками, он мало помалу стал приходить в себя и затосковал по дому, по дочурке Леночке и сыночку Ванечке…
И сейчас, сидя на санях, Порфирий яснее других понимал, в какой кромешный ад попадут эти молодые, красивые, полные сил ребята: Леня Костров, Вася Черемухин, Петя Иванов, Алеша Николаев и Яша Чебукинов.
- Бросайте свои котомки сюда и давайте рассаживайтесь! - уже более настойчиво попросил Порфирий.
Прощальные слова.
Прощальные слезы.
Прощальные поцелуи.
Следуя вековой традиции, на удачу Пелагея изо всех сил бросила на дорогу сырое яйцо, но оно не разбилось.
- Не вернуться моему Яшке, не вернуться!.. - екнуло в груди и больно защемило сердце.
Провожающие остановились на полпути, памятуя о том, что долгие проводы – долгая дорога, да так и остались стоять на дороге, пока подвода не скрылась в сиреневой дали.
И как все это было похоже на июль 1941 года, когда точно так же всей деревней провожали своих односельчан! Тогда под всеобщую мобилизацию попали все мужчины 1905-1918 годов рождения.
И припомнилось Пелагее, как бросила она тогда на землю яйцо в надежде на то, что вернется с фронта Евлампий Егоров, как громко хрустнула скорлупа и вытекли на пыльную дорогу белок с желтком. Перекрестилась Пелагея и прошептала: "Господи, спаси и сохрани Евлампия!".
- Где ж теперь воюет крестный ее сыночка Яши? Живой ли?
Последние три месяца нет от Евлампия весточки.
Тоскует и горюет по мужу Вера, а вместе с ней и три ее дочери – Надя, Валя и Христина.
Как только мама начинает плакать, Коля, который остался за главу семейства, и Ваня, во всем старающийся подражать своему старшему брату, чтобы не показать своих слез, поворачиваются к ним спиной и выходят из избы.
Частенько забегала Варя к Пелагее, чтобы узнать, нет ли каких вестей от Яши, да заодно и своими горестями поделиться. И плакали женщины обе в платок, лелея мечту, что самые близкие им люди скоро вернутся с фронта живыми и здоровыми.
Почти через месяц Пелагея, наконец-то, получила от Яши письмо. Читали и плакали всей семьей.
Яша писал, что попал он в артдивизион с Леней Костровым и Алешей Николаевым, и сейчас все они проходят курс молодого бойца.
Пелагея не сразу поняла, что такое артдивизион, пока Паша с гордостью и знанием дела не разъяснил, что это артиллерия - Бог войны.
«Васю Черемухина сразу же на пересыльном пункте определили в пехоту, а вот куда попал служить Петя Иванов, я не знаю»,  - не торопясь, читал Паша.
«Выдали новое обмундирование, и теперь мы настоящие солдаты. Кормят здесь по расписанию и хорошо, но в основном перловой кашей. В шутку солдаты называют ее «дробь 16». С утра до вечера учеба, строевая подготовка и тренировки, так что скучать некогда».
Чаще по вечерам Пелагея вытаскивала из Божницы бережно сложенное письмо и просила Пашу почитать еще раз.
«Старшина у нас строгий, я бы сказал даже чересчур требовательный. А фамилия у него смешная – Переделко. Не могли скрыть своего смеха, когда он представился, но уже через полчаса на учениях мы чуть было не рыдали - он нас просто загнал… У нашего старшины будто четыре глаза, видит всех и вся, так что никуда от него не спрятаться. Его любимая присказка: «Чтобы в бою остаться в живых, надо думать не жопой, а головой». Так что, думать он нас учит пока руками и ногами».
Через три недели пришло второе письмо.
Яша писал, что скоро их должны отправить на фронт и, скорее всего, следующее письмо будет оттуда.
Пелагея проплакала всю ночь, так и не сомкнув глаз.
23 апреля Анна Плотникова принесла в деревню почту в той же самой сумке, которую теперь уже издали узнавал любой, даже самый маленький пацан.
Небольшое треугольное письмо вместо радости принесло в дом Евдокии Черемухиной горе. Как писал командир роты капитан Городов, ее сын Вася Черемухин, балагур и шутник, погиб геройски при исполнении воинского долга.
Евдокия несколько раз как-то неловко глотнула ртом воздух, ее ноги подкосились, и она рухнула на пол.
Старшая дочь Маша бросилась к ведру, зачерпнула кружкой холодную воду, и быстро набрав ее в рот, начала обильно опрыскивать лицо мамы. Она шлепала ее по щекам, щипала, пока душераздирающий гортанный крик не вырвался из груди убитой горем женщины.
Когда Аня вышла от Черемухиных, она неожиданно упала у калитки в обморок.
Почтальона в деревне ждали в каждом доме. И каждый сельчанин надеялся, что их семью минует страшная весть.
Надеялась и молила об этом Бога и Пелагея.
Увидев Аню, она поспешила ей навстречу.
- Тетя Пелагея, вам письмо от Яши, - дрожащими руками протянула Аня Пелагее треугольный конвертик.
 - Не зайдешь ли чайку попить, Анюта? - пригласила почтальонку Пелагея.
- Спасибо, тетя Пелагея, некогда. Скоро уж стемнеет, а мне еще надо две улицы обежать. Как-нибудь в следующий раз.
Она проворно зашагала по улице и помахала рукой Чебукиновой. Больно кольнуло ее сердце, когда Пелагея, прижав к груди письмо, трижды перекрестилась и неторопливой поступью направилась к калитке.
- Только бы с Яшкой ничего не случилось, - перекрестилась почтальонка.
В этот же день письмо от Яши она вручила и Варе.
Совсем другой обратный адрес, чем раньше, значился на треугольном конверте -  «Полевая почта 17441, с. Луговое».
Рядом со штемпелем полевой почты красовалась привычная печать  «Просмотрено военной цензурой».
Дрожащими от волнения руками, аккуратно развернула Варя конверт и, поцеловав каждую страничку, начала читать.
Письмо, видимо, было написано в несколько присестов, и поэтому написанные чернилами строчки читались легко, а записи, сделанные карандашом, в некоторых местах прочесть было довольно трудно.
Ей казалось, что каждая строчка в письме была наполнена любовью и жаждой жизни. И незаметно для себя она оказалась рядом с Яшей,  как будто все видела своими глазами.
Каждое слово было пронизано нежностью и заботой, и не было здесь ни мальчишеской бравады, ни показного героизма, только всепоглощающая любовь. Даже ужасы войны Яша описывал с какой-то особой легкостью и иронией, будто он попал сюда как-то случайно, по воле обстоятельств.
Казалось, два нежных сердца были скреплены той невидимой нитью большой и чистой любви, которую война не в силах была разорвать.
«Здравствуй, милая моя Варенька!
Вот я неспокойный такой, только вчера написал тебе, а сегодня опять захотелось писать. А все потому, что я тебя очень люблю. Больше, чем надо. Знаешь, когда сильно любишь, всегда разные неприятности бывают. То девушка тебя за нос водит, то от большой дурости в ревность ударишься, особенно если она окажется такая же хорошая, как ты. И ведь характер у меня такой, что я хоть душу себе всю изведу, а тебе ничего не скажу. Вот такой я дурной.
Хочешь, расскажу немного о себе? Хочешь? Да?
Слушай. Сейчас у нас тепло-тепло, как у нас бывает в пору посевной. Снега совсем нет, все растаяло. Идет дождь, темно ночью. Да еще туман в придачу.
 А знаешь, какая грязь в окопах? Земля здесь такая, что поверх чернозема глина. Идешь по траншее, едва ноги из грязи вытаскиваешь. А вчера чуть не заблудился на передовой. Пошли из боевого охранения к пулемету. Идем, идем, никого нет. И траншей не видим, одни воронки. Упали раз по десять, вымазались, как черти. Потом решили ждать, когда немец ракету бросит. А он, проклятый, заснул, наверно. Не бросает. Блудили, блудили, а через час вышли прямо к командному пункту роты. А вдруг бы зашли к немцу? Прощай тогда, Варюсик, так бы и не увиделись бы больше. Получала бы ты свои письма обратно, и было бы на конверте написано: «Адресат выбыл». И некому было бы их читать».
Слезы, навернувшиеся еще с первой строчки, теперь превратились в ручей. На этом месте Варя уже расплакалась навзрыд.
Она пыталась успокоиться, однако получалось это у нее плохо. Строчки в каком-то тумане прыгали перед глазами, и взгляд никак не мог за них зацепиться...
Наконец, немного придя в себя, Варя снова начала читать.
«Прощай тогда, Варюсик, так бы и не увиделись больше. Получала бы ты свои письма обратно, и было бы на конверте написано: «Адресат выбыл». И некому было бы читать.
Поплакала бы ты немножко и забыла, что был такой Яша, который любил тебя крепко-крепко. Но этого не должно быть. И не будет. Все будет хорошо, как в хорошей пьесе.
А теперь посмотри, какой у меня дворец. Входи, входи, не бойся. Это не важно, что он без крыши, и вся штукатурка отбита осколками мин и снарядов. Нагнись, а то стукнешься о дверь. Что, ничего не видишь? Это от копоти. Вот стул, садись. Стулья у нас шикарные, мягкие. Из немецких блиндажей вытащили. А вот мой рабочий стол. На нем портсигар и знаменитая трубка. Видишь, какая она чудная?!. Здесь же и сумка полевая, толстая, битком набитая. В ней одних твоих писем штук пятьдесят наберется… Дать тебе «Парабеллум» поиграться? Но только осторожно, не напугай пацанов, они только что уснули. А вот кровать моя. Не поймешь, из чего она сделана? Хм, дверь, положенная на кирпичи. А сверху солома в плащ-палатке. Видишь, как мягко. А ты с дороги кушать не хочешь? На счет этого у нас богато. И выпить грамм 100 дам. Не больше, а то пьяная будешь, начнешь шуметь, драться. Не бойся, это не в нас стреляют. Это в овраге наша батарея стоит, вот немец туда и лупит. Слышишь, строчит, как швейная машина? Это наш «Максим» разговаривает. Ну, как ты думаешь, Варюсик, чем мне будет казаться после этого дворца наша деревенская изба? Раем? Нет, еще больше. Чем – даже не знаю».
Строки снова покрылись густым туманом, сквозь который уже невозможно было ничего разобрать. Кончиками платка Варя вытерла набухшие от слез глаза, снова торопливо уткнулась в письмо, горя нестерпимым желанием узнать, как же там, на передовой, чувствует себя самый родной, самый близкий, самый любимый ее человек.
«Ну, как ты думаешь, Варюсик, чем мне будет казаться после этого дворца наша деревенская изба? Раем? Нет, еще больше. Чем – даже не знаю. А если бы можно было, ты бы приехала ко мне в гости? Не испугалась бы этого мрачного вида вблизи передовой? Я бы для тебя все достал. Даже лампу керосиновую, даже кровать настоящую. Жила бы так, как у Христа за пазухой. Спала и войну смотрела. Все-таки очень интересно, хоть и страшно немножко. Нет, пожалуй, лучше мне приехать домой в деревню. Правда ведь? Дней пять никуда бы не ходили. Я бы выгнал всех из дома, сел бы и слушал тебя. Так крепко обнял бы. Зацеловал бы до смерти и все кости поломал… А потом пошли бы гулять по нашим окрестностям. Пошли бы в наш замечательный лес, где каждое лето мы собирали с тобой землянику, чернику, малину, грибы. Вышли бы на нашу с тобой просеку, которая, наверняка, за это лето успела зарасти мелкими кустарниками, а оттуда прямиком направились бы к моему секретному роднику... Ух, какая там вода! Зубы аж сводит и дух захватывает, когда пьешь из него. Между прочим, твой дед Фома говорит, что вода эта целебная. А потом ты бы повела меня на свои любимые места. Уставшие и счастливые пришли бы мы к вечеру домой, сначала ко мне, потом к тебе, и я сказал бы сначала своей, а потом твоей маме: «Вот мой самый дорогой и самый любимый человек во всем свете!». Как устроили бы вечер встречи, так продолжался бы он дня три. А потом тебя мама за разгульный образ жизни хлыстом бы погоняла. Или нашла бы причину уважительной? Кто их знает, наших маменек, они народ не понятный. Ха, совсем забыл. Я бы познакомил тебя с нашим командиром роты, замечательным души человеком. Если бы не он, то черви давно бы грызли наши кости. Я бы привел тебя к нему и сказал: «Вот это моя Варя!». Нет, лучше ты сама своим чудным голосом скажешь, кто ты такая и почему. В общем, Варенька, дел будет много. Скорее бы только это было. А то знаешь, вот такую английскую песенку я здесь выучил:
Тот поцелуй, не поцелуй,
Когда ты не целуешь меня,
Та любовь, не любовь,
Когда тебя, мой милый, нет со мной.
Ох, Варюсенька! Сколько же я написал тебе. Покажи это письмо твоим подружкам, так они надо мной заочно смеяться начнут. Ну и пусть. Сколько хочу, столько и пишу своей любимой, славной девочке. Крепко тебя целую без счета и без меры. Твой Яша».
Варя читала и перечитывала письмо, нежно целовала каждую страничку, пока в незаметно подкравшейся темноте глаза едва уже могли различить на полях обратной стороны треугольного конверта такую просьбу Яши: «Варюсенька, радуйся, дорогая моя! Не плачь, ладно? Пришли мне карточку, умоляю, даже на колени стать могу».
Варя еще раз поцеловала письмо, аккуратно сложила его и бережно спрятала за иконку, кипа за которой с каждым днем все росла и пухла. Завтра она первым делом снова прочтет это последнее письмо, как всегда перечитает его несколько раз, а потом уже пересмотрит все другие, ранее полученные, и снова аккуратно сложит их за иконку.

ГЛАВА 4.
Ценою жизни приблизил ты Победу

В начале июля начался сенокос.
Перекинув через плечо косы, деловито маршируют на луга мужчины и женщины. С косами чуть меньшего размера не менее деловитыми кажутся и подростки, которые за год войны довольно сильно подросли и повзрослели. Сзади них, с граблями и вилами, топают босыми ногами совсем еще юные мальцы, весело смеясь и подшучивая друг над другом. В деревне в эту пору дома остаются хозяйничать лишь малышня да старушки.
Паша вместе со старшим братом Иваном и младшими сестренками Ритой и Настей с утра до вечера работал на колхозном поле. И также, как и все сельчане, мечтал о том дне, когда разобьет Красная Армия фашистов и вернется домой Яша, и заживут они счастливой жизнью. Только одно его беспокоило - как бы не окончилась война слишком быстро, а то ведь и солдатскую шинель надеть не успеешь.
14 июля с утра установилась невыносимая жара. От обильной росы уже не осталось и следа, а солнце за эту неделю накалило землю так, что она во многих местах потрескалась, образовав трещины, в которых могла бы застрять детская нога.
Паше, как и многим другим деревенским пацанам, хотелось с разбегу прыгнуть в пруд, головой окунуться в освежающую воду, купаться и плескаться до тех пор, пока солнце не скроется за горизонтом. Но водоемом в поле и не пахло, да к тому же одного слова бригадира деревни Мефодия Лапенкова, деда с окладистой бородой и все еще твердой походкой, было достаточно, чтобы ребята пулей повскакивали со своих мест и, обливаясь потом и смахивая оводов, слепней и мошкару, возвращались в строй, чтобы вместе со взрослыми до устали махать косами. Тем, кто помоложе, тоже приходилось несладко, пока они дружно ворошили сено, едва успевали отмахиваться от больно жалящих их слепней и оводов.
Казалось, только они, эти Божьи твари, не знающие устали, были рады жаре, солнцу и этим детским телам, в которые можно было вот так безжалостно вонзиться и, напившись крови, оставить после себя красные волдыри.
Подошло время обеда.
Разложив нехитрую снедь, состоящую из домашнего хлеба грубого помола, картошки в мундире, яиц, свежего лука и молока, Чебукиновы уселись кружком и, не торопясь, принялись есть.
А после обеда взрослым на короткое время удалось даже немного вздремнуть. Ребятишкам не сидится. Они тут же организовывают игру «Прорыв цепи». Пять-семь человек, крепко взявшись за руки, образовывают круг, в который запускают примерно столько же сверстников. По команде ведущего находящиеся внутри игроки стремительно стартуют, стараясь прорваться за круг, разъединяя руки участников другой команды. Труднее всего приходится самому медленному игроку, которому не удается вместе со всеми выскочить из круга. Он мечется от одного игрока к другому, пытаясь разорвать цепь из живых рук. Но соперник тоже не промах – сжатые до хруста ладони стойко отражают натиск. И все же, в конце концов. бедолага собирается с силами и, делая обманное движение, прорывает цепь совсем в том самом месте, где меньше всего ожидалось. После этого приходит очередь другой команды.
Визг, крик, галдеж разносится по всему полю. Только диву даются взрослые: и откуда только у ребятни столько энергии?
…Вечером Анна начала разносить по деревне почту.  Увидев ее еще в начале улицы, Паша побежал навстречу.
- Нет ничего от Яши? - поинтересовался он, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.
Анна открыла сумку, перебрала конверты и протянула Паше совсем маленькое письмо с треугольным штампом «Полевая почта 17441».
Паша торопливо развернул письмо и прочитал:
«Тетя Пелагея!
Сегодня пишу это печальное известие о том, что 11 июня с.г. Яша убит в бою. Похоронили мы его в деревне Каменная Гора Вяземского района Смоленской области. Простите меня, но писать нет сил и не передать словам то, что мы испытали. Алеша Николаев».
Маленький клочок вырванной тетрадной бумажки, нет, не радость ты принес сегодня, а несчастье. Навсегда оборвал ты ту невидимую нить, которая соединяла родные души, затушил надежду о той прекрасной жизни, о которой мечтала вся семья Чебукиновых.
Слезы брызнули из Пашиных глаз, и, не отдавая себе отчета и не замечая ничего вокруг, он заплакал навзрыд.
- Яша, Яша, ну к же так?!. - горько стонал Паша, все еще не веря, что его брат, которым он так гордился и на которого так хотел быть похожим, уже никогда не сядет за общий семейный стол, никогда больше не возьмет его на охоту, никогда не положит на Пашины плечи свои сильные руки, никогда не обнимет его за шею...
Чтобы как-то заглушить жгучую боль об этой невыносимой потере, он изо всех сил ладонями сжал рот и, шатаясь, как пьяный, нетвердой походкой зашагал домой.
Слезы застилали глаза, и Паша то и дело спотыкался, падал, вставал, снова падал и снова вставал и шел, шел, пока не уткнулся в калитку своего дома.
Увидев плачущего Павла, у Пелагеи громко екнуло сердце и бросило в жар, словно все тело охватило огнем.
Зажатое в руке сына письмо раскрыло ее сердцу сразу все - пришла беда.
Все еще не веря страшному предчувствию, а как известно, надежда умирает последней, она подбежала к сыну, обеими руками схватила его за лицо, однако не успела вымолвить и слова, как Паша сквозь слезы и рыдания, запинаясь, едва внятно выговорил:
- Я-я-я-ша!
- О-о-х! - только и успела вымолвить Пелагея, как без сознания упала на землю.
- Мама, мамочка-а-а! - пуще прежнего зарыдал Паша, уткнувшись в мамино плечо.
Иван, рубивший хворост для костра, бросил топор и в три прыжка подскочил к ним. Потом также стремительно побежал к колодцу, схватил ведро с водой и, зачерпнув из него полный ковш, выплеснул со всего маху… Вода разлетелась веером и окатила маму и Пашу.
Брызги холодной воды сразу привели Пашу в чувство – он тут же вскочил на ноги.
Пелагея, все еще бледная, лишь приоткрыла глаза и, не понимая, что случилось, тихо произнесла:
- Пить!
Тут же прибежали половшие в огороде морковь Рита и Настя. Босые, в легких ситцевых платьях, они недоуменно переглядывались, все еще не понимая, зачем Иван облил водой маму и Пашу.
Сделав пару глотков, Пелагея, обращаясь к Паше, все также тихо прошептала:
- Читай, сынок!
Паша протянул брату письмо. Иван вытер руки о штаны, взял письмо и начал читать:
- Тетя Пелагея! Сегодня пишу это печальное известие о том, что 11 июня с.г. Яша убит в бою.
Зарыдали Рита с Настей, а вместе с ними и Иван.
Вечером прибежала Варя. С черным платком на голове, она, едва открыв калитку, упала на руки Ивану.
- Яшенька, Яшенька, миленький мой, - залилась она горючими слезами. – Как же так? Ну почему именно ты? Боженька, за что же мне такое испытание, ну, Боженька, скажи, за что?
Под плач Вари заревела вся семья.
Иван плакал молча, а Паша, чтобы не слышать душераздирающих причитаний, взял мотыгу и вышел в огород. Под душащие слезы он прополол две грядки и, обессилев от нервного напряжения, упал на траву и громко зарыдал.
Почти стемнело.
Пелагея сменила догоревшие свечки у иконки и перекрестилась. Вслед за ней осенили себя крестным знамением Варя, Иван, Паша и Рита с Настей.
- Господи Иисусе Христе, Боже наш, Владыко живота и смерти, Утешителю скорбящих! С сокрушенным и умиленным сердцем прибегаю к Тебе и молюся Ти: помяни, Господи, во царствии Твоем усопшаго раба Твоего, чадо мое Яшеньку, и сотвори ему вечную память. Ты, Владыко живота и смерти, даровал еси мне чадо сие, Твоей же благой и премудрой воле изволися и отьяти е у мене. Буди благословенно имя Твое, Господи. Молю Тя, Судие неба и земли, безконечною любовию Твоею к нам, грешным, прости усопшему чаду моему вся согрешения его, вольная и невольная, яже словом, яже делом, яже ведением и неведением, - начала молиться Пелагея.
Слова тихим шепотом вылетали из ее уст, но в этой скорбной тишине их слышал каждый.
- Прости, Милостиве, и наша родительская согрешения, да не пребудут они на чадех наших: вем, яко множицею сонрешихом пред Тобою, множицею не соблюдохом, не сотворихом, якоже заповедал еси нам. Аще же усопшее чадо наше, нашея или своея ради вины, бяше в житии сем, работая миру и плоти своея, и не паче Тебе, Господу и Богу своему: аще возлюби прелести мира сего, а не паче слово Твое и заповеди Твоя, аще предавшеся сластем житейским, а не паче сокрушению о гресех своих, и в невоздержании бдение, пост и молитву забвению предавше, — молю Тя усердно, прости, преблагий Отче, чаду моему вся таковыя прегрешения его, прости и ослаби, аще и ино злое сотвори в житии сем. Христе Иисусе!
С тоской и мольбой смотрели глаза молящихся на икону Божьей Матери, держащей в правой руке младенца Христа. И в этой полутьме казалось, что Богоматерь, с немного склоненной набок головой, будто прислушивается к молитвам скорбящих людей.
Рука Пелагеи раз за разом отвешивала крест за крестом, и после каждого троехкратного крестного знамения она низко склоняла голову, отдавая дань почтения и Богу, Богоматери, и своему сыну, так рано пропевшему свою лебединую песню, встав на зашиту Родины.
- Ты воскресил еси дщерь Иаира по вере и молитве отца ея, Ты исцелил еси дщерь жены — хананеянки по вере и прошению матери ея: услыши убо и молитву мою, не презри и моления моего о чаде моем…
Свечи сухо потрескивали, то разгораясь ярко, то чуть ли не угасая, но каждый раз, когда казалось, что огонь вот-вот потухнет, он каждый раз словно находил в себе силы вновь полыхнуть ярким пламенем.
Руки молящихся вслед за Пелагей машинально повторяли крестное знамение.
Взгляд Паши скользнул по младенцу Христа, который держал в руках свиток со словами: «Суд праведный судите, милость и щедроты творите кийждо искреннему своему; вдовицу и сиру не насильствуйте и злобу брату своему в сердце не творите». 
Икона за многие годы изрядно потускнела и слова, которые даже под лучами яркого отблеска свечей едва читались, в этой полутьме теперь казались сплошными линями.
- Прости, Господи, прости, вся согрешения его и, простив и очистив душу его, изми муки вечныя и всели со всеми святыми Твоими, от века благоугодившими Тебе, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная: яко несть человек, иже жив будет и не согрешит, но Ты Един еси кроме всякого греха: да егда имаши судити мирови, услышит чадо мое превожделенный глас Твой: приидите, благословеннии Отца Моего, и наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира. Яко ты еси Отец милостей и щедрот, Ты живот и воскрешение наше, и Тебе славу возсылаем со Отцем и Святым Духом, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Пелагея снова трехкратно перекрестилась и опустилась на колени.
Встали на колени перед иконой и Варя, и Иван, и Паша. Вслед за ними опустились Рита с Настей. 
Пришли соседи и родня.
Сели за стол.
Плача, дрожащими нетвердыми руками Пелагея наполнила стопочку самогоном, перекрестилась, вылила несколько капель на стол за упокой души Яши и, отхлебнув немного, снова ее наполнила и передала Варе. Девушка тоже перекрестилась, также вылила несколько капель на стол, и, едва коснувшись губами содержимого, вернула стопку. Ей до сих пор не верилось, что ее Яша, любимый и долгожданный, лежит где-то в сырой смоленской земле. Что его жизнь  оборвалась на самом взлете, когда так многого хотелось, о таком большом и светлом мечталось!
И это счастье, которое, казалось, было совсем рядом, теперь рухнуло, исчезло в одночасье.
Нет, не будет больше Яша рассказывать ей про далекие звезды. Не будет он носить ее на руках и кружить в безумном порыве любви. Не коснутся его заскорузлые нежные пальцы ее пухленьких губ. Ничего этого больше не будет…
И будут петь теперь соловьи другим девчонкам. Другим девчонкам…Другим девчонкам…
"Пусть, пусть будут петь другим девчонкам, но моя любовь к тебе, мой миленький, не умрет никогда. Никогда, слышишь, Яша, никогда! Она жива и будет жить вечно!" – кричала и стонала Варина душа.
Плотно сжатые губы не дали сорваться словам с губ.
Порфирий выпил залпом, молча сел, молча взял зеленый пучок лука, ткнул в солонку, откусил, прослезился.
- Видно, не судьба. Я хоть и калекой, но все же вернулся домой. Эх, война, война, что же ты, подлая, делаешь с нами? - смахнул слезу со щеки бывший солдат.
Перед глазами пронесся тот злосчастный бой, снившийся ему чуть ли не каждую ночь, бой, сделавший его калекой. Горестный взгляд уперся в бревна избы глаза увлажнились.
Федя, Яшкин однокашник, глотнув полстопки, с непривычки поперхнулся, сел на скамеечку и, закрыв лицо ладонями, молча зарыдал.
Не успел завершиться сенокос, как тут же накатила уборочная страда. Потом наступила очередь уборки лука, картошки, моркови, свеклы. С первыми холодными росами и легкими заморозками начали убирать капусту.
Мужчин в колхозе практически не осталось, лишь хромой Порфирий да председатель дед Кондрат. Так что вся тяжесть, все бремя изнуряющего крестьянского труда легли на женские и детские плечи.
В эту осень практически весь собранный урожай пришлось сдать в райцентр. «Все для фронта, все для победы!» - гласил лозунг, дышавший буквой закона. В колхозе осталась лишь ничтожная малость для проведения следующей посевной, да скудная капля для прокорма скотины.
- Чем прокормить? Как перезимовать? - с ужасом ожидали предстоящие долгие и голодные зимние ночи матери с малыми детьми.
Работали до упаду. Даже крепкие женщины, едва коснувшись подушки, сразу же засыпали мертвецким сном. У молодежи находились еще силы вечером выйти на гулянье. А утром они вновь впрягались в безжалостно изнуряющий крестьянский труд.
Наученные горьким опытом прошлой зимы, предусмотрительные женщины еще с весны начали сушить листья крапивы, картофеля, сныти, а летом вместе с листьями малины, смородины и других ягод, начали запасаться и плодами. Могло пригодиться все, даже лебеда. Возвращаясь с леса, вместе с бидончиком ягод несли и хворост - зима-обжора проглотит в своем ненасытном чреве все.
Осенью проводили в армию почти всех, кому исполнилось восемнадцать лет.
Все чаще стали приходить похоронки.
Почтальон Аня, которая в начале войны еще с радостью разносила почту, теперь, отдавая письма, каждый раз со страхом ждала, не посыплются ли проклятья на ее голову. Люди, которым она вручала похоронки, сами того не желая, видели в ней невольную виновницу беды, приносившую удручающую весть о безвозвратной утрате родных и близких.
4 сентября 1943 года пришла и очередь Ивана идти в армию.
Места не находила себя в эти дни Пелагая. То и дело опускалась она перед иконой и молила Господа, чтобы сын вернулся живым и невредимым.
- Господи, благослови его в доме, около дома, в поле, в работе, в армии и в дороге, и на каждом месте Твоего владения. Господи, сохрани его под кровом Твоим Святым от летящей пули, стрелы, ножа, меча, яда, огня, потопа, от смертоносной язвы и от напрасныя смерти.
После каждого предложения в молитве Пелагея крестилась и отдавала низкий поклон.
- Господи, огради его от видимых и невидимых врагов, от всяких бед, зол и несчастий. Господи, исцели его от всяких болезней, очисти от всякия скверны и облегчи его душевные страдания и скорби. Господи, даруй ему благодать Духа Твоего Святаго на многие лета жизни, здравия и целомудрия.
Перед глазами измученной женщины каждый раз возникал образ ее старшего сына Яши, которого так безжалостно поглотил огонь этой беспощадной войны.
- Господи, даруй и мне, недостойной и грешной рабе Твоей, родительское благословение на чадо мое в настоящее время утра, дня, вечера и ночи имени Твоего ради, ибо Царствие Твое вечно, всесильно и всемогуще. Аминь.
Пелагея уже не плакала – не было ни сил, ни слез.
- Равняйсь! Смирно! – зычно скомандовал капитан Волков, на груди которого красовался орден Красной Звезды,
- Направо! Шагом марш! - хлыстом ударила команда офицера.
Застонала гармонь.
Горючими слезами залились девичьи сердца.
В изнеможении завыли безутешные мамы.
В бессилии зарыдали ребятишки.
Каждый день с нетерпеньем ждала Пелагея писем от Ивана. Но письма, как ей казалось, приходили редко, хотя сынок и писал регулярно.
Молитвой перед иконой начинала Пелагея утро, и ей же заканчивала день, ложась спать. Пока Бог был благосклонен к Ивану, и за четыре месяца боев на фронте его даже не ранило. Пелагея благодарила Господа за такую милость и молилась еще пуще.
В начале января 1944 года в колхоз приехал военком, чисто выбритый капитан средних лет, в шинели с пустым левым рукавом.
- Бюро райкома партии приняло решение об открытии курсов по подготовке трактористов. Сегодня для учебы нам надо отобрать пятерых мальчишек в возрасте от четырнадцати до шестнадцати лет, - зычным голосом проговорил он перед деревенским сходом и тут же спокойно произнес: - Конечно, хотелось бы больше, но пока нет возможности. Какие будут предложения?
Военком оценивающе посмотрел на присутствующих.
После бурных дискуссий список был составлен и среди счастливчиков оказался и Паша.
- Ты уж постарайся, Пашенька, учись, - не то просила, не то умоляла сыночка Пелагея. – Ты ведь кормилец наш теперь.
- Не волнуйся, мамочка, все будет хорошо, - успокаивал маму Паша, который уже жил новыми мечтами.
Он уже видел, как будет заводить трактор, как сядет за руль и погонит его на колхозные поля, и как будут ему завидовать не только малышня, но и однокашники, которым не выпал счастливый билет.
Учеба была организована в райцентре, и каждое утро ребята с радостью отмахивали девять километров, чтобы вечером, возвращаясь домой, приняться за домашнее хозяйство. Работы хватало.
Весной в колхоз пригнали трактор, который на своем веку много уже чего повидал. Но и такому подарку в деревне были несказанно рады. Все гадали, кто же заслужит честь сесть на него первым, и кому доверят на нем работать.
Паша был лучшим учеником и втайне надеялся, что именно он будет тем счастливчиком, который поведет железного коня в поле.
Деревенский клуб с трудом смог уместить всех желающих, кто своими глазами хотел увидеть эпохальное для колхоза событие. Счастливые детишки уселись на полу, радуясь тому, что им наравне со взрослыми разрешили присутствовать на таком важном мероприятии.
Инструктор райкома партии Геннадий Борисович Мельников, наряду с другими вопросами курировавший и сельское хозяйство, был одет в довольно потертую, но свежевыстиранную гимнастерку. Обрисовав военно-политическую обстановку в мире и положение на фронте, он перешел к самому важному вопросу дня – кому доверить трактор.
Охарактеризовав успехи молодых трактористов, и, повернувшись к председателю колхоза деду Кондрату, он заключил:
- Райком партии считает, что такой чести достоин Чебукинов Павел Прохорович.
Крестьяне одобрительно загудели. Хотя Паше было всего лишь шестнадцать лет, сельчане уважали его за трудолюбие, безотказность, душевность, готовность помочь в любом, даже самом трудном деле.
- Поднимайся сюда, Паша, - пригласил дед Кондрат, подзывая Пашу взмахом руки. 
От радости Паша покраснел и смущено вышел на сцену.
- Ну, Паша, поздравляю, - крепко стиснул руку юноши Мельников.
- Спасибо, Геннадий Борисович, спасибо большое, – только и твердил Паша в смущении.  Гордость распирала его: хотелось кричать, пуститься в пляс, запеть во весь голос!
- Распишись вот здесь, - ткнул пальцем председатель.
Вот так Паша и стал счастливым обладателем пусть и не новенького, но самого дорого для него трактора.
В тяжелых трудах и заботах прошел еще год.
Советские войска каждый день гнали фашистов все дальше на Запад. С замиранием сердца слушали колхозники сводки советского Информбюро и с нетерпением ждали мужей, отцов, братьев и всех родных с фронта. Никому не хотелось верить, что кто-то из них может погибнуть, а приходящие похоронки – это всего лишь нелепая ошибка.
Такое ведь уже было у Костровых, когда Мария в один день потеряла и мужа Василия, и сына Леньку.
Летом 1944 года Леня написал, что его перевели в разведку. О том, что случилось с ее сыном, Мария узнала лишь следующей зимой.
В теплый солнечный вечер начала октября 1944 года лейтенант Завьялов по приказу командира роты капитана Михайлова с сержантом Леней Костровым и еще четырьмя солдатами пошли в разведку.
Задача была до предела ясной: любой ценой узнать дислокацию немецкого батальона, устройство заградительных и оборонительных рубежей, чтобы найти путь к доту, из которого фашисты вели шквальный огонь, а также, по возможности, выяснить схему боевого охранения, численность личного состава и вооружения противника. Для выполнения этого нужен был "язык", желательно офицер, да еще из штаба.
Разведка прошла успешно, однако во время возвращения с задания группа нарвалась на засаду. Завязался бой. В смертельной схватке сошлись в рукопашной. Здоровенный немец мощным ударом опрокинул навзничь рядового Капранова и вонзил в него штык-нож. Гимнастерка Васьки у левого соска на груди намокла от крови, а его безжизненное тело распласталось по земле. Лейтенант Завьялов, краем глаза увидевший, как немец вонзил нож в его бойца, в два прыжка подскочил к фрицу и ударом приклада ППШ раскроил ему череп.
- Мересько, головой отвечаешь за "языка". Вперед, на базу, - приказал лейтенант крепко сбитому солдату с аккуратно подстриженными усами и склонился над Капрановым.
- Потерпи, браток, потерпи, - шептал пересохшими губами Завьялов, скинул с себя гимнастерку, одним движением сильных рук разорвал рубашку, сложил ее в несколько слоев и перевязал грудь сержанта гимнастеркой.
- Мисько, Веселов, ко мне, - скомандовал лейтенант. – Сделали носилки и понесли.
На две сломанные молодые березы намотали гимнастерку и на эти наспех сделанные носилки уложили Капранова.
Однако далеко уйти не удалось. Не прошло и десяти минут, как до уха лейтенанта донеслось немецкое "Schneller, schneller".
Бросить "языка" или спасать солдата? Солдата или "языка"?
Вены на висках Завьялова вздулись от напряжения.
- Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, - махал рукой командиру Костров. – Давайте сюда!
Сержант стоял у кряжистой сосны, у которой с одной стороны изрядно осыпалась песчанистая земля и оголились корни.
- Товарищ лейтенант, сюда!
Жилистыми руками Костров подтащил тяжелораненого Капранова под корни сосны.
- Halt! – отчетливо рявкнул рядом крепко сбитый немецкий солдат и дал автоматную очередь. Пули мелким бисером прошили землю у ног Завьялова, но лейтенант каким-то непостижимым образом успел сделать кувырок через себя и скатился в лощину.
Лицо немца вытянулось, и в ту же секунду автоматная очередь прошила и Кострова, и раненого Капранова.
Уходя по оврагам, лейтенант видел, как дернулась тело сержанта, как безжизненно распластались по земле руки, как неестественно уткнулась голова в песок под сосной. 
И все-таки Бог сберег Леню. На уже почти безжизненное его тело в этот же день наткнулась Оксана Гудько, которая собирала в лесу хворост.
Ну и смелой же оказалась девчушка! Несмотря на то, что любому, кто пытался помочь партизанам или красноармейцам, грозил расстрел, она вместе с мамой тайком перенесли раненного сержанта домой и спрятали в хлеву.
Два дня Леня не мог прийти в сознание. На третий день под вечер его глаза дернулись и слегка приоткрылись.
- Ну вот, милок, ожил. Ну-ка, попей отварчика!
Оксана поднесла к Ленькиным губам кружку с настоем из трав, который приготовила мама.
- Давай, давай, - она слегка приподняла сержанту голову и наклонила кружку.
Костров выпил три глоточка, и его голова бессильно повисла на руках Оксаны.
- Ну ничего, теперь все будет хорошо, - ободрила девушка не то себя, не то Леньку.
Молодой организм страстно хотел жить. С каждым часом, с каждым днем силы все быстрее возвращались к Кострову, и уже через три недели он мог самостоятельно передвигаться. Правда, делать это ему приходилось ночью, чтобы не засек ни один посторонний глаз.
В конце февраля Мария Кострова неожиданно получила письмо от Лени, в котором сын сообщал, что жив и здоров и надеется скоро всех увидеть и обнять. Не передать счастья, которое испытала Мария! Теперь она молилась за сына пуще прежнего и все еще верила, что, может быть, и Васенька живой, может, он просто не может подать весточки, потому как мотается по госпиталям.
Верила, надеялась и ждала своего сыночка и Пелагея.
Началась посевная. Паша Чебукинов с раннего утра до позднего вечера пахал колхозное поле. Возвратившись домой, он, не торопясь, умывался, потом, задумчиво о чем-то мечтая, проглатывал ужин и засыпал мертвым сном.
Победа застала его за обедом, когда он управлялся с солдатским котелком, в котором дымилась обычная пшенная каша без масла. Его острый глаз еще издали заметил бегущую Риту, размахивающую платком.
- Уж не случилось ли чего дома? - настороженно вглядывался он вдаль. - Огонь потушить забыли, что ли?
- Нет, не забыли, я сама его потушила, - заверила Настя, которую мама отправила в поле к Паше с обедом.
- Ладно, узнаем, что еще могла натворить наша пигалица, - пробурчал себе под нос Паша.
- Победа, Победа-а-а! - едва уловил Паша доносившийся издали Ритин голос.
Не поверив свои ушам, Чебукинов быстро вскочил на ноги и из всех сил побежал сестренке навстречу. 
- Войне конец. Закончилась война. Немцы подписали акт о безоговорочной капитуляции! - выдохнула Рита, жадно глотая воздух.
От нахлынувшей радости Паша сгреб Риту в охапку, поднял над головой и заорал во все горло:
- По-о-о-бе-е-да-а-а!
В груди все клокотало. Он схватил обеих сестер в подмышки и, радостно кружась с ними, все повторял и повторял - Победа, Победа, Победа! 
- Все, шабаш, - сказал неожиданно Паша, опустил девчонок на землю, быстро сгреб в платок остаток обеда и крикнул:
- По коням!
По дороге домой он сделал крюк и, проехав перелесок, очутился на соседнем поле, где в поте лица трудились колхозницы.
- Мама, война закончилась! Победа-а-а! - заорал он, захлебываясь в упоении от восторга. - Давай садись, поехали домой!
Паша помог маме забраться в кабину трактора. Места было мало, так что Рите пришлось сесть на колени матери, а Настя, полусогнувшись, уперлась головой о крышу кабины, да так и дотряслась до дома.
О работе в этот день на поле колхозники будто и забыли. Они наспех собрали свой нехитрый скарб и чуть ли не бегом заторопились домой. Председатель колхоза дед Кондрат, который как раз объезжал поля на своем коне, не стал их останавливать – в такой-то день негоже портить людям праздник!
- Наконец-то! - только и молвил он.
Вечером гуляла и плакала вся деревня.
Поднимали тосты за здоровье живых и молились за упокой душ погибших. 127 человек не дожили до этого счастливого дня, сложив свою голову на полях сражений: кто-то успел повоевать месяц, кому-то удалось побиться с врагом год, третьи легли в сырую землю аккурат ко дню Победы.
И теперь, когда с фашистской гидрой было покончено, в каждой семье, где получили похоронку, с новой силой вспыхнула надежда, что это была всего лишь ошибка. Сразу же вспомнили Костровых, когда Мария в один день получила две похоронки.
Наутро все пошло своим чередом. Только теперь у колхозниц будто все горело в руках, и каждая мечтала о том дне, когда же, наконец, они дождутся своих любимых и утонут в их объятиях.
В конце июня первым в деревне появился Петр Герасимов.
На костылях, в рваной солдатской гимнастерке и еще более убогом галифе с зияющими во многих местах дырами, он почти целый день провел в лесу. Появиться перед женой в таком срамном виде Петр не решался. А еще больше он боялся того, что односельчане, увидев его в таком одеянии, засмеют и какое-нибудь обидное прозвище намертво приклеится к нему на всю оставшуюся жизнь. Может быть, не только к нему – хватит и детям, и внукам. Он твердо решил ждать, пока стемнеет, и уже когда деревенский люд уляжется спать, незаметно пробраться домой.
Еще больше терзала Петра его хромота. Примет ли его, одноногого калеку, Серафима?
Эх, этот проклятый осколок! Сколько раз потом Герасимов вспоминал эту злосчастную минуту!
Уже закончился бой, и бойцы, грязные, потные, перевязанные бинтами и в порванных гимнастерках, отдыхали, вытянувшись на земле, распластав руки в сладостной истоме.   
Петр решил еще раз осмотреть трактор, на котором подвозил снаряды. Не нравилось ему правое переднее колесо после немецкого артобстрела, наверное, зацепило. Не успел он сделать и трех шагов, как буквально рядом ухнул снаряд, во все стороны разметая тысячи смертельных осколков. И надо же было такому случиться, что один единственный осколок из этой армады пришелся на его ногу.
Вначале Петр не сразу и понял, как осколок, чиркнув, будто бритвой, отделил голень от ноги и отлетел, вонзившись своим острым жалом в стоящую неподалеку сосну. Болью обожгло тело, из раны брызнула кровь, засуетились однополчане. Словно во сне, он отдаленно слышал голоса товарищей: «Спирт, бинт, вату, спирт, бинт, вату…»
Очнулся он уже в медсанбате, на солдатском топчане.
И вот теперь хромоногий, с оттяпанной чуть ниже колен культей, в рваном солдатском обмундировании, Петр был рядом с домом.
…Утром он соорудил себе лежбище из лапника, сухого хвороста и такой же, как и гимнастерка, изношенной шинели, кинул под голову солдатский рюкзак. Неописуемым восторгом наполнилась каждая клеточка его тела, не знавшего отдыха в течение многих месяцев. Заснул он мгновенно под звонкое щебетание разноголосого птичьего хора и опьяняющие запахи леса.
Но сон его не был спокойным. 
Перед ним проносились разгоряченные лица однополчан, слышался стрекот пулемета. И вдруг он снова, как и на следующий год после начала войны, в 1942 году, оказался в окружении.
Петр бежал по полю, потом по лесу, стрелял на ходу почти в упор, но немцы, как заколдованные, бежали еще быстрее, с каждой секундой настигая его. Все ближе и ближе слышался немецкий говор и страшное «Нalt!».  Вот и ноги стали сначала деревянными, а потом и совсем ватными.
- Бежать, бежать, беж-ж-ж-а-ть! -  командовал себе Герасимов.
Но ноги не слушались приказа, а голос и вовсе пропал.
- Коля-я-я! - закричал Герасимов во все горло, зовя своего друга. – Ко-о-ля-я-я!
Странно, однако, но ни единого звука не вырвалось из его уст.
Петр перепрыгнул через яму, стремительно пробежал через поляну и под ногами предательски захрустели сухие ветки.
- Эх, мамочка, - с волнением прошептал он про себя. - Живым все равно не сдамся.
А ветки хрустят все сильнее и сильнее, как будто хотят выдать его фашистам:
- Вот он, красноармеец Герасимов! Здесь он лежит! Убейте его!
- Steht auf! Name? Stand? Kompanie? Regiment?
- Встать! Имя, звание, рота, полк, - небогатый словарный запас немецкого языка позволяет Петру разобрать обращенные к нему вопросы, но он делает вид, что ничего не понимает.
- Nicht verstehen, - лопочет он. – Не понимаю…
Больно ужалила в шею пуля, и Герасимов мгновенно прикрыл рану рукой, чтобы не брызнула кровь. И в то же самое мгновенье оса вверх тормашками слетела под гимнастерку. Беспокойные глаза бойца открылись. Перед ним безмятежно покачивали своими зелеными лапами высокие ели и улыбалось бездонно голубое небо.
Потный, все еще не понимая, где он находится, Петр машинально схватился рукой за пояс, чтобы выпустить во врага свинцовый град. Рука наткнулась на непривычно пустой бок. И только тут до старшины Герасимова дошло, что весь кошмар войны уже позади, и что он находится в трехстах шагах от родного дома.
Со своего удобного лежбища Петр отлично мог видеть все, что творится вокруг. И заросшую за годы его отсутствия полянку, и покосившуюся ограды, и эту соседскую девочку Лену, в которой Петр с трудом узнал такую самостоятельную восьмилетнюю хозяйку, которая еще четыре года назад бегала под столом. Теперь она с самым деловым видом собирает хворост для костра, над которым совсем скоро повесят таганку, в которую бросят кубиками нарезанную картошку, несколько щепоток пшенки и разбавят все это кружкой молока. И то хорошо, ведь у некоторых даже пшена в запасниках уже не осталось.
- Лена, иди-ка сюда, - вполголоса, почти шепотом позвал соседку Петр.
Девочка в оцепенении остановилась, не понимая, ее ли зовут или это ей просто послышалось. Она нагнулась за очередной веткой и услышала уже более настойчивый голос:
- Лена, не бойся, это я, дядя Петя, ваш сосед. Поди-ка сюда!
Лена нерешительно ступила вперед и увидела незнакомого обросшего мужчину. Он стоял на коленях, вытянув ей навстречу обе руки, и в его голосе звучало что-то отдаленно знакомое, родное.
Через десять минут лес огласился радостным криком и ликующим плачем Серафимы.
- Петенька! Родненький ты мой, живой… Пе-тень-ка-а-а!
--------------
Нет, не справедлива судьба к людям. Казалось, вот оно счастье, рядом, протяни руки и бери, ан нет, не дается.
Сколько бед и напастей пришлось перенести Пелагее, хватило бы не на одну жизнь. Проверяла и проверяла ее судьба на прочность: ушедший в небытие по воле большевиков муж, погибший за советскую Родину сын, полуголодное существование со времен раскулачивания…
18 сентября 1945 года душераздирающим криком огласился дом Пелагеи – в письме, которое только что принес почтальон, говорилось, что 27 августа в боях с японцами погиб Иван.
Не выдержало сердце Пелагеи этого печального известия, и пластом слегла она на две недели.
А встала она на ноги в тот день, когда в деревню, к родной семье возвратился с фронта Евлампий.

