Дефицит жилеток для сморкания

 

        Саша не был из категории неудачников, и жизнь его   сложилась весьма заурядным образом, где не было вообще-то,  места для печали и сожаления  о том, что, как-то всё вышло не так, как хотел.

        Наоборот.  Всю  свою жизнь он  посвятил детям, их физическому воспитанию, сначала проработав учителем физкультуры в школе-интернате, целых десять лет,  потом не оставив  детей и свое благородное занятие, принося пользу обществу, будучи почти Макаренко только в других временах, ещё десять  лет поработал в Федеральном  центре детско-юношеского туризма, он там был не рядовым сотрудником, а зав. отделом туризма,  ещё 17 лет руководил лабораторией в НИИ профессионального образования,  побывал  и в частном бизнесе, как и многие  на этом поприще себя попробовал, став бизнесменом,  и вот уже  более тридцати лет он  руководил  общественной организацией, которую сам и создал на дивиденды от бизнеса. Его трудовая карьера сложилась можно сказать более чем удачно, грех было на что-то жаловаться. Всю свою жизнь отдал на благое дело,  занимался воспитанием  детей, и как сам говорил - “Воспитывал  их средствами приобщения к путешествиям.”
    Виват!

       И  одиноким он никогда не был, что значит, и тут поводов для страданий не было,  хотя родителей давно похоронил, а сын его уже вырос, был взрослым  и жил отдельно от отца со своей семьёй, но  виделись они редко,  да и друзья его многие уже давно покоились на том свете, ведь и самому  Саше было  уже хорошо   за 70,  и дома у него  не просто    все стены были  увешаны фотографиями этих  ушедших друзей, а из стены был создан  целый  пантеон из памятных плит.

       При том, что всё прошлое не повесишь на стены, стен не хватит,  и Саша это хорошо знал, и потому говорил, что  не воспринимает  их,  в прямом смысле, как ушедших, тем не менее пантеон и дальше украшал, всё оправдываясь перед ещё живыми,  говоря им про мёртвых:

        —   Ведь и  в  прошлой жизни со многими мы не встречались регулярно.

     Говорил истину, но в ней звучала  неприкрытая   печаль, потому что  постаревший Саша, боялся ещё и лопнуть  изнутри или сгореть, и потому   делился  своими мыслями с оставшимися в живых друзьями, и  всё повторял, что   они же вроде бы,  и не ушли в никуда. Он  выговаривался  перед ними,  повторяя одно и то же, что   не жалуется  на свое одиночество.

       Да, он ведь и вправду не был одинок, прожив в первом  браке  24 года, и который  развалился, как он сам считал,  не по его  инициативе, но по его вине, и от которого и был у него взрослый уже сын,  долго не  переживал  и  женился во второй раз  на женщине моложе себя на 19  лет, у которой тоже были дети и могли быть и  внуки, тем не  менее  испытывая дефицит общения, всё сетовал на свою такую вот плохую  жизнь.

         —    Да, нет, я не одинокий человек,  но с женой у меня нет особого взаимопонимания.  Она ж младше меня на 19 лет. —  Сокрушаясь присовокуплял  пожилой муж.

        —   Вероятно слишком большая разница в возрасте. — Будто его случайно
   осенило,  наконец,  догадывался он, прожив с этой разницей  уже n - количество лет.
   
          —  А  близкие друзья далеко, — всё продолжал не жаловаться  на своё не одиночество бывший физкультурник и попечитель детей, почти Макаренко.  —    Кто-то в  Москве, но большинство уже на том свете.   —   Снова  с тоской и  печалью  вспоминал   про тот свой пантеон  Саша  и тут же  с горечью добавлял:

        —   Поэтому я и   испытываю дефицит общения.

        Он же  хотел ещё  возродить станцию юных туристов на   озере Селигер в Тверской области, где много лет проводил походы со школьниками, но что-то не срослось и  не получилось, поэтому он использовал  построенное помещение, как частный дом, в которым и проживал теперь.   Жену  оставил в Москве, всё равно взаимопонимания между ними не было, и та в  основном  занималась их  общим делом,  общественным клубом. Ну, а сам он  продолжил жить на природе,  живя  нормальной жизнью неработающего пенсионера —    летом встречал  друзей -товарищей, коллег по работе,  потом проводил время  с детьми-подопечными  на озере, а в  остальной период   записывал ролики для своего канала "Путешествуя  семьей", который для него  создал его  сын.

