Бунт

        «Армия – это школа, в которой как хорошо не учись, всё равно останешься на второй год».
        С.Сафонов

        Я оглядываюсь глубоко назад вовсе не для того, чтобы скорбно оплакивать безвозвратно ушедшие годы в армии или злостно вытаскивать негативы на поверхность. Наоборот – чтобы улыбнуться, во-первых. Я же не буду проклинать свою первую женитьбу, например, только из-за своей юношеской глупости, мол, чёрт меня дёрнул – предложить, не зная кому, свою сильную руку и нежное сердце. Ведь было же много хорошего, хотя бы взять родившегося ребёнка. И только потому я не смогу сказать, мол, если бы мне была дана возможность заново родиться, то я пошёл бы совершенно другим путём.

Однажды мы прибыли из Загорской тюрьмы, будучи там в командировке, в свою часть. На следующий день, должна была ехать другая группа, а наша – на отдыхе. Но рано утром всех подняли по настоящей боевой тревоге. Отдохнуть не дали – пришла срочная телефонограмма, из которой стало ясно, что взбунтовались военные строители одной из частей, расположенной в лесах города Переславля-Залесского. Солдаты азербайджанской национальности, что самое удивительное – вместе с русскими, избили и связали своих командиров. Зачинщики пустились в бега. Все свободные от нарядов и командировок, набралось более десятка солдат, в том числе и ваш покорный слуга, уселись на деревянных лавках ГАЗ-66.

«Мне не нужны все ваши работы!» — орал пьяный прапорщик на военных строителей, которые устанавливали бетонные плиты, возводя каркас будущего штаба новой воинской части. — Мне нужны ваши страдания, черти! Я из вас сделаю настоящих солдат!

Рядом смеялись солдаты-старослужащие, которыми окружили себя местные командиры для подстраховки с поддержкой. Я уже говорил, что зачастую кусками-прапорщиками становились совершенно случайные люди. Например, были даже такие случаи, когда солдат не справлялся с поставленными условиями, ломался, его унижали почти до самого конца службы и тот специально шёл в прапорщики, чтобы потом отыграть себялюбием и быть всевластным до той самой степени собственного удовлетворения самого настоящего маньяка. Конечно, таковых во множественном числе высвечивали вышестоящие командиры, но прапорщиков настолько в армии не хватало, что и такого рода вояки годились для служения родине, хотя бы вот в такой лесной глубинке. Рядом с Москвой находится столько глухих мест, что и медведя порой встретить можно. Я встречал. Вот в такие лесные местечки, окружённые болотами и отправляли неблагонадёжных офицеров с прапорщиками. Потому что в образцово-показательных частях Москвы таковым уж точно не было место. Так-то так… А, вот каково от этого момента простым солдатам? Никто не спрашивал.

Это был даже не батальон, а всего лишь рота, расквартированная в наихудшей, по тем современным меркам, казарме, с ужасной пищей и с антисанитарией под каждой, рядом стоящей ёлкой. А ведь только вдумайтесь: Подмосковье, центр России, расцвет «развитого социализма» и такие условия. Тяжёлая рабская работа изматывала, но она не была первопричиной, как и условия проживания. Основной причиной стали неуставные взаимоотношения. Но вот, что меня ещё больше всего поразило: так называемые дедушки из Азербайджана и несколько русских, имевших судимости до армии, обнаглели до такой степени, что перестали слушаться прапорщиков и офицеров. Те так сдабривали и привечали своих непосредственных помощников, что военным строителям захотелось нечто большего и после очередной пьянки… их понесло! Вечером связали лейтенанта и прапорщика, потому что те сами пили, а другим не давали, заставив всех остальных солдат треснуть им по морде, чтобы были до единого причастны к случившимся событиям. Пили всё, что можно было выпить из спиртного, заставляли писать плакаты, представив себя вдруг революционерами, круша всё вокруг, издеваясь над духами. Некоторым удалось сбежать. С их помощью и прислали телефонограмму. Под утро, те из зачинщиков, кто стоял на ногах и чуть протрезвев, чуя погибель неминучую, пошли в бега по заснеженным дорогам.

Километров пять оставалось до места нашего назначения, когда командир, подумав мгновение, прижал сапогами нераскрытый ящик с патронами к полу кабины ещё сильней. В разные стороны от дороги бежали два солдата. Водитель ритормозил… И я с напарником, по приказу старшины, выпрыгнули с кузова с привычным кувырком на обочину, бережно держа перед собой карабины. Тут же был примкнут штык-нож и началась погоня. Шишага последовала дальше, чтобы ни на миг более не задерживаться, к месту основного происшествия.

ГАЗ-66 с остальными солдатами на борту уверенно набирал скорость. Тоже самое делал и я, только ногами по довольно внушительным сугробам. Я часто потом, да и в настоящее время прокручивал этот момент в собственной голове, ведь только чудом, а может и нет – остался в живых. Здорово помогла физическая подготовка, когда старшина гонял до упаду, в полном смысле этого слова. Но тогда, всё же не рассчитал собственные силы. Увидел, что убегающий солдат запыхался, что я его догоняю и… прибавил, что есть мочи, в надежде на открытие второго дыхания. Но тяжёлая и неудобная шинель сделала, проклятая, своё дело… Уже добежал почти, кричу:
— Стой, урод!
— Сам урод, — как показалось, ответил беглец из солнечного Азербайджана и уже не бежал, нет, а просто дальше шёл, тяжело дыша и плюясь в снег под ноги.