ГЛАВА 5.
Судьбы – не рельсы, они сходятся
Минул год, как отпраздновали Победу. В родные края вернулись уже почти все, кто ушел на фронт. Однако война продолжала забирать своих солдат – от незаживших ран за год умерли семеро вернувшихся из фронта. В 1947 году не стало еще восьмерых. В следующем году на деревенском кладбище появился обелиск воинам, павшим в боях за свободу и независимость Родины. В клубе на самом почетном месте во всю стену соорудили стенд с фотографиями фронтовиков в военной форме со всеми орденами и медалями.
В памятные дни у стенда собирались школьники, которым учителя рассказывали о своих односельчанах-фронтовиках. И по обрамлению черной диагональной полоской и окантовке вокруг фотографий можно было заметить, как все увереннее с каждым годом траурные рамки вытесняли красное окаймление героев-фронтовиков.
По вечерам, когда солнце уже совсем уходило за горизонт, и заботы дня больше не терзали натруженных рук, бывшие солдаты собирались перед чьим-либо домом, закуривали по самокрутке из крепкого самосада и начинали вспоминать фронтовые дни.
Паша, как и многие деревенские ребята, мечтавшие побиться с фашистами, но в силу возраста не сумевшие попасть на фронт, чувствовал себя обделенным судьбой. Его товарищи и друзья, которые были лишь на год, а то и на два постарше, хлебнули горя этого лихолетья и теперь с важным видом рассказывали свои армейские истории.
«И почему война не продлилась хотя бы еще на год?», - думал Паша, слушая их невероятные фронтовые приключения и с завистью глядя на боевые награды друзей.
Этот комплекс ущербности, неполноценности особенно сильно терзал его душу именно в те вечера, когда, деревенские мужики, понюхавшие пороху, сидели на бревнах, обсуждали свои проблемы и нет-нет, да возвращались к фронтовым дням.
И только в поле или в лесу, когда его проворные руки умело управляли рычагами трактора, Паша забывал обо всем. Мало кто мог потягаться с ним в умении скирдовать сено или управлять сохой, держа ее одной рукой.
А как он без устали ворочал на колхозной мельнице тяжелые мешки с зерном! Будто не три пуда в них было, а пухом они набиты. В его жилистых руках было столько мощи, что мало кто из парней мог потягаться с ним на борцовских турнирах, не говоря уже о схватках на руках или поясах. 
Покалеченные фронтовики, которые сами уже не могли показать свою физическую сноровку, умели так завести ребят, что те иногда расходились не на шутку. Но грозный окрик уважаемых ветеранов войны быстро гасил пыл разгоряченных деревенских «бычков».
Так уж устроен сельский быт, что не бывает дня, чтобы крестьянин сидел без дела, будь то лето или осень, зима или весна.
В летнюю страду, с восходом солнца проводив скотину на общее сборище, и стар и млад шагали на колхозные поля, чтобы в поте лица трудиться на совесть, и лишь когда солнце начинало цеплять своим краем макушку леса, возвращались домой.
А там их уже ждал свой огород, где сорняки, словно довольные отсутствием хозяев, успевали так буйно разгуляться, что огурцы, помидоры, капуста, картошка и прочая огородная культура взывали к помощи, умирая от жажды и наглого нашествия бесжалостных непрошенных гостей. К тому же прожорливая зима заставляла думать о сене для скотины, подстилке для свиней, новых лаптях, голодных желудках и о многом, многом другом.
У осени были свои заботы. Успеть убрать зерно, выкопать картошку, заквасить капусту, заготовить лык, напилить дрова - да мало ли что еще крестьянину надо сделать, пока не полетели белые мухи!
Зима тоже требовала внести свою долю: намели муку, подготовь телегу, наладь хомут, убери снег.  И когда между делом крутишь веретено, не забудь накормить скотину, вывезти в огород навоз, выставить на колхозных полях заградительные заборы для снега, чтобы земля весной наполнилась живительной влагой.
С первыми теплыми лучами солнца весна запевала уже свою песню: вспаши, посей, посади, полей!
И все эти просьбы, требования, хлопоты крестьянину надо выполнить не откладывая, точно в срок. И так каждый день, и ничего нельзя отложить на завтра.
Однажды утром, сразу после окончания посевной вновь избранный председатель колхоза, кавалер двух орденов Славы Василий Борисович Мешков вызвал Пашу в правление.
- Вот, Паша, из района пришло распоряжение - наш колхоз должен выделить лучшего тракториста для оказания помощи железнодорожникам. В Ванаш, на узловую станцию, правление решило отправить тебя. Как согласен?
- Василь Борисович, конечно, согласен. Когда?
- Завтра с утра и поедешь. Так что собирайся и вперед. Ты уж только не осрами колхоз-то.
- Василь Борисович, ну как можно?! – с обидой в голосе произнес Паша. – Вы же меня знаете.
-.Знаю. Поэтому и отправляем тебя. Верим, что не подведешь, - положил Мешков свои натруженные руки Паше на плечо. - Ну давай, собирайся.
- На тракторе?
- Нет, трактор на время передашь своему помощнику Вене Маркову. Поедешь на поезде.
Ранним утром следующего дня Павел Чебукинов трясся в пригородном поезде, с любопытством взирая на проносящиеся мимо окон вагона деревья, луга, покосившиеся дворы, буйно расцветающую природу.
Работа на железной дороге требует от человека железного здоровья, бесконечного терпения и выносливости. Кто впервые берет в руки увесистую кувалду железнодорожника и забивает ею костыли в шпалы, уже через пару часов чувствует, как слабеет хватка и немеют пальцы, судорогой сводят мышцы и начинает болеть спина. На следующий день боль становится просто невыносимой, и лишь грозный окрик бригадира способен заставить работника сжать зубы и, превозмогая боль, с усилием поднять ненавистный молот, чтобы опустить его на нагло торчащий костыль. Однако мало-помалу мышцы разогреваются, тело наполняется силой и уже через несколько минут кувалды начинают передразнивать друг друга.
- Дун-н-н, - стукнет одна из них.
- Дан-н-н, - тут же ответит другая.
- Дун-н-н, - снова зарядит первая.
- Дан-н-н, - не отставая от первой, зазвенит вторая.
И так, весело переговариваясь друг с другом на понятном только им  железнодорожникам языке, кувалды методично загоняют костыли в шпалы, расплющивая их головки.
На железной дороге нет места разгильдяйству или халатности. Недосыпанная лопата щебня, расшатавшиеся костыли, не выдержанная ширина колеи, не замеченный вовремя посторонний предмет на путях и даже малая ошибка простого рабочего – все это чревато трагическими последствиями.
Может быть, поэтому бригадиры вытягивали из работников все жилы, невзирая ни на возраст, ни на пол. Женщины и совсем еще юные девушки трудились наравне с мужчинами, и лишь с детства привитая привычка к изнурительной и тяжелой физической работе да неплохой паек удерживали их здесь.
Пашу вместе с еще тремя трактористами из разных районов поселили в совсем рядом расположенном с железнодорожным полотном бараке, который сотрясался от любого проходящего поезда так, что, казалось, вот-вот рухнет он вместе с ненадежным полом и потолком.
Не прошло и часа после прибытия на станцию, как им вручили трактора. И уже к концу дня они успели натрудиться так, что их  потных, грязных, с промасленными руками и лицами трудно было отличить от рабочих станции. Деловито прохаживаясь вдоль железнодорожного полотна, новобранцы внимательно изучали прохожих, ветхие бараки и дома, составы с многочисленными вагонами.
В заботах и суете неделя стремительно покатилась к завершению. В воскресенье у рабочих на железной дороге был выходной, и только дежурная смена продолжала работать в прежнем режиме. Выпал выходной и трактористам. 
За два часа, обойдя всю станцию вдоль и поперек, трактористы уже знали чуть ли на каждый двор. От скуки они распечатали только что купленную новую колоду карт и начали играть в дурака. Но скоро им это занятие надоело – молодые организмы требовали движения.
Паша, насвистывая незатейливую песенку, направился вдоль железной дороги навстречу группе рабочих, которые проворно вытаскивали из-под рельс насквозь пропитанные маслом прогнившие и видавшие виды шпалы и бросали их в кювет. Шпалы с глухим стоном скатывались вниз и втыкались друг в друга, образуя что-то очень похожее на надолбы для танков. Расчистив колею, рабочие ловко впихивали под рельсы новые, еще пахнущие смолой шпалы, аккуратно сложенные штабелями вдоль железнодорожного полотна.
По крупным каплям пота, градом катившимся по чумазым лицам рабочих, было видно, что они очень спешат. Видимо, скоро должен был проехать какой-то поезд, а дел еще было невпроворот.
- Зарина, забивай, - скомандовал жилистый мужчина средних лет, видимо, бригадир, крепко сбитой девушке.
Взметнулась ввысь тяжелая кувалда, чтобы через секунду мощным ударом вогнать костыль в шпалу.
- Следующую!
Костыли пронзили острыми концами следующую шпалу.
- Следующую!
Будто в унисон командам бригадира опускалась рука Зарины с тяжелой кувалдой.
- Бог в помощь, - поздоровался Паша с рабочими.
- Спасибо, дорогой, - не глядя на Пашу, буркнул бригадир.
- Красиво машете, - пытался завязать разговор Чебукинов.
Это оказалось лишним.
- Ты бы, молодой человек, языком-то не чесал, - резко оборвал Пашу бригадир. - Лучше взял бы кувалду да удаль свою в работе показал, - и махнул рукой в сторону лежащих инструментов.
Под мощными ударами сильных Пашиных рук костыли входили в новые шпалы как в масло.
-- Дун-н-н, - стукнула кувалда Зарины.
- Дан-н-н, - тут же ответила Пашина.
- Дун-н-н, - снова зарядила Зарина.
- Дан-н-н, - зазвенела в ответ Пашина кувалда.
Полчаса пролетели незаметно.
- Готово! - крикнул кто-то из рабочих, как вдали послышался протяжный гудок паровоза.
- Перекур! - гаркнул бригадир. И рабочие, будто только ждали этой команды. Расторопно они расселись в метрах семи от путей на траве.
Мужчина лет шестидесяти ловко смастерил самокрутку из махорки и с наслаждением затянулся. Расположившийся рядом с ним паренек, которому на вид было лет шестнадцать, откинулся на землю, раскинул руки по сторонам, словно давая юному организму возможность набраться сил.
Третий рабочий молча наблюдал за приближающимся поездом.
Рядом с ним пристроилась и Зарина. Паше хотелось присесть возле нее, но он так и не решился. Не решился он и уйти – неудобно как-то на полпути бросать работу.
- Все, подъем! - скомандовал бригадир, как только паровоз шумно прогудел мимо. - Так, через два часа будем встречать литерный.
- Зарина! - подозвал бригадир девушку к себе, - пойдешь и выставишь знак. А нам до этого надо поменять шпалы вот на этом участке.
Бригадир взмахом руки указал на участок, на котором некоторые шпалы уже успели изрядно прогнить и просесть.
Зарина поняла бригадира с полуслова. Ловким движением руки она шустро вытащила из груды лежащих знаков полосатую железную трубу с приваренным к ней овалом, на котором красовалась буква «С», и быстрыми шагами помчалась вдоль железной дороги. Паша тут же составил девушке компанию. Идти предстояло около полукилометра.
- Дай-ка сюда, - перехватил Паша переносной сигнальный знак о подаче свистка паровозом, когда они прошагали метров пятьдесят.
- Пожалуйста, - не стала сопротивляться Зарина.
Полкилометра не прошли, а пролетели.
- Ставим вот здесь, - указала девушка на место, где надо было установить знак.
Паша воткнул железную трубу в землю чуть подальше от насыпи из гальки и начал крутить ее из стороны в сторону, вгоняя все глубже и глубже. Через полминуты стандартный знак «С» о подаче свистка, предупреждающий работающих о приближении поезда, стоял здесь, как будто его он был тут всегда.
Дружно проработав с Зариной бок о бок, уже вечером Паша, прогуливаясь по городку, рассказывал ей всякие небылицы.
Месяц пролетел быстро.
- Прощай, радость моя, - шепнул Паша на ухо Зарине, крепко прижав ее к себе. – Я обязательно приеду к тебе осенью.
- Нет, Пашенька, не прощай, а до свиданья. Я буду ждать тебя. Я буду очень ждать.
Зарина пыталась сдержать слезы, но они бусинками покатились по щекам.
- Ну что, ты, Зариночка, плачешь? Я же сказал тебе, как только окончим страду, я обязательно к тебе приеду.
Жилистые руки Паши снова сильно прижали девушку к себе. Кончиками пальцев он с нежностью стер ее слезы.
- Ну перестань, Зарина, не надо. Вон, люди смотрят.
- Хорошо, Пашенька, не буду.
Тыльная сторона ладони девушки прошлась сначала по левой, потом по правой щеке.
- Как приедешь, сразу напиши, хорошо?
- Ну, конечно, малышка ты моя, - ласково потрепал Зарину за щечку Паша.
Пронзительно засвистел гудок паровоза.
Дернулись вагоны.
Тронулся поезд.
Только два любящих сердца будто срослись и все никак не могли отделиться друг от друга.
- Все, пора.
Паша быстро поцеловал Зарину в губы, побежал за уходящим составом, ухватился левой рукой за поручень вагона и одним прыжком оказался на подножке.
Сенокосная страда требовала крепких мужских рук, короткого сна и много физических сил. С раннего утра до позднего вечера Паша трудился на колхозном поле, и лишь когда солнце уходило за горизонт, ехал на своем тракторе домой. О полноценном отдыхе в такую пору можно было забыть: три-четыре часа в сутки на сон, а все остальное - работа.
Погода стояла хорошая. И крестьяне, пользуясь моментом, хотели как можно быстрее перевезти высушенное сено домой. А так как в колхозе все лошади были нарасхват, записывались в очередь к Паше. И он никому не отказывал.
Отказать односельчанину, тем более соседу – это значит обидеть на всю жизнь. А ходоки шли и днем, и ночью, и летом, и зимой. И Паша помогал каждому, не считаясь ни со временем, ни с усталостью. И каждый в знак благодарности щедро угощал его самогонкой.
Сначала Паша пытался отказываться, но всякий раз натыкался на пресловутое русское: «Ты меня уважаешь?».
Вспахать огород, съездить за дровами, привести сено – все заканчивалось самогонкой.
Полстопки постепенно переросли в полстакана, полстакана в полкружку и через некоторое время Паша Чебукинов начал просыпаться с похмельным синдромом.
И сердце Пелагеи разрывалось на части, видя, как «зеленый змий» все крепче обвивает Пашу. Ее просьбы, мольбы будто натыкались на глухую стену, утопали в мутных стаканах самогонки, щедро подаваемых Паше односельчанами.
Но между тем каждое утро Паша давал себе твердое обещание, что с сегодняшнего дня завяжет, но уже вечером, натрудившись до седьмого пота, сам того не замечая, снова напивался.
Пелагея, надеясь теперь только на то, что лишь семейная жизнь оторвет Пашу от самогонки и друзей-выпивох, с грустью в голосе все чаще напоминала Паше, как ей хочется понянчить внуков.
- Так, наверное, и умру, не покачав внуков, - вздыхала она.
Полетели белые мухи. Дороги, в которых еще вчера утопали и вязли телеги, покрылись плотной коркой снега, и по этому насту сани уже прочертили две широкие колеи.
В конце ноября морозным днем Паша поехал на узловую станцию. Вернулся он из Ванаша счастливым.
На следующий день в доме Пелагеи собралась родня и соседи. Сватом назначили крестных родителей Паши – Евлампия и Веру.
На середине избы поставили два стула.
Ножки перевязали веревками.
Усадили сватов.
Бросили за их спины заношенный до дыр лапоть.
Встали сваты на колени перед иконой.
Обтерла Вера икону чистым полотенцем и начала читать свадебный заговор.
- Николай, угодник Божий, помощник Божий. Ты и в поле, ты и в доме, и в пути, и в дороге, на небесах и на земле: заступись и сохрани от всякого зла.
На море, на Окиане есть бел-горюч камень Алатырь, никем неведомый; под тем камнем сокрыта сила могуча, и силы нет конца. Выпускаю я силу могучу на красную девицу Зарину; сажаю я силу могучу во все составы, полусоставы, во все кости и полукости, во все жилы и полужилы, в ее очи ясные, в ее щёки румыны, в ее белу грудь, в ее ретиво сердце, в утробу, в ее руки и ноги.
Вера перевела дух и перекрестилась. За ней дружно перекрестились все.
- Будь ты, сила могуча, в красной девице Зарине неисходно; а жги ты, сила могуча, ее кровь, горючую, ее сердце кипучее на любовь к Павлу, во всём послушна полюбовному молодцу Павлу по всю его жизнь... Ничем бы красная девица не могла отговориться ни заговором, ни приговором, и не мог бы ни стар человек, ни млад отговорить ее своим словом. Слово моё крепко, как бел-горюч камень Алатырь. Кто из моря всю воду выпьет, кто из поля всю траву выщипит, и тому мой заговор не превозмочь, силу могучу не увлечь. Аминь.
Трижды прочитала Вера заговор. Трижды вслед за ней все перекрестились по три раза.
Запрягли тройку лошадей. Евлампий взялся за вожжи, слегка дернул и сани тронулись. Зазвенел приделанный к дуге колокольчик, оглашая округу радостной мелодией.
Вот и ворота невестиного дома.
С проворностью юного молодца соскочил Евлампий с саней, бегом бросился к воротам, споро их распахнул и влетел избу.
А в это время к крыльцу дома подошла Вера. Также неторопливо она поставила свою правую ногу на первую ступеньку и произнесла: "Когда нога моя стоит твердо и крепко, так слово мое будет твердо и лепко, тверже камня, лепче клею и серы сосновой, острее булатного ножа. Что задумаю, да исполнится".
Уже вечерело.
- У вас - товар, у нас – купец, - начал издалека Евлампий.
Родители Зарины засуетились. Казалось, визит гостей для них был очень неожиданным. Однако ж этого события они ждали и тщательно готовились.
- Гости дорогие, проходите, садитесь-ка вот сюда, - усадил Семен, отец Зарины, сватов напротив двери.
Ноги Евлампия и Веры оказались на половице, прямиком ведущей к выходу из дома.
На сердце сватов отлегло – хороший знак.
"Господи, благодарю тебя", - прошептал Евлампий и перекрестился, предвкушая удачное сватовство.
- Не сидеть пришли, а с добрым словом, - молвила Вера. - Заглазного купца кнутом бьют: просим товар лицом показать.
- Для купца, удалого молодца, наша девица хоть куда, - тут же ответил отец невесты Семен.
-  Купец здесь, а чего купить пришли, еще не видали, - вставил свое слово Евлампий.
- Моя девка умнешенька, прядет тонешенько, точет чистешенько, белит белешенько, - словно не слыша просьбу свата, забалагурила уже Серафима, мама невесты.
- Суженого примите, а ряженую подайте, - будто и не слышала слов Серфимы Вера.
Так слово за слово сваты нахваливали свой товар, а родители невесты – свой.
- Люди хвастают - не перелезешь, сват схвастает - на коне не перескочишь, - продолжал испытывать терпение сватов Семен.
- Давайте перстнями переменяться, золотой чарой переливаться, - ближе к делу подтолкнула Вера.
- Коли сужено-ряжено, так наш товар надо продать, а ваш купить, - произнес наконец Семен и такие долгожданные и такие желанные для Зарины слова бросили девушку в жар и ей казалось, что вот-вот сердце выскочит из груди.
Ударили по рукам.
Трижды переломили пирог через руки и раздали каждому по куску.
Запили чаркой самогонки.
Оценили невесту.
Любо пришлась она сватьям.
- Ну что, сват, на какое число договоримся о свадьбе? – поинтересовался Семен.
- Так, давайте посчитаем. В Рождественский пост не годится, значит, дни с 28 ноября по 7 января исключаем. В Святки тоже не гоже. Значит, долой еще две недели. Так, получается, что можем только после 20 января, - закончил подсчеты Семен.
- Вот на 23 января и договоримся. Как раз воскресенье, благословенный и счастливый день, - подытожил Евлампий.
- Вот и славненько. Договорились, - снова хлопнули ладонями мужчины.
В четвертое воскресенье января 1949 года, через две недели после Рождества Христова под звон колокольчиков и бубенцов понесла тройка резвых коней жениха в церковь, что была в десяти с лишним километрах от чебукиновой деревни.
Как только скрылись они из вида, тронулась в путь и тройка с невестой.
Вот и церковь.
Спешились.
Отряхнулись.
Поправили одежку.
Перекрестились.
Пошли.
Перед дверьми храма Паша трижды перекрестился и отдал поклон. Вздохнул полной грудью и ступил вовнутрь.
Вот и сани с невестой.
Спешились.
Отряхнулись.
Поправили одежку.
Перекрестились.
Пошли.
Трижды перекрестилась Зарина и отдала поклон. Вздохнула и чуть не заплакала. Ступила в храм.
Через Царские ворота с крестом в руках и Евангелием, в полном облачении появился священник Варфоломей.
Медленно и чинно повел он молодых внутрь храма, давая каждому из них понять, что именно с этого момента они начинают свою новую и святую жизнь в чистом супружестве.
- Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно, и во веки веков, - торжественный бас Варфоломея загудел в тиши церкви.
- Аминь. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе, - затараторил дьяк. - Царь Небесный, Утешитель Дух истины, везде находящийся и все наполняющий, источник всякаго блага и Податель жизни, приди и поселись в нас, и очисти нас от всякого греха и спаси, Благий, души наша.
- Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас. Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.
- Господь, приди и сюда к нам невидимым Твоим предстательством и благослови брак сей; и подай рабам Твоим сим жизнь мирную, долгоденствие, любовь друг к другу в союзе мира, семя долгожизненное, неувядаемый венец славы; сподоби их увидеть чада чад своих, ложе их сохрани ненаветным, - наполняет церквушку голос священника.
- И даруй им от росы небесной свыше и от тука земного; исполни дома их пшеницей, вина, и елея, и всякой благостыни так, чтобы они делились избытками с нуждающимися, даруй и тем, которые теперь с нами, все потребное ко спасению.
Варфоломей осеняет себя крестным знамением. За ним перекрещиваются и все присутствующие.
 - Господь Триединый, даруй им плод чрева, доброчадие, единомыслие в душах, возвысь их, как кедры ливанские, как виноградную лозу с прекрасными ветвями, даруй им семя колосистое, дабы они, имея довольство во всем, изобиловали на всякое благое дело и Тебе благоугодное, - басит Варфоломей. - И да узрят они сыновей от сынов своих, как молодые отпрыски маслины, вокруг ствола своего и благоугодивши пред Тобою, да воссияют как светила на небе в Тебе, Господе нашем.
Обряд венчания идет по накатанной веками колее.
 - Господь Триединый, умоляю Тебя сочетать брачующихся, венчать их в плоть едину и даровать им плод чрева,- произносит священник третью молитву.
- Имеешь ли ты соизволение благое и непринужденное и крепкую мысль взять в жены сию, которую здесь перед собой видишь? – обращается Варфоломей к Павлу
- Имею, - отвечает Павел.
От волнения его горло пересохло и ответ получился с хрипотцой.
¬- Не обещался ли иной невесте? – допытывается священник у жениха.
- Не обещался! – клянется Павел.
- Имеешь ли ты соизволение благое и непринужденное и крепкую мысль взять в мужья сего, которого здесь перед собой видишь? – спрашивает Варфоломей у Зарины
- Имею, - отвечает Зарина, волнуясь.
¬- Не обещалась ли иному жениху? – интересуется священник.
- Не обещалась! – клянется Зарина.
Крупные пальцы Варфоломея берут со святого престола серебряное кольцо.
- Обручается раб Божий Павел с рабой Божьей Зариной. Во имя Отца, и Сына, и Святаго духа. Аминь, - трижды осеняет он крестом жениха, надевает на безымянный палец Павла кольцо и подносит к его лицу иконку Христа Спасителя. Павел аккуратно и бережно целует.
- Обручается раба Божья Зарина с рабом Божьим Павлом. Во имя Отца, и Сына, и Святага духа. Аминь, - трижды перекрещивает невесту священник, надевает на ее безымянный палец кольцо и дает ей поцеловать иконку Пресвятой Богородицы.
- Божьим словом венчаю, во имя Господа благословляю тебя, раб Божий Павел, на всякое благое дело, - гудит басом Варфоломей.
В тишине маленькой церквушки слышно, как потрескивают свечи.
- Во Имя Отца, и Сына, и Святага Духа. Аминь, - трижды благословляет жениха священник и вкладывает в его руку зажженную свечу.
 - Божьим словом венчаю, во имя Господа благословляю тебя, раба Божья Зарина, - осеняет крестным знамением невесту Варфоломей.
- Да будет ваша любовь отныне питать друг друга, и да будет она пламенна и чиста. Во Имя Отца, и Сына, и Святага Духа. Аминь, - трижды благословляет он Зарину и, как и жениху, дает невесте горящую свечу.
Прочитали Евангелие.
Помолились Господу, чтобы он сохранил жениха и невесту в мире и единомыслии и сподобил их дожить до старости.
Испили по три глоточка вина из общей чаши: отныне у них все общее – и счастье, и радость, и горе.
Трижды обвели молодоженов вокруг аналоя.
Отслужили благодарственный молебен.
Вышли из церкви.
Повернулись лицом к вратам.
Перекрестились.
Сели в тройку новоявленного мужа.
Покатили в деревню.
Ноябрьским вечером 1949 года дом Чебукиновых огласился громким криком первенца. Окрестили малыша Николаем.
Безумно рад был Паша своему сыну – будет с кем пахать и сеять, будет с кем лес валить и дома строить!
Тесновато молодой семье в отцовском доме, пора и свой заводить.
К стакану молодой папаша теперь практически не притрагивался и после работы, не чуя ног, бежал домой, чтобы поиграть с сыночком.
Через два года родилась Вера, еще через два ¬- Таня, затем Валя, и Паша уже начал требовать от Зарины, что пора бы порадовать и мальчиками. Будто вняв его просьбе, один за другим родились три богатыря - Сергей, Гена и Петя.
Радости Паши не было предела: рождение каждого из сыновей он отмечал бурной попойкой, которая плавно переходила в многодневный запой.
Тяжелый крестьянский труд, бессонные ночи, почти ежедневное прикладывание к рюмке выкачивали капля за каплей из крепкого Пашиного организма былое могучее здоровье. И к своим тридцати пяти годам он уже не был на праздниках тем непобедимым борцом, который мог одной рукой уложить чуть ли не любого деревенского парня.
Дети тем временем подрастали, и незаметно для себя Паша вдруг обнаружил, что его старший сын Колька уже перерос его плечо.
- Ну-ка, сынок, покажи свою силушку, покажи, в кого ты пошел, - перебрав лишку, говорил он, бывало, Кольке. Брал ухват, усаживал сына на пол напротив и проверял себя, есть ли еще порох в пороховницах.
Суть этой борьбы была до удивительного проста: надо было ухватиться обеими руками за черенок и, опершись ногами о соперника, изо всех сил тянуть ухват к себе. Проигрывал тот, кто первым отрывал пятую точку от пола или отпускал ухват.
Николашка вначале робко, но с каждым разом все упорнее сопротивлялся отцу, но силы были явно неравны. В шестнадцать лет, изрядно возмужав и окрепнув, он уже давал отцу настоящий бой. Но родитель был пока силен, поэтому и победа оставалась за ним.
Запои становились все регулярнее, и в пьяном угаре под горячую Пашину руку Зарина стала попадать все чаще. Ее попытки остановить пьянство давали обратный эффект: чем больше она отговаривала мужа, тем сильнее он напивался. К тому же друзья своими смешками «У тебя дома что, жена командует?» возбуждали в Паше звериную злость, которую он тут же вымещал на жене.
А утром, протрезвев, он просил у нее прощения. Однако с каждым разом справедливые упреки супруги злили и раздражали его все больше.
- Хватить читать мне мораль, - не желая слушать, грубо обрывал он ее. – Надоело. Уйди прочь, а то сейчас получишь, - грозился он.
Летом 1963 года установилась невыносимая жара. Даже ночью, когда, казалось, должна наступить долгожданная прохлада, стояла сильная духота.
Комары и слепни, пользуясь удобным случаем, залетали в настежь распахнутые двери и окна, чтобы ночью вдоволь испить чьей-нибудь кровушки.
Сеновал в эту золотую пору становился тем спасительным местом, где, на удивленье, этих насекомых мало, а запах свежевысушенного душистого сена, опьяняющего и дурманящего, мгновенно расслаблял каждую клеточку и каждый, кому посчастливилось здесь оказаться, засыпал безмятежным сном младенца.
Вольготно и весело спаслось на сеновале и мелюзге, и юношам, и девушкам.
Малышня могла, вдоволь набегавшись за день, плюхнуться на мягкую постель своими пыльными немытыми ногами и заснуть через мгновенье, едва голова коснется подушки.
Юноши и девушки же, возбужденные не столько от запаха благоухающего сена, столько от исходящего от молодых тел аромата, миловались там до утренних петухов.
В один из таких знойных ночей неистовый крик Паши поднял весь дом.
- Зарина! - закричал благим матом глава семейства во все горло, - спасай детей, горим!
Привыкшие к ночным кошмарам отца, дети вначале подумали, что началась очередная пьяная разборка.
Не дожидаясь, пока жена осознает грозящую опасность и побежит спасть детей, Паша быстро влетел на сеновал, где в летнюю пору спали детишки, сгреб под левую мышку сонного Генку, под правую Сережку и диким голосом скомандовал:
- Пожар! Все вниз! Бегом!
Зарина, босая, с растрепанными волосами и двухлетним Петей на руках вылетела из дома, поскользнулась на крылечке и чуть было не упала на землю вместе с ребенком. Малыш громко заревел, но обращать внимание на его плач было некогда. Она побежала к сеновалу и, стоя внизу у лестницы, приняла из рук мужа детей.
- Марш на улицу! - скомандовала она детям, с ужасом поглядывая на соседский дом.
Яркие языки пламени, безжалостно пожирающие соломенную крышу старушки-соседки, взметнулись в ночное небо и грозились вот-вот перекинуться на их дом.
Тремя движениями мощных рук Паша вытащил из колодца сначала одно, потом другое ведро с водой и в мгновенье ока оказался у горящего дома.
Наклон, взмах и вода плюхнулась в огонь. Языки пламени облизнули плотную струю и поперхнулись. Наклон, взмах и вода из второго ведра плюхнулась рядом. Раздалось злое шипение и с того места, куда попала вода, повалил густой, едкий дым. Но длилось это недолго. Через пару секунд горящий рядом огонь вспыхнул с новой силой, и пламя вновь заплясало зловещими языками.
Паша носился от колодца до дома Матрены, мокрый и от пота, и от жары, и воды, которую он расплескивал на ходу.
Силы были явно не равны. Огонь все набирал и набирал мощь. Вот его языки уже лизнули девятый и десятый венцы Пашиного дома. Вот они коснулись сухих досок крыши, забитых друг на друга внахлест. У огня словно разыгрался аппетит: доски затрещали, и языки пламени наперегонки поползли вверх...
Паша ловким движением руки крепко перевязал веревкой ручку одного ведра, затем второго. Так же быстро обвязал он концами веревок себя за пояс, черпнул из колодца воды и бросился к дому. Казалось, в одно мгновение он очутился на крыше своего дома и вылил воду на горящие доски. Пламя погасло.
- Давай, Зарина, - крикнул Паша жене и кинул ведра вниз.
Зарина зачерпнула воду из колодца и отдала мужу. Четыре взмаха руки и ведро летит вверх. Вот оно уже в руках Паши. Взмах и вода с шипением потекла по крыше.
- Зарина, давай быстрее! Быстрее!
Женщина стремительно бежит к колодцу. Вот она бросила оцинкованное ведро в колодец. Бултыхнулась вода. Пеной вскипел колодец. Несколько взмахов сильных рук Зарины и ведра уже наверху.
- Тяни!
Ведра стремительно взлетают на крышу. Взмах и вода стремительно устремляется вниз по крыше.
- Давай, давай, давай, Зарина! – торопит жену Паша.
Как ни быстро Зарина зачерпывала воду, как ни стремительно доносила она ведра до дома, как ни молнией поднимал их Паша и выплескивал на крышу, огонь не сдавался, пламя упорно ползло вверх.
На всю деревню набатом заклокотала рында - полуметровый обрезок рельсы, специально повешенной посередине улицы на случай тревоги.
На призывной звон из домов в беспокойстве повысыпали и стар, и млад. Те, кто постарше, сразу же хватали ведра, багры, лопаты, топоры, вилы и помчались тушить пожар.
Малыши испуганно и в то же время зачарованно смотрели на взмывающий в ночное звездное небо столп огня, бешено пляшущего языками пылающего факела.
Огонь разгорался все сильнее, и уже начали трещать охваченные пламенем сухие сосновые бревна, с силой выплевывая пылающие угольки, которые с шипением летели на Пашин дом. Его деревянная крыша так накалилась от невыносимого жара, несущегося с соседского дома, что казалось вот-вот вспыхнет по всей ширине дома.
- Воду!  Давай воду! Быстрей! - кричал без устали Паша.
Не успевала Зарина за Пашей, как ни старалась. Пот струей катился по ее лицу, а платье уже было насквозь мокрым. Она черпала и черпала воду из колодца, но унять огонь вдвоем им все же не удавалось.
- Давай, давай! - не унимался Паша.
А вот и сосед Федот. Он привязал к ведру веревку и кинул ее конец Паше. Вдвоем с Зариной они в четыре руки начали черпать из колодца воду.
А жара тем временем становилась все невыносимей.
Под звон набата прибежал и Веня. Привязав к себе веревки так же, как и Паша, он ловко забрался на другой конец крыши и начал с неистовом поливать кровлю.
- Федя, ты бегом к тому колодцу, а ты, Вася, к этому, - приказал прибежавшим мужчинам Петр Герасимов. – Быстро встали в цепочку! Живее, я говорю! – поскрипывая протезами, зычным голосом начал он торопить прибывающих людей.
Бултыхнулись ведра в колодцы, и переливаясь через край, стремительно понеслись по натруженным рукам в конец цепочки, взметнули вверх на крышу
- Поливай, Миша, поливай! Витя, держи! Митя, давай!
Двое мужчин из каждой очереди, ловко подхватывая ведра у стоявших в конце цепочки односельчан, бежали к горящему дому и выплескивали воду на пылающий огонь. От напряжения и жары они едва не валились с ног, но отдыхать было некогда.
И снова мужчины становились в ряд, и едва отдышавшись и переведя дух, вновь устремлялись в конец цепочки, чтобы с полными ведрами снова ринуться навстречу бушующей стихии.
Как ни старалась вся улица спасти избушку Матрены, но так и не удалось. Ее сосновый дом с иссушенной солнцем соломенной крышей сгорел почти дотла.
Уже потом, осматривая свой дом, Паша понял, что не заметь он вовремя разгорающийся огонь, зимовать его семье пришлось бы у кого-нибудь из соседей.
Верхние четыре венца дома, охваченные огнем, успели изрядно обуглиться. Паша забил их нетесаными досками, чтобы не напоминали о произошедшем. Три нижние бревна хоть и сильно почернели, однако огонь их лизнул лишь слегка.
Но на этом история с огнем не закончилась.
Ровно через две недели после того, как сгорел дом старушки-соседки, мама оставила Колю за старшего и определила задачу на день – окучить картошку. По две грядки за раз взяли Коля и Вера. По грядке досталось Тане и Вале. Не остался без работы и Сережка: ему уже почти шесть лет, но мотыгу ему не доверяют – вдруг нечаянно порежет ботву. А потому у него задача простая – выпалывать с грядки сорняки.
Наперегонки заработали мотыги. Острыми лезвиями вонзаются они в землю и укрывают ею ботву.  Иногда в пылу азарта земля почти полностью закрывает даже верхние листочки, но ребят это мало заботит: ничего, жить захотят - пробьются.
Коля сначала прошелся по одной стороне грядки, затем по другой, потом тоже повторил со второй грядкой. Не хочет от него отставать Вера, машет мотыгой так же усердно, как и брат. Это еще больше подзадоривает Колю – негоже, чтобы девчонка обогнала!
Через два часа работы четверть огорода засверкала свежеперевернутой землей.
Солнце тем временем поднимается все выше и выше. Припекает ребят, жарит.
С пруда доносится веселый визг детворы: купаются они, бултыхаются, радуются жаркому летнему дню. И эта их радость острой болью отзывается в душе каждого из работающих в огороде чебукиновских ребятишек. Им так хочется все бросить и бултыхнуться со всего маху в освежающую воду. Однако, зная крутой характер мамы, не выполнить поставленную задачу – значит, получить хорошую порку ремнем.
А тут еще, как назло, мимо огорода топают Колины друзья – Генка Алимов и Вася Фролов.
- Колян, пошли купаться, - озорно зазывают они друга, с которого градом катится пот.
- Щас, только две грядки осталось прополоть. Да тут работы-то на пять минут, если, конечно, вы поможете. А я вас за это научу, как делать сальто с трамплина, - хитрит Коля, хотя до выполнения порученного задания работать ему и работать.
Не хочется Генке и Ваське работать, ведь и в своем огороде у них таких же самых дел полно.  Но так хочется научиться кувыркаться через себя и похвалиться этим перед ребятами, что поддаются они хитрости Кольки.
Живо бежит он в сарай и через минуту уже несется назад с двумя мотыгами.
- Ну, сможете меня догнать? – бросает Коля вызов своим друзьям, и начинает молотить мотыгой.
Не хочется ребятам ударить в грязь лицом. Столбом поднимается пыль из-под их мотыг. Кипит работа, бурлит кровь.
Вот обе грядки уже покрыты свежей землей.
Мотыги в сторону.
Потные и довольные бегут ребята к пруду наперегонки. Бросили инструменты и Вера, и Таня, и Валя. Побежали за братом. Поднял голову Сергей – нет рядом ни братьев, ни сестер, только пятки сверкают. И ему хочется искупаться.
Как же хорошо окунуться в воду в такую жару!
С разбегу плюхаются ребята в воду. Летят брызги в разные стороны. Хорошо!
Через час, накупавшись вдоволь, бегут они назад с трясущимися от холода губами, босиком, в одних трусах, с которых ручьем стекает вода.
- Эх, так хочется жрать, - потирает пузо Генка.
- Щас сварганим, - обещает Коля.
Он быстро раскладывает в лачуге дрова, наливает в маленький чан воду и вешает на крючок. Вода выплескивается и заливает дрова.
- Колька, может яичницу пожарим? - предлагает Васька. – Быстрее же получится!
- А что, можно, - соглашается Коля. – Только вот девчонки маме расскажут, что мы тут с вами яичницу жарили, попадет мне, если она узнает.
- Так мы в сарае пожарим, втихаря от них, - Васька наклоняется и трусами вытирает шмыгающий нос.
Недолго думая, Коля хватает сковороду и бежит под навес сарая. Под сложенные колодцем дрова он запихивает сено и поджигает. Языки амени начинают плясать сначала робко, потом все яростнее.
Зашипело топленное масло. Плюхнулись один за другим на сковороду с десяток яиц. Посыпался мелко нарезанный зеленый лук. Перемешалось все солью.
Вкусно, аппетитно растекается по сараю запах, щекочет ноздри ароматный вкус. Не терпится ребятам отведать вкусного блюда, ну просто нет сил!..
Пихают они сено под треногу и пихают, чтоб огонь горел веселей. А заодно, между делом, пробуют алюминиевыми ложками еще не совсем подоспевшую яичницу. Вкуснотища!..
Вот наконец, яичница готова.
Загремели по сковороде ложки. Аппетитно зачмокали рты.
- И нам оставьте яичницу, - вдруг неожиданно раздается голос Веры, нос которой еще издали унюхал ароматные запахи.
- Какая яичница? Нет никакой яичницы, - загораживает проход Коля.
Тем временем Генка голыми ногами пинает тлеющие дровишки, пытаясь замаскировать, чем они тут занимаются.
- Все, нет ничего, иди отсюда, - выталкивает сестру Коля.
Ну и быстро же разделались ребята с едой!
Теперь осталось только смыть следы преступления – отдраить сковороду так, чтоб комар носа не подточил.
Коля бежит во двор, чтобы вымыть сковороду. Совсем немного усилий, как уже нет никаких следов.
Пора и за работу браться.
Но не успел Коля взяться за мотыгу, как заметил, что из сарая тонкой змейкой струится дым.
Еще минута, и сено вспыхнуло ярким пламенем. Ошалевшие от испуга ребята сначала кинулись врассыпную, но, сообразив, что пламя может перекинуться на все строение, принялись разбрасывать сено в разные стороны.
В этой суматохе не заметили они, как пучок тлевшего сена отлетел в дальний уголок сарая. Через пару минут он полыхал там яркими языками пламени.
Спасти сарай не удалось.
Целую неделю не мог Колька спать на спине. Ни увернуться, ни вырваться из цепких маминых рук ему не удалось, однако жаловаться никому не смел – за дело получил. А пожаловался бы, получил бы вдвое больше.
- Да, Зарина, на этот раз нас пронесло, легко еще отделались. Может, кирпичный дом построим? – предложил Паше жене. - Не дай Бог в летнюю жару вот так вот полыхнет, беды не оберешься.
- Неплохо, конечно, кирпичный дом-то иметь. Сумеем ли?
- Сумеем, не боись, - подбодрил жену Паша. – В следующем году и въедем в новый дом.
Во время уборочной страды Чебукинов съездил на кирпичный завод и сделал заказ. В конце августа на месте былой бани уже красовался фундамент, а в сентябре рядом с ним возвышались столбцы аккуратно сложенных кирпичей.
Поздней осенью, когда ударили первые заморозки, Паша вместе с Веней отправились в лес за хвоей из-под муравейников.
- Зачем тебе муравейники-то потрошить, Паша? – поинтересовалась Зарина.
- А чем потолок дома стелить будем? Вот тут нам муравейник и пригодится. Накроем потолок рубероидом, насыплем на него толстый слой сухой хвои, так тепло из дома не будет уходить.
- А вдруг там жуки, муравьи разведутся, да изгрызут весь потолок?  - с сомнением посмотрела на мужа Зарина.
- Да какие там жуки, червяки и муравьи? Убежали и попрятались они все давно. Если, конечно, ты из жалости летом не притащишь их на чердак, - съязвил муж.
В конце мая, как только прошла посевная, и выдалась относительная передышка, Чебукинов пригласил на строительство дома друзей, соседей, родных и близких. Строить начали по деревенскому обычаю – всем миром.
Свою лепту в эту стройку вносили и дети. Каждый из них силился поднять больше, чем мог. Вот и Валя, уложив на живот сразу три кирпича, старательно несла их каменщикам, чтобы тут же получить нагоняй от мамы.
- Не смей поднимать больше двух, - строго выговаривала она дочке. – Тебе еще расти и расти.
Не хотели отставать от сестры и младшие братишки. Генка носил по кирпичу, а Петьке поручили самое важное – отыскивать и приносить половинки.
Осенью, когда на месте бывшей бани вырос новый кирпичный дом, и появилась свежевыкрашенная крыша из оцинкованного железа, смастерить печку пригласили Егора Шаркова, деревенского печника-самоучку.
Ладный получился дом, уютный.
По обыкновению и многолетней неписанной традиции на новоселье Чебукиновы пригласили всех друзей и родственников.
Так же по старой традиции из старого дома решили переселить и домового.
- Домовой, домовой, пойдем с нами, - пригласила домового Зарина, положив у порога старого дома веник.
- А зачем ты его с собой зовешь, мама? – интересуется Валя у мамы.
- А затем, доченька, чтобы он позаботился о нас на новом месте, чтобы нам всем было хорошо, - удовлетворяет любопытство дочери Зарина. – Домовые добро помнят. А если мы его оставим одного, он осерчает и будет делать нам пакости.
Вселение в новый дом – это целый ритуал.
У Чебукинов для этого праздника все припасено заранее. Открыть двери нового дома доверили деду Емельяну.
- Вот тебе, хозяин, мохнатый зверь на богатый дом. С Богом! - трижды перекрестился Емельян и запустил в дом кота. Ходит Васька по дому, принюхивается, присматривается. Стоят Чебукиновы у дверей, наблюдают.
- Мама, а зачем кошку запустили? – опять любопытствует Валя.
- Чтобы все несчастья и горести старого дома, которые могут перенестись в наш новый дом, упали на голову первого входящего в новый дом. Вот Васька и обезопасит нас всех, - терпеливо поясняет дочке Зарина. – Да к тому же она лучше всех умеет договариваться с духами.
Васька важно обошел весь дом и лег между двумя окнами справа от входа.
- Вот там и поставим детскую кроватку, - указал дед на место, где растянулся кот.
Вслед за котом в дом запустили петуха. Он сделал три шага, взмахнул крыльями, горделиво приподнял голову, будто именно он сам, своим силами освободился из цепких рук Паши, и громко прокукарекал.
- Добрый знак, - заметил Емельян.
Вслед за петухом в дом вошел поросенок. Он долго топтался на месте, никак не желая понимать, зачем его вообще сюда запустили.
- Дедушка домовой! Прошу твою милость с нами на новожитье, прими нашу хлеб-соль, мы тебе рады, только мы пойдем дорогой, а ты стороной, - входя в новый дом и держа в одной руке икону, в другой – ломоть хлеба с солью, обращается Павел к духу, который уже давно нашел себе уютное место в новом жилище.
Сразу за мужем в дом входит Зарина, держа в руках чугунку с огнем. За ней Коля несет ласточкино гнездо и чеснок.
- Батюшка домовой, прими нас домой, защити и сохрани Пашу, Зарину, Колю, Веру, Таню, Валю, Сергея, Гену и Петю, - просит у духа дома Зарина.
А в полночь того же дня, она, трижды перекрестившись перед иконой, шепчет заклинание для вызова домового:
- Хозяин, стань передо мной, как лист перед травой: ни черен, ни зелен, а таким, каков я. Я принес тебе красно яичко.
И кладет Зарина яичко у иконы и твердо верит, что придет домовой и оценит ее ласку и добро и будет верой и правдой охранять жилище.
И все же в эту беспокойную летнюю пору, когда каждый деревенский житель с утра до вечера озабочен подготовкой к зиме, сам Павел Чебукинов возводя дом, не мог полностью отдаться строительству своего жилища - колхозная жизнь требовала его механизаторских рук. И как только семья переселилась в новый дом, Паша опять чуть ли не целыми днями начал пропадать на колхозных полях. Домой он возвращался почти затемно.
- Ну-ка, сынок, поливай, - бывало, говаривал он Сережке, с удовольствием смывая с себя во дворе дома пыль и грязь, которые за день успевали забиться в ушах и ноздрях, а волосы начинали хрустеть песком.
Сережка зачерпывал алюминиевой кружкой теплую воду и лил отцу на голову, шею, спину. Паша кряхтел от удовольствия. Брызги летели в разные стороны, попадая и на рубашку, и на брюки, и даже в лицо Сережки.
Сережа не обижался. Напротив, ему нравилось поливать отца и слушать его кряхтенье.
Дни были похожи один на другой – работа до седьмого пота.
До конца июля почти вся семья Чебукиновых работала на колхозных полях. Иногда Зарине удавалось выбирать день-другой и вместе с Колей, Верой и Таней покосить сено в лесу, на делянке, которую им выделил лесник Онегин.
В лес приходили спозаранку, чуть свет, как только выпроваживали скотину в деревенское стадо.
С первыми взмахами кос мокрая от росы трава ровными рядами ложилась в покосы. Через полчаса ноги косарей, обутые в летние лапти и обтянутые портянками, промокали насквозь, но они, казалось, не обращали внимания на такую мелочь. С каждым взмахом косы солнце поднималось все выше и выше, роса незаметно испарялась, а лапти и портянки работников мало-помалу высыхали сами собой.
Через пару дней сено подсыхало, и ворошить его приходили Сережка с Генкой. Эта работа для них была не в тягость, да к тому же каждый раз они превращали ее в игру и соревнование: кто быстрее переворошит покос, кто чище соберет скошенное сено, кто сможет одним взмахом граблей перевернуть большую кучу.
Обычно переворачивали и ворошили сено не самими граблями, а их черенком. Так быстрее работа спорилась: всунешь палку под сено, одно ловкое движение и оно уже перевернуто.
К середине июля Чебукиновы уже заскирдовали три больших копны – оставалось теперь их только вывезти.
Паша Чебукинов, загруженный на колхозных полях, все не мог найти день, чтобы заняться своим хозяйством.
- Паша, ну найди денек-то, надо же сено уже вывезти, пока стоят погожие деньки, - чуть ли не умоляла его Зарина.
- Ладно, Зарина, вывезу я твое сено, не волнуйся, - успокаивал жену Чебукинов, чтобы на следующее утро опять укатить на своем тракторе на колхозные поля.
И все же денек у председателя колхоза Мешкова Паша выпросил.
- Только денек, Паша, больше не могу, - сразу же оговорил условие Василий Борисович. – Видишь, сколько еще работы!.. Уже жатва напирает, комбайны надо обкатать. Кстати, как там твой?
- Как всегда, Василь Борисович – хоть завтра в поле. Веня уже дня два назад как обкатал, все в порядке, - похвалил работу своего помощника Чеубкинов. – А вчера вечером я сам все проверил, так что можете не беспокоиться.
- Ну славненько. Давай, трудись, - махнул рукой председатель.
Вечером того же дня Чебукинов подкатил к Евграфу Земскову.
- Ну что, Евграф, подсобишь сено из леса вывезти? – поинтересовался он у однокашника.
- О чем речь, Паш? Конечно, помогу. Делов-то! – без обиняков согласился Евграф.
Мужик он был работящий, крепкий, жилистый и себе на уме.
Зная, что любая работа заканчивается обильным распитием самогона, у Земскова, в отличие от многих сельчан, выработалось железное правило, которого он придерживался уже многие годы - выпивать только первую и единственную поданную чарку, будь то стопка или стакан. Знал об этой привычке Евграфа и Паша.
С сеном управились быстро. Еще не успело стемнеть, как три скирды уже были вывезены из леса, подняты на сеновал в сарае, уложены и утрамбованы.
Закончив хлопоты, Паша и Евграф сели в предбаннике за стол, на котором аппетитно дымилась сваренная в кожуре картошка нового урожая, обильно политая деревенским маслом и заправленная укропчиком и свежим лучком. Рядом в небольшой чашке нарезанные пополам распластались своими открытыми челюстями огурцы прошлогоднего засола. И тут же на другой чашке - свежепахнущие с пупырышками, которые Зарина только что сорвала с грядки.
Паша взял трехлитровый бидон, на четверть наполнил самогоном «малиновскую» кружку, прозванную так в честь маршала Советского Союза Родиона Малиновского, бывшего главнокомандующего сухопутными войсками, вмещающую целый литр. Поднял ее перед собой со словами: «За твое здоровье, Евграф!». Неторопливыми глотками осушил кружку до дна, вытер рукавом рубашки губы И словно показывая, что кружка действительно пуста, резко стряхнул остатки самогона на землю. Скупые капли разлетелись веером, превратившись в пыльные шарики.
- Ну, Евграф, давай, не подкачай, - обратился Паша к своему другу и протянул налитую почти до краев ту же самую «малиновскую» кружку.
От такого подарка Евграф аж вздрогнул. Ну никак не ожидал он, что Чебукинов сыграет с ним такую злую шутку. Отказаться от установленного принципа, которого он придерживался столько лет, значит, упасть в не только глазах Паши, но и мужиков всей деревни. Но и выпить за раз целый литр – не добраться домой и к тому же на завтра иметь жуткую головную боль.
Евграф собрал всю волю в кулак, тяжело выдохнул и приложился к кружке. С большим трудом допил содержимое до конца, вытер, как и Паша, рукавом рубашки губы, слил остатки на землю и вернул кружку.
- Вот теперь полный порядок, - с удовлетворением произнес Паша. - Ты давай закусывай, закусывай. Бери картошечку, лучок, огурцы.
Паша подвинул чашки поближе к Евграфу, взял себе дымящуюся картошку и с удовольствием отправил ее в рот.
- Ну, что, по второй? - дразня изрядно опьяневшего друга, спросил Паша.
Евграф что-то невнятно пробурчал, вяло помахал перед собой руками и медленно сполз со скамейки.
- Э-э-э, браток, да ты совсем опьянел, - поднимая его за подмышки, произнес Паша. - Ну да ладно, будет тебе это уроком.
Он ловко закинул руки бедолаги на плечи, донес до широкого топчана, покрытого домотканым ковром, аккуратно уложил, вернулся к столу, выпил налитую почти до половины кружку, закусил огурцом и, не торопясь, пошел на улицу.
ГЛАВА 5.
Глядя в честные глаза
Каждое утро конюх Митроха на гнедом Караване объезжал все дворы и собирал молоко. И каждое утро молча плакали семьи, отливая для государства и отрывая от себя установленную норму в восемь литров. Поначалу некоторые крестьяне восприняли требование партии в штыки, другие же молча его проглотили, памятуя о проведенной еще перед войной коллективизации крупного рогатого скота, когда все коровы были согнаны в колхозное стадо.
- Слава Богу, корову оставили, детей хоть немножечко молочком можно побаловать, - утешали себя женщины, старательно снимая по утрам сливки, чтобы потом с них набить маслица.
До чего же вкусное это деревенское масло! Намажешь его толстым слоем на черный хлеб, посыплешь сверху солью – объеденье!
Однако ж это удовольствие надо еще заработать.
Когда сливок набирается достаточное количество, они сливаются в маслобойку, которая есть практически в каждой деревенской семье.
Процесс изготовления самой маслобойки достаточно прост. Для этой цели выбирается достаточно большая в обхвате липа. Ее ствол должен быть прямым и ровным. Сначала из середины полена размером в полтора метра длины прорубается сквозное отверстие.
Разные для этого используются способы. Чаще всего это раскаленный железный прут, который, шипя и испуская дым, через некоторое время показывает свое черное жало в другом конце чурки. И только после этого умелые плотницкие руки расширяют пробитый ими насквозь внутренний диаметр и чуть ли не до блеска обтесывают и внутреннюю, и внешнюю поверхности вкусно пахнущей чурки липы.
Внизу же маслобойки пробивается специальная бороздка, куда плотно вгоняются сухие липовые доски. Для верности, чтобы дно не протекало, перед началом сбивания масла маслобойку на пару часов погружают в воду. Доски при этом разбухают и плотно прижимаются друг другу так, что не вытекает ни капли жидкости.
У такой маслобойки есть большой недостаток – с течением времени доски все больше и больше рассыхаются, и от постоянного погружения в воду дно начинает потихонечку подгнивать.
У мастеровитых же умельцев просушенные особым способом доски сразу подогнаны так плотно, что маслобойка служит десятилетиями.
Немаловажную роль играет и шнек. Он тоже изготавливается из липы. К основанию деревянной ручки плотно прикрепляются вырезанные чуть меньшие по диаметру маслобойки доски. В них просверлены отверстия, через которые, когда шнек работает как поршень, сметана с шумом движется вверх-вниз, издавая хлюпающие и чавкающие звуки. И один за другим в этой кашице появляются маленькие комочки молочного жира.
Чтобы отделить эти комочки от пахты, добавляется небольшое количество теплой воды, которая ускоряет процесс образования жировой части. Однако здесь важно не переборщить, так как излишняя торопливость в добавлении воды может свести на нет все усилия по взбиванию масла.
Нр вот наконец-то маслице сбивается в плотный комочек и выгружается в миску.
Первым свою порцию получает тот, кто приложил к этому сокровенному процессу больше всего усилий. Затем наступает очередь и других.
Голодные дети могли за один присест умять все набитое масло, однако дальновидная хозяйка предусмотрительно укладывает его в чугунок и ставит в устье печки, в которой весело пляшут веселые огоньки. Под их оживленный танец масло превращается в однообразную золотистую массу. И тут очень важно не упустить момент - вытащить чугунок из печки и поставить его для охлаждения.
Вот так получается топленое масло, в которое для более длительного хранения добавляется соль.
В то же самое время, когда идет неторопливый процесс взбивания масла, чтобы проворные детские руки, пока не видит мама, не лезли в маслобойку и не снимали со стенок налипшие кусочки маслица. каждому из ребятни определена своя задача,
Вот в углу примостились Вера, Генка и Петька. Привыкшие к труду руки самозабвенно крутят самодельные жернова. Сделаны они из большущего дуба, который ребенку не обхватить руками. В верхней части жернова с краю красуется дубовая ручка, а посредине пробито отверстие диаметром в десять-двенадцать сантиметров, в которое сыплется зерно. На соприкасающихся частях обоих поленьев набиты железные пластины, при попадании на которые зерно крошится и перемалывается.
Это нехитрое устройство поставлено на домотканый ситец, на который веером слетает мука грубого помола. Чтобы хлеб получился вкусным, такую муку приходится пропускать через жернова по три-четыре раза. Вращать дубовое полено тяжело, и дети постоянно сменяют друг друга.
А вот на низенькой табуретке у печки примостился Сережка, чистит картошку. Перед ним стоит целое ведро. Чтобы быстрее разделаться с этой огромной массой, он толстым слоем обрезает кожуру, но мать сразу же замечает эту хитрость и тут же показывает, какой тоненькой-претоненькой ленточкой должна извиваться кожица под его наточенным ножом.
- Тпру-у-у! - слышится с улицы хриплый голос Митрохи и противный скрип его телеги. 
Зарина выносит заготовленное ведро и с болью в сердце расстается с молоком своей коровушки-кормилицы, полученным с таким тяжелым трудом.
Шумел, не шумел народ, однако же репрессивные методы и проводимая мощная идеологическая обработка свое дело делали исправно – вопреки сопротивлению крестьян фляги наполнялись до краев.
Потом дошла очередь до подсчета поголовья домашнего скота и даже кустов ягод и фруктовых деревьев. За каждую лишнюю голову живности или дерево крестьянину вменили дополнительный налог. И хоть будь ты самому председателю сельсовета кум или сват, не было поблажек никому .
Вот  и поднять свое и без того не богатое хозяйство, заработать лишнюю копейку крестьянину не дают. Вот и приходится ему тайком косить осоку по оврагам и под покровом ночи тайком перетаскивать ее домой.
В то же самое время на лесных полянах буйно колышется трава, и только местный лесник, он же местный царь и Бог, может на свое усмотрение скосить столько, сколько считает нужным. И хотя давно в России отменена барщина, местные крестьянки косят и скирдуют хозяину леса сено, пропалывают ему картошку, заготовляют дрова, чтобы тот выделил им хоть самый маленький участочек земли под сенокос. 
Гнула и сгибала крестьянина эта суровая борьба за выживание. Не всем удавалась выстоять: правдолюбцы и непокорные пропадали лет на десять-пятнадцать, чтобы, возвратившись из мест не столь отдаленных, через пару лет тихо и мирно упокоиться на деревенском кладбище.
Буйные и нетерпеливые вгоняли свой гнев в самогонку, чтобы через несколько лет в беспамятстве, а нередко и в белой горячке утонуть на дне стакана. Хилые же и слабые от природы с мольбой и покорностью в глазах смотрели на все и уходили в мир иной, едва дожив до первых седин.
Нет, не от веселой жизни складывал деревенский люд частушки про советскую власть и колхозную жизнь. В них выливалось все, что накипало на сердце и не хотела принимать душа. На свадьбах и праздниках, нет-нет, да и выплескивалось все это наружу, и этот нескончаемый поток народного творчества не мог остановить ни председатель колхоза, ни учитель, ни участковый.
***
Говорят, в колхозе худо,
А в колхозе хорошо:
К Покрову дали полпуда,
К Рождеству дадут еще, - заходилось сердце от безысходности.
***
Я работала в колхозе,
Заработала пятак.
Пятаком прикрыла перед,
Ну а зад остался так, - тут же подхватывала задиру другая.
***
Я работала в колхозе,
Заработала пятак.
Пятаком прикрыла жопу,
А п***а осталась так, - отвечала ей сразу более бойкая подруга.
***
В колхоз пошла -
Юбка новая.
Из колхоза выхожу -
Попка голая, - передразнивала другая.
***
Говорят, в колхозе плохо,
А в колхозе хорошо:
До обеда ищут сбрую,
А с обеда – колесо, - несся камень в огород бригадира.
***
Слева - молот, справа - серп,
Это наш советский герб.
Хочешь плавь, а хочешь - куй,
Все равно получишь ***! 
Это уже пахло антисоветчиной и немалым сроком.
И так, куплет за куплетом проносилась перед взором вся деревенская жизнь. 
В самый разгар уборочной колхозницы трудились повсюду: и в поле, и на ферме, и на току. Таскать по пол-центнера весом мешки с зерном для крестьянок было делом привычным, однако к концу дня тяжелая физическая работа и скудное питание выматывали их так, что домой они возвращались изнеможденными и уставшими. А там их ждали голодные дети, личный огород и скотина.
В один из таких дней, работая на току, Зарина, как и другие колхозницы, чтобы сварить суп, набила карманы своей кофты горохом. Не успела она высыпать в миску из правого кармана и половины принесенного добра, как в летнюю лачугу, где уже потрескивал костер, дымя самосадом, вошел Паша.
- И что ты собираешься варить? - с любопытством посмотрел он на жену.
- Гороховый суп, - не отрываясь, Зарина проворно высыпала горох.
- А откуда у тебя все это?
- С колхозного тока.
Зарина собралась было уже приступить к другому карману, как Паша подошел к ней вплотную и сквозь зубы прошипел:
- Ты что это колхозное добро воруешь, а?! Тебе что, зерна не хватает? Вот что, дорогая, слушай сюда. Давай-ка собери весь этот горох и дуй назад на ток. И чтоб твоего духу здесь через минуту не было!
А наутро у Зарины под глазом красовался первый синяк.
ГЛАВА 6.
Господи, прости и помилуй…
В полутемной комнате, где неистово молился грешник, сильно тянуло сквозняком. Вяло горящая свеча отбрасывала тусклый свет, а огонь, который при порыве ветра сиротливо пригибался и стелился чуть ли не параллельно полу, казалось, вот-вот потухнет, но каждый раз он находил в себе силы, чтобы разгораться с новой силой, и резко взмывал вверх.
Грустное лицо Божией Матери, обрамленное в цинковый оклад иконки, местами уже изрядно потрепанного и шелушащегося, сиротливо смотрело на отрешенное лицо молящегося и, казалось, внимало его раскаяниям. С высохших губ, потрескавшихся от жажды и нервного напряжения, беспрестанно лилась речь, но в этом потоке можно было разобрать лишь отдельные слова и фразы, которые произносились более или мене четко и ясно. Было видно, что мужчина находится в сильном возбуждении, потому как молился он все настойчивее, а в голосе то и дело проскакивали жалобные нотки. Вдруг он заплакал, закрыл лицо руками и уткнулся в пол. Глухое гортанное рыдание взорвало тишину, перемешиваясь мольбами и слезами.
«Отче наш, прости раба Твоего Гену за прегрешения и непочтение к Тебе…».
Мужчина молился и перед его глазами проносилась вся жизнь, полная слез, лишений, горя, бед и напастей.
… Вот он, маленький и беспомощный, лежит в просторной больничной палате. Медленно открывает глаза, утыкается в белый потолок и, ничего не понимая, машинально поворачивает голову налево, где на кровати, застеленной белой простыней, мирно посапывая, спит мальчонка примерно его же возраста. Взгляд медленно скользит по кровати, потом по потолку и неожиданно утыкается в лицо отца, который сидит у его ног и что-то говорит.
Гена напрягает слух, пытается понять, что говорит отец, но поток глухого бормотания вдруг прерывается острой болью в ногах, которая возвращает его в ту далекую морозную зимнюю ночь, когда они вместе с сестрой и братьями проснулись от душераздирающего вопля мамы и дикого крика отца, яростно и безжалостно избивающего ее, и заставившего их в страхе и ужасе выбежать на улицу.
Странный скрип обжигающего снега.
Лунная ночь.
Бешеный, надрывный голос отца.
Душераздирающие мольбы мамы.
Плач сестры.
Жалкие всхлипы братьев.
Бесконечно долгое ожидание помощи.
Жуткий холод.
Стук ворот.
И беспросветная темнота…
- Геночка, сыночек, миленький ты мой, прости меня, - вдруг отчетливо доносятся до Гены слова отца.
От прикосновения к щеке небритой трехдневной щетины отца и невыносимого зловонного перегара Гена оторачивается и открывает глаза.
- Сыночек, ты мой дорогой, проснулся, наконец, - бормочет отец и тянется к нему целоваться.
Щетина больно колет щеку, и Гена начинает мотать головой из стороны в сторону.
- Ну, пап, не надо, ты колешься, - просит он отца слабым голосом и пытается оттолкнуть его.
- Вот тебе конфеты! - Отец протягивает сыну бумажный пакет.
И тут же из него начинает выкладывать на одеяло пряники, сушки, конфеты, леденцы, «петушки». Гена начинает жевать конфету с пряником, но через минуту откладывает и молча смотрит на отца.
- Сыночек, я купил тебе лыжи, - говорит отец, лезет под кровать и дрожащими руками вытаскивает заводские лыжи, о которых Генка так долго мечтал.
Он смотрит на лыжи, слегка прикасается руками к их блестящей поверхности, прижимает к щеке, и радость наполняет его душу. Какие же они гладкие, какие ровные, с ремешками, точь-в-точь такие, о которых он мечтал!
Но нет, не кататься ему больше на лыжах, не бегать с мальчишками наперегонки, не играть с ними в хоккей...
За считанные дни простился Гена с детством.
Медленно, с грустью и тоской прислоняет он лыжи к тумбочке.
- Пап, спасибо, но лыжи мне уже не нужны, - едва слышно, тихо-тихо, с унынием в голосе и почти безучастно говорит он отцу, глядя на свои ноги.
Одна слеза за другой скатываются по его щеке, постепенно превращаясь в ручей.
«…Услышь меня, Господи, ибо блага милость Твоя; по множеству щедрот Твоих призри на меня. Не скрывай лица Твоего от раба Твоего, ибо я скорблю; скоро услышь меня. Приблизься к душе моей, избавь ее; ради врагов моих спаси меня. Ты знаешь поношение мое, стыд мой и посрамление мое; враги мои все пред Тобою. Поношение сокрушило сердце мое, и я изнемог; ждал сострадания, но нет его, - утешителей, но не нахожу…».
В школе мальчишки часто дразнили Гену хромоножкой. Он в ярости бросался на них, но догнать, конечно же, не мог, и это злило его еще больше. Но еще больше злила его обратная дорога домой, когда после уроков мальчишки бегом высыпали на школьный двор и стремглав мчались или за санями, запряженными резво бегущими колхозными рысаками, или медленно ползущим гусеничным трактором с прицепом.
Схватившись за борта прицепа, мальчишки умудрялись чуть ли не полдороги прокатиться с ветерком, хотя чаще все же получали пинки под зад. Дело в том, что до этого было два случая, когда, подпрыгнув на кочке, пацаны отрывались от прицепа и влетали под колеса. Поэтому трактористы, едва завидев их бегущих, выходили из кабины и давали таких тумаков, что отбивали всякую охоту прицепляться в следующий раз. И в этом случае только быстрые ноги могли спасти сорванцов. Но проходила неделя, другая и мальчишки, забыв о пинках и надранных ушах, снова мчались в погоню за будоражащими приключениями. 
Гена с завистью смотрел на бегущих за трактором ребят. Он почти всегда шел последним и при каждом шаге слышал скрип деревянного протеза, который смастерил ему отец.
В первые дни этот скрип Гене даже нравился: он придумывал под него разные считалочки, иногда даже пытался маршировать. Но вскоре скрип начал его раздражать и даже бесить. Войлочная подкладка под протез лишь ослабила противный скрип, но не помогла полностью избавиться от него.
Год от года протезы менялись, но этот навязчивый скрип оставался. И Гена со временем с ним примирился.
«…На Тебя, Господи, уповаю, да не постыжусь вовек; по правде твоей избавь меня; приклони ко мне ухо Твое, поспеши избавить меня. Будь мне каменною твердынею, домом прибежища, чтобы спасти меня…»
Весной, когда снег начинает стремительно таять, мальчишки и девчонки придумывают разные подвохи. Выкопав на середине улицы глубокую яму, сорванцы ждут, пока она почти до краев наполнится водой, потом присыпают снегом, делают парочку ложных следов и ждут, пока какой-нибудь прохожий не ухнется в ловушку. Вода, переливаясь через края, сразу же наполняет валенки или сапоги, а озорная ватага с шумом разбегается врассыпную.
Генка однажды тоже попался на такую шутку, после чего каждый раз стал внимательно вглядываться в дорогу.
- Генка, к тебе отец на тракторе приехал, там, на дороге, - весело подмигнув одноклассникам, прокричал Дима Шестопалов в первый день апреля и побежал по коридору.
Генка, обрадовавшись, скрипя протезом, бросился из школы и выбежал на дорогу, которая как раз пролегала рядом.
Он пристально вглядывался вдаль, потоптался на месте, повернулся вокруг – нет отца. Прошла минута, другая, третья – нет ни отца, ни трактора.
- Обманули, сволочи, - в сердцах сплюнул Генка и заплакал от обиды.
Немного успокоившись, он вытер рукавом щеки и вернулся в класс.
- Первый апрель, никому не верь, - состроил Дима Шестопалов ехидную рожу.
Еще горше стало на душе у Генки. От обиды, что его так ловко провели, от унижения, что заставили плакать, от физической неспособности догнать Шестопалова и набить ему морду.
«…Не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло.
Хотя грешник сто раз делает зло и коснеет в нем, но я знаю, что благо будет боящимся Бога, которые благоговеют пред лицом Его…»
По выходу Гены из больницы Павел Прохорович почти год не притрагивался к стакану: ампутированная ступня сына одним только своим видом терзала и разрывала его душу, не давало покоя осознание его собственной вины в случившейся трагедии.
- Паш, надо бы в лес сгонять, да дрова привезти. Две недели как заготовили, да никак не вывезти, - ввалился в один из зимних дней к Паше Виталик Миронов. – Погода-то сегодня чудная, солнышко вон как светит. Может, найдешь времечко-то, в долгу не останусь.
На следующее утро, когда еще светила луна и из кирпичных дымоходов только-только начали тянуться к небу пышные прямые клубки, четверо мужчин выехали на делянку.
Работа спорилась, и через несколько часов бревна плотными рядками легли на большие сани, прицепленные к трактору.
Было ясно, что за один рейс все дрова вывезти не удастся. Чтобы сэкономить время на следующем рейсе, решили перетащить бревна поближе к дороге.
Довольные сделанной работой, мужики, подложив под себя рукавицы, присели на бревна и неторопливо закурили самокрутки из крепкого самосада.
- По коням! - скомандовал Паша.
Федот с Веней примостились на дровах, ловко вскарабкавшись на самый верх. Виталик же на правах хозяина дров уютно устроился рядом с Пашей в кабине.
Ехали не спеша. В некоторых местах колея была разбита, и сани сильно кидало из стороны в сторону. Сразу после спуска начинался крутой поворот направо. Павел снизил скорость, стараясь как можно аккуратнее проехать его, но правые полозья саней накренились, а затем резко соскользнули с колеи, так что Федот с Веней, не успев ничего понять, кубарем полетели в снег.
Хрустнули крепкие подпорки, сделанные из молодых берез, и в одно мгновенье три верхних бревна с грохотом скатились на землю. Не жить бы на этом свете ни Вене, ни Федоту, если бы не здоровая береза, которая приняла на себя всю тяжесть падающих бревен.
Услышав треск, Паша оглянулся назад и резко затормозил. Он выскочил из кабины, обогнул трактор спереди и, проваливаясь в снег по самое голенище, помчался на помощь своим товарищам.
- Ну что, живы? Ничего не сломали? - впопыхах ощупывая и оценивая состояние каждого из них, спросил Павел.
- Кажется, пронесло, - протирая ушибленное место, кряхтел Федот, с трудом поднимаясь на ноги.
- Ну что, давай разбирать бревна, - скомандовал Паша. – Виталик,  Веня, ставьте боковые стойки, да выберите березы покрепче.
Чебукинов отъехал метров на пять вперед и поставил трактор так, чтобы сани встали ровно.
Быстро смастерили и приладили боковые стойки, перегрузили бревна и снова тронулись в путь.
– Паш, ты уж не торопись. Там впереди еще одна такая же глубокая колея есть, - напомнил Чебукинову Виталик.
- Точно, как же я про нее забыл?! – хлопнул себе по лбу тракторист. - Так, надо будет бросить туда бревно, чтобы сани на наклонились, а то снова придется перегружать.
- Это верно, - поддержал предложение Чебукинова Виталик.
- Ты жене-то моей не проболтайся про эти кувырки, а то будет нам всем взбучка, - повернулся к нему Паша, выпуская изо рта сизый дым самокрутки.  – Ничего, все сегодня вывезем, успеем.
Управившись с дровами в два рейса, Виталик Миронов пригласил всех за стол.
Налил самогонку, перекрестился и со словами «Бог сегодня был с нами» залпом опрокинул стакан.
После этой поездки у Павла словно открутился какой-то внутренний винт в душе и отказали тормоза - он снова сорвался и запил. Редкий день у него проходил без пьянки, и Зарина все чаще появлялась на людях синяками под глазами.
Однако удивительно было то, что каким бы пьяным ни был Паша по вечерам, утром, опохмелившись, он уже торопился на работу в колхоз.
… Вот и солнце пригрело землю. То здесь, то там появились в полях проплешины, а затем бурно, буквально в считанные дни они очистились от снега.
- Золотой ты работник, слов нет. И жена у тебя молодчина, не всякий мужик может угнаться за ней в работе, - приподнимая картуз над головой и почесывая затылок, председатель колхоза Василий Мешков предложил Паше присесть.
- Мужик ты умный, грамотный, понимаешь, что к чему. Вот сейчас посевная, каждая рабочая рука нарасхват. И что ты прикажешь мне с тобой делать? Как я могу тебе, пьяному, доверить трактор, а? 
Суровый взгляд председателя, казалось, насквозь пронизывал Пашу Чебукинова.
- Вот что, Паша, или ты прекратишь пьянствовать, или я сниму тебя с трактора. У нас незаменимых нет!
Он с силой постучал трубкой по столу. Набитая доверху махорка высыпалась, и председатель с силой смахнул ее на пол ладонью.
- Осенью в колхоз вернулись четверо молодых ребят. Отслужили, между прочим, в танковых войсках. Это тебе не хухры-мухры. Все разговор окончен, нянчиться и агитировать тебя за Советскую власть не буду. Решай сам.
Разговора хватило ровно на три недели. Как проклятый работал Чебукинов на колхозных полях. И не было ему равных в работе, и всё горело в его руках.
Но прошла посевная и Паша снова запил.
Его помощник Веня все пять дней, пока Паша был в загуле, как мог, его подстраховывал. Но стоило ему чуть прийти в себя, он тут же рвался к трактору. И никак нельзя было удержать этого медведя от руля. Одним взмахом руки отстранял он Веню от трактора и чуть живой плюхался на сиденье. Казалось, вот-вот и врежется трактор в дерево или скатится в канаву, ан нет - доведенные до автоматизма движения рук и ног приводили технику в поле. А там Паша работал как зверь.
С раннего утра до позднего вечера трудился Чебукинов в страду на колхозном поле.
Может, и не пил бы он до потери памяти, если бы работал только в поле. Но после рабочего дня к нему выстраивалась огромная очередь: кому-то надо было сено привезти, кому-то дрова, кому-то доски, кому-то глину, навоз, песок… И Чебукинов никому не отказывал. Отказать односельчанину, тем более соседу, - значит обидеть его на всю жизнь. А ходоки все шли и шли днем и ночью, в жару и в дождь.
И Паша помогал каждому, не считаясь ни со временем, ни с усталостью. И каждый в знак благодарности щедро угощал его самогонкой. Сначала Паша пытался отказываться, но всякий раз натыкался на пресловутое русское: «Ты меня уважаешь?».
Вспахать огород, съездить за дровами, привести сено – все заканчивалось самогонкой. Полстопки постепенно переросли в полстакана, полстакана - в полкружки…
Паша Чебукинов снова начал просыпаться с похмельным синдромом.
И сердце Пелагеи разрывалось на части, видя, как «зеленый змий» все больше губит Пашу. Но ее просьбы и мольбы словно натыкались на глухую стену, утопая в стаканах мутной самогонки, щедро подносимых ее сыну односельчанами.
И хоть каждое утро Паша давал себе твердый зарок, что с сегодняшнего дня завяжет, но вечером, натрудившись до седьмого пота, сам не замечал, как успевал снова напиться.
Пелагея в надежде, что забота о детях оторвет сына от самогонки и друзей-выпивох, с грустью в голосе выговаривала ему:
- Паша, раз ты о себе не думаешь, хоть о детях подумай! Вот так отбросишь коньки, как они жить-то будут? Мал-мала меньше же!..
Но эти материнские слова пролетали мимо его ушей.
- Да что с ними будет-то? Во как вымахали!  Ну-ка, сынок, подь сюды, - поманил Паша рукой старшего сына.
- Чё тебе надо? – огрызнулся Николай. – Опять хочешь силой помериться? Не хочу я, не буду!
- Ты как с отцом разговариваешь? А ну подь сюды, - голос Паши зазвучал металлом.
Николай нехотя, медленно двинулся к отцу.
- Садись, - протянул отец сыну ухват.
И на этот раз родитель оказался сильнее.
Через час Паша, растрепанный, веселый и с самокруткой во рту, ввалился в дом вместе с уже изрядно подвыпившими собутыльниками.
К вечеру бурное застолье переросло в обыкновенную пьянку, а стол, накрытый нехитрой снедью, превратился в одно сплошное месиво. Хлеб, нарезанный толстыми кусками, какими режут только в деревнях, беспорядочно валялся не только на столе, но и на скамейке, на которой, склонив пьяные головы, сидели уже почти ничего непонимающие отцовские собубыльники.
Надкушенные огурцы смешались с винегретом, банки дешевых консервов кильки в томате тоскливо смотрели полуопустошенными глазницами. Несвязная речь, густо перемешивающаяся матом и громкими выкриками, иногда перераставшими в истошный вопль. Пол, весь обхарканный и оплеванный, представлял собой каток из слизи и грязи, по которому на нетвердых, подгибающихся ногах туда-сюда беспрестанно сновали очумелые участники затянувшегося пьяного застолья.
На шестой день, смурной и не бритый Паша пришел в себя. Дрожащими руками выпил большую кружку воды и молча направился в тракторный парк.
- Ну и что ты мне прикажешь с тобой делать? – поджав губы и еле сдерживая гнев, поинтересовался директор парка Виталий Павлович Смирнов, фронтовик и уважаемый человек не только в колхозе, но и во всем районе.
- Все, Виталь Палыч, в последний раз, - перекрестился Паша.
Директор не стал читать никаких нотаций.
- Так, трактор свой пока передашь Вене, - отрезал он и, подведя к разобранному двигателю, строго добавил: -  А вот этот через два дня должен быть на ходу. Задача ясна?
Паша молча кивнул, вытер картузом градом катившийся с лица и шеи пот, скинул промасленный пиджак и пошел за инструментами. Ночевать домой он не пошел, а утром, как только первые лучи солнца коснулись земли, наскоро умылся и снова принялся за работу. Виталий Павлович будто и не обращал на него внимания. Но так только казалось. Он видел, как Паша - чумазый, грязный, весь в масле трудился самозабвенно и были в его руках и сноровка, и ловкость, и азарт.
И если бы не пьянство, сколько добрых дел могли сотворить эти умелые мозолистые мужские руки!
К вечеру трактор затарахтел и Паша, довольный своей работой, пошел отчитываться о работе. В душе он надеялся, что Виталий Павлович оценит его усилия и старание и вернет на свой родной трактор, но, к глубокому разочарованию, директор подвел его к груде разобранных двигателей комбайнов, по соседству с которыми также чахли поломанные сеялки и веялки и все так же строго наказал:
- Не заметишь, как наступит сенокос, а там начнется и уборочная. Вот эти два комбайна надо поставить на ход. Справишься, получишь свой трактор, а нет - не суди, Паша, будешь работать слесарем или простым колхозником.
Паша хотел было возмутиться, но вовремя одумался и промолчал. Почти месяц с утра до вечера он потел над комбайнами, чтобы представить перед председателем двух богатырей, готовых ринуться в битву за урожай.
- Знаешь, Паша, замечательный ты работник и золотой человек, когда трезвый, – похвалил Виталий Павлович Пашу за работу и уже по-отечески добавил: - Ну скажи мне на милость – зачем тебе это пьянство?
Паша, от стыда потупив глаза, не мог найти ответа и виновато посмотрел на Смирнова.
- Ну что ты молчишь? Отвечай! Вливает кто тебе в горло иль на сердце зазноба? - строго спросил директор. – За что ж ты так свою жену-то избиваешь? И работница она что надо – одна из лучших в колхозе, и за детьми ухаживает, да и ты всегда выстиранный и накормленный. Какого рожна тебе еще надо?
- Вот это уже не твое дело, Виталь Палч. За пьянку ответить готов, но в мои семейные дела ты уж не лезь, - нашелся с ответом Паша.
- Ты погляди-ка на него, гусь какой!  - разгорячился директор. - Это не твое личное дело, Паша, а наше общее. Понял? Сколько дней Зарина после твоих побоев не выходила на работу в колхоз? Сколько трудодней государство недополучило из-за твоего рукоприкладства? Тут каждый человек на пересчет, а ты говоришь, что это не мое дело. Вон, школьников на поля загоняем, с утра до вечера бедняги вкалывают, а ты – не мое дело. Кто будет отчитываться перед районным начальством о выполнении плана? Ты что ли? Там по головке-то не погладят. Ну, ладно, что тебя воспитывать-то. Значит, та, на время уборочной назначаю тебя бригадиром комбайнеров. Головой ответишь за хлеб, понял?
- Куда уж не понять, - вздохнул Паша. - А в помощники на комбайн кого мне дашь, Виталь Палч?
- Кого считаешь нужным, того и бери. Тебе теперь за все отвечать, ты и выбирай.
Уборочная пролетела также стремительно, как и все лето, А следом за ним быстро вступила в свои права и осень.
В дни празднования Великой Октябрьской социалистической революции в колхоз приехал заведующий отделом сельского хозяйства Михаил Никандрович Петелин. За высокие показатели в труде и проявленную при этом самоотверженность Пашу наградили ценным подарком и почетной грамотой райкома партии.
Восемь метров отреза ситца пошло на рубашки сыновьям и платья дочерям. А их у Паши к тому времени всего было уже семеро - две девочки и пять пацанов.
Гена, радостный, щеголял перед одноклассниками сшитой отцом рубашкой и новыми лаптями, сплетенными специально для него к празднику, и с гордостью рассказывал, что его отца наградили почетной грамотой.
Зимой Паша вывозил на колхозные поля навоз, завозил на ферму уголь, дрова, сено, фураж. Все горело в его руках. Работал он так проворно, что зачастую умудрялся выполнить две нормы. И недоумевали односельчане, не понаслышке знающих крестьянский труд, откуда только Чебукинов находит в себе силы каждый день трудиться в таком бешенном темпе.
Обычно городской человек, впервые взяв в руки лопату, вилы или косу и, намахавшись ими за целый день, уже к вечеру валится с ног, а на следующее утро и встать не может, так как ноет и стонет все тело. Но привычные к тяжелой физической работе мышцы деревенских жителей эту нагрузку воспринимают с такой легкостью, что со стороны кажется, что чем бы они ни занимались, все в их руках горит, все у них получается просто и непринужденно.
И хоть крестьянский труд не щедро оплачивался, но денежки у Паши почти всегда водились. А у кого деньги, у того находится и немало друзей, жаждущих выпить на халяву.
- Давай, Паша, на посошок, - протянул Андрей Смелов, покачиваясь на нетвердых ногах, полный стакан самогонки Чебукинову.
Эта обычная выпивка, когда рабочие на ферме пропускают по стаканчику-другому, собственно ставшая в деревне уже нормой, в этот трескучий февральский вечер в очередной раз переросла в большую пьянку.
Павел, уже давно перебравший норму, пытался было отмахнуться. Он безвольно оттолкнул протянутый ему стакан рукой так, что половина содержимого пролилась на пол.
- Не бу… Не мо…, - еле ворочал языком он.
Андрей все же сунул вновь наполненный стакан ему в руки.
Склоненная голова то и дело падала на колени. Чебукинов просидел еще немного и отхлебнул из стакана глоток.
- Домой!.. Я потопал, - заплетающим языком пробормотал он и с трудом приподнялся со скамейки.
Он нахлобучил на голову шапку, с третьей или четвертой попытки просунул в промасленную фуфайку руки, но застегнуть на пуговицы так и не сумел.
Шатаясь из стороны в сторону, Паша настежь распахнул двери и шагнул в трескучий мороз.
 - Зарина, беда! Пашка, Пашка… - так и не смогла докончить фразу запыхавшаяся и перепуганная Прасковья, прибежавшая к Зарине на следующее утро.
Она жила на соседней улице, в метрах ста от Чебукиновых.
- Что Пашка? Что с ним случилось? Говори! - Зарина набрала в рот воды и холодные струи веером разлетелись по лицу Прасковьи.
- Замерз он, окоченел совсем…
- Где?
- Около нашего дома. Умер он...
Душераздирающий крик вырвался из уст Зарины. Страшное известие подкосило ее ноги, и она без чувств рухнула на пол.
«…Господи! Услышь молитву мою, внемли молению моему по истине Твоей; услышь меня по правде Твоей. И не входи в суд с рабом с Твоим, потому что не оправдается пред Тобой ни один из живущих. Враг преследует душу мою, втоптал в землю жизнь мою, принудил меня жить во тьме, как давно умерших…".
- Убью-ю-ю! На куски порублю-ю-ю!..
Разъяренный голос отца врывается в душу Гены из глубины лет и рвет перепонки.
«…Помилуй меня, Господи, ибо тесно мне; иссохло от горести око мое, душа моя и утроба моя. Истощились в печали жизнь моя и лета мои в стенаниях; изнемогла от грехов моих сила моя, а кости мои иссохли…».
Оставшиеся на руках семеро детей мал мала меньше еще не осознавали в полной мере, какая трудная жизнь без отца их ждет впереди.