      Вот так и жил Саша, уже достигнув солидного  возраста, у которого по сравнению с другими всё  было не просто хорошо, а даже отлично. Впрочем,  он и сам это подтверждал, говоря:




         —      Это так! Вообще, мне грех жаловаться на жизнь, скорее всего это послевкусие ушедшей молодости.

      И слезы,  которыми наполнялись его глаза при этих словах,  пояснял, будто оправдывался, говоря:

        —  Я  просто так воспринимаю текущую жизнь, при этом оснований для трагедии, слава Богу нет.
 
        Всё же недовольно  вздыхал он, говоря  насчет своей трагичности.


     При том, что   знал, и даже понимал,  что  жаловаться на жизнь,  бес толку, тем более на прошлую, когда всё в прошлом  и есть настоящее, отчего прошлое ни лучше, и  ни хуже не станет, уже какое есть и какое было, он  тем не менее   жаловался.  Жаловался и плакал, плакал и жаловался, ища себе новые объекты для своих стенаний в виде жилеток для сморкания.

          Он вообще,  всегда на что-то жаловался при  минимальных неудачах в   своей жизни, каждый раз повторяя, что жизнь больше баловала его,  чем наказывала, что было абсолютной правдой  и причин для расстройств, а тем более для  страданий у него не было.   Для той  необъяснимой и невыразимой печали, которая почти колом и намертво  засела в его глазах, в которых таилась вся печаль еврейского народа, того  народа, который  вроде любил  шутки  и юмор, но только не он,   Саша.  Ему бы благополучия, да побольше,  а без веселья он,  уж  как-нибудь   переживет.  Обойдется он без смеха в своей благополучной жизни и даже без улыбок, ведь  та печаль...  та трагедия его жизни, в которой не было ни грамма трагедии... Ээ-х...

        И  потому он закономерно преклонялся перед  людьми, в которых было то, чего не было у него самого, которые обладали  стойкостью, мужеством, умением смеяться в тяжелые моменты своей жизни, правда уважая и преклоняясь,  он умудрялся   и   им  сочувствовать, и  преклоняя колени, говорил о том, что и их жизнь трагедия и беда, не смотря на то, что они сами  так не считали.

         В общем, он и из чужой жизни успешно делал трагедию, при этом его глаза каждый раз наполнялись жгучими слезами обиды и отчаяния, будто он всю свою жизнь, живя не в землях обетованных, стоял на тех самых коленях у Стены Плача, замаливая свои грехи  и жалуясь вообще на жизнь, на которую, вроде,   не жаловался, ибо не было слава богу повода, она ведь благоволила к нему, эта жизнь,  а не наказывала.

        Правда, вовсе и  не обязательно было Саше находиться в землях своих предков, чтобы поплакать  в нужном месте,  теперь  и в его родном городе, где он родился и вырос, в столице России был кусочек иерусалимской святыни, называемый   —  памятником «Стены  плача»,   место   постоянного паломничества для всех последователей иудаизма и не только.  Иудеи российской  столицы получили эту плачущую реликвию    в подарок к 110-летию со дня открытия Хоральной синагоги в Москве, чьё  авторство, авторство  столь оригинальной идеи принадлежало  бывшему градоначальнику и пасечнику- пчеловоду одновременно  –  Юрию Лужкову, который и сделал  столь глубокий  реверанс в сторону иудаизма и иудеев.

       Короче, Иерусалимский   прототип в Москве – это часть стены храма, разрушенного римлянами, где  любой верующий российский или  приезжий  иудей мог при желании   оставить  в трещинах этой  Стены записку  с обращением  к Богу, потому что  считалось, что так они, эти обращения, уже  наверняка дойдут до адресата, и мечты осуществятся, ну а Саша,  мог не отправляясь в дальнее странствие,  в земли своих  предков, преклонить  колени перед этим прототипом  и поплакать не выходя почти что из своего родного российского  дома.

       Но он,  не будучи верующим,  всё больше  падал на  колени перед людьми, обладающими, по его мнению теми качествами, которые были ему не присущи,  и всё продолжал жаловаться на трагедию своей жизни, и заодно называя и их жизни  тоже состоявшейся бедой и   трагедией, но больше всё же сокрушаясь на счет себя самого, всё плача и плача, и говоря, что не плачет и не жалуется.





