трепещущие корни

белым сугробом падал этот меч. я искал его среди проклятий, пищу я искал в полдень дикий, всенощный. могилы рисовали треугольник, загадочный треугольник. из песка я рос, плавя тишь подспудными лучами. горе горело в этой вазе, как свеча, молодость сгорала в постящихся цветах. меч становился все больше, все необратимее, стремясь к концу, к моему концу. конец смерти предавался разврату, разврат горел в моей ладони, как цветок поста. шорох горел в руке, в лапе, в рыле. мощеными камнями я созидал, возносил дикую гору. в трепете было это дело, эта неистовая щель, это молчание в самом начале и слишком много слов в конце. молоко лилось в рот, как река созидания, как река малоимущих страданий. горе без начала и конца, оно слегка поперхнулось мощеными скалами, и дверь слегка приоткрылась, и тучные стада вошли в мое сердце, в мое плененное целое. искоса смотрел этот филин, этот черный рабочий, этот громыхающий ромб, эта постель из оков. хорошо было в этом сердце, быть этой скалой, быть этим всевидящим камнем. быстрыми руками я перебирал забвение, медленными ногами я проходил эти долины, эти роскошные дубравы, эти трепещущие усталые корни. медленным сердцем я входил в созидание - и перечить было некому, все замолкло в этой благодати. летним сердцем я был - танцующим и трепещущим в созидании. колокольчики сближались, стирали различия друг в друге, запевали в этих трясущихся руках. стада становились еще тучнее, и уже распространялись в сердце, заполняя его до краев. так я творил из горы, камень за камнем я брал в руки и мял в ладони, и трепетом созерцал, и сбрасывал камни с обрыва. медленным сердцем я процветал, плавными движениями я мироточил, и клятва горела в сердце, и нищета снимала печати с книги моей жизни. одной последней клятвой я жил и рушил мироздание, дабы возвести новое, неотчалившее, непринужденное, несозерцающее в своем тревожном молчании.