Школьные сиротские годы

Сразу после окончания учебного года Зарина начала оформлять документы на детей, чтобы пристроить их в интернат. Тем временем дети все лето трудились, не покладая рук. Как только поспели ягоды, Вера, Таня и Сергей целыми днями пропадали в лесу. За день они успевали собирать целое ведро черники, и через день Зарина ездила на городской базар. Стоять и продавать по стаканчику, как делали многие, у нее не было времени. Отдавала все оптом. Деньги, конечно, выручались меньшие, но дома было дел по горло, так что выбирать не приходилось. На эти же заработанные детьми деньги она купила им книги, тетради, сумки и сандалики. Деньги за ягоды, пусть и небольшие, получались все же больше, чем ребятишки могли заработать за день, вкалывая на колхозном поле. За каждого ребенка до 12 лет бригадир ставил четверть трудового дня колхозников, а 14-летним – половину трудодня.
В середине августа Таня, Сергей и Гена прошли медкомиссию, но получилось так, что набор девочек в интернат уже давно был окончен, и для Тани места не хватило. От обиды девочка проплакала всю ночь: деревенская жизнь, когда приходилось вставать ни свет, ни заря и работать до упаду, ее уже изрядно измучила. Хотелось перемен и лучшей жизни. Она завидовала своим братьям, которые наконец-то смогут нормально питаться, учиться и жить.
«…Беззаконие мое я сознаю, сокрушаюсь о грехе моем. Не оставь меня, Господи, Боже мой! Не удаляйся от меня…»
В конце августа, в солнечный денек, Зарина, с тяжелым сердцем, со слезами на глазах, повезла детей в интернат, чтобы, вернувшись в тот же день домой, до заката солнца трудиться в огороде, подоить корову, накормить голодных детей. Полночи проплакала она от горя и безысходности, жалея детей, себя, кляня судьбу и выпавшую на нее тяжелую, невыносимую горькую долю. Чего только она не передумала, и какие только мысли не лезли в голову! Хоть в петлю лезь. Нет, эту мысль она отбросила в ужасе, увидев, словно наяву, как будут мучиться ее сиротинки.
Для Сергея же с Геной началась совершенно иная, полная драматических приключений и неожиданностей жизнь.
Сергея определили в 6 «в» класс, в котором он оказался единственным новичком, а Гена попал в 4 «б», где было только два старожила.
Первый день прошел в суете и заботах.
Сразу после того, как Сергей и Гена попрощались с мамой, 6 «в» повели в баню, где перед помывкой всех мальчиков постригли наголо. Через час настала очередь и 4 «б». Чистенькие и распаренные, одетые во все новенькое, мальчишки, глядя друг на друга, не узнавали тех, с кем буквально час тому назад весело общались, Строем возвратились в интернат и каждому определили кровать, где он будет спать. Комнаты, где они разместились, назывались палатами. 
Братья оказались на одном и том же этаже, но в разных корпусах, что сильно огорчило Сергея. После ужина он примчался к Генке и стал расспрашивать, как он  здесь устроился, как приняли мальчики, не обижают ли. Удостоверившись, что у Гены все в порядке, Сергей успокоился. На душе было одновременно и радостно, и грустно. Радостно от чистой постели, новой одежды, обуви, туалетных принадлежностей. Грустно от того, что нет рядом деревенских друзей, с которыми прожиты счастливые годы.
В столовой, куда учеников привели строем, воспитательница определила каждому свое место за столом.
- Каждый из вас с сегодняшнего дня будет сидеть за тем столом и за тем местом, где вы сейчас сидите. На каждый день будут назначаться два дежурных по классу. Они будут накрывать столы. За каждым столом ежедневно будет дежурный по столу, в задачу которого входит обеспечение порядка за столом. Всем понятно? Кому не понятно, поднимите руку.
- А кто будет убирать посуду? – поинтересовался щупленький белобрысенький мальчик.
- Дежурный по столу, Женечка. И будет он носит ее в посудомоечную.
Воспитательница указала рукой на дверь в углу столовой.
 - Из столовой ничего не выносить. Хлеб в карманы не совать. Кто не наелся, может попросить дополнительную порцию.
Сергей в этот вечер хоть и не наелся, попросить дополнительную порцию постеснялся.
Перед сном все классы построили на первом этаже, проверили по списку, и воспитатели строем повели их в свои палаты. Перед отбоем все должны были почистить зубы и помыть ноги. И для Сергея, и для Гены это было в диковинку, потому что они в первый раз в жизни увидели зубную пасту и щетку: никогда еще они не чистили зубы, а что касается ног, то даже летом, когда, пробегав босиком целый день, мыли их перед сном редко, только когда мама успевала заставить.
Но еще удивительнее было для мальчишек то, что надо было взять с собой два полотенца: махровое для лица и вафельное для ног.
Дома, в деревне, у умывальника у них висело одно общее вафельное полотенце, которым вытирались все – и взрослые, и дети.
Вот теперь Гена вместе с такими же, как  и он, деревенскими пацанами, впервые в жизни взявшими в руки зубную щетку, чистил зубы, и, глядя друг на друга, весело смеялся и пускал изо рта белые пузыри.
На следующий день получили новенькие учебники, а после обеда - сменную обувь, осеннее пальто и школьную форму.
Школьная жизнь детей была расписана от подъема до отбоя. В семь утра сигнал горна извещал о подъеме, и вся школа, за исключением дежурных уборщиков, бежала на школьный стадион, где учитель физкультуры проводил утреннюю физическую зарядку. Затем следовал утренний туалет, занятия в школе, обед, самоподготовка, ужин и отбой. В выходные дни дети жили тоже согласно установленному распорядку дня. Только подъем был на час позже и не надо было делать физзарядку.
Так в беззаботном привыкании к новой жизни и пролетели две недели.
Однажды после уроков к Гене подошел шестиклассник Андрей Громов.
- Слышь, пацан, ты чё тут ходишь? Тебя уже целый час Васька Шмелев ждет. Давай, двигай костылями.
Второгодник и отпетый хулиган, известный среди учеников по прозвищу «Шмель», Вася Шмелев не отличался ни особой силой, ни здоровьем. Но злости и упрямства в нем было столько, что их вполне хватило, чтобы стать предводителем хулиганской братии.
Палата 8 «б» находилась на третьем этаже другого крыла здания.
- Шмель, принимай гостя!  - Подобострастная улыбка растянулась по всему лицу Громова. – Доставил в целости и сохранности.
Гена, который даже за недолгое время пребывания в школе-интернате уже успел привыкнуть к порядку и дисциплине, был жутко изумлен представшей его взору картине. Подушки на кроватях лежали, как попало, простыни смяты, будто по ним кто-то ходил, табуретки перегородили проход. Но больше всего Гену удивили ребята, сидящие на кроватях. Они играли в карты и курили.
- Подь сюды, - смачно плюнув на пол и выпустив колечками сигаретный дым, процедил сквозь зубы Шмель.
Гена робкими шагами подошел к кровати, все еще не понимая, зачем он понадобился Шмелю.
- Вот что, пацан. Я  тут «шишкарь», и каждый шкет должен сдавать мне по 20 копеек в месяц.
- На кедровые шишки, что ли? - полюбопытствовал Гена, не совсем понимая, зачем нужно сдавать деньги.
-  Во, пацан дает! На шишки! – весело засмеялся Шишкарь. Его сиплый смех несколько раз прервал хриплый кашель. – Чекалда тебе для чего дана, дурачок? Ты чё, ваще, что ли, ничего не кумекаешь? - повертел Шмель пальцем вокруг виска. - На повседневные нужды!
- Но ты же сказал, что ты шишкарь, - ничего не понимая, продолжал Гена. - Кедровые шишки, что ли, будешь покупать? Мне мама их и так может привезти.
- Шишкарь - это значит самый главный, самый старший, то есть начальник, ясно?
- Ясно. А что такое «чекалда»? – поинтересовался Гена, все еще не понимая  значение слов, которые он сегодня услышал впервые.
- Чекалда – это голова, кумекать  надо, салага, понял?
- Понятно, - вздохнул Гена.
- Ладно, некогда мне  с тобой базарить. Давай 20 копеек и вали отсель.
- Нет у меня 20 копеек.
- Как это нет? Две недели всего прошло, как ты в интернате. Тебе что, мама ни копейки, что ли, не оставила?
- Нет.
- Ладно, пацан, должен будешь.
- А за что я должен-то?
- У-у-у, паря, так ты еще и дурачка включаешь! Дань с тебя, понял? Как со всех новеньких. И смотри у меня, не заплатишь – худо будет. Все, свободен.
Гена, обескураженный таким поворотом дел, сразу же побежал к брату. Но как назло, его нигде не было. Только после ужина, когда было полчаса свободного времени, Генке удалось встретиться с Сергеем.
- Сереж, Шмель хотел срубить с меня 20 копеек.
- За что?
- Просто так. Он со всех новеньких по 20 копеек собирает.
- Ничего он не получит. Ни копейки. Ни фига себе, мы все лето горбатились за каждую копейку, а тут вынь ему и положь. Дудки.
Кулаки Сергея свернулись в дулю.
- А если побьет?
- Ничего, ты, главное, сразу же меня зови, хорошо?
Ровно через неделю Гром снова подошел к Гене и напомнил о долге.
- Пошел ты к черту, - отмахнулся от него Гена.
- Ты чё, паря, охренел? Тебе же Шмель русским языком сказал, что ты его должник.
- Ничей я не должник. Я у него денег не занимал.
Генка резко повернулся и похромал к своим одноклассникам.
- Ладно, - сплюнул сквозь зубы Гром. – Посмотрим, как ты будешь вякать вечером.
После ужина в окружении трех восьмиклассников в палату заявился Шмель.
- Ну, что, салага, будем долг гасить или по морделе хочешь получить? – пыхнул он сигаретным дымом на Генку.
- Нет у меня денег, - уставившись в пол выдавил из себя Гена.
- Нет денег говоришь. А ну-ка попрыгай.
- Не буду я прыгать, - буркнул Генка, все так же не отрывая взгляда от пола.
- Чё ты сказал? - Шмель схватил мальчишку за лацкан ворота и сильно дернул вниз. – А ну повтори!
- Не буду я прыгать, - чуть слышно упрямо повторил Генка.
- Не будет он прыгать. Ну-ну.
Шмель повернулся к своей свите и вдруг резко повернулся и изо всех сил ударил Генку. Кулак лег точно в челюсть. Мальчишка кувыркнулся через кровать, при падении попав протезом Шмелю прямо в пах. От боли шишкарь охнул и присел, но тут же, оправившись, подскочил к Гене и начал пинать его ногами. Из рассеченной губы и расквашенного носа потекла кровь, заливая пол и белоснежный пододеяльник.
- А ну тащи его сюда.
Шмель широко раскрыл дверь и пошел прочь из палаты. Его подельники подхватили маленького бедолагу за подмышки и поволокли в умывальник.
На следующее утро, с разбитой и опухшей губой, синяком под глазом, Гена предстал перед воспитательницей Евдокией Григорьевной Смеловой, которая целых полчаса допытывалась, кто это сделал. Его неумолимое «Упал с тумбочки», приводили воспитательницу в гнев, но она так и не смогла добиться, кто же посмел так разукрасить его ученика.
После уроков Гена встретил брата и со слезами на глазах рассказал о случившемся брату.
Сергей пришел в бешенство, и в тот же вечер помчался разбираться с обидчиками. Хотя Сергей и был физически гораздо крепче Шмеля, но по-хорошему врезать хулигану ему так и не удалось.
Пронырливые шныри уже давно донесли о планах Сергея, и шишкарь, важно усевшись на кровати, оградил себя ватагой архаровцев, которые  налетели на мальчика гурьбой. Силы оказались явно не равны. Разъяренный Сергей хотел во что бы то ни стало добраться до Шмеля, чтобы расквасить ему нос, но колобродники били нещадно, не жалея ни своих кулаков, ни костей Сергея.
После этой драки Сергей целую неделю пролежал в изоляторе. В тиши палаты вместе с братом они обсуждали создавшуюся ситуацию. Гена предложил все бросить и уехать домой – хоть дома и не сытно, но как-нибудь, да проживут.
- А что мы скажем маме? Опозорим ее на всю деревню, да и над нами все будут смеяться. Нет, Гена, надо за себя постоять. Гадом буду, но этого Шмеля я все равно замочу, - в сердцах выплеснул свои эмоции Сергей.
Все мальчишки не только 6 «в», а всей школы без всяких исключений, платили Шмелю дань. Те же, кто не успевал сделать это вовремя, получал по зубам.
Будучи даже дважды битыми, и Сергей, и Гена платить отказались наотрез.
Так как большинства ребят были сиротами и денег у них, естественно, не было, каждый изворачивался, как мог: кто ходил на городской базар и шарил по карманам, кто ловил у магазина городских ребят и отнимал у них деньги, которые родители дали им на хлеб и молоко, а кто и просто просил милостыню.
Платил свой долг и Коля Никитин, белобрысый мальчуган с правильными чертами лица и довольно развитой мускулатурой. Оставшись сиротами, их с сестрой Катей определили в интернат тоже в этом году. Целыми днями бродили они по школьному двору, вспоминая канувшую в Лету счастливое детство. Катя, ученица 8 «а», обладательница стройной фигуры и уже довольно развитой красивой груди, так что редкий одноклассник, стараясь обратить на себя внимание, проходя мимо, не старался ее толкнуть или ущипнуть, заботилась о своем брате как родная мама.
О том, что Шмель требует у Коли деньги, она узнала в тот же день и ее возмущению не было предела. После ужина она подошла к шишкарю и с ходу выложила все, что думает по этому поводу. Главарь маленькой шайки выслушал ее с ехидной улыбкой и сказал:
- Не может твой брат, будешь платить за него ты.
В субботу после ужина Шмель подошел к Кате.
- Ну что, защитница, пришло время платить. А время не ждет, - жуя спичку и перекидывая ее во рту из стороны в сторону, заявил он девушке.
- Не будет он тебе платить, я тебе уже сказала.
- Ну что ж, сегодня мы ему устроим маленькую экзекуцию. И если ты хочешь, чтобы брату было не очень больно, то поторопись. Я жду до отбоя.
Не найдя выхода из создавшегося положения, Катя решила после отбоя переночевать у брата и ловко замаскировалась под одеялом, чтобы ночной воспитатель, обходя все палаты, не обнаружил ее.
В эту ночь дежурил Василий Петрович Чистяков, фронтовик, немного хромающий на левую ногу, добрейшей души человек. Война оставила на нем глубокий отпечаток. В первые же дни нахождения в действующей армии молодой лейтенант со своим взводом попал в жесточайшую переделку. Четыре дня его бойцы отбивались от фашистов, не зная ни сна, ни отдыха, ни покоя. Голодные, изможденные, потеряв всякую надежду на помощь, они сражались до последнего, но силы были явно неравны. На рассвете пятого дня их - оставшихся в живых четверых бойцов во главе с Чистяковым, изможденных и измученных, буквально тепленькими взяли в плен.
Однако в плену лейтенант был недолго. Через два дня вместе с небольшой группой сослуживцев ему все же удалось бежать и прибиться к отступающим рядам красноармейцев из другого полка.
Эх, промолчать бы тогда всем им, что были в плену у фашистов, может быть, и пронесло.
Особист, капитан с узкими чертами лица и горбатым хищным носом, задавал и задавал вопросы – где, когда, почему, как умудрился лейтенант попасть в плен? Решение военного трибунала было быстрым и суровым -  в штрафбат.
Будто наяву мелькают перед Василием Петровичем лица молодых ребят, бегущих назад от шквального фашистского огня навстречу своей смерти. Смерти от своих же сослуживцев, бойцов заградотряда. После каждого наступления на фашистский дот или пулеметную точку ряды штрафбата редеют и редеют и лишь какое-то чудо каждый раз немыслимым образом спасало Чистякова от неминуемой гибели. Человеку с нормальной психикой вынести эти ужасы, когда прямо на твоих глазах из разорванного живота вытекают кишки, когда в одно мгновенье шальной осколок отрывает полноги и швыряет тебе прямо в лицо, невозможно. И лишь сто граммов фронтовых, залпом выпитых и закушенных рукавом, на время притупляют осознание всех ужасов войны.
Василий Петрович не любит вспоминать о войне, но она его не отпускает.
Вот и сегодня, как обычно, сделав последний обход и удостоверившись, что все спокойно и тихо, он направился в дежурную комнату.
В то время как он, удобно устроившись на диване, с удовольствием отхлебывал шкалик обжигающего огненного напитка собственного изготовления, в палате 6 «в» появился Шмель. Он подошел к Никитину, снял с пояса солдатский ремень  и без обиняков выпалил:
- Ну что, готов увидеть небо в звездочках?
Катя, до этого тихо лежавшая под одеялом, быстро вынырнула из постели и встала перед шишкарем.
- Ты его не тронешь, понял? - прошипела она ему в лицо.
- Ну если ты просишь не трогать его, я не трону. Лучше потрогаю твои сиськи, - нахально сказал Шмель и схватил Катю за грудь.
Девушка тут же отвесила ему пощечину.
- Целочка какая, а? А вот это в бочок не хочешь?
В руках Шмеля сверкнул нож.
- Пикнешь, убью, - угрожающе сказал Васька и повалил Катю на кровать. 
После этого драматического события Катя приходила к своему брату Коле почти каждую ночь, и почти каждую ночь к ним в палату после отбоя заявлялся Шмель. Если бы только он! Зачастую вместе с ним приходили и его дружки.
И почти каждый вечер, сквозь сон и слипающиеся веки до уха Сергея Чебукинова долетали странные стоны и всхлипы.
Через несколько дней для своих дружков, жаждавших получить удовольствие, Шмель установил таксу в двадцать копеек. Дело получалось прибыльным.
Скоро наступили осенние каникулы, и Сергей с Геной поехали в деревню. Радости встречи с друзьями не было предела. Почти весь день бродили они по осеннему лесу, бесцельно и радостно пиная гнилые грибы, все еще торчавшие над разноликой шуршащей листвой. Ни Сергей,  ни Гена ни словом не обмолвились маме о своих злоключениях, рассказывали только, что в интернате им живется хорошо.
Каникулы пролетели, будто их и не было.  Снова засели за учебники, и своей чередой побежала школьная жизнь. Братья уже давно успел забыть о требованиях Шмеля, когда однажды вечером к Гене подошел Гром и напомнил о долге.
- Сегодня истекает срок. Не принесешь до ужина, вечером будет разборка.
Гена сразу же поспешил к брату, и они вдвоем направились к Шмлею. В плате на подушках восседал главарь.
- Ну что, принесли долг? – запрокинув голову и любуясь выпускаемыми изо рта колечками дыма сигарет, как бы мимоходом, бросил Шмель.
- Ничего мы тебе не должны, и ты не получишь ни копейки, - стараясь как можно спокойнее ответил Сергей.  - И не подходи к моему брату, а то тебе будет худо.
- Ты что это, угрожаешь что ли мне? - насупился Шмель. - А по морделе не хочешь получить?
- Я тебе сказал, что ты не получишь ни копейки, - стоял на своем Сергей.
От волнения он вспотел, плотно сжатые губы нервно подергивались, кулаки непроизвольно сжались.
- Ладно, мы с тобой еще поговорим. А сейчас давай сыграем в «буру». Да ты не бойся, проходи, усаживайся поудобнее, - пригласил широким жестом Шмель.
- Играть мы не будем. Пошли.
Сергей потянул за рукав брата, и ботинки вперемежку с протезом неторопливо застучали по деревянному полу.
Ночью внезапные удары опрокинули Сергея с кровати. Ничего не понимая, он попытался было встать, но запутался в одеялах, которыми по приказу Шмеля восьмиклассники накрыли его заранее. Это была так называемая «темка» и редко кому удавалось выйти из этой переделки без синяков и ушибов. Град ударов прекратился так же внезапно, как и начался. С трудом поднявшись на ноги, Сергей вытер льющийся из носа ручьем кровь и нетвердой походкой пошел в умывальник. Его сейчас волновал только один вопрос - как там Генка?
Проход между двумя корпусами на ночь всегда закрывался на ключ, но Сергей знал, что Шмель вполне мог подготовить своих ребят, которые остались ночевать на той стороне, чтобы они поиздевались над Геной.
Наспех натянув штаны и рубашку, он побежал на первый этаж, и к своему удивлению обнаружил, что дверь открыта. Через пару минут Сергей вбежал в палату 4 «б», и тут же услышал сопение и возню. Тусклый свет уличных фонарей отбрасывал тени четверых подростков, которые размахивали руками и странно мычали.
Не долго думая, Сергей подбежал к одному из них и ударил по лицу изо всех сил. Кулак угодил точно в подбородок, и тень упала, как подкошенная. Не дав опомниться, Сергей быстро наклонил голову и буквально прободал другого мальчика, который споткнулся об кровать, перевернулся и с грохотом свалился на пол. Третьего пацана он резко рванул за рубашку, которая легко разорвалась по швам. От неожиданности мальчик присел и закрыл лицо руками. Четвертый же, увидев, как быстро Сергей разобрался с его товарищами, рванул к двери, но споткнулся о подставленную ножку и больно стукнулся головой о стойку кровати.
Сергей осмотрел брата. Слава Богу, никаких серьезных повреждений. Разве что из носа течет кровь.
"Ничего, ничего, мы ее сейчас остановим",  – руки Сергея легли на голову брата и полотенцем смахнули кровь, текущую из носа.
- Вот что, Генка, я сегодня буду ночевать  с тобой, - утешал брата Сергей и, не раздеваясь, сняв только ботинки, лег к нему в постель.
Сергей твердо решил, что любой ценой накажет Шмеля. Одному, конечно, не справиться: вот если бы подбить на это еще кого-то. Но кого?
Мишку Кузнецова? Он парень шустрый, но все же трусливый и вряд ли стоит на него надеяться.
Сашку Дементьева? Да, у него может хватить смелости, и он сможет стать поддержкой. Надо будет с ним переговорить.
Володьку Сапожникова? Хоть он парень и тихий, но от него будет польза хотя бы тем, что будет стоять и в критическую минуту не убежит.
Гену Старовойтова? Этот за пирожок продаст с потрохами, ему лучше ничего не говорить.
Сергей перебрал в уме всех пацанов класса и остановился на троих - Сашке Дементьеве, Володьке Сапожникове и Ваське Алексееве.
Сразу после уроков Чебукинов подошел к Сашке Дементьеву и, зная его безумное увлечение рыбалкой, как бы между прочим, завел разговор о путешествиях, море, Миклухо-Маклае, каннибалах. Само собой коснулись рыб, и Сашка с увлечением рассказывал смешные и забавные истории из своей рыбацкой жизни, о тех опасностях, которые подстерегают рыбака.
Он знал это не понаслышке: буквально год тому назад, когда весеннее солнце уже довольно сильно разрыхлило лед, во вторую субботу апреля отец, страстный любитель подледного лова и опытный рыбак, взял его с собой.
Делал он это в каждый выходной, так как оставлять Сашку дома одного не хотел, а просить соседей присмотреть за сыном считал для себя унизительным.
Его жена Людмила, ненавидя его рыбалку и вечные пропадания в выходные, бывало, не раз пыталась не отпускать сына вместе с ним, и тогда  случались большие скандалы. Но два года тому назад Людимла внезапно заболела и в считанные дни угасла. Так Федор и остался жить вдвоем с сыном, которого он, по своему примеру, приучал во всем полагаться только на себя.
Смерть любимой жены сильно подкосило здоровье Федора. За два года он из цветущего мужчины превратился в старика: походка стало тяжелой и шаркающей, дыхание прерывистым, спина сгорбленной.
Однако, несмотря на пошатнувшееся здоровье, отказаться от своего хобби Федор ну никак не мог.
 В этот весенний день рыба, как никогда, клевала на загляденье, и они, увлеченные этим занятием, не заметили, как весенние лучи насквозь пронзали потемневший лед, отрезая им путь к берегу. Ближе к вечеру, с тяжелыми рюкзаками наперевес, двинулись домой, осторожно обходя полыньи.
Сашка все же один раз ухнул в яму, но отец вовремя успел его схватить и вытащить так быстро, что одежда даже не успела намокнуть. Но в одном месте в двадцати шагах от берега предательский лед под отцом не выдержал, и он ушел под воду вместе с рюкзаком, коловоротом и ящиком.
От неожиданности Сашка оцепенел и смотрел на воду, будто завороженный, не зная, что делать. Через некоторое время из-под ледяной воды появилась голова отца, чтобы через мгновенье снова исчезнуть среди плавающих осколков льда. От страха Сашка закричал и стал звать на помощь.
Рыбаки, увидев тонущего, бросились на помощь. Но шли они очень осторожно и медленно, боясь, что лед может провалиться и под ними. Отец вынырнул снова и невероятными усилиями освободился от тяжелого рюкзака, однако намокшая одежда все сильнее и сильнее тянула его вниз. Окоченевшими пальцами Федор уперся об лед, стараясь приподняться и упереться о ладони, но край полыньи сразу же откололся, и он снова хлебнул воды.
- Сашка, уходи подальше, - сплевывая изо рта ледяную воду, крикнул он сыну.
Снова и снова отец пытался взобраться на лед, но каждый раз лед крошился, и окоченевшими руками он уже едва держался за край.
Подоспели рыбаки. На ходу скинув с себя рюкзаки, они легли на лед и бросили Федору веревку. Скрючившимися от ледяной воды и ослабевшими от неравной борьбы с холодом пальцами он схватил конец, пытаясь изо всех сил удержать ускользающую веревку. И когда оставалось буквально чуть-чуть, чтобы выбраться на спасательный лед, край льда обломился, и Федор неловко плюхнулся назад. Веревка выпала из его рук, и он ушел под воду, чтобы никогда уже не увидеть сына.
Так, оставшись сиротой, Сашка Дементьев оказался в интернате. И теперь, разговаривая с Сергеем о рыбах, перед ним зримо встал тот злополучный весенний день: отец, зовущий на помощь и отгоняющий его от воды, и этот проклятый, отколовшийся в последний момент лед.
Комок подступил к горлу, и Сашка заплакал навзрыд.
Сергей обнял друга, и они молча просидели какое-то время. Немного успокоившись, завели разговор о своих проблемах, и Сергей рассказал, что сегодня ночью Шмель со своей командой пытался избить его и брата Генку.
- Ты Шмелю платишь? – глядя в глаза, спросил Сергей Сашку.
- Да, двадцать копеек в месяц.
- А откуда ты берешь деньги?
- Хожу к универсаму на Липовой улице. Старушки и женщины добрые, кто пятак, кто десять, а кто и целый полтинник даст.
- Ты, что, с ума сошел? - удивился Сергей. – Это же позор.
- Позор, не позор, зато Шмель не бьет.
- И не стыдно тебе просить милостыню?
- В первые разы было стыдно, а сейчас не очень, - с какой-то бравадой ответил  Сашка. - Но если я не принесу Шмелю деньги, он меня побьет, - уже с тоской в голосе закончил он.
- Мы с Генкой решили не платить, - твердо сказал Сергей. - Давай соберемся все вместе и побьем его.
Сашка долго колебался, но, в конце концов, согласился. Решили не торопить события, а подготовиться к сражению основательно.
После весенних каникул, когда трава начала бурно пробивать себе дорогу, а воздух наполнился свежим ароматом, Сергей собрал своих друзей и рассказал им о плане, как они побьют Шмеля.
Володька Сапожников под предлогом того, что у ребят появились карты с обнаженными женщинами, пригласит Шмеля в каптерку.
Это был верный крючок, потому что подобные карты  были только у Шмеля. Там уже будут ждать Серега, Сашка Дементьев и Васька Алексеев. Сергей показал ребятам холщовую сумку, набитую кусочками кирпича, которым он оглушит Шмеля, а потом они накинутся на него и наваляют по пятое число.
Всем было страшновато, но уверенность Сергея рассеяла их сомнения и, не откладывая задуманное, они втроем пошли в каптерку, а Володька пошел за Шмелем.
Когда в окно они увидели Володьку, шедшего рядом со Шмелем, Сашка и Васька спрятались в каптерке за железной стойкой, на которой рядком висели пальто, что увидеть их было просто невозможно, а Сергей прислонился к стенке у двери.
От волнения сердце стучало так, что Чебукинову казалось, что биение его сердца слышат даже ребята.
Резким рывком Шмель открыл дверь, и в ту же секунду Сергей со всего маху ударил его холщовой сумкой по лицу. Удар был таким сильным и неожиданным, что Шмель стукнулся головой о кирпичную стенку и ничком упал на пол.
Из-за стойки выбежали Саша и Вася и начали молотить своего ненавистного врага. Били они неумело, все больше стараясь попасть по лицу, оттого  часто промахивались. Наконец, устав и выплеснув накопившуюся за многие месяцы злость, они дружно выбежали из каптерки.
Вернуться в свою палату было страшно и, чтобы немного успокоиться, ребята пошли на школьный стадион, где интернатские и городские ребята с азартом гоняли футбольный мяч.
Долго усидеть на скамейке пацаны не смогли: сходили на хозяйственный двор, в котельную, снова вернулись на стадион, чтобы через несколько минут уже вовсю носиться по футбольному полю.
Вечером, грязные, потные, но довольные, они пришли в палату, умылись и хотели было уже пойти на построение на ужин, как в палате появился Шмель со своей ватагой.
Злой и побитый, он искал Чебукинова и его товарищей.
Сергей стоял спиной к двери и не видел, как его друзья, увидев Шмеля, гурьбой бросились к другому выходу, так что Чебукинов даже не успел понять, куда они так резво рванули.
Услышав топот, Сергей обернулся и понял, что тикать уже поздно и, не долго думая, разбежался и со всей силой боднул Шмеля головой.
Шишкарь вылетел из комнаты прямо на лестничную площадку, больно стукнулся головой об ступеньки, из носа потекла кровь.
Не дав главарю опомниться, Сергей в ярости набросился на него и изо всех сил начал молотить рукам. Ватага смотрела на происходящее в оцепенении, все еще не понимая, как их предводитель, которого боялась вся школа, не может даже встать на ноги.
- Сволочь, козел, сука! - рычал Сергей, беспорядочно нанося удары.
Он не чувствовал ни боли, ни жалости, ни сострадания.
Через несколько минут лицо Шмеля превратилось в сплошное месиво, из разбитого носа и разорванных губ сочилась кровь, а его голова беспомощно моталась из стороны в сторону.
- Ну, чё уставились? - заорал на толпу Сергей и с тем же яростным видом двинулся на хулиганов.
Его измазанные кровью руки, взлохмаченные волосы, разорвавшаяся рубашка и дикий взгляд произвели на ребят устрашающее воздействие, что они невольно попятились назад.
- Кому еще хочется отведать кулака? - насупился Сергей и посмотрел на Тимошку, правую руку Шмеля. - Тебе?
Резкий взмах руки и звонкий шлепок по лицу заставили Тимошку присесть. Второй удар повалил его на пол.
Испуганный и жалкий, он сидел, закрыв лицо руками, и судорожно всхлипывал.
- Я не хотел, это он всех нас подбил, - указывая дрожащими пальцами на Шмеля, жалобным голосом произнес Тимоха.
В этот вечер больше никто в интернате не видел Шмеля. Не появился он и на следующий день. В школе засуетились и начали его искать.
Вначале Сергей подумал, что Шмель пошел к городским ребятам, чтобы попросить у них помощи. Так бывало часто. Интернатские ребята, которые в большинстве своем приехали сюда из деревень, побаивались городских ребят и старались не вступать с ними в конфликты.
Через два дня поисков инспектор по делам несовершеннолетних привел грязного и оборванного Шмеля в интернат и сдал воспитателю.
На задаваемые вопросы он не отвечал, разговаривать ни с кем не хотел. До конца года Шмелев ходил, как затравленный, и не было в нем ни былого могущества, ни былой силы, ни былой наглости, заставлявших трепетать всю школу.
Несмотря на неуспеваемость, учителя, по устному распоряжению директора школы, выставили ему тройки и, получив свидетельство о восьмилетнем образовании, Шмель навсегда покинул школу.
В интернате сразу задышалось легко и свободно.
-------------
Лето 1972  года выдалось чрезвычайно жарким. Начались пожары.
Хотя лес горел в километрах двадцати-тридцати, с каждым днем удушливый запах дыма становился сильнее, а на пятый день в вечернее время невозможно было разглядеть друг друга на расстоянии трех-четырех шагов. Люди дышали через платки или самодельные марлевые повязки и просили Бога оберечь свои дома от огня.
А в деревню тем временем все чаще начали забегать дикие звери, ошалевшие и обезумевшие от всепожирающего огня. Вначале, перебегая от дерева к дереву,  прыгая с ветки на ветку, появились белки, и жители дерени – и взрослые, и дети - с удовольствием их рассматривали. Потом раз за  разом начали забегать дикие кабаны, которые изрядно порылись в огородах, выкапывая своими мощными пятаками вкусную картошку. Пришлось даже установить дежурство, дабы незваные гости не вытоптали хозяйство и не сожрали весь урожай. Следом за кабанами показались лоси и волки. Увидев людей, они в ужасе бросались прочь, но треск горящего леса гнал их назад в деревню.
Для тушения пожара мобилизовали всех мужчин от 16 лет и старше. Внезапно появившаяся возможность внести свой вклад в дело защиты Родины будоражила юную кровь, и молодежь в радостном возбуждении вырубала лесополосу, перетаскивая тяжелые бревна и очищая местность от веток, чтобы огонь не смог продвинуться дальше. Земля тлела удушливым дымом, покрывая лица тушивших пожар черной копотью.
Некоторые не выдерживали жары, дыма и копоти и падали в обморок, более стойкие же продолжали мужественно сражаться со стихией. Невероятными усилиями стремительный натиск пожара удалось остановить, но гораздо страшная опасность поджидала совсем в другом месте: огонь, уйдя вглубь торфяника, пожирал его изнутри, образуя пустоту. Сверху почва казалось твердой и прочной, но эта была обманчивая иллюзия. И эта страшная иллюзия раскрыла свою пасть в тот самый момент, когда бульдозерист с соседнего колхоза толкал горевшую землю навстречу пожару. Торфяник под бульдозером сначала чуть-чуть просел, но не прошло и пяти секунд, как водитель вместе с бульдозером ухнул вниз и скрылся навсегда. Не то что спасти тракториста, но даже подойти к этому месту было невозможно - брошенная на землю бумага через несколько секунд самовозгоралась.
К счастью, на восьмой день ветер переменил направление и нагнал грозовые тучи, Дождь лил почти без перерыва два дня, и пожары удалось потушить.
Специфический запах от примеси дождя и сгоревшего леса был в первый день просто невыносим, но на второй день дышаться стало легче и свободней.
Потрескавшаяся земля, вобрав в себя живительную влагу, за считанные дни покрылась зеленью.
Но радовался народ не долго. Вслед за пожарами налетела другая беда - саранча. Рой прожорливых насекомых уничтожал урожай буквально на глазах, и все - от мала до велика - бросились на колхозные поля.
Все лето Сергей вместе с братьями и сестрами трудился на колхозных полях. Свекла, кукуруза, картофель, капуста, морковь – все требовали ухода и заботы.
Зарина трудилась, не покладая рук. Работала она так проворно, что успевала выполнять по полторы, две нормы. 
Доставалось и детям. Те же полторы, две нормы ложились и на их плечи. Еще не окрепшие физически, они выполняли норму трудолюбием и упорством, с утра и почти до захода солнца тщательно пропалывая, окучивая и ухаживая за свеклой, картошкой, кукурузой, другими сельскохозяйственными культурами.
Отвыкшие в интернате от физической работы, в первые дни Сергей и Гена по утрам едва разгибали спины, но постепенно боль проходила, и мозолистые детские руки с остервенением вырывали сорняки, мотыжили грядки, заготовляли сено для скотины. Отставать в работе от деревенских ребят было стыдно и во всяком соревновании, невольно вспыхивавшем на колхозном поле, Чебукиновы старались быть в числе первых. И это им почти всегда удавалось. Мишка и Петька, привычные к деревенской жизни, будто не замечали тяжелых нагрузок. Нет-нет, да и подтрунивали они над братьями.
-  Эй, вы, белоручки, чё отстаете. Это вам не щи лаптями хлебать. Давайте, подтягивайтесь!
В жаркие летние дни, когда слепни и оводы безжалостно впиваются в голые тела, нежная детская кожа вспучивается в один момент, покрываясь волдырями. Потом все тело начинает чесаться так, что к вечеру ужаленное место превращается в разодранное месиво и начинает кровоточить.
Но носить даже майку, не говоря уже о рубашке, в такую знойную погоду мальчишкам просто невыносимо, и к исходу лета их кожа задубевает так, что становится похожей на тело негра с плантации - темно-коричневый загар резко контрастирует с блеском зубов, подчеркивая их белизну.
Однако дети, увлеченные работой и играми, будто и не не замечали ни безжалостно кусающих насекомых, ни палящего зноя. Их радовало и солнце, и редкая возможность во время трудового дня искупаться в близлежащей речке, и городской хлеб, который иногда привозила мама, когда ездила на рынок, и запах свежевыкошенного сена, и поспевающие сочные ягоды и фрукты.
И теперь, стоя на коленях перед иконой, Геннадий Павлович, будто наяву, видел картину детства, летних каникул в деревне, учебу в интернате. Калейдоскопом проносились лишь года.
… «Услышь, Господи, молитву мою, и внемли воплю моему; не будь безмолвен к слезам моим, ибо странник я у Тебя и пришелец, как и все отцы мои. Отступи от меня, чтобы я мог подкрепиться, прежде нежели отойду, и не будет меня…»
По-хорошему завидовали братья Сергею и Генке.
В сентябре, когда они, в новеньких костюмах и туфлях, чистенькие, стриженные, ухоженные сидели за партами, их младшие братья Миша и Петя вовсю трудились на колхозных полях. Да и дома забот было невпроворот.
Во второй половине сентября многие жители деревни начинали копать картошку.
Зарина в этот график обычно не вписывалась.
Выходя в огород, она внимательно наблюдала за природой, и ее взгляд всегда останавливался на клене, росшем на холмике на опушке леса.
Как только его листья одевались в багряный наряд с пурпурно-лиловыми оттенками, Зарина давала команду - пора начать копать..
Натруженные приходили ребята с колхозных полей, но отдыхать было некогда.
- Мамочка, ну устал я сегодня очень, - говорил порой Петька, засыпая почти на ходу. – Можно, я завтра утром грядку прополю?
- Ладно, иди спи, - разрешала мама, а утром будила его на час раньше.
Как не хотелось покидать теплую постель и выходить в огород к этим грядкам, за ночь вобравшим в себя леденящую росу!
Мишины проворные руки рвут и рвут ботву на корню, увлекая за собой сорняки.
Хорошо пропитанная навозом земля пошла на пользу и картошке, и их вечным спутникам – сорнякам, которые, обвив толстые стволы зеленой ботвы своими щупальцами, крепкими корнями намертво вгрызлись в землю.
Но разве могут устоять какие-то там сорняки перед этими резвыми руками, привычными мощными движениями расчищающими грядки?
Миша, расставив ноги между межой, стремительно движется задом наперед, сваливая ботву в сторону.
Петька лениво плетется за ним. Леденящая роса  обжигает его голые руки. Петька раз за разом дует на них, чтобы отогреть, но это ему помогает мало.
- Что ты там копаешься? - кричит на брата Мишка. – Сейчас по ушам получишь, понял?
Угроза брата подстегивает Петьку. Он начинает работать быстрее, но через пару метров снова останавливается, не в силах перебороть холод.
«Эх, лучше бы я вчера прополол», - думает про себя Петька.
Мишка тут как тут. Он награждает брата парой подзатыльников, быстро рвет ботву на Петькиной грядке и, почти дойдя до места, где буквально несколько минут назад бросил свою долю, назидательно и угрожающее предупреждает:
- Еще раз отстанешь, получишь по морделе, понял?
Петька старается изо всех сил, но получить еще пару подзатыльников все же успевает.
Выполнив утреннее задание, братья идут завтракать. Мокрые от росы штаны прилипли к ногам, но они, усаживаясь за стол, будто и не замечают этого.
- Ну-ка марш переодеваться, - командует мама, выгоняя их из-за стола.
Осень пролетает быстро, и в свои права вступает зима.
Но и в зимнюю стужу работа для ребят всегда найдется. И за скотиной ухаживать, и навоз в огород вывести, и снег почистить, и дрова занести, и на мельницу съездить – куда ни кинь взгляд, везде работа.
Но и в этой круговерти деревенские ребята умудряются и на санках покататься, и в хоккей поиграть, и в кино сходить.
Вот и сегодня, расчистив на пруду небольшой участок льда, пацаны самозабвенно гоняют шайбу. На ногах у них простые «Снегурочки», прочными веревками привязанные к валенкам, которые одновременно служат и обувью, и защитной амуницией.
Мишка играет мощно и с хитрецой, а Петьку в команду не берут, потому что он без коньков, да к тому же, к его огорчению, нет еще одного пацана, который составил бы ему пару и сыграл за другую команду.
Обиженный Петька идет к проруби и со злости бьет самодельной клюшкой, сделанной из березовой коряги, по воде. Тонкий слой наледи с шумом трескается и рассыпается, обливая Петьку студеными каплями.
Бульк, бульк, бульк, бульк...
Клюшка летит то вверх, то вниз, поднимая столб воды. Петька ходит вокруг проруби, стараясь с каждым ударом самодельной клюшки выплеснуть побольше воды.
Но скоро это занятие ему надоедает. Он прыгает через прорубь, потом еще и еще раз, с каждым разом стараясь прыгнуть как можо дальше. Подошвы его валенок уже покрылись тонкой наледью, он раз за разом поскальзывается, но каждый раз каким-то чудом ухитряется не плюхнуться в ледяную ванну.  Наконец ему приходит гениальная идея прыгнуть задом наперед. Нога Петьки соскальзывает, и он уже барахтается в прорубе. Позвать на помощь мальчишка боится, потому что знает, что Мишка ему точно навешает тумаков.
Петька раз за разом хватается за край проруби и пытается выбраться из воды, но намокшая одежда тянет его вниз. 
- Го-о-о-л! - несется из площадки и ребята на время останавливаются.
Тут кто-то видит барахтающегося в проруби Петьку и вся толпа устремляется к нему.
Как цыпленка вытаскивают Петьку за шкирку, и Мишка тут же отвешивает ему пинка.
- Ну-ка бегом домой, чтобы ноги твоей здесь не было. И не дай Бог мама узнает. Ты сегодня свое еще получишь, - грозится Мишка, одаривая брата очередным подзатыльником.
Петька не плачет. Он знает, что стоит ему всхлипнуть, как получит еще пару оплеух.
Щелкая зубами, он бежит домой, чтобы тайком, незаметно для мамы пробраться на печку, быстро закинуть туда мокрую фуфайку, другой, уже нагретой теплом печки фуфайки, укрыться головой и заснуть там сладким сном до утра. 
Об этих злоключениях Петьки ни Сергей, ни Генка ничего не знают. И в письмах к братьям ни сам Петька, ни Мишка об этом ни словом не обмолвятся – эко приключение, было и забыто!
Для Сергея и Генки новый учебный год начался с сюрприза: директором школы назначили фронтовика-орденоносца Илью Васильевича Сабинова, который с первого же дня завел строгие порядки. За курение, пропуск уроков, хулиганство из школы выгонял беспощадно, а наиболее злостных нарушителей дисциплины определял в колонию для несовершеннолетних. Крутого нрава директора боялись его не только ученики, но и учителя.
…Как-то после уроков Сергей, услышав в соседней палате стук резинового мяча,  не выдержал и прямехонько направил туда свои стопы.
Васька Алексеев, стоя на одной ноге, набивал мяч. Как только он доходил до восьми или девяти, мяч или отлетал слишком далеко, или стукался об стенку и падал, и изрядно вспотевший мальчишка снова и снова пытался дойти до заветного рубежа в десять ударов.
- Ну-ка, дай сюда, я покажу тебе, как это делается, - схватил упавший мяч Сережа и начал набивать мяч ногой. На шестнадцатом ударе мяч вылетел в дверь и покатился на кровать. – Вот так, понял?
По очереди ребята начали оттачивать мастерство и, сами того не замечая, начали соревноваться в ловкости и умении обращаться с спортивным снарядом.
- Давай сыграем на шалбаны, - предложили Сергей.
- Ага, чтоб ты мне весь лоб отбил? Нет, не буду, - воспротивился Васька. – Нашел дурака, за четыре кулака.
- А мы по-честному. Я буду набивать башкой, а ты ногой. Идет?
- Идет. Начинай.
Шестой удар головой получился неудачным и мяч полетел на стену. Чтобы его достать, Сергей сделал резкое движение и со всей дури ударился о кирпичную стену, аж искры полетели из глаз. Потирая ушибленное место,  он кинул мяч Ваське, втайне надеясь, что тот его не перебьет.
Но нет, на этот раз ему не повезло.
Васька с радостью  отвесил два смачных шалбана. После каждой серии ребята с удовольствием проверяли друг у друга твердость лба, однако вскоре у них иссяк не только интерес к шалбанам, но и к набиванию.
Гораздо увлекательней было забивать голы друг другу. В маленькой комнате они быстро определились с воротами, коими стали дверь с одной стороны и семь секций батарей отопления под окном – с другой.
Васька крупно проигрывал: его, вратаря 8 «б» класса, редко выпускали на поле в качестве полевого игрока и той сноровки, кою демонстрировал Сергей, ему явно не хватало.
Через полчаса безнадежной игры Ваське надоел позор, и он предложил потренироваться в забивании голов. Ворота теперь расширились от стенки до стенки, только бьющий должен был забивать голы низом, чтобы ненароком не разбить стекло.
Васька сел на колени и сумел отразить из пяти ударов только один. У Сережки результат оказался гораздо лучше – всего два пропущенных гола. Сследующие серии снова оказались в пользу Сергея.
- Васька, ты знаешь, почему бразильцы стали чемпионами мира?
- Почему?
- Потому что они тренируют вратаря по своей, бразильской системе.
- Это как?
- А они ставят за вратарем стекло,  чтобы он лучше прыгал и ловил. 
- Здорово. Серый, давай я тебя потренирую.
- Давай.
Удар. Сережа легко берет мяч. Еще удар. Мяч снова у него в руках.
- Бей сильнее, - орет Сережа. – Ты чё, ударить не можешь?
Васька бьет плохо. Каждый раз мяч то попадает Сережке прямо в руки, то стукается об стенку и рикошетит.
- Ну-ка, встань ты. Теперь я тебя потренирую.
Первый удар легкий, пробный, щечкой. Мяч летит Ваське прямо в руки. Васька доволен. Второй удар чуть в сторону, но вратарь ловко его отбивает. Отбивает он и третий, и четвертый удары. Сережка уже вошел в азарт.
- На, лови, - бьет он изо всех сил. Мяч со свистом пролетает мимо растопыренных Васькиных рук, врезается в стекло, вылетает на улицу, оставляя за собой  звон и грохот разлетающихся осколков.
… За окном давно уже вечер. Вот-вот прозвучит команда «Отбой!».
В умывальной комнате стоит шум и гам: ребята обливают друг друга водой, мажут зубным порошком друг другу спины, затем бегут в палату, затевают петушиные бои и пиратские схватки, мутузя друг друга подушками.
Весело!!!
В дверях появляется ночной воспитатель Василий Петрович Чистяков.
- Шухер!-  кричит  кто-то из ребят и толпа мгновенно влетает под одеяла.
- Чебукинов, ко мне! - командует воспитатель.
Сережка делает вид, что спит, даже нарочно похрапывает.
-  Одевайся, одевайся, пойдешь со мной.
Они спускаются на первый этаж, идут через столовую в соседний корпус, где на первом этаже проходит вечерняя проверка старшеклассниц.
- Ну, герой, иди-ка сюда, пусть на тебя все посмотрят.
Директор школы явно чем-то раздражен. Сергей не понимает, зачем он понадобился, и почему его выставили на середину коридора. Неужели сделали козлом отпущения за драку с подушками? Но не он же один там махался, а весь класс!
- Так это ты, герой, стекла в школе бьешь? - грозно рычит директор, что Сергею становится страшно.
Перед его глазами возникает яркая картина: смачный удар, звон  разбитого окна, ужас сотворенного.
- Нет, - дрожит голос Сергея. – Я не…
Сергей не успевает договорить.
- Как нет? Кто сегодня днем разбил окно, дед Пихто? – пуще прежнего злится Сабинов.
- Я.
Сергей от стыда, а еще больше от страха смотрит на пол.
- Выгоню из школы к чертовой матери. Как учишься? – Голос директора все также грозен и страшен.
- Хорошо, - бубнит себе под нос Сергей, шмыгая носом
- Принесите-ка мне журнал, - командует Илья Васильевич и эти пять минут, когда ночной воспитатель идет за журналом, кажутся Сергею вечностью.
- Объявляю строгий  выговор с последним предупреждением, - выносит свой вердикт директор.
В словах «строгий выговор» вместо звука «г» звучит твердое украинское «х». - Ущерб возместить в десятикратном размере!
В середине учебного года Илья Васильевич на общешкольной линейке объявил, что со следующего года школа будет средней, и в 9-й класс будут отобраны ученики только с хорошими  и отличными оценками.
Сергей, и до этого успевавший неплохо, плотно засел за учебники, и к концу года в свидетельстве об окончании восьмилетней школы среди пятерок красовались лишь четыре четверки.
Еще большее рвение к учебе демонстрировал Гена. Он был не только первым учеником в классе, но и гордостью школы. Особой его страстью были книги, которыми он зачитывался взахлеб, и своими знаниями порой ставил учителей в неловкое положение.
С шестого класса Гена участвовал во всех районных олимпиадах и неизменно входил в число победителей и призеров. Какое бы задание ни задавали учителя ученикам, они могли быть уверены в одном - лучше всех подготовится к урокам Гена Чебукинов.
Два года пролетели очень быстро. После выпускных экзаменов перед Сергеем не стоял вопрос: куда пойти учиться? Еще зимой он выбрал для себя профессию - стать военным.
- Гена, завтра едешь на медкомиссию, - по-отечески хлопает по плечу своего любимца военрук школы Василий Михайлович Колотилин. – Приписное свидетельство на месте?
- Ну конечно, Василий Михайлович. Куда ж ему деться!
Гена вытаскивает из нагрудного кармана видавший виды портмоне.
- Вот!
- Ну и славненько. Не забудь принять душ и надеть чистую рубашку.
Как скоротечно все в этом мире!
Еще в прошлом году Сергей Чебукинов видел себя хирургом. И чтобы поступить в медицинский, усиленно штудировал литературу по будущей профессии. Перемена произошла буквально в один день.
В воскресный день, когда делать было нечего, ребята затеяли «американку». Суть этой простой игры сводиась с следующему.
На середину комнаты ставился табурет и ребята, обходя его, отжимались или приседали один раз. С каждым последующим подходом количество отжиманий или приседаний увеличивалось на один раз. Предварительно обговаривалась верхняя цифра:  к примеру, отжиматься до десяти и, дойдя до этой отметки, уменьшая с каждым подходом на одно отжиамние, вернуться к началу. Не сумевший отжаться, присесть или подтянуться, из игры выбывал.
 На середину коридора водрузили табуретку.
Кинули жребий, кому за кем отжиматься. Сбросили рубашки.
По разу все отжались легко, играючи и весело. Так же азартно прошел и второй подход. На седьмом подходе первым сломался Генка Стровойтов. За ним последовал Васька Алексеев. Сжав зубы, Сергей все же сумел сделать на одно повторение больше, чем Володька Сапожников, но Сашке Дементьеву проиграл.
Перед ужином решили еще раз сыграть в «американку». На этот раз в подтягивании на перекладине. Дружной гурьбой двинулись на спортплощадку.
А там взрослые дядьки уже вовсю мучили снаряд.
- Еще два подхода и на этом сегодня закончим, - хлопнул мужчина накачанного парня и запрыгнул на перекладину.
Он легко подтянулся и сделал выход на две руки. Зафиксировал стойку, глубоко выдохнул, также глубоко вдохнул и одним махом бросил тренированное тело вниз. Его тренированное тело, вытянувшееся в струнку, описало полукруг и стремительно взлетело почти до вертикального положения, но разгона не хватило, и мужчина так же  стремительно полетел в обратном направлении. На этот раз его голова, туловище и ноги на какое-то время застыли над перекладиной, составив одну прямую линию. Он чуть согнул ноги в коленях и еще проворней, чем в первый раз, полетел вперед. Центробежная сила проворно перебросила его через перекладину, и  мужчина закрутился вокруг оси, цепко держась за железный поперечник.
- Шесть, семь, восемь, девять… , - задрав голову наверх, считал напарник. 
- Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать девятнадцать, двадцать, - затаив дыхание,  досчитали мальчишки.
- Давай, Леха, повтори, - предложил мужчина другу, спрыгнув с перекладины.
- Попробуем.
Молодой человек легко запрыгнул, поднес носки ног к перекладине, кинул их вперед-вверх и через секунду уже оказался на турнике сверху.
Не торопясь, аккуратно и спокойно надел на руки ремешки, попробовал скольжение и принял стойку. Качнувшись раза три вперед-назад, и набрав достаточную скорость, он, наконец, перелетел через центральную ось и начал, как и его напарник, крутиться.
- Пять, шесть, семь, восемь, - дружно досчитали мальчишки.
- Молодец, уже лучше, - похвалил Леху мужчина.
- Дяденька, научите нас этому, а? - вдруг, набравшись смелости, обратился к мужчине Витя Барышников.
- Не вопрос. Только не дяденька, а Андрей Иванович. Чтобы сделать «солнышко», надо сначала научиться делать «склепку». А для этого нужно немного подкачать пресс. Смотрите, как это делает дедушка Советской Армии, – сказал Андрей Иванович и с легкостью поднес носочки ног к перекладине, затем стал медленно опускать их вниз. На самой середине его тело  застыло, сделав " уголок".
Продержав ноги в таком положении почти две минуты, Андрей Иванович, которому от силы-то было не более 22 лет, также медленно опустил их до вертикального положения и соскочил на землю.
- Ну, может кто-нибудь повторить? – обратился он к ребятам.
Таковых не нашлось.
Мужчина легонько тукнул Витьку пальцем в живот. От неожиданности мальчишка чуть не  согнулся пополам.
- А что ты умеешь, ну-ка покажи, - тут же предложил Андрей Иванович..
Запас оказался невеликим: с легкостью сделанный выход на одну руку, перекрут животом вокруг оси перекладины, соскок на землю с поворотом на 180 градусов после раскачивания, когда голова находится вертикально вниз, а колени, согнутые на перекладине, удерживают тело на весу.
– Минимум по пять-шесть подходов в день по десять, двадцать повторений за один раз. Пресс надо качать, ребята, это основа основ, - заключил мужчина.
- Задача на следующую неделю – научиться делать двадцать поднесений носочков к перекладине. Встречаемся каждый вечер на этом же месте в это же самое время.
Мужчина за руку попрощался с ребятами, хлопнул Лехе по плечу и ушел
Это крепкое рукопожатие мускулистых рук не давало покоя Сергея всю ночь.
Эх, как бы он хотел иметь такое же накачанное тело, как у Андрея Ивановича!
С этого дня не только Сергей, но и все ребята заразились турником не на шутку.
За неделю все они натерли кровавые мозоли, но никто не отступил. Постепенно кровавые мозоли покрылись жесткой роговицей и вскоре ее  уже приходилось срезать лезвием.
Через две недели мальчишки обоих десятых классов, все без исключения, уже делали «склепку» и «луну».
Первым «солнышко» удалось сделать Витьке Барышникову. Радость и гордость одновременно переполняли его душу.
Удача одноклассника подхлестнула ребят, и каждый из них при любом удобном случае норовил непременно запрыгнуть на перекладину и повторить успех товарища.
И для каждого из них теперь не было большего авторитета, чем Андрей Иванович Востоков - мужчина, солнцевороты которого вызывали у них неподдельное изумление, восторг, неистовое желание стать таким же мускулистым, сильны и ловким.
 После каждого звонка на перерыв десятиклассники теперь спешили к перекладине. Чтобы не терять время на дорогу через коридор и обход учебного корпуса, ребята выпрыгивали на улицу прямо с окна, благо класс был на первом этаже. Таким же путем они возвращались и назад.
Перед последним уроком в пятницу к ним в класс неожиданно зашел Илья Васильевич. Класс дружно вскочил в приветствии.
- Садитесь, - махнул рукой директор. – На следующей неделе ваш класс будет работать на уборке картошки. Понятно?
- Понятно.
Директор повернулся, чтобы уйти, и вдруг его взгляд упал на подоконник.
- Это что?- ткнул он пальцем на грязный подоконник, обращаясь к Раисе Васильевне. -  Я спрашиваю, что это?
Классная руководительница молчала.
- Виктора Михайловича ко мне, бегом! – скомандовал директор в ярости. – Для вас что, окно стал теперь дверью? Безобразие. Разгильдяйство. Выгоню из школы.
Не прошло и пяти минут, как в классе появился Виктор Михайлович Сидоркин, столяр школы. Его умелые руки ловко вогнали гвозди в рамы.
Целю неделю, как только раздавался звонок на перемену, ребята из 10"а" бежали по коридору, огибали учебный корпус и бежали к турнику.
На второй неделе их терпению пришел конец.
Бегать через весь коридор, переобуваться из сменной обуви в ботинки, чтобы выйти на улицу, затем вновь переобуваться в "сменку" – это ж сколько времени теряешь!
Через неделю забитый столяром школы гвоздь был аккуратно вытащен.
Как только мальчишки оказывались на улице, девчонки закрывали окошко и тут же втыкали гвоздь на место. А чтобы на подоконнике не оставлять следов от ботинок, на нем была постелена тряпка.
На всякий случай ребята просили девчонок вовремя предупреждать, можно ли впрыгнуть в класс через окошко или же следует сделать круг и войти в учебный корпус через двери.
Андрей Иванович Востоков, старший сержант, проходивший службу в воздушно-десантных войсках, стал для каждого из ребят не только учителем, но и старшим братом и другом. Он рассказывал о службе, товарищах, караулах, прыжках с парашютом, марш-бросках, на глазах у изумленных ребят  ломал рукой доски и разбивал кирпичи, и десятиклассники, казалось, бегали вместе с ним по лесам и болотам, совершали прыжки, бдительно несли караульную службу.
Вступительные экзамены в Рязанское высшее воздушно-десантное училище Сергей сдал без проблем и теперь с нетерпением ждал того дня, когда наденет форму десантника.
Зарина, получив извещение о том, что ее сын, Чебукинов Сергей Павлович, зачислен на первый курс, заплакала. То были слезы радости и счастья, в один миг перемешавшиеся с годами выстраданных мучений и килограммами пролитого пота. И не только ее, а всей семьи.
Зарина была не просто счастлива – она была горда: Сергей стал первым за послевоенное время человеком в деревне, поступившим в военное училище. Гордость за брата распирала и Генку, и он с нетерпением ждал того дня, когда приедет в интернат и расскажет всем друзьям, что его брат Сергей стал десантником.
После окончания первого курса на второй день отпуска Сергей с мамой почти с рассветом пошел в лес заготавливать на зиму сено для скота.
Эх, хорошо нынче колосится трава, в иных местах доходит аж почти до пояса!
Скошенная почти вровень с землей, ровным почерком струится и ложится она в ленточку, издавая смачный, приятный, щекочущий ноздри запах.
«Коси коса, пока роса, роса долой, пора домой», - гласит народная мудрость.
Легко, гладко, складно  и ладно ходят косы: влево-вправо, влево-вправо.
«Вжик, вжик, вжик», - поет ровным голосом одна коса.
«Дзинь, дзинь, дзинь», - напевает брусок, оттачивая лезвие другой косы.
«Вжик, вжик, вжик», - снова отвечает первая коса.
«Дзинь, дзинь, дзинь», - играет брусок.
Вот и солнышко встало высоко в небе.
- Сережа,  пора обедать, - зовет мама, разворачивая нехитрый скарб.
На холщевую скатерть ложатся яйца, молоко, хлеб, и кусочек соленой свинины.
Свинина вытащена из колодца, где из-за неимения холодильника она в жаркую летнюю погоду хранится в трехлитровом алюминиевом бидоне.
Хотя свинина и промыта колодезной водой несколько раз, все же соль в ней чувствуется крепко.
Зарина будто и не замечает этого, а Сергей, за год привыкший к другой пище, съедает две тоненькие полосочки и откладывает кусочек в сторону.
- Зарина, ты почему сегодня не пришла ко мне косить? - вдруг раздается над головой мужской голос.
- Так ведь Сережка приехал, помощь-то какая мне подоспела. Вот сегодня решили покосить на своей делянке. Завтра непременно приду, - оправдывается Зарина.
- Отработаешь еще один день, - грозно бурчит лесник Вася Онегин.
Лесник Онегин и Сережа почти ровесники, Вася  старше Сергея всего на два года, но выглядит он гораздо старше своего однокашника.
Власть и положение уже успели оставить на нем свою печать.
Щеки Онегина раздобрели, появилось заметное пузо, которое смешно вываливалось из-под портупеи. И эта власть уже успела испортить еще совсем молодого человека – в деревне он чувствовал себя и царем, и Богом, ведь к нему, заведующему лесом, волей-неволей вынужден был идти чуть ли не с поклоном практически  каждый селянин.
- Давно тебя, Вася, не видел. Пойдем, поговорим, - предлагает Сергей леснику, и они скрываются в чаще.
-  Ты что это делаешь, козел вонючий? С каких таких пор тебе отрабатывают барщину?- разбирает злость Сергея.
- Какая барщина? Я выделил вам делянку? Выделил. Вы косите траву? Косите. Так и мне косить надо. Каждый, кому я дал делянку, косит и мне. Так что завтра твоя мама должна с утра прийти на мою делянку и отработать свое,-  напирает лесник, не совсем понимая, на что сердится Сергей.
Удар в челюсть и лесник летит в кусты. Сергей хватает его за шиворот и наносит сильный удар по печени.
- Это чтобы ты помнил, сука, как людей уважать. А это – чтобы забыл дорогу на нашу делянку.
Сергей всаживает еще несколько точных и сильных  ударов в печень.
– Еще добавит  или все понятно тебе?
- Все, все, все, я все понял, - поднимая ладошки вверх прямо перед своим лицом, лепечет полусогнутый Вася.
- А теперь слушай сюда. Если ты еще раз припашешь мою маму на своем сенокосе, на копке картошки, заготовке дров - пеняй на себя, буду говорить  с тобой по-другому, понял, козел?
Солнце уже цепляет краем диска верхушки дальних деревьев,  и Сергей с мамой идут домой.
- Мама, тебе завтра не надо к Васе ходить. И послезавтра тоже, - жуя травинку, говорит Сергей.
- Как не надо? Он же сказал, чтобы завтра я был у него.
- Мама, я все решил. Тебе не надо ходить ни завтра, ни послезавтра. Копать картошку тоже не надо ходить. И дрова ему не будешь заготавливать.
- Сынок, он же нам на следующий год делянку не даст, да как без дров-то зимовать будем? – беспокоится не на шутку Зарина.
- Мам, давай по-честному. Ты за место заплатила? Заплатила. За делянку на заготовку дров заплатила? Заплатила. И ничего ты ему не должен, забудь.
- Нет, сынок, так не годится, - возражает мама сыну.
- Ладно, мама. Не хотел тебе говорить, но, видимо, придется. Ваське я пару тумаков отвесил. Он, кажется, все понял. Ты ему ничего не должна. Так что живи и работай спокойно.
Сергей смотрит маме в глаза и видя, что она все еще беспокоится, вновь ее успокаивает.
- Мам, ничего и никого не бойся. Я же все лето с тобой рядом буду.
 