      —     Всё  верно. —   Говорил он, когда ему напоминали его бесчисленные еще живые и здравствующие, не те с его пантеона,  друзья и знакомые,  на счет того, что поводов для жалоб у него- то нет.


     —    Я ведь и не жалуюсь на свою жизнь, считаю, что действительно многое из того,  о чем мечталось, осуществилось. При этом я никогда не считал себя человеком целеустремленным, хотя,  если посмотреть на свою жизнь с высоты сегодняшнего дня...


          И  он снова и снова с печалью смотрел на то, к чему   он  методично и последовательно шёл,  к своей цели, а на самом деле, это было не так.   Не было этой цели.   Он  даже сам эту цель не мог бы сейчас на словах   сформулировать.  И это тоже был всё же тот повод поплакать, вообразив  себя стоящим на коленях у Стены Плача, ну, или  во всяком случае не украдкой, а в открытую смахнуть с ресниц  набежавшую слезу, чтобы следом с видом актера-трагика, которому не нужен был даже специальный грим,  добавить, подведя черту:
   
       —    Получается, что даже делая, вроде бы, социально значимое дело, я жил в свое удовольствие.

      И это видно, было плохо, жить  и получать от жизни удовольствие,  надо было, как у других, жить реально  без никакого удовольствия.  Но и это было бы поводом к новым и уже закономерным,  особенно  для него,  Саши-нытика,  слезам и стенаниям по поводу не так прожитой жизни, теперь  без удовольствия.

          И  вот так  он и жил.  Не пойми как, но не плохо.   Продолжал вставать   на колени перед людьми,  гордясь знакомством с ними,  боясь при этом  не соответствовать их  ожиданиям, сам  себя  никогда не считая человеком с сильным характером,  и потому уважал тех, кто им обладал, но и считал,  что при всём этом ему самому можно было позавидовать белой завистью, ведь он был доволен достигнутым в жизни, не  терзался  ностальгией и невостребованностью,  везунчиком себя не считал, хотя  всю свою  жизнь занимался  любимым делом, правда, не всегда приносящим прибыль, но и  это   нормально, как и то, что  был философом узкого масштаба, что значит сам в себе копался, ни в коем случае не занимаясь самобичеванием, осознавая, что во всех возникавших  у него когда-то  проблемах виноват был он   сам,  и это была честная оценка, не дающая  особых поводов для грусти, ведь он всем был доволен, как показывало его общение с друзьями.

             Но почему тогда плакал и жаловался? 

      Даже сейчас, когда наконец, увидел, что пошёл снежок,  и он под звук падающего снега попытался  принести покаяние перед теми, кого обидел, с кем был недостаточно честен в отношениях, кому не додал внимания, понимая при этом, что  это запоздалая и, наверное, бесполезная процедура.

            Она,  эта  такая его реакция, с желанием покаяться,    скорее всего была  вызвана  праздной, в смысле, бездеятельной его  жизнью.

      И  он снова забыл, что поводов для грусти нет и громко всплакнул, хотя рядом никого не было, кроме того настенного  пантеона с его покойными  друзьями.

         —     Наверное, это переходный период от активной деятельности к вынужденной бездеятельности. Так  что причин для особой грусти нет.

       Снова прохныкал постаревший совсем Саша и тут только  неожиданно понял, что ещё раз пожаловаться на свою жизнь ему некому, он был действительно один, и не потому, что  все умерли, а потому что все разбежались,  кто куда, устав от его плача, от его  боязни лопнуть изнутри и взорваться, а лучше от желания  присосаться к той Стене Плача навсегда, чтобы уже не прекращая рыдать и рыдать по поводу своей жизни, в которой люди, что встречались на его пути,  не были той Стеной, даже той, перед которой он  благоговейно преклонял колени,  они были просто людьми, у которых реально были поводы поплакать, но они предпочитали этого не делать,  не делать из своей жизни трагедию, тем более, что её там и не было, трагедия была только у одного  Саши, а зачем,  плодя сущности, создавать вокруг одной беды еще много-много бед, которые не успеешь даже оплакать, настолько жизнь коротка и лучше в ней всё  же хотя бы  улыбаться, если не умеешь смеяться, и быть при этом благополучным или не очень, это уже как получится.

22.02.2021 г
Марина Леванте