Прибавил я ещё ходу. Нет бы не торопиться, всё равно бы не ушёл, что ты… И вот – добежал, хватаюсь за воротник бушлата,  хоть бы в снег уронить беглеца, а тот поворачивается… «Ах, верзила, громадина…» - только дошло до мозговых извилин. Но было уже поздно. Я до такой степени устал, пока добежал, что почти ничего не смог сделать, запутавшись в снегу, в собственных ногах и шинели. Азербайджанец, вроде как, спокойно повернулся, одной рукой взялся за карабин, а другой резко толкнул в грудь. Я упал плашмя на снег спиной, раскинув руки в сторону. Только хотел рвануть в сторону, а уже лезвие штыка у горла. Хочу крикнуть что-то, но не могу, словно бетоном горло залили. Рот раскрыл до глаз самых, а в них – мамка промелькнула вдруг, да так пронзительно, как бы отводя в сторону этот злополучный штык. В такие минуты обычно говорят, мол, жизнь вся пролетела перед глазами. Нет, ни хрена она не пролетела, только штык стоял в растянувшимся вдруг времени, искря на зимнем солнце страшным лезвием и мамка в нём. Секунда какая-то пролетела, даже миг, а показалось, будто минут пять прошло. Откинул воин в сторону карабин, сел тут же рядом прямо в снег, закрыл глаза руками и… Заплакал он.  Да так, что и не поверилось бы никогда.

Моему напарнику больше повезло, он только метров пятьдесят от дороги в поле отбежал и сразу крикнул что есть мочи, хоть и не было патронов: «Стрелять буду!». А мне, мальчишке, даже в голову это с испугу, наверное, не пришло. Убегающий услышал, да и сугробы не давали сильно убежать. Вернулся тот сам и сразу сдался. С полчаса шли по дороге пешком. Я молчал, от нависшей тонны, неведанного ранее состояния. Напарник же спрашивал своего щупленького пленника:
— Ты зачем бежал?
— Бежаль и бежаль…
— Тебя, что? Били? — добивался ясности напарник у звероватого бунтовщика, но всем свои видом показывающего, что он никогда бы не сподобился на злостные деяния, и, что звероватый вид от вида дикого, беспомощного человека.
— Зачем биль? — испуганно тот посматривал на моего беглеца.
— Зачем бежал тогда?
— Дамой хацу…
— Ты в другую сторону бежал, а не домой…
— Да… в другую…
— А зачем бежал?
— Бежаль…
— Зачем?
— Дамой хацу.

Я ничего не рассказал про случай со штыком, молчал и потом. А мой напарник ещё долго задавал разные вопросы, до самой бесконечности – в каменную стену, пока навстречу не показалась машина, ехавшая за нами.

Ещё несколько часов мы находились рядом с машиной около казармы, и тут же стояла толпа кричащих солдат, оправдывающихся в своих действиях. Среди них было большинство таких, которые просто поддались внушению при общей эйфории и сейчас с ужасом думали об ужасных последствиях, которые их ждут. Прибывшие офицеры, всеми силами пытались уговаривать нашего старшину не рапортовать сильно о случившемся, чтобы была дана оценка не соответствующую действительности. К сожалению, присутствующие солдаты больше боялись своих отмороженных на всю голову старослужащих, чем офицеров. И это понятно даже дураку, ведь офицеры бить не будут, а вот свои… Сразу отошли в сторону и замолчали, когда привели из-за угла казармы ещё двоих зачинщиков-старослужащих, бывших уголовников. Всего в кузове шишаги сидело уже около восьми человек. Подъехали ещё другие красначи из ближайшей комендатуры. Когда я помогал сопроводить одного из азербайджанцев, мой уже сидел в кузове. А этот так ошалел от наглого своего присутствия, даже, наверное, от безысходности собственной будущности, что продолжал наводить наглые порядки, показывая окружающим неуёмную силу свою и кажущуюся правоту арестованного:
— Прибурел, черпак красный? — с акцентом рычал он мне. — Давай один на один отойдём, если такой смелый?
— На губе отойдём, мля, не переживай! — встрял, подошедший старшина. — Не один раз отойдём, дрын-трын.

Показались разбитые синие лица лейтенанта и прапорщика…
— Мелкие паскудины! — выплёскивал правду-матку от переполненных эмоций русский старший сержант, недоучившийся в институте, тоже, кстати, избитый, и, наверное, единственный нормальный командир в данном подразделении.  — Эта дрянь— основан на порочной системе отчётности, как и все, рядом стоящие. Главное достоинство – хорошо отчитываться. А тот, – с особенностью такой скользкого характера, чтобы постоянно находиться в самоутверждении от собственной глупости, тупости и низости. А если честно, сам бы надавал им всем по роже! 
— Мда, мля, — только и ответил поначалу старшина, а потом, отходя в сторону проговорил в ноги: — Уверенные во власти люди, мля. Что не надо не заметят, дрын-трын, где нельзя не заметить – настоят на своём.

Вскоре арестованных разделили по машинам и увезли по разным комендатурам. Я пытался узнать о своём подопечном, за которым гнался… Сказали, что получил дисбат. А по бунту – в основном замяли.