Деревенские слезы бытия
Сегодня Пете не повезло: мать застала его в самый неподходящий момент, когда он с упоением уминал ливерную колбасу. А ведь столько труда пришлось приложить, чтобы добыть ее!
Прокормить семью из восьми человек - дело трудное и хлопотное. А сделать это женщине одной – просто немыслимо. И в этой, казалось бы, безысходной ситуации, Зарине удавалось не только накормить, одеть и обуть детей, но иногда даже баловать их подарками, пусть даже самыми непритязательными, дешевыми. Но для детей это были запоминающиеся на всю жизнь моменты.
Правда, приходилось экономить на всем, порой даже устанавливать норму на питание и каждому выдавать строго определенную порцию.
Растущий детский организм мгновенно усваивал все съеденное и неизменно требовал пищи еще и еще, а изощренный ребячий ум беспрерывно искал пути удовлетворения этой физиологической потребности.
Еще вчера Петя заметил, как мама занесла в чулан купленный в городе хлеб, пять банок консервов с килькой, большую связку сушек, несколько кусочков плавленого сыра «Орбита» за 15 копеек, ливерную колбасу, завернутую в газету. сушенную камбалу, большой холщовый мешок сахара и даже карамельки.
Жаль только одно: мама заперла чулан на замок, а ключи куда-то спрятала. Интересно, ну куда же могла она их засунуть?
Петька, казалось, перерыскал все, а заветного ключа так и не нашел. Но ведь он тоже парень не промах!
Безрезультатно проискав ключи целый час, маленький герой в задумчивости уселся на скамейку и начал размышлять, что бы такое предпринять, чтобы попасть в заветный чулан.
Проверены, кажется, все потайные места, перевернуты и вновь аккуратно сложены доски под верандой, переложено белье, исследованы висящие бидоны и ведра, а результата все нет и нет.
Тем временем конфеты в чулане становились все слаще, сыр – вкуснее, а колбаса - желаннее.
М-да, опять придется ограничиться луком и морковкой с грядки.
Расстроенный, с понурой головой зашагал Петя к огороду и вдруг его взгляд остановился на гвоздодере, беспечно брошенном на доски посредине двора. Ржавый гвоздь неуклюже застрял в его лапе.
Петя просто так, от нечего делать, с ненавистью схватился за гвоздодер.
К несчастью, горячее солнце успело так нагреть гвоздодер, что он вмиг обжег руку мальчика.
Петя взвыл от боли, рефлекторно разжал пальцы, инструмент выпал из его рук, и он заплясал так, что босые ноги подняли пыль.
В порыве злости Петя схватил ржавый гвоздь и изо всех сил швырнул его далеко через забор.
Но это мальчика не успокоило. Наученный горьким опытом, он наспех надел рукавицы, висевшие на веревке около лачуги, и с остервенением накинулся на видавший виды ржавый гвоздь, давным-давно вбитого кем-то в полено.
Лапы гвоздодера ухватились за шляпку гвоздя. Петя налег на инструмент, но гвоздь не шелохнулся. Вторая попытка – тоже неудачно. С третьей попытки гвоздь скрипнул, но выходить из своего насиженного места явно не хотел.
- Ах так! - разъярился Петя.
Он подложил под гвоздодер дощечку, легонько надавил, чтобы лапы инструмента плотно прижали шляпку гвоздя и обеими ногами прыгнул на него.   
Гвоздь натужно скрипнул, шляпка сорвалась, и гвоздодер ловко ударил Петю по босым ногам. От боли мальчик взвыл.
Схватив обеими руками раненную ногу, он минуты три сидел, скрючившись и дуя изо всех, чтобы облегчить боль. Немного оправившись, бедолага схватил гвоздодер и с остервенением стал вгонять гвоздь в пенек. Однако получалось у него это плохо – гвоздь то и дело норовил ускользнуть от его ударов, извивался, как змея, и в конце концов отломался.
- На, получай, фашист, гранату!
Еще несколько ударов и гвоздь все же исчез в полене.
По пыльному лицу Пети пот катился градом, оставляя извилистые борозды, которые после смахивания чумазыми руками тут же превращались в грязное месиво.
Мальчик, довольный своей работой, хотел было кинуть гвоздодер на землю, но тут ему в голову пришла гениальная идея: а что, если отковырнуть пару досок на потолке в чулане?
От неожиданной догадки Петю аж передернуло. Он радостно подприыгнул, машинально потер руки и в ту же секунду гвоздодер выпал из его рук и снова зашиб больное место.
Оправившись, Петя схватил гвоздодер и торопливо побежал домой. Как назло, утром мама убрала приставленную к чердаку лестницу. Одному ее обратно точно поставить. Придется подниматься через узкую щель в веранде, в которую пролезают только он, Мишка и Федька.
Подниматься на чердак с гвоздодером было крайне неудобно: он то и дело выскальзывал из рук и с грохотом падал на пол, оставляя на досках глубокие вмятины. Эх, вот будет трепка, если эти отколупленные и торчащие щепки заметит мама!
Петя сбегал во двор, притащил в ладонях землю и тщательно затер свежие следы. Красота, будто так и было!
А аппетит мальчугана тем временем разыгрался не на шутку. В животе урчало и сосало. Петя проворно шмыгнул на чердак, нашел веревку, закрепил один конец за стропила, другой бросил вниз и как обезьяна, так же проворно и ловко слез вниз.
Наскоро завязав веревкой гвоздодер, он снова стремительно полез на чердак и, радуясь своей находчивости, резво потянул к себе инструмент. Гвоздодер будто всю жизнь только и ждал этого момента: махом взлетев вверх, он одним концом радостно стукнулся об доски, другим – о бревно, и звонко грохнулся на пол.
- Черт бы тебя побрал! - выругался Петя, устремляясь вниз за гвоздодером.
На этот раз завязал потуже и нетерпеливо потащил. Обиженный гвоздодер зацепился за торчащий гвоздь, уперся и никак не хотел лезть на чердак. От злости Петя дернул веревку изо всех сил, пытаясь оторвать ослушника от гвоздя. Веревка на удивление легко поддалась, и в ту же секунду мальчик услышал грохот. Раздосадованный, что ему придется снова спускаться вниз, он зло сплюнул, схватил лежащий рядом валенок и запустил им в ослушника. 
Пришлось снова спускаться вниз. На этот раз Петя отнесся к делу основательней: он завязал веревку морским узлом, потянул на себя несколько раз и, убедившись, что гвоздодер не выпадет, снова полез на чердак.
На этот раз все прошло как по маслу, и через мгновенье гвоздодер вгрызся своими двумя железными зубами в доску над чуланом. Доска жалобно скрипнула, словно умоляя Петю оставить ее в покое. Но юного мародера, увидевшего сквозь щель висящую связку сушек и торчащий край банки килек, было уже не остановить - он яростно втыкал гвоздодер в щель, нисколько не заботясь о маскировке. 
Отковырнув две доски, он осторожно спустился вниз, осмотрелся, взял кусочек плавленого сыра "Орбита", набил в шерстяной носок, лежавший на сундуке, конфеты, аккуратно отрезал ножом, который мама забыла чулане, один кусок ливерной колбасы, отломал четвертушку калача, завязал бесценное добро стареньким платком, который висел на проржавевшем гвозде, и, держа добро одной рукой, полез наверх. 
На третьем бревне рука с лакомствами предательски соскользнула, и Петя с грохотом свалился вниз. От синяков и ушибов его спасли мешки с мукой, прислоненные к стенке плотными рядами. Наученный горьким опытом, он взял узелок в зубы и осторожно начал второе восхождение. На этот раз все прошло гладко, и уже через несколько минут, кое-как приделав доски на место, мальчик спрыгнул вниз, уселся на тенек и принялся с удовольствием вкушать с таким трудом добытое лакомство. Кусочек плавленого сырка так быстро исчез во рту, что голодный едок едва почувствовал его аромат. Затем наступила очередь и ливерной колбасы. С удовольствием откусив большой кусочек калача, так что челюсти едва двигались, он все же умудрился втиснуть туда и колбаску, чтобы каким-то чудом ее еще и пережевывать.
Щеки Пети раздулись, рот вытянулся вперед, и со стороны он больше походил на маленькую обезьянку, чем на человеческое дитя. Еле-еле прожевав и проглотив откушенное, Петя теперь ел, не торопясь.
Он так увлекся едой, что не заметил, как сзади подошла мама и, видя, с каким наслаждением сыночек уплетает приготовленное для особого случая добро, схватила его за ухо и потащила в огород. Предчувствуя, какая неминуемая экзекуция его ожидает, Петя вертелся в разные стороны, беспорядочно махал руками, но так и не сумел вырваться из цепких материнских рук.
Зарина подвела отпрыска к забору, который буквально утопал в буйных зарослях обжигающей крапивы, быстро вырвала несколько штук, зажала Петину шею между ног, спустила ему трусы и начала   хлестать изо всех сил.
От боли Петя заорал благим матом, и этот крик еще больше разъярил Зарину. Пытаясь проучить незадачливого воришку, она безжалостно хлестала сына по жопе, спине, ногам, иногда доставалось и по лицу.
На истошный крик Пети из дома, хромая, выбежал Гена. Увидев, как мать лупит брата, он побоялся приблизиться, потому что смутно, но догадывался, что Петя натворил что-то такое, за которое обязательно последует наказание. Он смотрел издалека, пока не увидел, как, наконец, обессилев, мама расслабила колени, устало присела на грядку с луком и безутешно заплакала навзрыд. Воспользовавшись свалившимся счастьем, Петя наспех натянул трусы, по-чапаевски смахнул сопли и слезы и, хныча, побежал с огорода. Вслед за ним похромал и Генка.
Мало помалу Зарина немного успокоилась, высморкалась о цветастый ситцевый фартук, из большущей бочки наполнила ведро водой и начала поливать огурцы.
Умом она понимала, что вины Пети в том, что ему захотелось поесть закупленное для особого случая добро, нет, но то, что сын без спросу залез воровать, - этого она не могла перенести.
В памяти Зарины ярко всплыл случай, когда Паша отправил ее на ток отнести колхозный горох, и Зарина пожалела, что так жестоко обошлась с сыном. Ну да ладно, в следующий раз будет знать, что без спросу брать нельзя, пусть даже умрешь с голоду.
На следующий день рано утром Зарина вместе с Верой, Катей и Сергеем, пошла работать на колхозное поле, строго-настрого запретила Пете гулять и наказала прополоть три грядки лука и чеснока, грядку моркови и грядку красной свеклы. Генке же предстояло строго следить за младшими братишками и окучить двенадцать грядок картофеля.
Работать одному под палящим солнцем было скучно, нудно и уныло. Окучив две грядки, Генка устало сел на бревно, с тоской посмотрел на пруд, откуда несся веселый крик купающихся ребят, бросил мотыгу в сторону и пошел попить кваску.
Проходя мимо забора, он краем глаза увидел, как, растянувшись на свежевысушенном сене, подложив ручонки под щеки, сладко причмокивая, спит Петя. Под загорелым телом волдыри от вчерашней крапивы были едва заметны. Гена пожалел брата и не стал его будить.
Выпив холодного кваску, он вышел на улицу, прошелся вдоль забора и хотел было уже сорвать сочные спелые вишни, чтобы незамедлительно отправить их в рот, как его кто-то окликнул. Генка оглянулся и увидел Валерку Иванова, который жил через три дома по этой же стороне улицы. Валерка, белобрысый и худощавый парнишка, был на год моложе его и до страсти любил слушать Генкины рассказы о невероятных приключениях и путешествиях.
Вот и сейчас, увидев, как вожделенно Генка смотрел на темно-бурые вишни, чтобы через секунду отправить их в рот, а заодно и окропить лицо спелой мякотью, он подбежал к нему и заканючил:
- Генка, расскажи про Робинзона Крузо, а?
Генка кидает на Валерку нарочито небрежный взгляд и будто бы нехотя произнесит:
- Некогда мне сегодня приключения Крузо рассказывать. Мама велела окучить двенадцать грядок картошки, да еще придется и Петьке морковку и свеклу прополоть помочь. Так что сегодня ничего не получится.
- Ну, Генка, ну хоть чуть-чуть расскажи, что там дальше случилось-то с Робинзоном, когда он нашел Пятницу, - неуемно допытывается Валерка, все еще надеясь услышать продолжение интересных приключений.
-  Ну что ты пристал? Сказал же, что работа меня ждет.
- Ну, Гена, ну расскажи, - канючит Валерка.
- Ладно, только с одним условием.
- С каким? - с любопытством смотрит Валерка на Генку.
- Ты мне поможешь окучить грядки, а я расскажу тебе про приключения Робинзона Крузо, договорились?
- Идет, - весело смеется Валерка и, обняв Генку за плечо, шагает с ним в огород.
Генка назначает л себя Робинзоном, а Валерку Пятницей и, чтобы рассказ получился еще более правдивым, обвязывает сорняки вокруг трусов, а на голову надевает венок из пырей. То же самое делает и Валерка, и ребята, вообразив себя героями книги, которые, работая на безлюдном острове, добывали себе хлеб насущный, озорно и весело заокучивают четыре грядки.
Нещадно палящее, как и туземцев далекого острова, солнце смаривает юных работяг, и они присаживаются отдохнуть. Генка выносит бидон кваса и жадно начинает пить прямо из него.
Его голое пузо надувается, как пузырь и, кажется, вот-вот лопнет. Напишись, он протягивает бидон другу, который с также торопливо начинает утолять жажду. Квас течет с обеих сторон рта, оставляя полосы на пыльном животе. Вскоре в трехлитровом бидоне не остается ни капли, и Гена надевает его вверх тормашками на шест в заборе.
Тем временем звонкий ребячий крик и плеск воды неумолимо тянут Валерку искупаться, и он, обещая вернуться быстро, бежит к пруду, то и дело спотыкаясь о ботву картошки и заросшую траву.
Генка с тоской смотрит на пруд: ему тоже страстно хочется купаться, но, боясь насмешек ребят, когда он будет снимать протез, так и остается сидеть, чтобы издали наблюдать за веселыми играми ребят.
Через полчаса прибегает Валерка, а вместе с ним Васька Горохов и Ленька Стеклов. С их мокрых трусов вода стекает на ноги, но ребята, кажется, даже не замечают этого.
- Во, Генка, я с собой Ваську и Мишку привёл, они тоже хотят послушать невероятные приключения Робинзона Крузо, - выстреливает Валерка, тяжело дыша от быстрого бега.
Через два часа, выполнив установленную мамой норму, ребята заходят в лачугу, разогревают на огне суп, будят спящего Петьку и с удовольствием поглощают всю кастрюлю.
Досыта поев, Петька норовит сразу же убежать купаться, но Генка заставляет его полоть грядки и, предчувствуя, что за невыполненную работу мама строго накажет не только Петьку, но и его самого, под предлогом, что жизнь Робинзона Крузо и Пятницы дальше стала еще интересней, он завлекает на грядки и Ваську с Ленькой.
Через час грядки покрываются свежеперевернутой землей. Ребята, измученные жарой и работой, но довольные тем, что услышали продолжение невероятных приключений Робинзона Крузо и его друга Пятницы, стремглав бегут купаться.
Доволен и Генка. Порученная работа выполнена. Он забрается на веранду, чтобы вместе с графом Монте Кристо отправиться на поиски несметных сокровищ и чтобы потом, через неделю-другую, пересказать эту замечательную историю ребятам, которые будут вместе с ним в очередной раз окучивать картошку.

Соседские огурцы всегда вкуснее
Каждое лето, приезжая домой на каникулы, Генка старался помочь матери, чем мог. Практически все домашнее хозяйство, когда она уходила на работу в колхоз, ложилось на его плечи. Он пропалывал сорняки, окучивал картошку, убирался по дому, готовил еду.
Вот и в этом году все заботы по дому в летнее время легли на его плечи.
Петька, за год сильно подросший и возмужавший, зачастую вместе со взрослыми ходил на колхозные поля косить горох, клевер и овес, а зимой после уроков подрабатывал скотником на ферме. Работа в его руках горела, и Зарина не могла не нарадоваться его трудолюбию.
В это лето Петька с Васькой Гороховым решили подзаработать денег, ведь в колхозе платили натурой – сеном, пшеницей, горохом и прочей сельскохозяйственной продукцией, и устроились на работу на кирпичный завод, который находился в районном центре. Семь километров дороги ребят не пугало абсолютно – они, привыкшие к физическим нагрузкам, преодолевали это расстояние шутя.
Работа на заводе была не из легких: надо было штабелевать сырые кирпичи, чтобы потом, когда они подсохнут, их можно было обжечь. За каждую уложенную тысячу кирпичей мастер обещал заплатить по 73 копейки и, установив для себя примерную норму в день, ребята, засучив рукава, приступили к работе.  К концу месяца они уже прикидывали, сколько денег принесут домой, и как рады будут родители.
В день получки, когда с заработанными деньгами они пришли к рабочему месту, который представлял из себя длинный продуваемый со всех сторон сарай с крышей, к ним подошли четверо таких же пацанов, как и они, может быть на год, два постарше.
- С вас контрибуция, по двадцать рублей с носа, - прогнусавил долговязый пацан, на ходу выплевывая семечки. – Ну, подпрыгнули!
Отдать заработанные с таким трудом деньги за просто так?  Да ни за что!
- С какого рожна мы тебе должны?  - насупился Васька. – Ничего вы не получите.
- Смотри-ка, какие борзые пошли деревенские. Гони бабки, пацан! – силой дернул он за ворот рубашки Ваську. Ситцевый воротник порвался разом.
- Не трожь его, - Петька схватил долговязого парня за руку.
- О, защитничек нашелся. На, получай.
Резкий тычок в нос и у Петьки с носа покапала кровь.
- А-а-а, - закричал Петька и, быстро сделав шаг вперед, ударил головой долговязому в живот. Тот зашатался, но не упал.
Завязалась драка. Мертвой хваткой сцепившись за пиджак долговязого пацана,  Петька катался по земле, кусал его за руку, бил свободной рукой в живот, голову, лицо. В это время Васька одним ударом в челюсть уложил самого щуплого хулигана и бросился на другого. Тот поднял  лежащий на земле штакетник и начал размахивать им из стороны в стороны, стараясь попасть в Ваську. Не долго думая, Васька схватил сырой кирпич и кинул пацану прямо в лицо. Однако шустряк успел уклониться и пошел на него буром. Разъярился и Вася. Теперь он беспорядочно хватал кирпичи и буквально забомбардировал бедолагу. Один кирпич попал прямо в голову, два других угодили в живот. От боли хулиган выронил штакетник и, схватив голову и живот руками, начал оседать. Увидев, что Петьку свалили на землю и пинают ногами, Вася быстро схватил штакетник, подбежал к нападавшим сзади и изо всех сил огрел долговязого по спине. От сильного удара штакетник разломался пополам. Не дав опомниться, Васька оставшимся обломком ткнул долговязого в живот так, что тот от боли скрючился.
Замешательством долговязого воспользовался и Петька. Он вскочил на ноги, схватил долговязого за волосы и ткнул его лицом о кирпичи. Кровь фонтаном брызнула с носа, запачкав порванную рубашку Петьки. Не ожидав такого поворота, белобрысый пацан дал деру. Вася, было, побежал за ним, да разве догонишь удирающего со скоростью курьерского поезда?
Вечером, возвращаясь домойна велосипеде, педали которого крутил Васька, а на раме сидел Петька, ребята вновь и вновь переживали прошедшее событие, довольные тем, что не дрогнули перед опасностью и дали достойный отпор хулиганам.
Они так увлеклись воспоминаниями, что сидящий на раме велосипеда Петька забылся и его пятки коснулись спиц переднего колеса. Велосипед, набравший под горку приличный ход, резко тормознул, заднее колесо высоко поднялось в воздух, и ребята кубарем полетели на землю. Они даже не успели понять, что же произошло и, лишь когда увидели пару порванных спиц и переднее колесо «восьмеркой», картина для них стала понятной. 
Не столько поцарапанная локоть, сколько ноющая пятка беспокоила Петьку. Прихрамывая, он подошел к велосипеду, пытаясь хоть чем-то помочь другу. С грехом пополам им удалось кое-как выровнять колесо, но, проехав метров триста, они поняли, что остаток пути сегодня придется топать пешком – колесо чиркало о вилку так, что дальшейшая езда привела бы к порче шины.
На следующий день ребята, собираясь на работу, на всякий случай приготовили кожаные плетки, но вчерашние хулиганы так и не появились. Работа пошла своей чередой. Каждый день, обходя участок, мастер оценивал работу и был доволен, что ребята работают на совесть.
Однажды во время обеденного перерыва Петька предложил Ваське отведать свежие огурцы, которых у него было штук десять. Отказываться Васька не стал. Он начал с удовольствием хрупать огурец и все нахваливал, какие он вкусный.
- На, попробуй мои, - протянул Васька свои огурцы Петьке.
Петька с таким же удовольствием, как и Васька, схрумкал огурец и воскликнул:
- Зверски!
Этим словом ребята оценивали по высшему классу всякое дело, событие или вещь.
Васька, еле сдерживая смех, протянул ему еще один огурец, и когда Петька с таким же удовольствием проглотил и его, не выдержал и заржал во все горло.
- Ты чё ржешь? Смешинка, что ли, в зад попала? - поинтересовался у друга Петька.
От этих слов Васька распалился пуще прежнего и, схватившись за живот, с диким ржанием повалился на землю. Наконец он немного успокоился и сквозь смех сказал:
- Знаешь, откуда эти огурцы?
- Ну и откуда? - полюбопытствовал Петька.
- С вашего огорода.
Тут во все горло засмеялся уже Петька. Указательным пальцем он тыкал Ваське в живот, а его голова от смеха то и дело кланялась земле.
Теперь уже Ваське стало интересно, отчего Петьке смешно, ведь ест-то он  огурцы из своего огорода!
- Да я вчера ночью огурцы с вашего огорода стянул, - брызнул сквозь смех Петька. - Значит, когда ты лазил в наш огород, я шарил в вашем? Ха-ха-ха.
Глядя друг на друга, ребята укатывались со смеха. Еще бы! Каждый из них, пытаясь обмануть друг друга, сам попался на крючок другого.
Так бывало часто, особенно в пору созревания яблок, когда ребята лазили в сады на соседней улице, а те, в свою очередь, проверяли вкус яблок у соседей. Потом, сидя на лавочке, они угощали друг друга сочными плодами, наслаждаясь ароматом брызжущего м сока.
Яблоки со своего сада есть вовсе не интересно – подумаешь, сорвал и съел. А тут в чужом саду надо подкрасться так, чтобы не залаяла собака, не проснулись хозяева, не засек хозяйский парнишка, который точно так же, как и другие ночные лазутчики, шныряет по чужим садам, но почему-то нет-нет, да и возвращается с ночной охоты в свой сад посмотреть, не шалят ли хулиганы, и порой оказывается там именно в тот момент, когда его совсем не ждут. Но такое случается крайне редко, так что почти всегда все проходит гладко: ночные шалопаи набивают яблоками карманы, засовывают их под рубашку, да так, что пузо становится похожим на живот беременной женщины.
А потом, собираясь в условленном месте, мальчишки угощают девчонок сочными яблоками и чувствовуют себя чуть ли не героями.
В этом месте следует, однако, заметить, что в деревне в те времена редко кто запирал дом на замок. Достаточно было и завязанной тряпкой щеколды или поставленной перед воротами обыкновенной палки, чтобы обозначить, что хозяина дома нет. Случаи воровства, а тем более грабежа не помнили даже старожилы.  Только уходя из дома на длительное время, хозяева просили соседей присмотреть за домом, чтобы скотина не забрела в огород или ненароком не случилось какой либо беды.
Так вот, справдливости ради надо сказать, что у ребят иногда бывали и проколы. Какой-нибудь дед, которому надоедали эти бессмысленные набеги, сторожил свое добро всю ночь или ставил капканы и горе тому, кто попадалсся в их зубы - на следующее утро вся деревня уже знала о воришке, смеялась и издевалась над бедолагой, а родители сгорали от стыда. Ну и по шапке, конечно, этому шалопаю доставалось непременно.


Жизнь набирает обороты

Школьные годы летят стремительно. Вот уже и Петя получил аттестат зрелости и долго прикидывал, куда же пойти учиться. Вначале хотел подать документы в сельскохозяйственный институт, стать агрономом и вернуться в родную деревню. Но Генка, который к тому времени уже учился на историческом факультете университета, отговорил его от этого.
- Прикинь, - говорил он ему. - Закончишь ты институт, приедешь в деревню, дадут тебе в колхозе должность, а дальше начнется жизнь крестьянина, когда ни одно дело без самогонки делаться не будет.  Тебя хватит на года два, три, ну максимум на четыре, и ты, как и весь деревенский люд, будешь почти каждое утро просыпаться с головной болью от выпитого накануне, потому что, не выпив, ты откажешь в уважении соседу или другу. Да, ты можешь сколько угодно считать, что уважение не измеряется водкой, но у деревенского мужика свое мерило – он оценивает уважение к себе полнотой налитого стакана. Может тебе лучше поступить на юридический факультет Казанского университета? Там, кстати, дают хорошие знания, да и профессию хорошую получишь.
Петька долго мучился, но все же доводы старшего брата его убедили, и он объявил маме, что будет поступать на юридический факультет.
Решение сына Зарине вовсе не понравилось. Она стала его отговаривать, мол, зачем тебе надо копаться в чужом грязном белье - от этих судебных разбирательств одни лишь головные боли.
Знала она это не понаслышке, ибо сама уже много лет была народным заседателем и не раз видела, как осуждали невинных людей - большей частью простых работяг, которые зачастую оказывались на скамье подсудимых или по глупости, или по пьяни, или по недоразумению.
Слезы жен и детей этих осужденных потом часто снились Зарине по ночам.
Но Петя уже принял твердое решение, и мать сдалась.
За день до его отъезда на экзамены домой нагрянул Сергей.
Золотистые лейтенантские погоны на его плечах блестели и переливались на солнце, вызывая неподдельное восхищение братьев и белую зависть у деревенских ребят.
Весь отпуск Сергей наслаждался деревенской жизнью. Его руки, соскучившиеся по работе, проворно пилили дрова, косили траву, окучивали картошку, носили мешки с зерном, скирдовали сено. На его утренние двух-трех километровые пробежки деревенские мужики и бабы смотрели как на чудачество.
А вечером Сергей вытаскивал две полутора пудовые гири и начинал ими жонглировать. Но больше всего деревенские мальчишки восхищались его показательными  упражнениями на турнике, который он соорудил между двух ив. Силовой выход на две руки, так называемая склепка, перелет с руки на руки, «солнышко» - все это неизменно приводило пацанов в восторг и вызывало неподдельную зависть.
Глядя на него, они и сами пытались повторить эти упражнения, падали, срывались, и все же к концу лета многие элементы им покорились. По вечерам Сергей вместе с братьями и друзьями ходил в клуб, где в будние дни показывали кино, а по субботам и воскресеньям были танцы.
Сергей заметил, что несколько деревенских девушек уже положили на него глаз, но подойти и сказать ему об этом не решались. Однако и сам он не пытался сделать хотя бы кому-то из них шаг навстречу.
Как-то Вовка Волков предложил Сергею сходить на танцы в райцентр. По выходным там собиралось довольно-таки много народу: не только потанцевать приходила молодежь к очагу культуры, но и послушать игру местного вокально-инструментального ансамбля.
Когда Вовка с Серегеем пришли на танцплощадку, музыка уже гремела вовсю и был видно, что народ успел разогреться. Многие молодые люди уже были навеселе, другие же доводили себя до обычной кондиции, опустошая закупленную еще днем водку прямо перед входом или чуть в стороне от танцплощадки.
Под задорную мелодию Сергей с Вовкой затесались в середину танцплощадки и начали выделывать кренделя. Когда закончился третий танец, пот струями катился по их лицам, и они, довольные собой, музыкой, теплым звездным вечером, расположились у высокого железного забора, чтобы перевести дух.
Зазвучала мелодия вальса, и наиболее активные парни начали приглашать девушек на танец. Сергей с интересом разглядывал танцующих, пытаясь встретить хоть одно знакомое лицо, но так и не нашел. Одна мелодия сменялась другой, быстрый танец вальсом, и когда танцы уже близились к концу, ведущий объявил «Белый танец».
Музыка вновь слышна,
Встал пианист и танец назвал.
И на глазах у всех
К Вам я иду сейчас через зал, - задушевно запел молодой вокалист с спадающими до плеч волосами.
Девушки сначала робко, потом все смелее стали приглашать кавалеров на танец.
Сергей уже собрался было предложить Вовке двинуться домой, как к нему подошла стройная симпатичная девушка.
- Разрешите пригласить Вас на танец, - немного смущаясь и сделав легкий реверанс, обратилась с Сергею она.
Лейтенант без колебаний принял приглашение, и они закружились вокруг танцплощадки, старательно избегая столкновения с то и дело невесть откуда выскакивающими и преграждающими им путь парами.
Пока танцевали, успели познакомиться.
Сергей пригласил Лену на следующий танец, а после окончания вечера решил проводить ее домой, благо ее дом был на окраине поселка, как раз Сергею по пути домой. 
Неторопливо шагая по тропинке, которая вела от березовой рощи до шоссейной дороги, Сергей успел уже узнать, что Лена перешла на четвертый курс факультета иностранных языков педагогического института и после его окончания собиралась поступать в аспирантуру. Сергей в свою очередь поведал о том, что скоро начнет настоящую офицерскую службу в одном из дальних военных гарнизонов. Уточнять, где именно, он не стал, вспомнив висевший в Ленинской комнате плакат «Болтун - находка для шпиона!».
Переходя засохший ручеек, Сергей, держа одной рукой Лену за стройную талию, а другой за руку, помог ей пройти по бревну.
Только-только их ноги ступили на землю, как из-за деревьев показалась группа молодых ребят, многие из которых уже были изрядно пьяны.
- Эй, ты, - окликнул Сергея мужчина крепкого телосложения, стуча крепкой струганной палкой об ладонь,  пережевывая во рту и перекладывая из стороны в сторону свежевырванную траву. - Далеко ль собрался идти-то? Тут у нас дороги ухабистые, не дай Бог споткнешься, нос себе расшибешь!
Он сделал кривую рожу и нагло ухмыльнулся.
- Ничего, как-нибудь справимся, правда, Лен? - обратился Сергей с улыбкой к своей спутнице.
Девушка крепко сжала руки Сергея и прошептала:
- Это Вася Чертков, он уже несколько лет не дает мне проходу. Сейчас они тебя будут бить.
- Понял, - шепнул Сергей Лене и мгновенно оценил обстановку.
«Так, этого наглеца надо будет вырубить сразу, чтобы ошеломить, шокировать психологически остальных. Этих двоих хлюпиков, да к тому же еще и поддатых, можно оставить на закуску. Троих справа надо будет держать всегда под прикрытием хлюпиков, а двоих слева срубить сразу после наглеца».
Сергей мягко отодвинул Лену за свою спину и сделал пару шагов вперед.
В эту же секунду Чертков двинулся ему навстречу, размашисто размахивая палкой из стороны в сторону. Сергей сделал ложный выпад, нырнул под руку нападавшего и резко, почти без замаха ударил. Натренированный кулак угодил точно в челюсть, в одно мгновенье сокрушив бойцовский пыл нападавшего. Чертков обмяк и плашмя грохнулся на землю. Не дав опомниться, Сергей сделал кувырок через себя, с разворота ударил ногой в голову одному из двух стоявших слева парней, чтобы таким же повторным движением заставить и второго целовать землю. С неистовым «кияай» он налетел на двух молодцов, еще не успевших толком понять, что происходит, как два его мощных удара по ногам свалили обоих парней на землю. Не ожидавший такого поворота событий, третий молодец дал деру. А вот двоим пьяненьким хлюпикам не повезло: не успели они махнуть руками, как оба очутились на земле. Одному из них Сергей засадил мощный хук справа, а другому проверил печень.
Разобравшись с нападавшими, он стряхнул с себя прилипшие к рубашке травинки, взял Лену под руку, неторопливо и с достоинством повел ее по тропинке. Девушка, которая впервые в жизни столкнулась с подобной дракой, дрожала от  пережитого страха и никак не могла успокоиться.
- Ну ладно, ладно тебе клецкать зубами-то, - смеясь, успокаивал ее Сергей и крепко прижал к себе. – Давай я тебе лучше стихи почитаю.

Храни меня, мой талисман,
Храни меня во дни гоненья,
Во дни раскаянья, волненья:
Ты в дни печали был мне дан.

Когда подымет океан
Вокруг меня волы ревучи,
Когда грозою грянут тучи –
Храни меня, мой талисман.

В уединенье чуждых стран,
На лоне скучного покоя,
В тревоге пламенного боя
Храни меня, мой талисман…

Сергей читал одно стихотворение гениального русского поэта за другим, и Лена слушала его с упоением.

Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
Он неожиданно повернул девушку к себе лицом и также неожиданно поцеловал ее в губы.
- Могу ли я рассчитывать на завтрашнее свидание?
- Ну и бесцеремонны же вы, лейтенант. Если будете вести себя вот так нахально, нет.
Глаза девушки блестели от счастья и блаженства.
После этого вечера Сергей каждый вечер совершал марш-бросок, чтобы наслаждаться ароматом сочных губ девушки и утонуть в ее голубых глазах. Через две недели он привел Лену домой и представил ее маме как свою невесту, сказав, что как только она окончит институт, увезет ее с собой.
- Готова ли ты поехать с таким непоседой, кой стоит пред тобой, на край света? - спрашивал он ее порой, видя перед собой ползучие пески пустыни Кара-Кума.
И каждый раз, получая утвердительный ответ, он ласково и нежно прижимал ее к себе, стараясь не раздавить хрупкое тело любимой в своих могучих объятиях.
Когда же мама спрашивала его, где же он будет служить, Сергей отшучивался, мол, меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют. Ему не хотелось расстраивать мать, и говорить, что у него в кармане лежит предписание убыть на службу в Туркестанский военный округ.  Запретил он это делать и Лене, которой все же удалось выпытать место его службы.
В середине августа пришла радостная телеграмма, в которой Петя сообщал, что он поступил в университет. Через день он, сияющий от радости, уже стоял у своего дома, чтобы очутиться в объятьях мамы, сестер и братьев.
Вечером счастливая семья собралась за столом, чтобы отметить это событие. Расселись по старшинству, как когда-то было заведено в доме.
Место во главе стола, где когда-то командовал Павел Прохорович – резал хлеб, делил и раздавал мясо по старшинству – теперь принадлежало Зарине. С ее правой руки устроились Сергей с Леной, слева, напротив братьев, Вера. На другом же конца стола свое законное место занял Миша, самый младший в семье и всеобщий любимчик. У него одна единственная мечта – стать, как и Сергей, десантником. Он даже каждый день вместе с Сережей подтягивается, кряхтит, старается повторить трюки старшего брата, но пока они у него не очень-то получаются. Сергей подтрунивает над ним: если пацан не может подтянуться 15 раз, то о военном училище можно забыть.
Зарина смотрела на своих повзрослевших детей и от счастья ее глаза увлажнились: вот они, ее отрада и гордость, сидят сейчас за столом - сильные, добрые, красивые, статные, а через несколько дней разлетятся по всей стране,  как их всех вместе собрать?
Сергей, десантник, офицер Советской Армии, Гена, через два года окончит университет, Петя стал студентом, у Нины растут два очаровательных мальчугана, Вера в прошлом году вышла замуж и, кажется, все у них складывается ладно.
Нет за столом только самого старшего сына – Николая. Укатил он четыре года тому назад вместе с друзьями в Карагандинскую область, да так ни разу и не приехал домой. Как он там живет?
Писал Коля домой редко. В предпоследнем письме, который Зарина получила еще в прошлом году, он писал, что работает в колхозе механизатором и, как одному из лучших комбайнеров за хорошую работу на уборочной страде, ему присвоили звание ударника коммунистического труда и наградили Почетной грамотой. Последнее письмо веяло грустью, хотя сын всячески старался казаться бодрым. Между строк Зарина прочитала, что тоскует его сын по малой родине, по друзьям, тянет его в деревню, но что-то не отпускает. И это что-то Зарина знала - Надежда, девушка Николая.
Кто она? Чем занимается? С какой семьи?
На эти и многие другие вопросы хотела бы Зарина получить ответ, но сын был немногословен, да к тому же писал очень редко.
И все же Зарина радовалась за сына, однако именно сегодня, в такой счастливый день ей хотелось видеть его здесь, за общим столом.
Уже потом, через несколько лет, она однажды заметит, что в любой праздник, когда собирается вся ее большая семья, за столом всегда не будет хватать кого-то одного.
Август стремительно катился к концу.
Дом Зарины, который буквально на днях был наполнен смехом, радостью и разговорами, опустел. Разъехались ее дети, каждый по своим делам.
Через год, как раз в канун праздника, устроенного в честь окончания посевной, Сергей приехал в отпуск. На радостях зарезали две курицы, пожарили яичницу и картошку, напекли пирогов, позвали родню.
Вечером, выйдя во двор, Миша повис на шее брата, а тот, закинув руки за спину, крутился и крутился вокруг оси, стараясь понарошку освободиться от цепкой хватки братишки.
- О-о-о, голова закружилась, остановись, пожалуйста! - взмолился наконец Мишка.
- Мало каши ел, - пошутил Сергей и бережно поставил брата на ноги.
С непривычки Мишку шатало, так что он едва держался на ногах. Придя в себя, мальчишка, будто только что вспомнив, выпалил:
- Сереж, завтра на празднике будет борцовский турнир. Между прочим, на кон поставлен барашек, главный приз соревнований. Ты будешь бороться?
- Тебе что, шашлыка хочется? - улыбнулся Сергей, обнажая крепкие зубы. – Вон какое пузо уже отъел, вредно тебе мясо много есть.
Он легонечко побарабанил крепкими пальцами по животу.
- Ну ты будешь бороться или нет? - стал допытываться брата Мишка. – Я уже с пацанами поспорил, что ты всех уложишь. Между прочим, на кону три мороженых.
- Ну если три мороженых, то придется за это побороться.
Борьба, как и любое другое единоборство, требует от человека не столько грубой физической силы, сколько ловкости, проворства, сноровки, умения просчитать намерения соперника.
Среди деревенских мужиков было много действительно крепких, сильных, атлетически сложенных ребят, некоторые из которых, взяв быка за рога, могли посадить его на колени. Но на борцовском ковре грубая физическая сила легко переламывается искусством подсечек, захватов и бросков, коими Сергей, мастер спорта по самбо и кандидат в мастера спорта по боксу, за годы тренировок овладел в совершенстве.
Первая схватка получилась короткой, даже молниеносной. Не успел Гриша Митрофанов протянуть руки, чтобы схватить Сергея за шею, как от передней подсечки его ноги взмыли вверх, и через мгновенье он почувствовал болевой шок на локтевом суставе.
- Гришка, мало ты каши ел, иди, похлебай, - раздался издевательский голос из толпы болельщиков.
Такая же незавидная участь постигла и деревенского кузнеца Васю Вихрова. Пара ложных движений, подсечка, подхват, перелет, недоуменный взгляд  и все кончено. Еще никогда так быстро не проигрывал прошлогодний победитель соревнований.
После четвертой схватки желающих летать над ковром не оказалось, и Сергей, получив в подарок барашка, схватил его за ножки, высоко поднял над головой и водрузил на плечи Мишки.
- На, держи, заслужил.

Слезы афганских ночей
Через два месяца, как Сергей Чебукинов проколол дырки для первых офицерских звездочек на погонах (так, во всяком случае, шутят про звездочки старшего лейтенанта сами офицеры), в полк пришла разнарядка, в которой предписывалось выделить солдат, сержантов, прапорщиков и офицеров численностью до одной роты для прохождения службы в Демократической Республике Афганистан. Так как желающих было много, во всех подразделениях прошли комсомольские и партийные собрания, по результатам которых и была составлена ударная рота, в которой оказался и Сергей. Дабы не расстраивать маму, он не стал писать домой о том, что будет проходить службу в ДРА, а просто сообщил, что его переводят на новое место службы и, соответственно, меняется адрес полевой почты.
Лена, которую он в октябре прошлого года привез в Туркестанский военный округ, осталась в Ташкенте, томительно ожидая весточки от мужа. Уроки, кружки, художественная самодеятельность, родительские собрания, - все это поглощало массу времени и только вечером, когда наступала тишина, на душе становилось жутко, тоскливо и уныло.
Сколько было выплакано слез и прочитано молитв, знала только сама Лена. Она не верила в Бога, но какой-то внутренний голос заставлял ее молиться каждый день, прося у Господа Бога, чтобы муж вернулся живым и здоровым.
И Бог, кажется, услышал ее молитвы, когда весной следующего года Сергей неожиданно появился в проеме двери. Лена в это время мыла посуду, и под шум тарелок вдруг почувствовала, что кто-то пристально на нее смотрит. Она обернулась и увидела Сергея. Тарелка выпала из рук и вдребезги разбилась.  Не чуя под собой ног, она кинулась ему на шею, крепко обняла и заплакала.
- Как долго я тебя ждала, - услышал Сергей сквозь всхлип и слезы голос своей жены. - Миленький ты мой, любимый, как долго я тебя ждала, - повторяла она снова и снова, беспрерывно целуя и лаская мужа.
Но счастье ее не было долгим. Через два дня, набрав очередную группу солдат, Сергей убыл в Афганистан, чтобы через полтора года снова очутиться в Ташкенте, но теперь уже в военном госпитале с тяжелым ранением в грудь.  Лишь его природное здоровье, неуемная жажда жизни, любовь к жене и сыну, которого он так еще ни разу и не видел, удерживали ту тоненькую нить, которая связывала его с этим миром.
Дни и ночи потянулись, как в кошмарном сне. Лена каждый день бегала в госпиталь, потом домой к сыну, которого ненадолго оставляла соседке Джамиле, и не переставала молить Бога, чтобы он помог ее мужу выжить.
Тем временем цинковые гробы под условным названием «груз №200» начали приходить в самые отдаленные уголки Советского Союза.
После нескольких дней беспамятства Сергей пришел в себя и увидел перед собой Лену. Сначала он подумал, что это сон, но плач жены и капавшие на его лицо слезы не оставляли сомнений, что все это происходит наяву.
- Как ты здесь очутилась? - едва разомкнув засохшие губы, тихо произнес Сергей. - Тебе здесь нельзя находиться, здесь кругом душманы.
- Успокойся, ты дома. Здесь тебе ничего не грозит, - нежно лаская его щеки ладонями, сквозь слезы прошептала Лена.
Она целовала его обессилевшие руки, впалые, заросшие щетиной щеки и, не переставая, смотрела в такие родные, такие любимые глаза.
Мало-помалу к Сергею вернулась память, и только теперь он отчетливо и ясно понял, из какой мясорубки ему удалось вырваться.
… В то утро все шло по обычному распорядку дня. Чтобы спастись от жары, многие ныряли в цистерну с водой, но это не спасало: под лучами солнца железо накалялась так, что вода становилась парной. Тяжело было всем, а для ребят с северных районов страны, не привыкшим к такой жаре, это был сущий ад.
Ближе к полудню комбат Васильев неожиданно собрал командиров рот на совещание. Через час две роты походным строем двинулись в горы, чтобы у ее подножья разойтись в разные стороны. Это был уже восьмой марш-бросок за последние два месяца, и каждый боец знал свой маневр до зубов.
Чтобы успеть до захода солнца выдвинуться на расчетную точку, вторая рота, в которой во главе своего взвода шел Сергей, набрала очень высокий темп. Тяжелая амуниция и вещмешки мешали быстрому передвижению, с каждым шагом въедаясь в промокшие от пота тела. То и дело из-под ног срывались камни и с грохотом скатывались вниз.
Преодолели первый перевал и, сделав короткую передышку, двинулись дальше. У исполинского валуна, загородившего проход в ущелье так, что можно было пройти лишь впритык к скале, командир роты капитан Соколов, не в первый раз совершавший подобные рейды, предпринял дополнительные меры предосторожности, расставив снайперов в расщелинах горы.
И пока снайперы выискивали цель, он внимательно наблюдал в бинокль за передвижением колонны.
Почти двухметрового роста, богатырского телосложения капитан даже среди крепко сбитых десантников казался титаном. Его одновременно и боялись, и уважали.
Боялись, если капитан за чью-либо провинность устраивал роте смотр «боевого духа», когда все - от рядового до офицера, должны были показать мастерство выживания в экстремальных условиях. Плохо приходилось тому нарушителю, который попадал под горячую руку капитана, - после учебного, тренировочного боя его тяжелые кулаки недели на две приковывали бойца к кровати в лазарете, предоставляя возможность для обдумывания сделанного неверного шага или проступка.
Уважали за то, что не давал в обиду никого из своей роты, мог до хрипоты отстаивать перед начальством честь каждого своего подчиненного, сам мерзнуть, а бушлат отдать бойцу, голодать сутками, а солдата накормить.
Оценив обстановку и не увидев ничего подозрительного, капитан условным знаком показал наблюдателям, чтобы они оставались на местах, и когда замыкающий прошел в узкую щель, подбежал к колонне и объявил получасовой перекур.
Положили на землю автоматы.
Скинули бронежилеты. Сняли сапоги. Размотали портянки. Вытащили фляжки. Бросили под голову вещмешки.
Вдруг над головами послышался странный звук и спустя мгновение страшно бухнуло. Человеческие тела, словно тряпки, разлетелись по сторонам, разбрызгивая окрестные камни алой кровью. Стоны, крики, булькающие хрипы, плач, команды - все перемешалось в этом кромешном аду.
Капитан Соколов, успевший лишь расстегнуть гимнастерку, мгновенно оценил, в какую ловушку они угодили. Путь назад был отрезан однозначно - при попытке пролезть через  узкий проход перестреляют всех по одному. Справа из-за камней хорошо замаскировавшиеся «духи» ведут прицельный огонь, и если третий взвод не успеет добежать до ближайшей расщелины, то их всех перестреляют, как мух. Хорошо еще, что слева отвесная скала, где невозможно устроить засаду и пулять в спину. Но и самим там не спрятаться.
Второй взвод после первого же взрыва наполовину погиб, наполовину ранен, и только чудом оставшиеся в живых бойцы залегли за небольшими камнями и начали огрызаться автоматным огнем.
Первый взвод под командованием старшего лейтенанта Миронова, который расположился в метрах двадцати от капитана, успел избежать больших потерь и открыл ответный огонь.
А вот у старшего лейтенанта Чебукинова могут быть большие проблемы - надо срочно сделать отвлекающий маневр и дать ему возможность перегруппировать силы. 
- Чебукинов, прикрой правый фланг, Миронов - левый, - резко крикнул капитан и, петляя, стремглав помчался к большому камню.
Пробежав метров семь, он грохнулся на землю, словно подкошенный, и в ту же секунду из расщелин застрочили автоматы. Пули цоколи о камни, рикошетом отлетали в сторону, впивались рядом с капитаном, поднимая крошечные столбики песка и пыли.
«Капут капитану», - подумал Сергей, ведя ураганный огонь по «духам» из-за большого камня и краем глаза наблюдая за неподвижно лежащим Соколовым. Вдруг капитан резко вскочил и, сделав мгновенный бросок метров на десять, укрылся за камнем.
Сквозь стрекот автомата Сергей слышит, как капитан отдает команды, как бойцы перезаряжают магазины, матерятся солдаты, стонут раненные. В метрах пяти от него, сидя на корточках, качаясь вперед-назад и держась за голову обеими руками, сквозь которые ручьем стекает кровь, стонет сержант Петренко.
- Петренко, пригнись, - кричит он во все горло, но сержант его не слышит.
Понимая, что любой выстрел может быть последним, Сергей, бросает свое мощное натренированное тело навстречу сержанту, одним рывком перекидывает его себе на спину и также стремительно бежит назад. До спасительного камня остается какой-то шаг, когда резкая боль пронзает спину и грудь, и он падает на землю вместе с сержантом Петренко.
После боя Чебукинова на вертушке с еще восемью тяжело раненными кидают в Кабул и оттуда в Ташкент.
- Все хорошо, милый, все хорошо. Здесь тебе ничего не грозит, - будто сквозь сон слышит Сергей голос жены и снова проваливается в бездну.

Перестройка, переделка, перестрелка

- Рота, равня-я-я-йсь! Смирно-о-о! Равнение на середину!
Строй, замерев в ожидании рапорта, смотрит на чеканный шаг капитана Василенко, рассекающего застывшую тишину звучным цокотом подкованных сапог.
- Товарищ подполковник! Третья рота для проведения строевого смотра построен! Командир роты капитан Василенко.
Капитан, не опуская руки от головного убора, делает шаг в сторону, пропускает подполковника Дремина и, подстраиваясь под его шаг, двигается в сторону роты.
- Здравствуйте, товарищи солдаты! - зычно здоровается командир батальона, оглядывая строй.
- Здрави жем, таищ поовник! - глотая слоги, дружно отвечает строй.
Под этот гулкий звон на середину плаца вальяжно трусит полковая собака по кличке Ефрейтор, необыкновенно умная дворняга, подпоясанная солдатским ремнем и облаченная в сшитую под нее гимнастерку с ефрейторскими лычками. Заботливо одетая шапочка со звездой немного скосилась с его головы на бок, но собаку это не особо заботит.  Ефрейтор оценивающе смотрит на строй и ложится около трибуны. Громовой хохот прокатывается по рядам.
- Капитан Василенко, уберите собаку! - взрывается командир батальона.  От злости его лицо перекашивается, желваки аж подпрыгивают, будто им тесно во рту.
Командир обходит строй, внимательно вглядываясь в чисто выбритые лица солдат, начищенные до блеска бляхи и сапоги, аккуратно подшитые воротнички.
- Подолы шинели распа-а-хнуть! - командует капитан Василенко, и рота, дружно распахивает шинели, чтобы капитан мог удостовериться, что все пуговицы на вырезе крепко пришиты и находятся на своем месте.
Солдату распахивание шинели кажется унизительной процедурой. Стоя спиной к проверяющему, он каждой клеточкой своего тела ощущает, как капитан придирчивым взглядом ощупывает шинель, будто заглядывает в задницу.
 - Сержант Федоров! Что эта за стрижка у твоего взвода? Сзади подравнять, все лишнее убрать, необходимое выпятить, и чтобы мне язык прикушенным был у каждого во рту и не трепыхался, как беспокойный конец в штанах! – делает замечание замкомвзводу командир роты.
- Рядовой Михаляк, почему пряжка висит на порнографическом выступе вашего организма? – Капитан трясет пряжкой, будто хочет оторвать ее вместе с ремнем.
- Рядовой Арекелян, почему пуговица повисла, как сопля в морозный день? - злится капитан Василенко на солдата.
- Вещмешки к осмотру!- слышится наконец команда, и на расстеленные на асфальте масхалаты грохаются полсотни кружек, ложек, туалетных принадлежностей, портянок и прочего нехитрого солдатского добра.
Проверка статей Строевого устава, оценка одиночной строевой подготовки, умения слаженно действовать в составе отделения, взвода, роты и через два часа все это заканчивается прохождением торжественным маршем перед командиром батальона.
Командир роты капитан Василенко сегодня явно не в духе. С самого начало все пошло не так, как он задумывал, начиная от дворняги Ефрейтора.
«…Летит время, летит. И ты, капитан, научивший меня многому в жизни, останешься топтать свои сапоги в этой дыре, не зная ни сна, ни отдыха, ни покоя. И будешь ты нюхать этот прелый запах солдатских портянок, которые иногда не стираются и не меняются по две недели, будешь дрючить караул, который раз за разом поворачивается к тебе одним местом, маршировать на плацу, демонстрируя строевую выучку, бегать сломя голову по сигналу тревоги и кроя благим матом солдат...».
Думы Миши Чебукинова прерывает душераздирающий вой сирены, сопровождаемый беспрерывным миганием тревожной лампы над комнатой для хранения оружия. Вой сирены в мгновенье ока поднимает батальон на ноги, и уже через несколько минут стройные колонны солдат изо всех сил бегут в парк боевых машин. Никто не знает, да и не задумывается, учебная эта тревога или боевая, и действует строго согласно боевому расчету. Самое главное сейчас – вовремя покинуть место постоянной дислокации и не дай Бог не уложиться в утвержденный норматив. Вот тогда будет головомойка по полной программе!
Взревели моторы и каждое подразделение начало свой маневр. Командир третьей роты капитан Василенко, живший в офицерском общежитии и вечером вчерашнего дня бурно отмечавший с товарищами капитанские звезды своего друга Вадима Николаева, успел прибежать среди первых. На его свежевыбритом лице, казалось, нет и следа от вчерашнего праздника, и лишь градом катящиеся по лицу пот и чуть припухшие губы предательски выдают разгульное застолье. Действует он быстро и уверенно, и эта решительность и уверенность передаются и его подчиненным.
Капитан машет рукой и третья рота, выехав через четвертые ворота войсковой части, вливается в общую батальонную колонну, чтобы двинуться к запасному району учений.
Колонна боевых машин, словно громадная анаконда, медленно извивается по дороге, растягиваясь все больше и больше, пока замыкающий колонну прапорщик Татаркин не докладывает, что начал движение. Комбат приказывает прибавить газу, и колонна через считанные минуты вытягивается в струнку.
 Капитан Василенко внимательно наблюдает, как, заехав в свои кампаниры, солдаты энергично выкатывают из кузовов катушки с кабелем, забивают железные колья, натягивают прочные стальные растяжки, поднимают мощные антенны. Это как раз тот момент истины, когда все то, что нарабатывалось в учебных классах, на спортивном городке, строевом плацу, надо выдать на-гора.
Радуется учениям душа капитана, предвкушающего сладкую, ничем незаменимую радиоигру в эфире, ибо он уверен в своих бойцах, которых научил премудростям армейской службы.
Вечером, удобно расположившись в кресле, капитан Василенко подвел для себя итоги дня и остался доволен: жизнь пошла по накатанной колее: налажен походный быт, выставлен караул, назначены дежурные смены.
После вечернего построения, комбат собрал командиров рот на командно-диспетчерском пункте и, поставив им задачу на следующий день, пошел отдыхать.
В заботах и бегах неделя в лесной глуши пролетела быстро, что капитан Василенко даже не заметил, как подкатил день его рождения.
Он-то мог забыть про свои именины, тем более что дата была не круглой, (подумаешь, 26 лет!), но такое важное мероприятие ну никак не могло пройти мимо бдительных сослуживцев, которые как раз-то и напомнили ему, что с него причитается накрытый по всем правилам офицерской чести стол. 
Сегодня очередь Миши Чебукинова нести караульную службу. Он как разводящий отвечает за правильное и бдительное несение службы подчиненными ему часовыми, своевременную их смену и выставление на посты, правильную сдачу и прием часовыми постов. Сержант наизусть знает число своих постов, их расположение и границы, маршруты движения к ним, условия охраны и обороны и особые обязанности часового на каждом посту. Тем не менее, расслабляться в лесу, тем более в ночное время, не стоит – враг не дремлет и в каждую минуту тебя может подстерегать опасность.
…Не в первый раз опрокинув содержимое кружек, и, успев уже достаточно плотно принять на грудь, офицеры травили анекдоты, шутили друг над другом, вспоминали забавные случаи из своей армейской службы.
Горячая кровь в молодых жилах, которая за неделю лесной жизни, пока обустраивали быт и службу, налаживали связь, успела немного остыть, вновь мощно забурлила, а потому предложение капитана Вадима Николаева пригласить к столу девушек офицеры приняли на ура.
Закрутилась, завертелась ручка телефонного аппарата ТА-57, побежала искра к телефонисткам.
Не хотят девчата покидать теплое гнездышко, отклоняют они приглашение офицеров.
Но разве существуют преграды для мужчин, которым хмель ударила в голову? Ни в жизнь!
Вот они уже топают к женской палатке.
Переговоры заканчиваются тем, что через несколько минут мужчины, оставшиеся в палатке для офицеров, под дружное «Браво!» встречают ефрейтора Катю Ефимову, младшего сержанта Лену Маслову и рядовую Таню Михайлову, которых их боевые товарищи вносят на руках.
Чтобы девушки на мужском празднике почувствовали себя в своей тарелке, им сразу же наполнили кружки и, подняв тост за прекрасную половину, дружным залпом выпили.
Потом вспомнили причину праздника, потом выпили за тех, кто в сапогах, помянули товарищей, ушедших из жизни слишком рано и не по своей воле, подняли бокалы за родителей… 
Разошлись далеко за полночь. Капитан Василенко взял под руку Катю Ефимову и повел ее к стоящей недалеко аппаратной Р-161 - радиостанции под кодовым названием "Экватор". Хотя выпил он достаточно много, тем не менее ступал твердо и уверенно.
Катя же в темноте плохо разбирала дорогу, раз за разом спотыкалась и падала капитану на грудь. И каждый раз будоражащий запах молодого тела до кончика волос пробирал Василенко, заставляя сердце биться учащенно.
“Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки”, - гласит народная мудрость.
Но к Кате это не имеет никакого отношения, ибо это как раз тот случай, когда милое лицо, очаровательная улыбка, стройные ноги и высокая грудь заставляют вздыхать и томиться не одно молодое сердце.
- Стой, кто идет? - несется окрик часового из глубины леса.
- Разводящий.
- Разводящий, ко мне, остальные на месте! - командует часовой и требует, чтобы назвавшийся приблизился к нему и осветил свое лицо.
- Товарищ сержант, во время несения службы происшествий не случилось. Часовой второго поста третьей смены рядовой Никифоров, - четко по уставу докладывает солдат.
- Ефрейтор Петухов, принять пост под наблюдение, - командует караульному сержант. -  Часовой, сдать пост!
Обходя с часовым и караульными пост, сержант Чебукинов внимательно проверяет состояние замков, печатей, количество находящейся под охраной боевой техники, проверяет знание часовыми сигналов, установленных для связи с караульным помещением.
Почти в конце поста, там, где стоит КУНГ Р-161 на базе ЗИЛ-131, ухо сержанта Чебукинова вдруг улавливает странный скрип и непонятные звуки.
Такой поворот событий не предвещает ничего хорошего. Не дай Бог какой-то хмырь залез в машину и решил слямзить аппаратуру, вот тогда за отсутствие должной бдительности командир роты устроит ему такую головомойку, что за всю службу не отмоешься!
- Рядовой Никифоров, ко мне!
Часовой быстрым шагом идет к сержанту, стараясь понять, какую же взбучку сейчас учинит ему сержант.
- Что за ерунда там творится, товарищ рядовой? – обращается разводящий к часовому Никифорову. - Кто шныряет в машине?
- Не могу знать, товарищ сержант! - бодро отвечает солдат, тупо глядя в землю.
- Ефрейтор Петухов, быстро проверить!
Осторожно подкравшись к аппаратной, ефрейтор Петухов, стараясь не скрипеть ступеньками, тихо поднимается к двери, опускает ручку вниз и заглядывает внутрь, чтобы лицом к лицу столкнуться с телефонисткой Катей Ефимовой.
С распущенными волосами, раскрасневшаяся и потная, она стоит на четвереньках и сладострастно стонет. И в ту же секунду мощный кулак капитана Василенко находит лицо караульного.
Петухов срывается со ступенек и с грохотом падает в темноту.
«Ну и влип, завтра будет взлет по полной программе…, - огорчается сержант. - Как это уже достало!».
Не меньше огорчен и рядовой Никифоров. Ему точно не придется сегодня в карауле отдыхать. Доклады наизусть статей Устава гарнизонной и караульной службы, щетка, мыло и вводные, когда с огнетушителем в руках придется бежать на самый дальний пост, – все это ефрейтор Петухов неожиданной встречей с командиром роты и себе, и своим товарищам гарантировал.
- Товарищ сержант. Рядовой Никифоров пост номер два сдал.
- Товарищ сержант. Ефрейтор Николенко пост номер два принял.
- Рядовой Никифоров, с поста шагом – марш! Смена, за мной шагом – марш!
…Да, летит время, летит. Казалось еще вчера дембель был так далек, а уже через пару недель Миша Чебукинов уже будет трястись в вагоне, который унесет его прочь от этих глухих мест.   
Перед проверкой знаний положений Общевоинских уставов Вооруженных Сил СССР, капитан делает умный вид и многозначительно и назидательно поучает солдат:
- Устав - это ваша Конституция и вы должны знать его, как «Отче наш». Он написан кровью – кровью наших отцов и дедов. Понятно?
- Рядовой Иванов!
- Я!
- Что вы дергаетесь в строю, как ампутированная конечность?! Вы скоро умрете, через три дня. По Вашему внешнему виду Вам уже лет 70. И как же Вы будешь воспитывать своих детей? – допытывается командир роты у бойца. Он нарочито вежливо обращается к нему на "Вы", как и предписано Уставом.
- Когда принимается строевая стойка?
- Строевая стойка принимается по команде «Становись».
- Что такое строй?
- Строй – установленное Уставом размещение военнослужащих, подразделений и частей для их совместных действий в пешем порядке и на машинах, - чеканит солдат.
- Рядовой Абдылбеков!
- Я!
- Строевым шагом – марш!
Солдат подает корпус несколько вперед и начинает движение с левой ноги полным шагом. 
- Носочки оттянуть,- командует командир роты.  - Ноги в коленях не сгибать! Что хромаем, Абдылбеков? Рожать, что ли собрался?
Впереди еще общеполковой строевой смотр, где все будет происходить по расписанному до последнего шага ритуалу, с той лишь разницей, что теперь в распахнутые шинели офицеров наряду с проверяющими будут смотреть стоящие за ними в строю солдаты и хихикать в кулачок.
- Рота, разойдись! - командует капитан Василенко. - Перекур десять минут.
В курилке от дешевых солдатских сигарет дым стоит столбом.
Старшина Михаил Чебукинов, накануне получивший самое высокое для солдат воинское звание,  и ефрейтор Жуков, отслуживший уже полтора года, и считающий себя «стариком», быстро идут в казарму, чтобы ополоснуть вспотевшие тела холодной водой.
Отмуштрованный дневальный на входе лихо отдает честь, приветствуя каждого входящего, и через минуту молодые, сильные тела отдаются наслаждению, с радостью подставляя себя под мощно бьющую холодную струю из шланга. Брызги летят во все стороны и, стекая по стенкам и полу, исчезают в решетчатой трубе канализации.
- А знаешь, Миш, чем наш капитан от осла отличается? - вытирая тело вафельным полотенцем и кряхтя от удовольствия,  спрашивает Жуков.
Тут из-за спины ефрейтора неожиданно выглядывает капитан Василенко и  ехидненько интересуется:
- Ну и чем же?
- Ничем, товарищ капитан! – быстро и находчиво отвечает солдат, еще усиленнее натирая уже покрасневшее тело.
- Вот тот-то же у меня! - грозит пальцем ротный и довольный шагает на плац.
Мише Чебукинову до увольнения в запас остался месяц, может быть, чуть больше, все зависит от того, в какой список он попадет.
Уже подготовлен дембельский альбом, отутюжена парадная форма, закуплены подарки для мамы, братьев и сестер.
Два года службы просто пролетели, а вот последний месяц тянется, хуже некуда.
Правда, по сравнению с теми жуткими августовскими днями все это все же кажется мелочью. Тогда и Чебукинов, и весь его призыв струхнули не на шутку – "дембель" в опасности!
Вначале они даже не поняли, что значит "чрезвычайное положение". И даже когда по радио зачитали "Обращение к советскому народу Государственного комитета по чрезвычайному положению в СССР", никто все это всерьез не воспринял. Да и непонятная аббревиатура ГКЧП выговаривалась с большим трудом.
Но когда в полку объявили боевую тревогу и посыльные побежали оповещать офицеров и прапорщиков, екнуло сердце не только у Чебукинова: вся часть задышала другим воздухом, другой атмосферой – тревожной, бурлящей, напряженной.
Три дня кувыркались, как слепые котята: бестолковые команды вышестоящих начальников, менявшиеся чуть ли не каждый час с точностью до наоборот, приводили в бешенство не только солдат, но и самих офицеров полка – все ждали команды "Фас!", но там, наверху все медлили и медлили.
«Никогда не меняй отданное в бою распоряжение, ибо отмена приводит к хаосу, гибели, а в конечном итоге и поражению», - гласит армейская мудрость. Наверху, видимо, не хотели этого понимать или просто не знали, что делать дальше.
Привыкшие жить по уставу, офицеры не всегда понимали, чего от них хочет вышестоящее командование и всю накопившуюся злость спускали на солдат, снимая с них три шкуры за малую провинность.
Чтобы сузить информационное поле, у личного состава отобрали с трудом добытые у знакомых, друзей и подруг радиоприемники и магнитофоны. Офицеров и прапорщиков перевели на казарменное положение, и весь полк зажил строго по уставу военного времени - никаких отпусков, никаких увольнений, никакой расхлябанности: не отдал честь старшему по воинскому званию за пять шагов - тут же получи взбучку, допустил малейшее нарушение при несении внутренней службы – заработал наряд вне очереди.
Кошмар закончился через неделю, и солдаты наконец-то спокойно вздохнули: «духи», салаги, черпаки пахали за себя и дембелей, а те, в свою очередь, готовясь к свиданию с любимыми, качали мышцы.
Теперь, оглядываясь на два года назад, Чебукинову вовсе не хочется связывать свою жизнь с армией.
А ведь с детства, как и его брат Сергей, Миша мечтал стать десантником. Но мечту пришлось оставить по состоянию здоровья: едва заметное расширение вен на ноге и легкое плоскостопие закрыли дорогу в десантуру,  а стать офицером других войск он не захотел.
После окончания школы Миша падал документы в сельхозинститут, но не прошел по конкурсу и вплоть до призыва в армию весной 1990 года работал в колхозе.
В день проводов собрались друзья и родные, и каждый желал удачной службы и скорейшего возвращения.
Хотя боевые действия в Афганистане закончились, и еще в феврале 1989 года советские войска покинули чужую страну, Зарина боялась, что Мише выпадет служба в какой-нибудь горячей точке. По телевизору показывали страшные кадры то из Баку, то из Тбилиси, то с Прибалтики – страна вкатывалась с "бандитские девяностые".
Некогда могучее государство медленно, но методично расшатывалось, грозя придавить под своими обломками судьбы сотен, тысяч, миллионов людей, кто не смог вовремя сориентироваться в новой, быстро меняющейся ситуации.
Два дня Миша провел в пересыльном пункте, где, не снимая с себя одежды, на трехярусных топчанах, без матрацев и одеял, призывники спали наповал. Питались, кто как мог: у кого были деньги, те с удовольствием поглощали еду в столовой, другие же налегали на домашние припасы.
Воинский эшелон повез их на Север страны, и через сутки две команды по 125 человек сошли на Московском вокзале Ленинграда, чтобы своим топотом ровно через час разогнать тишину ночи Царского Села, носящего гордое имя великого русского поэта Пушкина.
Призывники по очереди несли тяжелые рюкзаки, набитые банками тушенки, риса, гречи, сгущенного молока, которые сразу же исчезли, как только перед ними широко распахнулись ворота воинской части с алыми звездами посередине.
Только через несколько месяцев службы Миша узнал, что кормить их должны были бесплатно и по полному рациону, а в набитых рюкзаках как раз и был их продпаек, наглым образом присвоенный сопровождающими.
Голодные новобранцы, не раздеваясь, плюхнулись на голые пружины, которые под их тяжестью жалобно заскрипели, и уже через несколько минут казарма наполнилась громким храпом и смачным запахом потных тел.
Не прошло и получаса, как сквозь сон Миша почувствовал, что кто-то трясет его за плечо.
- Эй, ты, вставай, тебя сержант зовет, - шепотом говорит ему чуть ли не в ухо какой-то солдат, пытаясь разбудить.
- Пошел ты на фиг, - бормочет  уставший призывник и поварачивается на другой бок.
Но настырный солдат все трясет и трясет его, и разозленный Миша садится на кровать, потирает глаза и, зевая, спрашивает:
- Чё тебе надо, солдат?
- Сержант тебя ждет. Давай быстрее, - говорит щупленький солдат, показывая дорогу, куда надо идти.
Миша нехотя бредет за солдатом, недовольный тем, что среди ночи надо идти  к какому-то сержанту.
- Фамилия? - спрашивает пухленький сержант с расстегнутым до пупа гимнастеркой.
Рядом с ним стоят трое его сослуживцев с таким же расстегнутыми до пупа гимнастерками. Они с наслаждением  выпускают дым в потолок и с надменным видом смотрят на салагу.
В одной руке сержант держит только что початую пачку «Мальборо», а в другой беспрерывно вертит связку ключей на длинной цепочке.
- Чебукинов, - отвечает Мишка, все еще не понимая, зачем он понадобился сержанту.
- Водка есть? - допытывается сержант.
- Нет.
- А что-нибудь пожрать?
- Тоже нет, - простодушно отвечает Миша. - Все, что было, давно уже съели.
- А деньги есть?
«Ах вот оно в чем дело!», - доходит до Мишки причина ночного подъема.
- Деньги тоже кончились, - отвечает он, как бы в подтверждение хлопая себя по карманам.
- А если хорошенько подумать и поискать? - прищуриваясь, интересуется сержант.
- Да нет у меня денег, - упирается Миша. - Я же сказал, что они давно кончились.
- Придется тебя немного потрясти, - говорит нагло сержант и кивает щупленькому солдату, который будил Мишу.
Еще дома отслужившие в армии ребята посоветовали Мише спрятать деньги, потому что старослужащие солдаты, по-другому «старики», имеют  обыкновение обирать новичков до последней нитки. Миша приладил с внутренней стороны рубашки кармашек, положил туда две десятирублевые купюры и крепко зашил.
С ехидной улыбкой тощий солдат подходит к Мишке и хлопает его по карману.
- Расстегни пиджак, - приказывает он ему, решив проверить содержимое внутренних карманов.
- Да пошел ты на х…, - зло ругается Чебукинов, резко бьет ребром ладони по протянутым рукам и круто поворачивается, чтобы уйти.
- Э-э-э, парень, да ты совсем оборзел! - затягивает сержант и нагло хватает Мишу за воротник пиджака.
- Отпусти, - насупается Миша, глядя в лицо брюхатому сержанту.
- Чё, по морде давно не получал? - зло шипит сержант
Он выплевывает сигарету изо рта и тянет молодого солдата за воротник пиджака к себе.
- Нет, не получал, - отвечает Мишка и резким движением освобождается от захвата.
Сержант, не ожидавший такого поворота событий, приходит в бешенство и изо всех сил бьет Чебукинова по животу. Миша мгновенно напрягает пресс и легко выдерживает удар. Видя, что салага не согнулся в три погибели, "старик" наносит новобранцу боковой удар в челюсть. Чебукинов резко поворачивает тело влево и удар буквально в миллиметрах со свистом проносится мимо его носа, и в то же мгновенье его мощный кулак сокрушает сержанта. Ответный удар получается отменным  - он попадает пузану точно в челюсть. "Старик" странно взмахивает руками и с грохотом падает на кафельный пол умывальника. Из носа брызжет кровь и тоненькой струйкой растекается по полу. Вторым ударом к стенке отлетает солдатик и безвольно оседает на жопу.
 Трое солдат тотчас кидают сигареты в сторону и бросаются на Чебукинова. Завязывается потасовка, в которой, если бы не гражданские ботинки Миши, трудно было бы разобрать, кто кого бьет.
- Стоять! - вдруг гремит над головами чей-то зычный голос и драка так же неожиданно прекращается, как и началась.
- Смирно! - рявкает тот же голос, и Миша видит здорового капитана, с красной повязкой на левой руке.
- Так, слушай сюды, - приказывает капитан. - Сержант Власюк, в канцелярию, а вы, - обращаясь к солдатам и тыкая каждому по груди огромным указательным пальцем, - в каптерку.
Как только солдаты шаркающей походкой покидают умывальник,  капитан обращается к Чебукинову:
- Ну и что они хотел от тебя?
- Срубить деньги. Пришлось немного помахаться, - отвечает Миша.
- Молодец, что не дал себя в обиду, хвалю, - говорит капитан и приказывает идти спать.
В течение дня призывников строят на плацу раз десять, и с каждым разом их становится все меньше и меньше. Солнце уже катится к закату, когда на очередном построении Чебукинов слышит свою фамилию, выходит из строя на десять шагов вперед и присоединяется к вновь сформированной команде.
Через час 16 призывников трясутся в электричке, которая увозит их к месту службы.
- Открывай ворота, - кричит издалека помощнику дежурного по КПП сержант, сопровождающий молодых бойцов.
Солдат в парадной форме бежит к воротам, широко распахивает одну сторону и прикладывает руку к козырьку.
- Раз, раз, раз-два-три, раз, раз, раз-два-три, - командует сержант, пытаясь вести колонну строевым шагом.
Призывники семенят, бьют друг друга ногами, спотыкаются, пока, наконец, не попадают в шаг.
- Вешайтесь! - кричит кто-то из солдат, праздно толпящихся у ворот КПП.
«Зачем вешаться?», - думает про себя Чебукинов, не понимая смысла брошенной фразы.
С рюкзаками, чемоданами, сумками ватага заходит в солдатскую баню, где их уже поджидает полковой парикмахер.
Стрижет он быстро, и вскоре все 16 голов сверкают одинаково красиво, ставши похожими на героя Гражданской войны Григория Котовского.
Старший прапорщик Райчук объявляет, что те, кто желает отправить вещи домой, могут упаковать их в специальные мешки, чем Миша Чебукинов и пользуется. Многие же ребята просто избавляются от своих вещей, кидая их в общую кучу. Набив ими два больших мешка, старший прапорщик с двумя солдатами идет в кочегарку, чтобы под своим присмотром сжечь гражданскую одежду и обувь новобранцев. Этой паузой не приминают воспользоваться солдаты, которые сразу же заполоняют предбанник и начинают канючить у ребят, которые оставили к отправке приличные туфли, спортивные костюмы, брюки и пиджаки.
Только потом понял Миша, что гражданская одежда и обувь нужны были для старослужащих солдат для самовольной отлучки, по-солдатски говоря, самохода, чтобы военный патруль не докапывался до них и не заграбастал в комендатуру.
Когда чистенькие, лысенькие, одетые в одинаковую форму новобранцы, успевшие познакомиться друг с другом в электричке, вышли из бани, то не сразу узнали друг друга – такая перемена произошла в каждом из них!
В солдатской столовой их кормят поджаренной картошкой с хрустящим кусочком вкусного минтая, ведут в казарму, где такие же «зеленые», как и они юнцы деловито снуют взад-вперед.
Каждому определяют место и впервые за несколько дней Чебукинов засыпает спокойным сном.
Утро начинается с неожиданной команды: «Рота, подъем!». Молодые солдаты, которые уже как неделю начали жить армейской жизнью, быстро вскакивают с постелей и начанают торопливо одеваться.
Суетятся и вчерашние новобранцы, но к тому моменту, когда их более опытные товарищи, на ходу  заправляя обмундирование, застегивая пуговицы и ремни, рванулись в середину казармы, чтобы занять свое место в строю, мало кто из них успевает надеть сапоги.
А ведь вчера и старшина Зайнулин, и командиры отделений показывали каждому из них, как правильно наматывать портянки, чтобы не натереть мозоли, однако к утру полученные знания словно испарились: портянки торчали из сапог, словно обвисшие уши свиньи.
В руках старшего сержанта Белугина давно уже погасла спичка, зажженная им для контроля времени, а последний солдат все еще копошится со своим обмундированием.
- Рота, отбой! – зычным голосом рявкает старшина Зайнулин, и бойцы в мгновенье  ока несутся к своим кроватям, на ходу расстегивая пуговицы и снимая кителя.
Скрипят пружины и через несколько секунд рота солдат уже лежит под одеялами. Командиры отделений начинают проверку обмундирования, вызывая каждого подчиненного к стулу, на котором брюки, китель, пилотка и ремень раскинуты беспорядочно, как попало, а портянки небрежно засунуты в сапоги.
Под руководством младших командиров каждому новобранцу приходится аккуратно уложить свои вещи и снова нырять под одеяло, чтобы через несколько секунд вновь услышать ставшие уже за такой короткий промежуток времени ненавистные команды «Подъем! «Отбой!», вскочить с постели и стремглав бежать на середину казармы.
Покомандовав с полчаса «Подъем! «Отбой!», старшина остается недоволен результатом и приказывает замкомвзводам перед обедом потренировать своих подчиненных еще раз.
Каждый вечер и каждое утро похожи один на другой, как близнецы и братья: солдаты спрыгивают с постели, торопливо одеваются, бегут в строй, но всегда находится один-другой разгильдяй, который не успевает уложиться в установленный норматив, и рота начинает тренироваться до тех пор, пока через 45 секунд в середине казармы не раздается долгожданная команда «Вольно!».
После завтрака построение и развод личного состава. Прибывших вчера новобранцев сержанты усаживают в Ленинской комнате, где каждый из них получает комплект иголок, ниток, эмблем, погон и шевронов. Начинается обучение азам военной жизни.
По команде сержанта свежеиспеченные бойцы начинают с пришивания погон с буквами «СА». Со стороны это может показаться легким занятием – делов-то, раз-два и обчелся. На практике же получается не все так гладко – погоны то сползают на грудь, то заваливаются за плечо. А дотошный сержант тут как тут – перешивай по-новому. Та же картина получается и с шевронами. Потом наступает очередь петлиц, куда предварительно надо было втиснуть эмблему рода войск. И не просто проколоть дырку и засунуть туда эмблему – надо еще умудриться сделать это согласно установленному уставом образцу, миллиметр в миллиметр, иначе придется начинать все по новой. 
Через час у многих солдат пальцы рук уже истыканы иголками, а процесс обучения все продолжается и продолжается. Наиболее ловкие уже научились правильно подшивать воротнички, наматывать портянки, носить пилотку и ремень.
После обеда старшина Зайнулин подвел роту к казарме и, выдерживая четкую паузу, скомандовал:
- Рота, слева, справа в колонну по одному, в казарму, бегом марш!
Дойдя до слова «бегом», старшина каждый  раз делал паузу и вдруг прерывал движение строя командой «Отставить!».
Причина была до банальности проста: при команде: «Бегом» солдаты должны были одновременно сгибать руки в  локтях. Наконец, добившись синхронности движений, старшина, чеканя слова и выдерживая паузы, еще раз скомандовал: «Рота, слева, справа в колонну по одному, в казарму, бегом - марш!», и солдатская масса пришла в движение.
Рядовой Чебукинов слышал знакомые слова, но никак не мог понять, как можно бежать в казарму одновременно слева и справа да еще в одну колонну. Но колонны солдат слева и справа, состоящие в основном из прослуживших уже неделю новобранцев, мчались в казарму во всю прыть, увлекая за собой тех, кто только вчера надел солдатские сапоги и, до бегущего в строю на месте Миши дошел смыл команды.
Вечером же, когда дневальный подал команду: «На вечернюю прогулку становись!», рядовой Чебукинов, стоя в строю, уже предвкушал, как сейчас разбредутся они по лесу, будут упиваться весенним воздухом, пинать грибы и восхищенно слушать трели неугомонных птиц.
Реальность оказалась куда проще. Под бой барабана рота строевым шагом двинулась в сторону плаца, чтобы  уже через двадцать шагов остановиться.
- Делай раз! - скомандовал старшина роты, и сотня солдатских сапог   одновременно взметнулась вверх и осталась там, старательно держа ноги на вису. От непривычно долгого напряжения мышцы затекали, и нога невольно падала вниз, чтобы в ту же  секунду рядом с ней оказался сержант, который носком сапог пинал в пятку, заставляя снова напрячь мышцы.
- Делай два! - скомандовал старшина, и рота, опустив ногу, облегченно вздохнула.
- Делай три! - снова послышался командный голос старшины Зайнулина, и теперь уже правые ноги солдат повисли в воздухе.
Тела напряглись, удерживая на одной ноге равновесие, но нетренированные организмы не выдерживали, и строй постепенно начало шатать.
-Делай четыре!
Ноги коснулись земли, получив счастливую передышку.
- Делай раз! Делай два! Делай три! Делай четыре! - беспрерывно неслись команды, и через пятнадцать минут вконец измученный строй солдат вытянулся на плацу по команде «Смирно», чтобы прослушать перекличку.
- Рядовой Абрамов! - начал читать старшина список роты.
- Я! - откуда-то справа донесся бравый голос.
- Рядовой Андронов!
- Я! - отчеканил густой баритон.
- Рядовой Аносов!
- Я! - несмело, пискляво и как-то по-детски выдохнул тонкошеий солдат. И в ту же минуту рота, как по команде, хихикнула.
- Рядовой Аносов! - снова повторил старшина.
- Я! - уже более смелее, но все так же по-детски старательно прокричал в ответ солдат.
- Головка от противогаза! - назидательно произносит старшина, давая понять строю, что  он имел в виду.
Старшина старательно читает фамилии, солдаты также прилежно выкрикивают последнюю букву алфавита, но нет-нет, да и вставит старшина, услышав нечеткий отзыв, свою неизменную «Головка от противогаза!».
Вечерняя поверка - это время изысканного пиршества для несметной тучи комаров. Когда еще можно вдоволь напиться кровушки у бессловесных солдатушек!
Стоит только кому-то махнуть рукой, чтобы прибить кровососа, как старшина, который, казалось бы, уткнулся в список и не должен ничего и никого видеть, тут же замечает нарушителя и начинает перекличку с начала алфавита.
А комар-то тут, как тут. Он нагло усаживается на лоб солдата и начинает свое черное дело. Боец вытягивает нижнюю губу и старательно дует изо всех сил, пытаясь согнать наглеца с насиженного места. Мощный поток воздуха сдувает наглеца со лба, и огорченный кровосос с лета вонзается в щеку, чтобы насладиться молодой, вкусной кровушкой.
Его живот, наполняясь бурой жидкостью, до неприличия надувается, готовый вот-вот лопнуть. Бедный солдат, скривив рот в сторону, раз за разом выпускает в направлении комара могучие струи воздуха, но кровосос, шатаясь из стороны в сторону, упирается всеми четырьмя лапами, все глубже вонзая в тело бедолаги свое жало.
Почуяв сытный ужин, к обеденному столу в виде солдатского лица, шеи, рук устремляется и вся коЗариная рать округа и несчастный солдат, до этого момента стойко и мужественно переносивший все тяготы и лишения воинской службы, не выдерживает и бьет по комарам изо всех сил. Ладонь смачно шлепается о лицо или шею, прихлопывает за раз десяток насекомых, разбрызгивая высосанную кровь по сторонам, и в эту же секунду старшина начинает экзекуцию по новой, зачитывая список с первой буквы алфавита.
Наконец звучит последняя фамилия в списке, отзывается звонкое «Я!» и раздается долгожданная команда «Вольно!».  И в эту секунду сотни, тысячи комаров оказываются прибитыми на месте преступления, а кожа солдат на месте укусов покрывается волдырями.
Дорога назад в казарму ничуть не легче дороги на плац. Разница лишь в том, что чистые лица за 15 минут прогулки и процедуры вечерней поверки успевают превратиться в раздутые блины с многочисленными волдырями и припухлостями.
После двух дней щадящего режима новобранцы по полной программе вливаются в КМБ (курс молодого бойца): утренняя физическая зарядка с голым торсом, обливание холодной водой, строевая подготовка, занятия в учебных классах, послеобеденная работа в парке, неизменный просмотр программы «Время» и непременная отработка команд "Подъем!" и "Отбой!".
В середине мая роту пополняют новобранцы из Средней Азии, абсолютное большинство из которых вообще не понимает русского языка.
Первые три дня ни один из них не притрагивается к черному хлебу и свиному салу, которым смачно заправлялся гарнир.
Молодые солдаты, желудок которых вечно требует пищи, дружно делят армейский паек, с удовольствием налегая на свалившееся счастье. На четвертый день у узбеков закончиваются и домашние пирожки, и сытные лаваши, и часть из них с большим трудом, но все же съелдает кусок черного хлеба. Через неделю за ушами стоит только треск, так что дополнительные куски черного хлеба, специально выставляемые для молодых солдат на поддоне у входа в обеденный зал, успевают исчезнуть еще до того момента, как до них добегают солдаты последнего отделения учебной роты.
Начинается усиленная подготовка к принятию военной присяги: солдаты наизусть учат слова текста, маршируют, разбирают и собирают автомат Калашникова, драят бляхи и наглаживают парадную форму одежды.
За два дня до присяги подул студеный северный ветер, ударили «черемухины холода» и даже пошел град. Однако эти капризы природы не могут быть причиной отмены плановых занятий на плацу.
Рядовой Абаев, щупленький маленький узбек, долго боролся с причудами природы, но привыкший к теплу организм, в конце концов, не выдержал, задрожал от холода и по щекам новобранца потекли слезы. Скоро молодой боец уже плакал навзрыд, так что на него было больно смотреть.
- Саук, саук, - слетало с дрожащих, словно осенний лист, губ жалкое щебетание. Видимо, по-узбекски эти слова означал холод. 
Рядом с ним стоял казах Канокбаев, более привычный к продувным ветрам и холоду, и что-то говорил щелкающему зубами Абаеву. Наверное, утешал.
Казалось, что ни холод, ни дождь, ни слякоть, ни пронизывающий ветер не прошибали сержантский состав: они, как ни в чем не бывало, спокойно расхаживали среди подчиненных.
Уже потом, когда Чебукинов сам получил звание младшего сержанта, понял, почему сержанты так легко переносили холод: каждый из них под китель предусмотрительно одевал утепленный свитерок, называемый в солдатской среде «вшивником».
«Учебка» пролетела быстро, и новоявленных сержантиков разбросали по воинским частям и округам.
В первый же день по прибытии в часть, когда офицеры ушли домой, к младшему сержанту Чебукинову подошел круглолицый солдат плотного телосложения и позвал зайти в каптерку.
- Так, младшой, вот тебе китель, чтобы к вечерней поверке подворотничок был подшит, понял?
Он кинул «хабэшку» на гладильную доску и, шаркая тапочками, пошел тягать штангу.
Младший сержант Чебукинов посмотрел на брошенный китель с толстым многослойным подворотничком, и, ничего не говоря, вышел из казармы. Внутри все кипело, как в бурлящем котле.
«Ах ты, сука козлиная, тварь поганая. Чтобы я, сержант, тебе подшил подворотничок? Да, я лучше лягу здесь костьми, чем выполню твою прихоть, хмырь вонючий», -  выругался Чебукинов про себя и зло выплюнул.
Сразу после отбоя Чебукинова пригласили в сушилку, где на тумбочках восседали четыре дембеля.
- Ты, что, младшой, не понял что ли, что тебе приказали? - скривив губы и тряся не подшитый китель перед младшим сержантом, спросил круглолицый рядовой.
- А кто ты такой, чтобы я тебе подшивал? - вопросом на вопрос ответил младший сержант. - Ты мне не начальник и не командир.
- Ах ты, козел драный, борзый какой! - насупился рядовой, дыша Чебукинову прямо в лицо.
- Э, Постя, пусть скажет, чё он хочет, - бросил сидящий на средней тумбочке высокий усатый солдат.
- Ну и чё ты хочешь, гнут дёрбаный? - поинтересовался Постя.
- А ничего. Просто каждый баран сам отвечает за свои яйца, вот что я хотел сказать, - ответил Чебукинов, глядя Посте в лицо.
- Это ты меня бараном обзываешь что ли? - раскипятился солдат и дернул Чебукинова за китель.
- Если ты думаешь, что я буду стоять и смотреть, как ты меня будешь мочалить, то ты глубоко ошибаешься, товарищ рядовой. Перед тобой стоит не чмо и не х… в стакане, а младший сержант, понял?  - процедил сквозь зубы Чебукинов, поправляя китель.
- Хе-хе-хе, младший сержант. Да у нас младшие сержанты очко драят, понял, дух еб…ный? - снова схватив Чебукинова за китель, усмехнулся рядовой.
- Да пошел ты! - выплюнул Чебукинов и резким движением повернул кисть Пости, одновременно освобождаясь от захвата и болевым приемом  усаживая солдата на бетонный пол.
От невыносимой боли Постя закричал как ужаленный. 
- Ладно, младшой, иди-ка пока ложись спать, - бросил усатый. - С тобой мы поговорим попозжа.   
До глубокой ночи младший сержант Чебукинов не сомкнул глаз, ожидая ночной кавалькады.
Но в эту ночь никто его не тронул, как не тронул и в следующую ночь. Он уже успел забыть про инцидент первого дня, когда в третью ночь сильный удар сапогом обрушился на его голову, напоминая о жестоких правилах казарменного выживания.
Тренированное тело Чебукинова резко перевернулось через плечо и упало на пол, избегая ударов, которые посыпалилсь на него градом. Каким то чудом ему удалось вскочить на ноги и выбежать на середину казармы, чтобы в ту же секунду услышать топот солдатских сапог. При тусклом свете дежурной лампочки он не сразу разглядел, кто за ним бежал, но по мерзкому голосу точно распознал рядового Постевого.
- Ну, козлы вонючие, мы еще посмотрим, кто чего стоит, - выругался про себя Чебукинов и, схватив стоящую табуретку, со всей силы ударил по голове первому из нападавших. Крепко сбитая табуретка хрустнула, но выдержала, а наткнувшийся на нее солдат отлетел в сторону и упал.
Не дав опомниться второму нападавшему, Мишка изо всех сил запустил в него табуретку. Взмах руки бегущего к Чебукинова солдата был слишком запоздалым – табуретка шлепнулась ему прямо в нос. Боец беспомощно осел, схватился рукой за нос, пытаясь остановить хлынувшую кровь.
Младший сержант Чебукинов, в трусах и майке, встал под натянутыми четырьмя растяжками турником и ждал, что предпримут казарменные хулиганы.
Блеснули бляхи солдатских ремней, и Чебукинов понял, что наступил тот момент истины, когда решается вся его дальнейшая армейская жизнь: или он будет прислуживать «старикам», или они его забьют, или же он заставит их уважать себя.
Отступать было поздно, да и некуда и Миша решил стоять до конца.
- Ну что, дух, допрыгался? - издевательски насмехаясь, процедил толстопузый Постевой. - Сейчас ты будешь кровью харкать, понял? Соплями казарму мыть будешь, дух еб…ный!!!
Солдатский ремень свирепо рассек воздух и самоуверенный «старик» полез в лобовую атаку.
Чебукинов подпрыгнул,  сделал на перекладине силовой выход на две руки, тут же откинул корпус назад и маховым движением корпуса резко пошел вниз. Постевой не сразу понял, что задумал младший сержант и, задрав голову, смотрел на перекладину, как завороженный. Мощный удар ногой летящего вниз тела лег точно в голову, и солдат отлетел метра на три, так и не успев понять, что же произошло. Не сумел сразу понять этот трюк и второй солдат, который почти в ту же секунду, как Чебукинов оказался на ногах, получил удар в челюсть. Не долго думая, Миша снова схватил табуретку и буром пошел на солдата, который то ли с испуга, то ли из «стариковской» солидарности размахивал солдатским ремнем из стороны в сторону.
- Гад, я тебя сейчас убью, - прошипел младший сержант сквозь зубы. Его молодое и сильное тело жаждало жизни.
Почуяв запах крови, он напряглось в тетиве ярости, чтобы в этой яростной схватке отстоять не свою честь и достоинство, но и саму жизнь.
Чебукинов сделал ложное движение рукой и стоявший перед ним солдат отреагировал сразу – он тут же нанес удар ремнем. Бляха звонко стукнулась об табуретку, не причинив Чебукинову никакого вреда.
- Ну, мудак, держись, - в ярости закричал во все горло Чебукинов.
Проснулась вся казарма и начала с интересом наблюдать, чем же закончится вся эта кутерьма.
Миша схватил вторую табуретку и неожиданно для размахивающего ремнем солдата швырнул одну из них прямо в лицо солдату. Чтобы защититься, воин поднял руки и этого было достаточно, чтобы Чебукинов резко сократил расстояние, налетел на него коршуном и мощный удар крепкого кулака сшиб солдата с ног. Из носа вперемежку с соплями брызнула кровь.
Вечером этого же дня в каптерке собрались дембеля и сержанты.
- Ну что, Чебукинов, борзый, однако, ты парень. Но не таких мы обламывали. Тебе, значит, не нравятся наши порядки. Ну, что скажешь в свое оправдание? - пыхтя сигаретой, спросил усатый дембель Мокров.
- Я говорил и повторяю еще раз – я младший сержант, а не х… в стакане. Прислугой дембелей быть не собираюсь. В этом вы можете быть уверены. 
- И чё ты хочешь?
- Согласно Уставу внутренней службы Вооруженных Сил СССР по своему воинскому званию для солдат одной с ними части сержанты являются начальниками. Поэтому младшие по званию обязаны беспрекословно выполнять требования старших, - отчеканил Чебукинов.
- Замучаешься пыль глотать, младшой. Командовать парадом тут будем мы, а не ты.
- Своим отделением командовать буду я сам. И тебя, Мокров,  спрашивать не собираюсь.
- Чебукинов, не гони лошадей. Ладно, давай договоримся так: ты свою прыть оставишь для духов, а тебя мы не трогаем, если, конечно, не будешь зарываться.
Внутренне не соглашаясь с данным предложением, младший сержант Чебукинов все же протянул руку, справедливо полагая, что пройдет месяца полтора-два, дембеля уволятся, и он заставит «стариков» уважать сержантское звание.
Так оно  потом и получилось. В феврале Чебукинову присвоили звание сержанта, а ко Дню Победы на его погонах уже красовались лычки старшего сержанта.
Командир роты капитан Василенко, видя, каким авторитетом Чебукинов пользуется среди сослуживцев, сразу после увольнения в запас дембелей весеннего призыва назначил его старшиной роты.
Работать с личным составом Мише было непросто: как только дембеля уволились, "старики" сразу же начали качать свои права – команды командиров отделений, которые отслужили чуть более полугода или год, они попросту игнорировали. Как пытались игнорировать и некоторые еего команды.
Такой порядок старшего сержанта Чебукинова не просто нервировал – он глубоко уязвлял его чувство собственного достоинства.
Чтобы не пускать дело на самотек почти каждый вечер Миша  проводил с младшим комсоставом политико-воспитательную работу с тем, чтобы привить им гордость и уважение к сержантскому званию.
Медленно, но все же каждодневная требовательность и личный пример Чебукинова возымели свое действие – "старики" пусть и нехотя, со скрипом , но все же вынуждены были исполнять команды спаянного сержантского состава.
И теперь, проводя свой последний строевой смотр, старшина Чебукинов мечтал о том дне, когда в последний раз рота запоет в его честь любимую дембельскую песню:
Домой вернулся жив и невредим
И мать от счастья слезы вытирает.
И русский наш солдат непобедим.
И пусть об этом каждый в мире знает.
Последние дни перед дембелем прошли в суете и бесконечном ожидании. Уж чего только не делали дембеля, чтобы приблизить желанный день, какие только истории не выдумывали, на какие только ухищрения не шли!
Вот и сегодня Вася Жуков, коренной ленинградец, отец трехлетнего Игорька, заливает и заливает, как он до армии занимался любовью в самолете, поезде, автобусе и даже в метро. Солдаты байкам Жукова  верят с трудом.
- Ну ты и заливаешь, Врунгель. Да сказки все это, - пытается остановить его нескончаемый рассказ о бесчисленных любовных приключениях сержант Воробьев.
-А что, вполне может быть, - подбадривает Жукова Миша. – В жизни разное бывает.
Миша тоже считал бы рассказы Васи за бахвальство, если бы в прошлое лето, когда, отгуляв краткосрочный отпуск на десять суток, предоставленный ему командованием за образцовую службу и отличные показатели в боевой и политической подготовке, не оказался в поезде Барнаул-Москва.
Так как он садился в поезд на промежуточной станции, да к тому же это был конец августа и уехавшие на летний отдых отпускники вместе с детьми возвращались домой, на плацкартное место сержант Чебукинов билеты достал с трудом.
Продравшись до своего места через частокол сумок, коробок и рюкзаков, кои каждый отпускник вез с собой в «град столичный», он кинул свои вещи под сиденье и тут же понял, что за оставшиеся сутки ему вряд ли удастся отдохнуть: два пацана лет трех и пяти буянили так, что его барабанные перепонки от неминуемой катастрофы могли спасти только бируши.
Ни слова, ни даже угрозы не производили на них никакого впечатления. Измученная бесконечными драками, шумом и криками детей, мама, симпатичная и стройная женщина лет двадцати шести, смотрела на Мишку извиняющимся взглядом, как бы прося у него прощения за доставляемые ее детьми хлопотами.
– Во, попал, придется мучиться целые сутки от этого кошмара, - подумал Миша и начал размышлять, что же он может предпринять, чтобы утихомирить этих непосед.
Сначала он сыграл с ними в разведчиков. Задача была проста: надо было передавать важные сообщения шепотом, да так, чтобы фашисты не услышали. Потом пошли тихие считалки, «молчанки», рисунки с завязанными глазами и прочая дребедень. Со стороны могло показаться, что он отец этого беспокойного семейства, возвращающегося с отпуска, который бережно опекает своих детишек. Мало-помалу мальчишки увлеклись предлагаемыми им играми, и мама, с интересом наблюдавшая со своей полки за его потугами утихомирить малышей, уснула.
Через пару часов, наигравшись, напившись и наевшись, мальчишки наконец-то улеглись спать. Под монотонно стучащие колеса поезда уснул и Миша.
Когда он открыл глаза, солнце уже клонилось к закату, жара спала, духота растворилась, а неугомонные пацаны, как и днем, будто вовсе и не ложились: они громко верещали, дергали друг друга за волосы, толкались, спорили, дрались за фломастер, словом, все завертелось с новой силой.
Около одиннадцати часов вечера Мише вместе с Леной (так звали маму детей) удалось кое-как уложить и Ванюшу, и Игорешка. Она поблагодарила его за заботу о детях, предоставленную днем возможность поспать и еще раз извинилась за причиненные неудобства.
И у Миши, и у Лены оказались нижние полки плацкартного купе. Они лежали головами к проходу, по которому беспрерывно шастали пассажиры, лицом к лицу друг другу и мало-помалу разговорились.
Оказалось, что Лена целое лето была у мамы в деревне под Барнаулом и практически не вылезала из огорода. И вот теперь она возвращалась домой к мужу, с которым в последние месяцы перед отпуском отношения очень осложнились.
Ее бархатистый голос, распущенные русые волосы,  беспомощно повисшая правая рука, стройные ноги, слега накрытые простыней и грустные зеленые глаза звали и манили. Но переступить границу, сделать первый шаг Мише было и трудно, и как-то очень неловко.
Прошло, наверное, больше получаса, как они, глядя друг другу в глаза, лежали на своих полках, рассказывали друг другу разные истории, иногда заправляя их анекдотами и курьезными случаями из жизни.
Лена слушала Мишины рассказы о службе с неподдельным интересом, порой задавая, казалось бы, совсем глупые вопросы. Она путала воинские звания, не понимала отличие часового от караульного, совсем не разбиралась в азбуке Морзе, и Миша старательно и обстоятельно пытался все объяснить, а когда не хватало слов, - мимикой, гримасой, жестами. От возбуждения он даже начал размахивать руками, и Лена случайно коснулась его руки. Будто ток  пробежал по сержантскому телу.
Миша невольно задержал в своих ладонях движение ускользающей руки, и в то же мгновение почувствовал страстное желание, исходящее от кончиков ее пальцев. Медленно потянув ее руку к себе, он прикоснулся  губами к вспотевшим пальцам и почувствовал, как огрубели они от тяжелой физической работы, ковыряясь в земле, как шероховатая кожа на них покрылась мелкими трещинками, как все эти дни они тосковали по мужской ласке.
Он обвел языком ее мизинец, потом безымянный и только дошел до среднего пальца, почувствовал, как задрожала Лена, как дыхнули похотью ее тело, как язык инстинктивно облизнул губы, как загорелись страстью глаза, а тело встрепенулось в неистовом желании отдаться. 
Непроизвольно она застонала, и в ту же секунду из соседнего купе просунулась голова любопытной бабки.
 - Эта мамина соседка по даче, - шепнула Лена Мише. – Давай занавесим купе.
- А тебе не будет неудобно перед мамой, если эта бабуля расскажет, чем ты занимаешься в поезде? – поинтересовался Миша.
- Ну и пусть, наплевать мне на эту соседку, - сказала Лена, занавесила простыней купе и нырнула к нему на полку.
Она нетерпеливо прильнула к губам сержанта, и сладостная дрожь охватило тело ее случайного спутника.
Как она целовалась! Ее язык нежно теребил его альвеолы, вращаясь и дрожа, переходил к небу, чтобы через мгновенье, стремительно вылетев из огненной полыньи, прильнуть к его губам, щеке, носу, глазам, а потом вновь жадно устремиться назад и, обхватив его язык своим языком, теребить, дразнить, искушать, совращать…
Ее руки, которые только что ворошили волосы и ласкали щеки, шаловливо поползли по телу, выискивая для себя пристанище и, наткнувшись на синие солдатские трусы, остановились, словно размышляя, идти дальше или нет. Лена, наконец, оторвалась от его губ, поцеловала попутчика в шею, в грудь и стала медленно сползать к ногам, беспрерывно целуя и лаская тело возбудившегося сержанта.
Вот нежные губы страстно втянули в себя его соски, вот они, пощипывая и слега кусая, отпустили их на волю, чтобы, оставив легкий след слюны, перейти к пупку и нежно его потеребить.
Мишкин «петушок», проснувшийся по дикому зову природы, когда к нему прикоснулись женские губы, готов был закукарекать во всю свою мощь, а его обладатель еле сдерживал эти страстные  порывы.
Чувствуя в себе неистребимое желание, которое буквально раздирало молодое тело, Лена приподнялась, рывком скинула с себя халат, села на Мишу верхом, и он, выкинув из головы ее постылого мужа, сопящих детей и ворочающихся пассажиров на верхней полке, сладостно уткнулся в ее довольно упругие груди и в ту же минуту почувствовал, как качнулось ее тело, заходили бедра, напряглись мышцы и сквозь жаркое дыхание губ зазвучала музыка желания: «Я хочу тебя!».
Отказать ей было выше его сил, и Миша медленно и чувственно утонул в бурлящем потоке сладострастия.
Всю ночь Лена не давала ему ни минуты покоя, и Миша раз за разом окунался в сладостный мир желаний. Так и доехали они до Москвы – счастливые и умиротворенные, с горьким сожалением, что их романтическое путешествие, начавшееся несколько часов назад, так скоро и безжалостно закончилось.
На перроне Лену встретил муж, и она тайком помахала на прощание своему спутнику рукой, и сквозь пелену утреннего тумана Миша увидел, как блеснула слеза и медленно  скатилась по ее щеке. То была, как потом оказалось, слеза прощания,  потому что по возвращении домой после дембеля сколько бы раз он ни звонил ей, трубку всегда поднимал ее муж. Так было и через месяц, и через два, и лишь однажды он услышал грустный бархатистый голос Лены, и буквально в ту же минуту в трубке прогудел мужской бас: «Кто это?».
Через полгода адресат выбыл, оставив Мише лишь надежду на случайную счастливую встречу, чтобы каждый раз, невзначай наткнувшись на город Барнаул, он вспоминал тот поезд страсти, подаривший ему первый урок любви, несколько часов счастья и наслаждения.

Ты прости меня, любимая

Серый густой туман поглотил дома и деревья, превратив их в одно сплошное непонятное месиво. Мощные фары машин тускло светились в густой завесе дымки, выискивая путь. То там, то здесь невнимательные водители «целовались» с едущими спереди машинами, из которых выскакивали разъяренные молодцы, требуя компенсацию за причиненный ущерб.
Геннадий Владимирович Матвеев, генеральный директор торговой компании «Дешура», опрокинув голову назад, дремал на заднем сиденье «Рейндж Ровера». Его водитель и телохранитель внимательно смотрели на дорогу и, стараясь не разбудить босса, плавно объезжали рытвины и ямы. Машина бесшумно подкатила к воротам двухэтажного особняка и дважды моргнула фарами. Охранник в будке еще до этого увидел на мониторе знакомую машину и уже приготовился было по просьбе телохранителя нажать на кнопку, чтобы открыть ворота, как его внимание привлекло странное движение в саду. Он посмотрел на второй монитор:сомнений не осталось – неизвестные лица каким-то образом перелезли через забор охраняемого объекта, просматриваемого со всех сторон.
Подав телохранителю по рации установленный сигнал об опасности, охранник открыл ворота, отстегнул кобуру, чтобы в случае необходимости мгновенно вытащить оружие, и пошел вглубь двора. 
Телохранитель осторожно вышел из машины, так же осторожно прошел через ворота и встал за слепящим светом лампы так, что его трудно было увидеть. Внимательно оглядывая двор, он увидел двух человек, притаившихся рядом с поленьями дров. Пока охранник обходил их слева, телохранитель бесшумно двинулся направо.
- Тихо, не дергайся, - шепнул на ухо телохранитель, плотно зажав своей крепкой ладонью рот нарушителя и приставив пистолет к его виску.
Через несколько секунд был обезврежен и второй нарушитель.
- Фамилия? Имя? Отчество? Кто такой? Кто послал? На кого работаешь, сучье отродье? Зачем залез? - сыпались вопросы на головы нарушителей, одновременно заправляемые смачными оплеухами.
Через пять минут, вывернув задержанных наизнанку, охранник с телохранителем дали им пинка под зад и выбросили за ворота.
Сначала они решили, что это киллеры, косившие под бомжей, но пристрастный допрос и крепкие подзатыльники не оставили сомнения, что это действительно были обыкновенные бомжи, решившие поживиться за чужой счет и выбравшие для такого дела богатый дом.
- Думаю, они получили хороший урок и никогда к этому дому больше не подойдут даже близко. А ты будь повнимательней, - направляясь к шефу, бросил Сергей охраннику. 
- Сережа, завтра к 6:00, - напомнил телохранителю Геннадий Владимирович.
Он  задумчивости посмотрел на небо, втиснул громадную сигару в рот и неторопливо закурил.
– Оденься потеплее, день будет трудным.
Сергей не стал спрашивать, куда, зачем и на какое время они поедут. Для него такая постановка задачи была не в диковинку. За годы службы он привык спать на голой земле, голодать сутками, совершать многокилометровые марш-броски. После ранения почти пять месяцев он пролежал в госпитале и строгая военно-медицинская комиссия хотела было его комиссовать, но могучий организм быстро восстановился и ему удалось убедить, а если быть точнее, уговорить начальство, чтобы оно дало ему возможность служить дальше. 
Перестройка круто изменила всю дальнейшую судьбу Сергея Чебукинова. Первые три года прошли в эйфории и в ожидании крутых перемен. Но к началу 90-х годов XX-го столетия надежды начали медленно, но неуклонно таять. Драматичный август 1991 года расколол офицерский корпус на ярых сторонников ГКЧП и таких же ярых его противников.
Прокувыркавшись три дня в бестолковой кутерьме и так и не достигнув поставленных целей, верхушка КПСС рухнула, а вместе с ней рухнул и некогда великий и могучий Советский Союз.
Накопившуюся многолетнюю ненависть на коммунистический режим народ выплеснул не только на партийную номенклатуру, но и на кадровых воненнослужащих. Почти каждый день распоясавшаяся молодежь нападала на офицеров и прапорщиков, подстерегая их на улицах, дворах, парках, танцплощадках.
После проведения «шоковой терапии» и приватизации трудовой народ в одночасье стал голодранцем, так и не поняв, как ловко их обвели.
Но это было лишь начало.
Советский народ, привыкший свято верить печатному слову, поддавшись рекламе и возможности мгновенно разбогатеть, ломанулся в многочисленные финансовые пирамиды и в очередной раз оказался жестоко обманут – обогатиться сумели лишь самые наглые, самые дерзкие, самые бессовестные.
В жерновах этого всепожирающего молоха перемололись не только кости сотен тысяч, миллионов людей, но и сама идеология: на смену братству, товариществу, дружбе, взаимопомощи пришли ложь, насилие, убийства и всемогущая власть денег.
Офицеры, привыкшие в советские времена к уважительному отношению к военной форме и ратному труду, вдруг обнаружили, что государство бросило их на произвол судьбы: каждый выживал, как позволяла ему офицерская честь, совесть и  накопленные за годы службы сбережения.
Не обошли эти перемены и Сергея Чебукинова.
Устав от бесконечного поиска средств к существованию, когда порой в кармане не было гроша, чтобы купить даже хлеб, он по ночам начал дежурить в магазине у одного барыги, который платил пусть и не большие деньги, но которые все же позволяли семье выживать.
В один из обычных ночей в магазин, где он дежурил, зашел хорошо одетый и пахнущий дорогой туалетной водой мужчина в сопровождении четырех коротко стриженных и накаченных «братков» в спортивной форме и кроссовках. Их челюсти беспрерывно гоняли жвачку во рту, а надменный взгляд презрительно скользил по покупателям. Один из «быков» со сломанным боксерским носом попросил продавщицу позвать хозяина, другой же тем временем бесцеремонно наполнил целлофановый пакет съестными припасами и парой бутылкой водки «Абсолют». Сергей внимательно наблюдал за посетителями и ждал, когда же они расплатятся. В зале появился хозяин магазина и, оглядев покупателей, обратился к «качкам»:
- Чем могу служить?
- Слушай сюды, - сказал обладатель малинового костюма, запаха дорогой туалетной воды и толстой золотой цепи на шее. - С сегодняшнего дня будешь отстегивать «бабки» нам. Ты понял? - прошипел он в ухо владельцу магазина.
- Вам я п-п-латить не б-буду.
От волнения хозяин магазина начал слегка заикаться. 
- У  м-меня есть своя к-крыш…, - не успел он  закончить свой короткий ответ, как отлетел к стенке от сильного удара.
- Э-э-э, ребята, давайте жить дружно, - вытянув руки чуть вперед и немножко в сторону, Сергей шагнул к «быку», который только что свалил владельца магазина.
Накачанный «бык», все так же шумно и неприятно чавкая и лениво перекидывая жвачку слева направо, смачно сплюнул, нагло ухмыльнулся и повторил свой коронный удар справа. Его мощный кулак, похожий на кувалду, рассек воздух, поцеловал пустоту и в ту же секунду в глазах рэкетира потух свет.
Под тяжестью летящего тела звякнули стекла витрины и ничего не успевший понять «бык» шумно грохнулся на пол.
Второй качок, видимо, из бывших штангистов, не ожидавший такого поворота событий, швырнул в сторону надкусанный «Сникерс»,  широко размахнулся и вложил в удар всю ярость, которая должна была смести охранника вместе с рядом стоящей тумбой.
Однако  привычного хруста челюсти он так и не услышал, как не успел увидеть и разлетающиеся в таки случаях во все стороны брызги крови – встречные удар Сергея был коротким и молниеносным.
Квадратная голова штангиста хлестко вонзилась в тумбочку, увлекая за собой  такое же квадратное тело. С полок грохнулась очередная порция банок и бутылок.
- Стоять! - вдруг заревел главарь «отморозков».
В его руке вороной сталью блеснул пистолет. Но взвести курок он не успел – пистолет полетел в одну сторону, отморозок в малиновом пиджаке – в другую. Со стеллажей с грохотом повалились бутылки, пачки соли, муки, банки. И в эту же секунду короткий, почти без замаха мощный удар в пах потряс обладателя сломанного боксерского носа.
Все закончилось так же быстро, как и началось.
 - Кочерга, помоги, - позвал главарь стоявшего у двери «отморозка».  Отряхнувшись, он вплотную подошел к Сергею и тихо произнес:
- Выйдем, надо побазарить.
- Давай базарить здесь, я на работе.
- Кочерга, пригляди, чтоб все было в порядке, - приказал он «отморозку» с боксерским носом.
- Не  дрейф, все будет в ажуре, - чуть ли не дружески хлопнул Сергея по плечу главарь «отморозков», потирая ушибленный затылок, когда они вышли на крыльцо.
- Закуривай, - он вытащил из кармана сигареты «Davidoff», слегка дрожащими руками засунул одну из никотиновых палочек себе в рот и щелкнул зажигалкой.
- Не курю.
- Хочешь получать хорошие бабки? - выпуская дым и наслаждаясь звездным вечерним небом, спросил малиновый пиджак.
- Нет. Желания бомбить ларьки и заниматься рэкетом, как вы, не имею никакого желания, - спокойно ответил Сергей. - Я к этому не приучен.
- А я тебе и не предлагаю этого, - малиновый пиджак слегка прищурил глаза. - Хочешь быть телохранителем моего шефа? Такие люди, как ты, ему нужны. А бизнес у него крутой. Такими вещами, что ты сегодня увидел в нашем исполнении, он не занимается. Там и труба выше, и дым гуще. Если надумаешь, приходи завтра к шести часам вечера в спортзал «Динамо». И не забудь прихватить с собой форму.
Он снова по-дружески хлопнул Сергея по плечу и вальяжно пошел к сверкающему чистотой новенькому «Мерседесу».
Вечером следующего дня после долгих размышлений Сергей появился в спортзале.
- Сергей, ну зачем тебе это надо? Подумай о детях, что с ними будет, если, не дай Бог, с тобой что-то случится. Ты же видишь, что творится в стране, - всеми силами пыталась отговорить его накануне Лена.
- Ну чего ты боишься? Ничего со мной не случится. Схожу в спортзал, посмотрю, не понравится – будем служить дальше, - успокаивал он жену, хотя и у самого на сердце скребли кошки.
Отдать службе почти двадцать один год лучшей части своей жизни и не видеть впереди никакого просвета – что может быть обиднее и унизительнее? Ни кола, ни двора, ни друзей, ни родных рядом. Переезды с одного военного гарнизона в другой, служебное жилье, смехотворное жалованье, подросшие сын и дочь и клубок неразрешимых проблем. Что он может дать детям, чтобы они не чувствовали себя униженными и оскорбленными? Что он может сделать, чтобы у них не сформировался комплекс неполноценности? Какую радость он может доставить своей любимой жене, которая буквально вытащила его из того света? Даже на Новый год он не смог сделать ей достойный подарок, ограничившись дешевыми духами. Он, кавалер двух орденов, ветеран афганской войны вынужден жить впроголодь и мучить свою семью! Разве это не унизительно?
И вот теперь ему предлагают неизвестную работу, за которую обещают достойные деньги. Связать свою жизнь с бандитами? Нет, этого он не сделает даже в том случае, если будет умирать с голода.
А как же дети? Они-то в чем виноваты? На Колю, вон, уже девчонки заглядываются, а он не может их даже мороженым угостить.
Ладно, согласен, мальчишка еще может ходить в одном костюме, в одном и том же свитере, связанным умелыми руками мамы, а с Наташей такие номера не пройдут: круто упакованные девчонки своими усмешками по поводу  старомодной одежды и обуви не дают прохода многим одноклассницам и порой доводят их до такого состояния, что бедняжки отказываются идти в школу – кому охота каждый день терпеть такие унижения?
Голова раскалывалась от тяжких дум и горьких всхлипов жены.
- Ну что ты стоишь, как неприкаянный, - поздоровавшись с  Сергеем за руку, сказал вчерашний непрошенный гость. - Давай переодевайся и вперед в зал.
Слева у входа в зал висели две большие груши, а справа на помосте покоилась штанга, которая явно соскучилась по крепким мужским руккм. У стены в ячейках аккуратно разместились около десяти пар разновесных гантелей. В центре небольшого зала красовался боксерский ринг, натянутый тремя разноцветными канатами.
Закончилась разминка, и спортсмены выстроились в одну шеренгу. Сидевшие на скамейке ребята вдруг засуетились, встали на ноги, и вместе с ними шеренга невольно повернула головы к выходу.
Крепко сбитый мужчина лет сорока, в котором чувствовалась большая физическая сила и воля, стремительно прошел к рингу. Без слов было понятно, что все сегодняшнее мероприятие организовано исключительно для него, чтобы он, посмотрев на бойцов, смог выбрать себе лучших из лучших, достойных их достойнейших.
Один из двух телохранителей, неотступно следовавший за ним, поставил около ринга кресло, в котором комфортно устроился его хозяин, и, скрестив перед собой руки, встал слева от него. Босс  махнул рукой, и шоу началось.
Задача для бойцов была проста: каждый должен был без перерыва провести пять боев по правилам, которые в мире спорта чаще называют «боями без правил», и нокаутировать противника. Ограничились двумя запретами - не тыкать пальцами в глаза и не бить локтем в позвоночник.
Первыми на ринг поднялись два совсем еще юных парня лет девятнадцати, двадцати. Бились они довольно грамотно, но иногда эмоции перехлестывали через край, так что то один, то другой боец попадался на хороший встречный удар. Один из таких ударов и свалил по виду более мощного парня.
Сергей внимательно смотрел бои, где не было место сантиментам, и, изучая своих соперников, запоминал нестандартные нырки, резкие уклоны, неожиданные зацепы, своеобразные, самобытные удары.
Рослый накачанный мужчина под два метра бил хлестко с обеих рук, но еще большую опасность представляли его ноги, которые летели на противника, как бревна. Для не тренированного человека достаточно было бы одного такого удара, чтобы сломать ногу, но на ринге его соперником был опытный боец, по всей видимости, борец, который раз за разом пытался перехватить ногу, но инерция массивного тела буквально вколачивала его в канат. В конце концов, количество ударов перешло в качество, и один из таких ударов по бедру согнул колени борца, и мощный удар в голову с другой ноги опрокинул его на ринг. Выбежал врач с аптечкой и начал колдовать над бойцом. После долгих манипуляций поверженный открыл глаза, все еще не понимая, где он и что здесь делает. На руках его вынесли с ринга, и все пошло по накатанной колее.
С каждым боем накал страстей и эмоций возрастал, и когда пришла очередь Чебукинова. зал уже наполнился жаждой крови.
Сергей поднялся на  ринг, резко и глубоко вдохнул и медленно выдохнул. Его тело напряглось и мгновенно пришло в боевую готовность. 
Как только судья на ринге дал команду, разогретый гигант, не дав Сергею ни секунду  на размышление, обрушил на него град ударов. И если бы не искусная защита, ловкие нырки и уклоны, Чебукинова ждала бы такая же участь, какая обрушилась на голову и ноги только что унесенного с помоста спортсмена.
«Не подставляйся под удары, пусть они даже приходятся на перчатки», - сразу же вынырнуло из подкорки наставления первого тренера, который не переставал вдалбливать в подсознание своих учеников, что лучше пропустить на один удар меньше, чем нанести на один удар больше. С
И Сергей строго следовал этим наставлениям и выбранной на бой тактике.
Его постоянные резкие джэбы в голову, нырки под летящие справа и слева удары с рук и следовавшие за ними мгновенные, короткие и резкие встречные удары в сочетании с мощными лоу-киками вывели гиганта из себя. Лицо бугая исказилось яростью и, казалось, сейчас он готов разорвать противника на части. Он опрометчиво бросился вперед и тут же получил чувствительный тычок в нос, который разозлил его не на шутку.
«Давай, давай, позлись, а мы посмотрим, на что ты способен в гневе», - мысленно подхлестывал Сергей гиганта. 
Великан будто услышал его издевательские слова и тут же мощно и с амплитудой пробил ногой в голову.
Сергей любил такие удары, особенно когда их наносили бойцы высокого роста: траектория движения и скорость полета ноги позволяли провести контрудар.
Сергей легким касательным движением руки отмахнул летящую ногу, чтобы она с той же скоростью устремилась дальше, и тут же нанес сильнейший удар под опорную ногу противника. Гигант рухнул, как подкошенный. Болевой прием на руку, отчаянный крик и хлопки над татами, и поверженный боец понуро покинул ринг. Три других боя завершились быстро и с тем же результатом: противники или падали в нокаут, или хлопали ладонями по ковру ринга, прося пощады.
Тут босс что-то шепнул одному из своих телохранителей и щелкнул пальцами, подзывая к себе тренера.
Сергей тем временем проводил свой заключительный бой с квадратным «отморозком». По всему чувствовалось, что этот боец обладал колоссальной физической силой, но по рингу передвигался чрезвычайно плохо. Сергей сразу же окрестил его «штангистом», ибо видел, как далеки были понятия качка от ринга.
Пара ложных замахов и нырков, и тонкая струйка крови уже побежала из носа штангиста. "Штангист" смахнул кровь с лица и еще неистовей накинулся на Сергея. Поиграв с ним в кошки-мышки, Чебукинов пару раз проверил печень соперника, сбил дыхание, мощно пробил под икроножные мышцы и ясно увидел, с каким трудом тот волочит ноги. Теперь достаточно было одного хорошего удара, чтобы свалить его, но Сергей решил оставить это удовольствие на десерт. Он сделал знаменитую серию «почтальона», когда передняя рука как бы дважды стучит в дверь, а задняя отдает почту, проверяя на прочность нос и крепость челюсти. Ударил он несильно, но достаточно чувствительно, так что "штангиста" прилично качнуло.
«На тебе «кружку пива»  справа»,  - Сергей всадил выверенный и точный удар в почку и хотел было уже с передней ноги пробить в голову, как штангист, согнувшись в три погибели, свалился на настил.
Подойдя к углу ринга, Сергей протянул руки стоящему у каната парню, чтобы снять перчатки, но тут к нему подошел тренер.
- Не торопись, проведешь еще один бой, - кивнул он в сторону босса. - Будешь биться с телохранителем Геннадия Владимировича, - уже по-особому уважительно закончил он свою речь.
«Ах вот оно что, все это была лишь прелюдией, а главное шоу впереди», - дошло до Сергея.
«Порву «отморозка», камня на камне не оставлю», - разозлился он, поняв, что его просто хотели сделать грушей для битья. Вся картина сегодняшнего дня живо пролетела перед глазами: испытанные бойцы Геннадия Владимировича просто тренировались на приглашенных спортсменах, отрабатывая свой бойцовский дух, шлифуя навыки и, по возможности, отбирая лучший материал для своей команды.
Как только тренер дал команду на бой, Сергей мгновенно рванулся вперед, ложным финтом ушел от удара и оказался справа от противника. Удар под колено, тут же короткий и хлесткий апперкот в голову и противник рухнул на пол. Никто не успел понять, как все произошло, а врач уже склонился над телохранителем и тыкал ему под нос нашатырный спирт. Наконец «телок» очнулся, медленно открыл глаза и с трудом сел.
- Молодец, хвалю, - подойдя к рингу, сказал Геннадий Владимирович. – После душа ко мне в кабинет, потолкуем.
За четыре года работы с Геннадием Владимировичем Матвеевым Сергею Чебукинову пришлось не раз смотреть смерти в лицо. Иногда от верной гибели спасали лишь природное чутье, интуиция и умение спрогнозировать ситуацию. Нагрузка была колоссальной, и телохранители, обладавшие отменной физической подготовкой, зачастую не выдерживали запредельных психологических нагрузок и после работы раз за разом расслаблялись алкоголем, теряя необходимую кондицию.
Шеф будто насквозь видел каждого из них и без сожаления изгонял потерявшего форму «телка».
Сергей сменил уже пятого напарника. То были сильные духом и телом ребята, повидавшие на своем веку многое, но каждый из них позволил себе на работе секундное расслабление, которое стоило каждому из них жизни – пули врагов Матвеева расхлябанности не прощали.
Чтобы не расстраивать жену, Сергей никогда не рассказывал Лене о своей работе.
Когда после той первой тренировки он поведал ей о предложении Геннадия Владимировича поработать его телохранителем и пообещал в месяц такие деньги, которые Сергей не смог бы заработать даже за год службы, она долго отговаривала его, так как каждый день видела по телевизору душераздирающие сцены кровавых разборок, но, в конце концов, видя его решимость, сдалась.
Но даже сейчас, по прошествии четырех лет, она каждый вечер с беспокойным сердцем смотрела криминальную хронику и каждый раз молилась, чтобы в числе этих жертв не оказался ее муж.
Сергей и сам уже несколько раз хотел было бросить все к черту и найти спокойное место работы, но, привыкнув за эти годы к хорошим деньгам, сойти с уже устоявшейся, накатанной колеи было крайне сложно. Да и что он мог предложить работодателям, кроме своего тренированного тела и кулаков?
Сергей все явственнее осознавал, что безнадежно отстает от новой жизни, что пришло время худых мальчиков в очках, так называемых компьютерных гениев, которых он перешиб бы одним пальцем, но которые своими мозгами давали фирмам за месяц столько прибыли, что не смогли бы отработать или заработать сотни крепких кулаков за год.
В 5:55 Сергей вместе с Иваном, водителем «Рейндж Ровера», подъехали к Геннадию Владимировичу и условным сигналом доложили о своем прибытии. Через несколько минут они почти на предельной скорости уже летели в указанном боссом направлении и через два с половиной часа безостановочной езды открыли двери деревенской таверны, где за столом сидели четверо мужчин.
Почти три часа оставшиеся наедине пятеро хозяев жизни бурно обсуждали какой-то вопрос, но охрана, стоявшая на улице, могла слышать лишь обрывки фраз, когда кто-то из их боссов выходил на улицу глотнуть свежего воздуха.
- Поехали, - бросил Ивану Геннадий Владимирович.
Всю дорогу он молчал, и лишь изредка из его уст тихо слетала одна и та же фраза: «Козлы вонючие».
- Вот что, ребята, сейчас заедем ко мне. Дам вам немножко «капусты», чтобы работалось веселей, - сказал Геннадий Владимирович, когда впереди показался Санкт-Петербург.
Приехав в город, Матвеев провел еще три встречи с нужными людьми и около 21 часа, захватив с собой новую подругу, ослепительную блондинку лет двадцати, с которой он познакомился буквально неделю назад, направился в «Швабский камин».
Сергей с Иваном заняли места за соседним столом и плотно закусили: для охраны нет ничего важнее, чем иметь сытый желудок – никогда не знаешь, когда еще удастся поесть. 
Сергей уже успел изучить сидевших за столами посетителей. Многих он знал по именам и кличкам, с другими не раз встречался в увеселительных заведениях города.
Его цепкий взгляд не упускал ничего из виду, хотя со стороны могло показаться, что двое мужчин за столом, потягивая сок и уминая блюдо за блюдом, просто беззаботно и весело болтают.
Сердце Сергея екнуло, когда в дверях появились два молодых человека в длинных драповых пальто дорогого покроя.
Не успели закрыться двери ресторана, как они разом распахнули полы одежды и машины смерти АК-74, ощетинив стволы, нашли свою жертву.
Хотя Чебукинов мгновенно оценил ситуацию и составил алгоритм своих действий, сделать что-нибудь он не успел: в считанные секунды автоматные очереди насквозь прошили Геннадия Владимировича, вдребезги разнеся стоявшую на столе посуду.
Сергей резко швырнул тренированное тело вправо и пантерой бросил его вниз. Стул тоскливо скрипнул и еще не успел он упасть, как острая боль пронзила плечо и грудь Чебукинова и последнее, что мелькнуло перед глазами – беспомощно упавшее на стол лицо подруги босса, сам Геннадий Владимирович, неуклюже  сползший со стула на пол, и спокойные лица стрелявших «отморозков», которые спокойно спрятали оружие под пальто и так же спокойно ушли, как и появились.
- Сережа, Сереженька, - слышит он чей-то голос, доносящийся откуда-то далеко из космоса.
Будто в невесомости, Чебукинов летит по коридору нескончаемого тоннеля, ускоряясь до космической скорости, и тогда свет ламп, ослепляющий глаза, становится больше похожим на мигающие звезды.
Временами, когда боль опускает, он буквально зависает в воздухе, и в этот момент перед глазами почему-то медленно проплывают черно-белые кафельные плитки, выложенные по стенкам тоннеля в шахматном порядке, и слышится зовущий из космоса голос: «Сережа-а-а, Сереженька-а-а!».
Но длится это не долго, и Сергей снова стремительно уносится по тоннелю навстречу мерцающим звездам, которые через мгновенье начинают вихрем кружиться перед его затуманенным сознанием .
…Домик с окнами в сад,
Там где ждет меня мама,
Где качала мою
По ночам колыбель.
Домик окнами в сад
Ты мне просто приснился
В той стране стороне,
Где пошло все под снос…
Легкое дуновение ветра несет по звездному небу до боли знакомые слова любимой песни.
Сергей напрягает слух, чтобы лучше слышать, но проваливается и снова летит в неведомую даль.
- Ты нам сейчас все расскажешь, - вдруг строго говорит незнакомый голос.
- Нет, ничего я вам не скажу! - кричит Сергей изо всех сил, но его голос проглатывает космическая тишина.
- Ты будешь нести ответственность по всей строгости закона! - продолжает говорить все тот же голос, пронзая безжалостными словами ослабленный мозг пациента.
- Не смей мне так говорить, ты, козел драный, я кровь за Родину проливал! - кричит в сердцах Сергей, но его голос снова тонет в безбрежной тиши космоса, и он стремительно несется вперед, не ощущая веса своего тела.
И вдруг вдалеке он слышит знакомый голос, который зовет и зовет его, будто хочет сообщить что-то очень важное.
Сначала Сергей не может разобрать ни слова и вдруг, будто совсем рядом, слышит: «Сережа, Сереженька, миленький ты мой, ну открой же глаза».
Он  пытается протянуть навстречу любимой руки, но невесомое тело снова несется вперед и голос постепенно стихает.
…Все под снос: домик, сад
И любовь и печали,
И калитка в саду,
И оградке во мгле.
Домик окнами в сад,
Неужель отзвучали,
Эти песни что так,
Душу тронули мне…
- Мама, мамочка, - кричит Сергей изо всех сил, но ни звука не может он произнести, не слышно его голоса. От бессилия он плачет, но не видно его слез. Снова и снова кричит он и зовет, но тонет его голос в космической бездне, которая через секунду начинает стремительно его засасывать.
- Миленький ты мой, ну открой же глаза, - говорит Лена, держа мужа за обессилевшие руки, беспрерывно целуя их. Она касается влажной щекой его щеки, нежно целует его в лоб, веки, губы…
И вдруг из прошлого, сначала далеко-далеко, будто эхом, потом все настойчивее и отчетливее звучат те Пушкинские строки, что читал Сережа на первом свидании своей будущей жене. 
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
- Только не это, только не это, - гонит от себя Лена последние две строчки стихов, сама не понимая, почему именно эти стихотворение А,С. Пушкина так неожиданно пришли ей на ум.
Ее слезы уже увлажнили и простыню, и лицо мужа, но она ничего не может с собой поделать, чтобы перестать плакать. Как много лет тому назад, когда Сергей был ранен в Афганистане и попал в госпиталь, она молила Бога, чтобы Господь помог любимому мужу выкарабкаться из беспросветно глубокой бездны, так и теперь, оставив всю надежду на Всевышнего и полагаясь только на его благосклонность, она просила Его только об одном: Боженька, не дай оборваться тонкой нити жизни, что связывает нас сейчас и прочно соединяла все эти годы.

Любовь, сломавшая любовь
Август 1991 года застал Геннадия Павловича Чебукинова на посту второго секретаря райкома партии.
Приняв всем сердцем перестройку, которую затеял Генеральный секретарь ЦК КПССС Михаил Сергеевич Горбачев, он искреннее верил, что наступило именно то время, когда Советский Союз сделает мощный рывок вперед и народ, наконец-то, заживет в достатке.
Развернутая по всей стране антиалкогольная кампания в первые месяцы была встречена с одобрением, особенно женщинами, которым изо дня в день приходилось оттаскивать мужей от стакана, ведь даже мало-мальское дело не обходилось без выпивки. А поводов для этого было хоть отбавляй.
…После окончания университета Гена получил направление в сельскую школу, где он с большим энтузиазмом начал преподавать историю и обществоведение. Молодого и подающего надежду учителя заметили в РОНО и райкоме комсомола и уже на следующий год его пригласили инструктором райкома ВЛКСМ. Не прошло и года, как он стал вторым секретарем райкома комсомола, а через два года по рекомендации райкома КПСС его единогласно избрали  первым секретарем райкома ВЛКСМ. Столь стремительный рост по служебной лестнице вскружил бы голову любому, но Геннадий Павлович, как теперь величали его все, оставался все тем же доступным и приятным в общении человеком, каким его знали односельчане. 
Чебукинов ездил из колхоза в колхоз, из предприятия на предприятие, разъясняя людям идеи партии. Он был глубоко убежден, что перестройка, гласность, демократизация дадут стране новые, доселе невиданные возможности для раскрытия подлинного таланта советского народа. С этой мыслью он засыпал и с ней же и вставал каждое утро.
Жизнь била фонтаном счастья и брызгами нереализованных планов.
В честь 70-летия со дня рождения ВЛКСМ райком комсомола провел грандиозный фестиваль фольклорной музыки, по итогам которого лучшие исполнители получали право продемонстрировать свое мастерство на республиканском фестивале народной песни.
Готовясь к этому фестивалю, Геннадий Павлович и встретил свою будущую жену Ларису: безумно красивую, испепеляюще лучезарную, которая под зажигательный танец мастерски исполняла хлесткие частушки, от которых зал закатывался в неописуемом восторге.

Бригадир у нас веселый,
Он всегда с улыбочкой.
Если надо лошадей,
Приходи с бутылочкой.

Бабы сеют и боронят,
Огороды городят;
Мужики сидят в правленье,
Папиросами чадят.

- Ну что, все в сборе? - обратился  Павлович к сидевшим в автобусе артистам, которые весело обсуждали итоги прошедшего фестиваля.
- Лариса где-то затерялась, - ответил баянист Семен Коротков. - Наверное, в магазине застряла.
- Она что там, частушки потеряла? - засмеялся  Павлович.
- Итальянские сапожки, - невозмутимо отозвался баянист. - Часа два точно придется ее ждать.
Семен оказался прав: отстояв в очереди и чудом отхватив итальянские сапожки, Лариса, веселая и счастливая, явилась к автобусу ровно через два часа.
- Ну и что мне с тобой прикажешь делать, госпожа итальянка? - строго обратился к ней первый секретарь райкома комсомола, раздосадованный тем, что домой они приедут только к ночи.
- Геннадий Павлович, простите, я больше не буду, - совсем по-детски пролепетала артистка. - Вы же сами знаете, такой шанс выпадает один раз, - уже кокетливо закончила она.
Через полгода Геннадий и Лариса поженились, а через год у них родилась дочь, которую назвали Анастасией. С этого дня жизнь Чебукинова наполнилась новым смыслом и, казалось, каждый день был разрисован чудными, неповторимыми красками, от которых душа заливалась могучей песней.
Геннадию хотелось как можно больше времени проводить с женой и дочкой, но происходящие в стране грандиозные перемены не давали ни дня на передышку: с избранием на пост первого секретаря райкома партии вся тяжесть и ответственность за положение дел в районе теперь легла на его плечи и о личной жизни пришлось на время забыть.
Как собственную трагедию восприняла страна Чернобыльскую катастрофу и землетрясение в городе Спитаке в Армении. Сотни, тысячи добровольцев мужественно бросились на спасение пострадавших.
Однако вместе с гласностью и демократизацией общества все больше начал набирать силу сепаратизм.
Первым звоночком грядущих потрясений прозвенел Нагорный Карабах, о существовании которого в былые времена мало кто слышал, но о котором теперь чуть ли не ежедневно говорила вся страна.
Юг страны пришел в движение. В Узбекистане из насиженных мест начали выживать турок-месхетинцев, в Крыму о своих правах заявили крымские татары, суверенитет потребовали прибалтийские республики. Страна резко качнулась.
Коммунистическая партия Советского Союза, руководящая и направляющая сила общества, ядро ее политической системы начала лихорадочно искать пути выхода из создавшегося критического положения, но остановить процесс развала уже не могла.
Заполыхал Вильнюс, начались массовые беспорядки в Тбилиси, Баку, Алма-Ате. Жизнь с каждым днем все острее ставила вопросы, на которые все труднее стало отвечать.
Ростки капитализма в лице кооперативов принесли с собой доселе известные советским  гражданам только по кинофильмами и газетам понятия, как рэкет, захват заложников и терроризм.   
Геннадий Павлович еще не знал, что это лишь начало великой драмы, которая разыграется через несколько лет, переламывая в жестоких жерновах истории сотни, тысячи, миллионы человеческих судеб, в числе которых окажется и он сам.
- Вы, коммунисты, потопили Россию в крови. Сколько людей сгноили вы в тюрьмах и лагерях, сколько человеческих судеб поломали? Нет вам прощения и не будет, - не раз бросали упреки в лицо Геннадию Павловичу новоявленные демократы.
- Разве виноваты в этих злодеяниях, которые творила верхушка, простые коммунисты, честно выполнявшие свой долг перед Родиной? Посмотрите вокруг. Кто, как не коммунисты, являются честными тружениками, передовиками производства? - парировал в ответ Чебукинов.
- Вы сгубили творчество масс и не даете выходу талантливой молодежи, рубите инициативу на корню. Хлеб тоннами гниет на полях, а попробуй намолотить его для себя, тебя тут же обвинят в воровстве и сгноят вместе с хлебом, - не сдавались демократы.
- Разгильдяйство, пьянство и безответственность причина тому, что хлеб гниет на полях. Вот возьмем вас. Почему вы, засучив рукава, не выйдете на поля и не поможете колхозникам? Потому что критиковать всегда легче, чем делать. А работать вы не хотите, вам бы только поговорить, да народ тревожить, - отмахивался от наседавших Геннадий Павлович, пытаясь закончить пустопорожний разговор.
- Коммунисты научили народ воровать. Вы оглянитесь вокруг, Геннадий Павлович, будьте реалистом. Работает человек на заводе и, к примеру, делает отвертки. Ну на какой хрен ему покупать в магазине отвертку, скажите-ка нам, дорогой вы наш человек? То-то. То есть в конце рабочего дня я вынесу с цеха пару тройку этих отверток и предложу их своим знакомым. А он вот работает на стекольном заводе. Что он оттуда тащит? Правильно, то, что сам производит. Так что, я ему отвертку, он мне стакан. И вообще, как говорит мой друг Борис, «тащи с работы каждый гвоздь, ты  здесь хозяин, а не гость».
В одной руке мужчина средних лет держит стакан, в другой – бутылочку водки. Привычным движением его зубы вонзаются в пробку, откусывают алюминиевую и сплевывают на землю.
Булькнула водочка по стаканам и демократии сразу же стало еще больше.
- Ну, за гегемона!
Август – месяц, который кормит год.
С утра до вечера колхозники трудились на полях и на события, происходящие в Москве и Ленинграде, смотрели как на что-то далекое, которое их не касается.
Митинговать, когда созрел урожай, а каждый час на вес золота - это было выше крестьянского понимания.
Государственный комитет по чрезвычайному положению с трудно произносимой аббревиатурой ГКЧП продержался недолго и в конце сентября райком КПСС опечатали. Так впервые в своей жизни  Павлович Чебукинов стал безработным.
- Ну и что ты будешь делать? - чуть ли не каждый вечер спрашивала его Лариса. - Как дальше-то жить будем?
- Не знаю, Лариса, не знаю, - в сердцах отвечал Чебукинов, старательно перебирая в памяти все возможности трудоустройства.
«Вернуться в школу и продолжить педагогическую деятельность? Нет, на учительскую зарплату далеко не разбежишься. Пойти в кооператоры? Что скажут люди? Обманывать, жульничать и воровать за свою жизнь не научился, да и людям стыдно смотреть в лицо. Попросить директора нефтебазы Михаила Васильевича взять к себе на работу? Как-то неловко получается. Пойти Алексею Ивановичу на деревообрабатывающий комбинат? А кем?».
Тяжелые мысли бороздили в голове Геннадия Павловича, перебирая одного директора предприятия за другим. С этими тяжкими думами он и приехал в конце октября в родную деревню, чтобы повидать мать.
- Знаешь, Ген, Парфенов-то наш начал воровать бессовестным образом. В прошлом году продал на стороне 60 тонн зерна,  а буквально неделю назад продал кооператорам трех колхозных бычков. И нет на него никакой управы, - сидя за столом и осушив стопочку водки, пожаловался на новоявленного председателя колхоза Владимир Федотов.
- А что же вы не сообщите в милицию, прокуратуру? - поинтересовался Чебукинов.
- Да мы уже писали в милицию, но это бесполезно. Да начальник милиции каждый месяц отоваривается у него свежим мясом. Так что, рука руку моет.
- Так переизберите другого председателя колхоза. Что у нас в деревне мало толковых людей, что ли? - предложил Чебукинов.
- Людей-то и умных, и толковых, и работящих, и не пьющих хватает. Беда только в том, что все боятся сказать слово супротив председателя, - огорченно махнул рукой Федотов. - Своя рубашка ближе к телу. Зерно помолоть, дрова привезти, огород вспахать – все же к нему бегут. А он захочет – даст технику, не захочет – так на своем горбу придется таскать. Вот если бы ты сказал свое слово, народ бы тебя поддержал, потому что уважает тебя, - обратился он Геннадию Павловичу.
Собрание, которое началось ни шатко, ни валко, после выступления Чебукинова раскочегарилось, так что Парфенову пришлось несладко: ему припомнили и проданное зерно, и торговлю колхозным мясом, и ферму, которую деревенские плотники могли построить своими руками, а председатель отдал армянам, поимев за это немалый куш, и узурпацию колхозной техники, которой он распоряжался, как своей собственностью и многое другое. Закончилось все избранием Геннадия Ивановича председателем колхоза, хотя он всячески отговаривал односельчан поискать другую кандидатуру, тем более что его семья живет в  райцентре.
- Ничего, председательская машина, слава Богу, исправна, да и не за тридевять земель живем-то, - обратился к залу Владимир Федотов,  и народ громко захлопал в ладоши.
Назначение мужа председателем колхоза Лариса  восприняла без энтузиазма: за эти годы она уже успела привыкнуть к той жизни, когда любой директор завода или председатель колхоза смотрел на ее мужа с почтением, и это почтение автоматически переносилось и на нее.
И теперь, когда ее мужа избрали одним из тех десятков председателей, которые когда-то обивали порог райкома партии, просили ее похлопотать перед мужем, чтобы он помог им получить лишнюю тонну бензина или скостить план по сдаче мяса или молока, самолюбие Ларисы было сильно уязвлено.
- Лариса, давай переедем в деревню, - как-то весной предложил Гена жене. - Построим дом, заведем скотину, купим пчел.
- На кой черт сдалась мне твоя деревня? - возмутилась Лариса. - Что я там потеряла? Я тебе уже не раз говорила, что в деревню никогда не перееду. Нравится тебе там жить - живи, а меня не трогай, понял?
Такова уж судьба деревенского жителя, что встает он с рассветом, а ложится, только когда переделает все дела. А их, этих дел, всегда невпроворот, тем более, если есть скотина. Да и стыдно жить в деревне и не иметь никакой живности.
Деревенская жизнь мало-помалу начала засасывать Геннадия, и все чаще и чаще он стал возвращаться домой ближе к полуночи и, измотанный и усталый, сразу же заваливался спать.
Так продолжалось два года.
Сначала Лариса стойко переносила невнимание к себе, но однажды ее терпению пришел конец, и она не на шутку взорвалась:
- Вот скажи мне, дорогой, зачем мне нужен такой мужик дома? Пришел, поел, завалился спать, опять поел, оставил гору немытой посуды и умчался на целый день. Я что, бесчувственное бревно? Или ты считаешь, что работа - это все, а жена подождет? Так что ли?
- Ларюсенька, миленькая ты моя, - пытаясь обнять жену, повернулся к ней Гена, но Лариса смахнула его руки и отошла на другой конец стола. - Ну ты же видишь, что я делаю все, чтобы нам жилось хорошо. Работа она и есть работа, тут уж ничего не поделаешь. Не могу же я все бросить и сидеть целый день рядом с тобой, - пытался оправдываться Гена.
- Я не прошу тебя сидеть рядом с собой. Ты когда в последний раз гулял с дочкой? То-то же оно, даже не помнишь. Она скоро забудет, как выглядит ее отец, - продолжала наседать на мужа Лариса. - Да и деньги-то ты зарабатываешь не ахти какие, чтобы целыми днями пропадать из дому. Вон возьми того же Мишу Смолякова. Он и жену одел, и мебель итальянскую купил, и гараж построил.
- У тебя что, одежды мало или тебе нечего обуть? И чем тебе не нравится наша мебель? Гараж, видите ли, он построил. Заниматься спекулянтством, как Миша Смоляков я не буду, поняла? – вдруг раскипелся Геннадий Павлович. - Поразвелось тут всякого жулья, ступить аж некуда. Только и думают, как бы где украсть, да побыстрее кому-нибудь толкнуть. Так скоро и Родину продадут, жулье собачье.
- Кому твоя такая Родина нужна? Осчастливила она тебя своей шоковой терапией? Ваучеры дала, на которые можно машину купить или заграницей погулять? Ну что молчишь? А наши деньги, которые откладывали на свадьбу дочери? Во что они превратились? Чего они стоят сейчас? Три буханки хлеба! А ведь еще два года назад могли купить машину, - не на шутку разошлась Лариса.  Ее губы дрожали, а из глаз медленно покатились слезы.
Ответить Ларисе Чебукинову было нечем. Лоханулся тогда Геннадий Павлович с приватизационными чеками, как пацан малолетний. Да и со сбережениями пролетел, как фанера над Парижем. Ну ведь ничего тогда, в 1991 году, ему не стоило снять деньги со сберкнижки и накупить разного товара. Ан нет, видите ли, верил, что  все это временные трудности, происки антисоветских элементов.
И чем все это обернулось потом?
Всеобщая приватизация привела к массовому обнищанию народа. Брокеры и дилеры по дешевке скупали ваучеры у населения, которое, впервые в жизни столкнувшись с ценными бумагами, просто не знало, что с ними делать.
Скоро волна скупок ваучеров докатилась и до деревень, где обманом, ловкими манипуляциями или даже под угрозой спекулянты за бесценок скупали все приватизационные чеки.
Накрыла эта волна и Гену с Ларисой.
Если в первые месяцы заезжие гастролеры готовы были покупать приватизационные чеки за пять-семь тысяч рублей, то через месяц их цена опустилась до четырех, а еще через месяц за счастье было сбыть их за три тысячи. Долго колебался Геннадий Павлович, продавать или нет, но натиск Ларисы оказался решительным и бесповоротным.
- Гена, через месяц-другой ты этим чеком будешь печку растапливать. Вон умные люди по семь тысяч получили, на хозяйство деньги пустили, а у нас простой бумажкой валяется. Ты же в городе часто бываешь, давай, продавай.
С большим трудом Гене удалось сбыть все чеки, каждую по шесть тысяч рублей.
Удивительно, когда можно было продать их по номиналу за 10 тысяч рублей и,  как обещал один из отцов приватизации Анатолий Чубайс, купить «Волгу» (да уж, купишь ты за такие деньги машину, держи карман шире!), отдавать свое кровное за такую цену было жалко. Когда же паровоз приватизации набрал ход и покатил по только что уложенным капиталистическим рельсам, и шесть тысяч казалось счастьем. Поразительно, но это факт!
В муках и борьбе за выживание прошли еще два года. Колхоз, которым руководил  Чебукинов, мало-помалу начал разваливаться. Изношенная техника ломалась все чаще, а купить запчасти не было денег. Пришлось разобрать самые старые трактора и машины, но это помогало мало - все рушилось с невиданной скоростью.
Из-за растущих долгов начались перебои с поставкой топлива и к посевной некогда бывший колхоз-миллионер представлял из себя жалкое зрелище. Всеми правдами и неправдами в тот год Геннадию Павловичу все же удалось добыть немного топлива и вспахать огороды сельчан, а чтобы обработать колхозные поля сил уже не хватило - десятки гектаров плодородных земель начали зарастать бурьяном.
Не видя лучшего выхода, на колхозном собрании землю решили поделить на паи. Дело чуть не дошло до драки - каждый хотел получить землю получше и поближе к дому. В конце концов решили кинуть жребий. Пронумеровали участки, кинули в ящик завернутые бумажки с номерами и сельчане с фамилиями в алфавитном порядке начали вытаскивать свое счастье. Не всем понравилось то, что они вытащили, но ходу назад уже не было - бумагу с каким участком выудил, ту землю и получил.
И теперь, став собственником, лендлордом, каждый кувыркался, как мог.
Не прошло и года, как молодежь, которая и прежде-то не очень задерживалась на селе, теперь косяком повалила в город. Пустующие избы и заросшие сорной травой огороды уже никого не удивляли – деревня неуклонно катилась к натуральному хозяйству, а пьянство стало нормой жизни.
Незаметно подкатили выборы Президента Российской Федерации. Народ, доведенный за годы демократизации до нищеты, проклинал на чем свет стоит и власть, и Бориса Ельцина.
Как раз в эти дни каким-то чудом в деревню занесло социолога, парнишку лет 19-20, худющего, в стоптанных ботинках и сильно протертых джинсах. Целый день ходил он от дому к дому, заполняя какие-то анкеты. Вечером, дотошно подсчитав каждую отметку, за кого будет голосовать народ, социолог многозначительно ухмыльнулся и укатил в райцентр.
-  Геннадий Павлович, ты посевную-то собираешься проводить или как? - обратился глава районной администрации Виталий Николаевич Карташев к Чебукинову, когда на следующий день он зашел в администрацию узнать, будет ли район поставлять колхозам топливо.
- Как раз и зашел, чтобы попросить на посевную топливо, - живо ответил Чебукинов, не понимая, почему глава задает такой глупый вопрос.
- Я вот думаю, что не собираешься, - гнул свою линию Карташев. - Не со-би-ра-ешься, - растягивая слова по слогам, повторил он и нервно забарабанил пальцами по столу.
- А в чем, собственно говоря, дело, Виталий Николаевич? - поинтересовался Чебукинов, все еще не догадываясь, куда клонит Карташев.
- За кого твои колхозники собираются голосовать на выборах? - вкрадчиво поинтересовался глава.
- За Зюганова, - не задумываясь, отозвался Чебукинов.
- Так вот, слушай сюда, дорогой ты мой человек. Если твои люди проголосуют за Зюганова, ты не получишь ни литра топлива, понял? -  назидательно произнес Карташев.
- Как не получу?
- А вот так. Не получишь и все. Вчера меня вызывали в областной центр и там ясно и четко сказали, что если я не обеспечу в своем районе победу Ельцину, то район не получит ни литра бензина. Так что, думай, агитируй, а поставленную задачу придется выполнять. Если, конечно, хочешь остаться с урожаем.
На собрании деревенский люд негодовал.
«Как же так, - возмущался народ, -  говорят демократия, а сами заставляют голосовать за Ельцина?».
- Ельцин нас нищими сделал, сельское хозяйство под нож пустил. Не будем мы за него голосовать, - сжимая натруженные руки в кулачок, выпалила Зинаида Веселова, знатная доярка района.
- Ну вот что, Зинаида Петровна, раз ты не хочешь голосовать за Ельцина - не голосуй, - обратился Чебукинов к ветерану колхоза. - Но учти, свой огород будешь вспахивать сама. Так что, если мы хотим получить топливо на посевную, - голосуем за Ельцина, если нет - значит, будем сосать кукиш.
Посевная прошла с 94 процентами голосов «за» первого Президента России.
Душевные противоречия, связанные с отсутствием новой ясной идеологии жизни, бандитизмом, воровством добра, нажитым миллионами тружеников годами добросовестного труда, но в одночасье ставшим собственностью когорты избранных, необходимость подстраиваться под новую номенклатуру и одновременно несогласие с ней – все это разрывало сердце и постепенно изъедало Чебукинова изнутри.
И это не могло не сказать на личной жизни Геннадия Павловича – она дала глубокую трещину.
«…Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прильнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной…»
В тишине полутемной комнаты, где неистово молится грешник и из глаз которого то ли дело стекают слезы, слышно, как потрескивает свеча. Порой молящемуся кажется, что вместе с ним плачет и Божья матерь, обрамленная в цинковый оклад иконки.
 
Новая стрелка жизни
После увольнения в запас Миша Чебукинов погулял в деревне две недели и рванул в город. Поступив на подготовительное отделение юридического факультета университета, он вгрызся в учебу и на следующий год уже сидел за студенческой скамьей. Первый курс прошел на одном дыхании: лекции, семинары, зачеты, экзамены, вечера отдыха, КВНы, спортивные соревнования - все давалось Мише легко и просто.  В конце второго курса он влюбился. Произошло это как-то внезапно.
После занятий Миша пошел в библиотеку, чтобы обменять книгу. Стоять в очереди было довольно скучно и он, от нечего делать, начал задавать стоящей перед ним девушке самые что ни есть глупые вопросы. Сначала она отвечала вполне серьезно, но потом, поняв, что молодой человек просто издевается над ней, отвернулась и замолчала. Даже самые хитрые уловки, к которым прибегнул Миша, чтобы втянуть ее в разговор, к успеху не привели. Когда девушка обменяла книги и ушла, Мише стало как-то скучно и уныло.
В субботу он рванул на дискотеку, чтобы повеселиться от души и выпустить пар из неуемного молодого организма.
Войдя в  азарт, Миша чуть было не сшиб девушку, стоявшую в полумраке у стены.
- Вот так встреча!  - невольно вырвалось из его уст. - Оля, какими судьбами?
- Такими же, как и у вас, Михаил, - насмешливо ответила она, тряхнув длинными завитыми золотистыми кудрями, которые ниспадали на ее оголенные плечи и под лучами  прожекторов переливались разноцветными красками. Она повернулась к нему боком, что-то шепнула на ухо подруге и та весело рассмеялась.
- Давайте потанцуем, - обратился Миша к Оле, когда заиграла медленная музыка. Он галантно наклонил голову и решительным движением протянул левую руку.
Оля внимательно посмотрела ему в глаза, немного поколебалась и все же подала руку. Бережно и нежно повел Миша девушку на середину площадки и, едва соприкасаясь ее талии вспотевшими от волнения руками, медленно поплыл по залу. Его рецепторы уловили утонченный запах ароматных духов, который еще сильнее взбудоражил его разгоряченное тело.
От охватившего непонятного волнения он говорил ей всякую чушь и никак не мог остановиться. А когда закончилась дискотека и они вышли на улицу, Мишу словно заклинило: он держал  Олю за руку и не мог произнести ни слова, будто язык присох к нёбу. Так они дошли до ее дома.
- Ну прощай, герой, - улыбаясь, сказала Оля и ее руки медленно выскользнули из рук оторопевшего парня.
- Надеюсь, мы завтра увидимся? - с надеждой спросил Миша, но в ночной тишине его голос прозвучал как-то тихо, хрипло и неестественно.
- Как знать, может быт и да. Во всяком случае, мечтать не вредно.
Оля кокетливо помахала рукой и исчезла в подъезде дома.
Как ждал Миша следующего вечера! Он успел постирать белье, убрать комнату, погладить рубашку и брюки, а время, казалось, просто остановилось. И как назло, так медленно темнело!
Под окнами многоэтажного дома, где жила Оля, он простоял часа два, но девушка, пронзившая стрелой Амура его сердце, все не выходила и не выходила. Мише так хотелось пойти по квартирам и постучать в каждую дверь, но природная стеснительность сдерживала его неистовый порыв. Расстроившись совсем, он с последней надеждой посмотрел на окна и, увидев всю ту же неизменную картину, повернулся и медленно побрел домой.
- Миша, Мишуля, - вдруг донеслось до его уха такой знакомый, но в этот раз игривый голос.
Сердце приятно кольнуло и Миша, не чуя под собой ног, понесся навстречу своему счастью. Он ловко подхватил Олю на руки и начал кружить ее, быстро, быстро перебирая ногами. От неожиданности девушка крепко схватилась за его шею, прижалась к нему всем телом и шептала и шептала, не переставая:
- Ну,  Мишенька, перестань, уронишь, ну хватит.
- Ни за что, - чеканя каждое слово, выговаривал Миша и, танцуя в темпе вальса, все кружил и кружил свою ненаглядную подругу. Наконец он бережно опустил драгоценное сокровище на землю и чмокнул в щечку.
- Как долго я тебя ждал, - прижимая к себе свою радость и прислоняясь лбом к ее лбу, со вздохом протяжно произнес он.
- Не так уж и долго, часа два, ну, может быть, три, не больше, - ответила Оля.
- Как долго я тебя ждал, - снова повторил Миша, еще крепче прижимая ее к своей груди. - Всю свою жизнь.
Они гуляли по тихим улицам города, любуясь ночным безоблачным небом, радовались ласковому журчанию ручейка, смеялись над пустяками и, казалось, что счастье их безмерно.
Каждый день Миша жил только одной мыслью - скорее увидеть свою Олю, заключить ее в объятия, целовать и целовать без устали. Учеба мало-помалу начала отходить в сторону и однажды на перемене куратор группы Нина Федоровна подозвала его к себе и прямо спросила:
- Миша, в последнее время у тебя что-то резко упал интерес к учебе. В чем дело? Влюбился?
Вопрос застал Мишу врасплох, отчего он густо покраснел.
- Ну рассказывай, в чем дело?
- Да ни в чем, - смущенно начал оправдываться Миша. - Просто не успел пару раз по-хорошему подготовиться, вот и все, Нина Федоровна.
- Нет, Мишенька, не пару раз, а уже целых два месяца, как у тебя учеба отошла на второй план. И кто же тебе «помогает» не высыпаться? Не Оля Березкина ли с иняза?
При этих словах Миша покраснел еще гуще, так что лицо его стало пунцово красным.
- Оля девушка замечательная, притом отличница учебы. И ты Миша сделал хороший выбор. Но любовь не должна быть помехой в учебе. Ни тебе, ни Оле, - мягко, но все же наставительно продолжала Нина Федоровна. - На следующий год ей защищать диплом, и какого цвета он будет, во многом зависит от тебя. Так что ответственность у тебя двойная, понимаешь? Как говорится, время делу - потехе час.
Ох, как не хотелось Мише заводить с Олей разговор об учебе! Он готов был забыть всех и вся, раствориться в своей любви, часами слушать биение сердца любимого человека, но маленький молоточек все тукал по мозгам: «Учись!», и перед взором ясно вырисовывался изрядно обесцветившийся от времени тот самый ленинский лозунг, висевший над входом в школу «Учиться, учиться и учиться…», о котором многие нынешние школьники просто не имеют никакого представления.
- Оленька,  если бы только знала, как не хочется мне отпускать тебя даже на секунду, - тихо шептал Миша, крепко обхватив свою возлюбленную за талию и нежно целуя ее в щеки, губы, уши, шею. - Как не хочется!
Стон вырвался из его горла, и, казалось, вместе с этим стоном заплакала и его душа.
- Мишенька, перестань, пора идти спать, - мягко отстраняя его от себя, полушепотом произнесла Оля. - Уже два часа ночи, а мы с тобой еще даже не садились за учебники.
- Да, радость моя, ты права. Лелик, я тебе должен сказать что-то очень важное.
При этих словах Оля невольно напряглась.
- Сегодня со мной беседовала Нина Федоровна. Об учебе и о нас с тобой. Я долго мучился, говорить тебе об этом или нет. И все же считаю, что с моей стороны было бы нечестно умолчать об этом.
Миша сделал паузу, и вдруг возникшей тишине стало слышно доселе не замечаемое тиканье часов.
- Да не волнуйся ты, солнышко мое ненаглядное, все нормально, - прижал он к себе Олю и тихо сказал: - Знаешь, Оль, влюбившись в тебя, я потерял и голову, и сон, и покой. И мне не хотелось бы, чтобы из-за моей дури у тебя были какие-то неприятности в учебе. Я каждый день отнимаю у тебя кучу времени и сил, что, в конце концов, не дам тебе нормально защитить диплом. С сегодняшнего дня я буду строго регламентировать время наших встреч. Именно так, как просишь ты, моя дорогая.
Полтора года учебы пролетели так быстро, что в конце июня Оля уже держала в руках красный диплом учителя английского и немецкого языков средней школы. Ее благородный порыв поехать в тьму тараканью Миша зарубил на корню.
- Какая деревня? К черту твое Мирошкино. Да, жаль детей, ну и что с того? У нас с тобой своя жизнь, своя мечта. Без тебя мне здесь будет грустно, пустынно и одиноко. Не бросай меня одного.
И чтобы относительно будущего, связанного с преподавательской деятельностью, у нее не было никаких иллюзий, он сам нашел ей работу в одной из туристических фирм и снял недорогую квартиру на окраине города. 
Для наработки опыта Оле поручили проводить экскурсии по городу со школьниками, и с непривычки от хождения по историческим местам целыми днями пешком она, приходя домой, плашмя падала на постель и засыпала. Через четыре месяца ей доверили взрослых туристов, среди которых все чаще стали попадаться группы с иностранцам.
После учебы Миша буквально летел домой, чтобы заключить свою ненаглядную в объятья и отдаться безмерному счастью.
- Лапонька ты моя любимая, - мурлыкал он Оле в ухо и осыпал ее нежными поцелуями. – Как я тебя люблю!
И как было не восхититься этой очаровательной улыбкой, этим завораживающим смехом, этими голубыми бездонными глазами, этой стройной фигурой с осиной талией!
Словно пушинку он вскидывал ее на руки и как маленькую девочку носил по комнате, слегка подбрасывая и ловя, кружась и целуя.
- Мишенька, не надо, уронишь, - визжала Оля не то из кокетства, не то действительно боясь упасть. Она крепко обхватывала Чебукинова за шею и когда его любимый начинал целовать ее, глаза в блаженстве закрывались сами.
В эйфории счастья и любви человек, сам того не осознавая, невольно создает мир грез и фантазий, в котором все происходящие вокруг перемены воспринимаются им исключительно в розовом цвете: окружающие люди кажутся родными и близкими, и будто они радуются вместе с ним за его счастье и любовь, трудности выглядят легко преодолимыми, горести - далекими и чуждыми, подлости и предательства - невозможными, а замечания друзей и наставления родителей окинуть мир критическим взглядом встречаются буквально в штыки.
Миша не был исключением из этого правила. Он продолжал жить в том мире блаженства и счастья, который сам себе выстроил.
Работа с людьми, тем более в сфере обслуживания, предъявляет к сотрудникам особые требования. Здесь всегда надо быть не только в прекрасной физической форме, но и иметь соответствующий внешний вид, который подчеркивал бы особый уровень социального положения.
Если мужчины к своей одежде относятся философски и зачастую чуть замасленный рукав не особенно отражается на их умонастроении, то у прекрасной половины человечества каждая мелочь вызывает всплеск нервного раздражения.
Общаясь с туристами практически каждый день, особенно с иностранцами, Оля, глядя на изысканно одетых гостей, стала все чаще ощущать себя неуютно, эдаким гадким утенком, а потом это чувство переросло в раздражение.
Туфли, совсем недавно выглядевшие модными, уже поизносились, обшлага рукавов немного пообтерлись и с них потихонечку исчез ворс, любимая коричневая кожаная сумочка, с которой она практически никогда не расставалась, потеряла былые формы и блеск.
- Мишенька, мне надо обновить гардероб. Неприлично работать с иностранцами в одном и том же пальто, купленном еще на третьем курсе. И не только с ними. Стыдно и перед подругами, чувствую себя гадким утенком.
Оля поставила чайник на конфорку и посмотрела Мише в глаза.
- Какой же ты гадкий утенок, золотце ты мое ненаглядное. Ты принцесса. Прин-цес-са!!!
- Если я принцеса, то почему у меня такой нищий гардероб? В общем так, Мишенька, две зарплаты я потрачу исключительно на одежду и обувь. Не могу же я на самом деле ходить, как заморыш. А ты, дорогой, подумай, как будешь решать проблему нашего жития в эти два месяца.
Наступившая весна потребовала очередного обновления гардероба.
Стараясь исполнить запросы любимой, Миша почти каждый выходной, а иногда и в будние ночи ходил на железнодорожную станцию разгружать вагоны. Обычно работали артелью, при хорошем раскладе удавалось заработать неплохие деньги. Разгружать приходилось все подряд – уголь, дрова, мешки с цементом.
Разгрузка угля летом не доставляла особых хлопот. Но зимой, когда мороз крепко прихватывал верхний слой, а еще хуже, когда уголь замерзал до дна,  приходилось вкладывать мощь всего организма: яростными ударами ломов и кувалд грузчики упрямо пробивали грузу дорогу, чтобы уголь одним махом вылетал через нижний люк.
А уж когда закипала работа, трудности как-то сами собой отбрасывались в сторону, все начинало получаться легко и быстро и через час-другой под яркими лучами прожекторов сверкали смахивающие на негров чумазые рожи работяг, покрытые густым слоем угольной пыли.
А вот разгружать вагоны с цементом было делом не очень приятным. Хорошо, если цемент был в мешках. Но чаще он был рассыпным. И тогда во время разгрузки эта удушливая пыль, казалось, проникала во все поры тела. Но разве молодые, сильные тела обращают на это внимание?
На этот раз Мише и его друзьям предстояла разгрузка вагонов с углем. Мороз был чуть крепче обычного и куски черного ископаемого, вцепившись друг в друга прочными невидимыми нитями, вмерзли аж в железные края вагона.
Открыв люк, Миша начал долбить ломом, вкладывая в каждый удар всю мощь своего сильного тела. В соседний люк вонзал свой лом Иван Стеклов, его однокурсник и друг. Он так легко и играючи работал инструментом, что в его исполинских руках тяжелый лом казался маленьким железным прутом.
В противостоянии человека и угля последний мало-помалу начал сдаваться,  потек тонкой черной струей, чтобы через некоторое время сползти уже большими кусками. Наконец в черной массе угля образовался небольшой просвет и несколько человек, среди которых был и Миша, ловко перебрались  на верх вагона.
 Удары ломов дружно перекликались звоном лопат и кувалд, заставляя смерзшуюся массу дребезжать и раскалываться, чтобы потоком скатываться вниз.
Работающему наверху, стоя над углем, надо быть очень внимательным, чтобы в захлестнувшем азарте не потерять бдительность. Как только уголь начинает ручейком скатываться вниз, осторожность должна быть двойной, чтобы ненароком не ухнуть под эту массу. Тогда не избежать беды. В практике грузчиков был не один случай, когда из-под громады угля приходилось выкапывать человека со сломанной рукой или ногой. Иногда бывали и летальные исходы.
 Миша, изрядно поработав ломом и пробив небольшое отверстие, решил немного расшатать смерзшуюся массу и пару раз легко подпрыгнул. Никакого эффекта. Еще несколько осторожных прыжков и приземлений – все тот же результат. 
«Вот, зараза, не хочет поддаваться, - сплюнул от злости Миша и, оттолкнувшись  изо всех сил, подпрыгнул. -  Ну, ничего, мы заставим себя уважать».
Он подпрыгнул раз, потом еще раза три и к своей радости почувствовал, как дрогнула смерзшаяся масса.
«Ну, последний разочек и довольно», - смахнул он рукавицей пот со лба и, сделав пару шагов назад, разбежался и прыгнул на уголь всей энергией своего сильного тела.
Громада угля вздрогнула, качнулась и в ту же секунду стремительно понеслась и посыпалась в открытый люк.
- В  рубашке ты, Мишка, родился, - поднял его на ноги Иван Стеклов, отряхивая угольную пыль с его одежды и лица. – Как с ледяной горки сквозь этот люк вылетел. Дай-ка на тебя посмотрю.
Он повернул Мишку вокруг себя, потрогал руки, ноги, похлопал по спине и плечам.
- Ну,  кажется, все в ажуре. Даже царапины нет. Ничего не болит?
- Да нет, все нормально.
Только теперь Миша осознал, как благосклонна была к нему судьба.
Лето накатило стремительно и незаметно.
Миша хотел было поехать работать с шабашниками, но отказать маме в просьбе отстроить баньку, отремонтировать ворота, починить забор, накосить сена, заготовить на зиму дрова не смел.
В первые две недели пребывания в деревне он чуть ли не каждый день писал Оле письма, и почти так же часто их получал. В конце августа, буквально за неделю до начала учебного года Оля написала, что едет сопровождающей группы передовиков производства, которая едет в круиз по Европе с заходом в Финляндию, Швецию, Данию, Францию, Грецию и ряд других капиталистических стран.
Миша искренне порадовался за  нее и сожалел лишь о том, что рядом со своей возлюбленной не будет его. За лето он успел изрядно истосковаться по Оле, с нетерпением жаждал встречи, и вот теперь это свидание вынужденно откладывалось еще на три недели. 
Миша раз за разом перечитывал последнее письмо Оли и уже мыслями гулял с ней по берегу Волги, радуясь жизни, которая дарует ему такое фантастическое счастье, что, кажется вот оно, совсем рядом, протяни руки и оно засияет на ладошке! И как же трудно после мысленного полета душ и единения двух любящих сердец вернуться обратно к земным заботам!
Миша горестно вздохнул и поспешил на огород, чтобы стать невольным свидетелем разыгравшейся кровавой драмы.
Слава, его однокашник и сосед, отсидев несколько лет в тюрьме за изнасилование, четыре месяца назад вернулся домой.
Ему так и не удалось увидеть ни отца, скончавшегося через три месяца после вынесения приговора, ни мать, ушедшую в иной мир прошлой осенью. Целую неделю Слава не просыхал, пытаясь утопить в вине одновременно и свое счастье выхода на свободу, и свое горе безвозвратной потери родителей. Опустевший отцовский дом казался ему пустым и холодным.
В весеннюю страду вместе с младшим братом Костей и его женой Валентиной, живших в отцовском доме, они вспахали огород, посадили картошку, лук, морковь, капусту и другую зелень.
Костя, мужчина немногим старше 30 лет, с веснушчатым лицом, глубоко посаженными голубыми глазами и вечно растрепанными, почти до плеч, соломенными волосами, был дядькой сильным, работящим, хотя выпить тоже никогда не отказывался. Да и кто в деревне откажется от дармовой самогонки?
Несколько раз друзья сватали его как к местным, так и девушкам из окрестных деревень, и несколько раз он почти уже было женился, но каждый раз что-то мешало сделать последний шаг. И чем дольше он жил холостяцкой жизнью, тем труднее становились ему налаживать отношения с женщинами. Косноязычие мешало завязывать даже что-то похожее на разговор, и он подсознательно боялся насмешек и шуток девушек, которые ему нравились.
Так проходил год за годом  и Костя уже было плюнул на семейную жизнь, когда однажды на свадьбе своего двоюродного брата не повстречал Валентину, свою будущую жену.
Она была красивой женщиной со стройными ногами, озорным смехом и шаловливыми, можно даже сказать слегка блудливыми глазами, которые будто магнитом притягивали мужчин.
Костя так до конца и не понял, как в следующее утро проснулся с ней в одной постели, а через два месяца они стали мужем и женой.
…В этот августовский день Костя вернулся домой раньше обычного. Чтобы укоротить дорогу, он пошел через огород и когда открыл дверь в избу, его взору предстала ужасная картина: Валентина, его жена, лежала рядом с его братом - голая, потная, растрепанная, с блаженной улыбкой на лице.
Бешенство и гнев охватили Костю. Он выбежал из дома, вытащил спрятанное ружье и дрожащими от ярости руками зарядил его.
- Слава, вставай, Костя за ружьем побежал. – Валентина наскоро накинула на себя халат и босыми ногами бросилась из дома прочь.
- Братан, как ты мог? – буквально влетел в дом Костя, кипя от обиды и злости.
Его неимоверно трясло, ружье ходило ходуном, качаясь из стороны в сторону.
- Я любил тебя всегда. Как ты мог? Не прощу тебе этого, - целясь прямо в лицо, вымолвил Костя. – Сволочь ты, гад последний.
- Убери ружье! – Слава неожиданно и резко взмахнул ножом, и острое лезвие пропороло лицо брата от кончика рта до ушей.
От боли Костя чуть было не выронил ружье, но каким-то неимоверным усилием воли удержал его и нажал на курок. В замкнутом пространстве выстрел прогремел оглушительно. Слава отлетел к столу, увлекая за собой посуду.
- Убью, сволочь!
Держась одной рукой за рану, другой за ружье, Костя, пошатываясь от боли, приготовился сделать второй выстрел, но Слава, раненный в плечо, резво вскочил, пнул брата в пах и выбежал из дома.
- Нет, не уйдешь, гад!
Он положил ружье на пол, трясущимися кровавыми руками перевязал лицо полотенцем и решительно шагнул во двор. Бурлящая злость и клокочущая жажда мести заполонили его сердце и затуманили разум.
- Костя, не надо, - с мольбой и слезами бросилась к мужу Валентина, пытаясь предотвратить надвигающуюся ужасную трагедию, и в эту же самую секунду мощный заряд пронзил ее грудь. Она мешком повалилась на землю.
- Сука, б…дь, убью всех!
Костя перезарядил двустволку, огляделся  и, увидев следы крови, оставленные раненным братом, быстрыми шагами рванул в огород.
Слава уже был в конце огорода, почти на опушке леса и пытался скрыться в его спасительных зарослях, но страшная рана и сильное кровотечение отнимали его силы все больше и больше. Если огород он пробежал почти на одном дыхании, то теперь ноги его сплетались, и он то и дело падал и вставал, вставал и падал.
 - Куда ж ты, сука, торопишься? От меня не уйдешь.
Лицо Кости передернулось в страшной гримасе, которая давала ясно понять, что теперь ничто не остановит его от задуманного.
Обманутый муж почти бежал, не замечая, что полотенце уже слетело с его головы и кровь ручьем хлещет из раны.
- Братан, ты хуже бандита, хуже фашиста. Как ты мог со мной так поступить? Как ты мог предать меня? Только не говори, что эта она тебя затащила в постель…
– Да пошел ты на х… Я твою Валентину еще в первый день вы…бал, понял? Сука она, Костя, бл..дь…
Выстрел. Еще выстрел и скверна прервалась.
===
Сентябрь и университет встретили Мишу радостным волнением, праздничным настроением, оживленными разговорами и беззаботным весельем друзей.
В томительном ожидании Оли первая неделя, когда были одни лишь лекции и углубляться в дебри науки практически не было необходимости, да и желания, а  свободного времени – уйма, тянулась бесконечно долго.
Чтобы как-то отвлечь друга от тоски, субботу вечером ребята чуть ли не насильно потащили его на дискотеку. Миша сопротивлялся, как мог, однако в конце концов, сдался.
Эх, если бы он только знал, как перевернет его судьбу этот вечер!
Отзвучали последние аккорды и шумная толпа разгоряченных танцами молодых ребят, от которых пар валил столбом, начала неторопливо, казалось, даже нехотя, расходиться. Двинулись к выходу и студенты.
К ночи заметно похолодало, а на ясном небе рассыпались мириады  мерцающих звезд, блеск и сияние которых казались особо ослепительными при безумно удивительном, мягком свете полной луны. Пиджаки ребят уже успели лечь на плечи девушек, которые надели летние платья отнюдь не легкомысленно и непредусмотрительно, как могло показаться на первый взгляд, а еще при выходе из дома твердо рассчитывали на внимание, чуткость и благородство своих спутников. 
Поднимаясь по крутой лестнице парка, молодежь весело смеялась и подшучивала друг над другом.
- Ну, что, до завтра, - Миша крепко пожал каждому товарищу руку и, просунув палец в петлю пиджака, беззаботно покрутил им вокруг головы.
- Да куда ты торопишься, Миш? Погуляем еще чуток и двинем домой все вместе.
Ваня Стеклов задержал его руку в своих крепких ладонях, пытаясь отговорить.
- Нет, ребята, мне пора.
Он быстро зашагал вдоль липовой аллеи, почти миновал довольно широкую тропинку с раскидистыми кустарниками шиповника, которые росли с обеих сторон, и уже был в нескольких шагах от ворот, как неожиданно, будто гром среди ясного неба, загрохотал  топот бегущих ног.
- Помо-о-ги-и-и-те, спаси-и-те, - донеслось до него совсем рядом задыхающийся девичий голос.
Удар и первый преследователь опрокинулся навзничь. Еще удар – и второй хулиган полетел в кустарник. Однако силы были явно не равны. Пятеро подвыпивших здоровых ребят, встретив неожиданный отпор, буквально озверели. Хруст сломанной челюсти, плевок выбитых зубов, бешеные глаза, яростные крики, тупые удары заполонили тишину парка.
- Помогите, кто-нибудь! - переборов страх и чуть согнувшись в коленях, закричала изо всех сил девушка.
- Ну, что, хмырь, допрыгался?
В руках одного из нападавших неожиданно возник обрезок арматуры.
Размашистые взмахи со свистом рассекали воздух, внушая нестерпимый трепет, неся животный страх, наводняя бесконечный ужас.
И в этой пляске смерти не было места для отступления.
Тыльной стороной ладони Миша смахнул со лба пот. Сильное тело, готовое в любую минуту сделать ложный финт и уйти от удара, напряглось до предела. Сколько раз за годы службы ловкими нырками уходил он от таких ударов! Сколько раз оказывались его противники в дураках!
 Резкий рывок, молниеносный шаг вперед навстречу под удар, нырок, мгновенная подсечка опорной ноги и хулиган носом воткнулся в землю.
И в эту самую секунду, когда опасность, казалось, миновала, вороненая сталь острого ножа полоснула его откуда-то сбоку по лицу.
- Осторожно, мужики, аккуратней.
Мишины друзья, прибежавший не крик, бережно подхватили товарища на руки, и Ваня, одним рывком разорвав рубашку со своего могучего тела, начал быстро бинтовать пострадавшему лицо и голову.
- Вот сволочи, прямо в левую бровь попали. Ребята, давайте бегом в больницу, есть еще надежда спасти глаз!
---------------
По-хорошему подготовиться к зимней сессии Миша не смог. Нет, не только больной глаз, который врачи чудом сумели сохранить, и который сейчас едва-едва видел, был тому помехой. Дала глубокую трещину некогда казавшаяся вечной любовь: в бездонную бездну начали сползать отношения с Олей, круша и разрушая гармонию душ и взаимопонимание, мир и согласие, терпение и прощение.
…На следующее же утро, как Миша оказался в больнице, к нему пришла та самая девушка, из-за которой и завертелись все эти его злоключения. Она держала его за руку, несмело и ласково гладила по лбу, стараясь облегчить его боль, и со слезами на глазах умоляла простить ее.
- Не виновата ты ни в чем, не кори себя. На моем месте так поступил бы любой мужчина.
У этой больничной кровати и встретились две девушки, невидимой нитью и обстоятельствами связанные с одним и тем же человеком.
Первые два месяца Оля, казалось, была все той же веселой, душевной, мягкой и ласковой девушкой, какой все эти годы знал ее Миша. И через месяц, когда они, как всегда, пили чай и болтали обо всем и ни о чем одновременно, Оля вдруг спросила:
- Как ты мог пригласить эту Иру на дискотеку?
- Да не приглашал я ее на дискотеку. Это простое стечение обстоятельств. Я же тебе рассказывал, как все получилось. Она убегала от этих пьяных ребят и звала на помощь. Ну не мог я оставить беззащитную девушку без помощи, это было бы нечестно и подло.
- А зачем ты вообще пошел на дискотеку? Что ты там потерял?
- Ничего я там не потерял. И идти туда вовсе не хотел, просто ребята уговорили.
- Вот так, значит, ты меня любишь. На тебя положиться-то, оказывается, нельзя.
- Солнышко, радость ты моя ненаглядная, да никто кроме тебя мне не нужен. Ну что ты на самом деле, перестань говорить глупости!
Пока человек любит, он прощает все. Простить – это значит каким-то образом наступить на горло собственной песне, поступиться своими прихотями и желаниями, капризами и дурью, выкрутасами и блажью, нетерпимостью и гневом. Прощение – это готовность отдать часть своих прав и свобод, пусть даже временно. Пока люди любят друг друга, они готовы и могут прощать.
Эти ссоры, возникавшие все чаще и чаще, из мелочей перерастали в крупный скандал, однако в первые месяцы конфликт удавалось загладить и закончить примирением в постели.
Миша пытался всячески ублажать Олю, но с каждым разом все больше и больше чувствовал, как она незаметно и тихо удаляется от него, становится все более раздражительной, сварливой, нетерпимой.
Сдав последний экзамен самым первым, Миша пришел домой рано. Кинув книги на полку, он взял хозяйственную сумку и поспешил в магазин, чтобы сделать последние покупки - вечером того же дня он собрался поехать к маме в деревню. Оставлять в городе Олю одну ему очень не хотелось, и две недели он уговаривал и уговаривал свою возлюбленную поехать вместе с ним, но уговорить ее так и не смог.
- Нет, Мишенька, у меня работа. Как раз на эти дни запланирована поездка моей группы в Москву.
- Ну разве нельзя с кем-нибудь поменяться?
- Ну что ты как маленький, у нас еще будет время съездить к твоей маме. Сейчас самое туристское время, когда можно заработать деньги.
Когда Миша вернулся из магазина, Оли дома не оказалось – ну обещала же прийти сегодня пораньше!
 «Наверное, опять дали группу в нагрузку», - решил Миша и занялся чтением свежей прессы.
Прошел час, другой, а Оли все не было и не было. Укатить, не попрощавшись, он не мог, а время все поджимало и поджимало.
Миша давно упаковал все вещи и бесцельно слонялся по квартире. От нечего делать он то еще раз развернул газеты, но все статьи были прочитаны, кроссворды отгаданы.
Вдруг его взгляд упал на большую пухлую общую тетрадь на подоконнике, из которой выглядывала какая-то бумага.
Миша открыл тетрадь, увидел конверт с обратным адресом из Швеции и хотел было уже положить конверт обратно и захлопнуть тетрадь, как его мозг прожгла странная мысль – кто этот корреспондент из Швеции, пишущий его невесте?
Несколько раз он отговаривал себя не читать письмо, адресованное не ему, потому что считал это дурным тоном, но строки на английском языке буквально приковали его взгляд.
Dear Olga!
I am very happy to get an answer from you. Those were the loveliest days that we spent together in Sweden. So, as I wrote to you earlier, at the end of January I’ll be on business in St. Petersburg, then in Moscow. As far as I know, you live not far from Moscow. If you could be at Moscow, we’d have a wonderful time. Let me know about your decision as earlier as you can…
 Хотя Миша и не был слишком силен в английском, однако его знаний вполне хватило сразу же уловить суть письма. Вооружившись англо-русским словарем, он на всякий случай, чтобы удостовериться в правильности понимания, буква в букву перевел незнакомые слова.
- Ну и дела! Вот почему ты не хотела со мной ехать! Значит, этот хренов швед назначает тебе свидание в Москве, а я, получается, не пришей к п…де рукав?
Перед глазами Миши вихрем проносились последние месяцы: ссоры, обиды, примирения, опять ссоры…
- Вот почему ты так цеплялась за каждое мое слово! Вот кто, оказывается, нашпиговал тебя шмотками в круизе! Это злосчастная дискотека была лишь поводом, чтобы унизить меня, а я, как последний лох, верил каждому твоему слову, как дурак, радовался за твои шмотки!
Злость и смятение одновременно охватили Мишу. Он хотел было, не дочитав до конца, разорвать письмо на мелкие кусочки, сжечь, растоптать, лишь бы унять эту внезапно накатившую на сердце боль.
- Боже мой, Боже ж ты мой! Как ты могла со мной так поступить? Как могла?!
Бумага мелкой дрожью трепыхалась в его руке, пока он, наконец, не заставил себя успокоиться.
Он еще раз прочитал письмо, перебирал тетрадные странички, где обнаружил еще одно письмо с прямоугольным красным почтовым штемпелем.
Оно было коротким, даже лаконичным. День, время, место встречи…
Внезапно его заколотил озноб. Также неожиданно, внезапно по его щекам ручьем полились горючие слезы. Миша молча глотал их, все еще не веря, как нежданно-негаданно, совсем внезапно его предал самый близкий человек, ради которого он готов был отдать свою жизнь.
- Любишь его? – Миша обессилено выдавил слова, едва Оля переступила порог.
- Кого?
- Сама знаешь, кого, не придуривайся. Значит, в Москву едешь, на свидание, а я, деревенский олух, ни рылом, ни духом.
Он тряс перед Олей письмами, едва сдерживая свой гнев.
- С чего ты взял, что я еду на свидание?
- За дурака-то меня не держи. Я тоже кое-что по-английски понимаю. Одного я только не могу понять, почему ты все это время скрывала от меня этого шведа?
- Если бы я сказала раньше, тебе легче стало бы? Ты, Миша, не обижайся, но я не хочу губить свою жизнь в этой дыре. Да, я не сказала тебе про шведа, ну и что из этого? Давай все рассудим спокойно. Вот что ты можешь мне предложить? Что ты можешь мне дать?
Оля трясла вытянутыми вперед руками, будто на них нечего было положить.
- Ты на шубу-то целый год работал и то не накопил. А жить где мы с тобой будем? Скитаться по чужим квартирам? Извини, я этого не хочу! Не хо-чу, понимаешь?
- А как же наша любовь, наши чувства?
- Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. Рано или поздно я все равно тебе должна была сказать, что мы с тобой не пара.
- Значит, в тот день, когда в круизе ты познакомилась со шведом, решила со мной завязать, да?
- Если по правде, то значительно раньше. Еще год назад, когда он с группой был в России. А идея круиза  была его,  он же его и  оплатил.
Удар был жестоким и безжалостным.
Перед Мишей калейдоскопом пронеслась вся его студенческая жизнь: первая встреча, первый поцелуй, любовь, учеба, работа, разлука, ссоры…
Перехватило дыхание, закружилась голова, и он упал в бездонную пропасть.
Почти две недели Миша пробыл в деревне.
Стараясь заглушить разрывающую на части сердце ноющую рану,  он шесть дней подряд ездил с мужиками пилить лес для продажи, а следующую неделю работал на мельнице. Казалось, его проворные руки и сильное тело не знали усталости, что даже привыкшие к тяжелой физической нагрузке деревенские мужики раз за разом умоляли его отдохнуть.
Нет, не знали они, что творилось у Миши в душе. Эту накипевшую злость, это ожесточение, это вероломное предательство, эти душевные страдания он хотел выкинуть из себя через работу, через физическую усталость.
Дома он был немногословен, почти молчалив, и мама в первый же день почуяла, что в душе его сыночка творится что-то неладное.
Своей болью Миша с мамой не хотел делиться – зачем расстраивать, разве она сможет ему чем-то помочь?
Он всячески ее успокаивал, говоря, что все в порядке, и когда мама покорно уходила в другую комнату и больше не задавала вопросов, тешил себя иллюзией, что очень удачно маскирует свои чувства.
Но разве обманешь материнское сердце?
Зарина чувствовала, что между ее сыном и его невестой произошло что-то очень серьезное, но приставать к нему с расспросами сейчас было и не к месту, и не ко времени.
За день до отъезда, когда они с мамой сели ужинать, Миша совсем буднично и тихо сказал, что свадьбы летом не будет.
- А когда же, сынок?
- Никогда, мама.
Слезы навернулись на его глаза и медленно потекли по щекам.
- Что случилось, Мишенька?
- Ничего мам, ничего. Просто мы разбежались, каждый в свою сторону. Не сложилось у нас, не получилось.
- Как же так, сынок? Вы же так любили друг друга!
- Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда, - молча глотая слезы и с тоской в голосе повторил Миша Олины слова. – Она полюбила другого.
Время и расстояние – лучшие лекари.
Так уж устроено большинство людей, что память сохраняет самые счастливые, самые приятные, самые сладкие минуты жизни, стирая боль, печаль и душевные страдания.
То, что еще вчера казалось трагедией, драмой жизни, сегодня с высоты времени воспринимается как маленькая неприятность. Время летит так быстро, что человек с изумлением обнаруживает, что оно имеет удивительное свойство с каждым годом ускорять свое движение.
Если для малыша ожидание обещанного на завтра подарка – это целая вечность, чтобы дожить до которого ой как много надо времени, ой как долго надо ждать (ведь надо проспать целую ночь и дождаться открытия магазина), то для влюбленных и целая ночь – один миг: не успели встретиться, обняться, поцеловаться, как уже закукарекали первые петухи и пришла пора прощаться.
Как мгновенье, как миг кажется прожитая жизнь старикам, лежащим на смертном одре и раз за разом прокручивающим свое детство, отрочество, юность, рождение детей, внуков….
Жизнь летит так стремительно, так быстро, как метеор, пронизывающий небо и оставляющий за собой яркий след. У одних этот след растягивается на века, у других же гаснет с последним вздохом умирающего.
 Так же быстро пролетели студенческие годы Михаила Чебукинова.
Получив диплом, он не стал раскачиваться, а буквально через день после торжественной церемонии приступил к обязанностям помощника судьи.
В водовороте чужих судеб, полных драм и трагедий, его собственные огорчения на время отступали, порой даже заглушались, но стоило Мише остаться одному, как неведомая сила вновь и вновь будоражила его кровь, возвращая к тем чудесным дням, когда он действительно был счастлив. Но на смену счастливым минутам неизменно приходили невыносимая тоска и боль. 
Надежда умирает последней.
Миша все еще надеялся, что эту нелепую ситуацию можно исправить, повернуть жизнь назад, стоит только сделать друг другу шаг навстречу – он простить ей всё.
Несколько раз он пытался заговорить с Олей, но она каждый раз его прерывала, ссылаясь на то, что очень спешит.
Через несколько месяцев она вышла замуж за шведа и почти сразу же уехала с Йохансоном в свадебный круиз вокруг Европы.
Они не переписывались, не перезванивались.
Когда Оля приехала погостить домой на неделю, Мише так хотелось увидеть ее, крепко-крепко обнять, поднять на руки и, как в те счастливые дни, кружиться с ней без устали в фантастическом танце, целовать и ласкать, любить и восторгаться, услаждать и радоваться.
Но нет, не может он теперь сделать первого шага, не может!
Не он сломал любовь, не ему и склеивать осколки. Да разве можно их склеить?!
Чтобы не травмировать душу, Миша в тот же вечер уехал с друзьями за Волгу и пока Оля была в городе, отдыхал там все эти дни, благо погода стояла чудесная.
Да, время и расстояние – лучшие лекари.
Пусть медленно, пусть больно, но они все же неустанно, тихо и незаметно затянули душевную рану, но рассосать глубокий шрам все же не смогли.
Вечерами, возвращаясь домой, Миша нет-нет, да случайно встречал Ирину, ту девушку, защищая которую он  чуть было не лишился глаза.
Она училась на четвертом курсе медицинского института и старательно грызла гранит науки.
Ее летящая походка, карие глаза, брызжущие ослепительным светом и притягательным теплом, звонкий заливистый смех и тонкое чувство юмора, казалось, не оставляли равнодушным ни одного мужчину, которые раз за разом подкатывали к  ней, чтобы завязать знакомство.
Однако Ирина тактично, мягко и в то же время настойчиво и упрямо отгоняла от себя мужчин, которые, восхищаясь ее красотой, тонкой талией и стройными ногами, восторженно и мечтательно прицокывали язычками.
Миша, здороваясь с ней, поначалу совсем не обращал на нее внимания: уж больно сильно было его потрясение от разбившейся любви,  которая, изранив и душу, и сердце, разлетелась на крошечные кусочки и превратилась в пыль.
Каждый день, когда последние лучи солнца нехотя уступали место мрачной темноте, тоска и боль вгрызались в сердце и рвали, и рвали, и рвали его на мелкие кусочки.
О, как оно ныло и болело, как плакало и стонало!
И эта борьба, молчаливая внешне и раздираемая изнутри, шаг за шагом подрывала его могучее здоровье. 
Так пролетел почти год.
В осенний солнечный день середины октября, когда налившиеся желтой краской листья берез и лип начинают покрывать своим одеялом землю, а кленовые же, более стойкие, сначала рассыпаются удивительной палитрой чудных красок с кончиков, потом уже и по всему листу и тоже плавно падают на землю, Миша, как обычно, возвращался домой по привычной дороге через парк, который стал для него уже почти родным. Как-то само собой в голове зазвучали стихи:
«Унылая пора! Очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса –
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы
И отдаленные седой зимы угрозы…»
Он задрал голову вверх, любуясь беличьей семейкой, которая порхала от одного дерева к другому, пищала, верещала, цокала и по всему было видно, как родители готовят потомство к суровой зиме.
- Здравствуйте, Миша!
В светлом плаще с кашне на шее, как бы небрежно закинутым назад, модными туфлями на высоких каблуках, делавшие ее стройные ноги еще длиннее и красивее, с очаровательной улыбкой на лице и обворожительным сиянием глаз, словно отсвечивающим блеском бриллиантовых сережек в золотой оправе, стояла перед ней Ирина.
- Здравствуй, принцесса!
Миша обомлел от восхищения. Будто залпом, неожиданно, разом перед ним открылась совсем другая девушка, глядя в глаза которой, он до сих пор не видел, не замечал безмерную любовь, которую она готова была подарить ему. Этот пленительный взор и чарующая улыбка буквально засосали, бросили его в пучину тех прекрасных дней молодости, когда он, сильный, красивый, беззаботный влюбился в первый раз.
Румянец ударил по щекам, и вдруг совсем неожиданно, как гром среди ясного неба, заколотило сердце.
- И куда красавица путь-дорогу держит? - стараясь не выдать волнения, неестественной хрипотцой вымолвил Миша, украдкой проглотив слюну.
- Гуляю и любуюсь природой. Погода-то просто загляденье! Когда еще такое увидишь?!
Целый вечер гуляли они по осеннему парку, покрытого бархатным одеялом весенней листвы. Шуршит она под ногами, будто разговаривает. Пнешь посильней – пушинкой отлетает вперед и с  укоризной ложится на землю, возьмешь в руки и подкинешь вверх – веером разноцветных огней рассыпается перед глазами.

Все-таки жизнь – удивительная штука.
В десять лет нам кажется, что пятнадцатилетние юноши и девушки такие взрослые, такие умные, такие сильные!
Восемнадцатилетним же юношам и девушкам сорокалетние мужчины и женщины – эти импозантные, с залысинами дяденьки и солидные, пышными формами тетеньки – представляются чуть ли не трухлявыми пнями. Разве могут они знать, что такое любовь?! Разве способны они оторваться от кастрюлей, телевизионных сериалов, вечных разговоров об огороде, солениях и ценах на продукты, чтобы, несмотря на метель, стужу, слякоть, дождь, промозглую погоду, прибежать на свидание к милому? Что уж говорить о стариках, кряхтящих от недугов и болезней,  брюзжащих по поводу и без, шаркающих домашними тапочками и днями напролет просиживающих у экранов телевизоров?! Разве могут они любить и страдать, тосковать и мучиться, ревновать и прощать так, как они - молодые, сильные, красивые?
Ну конечно же нет!
Но в том-то и заключается вся прелесть жизни, что любви время неподвластно. Оно, конечно, свое дело знает добротно: припорашивает головы людей сединой, добавляет килограммы на талии, разрисовывает лицо морщинами, сгибает плечи и корежит походку. Однако душа человека, в каком бы возрасте он ни был, почти всегда остается молодым. И это юной душе с седыми волосами так же, как и юношам и девушкам, ведомы и романтическая любовь, и сладкие встречи, и жгучие поцелуи, и полет души, и  пылкие объятия, и счастливые вздохи, и блаженная истома.
Жизнь неумолимо втаскивает в человека года и, шагая по лестнице времени, он все также влюбляется и тоскует, злится и ревнует, страдает и прощает. Просто у каждого возраста своя любовь, своя ревность, своя боль.
В сорок два года Петр Павлович Чебукинов влюбился по-настоящему.
Все началось вполне обычно, даже буднично. В жаркий июльский вечер, когда люди изнывают от жары и духоты, Петр Павлович зашел в обыкновенный ларек, коих десятки, сотни, тысячи, насквозь пропахших запахом шавермы и запеченных сосисок, охладиться пивком. Залпом осушив пластиковую кружку и немного утолив жажду, он расслабился, хотел было тут же опрокинуть вторую, но почему-то раздумал и вышел с кружкой на улицу. Приятное тепло, медленно расползаясь по жилам, подняло настроение, а уставшее от трудовой недели тело, возжелало отдыха и покоя. Там, в трех шагах за этим домом, есть небольшой скверик с тремя скамейками, где можно не спеша насладиться еще одной гранью жизни, с удовольствием вкушая маленькими глотками прелестный ячменный напиток.
Петр Павлович смирился с мыслью, что в его жизни остались лишь три услады: баня по субботам, волейбол три раза в неделю по вечерам и пиво после этих мероприятий.  На личную жизнь он уже махнул рукой. Подпускать женщин к себе близко он опасался. Не столько потому, что уже многие года хранил супружескую верность, сколько не хотел душевных переживаний. Делать что-то наполовину он не умел и не хотел. Влюбиться в кого-то, значит, отвечать не только за свои поступки, а и за судьбу человека, доверившего тебе свое сердце. И стоило какой-то женщине поверить, что он проявляет к ней внимание и хочет физической близости, плотских отношений, как сразу же возникала непробиваемая стена, прошибить которую еще никому не удавалось.
Вальяжной походкой Петр Павлович направился к скверику и уже почти свернул за угол дома, как резкий скрежет тормозов заставил его обернуться - черная иномарка чуть было не сбила молодого человека, который, махнув через невысокое заграждение, видимо, куда-то очень торопился.
С повернутой назад головой Чебукинов по инерции сделал еще пару шагов вперед, как наткнулся на что-то мягкое, теплое.
- Мужчина, ну надо же быть таким рассеянным!
 Женщина лет 32-35 – поджарая, с волевым лицом и короткой прической,  пыталась стряхнуть с платья вылившееся пиво, которое почти мгновенно пропиталось в ткань, оставив лишь пучки пены.
- Простите, ради Бога, виноват, засмотрелся, - неуклюже пытался оправдаться Петр Павлович.
- Что мне Ваши извинения, Вы испортили мне новое платье.
От обиды и досады женщина чуть не плакала.
Чебукинов машинально протянул руки, чтобы смахнуть пену, как тут же получил по рукам: пиво выплеснулось через край и окатило несчастную женщину до ног.
С этой памятной встречи прошла неделя.
Каждый день после работы Петр Павлович заходил в тот же самый ларек, брал кружку пива и садился на скамейку, чтобы в тишине скверика осушить ароматный пенный  напиток. Однако в первый же день после того злосчастного инцидента Чебукинов вдруг поймал себя на мысли, что в скверик он пришел вовсе не для того, чтобы насладиться пивом – в глубине души он тайно надеялся встретить ту женщину, виновником испорченного платья которой он невольно стал. К концу недели дорога к скверику стала неотъемлемой привычкой, своеобразной необходимостью душевного успокоения. Он ругал и корил себя за это, но какая-то неведомая сила невообразимым образом вновь и вновь приводила его к этому месту, будто нарочно проверяя его характер.
В пятницу, просидев на скамейке с часик и прочитав «КоммерсантЪ» от корки до корки, он горестно вздохнул и хотел было уже уйти, как увидел стремительно идущую по дорожке скверика женщину, ради которой он и ходил сюда каждый день.
- Здравствуйте, это я, тот самый тип, который облил Вас пивом.
Петр Павлович смущенно улыбнулся.
– Право, мне очень неловко перед Вами, и все же я должен перед Вами еще раз извиниться, - пытался сгладить свою прошлую вину Чебукинов.
- Меня зовут Петр Павлович, можно просто Петр, - представился он.
- Юля, - почти по-детски ответила женщина и посмотрела ему в глаза.
Непонятная сладостная дрожь охватила Петра Павловича от этого взгляда. Что это – прощение за промах, приглашение к разговору или простая вежливость?
Стараясь изо всех сил казаться ненавязчивым, Петр Павлович кинул фразу про погоду, сделал пару дежурных комплиментов и пристроился справа под ее шаг. Да, он хотел ей понравиться, и это было сущей правдой. Юля сделала вид, что ничего не заметила, и они дошли до девятиэтажного панельного дома, построенного по всем канонам социалистической архитектуры.
- Вот я и дома. Спасибо, что проводили. До свиданья.
Юля неторопливо направилась к входной двери подъезда и помахала оттуда ручкой.
- Юля, можно я Вас завтра подожду на том же месте? Вы не против?
- Как хотите!
Она достала ключи и  исчезала за дверью.
Как долго и мучительно тянулся день! Как семнадцатилетний мальчишка ждал Петр Павлович свидания. Он хотел было купить цветы, но передумал, посчитав, как глупо он будет выглядеть с букетом в глазах прохожих.
Нет, не пришла Юля сегодня. Не пришла она и на следующий день.
Как подступиться к ней, как заговорить, чтобы она обратила на него внимание?
Петр Павлович перебрал сотни вариантов, раз за разом откидывая очередной как  не подходящий. А дни тем временем улетали и улетали. Вот уже и август пришел, но женщина, запавшая Чебукинову в душу, будто исчезла, испарилась.
И все же в конце месяца они случайно встретились. Не в скверике, а библиотеке, куда в летний день заходят только ученый народ или немного сумасшедшие люди.  В зале было всего три человека. За первым столом корпел молодой человек в очках, по-видимому студент, который что-то быстро переписывая из энциклопедии Брокгауза и Эфрона; в углу бородатый мужик с важным видом перелистывал «Аргументы и факты», а перед ним, положив ногу на ногу, сидела школьница, которая каждый раз слюнявила страницы модного журнала перед тем, как ее открыть.
Петр Павлович взял подшивку «Комсомольской правды», вытащил из кармана лотерейный билет, уже более двух месяцев валявшийся в кармане, чтобы проверить, не преподнесла ли ему судьба счастливый подарок.  Нет, и на этот раз мимо кассы. Он направился к выходу и вдруг справа за шкафом, почти у выхода, увидел знакомые очертания.
- Юленька, какими судьбами Вас сюда занесло? Вы что, диссертацию пишете?
- Да нет, не диссертацию, а планы уроков. Через три дня начало учебного года, решила вот кое-что подправить, подновить и освежить.
И на этот раз Петру Павловичу не удалось достучаться до ее сердца или хотя бы чуть-чуть его приоткрыть. Также, как и в прошлый раз, он проводил ее до дома и точно так же понуро поплелся домой.
По дороге домой Петр Павлович вдруг четко и ясно осознал, что возвращаться в квартиру ему вовсе не хочется.
Что-то перевернулось в его душе. Но что?!
Неужели влюбился?
От неожиданной догадки Чебукинова передернуло. Он пытался прогнать эту мысль, думать о чем-то другом, важном, но каждый раз неведомая сила вновь и вновь возвращала его думы к этой женщине с карими глазами и магнетической улыбкой, которая все больше туманила его разум и сокрушала те его нравственные устои, которые еще совсем недавно казались незыблемой гранитной плитой.
Чебукинов понял – он влюбился. Да, да, влюбился. Влюбился, как мальчишка! Влюбился безумно!
Одна половина его мозга упорно твердила: «Что ты делаешь, безумец, зачем тебе это надо? Что ты скажешь жене, какими глазами будешь смотреть на детей?».
Вторая же половина неистова влекла в неизведанную жгучую  даль, полную страсти и любви, сжимала раскаленными клещами его возбужденные мозг и тело, которые сгорали от нестерпимого желания познать неведомо откуда появившуюся обворожительную женщину.
Эти две половинки сражались друг с другом ежедневно, ежечасно, ежеминутно, поочередно одерживая победу друг над другом. И все же вторая половинка то хитростью и изворотливостью, то лукавством и пронырливостью, капля за каплей увертливо пробивала дорогу бурному и чувственному фонтану страсти.
Однако Юля была неприступна.  Каждый раз, как только они оставались наедине, она умело направляла разговор на общие темы, напрочь избегая личных тем, мягко и тактично намекая на бессмысленность возможных любовных отношений. И это еще пуще распаляла измученную душу Чебукинова.
Петр Павлович  уже с трудом мог представить себе жизнь без Юли, своей Юли.
Тогда он решил пойти другим путем.
Раз за разом он начал писать ей письма, но не получал ответа. Наконец, потеряв всякую надежду на ответное чувство, он решил, что поговорит с ней, чего бы ему это не стоило.
Встреча получилась короткой и какой-то скомканной. Петр Павлович и на этот раз так и не смог достучаться до безумно любимого сердца. Она, молодая, красивая, стройная, понимавшая любовь по-своему, как понимают любовь девочки, прочитавшие в четырнадцать лет повесть Александра Грина «Алые паруса», слушала его излияния души с раскрытыми глазами, но слова откровения, полные любви и отчаяния, все же не дошли до ее сердца. Или Юля не хотела, чтобы они будоражили ее душу. Или, может, она опасалась коварства мужчин, которые для достижения своей цели начинают складно заливать  сказки, петь любовные песни, становясь хитрыми, изворотливыми, ловкими.
Так они и вошли в новый год.
Петр Павлович, мучился, страдал, стараясь заглушить случайно вспыхнувшую любовь, воспламенившую его сердце и чуть ли не дотла испепелившую душу, работой и усердным занятием физкультурой. И повседневные заботы, казалось, постепенно вытеснили эту назойливую страсть, это безудержное влечение, пока однажды на проводах зимы, когда он, беззаботный и веселый, не решил вспомнить детство и скатиться с ледяной горки.
- Дорогу-у-у! – Петр Павлович сильно разбежался, скользнул по ледяной глади и, не рассчитав скорости движения, всей мощью тренированного тела въехал на катящуюся впереди женщину. Стараясь уберечь ее от удара, он упал, непроизвольно схватился за ее шубу, и они вместе кубарем влетели в снег. Он хотел было извиниться, поднял голову и лицом к лицу оказался с женщиной, которая столько дней и ночей не давала ему спокойно уснуть, заставляя вновь и вновь переживать сладкие мгновения пусть безответной, но все же искренней любви.
- Юленька, ты? – изумленно слетело с его губ.
Поговорили о том, о сем и разошлись. Через неделю встретились снова, потом еще и еще раз и почти забытая любовь всколыхнулась в сердце Петра Павловича с новой силой. Сердце разрывалось на части от отчаяния, любви, тоски, долга, ответственности за будущее детей. Чтобы облегчить душу, он писал Юле письмо за письмом, но, как и много месяцев тому назад, ни разу не получил ни устного, ни письменного ответа. Отчаявшись совсем, он решил, что не стоит больше бередить не заживающую рану и пора ставить последнюю точку.
«Здравствуй, Юленька, солнышко, привет!
Удивительно, но факт – я тебе обещал, что не буду писать, и все же не удержался, так как строчки сами ложатся на бумагу. Тем не менее, (я это уже чувствую нутром)  - это, скорее всего, прощальное письмо, как бы мне ни хотелось в этом признаваться.
Прошедшая неделя окончательно разбила все мои надежды на твою благосклонность. Нет, благосклонность – это не совсем точное слово. Если быть ближе к истине, ты мне дала понять ясно и четко, что я мужчина не твоего вкуса, и никогда не смогу быть тем человеком, которого ты смогла бы полюбить.  Если выразиться дословно, то ты как бы невзначай сказала, что тебе никогда не нравились мужчины моего склада характера и внешности. Я должен был это понять еще много месяцев назад, но тогда, ослепленный любовью и неудержимой страстью к тебе, пропускал все слова мимо. Ну да ладно, время не только учит, но и лечит.  Очень надеюсь, что оно вылечит и мою боль, и мою тоску по тебе.
Я сам себе удивляюсь, на что надеялся и на что рассчитывал, когда, еще не осознавая всю бесплодность своих чувств, ни с того, ни с сего открылся тебе и рассказал о своих переживаниях. Видимо, самой большой глупостью, самой непростительной моей ошибкой была моя неосмотрительность, мое откровенное выражение чувств. Теперь я еще ясней понимаю, что те шаги, которые сделал за это короткое время – это невыносимое страдание для меня и простая потеха для тебя. Да, потеха для тебя. Тебе просто интересно наблюдать, что же будет дальше, что же я предприму еще, какие глупости наговорю, какую околесицу буду нести, какую ахинею выкину, какую ересь натворю.
Когда ты говоришь, что ты не веришь моим словам, мне это больно слышать. Нет, не просто больно слышать, мне просто хочется разорвать себя на куски или уединиться в одиночестве и просто-напросто отрешиться от этого мира. Никого не слышать и никого не видеть. Практически все из того, что я тебе говорил, было правдой. Просто я преподнес их (слова и мысли) неправильно. Или ты просто  не хочешь мне верить. Это твое право и я не имею ни малейшего права осуждать и тем более упрекать тебя за это.
Ты не веришь в то, что я по тебе безумно скучаю. Но поверь мне хоть в этот раз ¬– это действительно правда. Как только прощаюсь с тобой; я думаю лишь о тебе, и что бы я ни делал, твое лицо, твоя улыбка, твоя походка и твой взгляд все время перед моими глазами. Ну не могу я с собой ничего поделать, хоть закопай меня глубоко в траншею - лишь ты одна перед глазами! На прошлой неделе я считал (и не без основания, потому что у меня, насколько я себя знаю и, как говорят мне мои друзья, очень даже неплохая сила воли), что ни за что не буду о тебе думать.  Как горько я в себе ошибся! Все так же ложусь твоим образом в голове и, еще не просыпаясь, ты уже снова перед моим взором. Убежать, уйти невозможно. В четверг, на работе, когда я лишь  на несколько минут поднялся на пятый этаж, случайно посмотрел в окно и увидел тебя, идущую по тротуару неторопливым шагом.  Сердце ёкнуло и забилось в волнении. Как мне хотелось подойти к тебе  и взять за руки! А потом ты села в автобус и уехала. Как мне хотелось, чтобы ты подняла глаза и посмотрела наверх! Но у тебя были другие заботы. И все же мне было радостно от одной лишь мысли, что я тебя увидел. Читая эти строки, ты думаешь, что все это выдуманный мир, и я сочиняю какие-то небылицы. Ты так  и думай, я не хочу тебя отговаривать. И все же поверь мне, пусть и повторюсь – я ложусь с мыслью о тебе и, просыпаясь, первым делом вижу тебя. И это сущая правда».
Петр Павлович, как наяву, видел Юлю перед глазами и, казалось, ощущал тепло ее тела. Его сердце с первых строк письма забилось учащенно и он, прислонившись к столу, чувствовал, как мощно качают кровь насосы сердца и гоняют ее по артериям, как лихорадочно работает мозг, как от волнения пересохло в горле.
«Можешь мне верить, можешь не верить, можешь считать, что я говорю милые твоему сердцу слова и делаю комплименты (здесь я должен категорически не согласиться с тобой в том, будто говорю те же самые слова  всем женщинам, с которым разговариваю), лишь бы угодить тебе или чтобы сделать приятное. Если ты так думаешь, это далеко от истины и вовсе не соответствует действительности. Если же ты  и на самом деле так считаешь, то глубоко ошибаешься. Что касается тебя, в своих словах я не выразил и тысячной доли тех чувств, которыми мне  хотелось бы с тобой поделиться.
Когда мы с тобой оказались рядом на несколько минут (я сидел в кресле, а ты стояла за моей спиной), мне так хотелось вытянуть руки вверх, обнять тебя за шею, осторожненько пригнуть к себе и целовать и целовать -  нежно, ласково,  неистово. И от этой мысли голова шла кругом, а в моем отчете ошибки следовали одна за другой. Когда же ты своими нежными пальчиками слегка коснулась моих плеч, как хотелось мне взять твои руки и, перебирая их мало помалу, притянуть к себе, прикоснуться своей щекой к твоей атласной коже и без устали покрывать ее поцелуями! Начиная от мизинца правой руки до самой шеи!
Ты даже не представляешь, что творилось в мой душе! Тебе казалось, что сидит истукан, нисколечко не реагирующий на движение твоих пальцев. Как бы не так! Во мне боролось столько вспышек, столько желаний, что я едва успевал их гасить.
Боже мой, как мне хотелось повернуться к тебе лицом и крепко, крепко прижать к себе! Но я терпел. Сидел и что-то там печатал, ошибался и переделывал, а ты говорила мне, что хотела бы меня немножечко побить. Юленька, Юленька, дорогой ты мой человечек, лучше бы ты стукнула меня тогда посильнее, чтобы я больше ни о чем, кроме работы не думал. А так я уже в мыслях держал твою голову в своих объятьях, и мои пальцы утонули в твоих ароматно пахнущих волосах, теребя каждый локон, пропуская сквозь пальцы каждый волосок и завитушку, направляя их к своим губам, чтобы в полной мере насладиться их благоуханьем.
Высокопарные слова, говоришь ты, выдумки, фантазии. Нет, это не высокопарные слова, и это не полет моей фантазии и чувств. Просто, видимо, я слишком чувственный мужчина, хотя до встречи с тобой никогда за собой этого не наблюдал. И тут же спрашиваешь – где же ты сам, настоящий, без прикрас и словоблудия? Я и есть такой, который сидит напротив тебя и смотрит прямо в глаза. И тебе не хочется верить этим лазоревого цвета глазам, потому что мужчинам вообще нельзя верить. Что ж, не верь и мне, но позволь все же сказать пару слов, которые идут от души».
Петр Павлович оторвался от письма, медленно приподнялся, подошел к окну, скрестил руки перед грудью и стал смотреть вдаль. Так прошла минута, другая, третья. И без слов было ясно, что смотрящий в окно Чебукинов тоскует. И чем дальше к горизонту простирался его взгляд, тем тоскливее и печальнее становилось у него на душе.
«По окончании той единственной прогулки, когда я так бестолково водил тебя по незнакомым местам, ты заметила, как бы невзначай, просто так, что за всю прогулку я не сделал тебе ни одного комплимента, ни разу не восхитился тобой. Удивительно, как легко формируются комплименты в голове, как они аккуратно, красиво, плавно и естественно выстраиваются в мыслях, когда я остаюсь наедине с собой, и как они не идут на язык, когда ты рядом со мной. Вначале я никак не мог понять, почему это происходит, а потом вспомнил из прочитанной когда-то литературы, что такое, оказывается,  происходит со многими влюбленными. А ведь сказать комплимент любой другой женщине, так с ходу, с лету (может быть, это слишком сильно сказано и даже попахивает хвастовством) мне никогда не составляло труда, ведь это слова обыкновенной лести, обыкновенной констатации факта, а не результат взрыва и позыва души.
С тобой же все по-другому. Я каждый раз опасаюсь, что любое мое признание твоих достоинств и восхищение тобой, твоим телом ты воспримешь как милую забаву с моей стороны, как обыкновенное развлечение, как комплимент ради комплимента (ну не должен же мужчина сидеть, как истукан, и тупо смотреть на женщину, правда?!). И это бессознательное чувство, засевшее где-то далеко-далеко в глубине души, тормозит порыв чувств.
Как много ласковых слов и комплиментов хочется тебе сказать, как хочется выразить всю ту нежность и эту не принятую любовь, от которой ты отмахиваешься и от которой бежишь, и каждый раз теребит меня сомнение – каждое мое слово ты принимаешь за лесть и желание угодить тебе. Нет, я действительно восхищаюсь тобой, твоей улыбкой, твоей манерой разговаривать, нежностью рук, которые, однажды прикоснувшихся ко мне, вызвали смешение рассудка и трепет чувств. Ты едва можешь себе представить, до чего же безумно приятно быть рядом с тобой! Как люблю я смотреть в твои карие глаза, когда ты, подпирая обеими ладонями свои щеки, снисходительно и недоверчиво смотришь на меня! Твои оголенные почти до локтей руки так меня манят к себе, что я едва сдерживаюсь, чтобы их не поцеловать. В моей голове сразу же возникает фантазия, как я, взяв твои слегка вспотевшие пальчики в свои ладони, мягко притрагиваюсь к твоему мизинцу, легко и нежно касаюсь его губами, раз за разом, медленно и с наслаждением пробегаю по его изгибу вверх и вниз, потом сладостно беру безымянный палец,  и снова с безумным блаженством целую его и, доведенный почти до бессознательного состояния, медленно и сладостно втягиваю в рот и так же медленно отпускаю и снова, и снова сосу, как сосет ребенок грудь матери. И каждый палец твоих обеих рук, от мизинца до указательного, а затем и большого проходит через мои жгучие губы, мой чувственный язык, мой неутомимый рот. Нет сил остановиться, лишь неистовая жажда насладиться тобой, целовать и ласкать тебя, твои руки, шеи плечо, тело. (Заговорил, как в любовных романах, скажешь ты, и это будет неправдой, потому что в них авторы стараются что-то выдумать, приукрасить, а я выражаю то, что неистово кипит в душе и просится наружу)».
Жар покатился по телу Петра Павловича. Он сам не ожидал, что, перенося эти слова на бумагу, он невольно становился участником событий, в которых одну из главных ролей судьба отводила ему.   
«Когда я впервые прикоснулся к твоим ладоням и поцеловал их (а ты все волновалась, вдруг мне не понравятся твои вспотевшие ладошки – и как тебе могла придти в голову такая мысль?!), мне было безумно приятно и мило, что этот вкус, этот запах до сих пор будоражат мое сознание, просто не дают покоя моему рассудку. Об одном я тебя прошу (пусть повторюсь вновь) – не принимай мои чувства за высокопарные слова. Порой от бессилия и тоски мне бывает очень грустно, ты себе этого даже не можешь представить. Впрочем, тебе это и не надо. Это моя судьба, мой крест, и мне его нести. Одно я теперь знаю точно – дальше так жить мне уже невмоготу. Я не могу и не  хочу больше страдать, тем более причинять тебе какие-то неудобства, поэтому я с каждым днем буду отдаляться от тебя все дальше и дальше, чтобы успокоиться. Успокоиться, чтобы любить тебя издали, платонической любовью, не прикасаясь к тебе, и не возбуждая в себе эту несравнимо приятную страсть, которая так и вырывается наружу, которая так и хочет заключить тебя в жаркие объятия, в объятия, в которых можно сгореть.
Странно, в такие года и втюриться, как мальчишка! Вообще-то, честно говоря, поначалу я не придал особого значения возникшему чувству – ну мало ли что причудится?! Но, черт бы его побрал, оно меня все глубже засасывает, и ничего с собой я не могу поделать! Когда я пишу эти строки, мне кажется, что делаю величайшую глупость, потому что редкий мужчина выражает свои чувства посредством письма: большей частью сильная половина человечества предпочитает действия, а не описание своего внутреннего состояния.
Умом, разумом понимаю, что впереди тупик и нет смысла продолжать, ведь я, кроме своих чувств, не могу тебе ничего дать, чтобы ты почувствовала себя той феерической женщиной (ты и есть такая на самом деле), которую действительно надо носить на руках, которой просто безумно приятно дарить цветы, украшать великолепием золотых диадем и ожерелий, осыпать бриллиантовыми перстнями и катать на дорогих машинах.
И это осознание невозможности воплотить в жизнь хотя бы малую толику элементарных желаний, с исполнением которых твоя любимая женщина могла бы почувствовать себя настоящей леди, острой, стальной бритвой режет самолюбие. Да, именно убожество моего положения, исключительная экономическая нищета  не дает душе раскрыться вширь, не дает почувствовать себя нормальным человеком, рвет на части душу, заставляя стыдиться за свою никчемность. И чем больше ты любишь, чем безумней этот стыд. Ты не можешь позволить себе самое элементарное, самое простое: у тебя нет возможности пригласить любимую женщину ни в нормальный ресторан, чтобы поговорить по душам, ни уединиться с ней в укромном месте, чтобы  излить душу и успокоить тело, ни беззаботно гулять по красивым местам нашего удивительно красивого города. И хочешь ты этого или нет (не знаю, что думают в таких случаях другие мужчины), но от осознания своего бессилия в данный момент разорвать этот порочный круг душа просто разрывается.  Вот и говорит тебе внутренний голос – ты что, молодой человек, надумал-то, не можешь обеспечить самое насущное, самое простое, а еще разрешаешь своим чувствам распускаться, позволяешь влюбляться. Это непорядок. Ты даже не представляешь, как больно осознавать все это.
Вот пишу эти строки и думаю – ты влюбился в женщину, для которой ты один из той десятки (возможно и сотни), который восхищается твоей красотой и очарованием. Но в каком бы месте этого списка я ни был, мне безумно приятно осознавать, что я один из тех, кто утопает в любви к тебе. Пусть это любовь на расстоянии, любовь платоническая, но она согревает мне душу и дает импульс для жизни».
Петр Павлович долго колебался, отправлять письмо или нет.
«Пусть будет, что будет», - решил он наконец и опустил конверт в почтовый ящик.
Жизнь оказалась куда сложней и интересней, чем мог предположить Петр Павлович. Его возлюбленная, после долгий колебаний и раздумий, все же решила поставить все точки над «i». И не только для того, чтобы Петр Павлович больше не надоедал ей своими письмами, а в большей степени, чтобы самой жить спокойней.
Они встретились в небольшом палисаднике,  сели на скамейку под липой и долго молчали. Наконец Петр заговорил. Юля слушала его внимательно, пристально вглядываясь в глаза, будто хотела прочесть, правдивы ли произносимые слова. На следующий день они встретились снова, потом еще и еще раз. Первый жаркий поцелуй, первые признания в любви и снова надежда на ответное чувство.
И вот теперь, не веря своему счастью, Петр Павлович снова, как и месяц назад, решил доверить свои чувства бумаге.
«Здравствуй, Юленька, сладкая ты моя ягодка, здравствуй!
Как долго я тебе не писал, как долго я тебя не видел! Целую вечность! Тебе трудно в это поверить, но это действительно так. Как только мы с тобой расстаемся, мне становится ужасно тоскливо и грустно, не знаю, что со мной творится. Какая-то неведомая сила тянет и тянет меня к тебе. Твоя улыбка, твой взгляд, твой образ постоянно в моей голове, перед глазами, будто наяву, протяни руки и вот она, ты, совсем рядом. Но нет. Нет тебя рядом и от этого становится еще тоскливее, еще грустнее. А если взглянуть на наши отношения, то я бы должен только радоваться, потому что судьба подарила мне счастье встретиться с такой потрясающей женщиной, как ты. Для грусти и места не должно быть, ан нет, она все же умудряется проникнуть в мою плоть. Знаешь, Юленька, золотце ты мое, мне так стыдно за свое поведение, за свою болтливость. Я ведь хотел слушать только тебя, но получилось именно так, от чего ты меня пыталась предостеречь. Очень надеюсь, что твои уроки пойдут мне на пользу. Нет, неправильно, верю, что каждое твое замечание, каждое исправление ошибки пойдет мне на пользу. У тебя это получается легко и непринужденно. Когда я пишу эти строки, то невольно ловлю себя на мысли, что готов быть самым прилежным твоим учеником. Ты просто умница и к тому же еще очень тактичная. И что особенно ценно – ты можешь легко излагать самые сложные вопросы самыми простыми словами. А это дано немногим. Мне, например, этому учиться и учиться. И если моя учительница не откажет мне в этом удовольствии, я готов исправляться и исправляться. Но больше всего мне хочется обнять тебя и не выпускать из рук. Никогда раньше ничего подобного в себе я не ощущал. Уже потом, когда мы с тобой расстались, мне было так стыдно, что я веду себя, будто ребенок. Да, видимо,  я так и остался в душе несозревшим мужчиной. С другой стороны, со мной такое творится в первый раз, и я просто в ужасном смятении: все вспыхнуло как-то неожиданно и сильно, что этот костер любви все больше и больше сжирает меня в своих объятиях, и это сладостное чувство ожидания встречи с тобой, и предвкушение томительных минут, когда я могу взять твои ладошки в свои руки, тянутся бесконечно долго. Ужасно долго, бесконечно, невыносимо продолжительно.
Удивительно и другое. Когда я нахожусь сам с собой наедине, слова и фразы, которые мне хотелось бы тебе сказать,  так легко и непринужденно складываются в красивую оболочку, что кажется, нет ничего проще их изложить. Но когда я с тобой рядом, вся ясность мышления пропадает, будто пленка включена на стирание. И все же сейчас, когда есть возможность излить свои чувства на бумаге, я попытаюсь в силу своих способностей их изложить. Пусть это будет и коряво, и неуклюже, не воспринимай их как литературный критик, договорились? До шедевра будет очень и очень далеко, так что будем тренироваться еще и еще».
Чем больше Петр Павлович предавал свои чувства бумаге, тем сильнее разгоралась его страсть. Ему едва терпелось усидеть на месте – переполнявшие эмоции буквально гнали его от письменного стола к любимой женщине, но усилием воли он заставил себя сидеть и писать.
«Помнишь, я спросил у тебя, могу ли я написать тебе о том, о чем  часто думаю и не причинит ли тебе это огорчения. Ты ответила, что это мое право, и ты не возражаешь, «пиши, что думаешь и хочешь». Так вот, постараюсь выразить хотя бы частичку своих дум, хотя, по правде говоря, даже не знаю, с чего начать. Была, не была, начну с того момента, как мы с тобой расстались.
Когда я смотрел на тебя сквозь окошко убегающего поезда, стало уныло и тоскливо. Время, которое, казалось, было вполне достаточно, пролетело мигом. Я даже не успел не то что насладиться тобой, а даже в полной мере налюбоваться. А так хотелось целовать и целовать тебя - страстно, неистово, пылко, запустить свои пальцы в твои волосы, прижать твою умненькую головушку к губам и медленно, медленно исследовать каждую клетку твоего тела.
Если сможешь, представь себе, как мои губы, чуть влажные и теплые, нежно касаются твоего лба, не торопясь скользят к твоим глазам и ласково дотрагиваются до полузакрытых век. Мне не хочется отрываться от правого века, но манит и зовет к себе левое, и я плавно дотрагиваюсь до него. Истома пробегает по всему телу, и нет сил удержаться. Но я стараюсь контролировать ситуацию, хотя это удается с большим трудом. Я целую и целую твои веки, потом медленно и нежно дотрагиваюсь до твоего носа, так же неторопливо касаюсь твоих щек. Они у тебя такие приятные, шелковистые, гладкие, просто чудо. Вот дошла очередь и до мочек ушей. Они уже немного горячие и когда на осеннем ветру чуть холодные губы дотрагиваются до них, от них отдает будто жаром. Путешествие языка и губ начинается с самого низа мочек, и губы, плавно и нежно перебирая каждую точку, постепенно достигают верха  и с не меньшим удовольствием описывают полный круг. Это может длиться очень долго, потому что каждое твое едва заметное, едва уловимое движение навстречу возбуждает страсть и желание. Потом, взяв вот так ладошками твои щеки и чуть-чуть вытянув вперед твои губы, я отдаюсь твоему позыву. Ты зовешь меня и манишь, а я почему-то никак не могу расслабиться. А так хочется целовать твою стройную шею, повернуть тебя к себе затылком, прикоснуться к самому верхнему позвонку и, насладившись запахом и вкусом тела, повернуть тебя лицом, снова целовать в губы, в щеки, веки, шею. Страшно и боязно идти дальше, потому что нет уверенности в том, хочется ли тебе, чтобы мои губы и язык и дальше дотрагивались до твоего нежного тела. Но позволь же мне пойти дальше и насладиться тобой. По рукам я уже получал, поэтому их и не буду распускать. Позволь им только выполнить самую дерзкую работу – снять с тебя блузку и, если можно, то, что под ней. И теперь, когда эти шаловливые ручки уже получили пару затрещин и залечивают свою боль, займемся более приятными делами, ведь впереди еще непочатый край неисследованного чуда, неизведанного наслаждения, которые не дают покоя телу и испепеляют страстью душу. А может быть и наоборот. Иногда мне хочется просто забыться и раствориться в тебе, полностью, без остатка. И как только представлю твое стройное, совсем нагое тело в своих руках, твои удивительно притягательные глаза, твои руки, овивающие мою шею и тянущие их к себе, твои немного набухшие соски, осторожно и недоверчиво касающиеся моей груди и оттого приводящие меня в неимоверное возбуждение, что я готов без промедления, осторожно, мягко и нежно  взять их губами и, дотронувшись до них кончиком языка, медленно, медленно описывать круги, чтобы через мгновенье осторожно и плавно втянуть уже набухшие соски в рот. Какое это наслаждение ощущать их вкус и упругость, играть ими и восторгаться, получая неописуемое удовольствие! Вот я свожу оба соска вместе, пытаясь взять их одновременно, а они ускользают, каждый требуя свою долю ласки. Что, что, а это мы проделаем (разумеется, только с твоего позволения) с удовольствием и не раз. Боже мой, как напрягся твой животик».
От напряжения и волнения Петр Павлович вспотел, а душа и тело загорелись страстью. Он встал, потянулся и порывисто стал шагать по комнате. Вся его походка, каждое движение говорили о его внутренней борьбе, борьбе, где сплелись любовь, страсть, долг, обязанность, людская молва и прочее и прочее. Он кинул взгляд в окно и увидел вдалеке чуть желтеющую верхушку березы, с которой осенний ветер неистово рвал листья, которые ослабели от дождя и перепадов температуры.
«Однако коротка наша жизнь, быстротечна. Придет время и я, как этот желтый осенний листок, уйду в небытие».
Петр Павлович горестно вздохнул, перебирая в памяти калейдоскоп жизненных перипетий. 
На следующий день его рука снова потянулась к перу.
«Юленька, лапочка ты моя, лапусик, привет!
Нет даже минуты, чтобы спокойно присесть и написать, о чем хочется давно сказать, но все так и не удается. Но даже те короткие минуты встречи и общения с тобой приносят неиссякаемую радость и придают живительный импульс.
Вот сейчас, к примеру, сидел и клепал письма в разные инстанции, делал заготовки на завтра, чтобы закрыть «хвосты». Докончить все же не успел по одной простой причине – завтра от начальства будет досыл, и я подумал, чем писать две мульки, лучше уж подожду денек, тем более что срок исполнения истекает только завтра. В промежутке межу этим делом хотел забежать к тебе на минуту, но потом решил, что посвящу-ка я эти сорок семь минут 28 секунд письму. Почему такая точность? Просто включил таймер, потому что еще надо успеть включить компьютер и принтер, а до них еще надо добежать, да еще доделать надо кое-что. В общем,  сплошная беготня. Но даже в этой суете мысли о тебе не оставляют меня. Ты же прекрасно знаешь, что неведомый магнит, спрятанный или заложенный в тебе, так и тянет, так и манит, что нет сил сопротивляться. Более того, я готов полностью отдаться во власть этому притяжению.
А еще больше мне хочется говорить тебе самые нежные слова и делать бесчисленное множество комплиментов, потому что каждое твое движение, каждый твой шаг мне так и хочется прервать распростертыми руками, поднять и прижать к себе и немножечко так покружить. Но только немножечко, чтобы у тебя не закружилась голова, но этого кружения было достаточно для того, чтобы ты смогла ухватиться обеими руками за мою шею и крепко, крепко держалась. Не бойся, я тебя не уроню, а если и свалюсь вдруг, то ты все равно упадешь на меня. Пусть у меня и костистое тело, но для тебя я уж изловчусь, и ты приземлишься вместе со мной, не почувствовав ни малейшего неудобства. Нет, если уж падать, то только на мягкий диван или кровать, зачем же себя калечить, правда? И вот, плавно кружась с тобой под музыку незабвенного Шопена, я слега закрываю глаза, чтобы коснуться губами твоего чуть полуоткрытого рта, слегка дотрагиваюсь до теплых губ и нет уже больше сил остановиться. Я целую и целую тебя, неистово и бурно, забывая обо всем на свете. Твои сладкие губы, твоя нежная улыбка, твой заманчивый взгляд все больше и больше разогревают мою страсть, и каждый день мне стоит все больших усилий не сорваться в штопор.
После вчерашнего нашего с тобой разговора мне постепенно начинает открываться совершенно иная картина жизни, и я тоже буду стараться жить, чтобы жить. Жить, чтобы любить тебя, ласкать и целовать, боготворить и страдать. Удивительно, но любовное страдание не идет ни в какое сравнение с мучениями тела, ведь терзаясь и мучаясь сомнениями, ты каждый раз открываешь для себя неизведанный мир – мир тепла, света и любви. Мне так хочется подарить тебе свою любовь, чтобы ты могла почувствовать ту же радость, тот же восторг от нашего с тобой общения. Жаль только, что очень многих вещей, совсем элементарных, я не знаю. Не знаю, как надо ухаживать за любимой женщиной, чтобы ей было интересно, о чем и как говорить, чтобы не выглядеть обыкновенным балаболкой или пустомелей. А ведь каждый раз после нашего с тобой общения я чувствую себя именно таким болтуном. Ведь народная поговорка что говорит? «Пустая бочка громче гремит». Вот уж не хотелось бы походить на такую бочку. Ты уж меня поправляй, я приму это с благодарностью. Если ты заметила, я стараюсь избавиться от неправильно произносимых слов, от тех, что ты поправила, правда процесс идет слишком медленно. Но ты же умненькая девочка, ты можешь все или почти все. Вот и сегодня, когда я прикоснулся к твоей гладкой щеке, дрожь пробежала по телу и не было сил остановиться, чтобы не целовать тебя в губы, шею, голову, глаза. Но малейшее твое движение и краткое «ну, перестань!»  и я, как солдат, стою по стойке смирно. Тебе легко – ты можешь мне приказывать, и я выполняю твои команды беспрекословно, быстро, точно и в срок. Как когда-то учили в армии. А я могу тебя только просить и надеяться, потому что само слово «приказ» претит моей натуре. Тем более в отношении тебя. Ну что за чушь я несу. Какой приказ?
Юленька, солнышко, ты не поверишь: вот прошел день, я тебя не видел всего лишь несколько часов, а так успел соскучиться, просто жуть. И ты прекрасно понимаешь, почему я тебе не звоню – не хочу распылять тепло своего сердца. Какая ты все же молодчина! Когда мы сидим и разговариваем, ты так естественна, так славно себя ведешь, что у меня просто нет слов. Я просто счастлив от того, что находясь рядом, имею возможность смотреть, радоваться и любоваться тобой. А ты так далека сейчас от меня, что мне порой кажется, будь ты рядом, как бы мои озорные руки не натворили какую-нибудь глупость. А они ведь могут, им только дай волю. Разве будут они слушаться какого-то мужчину, который собой-то  владеет еле-еле? Надо будет брать с собой шнурок, чтобы, как только появилась шальная  мысль, сразу же перевязать два указательных пальца, а конец от шнурка дать тебе. Тогда с этим беспомощным мужчиной можно делать что угодно – бить,  терзать, целовать, раздевать. Мне же хочется медленно, медленно, любуюсь каждой клеточкой твоего тела, сбросить с тебя одежду, прижать к себе, никуда не отпускать, никому не отдавать. Но придется, потому что ко мне пришли люди и я быстренько, быстренько так закругляюсь, так до конца не успев насладиться тобой. Верю однако, что завтра будет день, и ты подаришь мне свою улыбку, свой поцелуй. Настоящий. Договорились? 
Прощаюсь с тобой с тоской и надеждой.  Целую нежно и ласково, крепко и безумно.
С любовью и искренне, твой Чебурашка.
P.S. Как всегда, не перечитываю, потому что это будет уже другое письмо, совершенно другие мысли чувства».
Петр Павлович аккуратно сложил письмо, не торопясь, взял конверт и запечатал. В душе у него было и грустно, и тоскливо, и в то же время радостно, потому что завтра он снова увидит свою ненаглядную, которую ждал столько лет.
После работы он пошел в парк, где в весеннюю пору деревья одеваются в причудливые наряды, и где они сегодня договорились встретиться. Буйная фантазия уносила его далеко за пределы города, и он странно, раз за разом, оказывался рядом со своей Юлей.
Начинало смеркаться. Петр Павлович еще раз окинул взглядом парк и, совсем было уже отчаявшись встретить свою любимую, медленно побрел к выходу. Бессмысленный взгляд уткнулся в аккуратно выложенные плитки дорожки и бесцельно начал их считать: «Один, два, три, четыре, пять,  один, два, три, четыре, пять, один, два, три, четыре, пять..». Вдруг его голова уткнулось во что-то мягкое и от неожиданности  Петр Павлович вздрогнул.
- Боже мой, Юленька, это ты? - воскликнул Петр Павлович от радости и удивления одновременно.
- Здравствуй, Петенька. Как дела, что нового?
Слова, обволоченные словно в бархат, мягко и плавно растворились в прозрачном весеннем воздухе.
- Да ничего особенного, все по-прежнему, без перемен. Юленька, солнышко, я так по тебе соскучился.
Петр Павлович сделал шаг вперед и хотел было уже обнять и закружить Юлю, но едва уловимое движение ее руки мгновенно остановил его страстный порыв. И хотя душа Петра Павловича и рвалась навстречу своей любви, здравый ум и беспрестанно шагающие по дорожке прохожие  уже расставили разумные тормоза. 
- Что ты будешь есть? - усаживая Юлю в удобное кресло, спросил Петя, когда они зашли в уютное кафе, расположенное рядом со сквером.
- Мне какой-нибудь сок и все.
- Может, немножечко «Мартини» со льдом?
- Нет, Петя, мне что-то не хочется. Если  ты хочешь, закажи для себя.
- Одному мне как-то неинтересно. Давай по чуть-чуть.
Воображаемая доза уместилась в небольшом зазоре в два сантиметра между большим и указательным пальцами.
- И ни капельки больше.
Юля слегка кивнула головой и улыбнулась.
- Ты подарила мне чудесный вечер, радость моя. Когда мы с тобой увидимся?
Петр Павлович осторожно обнял Юлю, легонько потянул к себе и прикоснулся щекой к ее нежной коже.
- Когда хочешь. Завтра Максимка уезжает к маме на дачу, так что я свободна.
- Можно задать тебе нескромный, я бы сказал даже наглый вопрос?
- Валяй.
- Могу ли я пригласить себя к тебе на чай? С сушками, разумеется.
- Ну вы и наглец, Петр Павлович. Ну, если только с сушками.
На следующий день, не дожидаясь лифта, перемахивая ступени, с цветами в одной руке и тортом в другой Петр Павлович полетел на шестой этаж.
- Как я по тебе соскучился, заинька ты моя ненаглядная!
Крепкие мужские руки приподняли оторопевшую женщину, потянули к себе, заключили в объятья, в которых она чуть не задохнулась, и долго-долго не отпускали.
- Петенька, миленький, подожди, успокойся. Ну, перестань же, родненький, ты мне все кости переломаешь.
- Прости, дорогая. Я так долго тебя ждал, что совсем потерял голову.
Юля смотрела на Петра Павловича, будто проверяя, искренни ли его слова, или в нем горит неудержимая страсть обладать ею. 
Ох, как была права бабушка, когда она поучала ее, тогда совсем еще юную восемнадцатилетнюю девушку, как надо вести себя с мужчинами! Нет, не послушалась она тогда советов умудренной опытом женщины, считая, что жизнь сейчас совсем другая, и она сама лучше знает, как и что делать.
Тогда Юле казалось, что нет на свете лучше и милей Федора. Как он за ней ухаживал, какие нежные и ласковые слова говорил! Все рухнуло буквально в одночасье, стоило Юле сказать, что она беременна. Федю сдуло, как ветром. И как можно после этого верить мужчинам?
И как странно, что именно сейчас слова бабушки вдруг отчетливо зазвучали в мозгу этой уже взрослой, опытной женщины.
«Гляди на своего милого, когда он поднимается с твоей постели, а не тогда, когда он, горя нетерпением, опускается на нее, - поучала бабушка. - Каков он тебе после удовлетворения своих желаний, такова и его любовь. Если он торопится уйти - ой, внученька, не верь ему. Если же он, благородный, рад остаться с тобой, если и теперь повторяет свои любовные клятвы, целует, гладит и ласкает тебя, тогда можно верить, что ты греешь его сердце, а не то только тело, прочной и настоящей любовью… Важно только «потом», «перед» еще ничего не значит. Любовное письмо после ночи любви значит больше, чем двадцать писем до нее».
Петр Павлович бережно опустил Юлю на пол, повесил пальто, разулся и утонул в безбрежном море любви.
 
Плач кукушки
Долго, долго Николай Павлович Чебукинов не приезжал на родину! И письма он писал крайне редко.
Каждый день, когда почтальон разносил корреспонденцию, Зарина с надеждой заглядывала в почтовый ящик, надеясь получить весточку от детей. Пусть письма приходили редко, пусть мало было в них строчек, но и этой малой весточки матери было достаточно, чтобы успокоиться, не тревожиться. И радовалась она успехам детей, огорчалась их осечкам и провалам, переживала за каждый их шаг. Хоть и взрослыми стали ее дети, волновалось материнское сердце, болело. Нет, не осуждала и не сердилась она на Николая. Да и за что сердиться на детей, не понимают они еще материнского сердца! Вот подрастут свои детки, разлетятся по стране, тогда поймут, что значит ждать весточки, звонка от детей!
В первый раз приехал Николай со своей женой Надеждой  и прелестной дочкой Галей погостить ровно через пять лет после свадьбы. Неделю пожили они в деревне и, как потом оказалось, для Нади это был первый и последний визит в деревню.
Два раза Николай потом приезжал в деревню, и каждый раз мама слышала оправдания сына, что то у Нади не получается приехать из-за проблем на работе, то ей надо решать какие-то срочные дела.
Зарина понимала, что это всего лишь отговорки, однако спросить об истинных мотивах нежелания Нади приезжать в деревню она не решалась.
Перед каждой поездкой к маме Николай раз за разом пытался уговорить свою жену поехать вместе с ним, но Надя категорически была против. Ее буквально выворачивало наизнанку от воспоминаний первого визита.
Когда они сели за стол и Надя взяла в руки ложку, ей стало дурно: борозда на ручке ложки была забита смесью грязи и мелких отходов пищи, а когда она решили придвинуть к себе тарелку с супом, то ее руки скользнули по не до конца смытому жиру на оборотной стороне посуды. Ни есть, ни пить после этого она уже не могла.
Потом, после застолья, Надя целый вечер драила видавшую виду посуду, но вывести многолетнюю грязь, забившуюся в щели треснувших тарелок, так и не смогла. Всю неделю она тем и питалась, что срывала огурцы с грядок и варила картошку в мундире.
- Надя, что ты ничего не ешь-то? – удивлялась Зарина, искренне не понимая, почему сноха не есть за общим столом.
- Я уже поела, мама, - каждый раз успокаивала свекровь Надя.
И каждый раз, как только Коля начинал разговор о поездке в деревне, перед взором Нади возникала картина засаленной посуды, от чего ее начинало подташнивать. Ни о какой поездке к свекрови она и слышать не хотела.
И вот теперь Зарина получила приглашение на свадьбу своей внучки Гали.
Стучат колеса поезда, несутся мимо столбы, леса, поля и реки. И вот Зарина уже у сына.
Николай Павлович за последние годы изменился сильно. Глубокие морщины избороздили его лоб, печально опустились уголки рта, серебристым инеем покрылась голова. И лишь крепкое тело, привыкшее к тяжелой физической работе, все так же проворно носилось то сюда, то туда, не зная ни устали, ни покоя.
Николай Павлович с нетерпением  ждал появления молодоженов. Прошло уже больше получаса, а свадебный кортеж все не появлялся. Гости кучками стояли у входа в кафе, обсуждая свои житейские проблемы, и, казалось, что эта накладка их нисколько не волнует. В ожидании прошло еще полчаса, пока кто-то не крикнул: «Едут!».
Николай Павлович, который за все это время так и не присел, торопливо шагнул к выходу, на ходу отдавая последние указания.
Подъехали молодожены,  и свадебная церемония покатилась по написанному многовековому сценарию, в которую время, несомненно, внесло свои коррективы.
Жених Сергей, мужчина плотного телосложения, прямо с машины поднял очаровательную невесту Галю, всего несколько часов тому назад ставшую ему женой, на руки, легко пронес ее через небольшую канавку, аккуратно поставил на тротуар и галантно повел навстречу родителям.
Под марш Мендельсона они прошли между стоящими с двух сторон гостями, которые беспрерывно кидали на их головы пшеницу, просо и монеты, дошли до ступенек крыльца, где их ждал большой каравай хлеба с солью.
Памятуя о старинном поверье, что кто откусит или отломает больший кусок хлеба, тот и будет в доме главным, невеста попыталась сразу же взять бразды правления в свои руки – она уткнулась своим ртом в хлеб, укусила, мотнула головой вверх-вниз и силой вытянула довольно солидный кусок. Но жених оказался не из робких малых: легкий рывок и в его рту осталась чуть ли не половина каравая.
Расселись по местам. Заиграла и завертелась свадьба с играми, танцами, розыгрышами, шутками, хрустальным звоном бокалов, тостами с неизменным «Горько!».
Сказали слово родители, родные, друзья и сквозь многочисленные букеты цветов уже едва можно было разглядеть молодоженов.
Николай Павлович смотрел на свою дочь - юную и красивую, и было на его душе одновременно и радостно, и грустно. И как не радоваться, когда твоя дочь, отрада и смысл жизни, нашла себе любимого, с которым ей рука об руку предстояло пройти всю жизнь. Ее искрящиеся глаза, заливистый смех, летящая походка и этот неповторимый поворот головы невольно унесли Николая Павловича на 26 лет назад, когда такая же юная и красивая Надежда стала его женой. Как бы она радовалась сейчас за свою дочь!
Девять счастливейших лет совместной жизни, и такая нелепая смерть в автомобильной катастрофе. Эх, если бы он тогда был дома! Наверняка уговорил бы ее не ездить к своим родителям в такую гололедицу! Знать бы, где упадешь, соломку бы постелил.
К горлу поступил комок, и скупая мужская слеза невольно скатилась по щеке, оставляя мокрый след на чисто выбритом лице.
Гости ели и пили, произносили тосты, давали молодоженам напутствия, кружились в вихре захватывающего танца и ближе к полуночи, не раз поднимая бокалы за счастье и здоровье молодых, изрядно захмелели.
Рассказали анекдоты, выпили на брудершафт, подружились семьями, перешли к обсуждению мировых проблем, и тут тамада неожиданно для всех попросил внимания для зачитки срочной телеграммы.
- Любимый мой Сережка! - неторопливо начал тамада. - Сегодня я узнала, что ты женишься. И это после того, когда ты был со мной столько лет, любил меня, как никого больше!
Похолодело сердце Галины, мороз пробежал по коже Николая Павловича, скрипнули и задвигались в беспокойстве стулья.
- И это после того, как ты гулял со мной в тихие летние вечера, не покидал в холодную зимнюю стужу, говорил ласковые слова и клялся, что любишь меня! - безмятежно продолжал читать тамада.
Слезы чуть не брызнули из Галиных глаз. Как мог он обманывать ее!  И как она после этих пронизывающих сердце обещаний и посулов другой, совсем не ей, будет смотреть людям в глаза?!
А сквозь пелену тумана все неслись и неслись обжигающие душу слова.
- Видимо, я тебе уже наскучила. И как бы ни было сейчас мне плохо без тебя, пусть все у тебя будет хорошо. Пусть твоя избранница полюбит тебя больше, чем ты любил меня. Будь счастлив и прощай навсегда.
Тамада сделал паузу.
И в ту же секунду слезы невольно потекли из Галиных глаз, размазывая тушь по щекам.
От обиды и еще больше от стыда она поднялась со стула и хотела было уже броситься к выходу, как тамада громко крикнул: «Твоя холостяцкая жизнь!».
С облегчением выдохнули гости, и тут же кто-то звонко крикнул: «Горько!».
Заиграла мелодия вальса, и тамада объявил танец молодых.
Сергей и Галя закружились в танце и, глядя друг другу в глаза, пережив такое потрясение от слов тамады, казалось, утонули в в своем счастье и не видели никого вокруг. Скоро к ним присоединились и гости, чтобы через несколько секунд заполнить импровизированную танцплощадку, на которой уже трудно было найти свободное место.
К Николаю Павловичу подошла Наташа, свидетельница и лучшая Галина подруга, и предложила потанцевать. Взяв ее за талию, Николай Павлович, последний раз танцевавший со своей женой, не успел сделать в темпе вальса даже пару шагов, как неловко споткнулся о Наташины ноги, извинился, чтобы вновь оставить на девичьих туфлях заметный пыльный след.
Чтобы не упасть, Наташа невольно прижалась к Николаю Павловичу и обхватила руками его шею. Молодое тело девушки дыхнуло огнем, будоража кровь и возбуждая запахи далекой молодости.
Совсем неожиданно для себя Чебукинов вдруг почувствовал, как Наташа все крепче прижимает его к себе, и вот уже ее ноги, будто совсем невзначай, начали переходить ту условную черту, переступая которую, она каждый раз задевала его бедра, заставляя забытое женскими ласками сердце биться учащенно.
Николай Павлович в замешательстве начал лихорадочно размышлять, что бы это могло означать: проверка на нем воздействия женских чар, попытка узнать, есть ли в нем еще мужская сила, или это желание, возбудив его до предела, поиздеваться над ним?
Он попытался восстановить дистанцию, но Наташа, будто почувствовав его намерение, еще теснее прижалась к нему, коснулась губами его правого уха и Николай Павлович совсем неожиданно для себя услышал: «Я люблю и хочу вас, Николай Павлович».
Словно ток пробежал по телу, хлынула к лицу кровь, мелко задрожали и вспотели руки, ватными стали ноги.
– Что ты сказала, Наташа? - хотел спросить он, но горло предательски пересохло, и лишь какой-то хрип, больше похожий на кашель, вырвался из его уст.
- Да, да, Николай Павлович, я ждал этого дня столько лет и все не решалась вам сказать, - пропела в ухо Наташа. – Каждый раз, будучи у вас в гостях, я жутко завидовал Гале, когда вы носили ее на руках, тормошили ее волосы, вертели до головокружения, а потом бережно опускали на диван и целовали в щечки. Как мне хотелось быть на ее месте! С годами это желание становилось все навязчивее, пламеннее, и я еле сдерживала себя, чтобы не сказать вам об этом. Заберите меня сегодня к себе, Николай Павлович.
Замерла музыка, и тамада вернул танцующих к действительности.
В сердце Николая Павловича бушевала война, в буре страстей и неизвестности которой боролись друг с другом зов природы и здравый смысл, каждый доказывая свою правоту.
- Розыгрыш, злая шутка, подвох или действительно любовь? - лихорадочно
соображал Николай Павлович. – Рискнуть и податься искушению или перевести все в шутку?
В поисках ответа и застала его Наташа, пригласив на очередной танец. Этот будоражащий запах духов, проникающий до самых кончиков рецепторов, это возбуждающее прикосновение волос, заставляющее тело покрываться гусиной кожей, эти мягкие толчки бедер, с каждым движением которых начинало говорить мужское начало, эти тонкие пальчики, нежно скользящие по шее, - все они, сливаясь в единое целое, всколыхнули его плоть, и Николай Павлович, набравшись мужества и с трудом проглотив слюну, сумел лишь вымолвить: 
- Наташа, ты шутишь или вполне серьезно?
- Конечно серьезно. Ну, что вы решили, Николай Павлович?
- Хорошо, давай поговорим после того, как проводим молодоженов.
Кружатся платья в неимоверном танце, веером разлетаясь по залу. И в этом вихре щелкают каблуками года, мелькают перед глазами Николая Павловича годы и события.
Да, ушла юность, пролетела молодость, незаметно подступила седина. Мечты, которые в юности казались такими близкими, такими реальными -протяни руки и вот они уже исполнятся, мечты, которые в молодости отдалились на расстояние дома, квартала, города, эти мечты в зрелые годы или затерялись за далеким горизонтом, или исчезнули навсегда.
Долго не мог прийти в себя Чебукинов после смерти жены, и лишь маленькая дочь осталась единственной живой нитью, связывающей его с этим миром, оставалась единственной его отрадой, ради которой он готов был и в воду, и в огонь, и на эшафот.
Постепенно боль потери утихла, но забыть свою жену Николай не мог. Так и жил бирюком, один одинешенек.
Как жалел он потом, что мало времени уделял жене. Понятно, что когда он работал механизатором в колхозе и в летнюю страду пропадал из дома чуть ли не месяцами. Но ведь то же самое продолжилось, когда они переехали в город. Хоть и был для бокса Николай староват, но эта страсть отнимала все его свободное время.
Надежда не разделяла это его увлечение и всячески отговаривала бросить этот гладиаторский вид спорта, который успел оставить на его лице отметину на всю жизнь в виде скошенного вправо носа, тем самым невольно выдавая его боевое прошлое. Она порой готова была выбросить эти ненавистные перчатки в мусоропровод, исполосовать, распотрошить, раскромсать, спрятать подальше или отдать кому-нибудь, но разве этим его отговоришь, оторвешь от любимого занятия!
В череде этих воспоминаний ни с того ни сего Николаю вспомнился солнечный день двухлетней давности, когда он зашел в бар ресторана, где, раскинувшись вальяжно на кресле, под бессмертную музыку Глена Миллера начал неторопливо потягивать пиво и обдумывать план на предстоящую неделю.
Заказать клей, привезти пластик, заключить договор на установку генератора, отремонтировать сломавшиеся вчера две машины, вывезти мусор, подбить квартальный отчет – как все это достало! Бросить бы все и уехать куда-нибудь в тихий уголок, сидеть там днями напролет с удочкой, а вечером завалиться на сеновал и заснуть под душистый запах пьянящего ароматного сена! Никому ты ничего не должен, никто тебя не кантует и никуда не надо спешить!
После бурной трудовой недели не хотелось ни о чем думать, и янтарный напиток, капля за каплей проникая во все клетки тела, медленно, но исправно делал свое дело – отдалял его от мирских забот и давал покой расшатавшимся нервам.
Николай Павлович закрыл глаза: вот он, простой деревенский мальчишка, сидит на опушке леса и заворожено смотрит на родничок, который несет свою живительную влагу сквозь лесные дебри; вот кукушка отсчитывает годки, сколько ему еще осталось жить; вот кабан со своим семейством разворашивает поляну, выискивая вкусную еду; а вот и малинник, где под перезвон птичьего пения орудует медведь, хозяин и непререкаемый авторитет здешнего леса.  Стрекот кузнечиков, жужжание пчел, заливистое пение птиц, теплая вода в речке и …
- У вас свободно? – сквозь дремоту летнего сна донеслось до Николая Павловича.
- Да, пожалуйста, - бросил он нехотя и, все еще не желая покидать уютный уголок райской природы, также нехотя открыл глаза, чтобы тут же наткнуться на шаловливые глазки раскрашенной дивы.
- Скучаем? – томно спросила обладательница пышных грудей, короткой юбки и сигарет «Davidoff». 
- Нет, размышляю о смысле жизни, - как бы между прочим, ответил  Николай Павлович, глядя в голубые глаза собеседницы.
- И в чем же заключается смысл жизни? – поинтересовалась девушка, явно пытаясь завязать разговор.
- Чтобы тебя никто и никогда не доставал, - буркнул Николай Павлович и снова закрыл глаза.
Девушка недовольно фыркнула, нетерпеливо стряхнула изящными пальчиками пепел и, покачивая бедрами, медленно пошла к стойке бара.
Николай Павлович выпил содержимое кружки, заказал очередную порцию и так же, как и прежде, начал с наслаждением цедить целебную жидкость, изредка закусывая фисташками. Через полчаса живительный напиток, выпитый в изрядном количестве, начал требовать выхода, и Чебукинов, чтобы освободить место для очередной дозы, пошел в конец коридора, где на двери висела табличка с видом мужчины в естественной для этого места позе.
Не успел он выйти из туалета, как в него, чуть не сбив с ног, влетела женщина. Николай Павлович хотел было уже выругаться, но женщина опередила его.
- Простите ради Бога, - глядя на него, молвила она бархатистым голосом, который одновременно и звал, и просил, и манил.  – Не могли бы вы мне помочь?
«Ну вот, началось, - подумал Николай Павлович. – И эта шалава хочет с меня стряхнуть бабки. Ничего у тебя не получится, детка».
- Ну и что ты хочешь? – брезгливо спросил он и, бросив на нее небрежный взгляд, вдруг заметил в этой женщине до боли знакомые черты.
- Валюшенька, ты ли? – вдруг воскликнул он, удивленный столь неожиданной встречей.
- Николай? Ты? Не может быть!
Они несколько секунд удивленно смотрели друг на друга, все еще не веря, как могла судьба свести их снова, потом бросились друг другу в объятья и слились в страстном поцелуе. И с этим поцелуем перед Николаем Павловичем ясно вырисовался тот день четырнадцатилетней давности, когда на этом же месте, точно также, как и сегодня, они столкнулись друг с другом.
- Что случилось? – спросил он тогда, оценивающе разглядывая девушку.
- Выведите, пожалуйста, меня отсюда. За нами тут два типа привязались, алкоголики какие-то чокнутые. Ну очень вас прошу.
Николай  внимательно посмотрел в глаза девушке, и под ее очаровательным взглядом в его сердце что-то дрогнуло и, сам не понимая, почему он это делает, взял ее за руки и повел к выходу. Они миновали два столика, и девушка тихо шепнула ему на ухо: «Вон за тем столиком у окна, рядом с цветами сидит моя подруга Лена. Пожалуйста, заберите ее тоже».
- Лена, все, пора домой, - решительно и громко крикнул Николай, бесцеремонно схватил девушку за руки, вытащил ее из-за стола и, взяв подруг за руки, двинулся к выходу.
Двое молодых ребят хотели было дернуться, но, увидев пронзительный взгляд Николая, боксерский нос и реально оценив крепко сбитую фигуру, как-то сразу сникли.
Неторопливо шагая в направлении дома, он уже успел выяснить, что после окончания школы дороги подруг на несколько лет разошлись и теперь, встретившись в родном городе, они решили культурно отдохнуть и на свою беду, как это часто бывает с молодыми и невинными сердцами, сразу же наткнулись на «отморозков». Не придав особого значения нравам современной молодежи, они опрометчиво приняли их приглашение скрасить мужское общество, о чем в последствии страшно пожалели. Выпив и закусив, мужчины без обиняков дали им понять, что за все уплачено и теперь все это надо отработать. Не помогали ни маленькие женские хитрости и уловки, ни готовность женщин самим заплатить за угощение.
- И вы решили кинуть меня в это пекло? - с иронией в голосе поинтересовался Николай.
- Мы не знали, что и предпринять. Вот тогда Валентина и решилась на такой отчаянный шаг, - ответила Лена.
Было уже довольно поздно, и Николай  предложил подругам пойти к нему домой, благо он жил через два квартала, один в двухкомнатной квартире, которую собственными руками превратил в музейный экспонат. Скучно было ему одному без дочери, которая вот уже две недели отдыхала у бабушки.
Под музыку в стиле шансона осмотрели картины, вазы, кубки, медали, чемпионские ленты, фотографии.
- Ну, ладно, девчонки, давайте выпьем за знакомство, - сказал Николай, разливая «Martini» по фужерам.
Выпитое вино разогрело кровь и  разрумянило лица. Мало-помалу исчезла натянутость, и уже через несколько минут тройка весело говорила о жизни, работе, друзьях, погоде, звездах. Николай  уже успел несколько раз потанцевать и с Валентиной, и с Леной, и никак не мог понять, с кем же из них он получает большее удовольствие. Припомнив русскую пословицу: «За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь», он, наконец, сделала выбор в пользу Валентины.
Николай столько лет не прикасался к женскому телу, а потому одновременно испытывал и робость, и неловкость, и непонятную застенчивость. Да и говорить женщинам комплименты за годы одиночества он тоже почти разучился.
Но с Валентиной ему почему-то было легко: каждое его движение, каждое прикосновение сразу же находило ее ответ, заставляя туманиться мозг.
- Ты так легко и красиво танцуешь, что я, право, кажусь тебе эдаким увальнем, медведем неотесанным, который то и дело норовит наступить на ноги, - споткнувшись в очередной раз, пытался оправдаться Николай.
- Коленька, ты танцуешь очень даже неплохо, просто давно не было практики. Это исправимо. И мне с тобой очень хорошо, - плотнее прильнула к его груди Валентина.
Ее руки, закинутые на шею, погладили Николая по шее, а тонкие пальцы начали чувственно и нежно теребить короткую стрижку.
Истосковавшееся по женской ласке и любви тело Чебукинова напряглось и стало требовать разрядки.
- Валюшенька, солнышко, я хочу тебя. Ты просто не представляешь, как даже самое легкое твое прикосновение возбуждает каждую клеточку моего тела и заставляет весь мой организм трепетать.
Николай в такт музыке легко и плавно поднял ее на руки и понес в спальню, аккуратно опустил на кровать и, нежно взяв обеими руками за щеки, поцеловал в губы. Валентина энергично ответила. Ее руки начали шаловливо перебирать его волосы, и Николай  сквозь свою рубашку почувствовал, как набухли ее соски, напряглось молодое тело, нервно задрожали колени.
Дрожащими от напряжения пальцами Чебукинов осторожно коснулся внутренней стороны бедра, скользнул вверх, слегка потискал груди и, обхватив обеими руками голову Валентины, начал ласково целовал ее в щеки, губы, шею. Он наслаждался каждым прикосновением к ее шелковистой коже и с каждым поцелуем медленно, но настойчиво пробивал дорогу к желанной цели.
Вот уже отстегнуты на блузке три пуговицы, вот разгоряченные губы сквозь тонкую ткань жадно целуют живот, вот послышался щелчок расстегнутого бюстгальтера, и ловкие пальцы проворно заскользили по двум холмикам удовольствия. Задержавшись здесь ненадолго, Николай продолжил путешествие вдоль тела, с наслаждением целую каждую частичку стройного тела. Одновременно его руки то теребили соски, то утопали волосах, то нежно щекотали пупок, то нет-нет, да и оказывались между ног, и тогда его пальцы осторожно и мягко начинали ласкать точку G.
С легким шуршанием одежда слетела на пол.
Ее тело задвигалось в неистовом желании, и каждым движением она пыталась все сильнее и глубже вогнать пальцы Николая в себя. Ее партнер, идя навстречу ее желаниям, то запускал пальцы вглубь, то вытаскивал их назад, чтобы теребить и теребить ими точку страсти, а потом вновь утопал в лагуне желания, разжигая в Валентине неуемную похоть.
- А-а-а! – невольно вырвался стон из горящих уст Валентины.
И в ту самую секунду, когда она уже готова была кончить, Николай легким движением вытащил пальцы, перевернулся и заскользил губами по ее стройным ножкам. Он с упоением и наслаждением поцеловал мизинчик, потом безымянный, средний, указательный, осыпал ласками большой, принялся за другую ногу, медленно двинулся вверх, чтобы через несколько секунд коснуться языком точку страсти.
Тело Валентины заходило ходуном, требуя, чтобы Николай вошел в нее, но он почему-то медлил. И эта медлительность распаляла женщину еще больше и уже не было у нее больше сил сдержать тот комок урагана, который буквально рвался наружу. И в тот самый момент Николай вошел в нее – неторопливо, мягко, нежно.
Задвигались два сильных тела в такт, доставляя друг другу упоительное наслаждение.
-А-а-а! – стонала Валентина от удовольствия.
- Ы-ы-ы-х! – блаженный восторг вырывался из уст Николая.
Через несколько секунд оба возгласа зазвучали в унисон, тела на мгновение приподнялись и замерли, потом мягко и бессильно упали на постель.
Блаженная и сладкая истома побежала по телам и не было уже больше сил ни повернуть голову, ни шевельнуть пальцем.
Уставшие и счастливые, они смотрели друг другу в глаза, все еще переживая радостные мгновения любви.
- Слушай, Валюша, а не обидится и не заревнует тебя Лена, что мы ее
бросили одну? - поинтересовался Николай.
- Не знаю. Как-то все неожиданно так получилось.
- Может нам ее пригласить сюда? Ты не возражаешь?
- Ой, мне стыдно и страшно неудобно, - потупила взгляд Валентина.
- Да ладно, будь что будет, - сказал Николай  и, накинув халат, вышел к Лене.
Лена сидела на кухне, спиной к двери и смотрела в окно. Услышав его шаги, она повернулась, и Николай  увидел, как она украдкой смахнула невольную слезу.
- Вот так всегда. И в школе все пацаны выбирали Валю и здесь повторяется то же самое, а я, как дура, должна сидеть и слушать ваши сладострастные стоны, - всхлипнула Лена и недовольно отвернулась.
- Леночка, ты самая обворожительная и привлекательная из всех
девушек, которых я когда-либо видел, - с жаром произнес Николай.  – Поверь мне, я хотел именно тебя, но почему-то постеснялся сказать об этом.
Хотя он и слукавил, его нежные слова Лене были приятны.
Он взял ее за руки, ласково погладил по голове и, целуя на ходу, повел в другую комнату. С пылкостью всей души она сразу же отдалась ему, как бы пытаясь доказать, что в искусстве любви она знает гораздо больше своей подруги.
Каждый ее сладострастный стон, доносившийся до спальни, одновременно и тревожил, и волновал Валентину, с каждой секундой все больше выводя ее из равновесия, распаляя и возбуждая, вызывая в сознании самые невероятные фантазии. Наконец она не выдержала и, накинув сорочку, осторожно и бесшумно вышла из комнаты, чтобы увидеть свою подругу, сидящую к ней спиной и с наслаждением скачущую на Коле. С каждым движением тела дыхание Лены становилось чаще, стон протяжнее и, казалось, в экстазе она не стонет, а плачет.  Но вот послышалось ее протяжное и сладострастное «а-а-а-а», и Лена, качнувшись по инерции еще несколько раз, головой упала на грудь Николая и затихла.
- Сладкий ты мой, как я тебя люблю, - ласково целуя его в губы, тихо шептала она. – Я хочу любить тебя сегодня всю ночь.
Она изо всех сил прижала его к себе, и в ту же секунду Николай  обнял ее так крепко, что у нее перехватило дыхание.
- Давай позовем Валентину, - шепнул он ей на ухо так, чтобы могла услышать стоящая у двери подруга и, не дав ей ответить, поманил к себе Валю.
Через секунду он уже лежал между двух подруг, поочередно целуя то одну, то другую. Вначале и Валентина, и Лена чувствовали себя неуютно, но каждое прикосновение Николая успокаивало и доставляло обеим женщинам несравненное удовольствие, и они с наслаждением начали отвечать на его ласки.
Утром Николай  принес им в постель кофе, после которого залпом фейерверка чувственных эмоций повторилась прошедшая ночь.
Много раз вспоминал потом Николай  эту ночь и каждый раз жалел о том, что не взял у женщин ни телефона, ни адреса.
…И вот теперь, будто это было вчера, стоит перед ним Валентина, такая же красивая и стройная, все с той же очаровательной улыбкой и бархатистым голосом и лишь слегка проступающая паутина под глазами напоминает о том, что с той дивной ночи утекло немало воды.
- У меня для тебя есть сюрприз, только ты не удивляйся, - загадочно
говорит Валентина и ведет Николая к стоящему у угла дома светло-серому «Вольксвагену», который ярко сверкает под лучами солнца.
Не торопясь, они идут к машине, и Николай Павлович вдруг видит в вышедшем из машины юноше того деревенского мальчугана, который много-много лет назад, настелив фуфайку на изумрудную весеннюю  траву, смотрел на облака и с упоением слушал, как отсчитывает кукушка года…
… Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала,
И крылья эту свадьбу донесли,
Широкой этой свадьбе было места мало,
И небо было мало и земли…,  - запел солист под мощный аккомпанемент гитар.
…Мощный грохот барабанов и звонкий голос музыканта сорвали с Николая сладкие думы о прошлом.
Затуманенным взором он посмотрел вокруг и снова встретился глазами с Наташей.
Время, стремительно летевшее до этого момента, будто замерло. Танец сменялся розыгрышем, шутка – тостом, игры – частушками и, казалось, нет этому конца.
- Николай, пора проводить молодых, - тамада, успевший немного охрипнуть, мягко и вежливо взял Чебукинова под руки и повел через зал. – Первая брачная ночь – закон.
Сергей, как и перед началом шумного свадебного веселья, подхватил Галю на руки и понес к машине.
Николай Павлович обнял жениха, поцеловал дочь и помахал им на прощание обеими руками. Не успел он войти в зал, как сразу же встретился взглядом с Наташей и, остывшая была страсть, загорелось с новой силой.
- Наташа, вот тебе ключи от машины, подожди меня там, - чуть ли
не тайком вложил он их ей в руки, кружась с ней в очередном танце.
Отдав последние указания, Чебукинов, не торопясь, вышел из кафе, в задумчивости и нерешительности постоял на крыльце, в конце концов, решительно махнул рукой, и темная ночь поглотила его сомнения.
…Яркое солнце, играя лучами, дразня и маня, впорхнул в окно, чтобы уютно примоститься на лице Николая Павловича. Пытаясь отмахнуться от ослепительного света, он хотел было перевернуться на бок, но в то же мгновенье почувствовал, как нежные пальчики побежали по лицу, шее, груди, вызывая сладостные ощущения и воспоминания.
 - Надо же такому присниться, - подумал он, как сквозь туманную пелену в его сознании вдруг ярко вспыхнула ушедшая ночь: очаровательное лицо Наташи, ее шелковистые волосы, упругие груди, тонкая талия, стройные ноги и эти сладкие слова: -  Миленький мой, как долго я тебя ждала….
Николай Павлович рванул одеяло, стремительно вскочил, все еще не веря, что это происходит наяву, чтобы тут же услышать нежный голос Наташи:
- Я приготовил твой любимый кофе.  Принести в постель?
++++++++===
Кто играет на струнах души?

После развода с Ларисой внутри у Гены что-то лопнуло, надломилось. Еще какое-то время он находил утешение в работе, но дефолт, который стремительно и неожиданно накрыл страну в августе 1998 года, сломал его окончательно. Те усилия, которые были потрачены на восстановление хозяйства, в одночасье превратились в пыль – колхозная казна зияла огромными пробоинами.
Не видя возможности что-то изменить, Чебукинов через два  года покинул председательское кресло и занялся подсобным хозяйством.
И к этой перемене рода деятельности, к непривычному началу дня, когда никуда не надо было торопиться, когда никому не надо было отдавать приказы, просить, указывать, наказывать, требовать, когда просто по желанию своей души можно было копаться в огороде или целыми днями бродить по лесу, Геннадий Павлович привыкал с трудом. Странно, но если раньше не недели, а месяцы пролетали, как один день, то теперь в сутках словно прибавились часы – Чебукинов то и дело ловил себя на том, что заняться-то, впрочем, ему нечем. И эта несуетливая жизнь, и эта пронзительная тишина, когда он по вечерам лежал в своей кровати и никак не мог уснуть, все больше и больше терзали его душу, кусочек за кусочком выгрызая желание что-то творить и созидать. Да к тому же больная нога начала тревожить все чаще и чаще, а перед непогодой разбаливалась так, что Геннадий ворочался с боку на бок, стараясь найти такое положение, чтобы боль хоть немного, но ушла. И ходить он стал, сильно прихрамывая.
Мало-помалу Чебукинов начал замыкаться в себе и порой, бывало, целыми днями бесцельно бродил по лесу, стараясь хоть как-то заглушить боль и от развода, и от потери семьи, и от бессмысленности своего положения.
"Что значит жизнь? Для чего я пришел на эту землю? Чего я достиг? Чего добился? Ради чего жил все эти годы?" – то и дело терзал себя вопросами Геннадий.
Но больше всего Чебукинова угнетало то, что Настя, его любимая дочь, не находила ни времени, ни желания его видеть. И эта ниточка, державшая его на Земле, становилась все тоньше и тоньше, и он все чаще и чаще ощущал себя перед разбитым корытом и все чаще и чаще спрашивал себя – зачем жить?
Тело его осунулось, походка стала шаркающей, а лицо покрылось седой щетиной, которую он вначале сбривал через день, потом через неделю, пока, в конце концов, перестал вовсе бриться.
В один из солнечных осенних дней 2002 года, когда в огородах был убран весь урожай, Чебукинов, успевший к этому времени обрасти довольно солидной бородой, поехал в райцентр, чтобы снять со сберкнижки немного денег да прикупить кое-что для хозяйства по мелочи.
Перед входом в Сбербанк, несмотря на ранний час, собралось довольно много народа, так что Геннадий Павлович оказался в очереди во втором десятке. Очередь двигалась медленно, а Чебукинов, как назло, даже не взял с собой что-нибудь почитать. Он то и дело переминался с ноги на ногу, пару раз присел на скамеечку у стены, походил по небольшому залу и вновь встал в очередь.
- Что, сынок, торопишься? – поинтересовалась у него худенькая, слегка сгорбленная старушка, занявшая очередь аккурат перед ним.
- Да нет, бабуля, торопиться мне уже некуда. Отторопился, - с улыбкой ответил Чебукинов.
- Так уж и отторопился? – сочувственно посмотрела старушка в глаза собеседнику. – Такой молодой, красивый, умный.
 - Какой же я молодой? Скоро уж полтинник стукнет, - одновременно будто возражал и оправдывался  Чебукинов, поглаживая бороду, которая по краям уже была довольно седой.
- Тебя, должно быть, крепко жизнь помотала, раз ты себя уже в старики записал. Глаза у тебя грустные, хотя сам и улыбаешься,  - ласково произнесла старушка. – Гложет что-то тебя изнутри, не отпускает. Да и здоровьечко, погляжу, сильно беспокоит.
- Все нормально, бабуля, - пытался было отшутиться Чебукинов.
- Ты, сынок, не держи горе-то в себе. Так недолго и слечь, - тихо продолжила старушка. – Я, бывало, когда потеряла сыночка, поплачу, поплачу, и как-то на душе сразу легче становится.
- Не могу я плакать, бабушка, не получается, - отвел глаза к потолку Геннадий.
- А ты помолись тогда, сынок. Бог велик и милосерден.
- Не верю я в Бога. Да и молиться не умею, не приучен
- Это не страшно. Попроси у него, у Отца нашего всемогущего, то, чего тебе хочется. Своими словами, что душа твоя просит, - продолжала настаивать старушка.
- Никто не даст нам избавленья, ни Бог, ни царь и не герой, - процитировал слова из "Интернационала" Чебукинов.
- А ты, сынок, все же попробуй, - мягко и настойчиво напирала старушка. – Не убудет же.
Получив деньги, Чебукинов вышел из Сбербанка и, сильно прихрамывая, двинулся в сторону ближайшего кафе. По дороге он почти нагнал старушку, стоявшую перед ним в очереди, и чтобы не зацепиться языком, хотел было повернуть за угол, но она неожиданно обернулась и увидела его.
- Мы с тобой, сынок, беседовали, беседовали, а я даже имени у тебя не спросил, - виновато посмотрела она на Чебукинова.
- Геной меня зовут. Геннадий Павлович.
-А меня Антонина Семеновна. Очень приятно.
Старушка протянула свою худощавую руку.
Ладонь Антонины Семеновны была теплой и гладкой.
- Вот ведь, глупая старушка, - выругалась на себя бабулька.
- Случилось что? – поинтересовался Чебукинов.
- Запамятовала же я, что есть у меня молитвенник. Вот держи!
Антонина Семеновна вытащила из сумки небольшую книжечку, которая легко бы уместилась в кармане.
- Нет, нет, спасибо. Вам самой эта книжечка нужна, - пытался было отказаться Геннадий, но старушка мягко и как-то ловко сунула Молитвослов ему в руку.
- Если что-то будет непонятно иль возражения какие-нибудь будут, я была  бы рада от Вас это услышать. Я в Сбербанке частенько бываю, авось и встретимся.
Старушка мягко погладила тыльную сторону ладони Чебукинова и неторопливо зашагала по улице.
В маленьком кафе с трудом умещались три стола. За двумя столиками сидели уже изрядно выпившие мужики, которые громко о чем-то спорили и беспрерывно курили,
Чебукинов сел за свободный столик, опрокинул стограммовую стопочку водки, закусил бутербродом с дешевой колбасой, отхлебнул четверть кружки пива и крякнул от удовольствия. Тепло разлилось по его телу, движения стали мягкими, плавными, взгляд немного затуманенным.
- Продали они страну, сволочи! А  нас за дураков держат, - доказывал что-то своим собутыльникам мужчина в изрядно потертой кожаной куртке.
- Такая страна была! Все нас боялись, а теперь об нас ноги вытирают, - поддержал товарища крепко сбитый мужчина с залысиной на макушке.
Душа Чебукинова встрепенулась, он хотел было тоже вставить свое слово,  но подключиться к дискуссии не решился.
Сварив ужин, Геннадий по обыкновению включил телевизор. Газет он уже давно не выписывал, и "ящик" стла для него не только чуть ли не единственным источником информации, но и неотъемлемым другом. Он начал перебирать каналы – ничего интересного. Пробежавшись по кнопкам пару раз, Чебукинов налил полную миску супа и начал с удовольствием есть, одним глазом продолжая следить за тем, что мелькает на экране. Глаза его смотрели то в миску, то на телевизор и вдруг они остановились на книжке, которую он бросил на стол, когда вернулся домой из райцентра.
От нечего делать он взял книжицу в руки.
"Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь", - залпом прочитал Чебукинов и начал перечитывать заново.
Еще учась в школе, Геннадий не раз слышал от учителей, что эту теорему или дату надо знать, как "Отче наш". В его подсознании крепко засели слова педагогов, что за незнание молитв и «Закона божьего» учеников сильно наказывали, порой ставя их коленями на горох или гречиху. Но какие молитвы должны были знать ученики и о чем они, Геннадий не имел никакого представления.
В институте же изучение основ религии было для него скорее исполнением утвержденной программы обучения, нежели желанием докопаться до самых глубин, хотя экзамен по "Научному атеизму" он и сдал на "отлично".
И вот теперь, впервые в жизни осознанно прочитав "Молитву Господня. Отче наш", он вдруг поймал себя на том, что слова ложатся ему прямо в душу.
Раз за  разом он читал и перечитывал текст, пока не выучил его наизусть. И впервые в своей жизни, отходя ко сну, он помолился.
Теперь каждый день, управившись домашними делами, Чебукинов брал в руки Молитвослов и с превеликим интересом начинал изучать.
Здесь были и молитвы утренние, и на сон грядущий, и божественные литургии, и песнопения из служб Триоди цветной, и многое другое.
Чебкинову приходилось перечитывать молитвы по несколько раз не только потому, что они были написаны неудобоваримым языком, но и потому, что ему хотелось понять их таинственный, глубинный смысл, которого трудно понять простому смертному.
Скоро на его столе появилась Библия.
Чем больше Чебукинов читал эту священную книгу, тем больше у него возникало вопросов. Вот, к примеру, заповедал Господь Бог человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от дерева познания добра и зла не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь.
Но вот ведь что странно. Ева сорвала плоды с дерева и ела, и дала также мужу своему. И Адам тоже вкусил запретный плод, но смертный приговор, который им грозил, Господь Бог в исполнении не привел. Более того, Адам прожил в свое удовольствие целых 930 лет!
Бог, который знает все и может предвидеть, что случится, сам искушает людей, толкая их на согрешение. Как такое возможно?
Значит, то, что говорит Господь Бог – неправда?!
Смущало Чебукинова и то, как размножались наши прародители.
Дети Адама и Евы были братьями и сестрами. Вот женился Каин, и родила ему жена Еноха. Но ведь это же полное кровосмешение, великий грех!
Да и потомки Каина не блещут нравственностью. Вот, к примеру, Ламех, который сначала женился на Аде, подарившей ему двух сыновей - Иавала  и Иувала, а потом другая жена, Цилла, родила ему сына Тувалкаина и дочь Ноему.
Голова Чебукинова раскалывалась от непонимания, и все каждую ночь он стал ложиться в постель, прочитав "Отче наш".
В Пасху, выпавшую на 27 апреля, впервые в жизни Геннадий Павлович осознанно пошел в церковь. В это Светлое Христово Воскресенье в храме было так многолюдно, что он с трудом протиснулся внутрь.
Отец Варфоломей, статный мужик с окладистой седой бородой и зычным голосом, в торжественном облачении встал у Престола. Из закрытых Царских Врат до уха Чебукинова донеслось: "Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити".
Что делать? Какие слова надо произносить? Когда покрывать себя крестным знамением?
Чебукинов, не поворачивая головы, смотрел по сторонам и вперед, стараясь попадать в такт прихожанам, которые крестились и отдавали поклоны.
"Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесах, - снова наполнил храм зычный звук. - И нас на земли сподоби".
Во время  крестного хода Чебукинов увидел Антонину Семеновну, но подойти к ней ему было не с руки.
- Христос воскресе! – приобняла старушка Чебуинова, как только закончился крестный ход, и трижды поцеловала его в щеки.
- Воистину воскресе! – одарил он бабульку крашеным яйцом.
Старушка поинтересовалась здоровьем Чебукинова, расспросила о семье, интересах, проблемах.
- Молись, сынок, за здравие ближних своих. И проси у Бога прощения за то, чем оскорбили Его и ближних своих. И проси помощи в исправлении своих ошибок.
- Не приучен я молиться, Антонина Семеновна. Только "Отче наш" вот и знаю.
- А ты, сынок, читай "Молитвослов". И молись за Настю свою. Бог любит всех, и Настю твою наставит Он на путь истинный.
Вечером того же дня Чебукинов открыл "Молитослов", нашел молитву Ангелу-хранителю и прочитал: "Ангеле Божий, хранителю мой святый, на соблюдение мне от Бога с небес данный! Прилежно молю тя: ты мя днесь просвети, и от всякаго зла сохрани, ко всякому деянию настави, и на путь спасения направи. Аминь".
День за днем Геннадий Павлович все усерднее изучал и Библию, и  "Молитвослов". И будто чудо случилось в один из летних дней – к нему в гости приехала Настя, его Настя!
С этого дня пуще прежнего поверил Чебукинов с силу Божью и стал молиться еще усердней. И те вопросы, что хотелось ему задать Богу, когда он только-только начал изучать Библию, как-то сами собой отпали, а посещение церкви стало неотъемлемой частью его жизни. Теперь он стал соблюдать не только однодневные посты, но и воздерживаться от пищи в среду и пятницу. Так мало помалу и Великий пост перед Пасхой, и великий летний Петров пост, называемый также Апостольским, и августовский Успенский пост, и великий Рождественский пост органично вписались в его жизнь.
Мирская жизнь для Чебкинова будто отошла на второй план. Почти все, что он зарабатывал своим трудом и иногда продавал на рынке через своих соседей, делился с ними или жертвовал церкви.
Зимой в деревню неожиданно, без предупреждения приехал Сергей. И внешний вид, и образ жизни Геннадия изумили старшего брата.
- Гена, ты всерьез ударился в  религию или как? – поинтересовался вечером у брата Сергей.
- Пути Господни неисповедимы, - ответил цитатой из Библии Гена.
- А все-таки? – допытывался Сергей.
- Понимаешь, брат, легче мне на душе и светло, когда молюсь.
- Но ведь религия – это опиум для народа. Не так ли учит нас марксизм-ленинизм? - не унимался старший брат.
- Неправильно мы жили все эти годы: разрушили храмы, навязали народу чуждую идеологию и к чему пришли?
- Ты ли это говоришь, Гена, или твоими устами глаголят попы? Эти продажные люди кого хочешь обмишурят, - наседал на брата Сергей. – Веру людей в Бога, в сверхъестественное, в невозможность противостоять силам природы попы используют в своих корыстных целях, неужели ты этого не понимаешь?
- Ты не прав, Сережа. Церковь помогает человеку найти себя, выбрать свой истинный путь.
- Да какой путь? Церковь превратила религию в глобальный коммерческий проект. И эти их учения о всесилии Бога – отличная идеологическая база.
- Не богохульствуй, брат.
- Какое же это богохульство? Да ты открой глаза-то! Эти попы – ловцы человеческих душ. И все для того, чтобы набить свой карман.
- Ты не прав, брат.
- Ну как не прав? Ну вспомни сам, как батюшка со скороговоркой, буквально глотая слова, читал псалтырь по умершему нашему дяде Якову?. Помнишь? Нет? А я помню! Какими жадными ручищами прятал он тогда в карман пропитанные слезами нашей тети Мани купюры.
- Не все батюшки такие. Это исключение, - стоял на своем Гена.
- Ну-ну. Это не исключение, а норма. Да ты посмотри, на каких машинах раскатывают попы?! Тебе, чтобы купить такую машину, надо десять лет работать. На слезах и горе сколачивают они свое состояние. Жалко старушку, которая жертвует церкви свои кровные сто рублей, наивно полагая, что делает доброе, благое дело.
- Перед Богом каждый ответить за свои дела. Не суди да не судим будешь.
- Ну как же  не судить, Гена? Церковь – это самый организованный бизнес, который подвел под свой коммерческий проект мощную идеологическую базу. Они узурпируют сознание народа, чтобы управлять им.
- К Богу каждый приходит сам. Никто никого не заставляет ходить в церковь.
- Я не о Боге говорю, а о церкви, - спокойно произнес Сергей. – Смотри, что сейчас происходит и поразмысли, ты же умный человек, зачем и для чего власти предержащие хотят сделать религию центральной идеологией нашего государства.
- Эка ты завернул брат. Ты не смешивай государство и церковь, - пытался возразить брату Геннадий.
- Правильно. У нас по Конституции церковь отделана от государства. Однако механизм управления людьми с веками не изменился. Любая власть должна опираться на идеологию. Любая власть зиждется на поклонении идолу. Он может называться по-разному, но суть от этого не меняется - поклонение и повиновение тем, кому предназначена власть. Ослабление идеологии, ее несоответствии экономическим изменениям неизбежно приводит к ослаблению власти, армии, политического строя в целом. Так случилось с самодержавием, которое покоилось на православии, и та же участь постигла и власть Советов, которая зиждилась на коммунистической идеологии. Ну ты же сам этому детей учил!
- Советский Союз рухнул, потому что страна жила двойной моралью: с трибун и на собраниях говорили одно, а на кухне – другое, - не сдавался Гена.
- Но ведь и церковь действует точно так же. Попы проповедуют скромность, а сами пьют водку и заедают икрой. Они призывают не прелюбодействовать, а сами после каждого праздника устраивают оргии. Но главное другое. Власть всерьез поставила на церковь и хочет сделать ее своим прислужником в укрощении народа. И ты это не хуже меня знаешь.
- За свои грехи перед Богом каждый ответит сам.
- Ответить-то ответит. Но ты же не можешь не видеть перевертышей, которые наперегонки бросилась за свечками в храмы: бывшие первые секретари обкомов и крайкомов, офицеры КГБ и доценты ВУЗов вдруг стали ярыми богомольниками. Чтобы держать народ в повиновении, власть приблизила к себе священников, устами которых она призывает население к смирению. Давай откроем Библию и посмотрим "Послание к Римлянам св. апостола Петра", вот слушай: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти, противится Божию установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение. Не для того ли власть приблизила к себе священников, устами которых она призывает население к смирению, чтобы держать народ в повиновении? Ведь что получается: любая власть как бы освящена Богом, а потому ее нельзя критиковать и тем более пытаться на нее повлиять, а можно лишь слепо ей повиноваться,
- Ты все переводишь в идеологическую плоскость, Сережа. Зачем?
- В затем, чтобы открыть тебе глаза, кому выгодно оболванивание народа путем втягивания его в религиозный вертеп. Заметь, православие прославляет не крестьянина или изобретателя, не врача или учителя, не ученого или художника, а изможденного молитвами и постом отшельника. И теперь задайся вопросом - кому это выгодно?
Глаза Сергея пылали огнем, щеки покраснели, движения стали порывистыми и резкими.
-  Только тем, кто для сохранения собственной власти пытается апеллировать к религиозным чувствам верующих, - продолжил он. - Удобно для слабого человека, ибо в дни трудностей верующие будут терпеть, возлагая решение проблем не на себя, а на кого-то неведомого могущественного, что гораздо легче, чем бороться, трудиться и не опускать руки. Вот это и нужно чиновникам, с громадными капиталами "новым русским", сросшимися с властью. Они вдруг поняли, что положение-то их несметного богатства ой какое шаткое, ибо оно не подпирается никакой идеологической базой. Вот потому-то, за неимением времени, для создания новых общественных идеалов они извлекли на свет не стареющие библейские нравственные нормы, коим и является закон Божий.
- Разве закон Божий не призывает людей творить добро? И эти "новые русские", между прочим, жертвуют большие деньги на восстановление храмов. Лучше верить в Бога, чем не верить ни во что.
- Да, Гена, жертвуют. И трезвонят об этом, где только можно. Они думают, что своими подношениями искупают свои грехи. Лицемеры. Что по этому поводу сказано в послании от Матфея, помнишь? «Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Истинно говорю вам: они уже получают награду свою», - процитировал Сергей.
- Но не это самое страшное, Гена, - уже спокойнее продолжил Сергей. - Хождение в церковь для облаченных властью людей теперь стало не призывом души, а модой. Не зря же Иисус Христос изобличал поведение таких лицемеров: «И, когда молишься, не будь, как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою».
- Священники – лишь посредники между Богом и прихожанами. Не может священник отвечать за дела своей паствы, - стоял на своем Гена.
- Нет, Гена, храм все-таки должен быть в нашей душе. И вера может быть и без посещения церкви. Ты знаешь, я тоже в одно время часто ходил церковь. И был глубоко убежден, что попы помогают понять Господа Бога. Будучи в командировках в разных городах, я непременно ходил церковь. Вот и в Иркутске я раза три заходил в храм на улице Сухи Батора. Но однажды он был закрыт, и я пошел в другую церковь, что на главной улице города. И представь себе, там свечки стоят в десять раз дороже! И знаешь, что мне ответила попадья, когда я поинтересовался, почему такая разница в цене в двух церквях?
- И что же она ответила?
- У  нас VIP-церковь. Представляешь, появились VIP-церкви, VIP-ложи для VIP-прихожан. И эти VIP-персоны с постными лицами держат свечки! Но ведь перед Богом все равны!
- А ты не осуждай их, Сережа. Каждому воздастся по заслугам.
- Вот после этого я перестал ходить в церковь. Церковь сейчас больше озабочена не душами прихожан, а содержимым их кошельков, - гнул свою линию Сергей. И торгуют в церкви не только свечками и просвирами. Даже ценники перед храмом вывешивают: соборование - 200 руб., крещение - 800 руб., венчание - 5000 рублей.
- Но ведь им тоже надо как-то выживать. Чем же платить за воду, электричество, канализацию?
- По сравнению с теми хоромами, что воздвигнули для себя попы, коммунальные услуги – мелочь. Знаешь, хочу рассказать тебе вот такую притчу, слушай.
Когда человек был еще ребенком, бабушка всегда говорила ему: «Внучек, вот вырастешь ты большой, станет тебе на душе плохо — ты иди в храм, тебе всегда там легче будет».
Вырос человек. И стало ему жить как-то совсем невыносимо.
Вспомнил он совет бабушки и пошел в храм. И тут к нему подходит один из прихожан и говорит: «Не так руки держишь!».
 Другая сбоку ворчит: «Не там стоишь!».
Третья рядом негодует: «Не так одет!».
Сзади четвертый бранится: «Неправильно крестишься!».
А тут подошла одна женщина и говорит ему: "Вы бы вышли из храма, купили себе книжку о том, как себя здесь вести надо, потом бы и заходили".
Вышел человек из храма, сел на скамейку и горько заплакал. И вдруг слышит он голос: "Что ты, дитя мое, плачешь?".
Поднял человек свое заплаканное лицо и увидел Христа. Говорит: "Господи! Меня в храм не пускают!".
Обнял его Иисус: "Не плачь, они и меня давно туда не пускают".
==
Переменчива весенняя погода.
Еще с утра согревало солнце землю яркими лучами, но стоило подуть холодному северо-западному ветру, как тяжелые свинцовые  тучи медленно и настойчиво закутали небо пеленой,  чтобы разом сбросить на землю тонны воды.
К вечеру стало совсем зябко, что пришлось затопить печь. Нет, не вся семья еще собралась за столом, не все еще успели приехать.
Тихо в избе, безмолвно, и лишь треск горящих свечей нарушает молчаливый покой. Ближе к полуночи приехал Геннадий, а рано утром – Михаил. Потом встретили Николая.
Сели за стол, каждый на свое место, как  рассаживала мама в далеком детстве. И в последние годы, когда в родительском доме собиралась разбросанная по всей стране большая семья, как всегда не хватало одного из братьев и сестер. На этот раз это была Таня. Нет, не успела она прилететь из Владивостока – и  время поджимало, и денег на дорогу не было.
До обеда дождь лил то косыми полосами, то мелкой изморозью.
Ждать больше уже было нельзя.
Гроб с телом покойной вынесли на середину двора, поставили на табуретки. Молча перекрестились, молча задумались, каждый о своем. Мельчайшие капли дождя усеяли непокрытые головы мужчин изумрудным стеклом из воды.
- Все, пора, открывайте ворота, - скомандовал Борис, сельский глава и процессия тронулась.
И в эту минуту выглянуло солнце, будто желая проститься с человеком, который много лет вставал вместе с ним на рассвете и еще долго трудился после его заката. Засветило и загорелось оно, будто желая отдать последнюю дань человеку за его беспредельное мужество, несгибаемую волю, безграничную стойкость, безмерное терпение, неистощимое, двужильное трудолюбие. Яркие лучи разогнали тучи, и небо стало лазорево-голубым.
Перекинув полотенца через плечо, мужчины понесли гроб. По сложившейся многовековой традиции, останавливались перед домами родственников и близких подруг покойной, с которыми она делила радости и горести жизни.
Припекало. Пот ручьем скатывался по заплаканным лицам.
«Только бы не сорваться, только бы не заплакать, - думал Сергей, сильно сжав пальцами полотенце. – Стоит одному из нас сорваться, как начнется похоронная истерика».
Как наяву, проносится в  его голове сцена похорон однополчанина.
… «Отделение, огонь!».
Мощный залп из автомата Калашникова разрывает тишину. И как по команде, гортанный рев и истеричный крик мамы погибшего прапорщика и ее сестры ножом полощут по сердцу.
- Огонь!
- Сыночек мой единственный, золотой ты мой мальчик! Как же я без тебя буду жи-и-и-ть!?...
Женщина чуть не падает в могилу, но стоящие рядом мужчины успевают подхватить ее на руки. Стоны, крики, плач и вой – все перемешивается разом, и этот истеричный плач захлестывает всех, кто собрался проводить бойца в последний путь.
Капитан Чебукинов, назначенный ответственным за сопровождение «груза №200» в г. Ковров, что в Западной Украине, не выдерживает и начинает рыдать вместе со всеми.
Во время поминок, не в силах перенести нескончаемый плач и причитания матери погибшего прапорщика, капитан Чебукинов выпил до дна стакан горилки и вышел на улицу.
- Ну, что москаль, сгубили нашего хлопца, - заскорузлая крепкая мужская рука дернула Сергея за рукав. – Око за око, зуб за зуб. Ты теперь останешься здесь навечно.
- Опанас, перестань, - дед с орденскими планками на пиджаке встал лицом перед крепко сбитым мужиком. – В чем капитан-то виноват? Он, что ли, его на войну посылал?
- Они отняли жизнь нашего хлопца и капитану держать ответ перед нами, перед нашим РУХом. Закопаем его рядом, вот и весь разговор.
- Нет Опанас, не дадим мы в обиду капитана, правильно я говорю, товарищи?
Седовласые ветераны чуть ли не силой расталкивают молодых людей, взявших Сергея в круг, и сами образуют перед ним непробиваемый щит.
- Не затем мы проливали кровь в Великую Отечественную, не затем мы мерзли, голодали, делили последнюю корку хлеба и последнюю цигарку, чтобы сегодня сделать советского офицера нашим врагом. Нет, мужики, не дадим мы его в обиду.
Много раз смотрел Сергей смерти в лицо, не отступал, не сдавался. На войне все было просто: здесь – друзья, там – враги. А сейчас, в этот траурный день, на этом месте, рядом с тобой, такие же братья славяне, но с червоточиной в сердце и душе.
Там, в родной части, капитан Чебукинов, капитан Соколов, старший лейтенант Горобец, лейтенант Газизов, старший лейтенант Сапаргалиев, майор Зайнутдинов, подполковник Власюк, капитан Демченко, лейтенант Озолс, сержант Петренко, все они – одна боевая семья. И, как и положено в дружной семье, и радости, и горести пополам.
Здесь же, пропитанной националистической идеей стороне, любой не той нации, говорящий не на том языке, не разделяющий их политических взглядов, - враг.
Как изменилась жизнь за короткое время перестройки!
Как народы, еще недавно воевавшие бок о бок с ненавистным фашизмом, ополчились друг против друга?!
Кому это выгодно? Что ими движет? Кто управляет?…
- Сыноче-е-е-к!
Женщина уткнулась в плечо своей дочери и громко зарыдала.
- Маменька, не плачь, пожалуйста, - попыталась успокоить ее дочь, и сама залилась вместе с ней слезами.
В купе поезда Брест-Ленинград капитан раз за разом опрокидывает рюмку. Но не берет его зеленый змий, не может свалит его с ног, не отпускает звенящая, режущая сердце боль…
- Прости, прапорщик Мироненко, прости…

…Ухабиста деревенская улица, горбата. Давно не видела она бульдозера, давно никто не ровнял глубокие колеи, оставленные тракторами и машинами еще несколько лет назад. Забылись, ушли в прошлое времена, когда дорога была утрамбованной, гладкой, как асфальт.
Пот, перемешиваясь со слезами, заливает глаза. Сергей плачет молча, с трудом сдерживая рвущийся из горла стон . Так же молча, плачут его братья и сестры.
… Этот День Победы
Порохом пропах,
Это праздник
С сединою на висках.
Это радость
Со слезами на глазах…., - несется откуда-то со двора голос из динамика.
Больно сердцу, разрывается душа на части. С каждой минутой все явственней, все осязаемой становится невосполнимая потеря.
 «Эх, мама, мама, - так и рвутся слова наружу, но только крепче сжимает Сергей губы и продолжает молча плакать и глотать слезы. - Сколько сил и здоровья ты отдала за эту Победу, мама! И в этот самый светлый праздник, праздник Победы провожаем мы тебя в последний путь».
.. Дни и ночи у мартеновских печей
Не смыкала наша Родина очей.
Дни и ночи битву трудную вели –
Этот день мы приближали как могли…,
- Как несправедлива судьба! Радоваться бы тебе сейчас, мама, и жить, нянчить внуков и правнуков! Работала ты, не покладая рук, не зная ни сна, ни отдыха, ни покоя, чтобы вырастить нас сильными, здоровыми, выучить и поставить на ноги. Выросли, выучились и разлетелись мы по всей стране, а ты каждый день втайне надеялась, что вот-вот откроется калитка и войдем мы, дружные, веселые совсем уже взрослые дети... И сколько бы нам ни было лет, сколько бы седых волос ни прибавилось, все равно для тебя мы оставались детьми, о которых надо заботиться…
Мысли Сергея странным образом ложатся поверх музыки.
Здравствуй, мама, возвратились мы не все...
Босиком бы пробежаться по росе!
Пол-Европы прошагали, полземли, -
Этот день мы приближали как могли…
- Нет, мама, ты не умерла. Ты всегда будешь жить в наших сердцах. И сколько бы лет ни прошло, какие бы трудности нам ни встречались на жизненном пути, твои слова, твоя выдержка, твое трудолюбие всегда будет для нас путеводной звездой. Не смогли мы при жизни по достоинству оценить твою заботу. Нам все казалось, успеем еще. Прости нас, мама,  прости. Прости за все…
Вот и околица.
Последняя остановка. Последний поклон. Последний путь…
Остановились.
Поставили гроб на бетонный постамент.
Произнесли последние речи. Последняя горсть земли.
Православный крест.
Оградка.
Прости.
Прости и прощай…
…Отбрасывает свеча тусклый свет, трещит. Слетают с высохших губ, потрескавшихся от жажды и нервного напряжения, слова упокоения. Гортанное рыдание раздирает тишину, перемешиваясь мольбами прощения и слезами. Прости же и нас, о, Господи, за наши прегрешения!
…«Услышь, Господи, правду, внемли воплю моему, прими мольбу из уст нелживых.
От Твоего лица суд мне да изыдет; да воззрят очи Твои на правоту.
Ты испытал сердце мое, посетил меня ночью, искусил меня и ничего не нашел; от мыслей моих не отступают уста мои.
В делах человеческих, по слову уст Твоих, я охранял себя от путей притеснителя.
Утверди шаги мои на путях Твоих, да не колеблются стопы мои.
К Тебе взываю я, ибо Ты услышишь меня, Боже; приклони ухо Твое ко мне, услышь мои слова…»
- Убью-ю-ю! На куски порублю-ю-ю!
Отзвуком далекого детства звенит в перепонках Геннадия Павловича разъяренный рев отца. Замирает от ужаса детское сердце, немеют от свирепого мороза ноги.
…«Не скрывай лица Твоего от меня, в день скорби моей приклони ко мне ухо Твое; в день, когда воззову к Тебе, скоро услышь меня.
Ибо исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обожжены, как головня. Сердце мое поражено, и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой.
От голоса стенания моего кости мои прильнули к плоти моей. Я уподобился пеликану в пустыне; я стал как филин на развалинах. Не сплю и сижу, как одинокая птица на кровле…»
- Мама, прости меня! Прости меня за все. Хорошим сыном хотел я всегда быть, но не всегда им был. Прости за лень, за то, что не всегда находил время, чтобы написать тебе строчу, за то, что сам того не желая, огорчал тебя. Прости…
Лоб касается холодного пола, но не чувствует мужчина его прохлады, как не замечает слез, крупными каплями стекающие по лицу. 
- Убью-ю-ю! На куски порублю-ю-ю!
Скрипит протез, несся мальчишку на дорогу, где должен быть  отец. Вглядывается он вдаль, в надежде увидеть его. Но нет тятеньки нигде.
- Первый апрель, никому не верь!
- Папа, прости и ты меня. Я тебя прощаю....
…«Дни человека, как трава; как цвет полевой, так он цветет.
Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его. Милость же Господня от века и до века…».
- Мама, прости меня за все. Редко навещал я в последние годы тебя, все откладывал на потом. Думал, всегда ты будешь рядом и всегда можно будет обнять тебя, прижаться к твоим шершавым, ласковым рукам, не знавшими ни дня отдыха, ни минуты покоя. Вот я и дома, но не услышать мне больше тебя, не обнять. Прости, меня мама, прости. Я тебя за все прощаю...
Шмель, Тимоха, интернат…
- Мама, прости меня! Прости меня за все…
…«Господи, Что есть человек, что ТЫ знаешь о нем, и сын человеческий, что обращаешь на него внимание?
Человек подобен дуновению; дни его – как уклоняющаяся тень.
Господи! Приклони небеса Твои и сойди…»
- Не понимал я многих вещей, прости меня, мама. Прости за то, что, приехав издалека, не с тобой рядом проводил я время, а бежал к друзьям. Ты хотела знать все: как мы живем, здоровы ли дети, как они учатся, не связать ли нам еще пару шерстяных носков… Глуп я был, безголов. Отвечал односложно, отмахиваясь от всяких подробностей. Прости меня, мама...
…Лариса, свадьба, Настя, одиночество...
- Убью-ю-ю! На куски порублю-ю-ю!
- Мама, я тебя за все прощаю. Прости и ты меня.
Прости.
Прости прощай…
 Валерий Степанов