Злыдня

                Дурное слово, что грязная вода.

                1.         
               
                Кровил закат. Темнели дали. Натягивало прохладу. Позади, остался душистый лес, впереди распахивалась серая деревянная улица. Телега – монотонно скрипела колёсами, на частых ямах ещё больше возмущаясь. Фёдор скинул кепку, глянул вдаль. «Ах, уже поздно сворачивать!» — почесал макушку, подумал, жалея, что сразу не скривил за огороды, по другой дороге домой не поехал. Впереди, чёрной точкой стояла мать, ждала его.

Мужик достал махорку, — закурил, с дальним земляком, кивком головы поздоровался, уже ясно представляя дальнейшее, отчего постепенно портилась кровь, настроение, таял дух.
  —  Здрастуй, сыночак!
  —  Здорово, мама!
  — Уважь матку! Зайди в хатку… проведай родные стеночки. Ты жа голодный! А у мяне супчик кусный, как ты любишь… с галушками… а-а?

Фёдор не покидает телегу, отбивается:
  — Мама! Не обижайся! Правда, некогда… надо успеть ещё много чего сделать.

Женщина окончательно тускнеет лицом, оживляет брови, в глазах колышется мольба:
  — Феденька… сыночак!.. Я же тебя стольки ждала, выглядывала… наготовила… а ты так с маткой своей… (вот-вот заплачет)
  — Ладно! — невольно ломается сын, за узду выводя повозку к забору, привязывая за кольцо вожжи. — Только на мало… за меня никто мою работу не сделает…
  — Конешно-конешно, сынок… это точно… нихто-нихто! Проходи родимый… раздевайся… ручки мой, — усыпляюще звучала довольная женщина, кривенько и заботливо кружась вокруг своей младшей кровинки.
   
                2.               
               
              Напротив,  на другой стороне улицы, на лавочке сидела полная женщина. Заплетая девочке-внучке косу, вздыхая, обронила:   
  — Всё!.. Добилась своего!.. Ну, держись, бедная Нинка…

Молодая женщина, облокачиваясь на зубастый штакетник палисадника, срывая и поедая спелые плоды черёмухи, ответила:
  — Это как надо ненавидеть… не пойму… за что взъелась?
  — Поговаривали... что-то тянется из давней ещё молодости её матери с Анисьей. Там вся собака зарыта. Хотя, как оно там... одному богу известно. Может очередная брехня гуляя по деревне... сколько их... ой!
  — Эт-т, точно, баб Вер.   
   
                3.
               
                Сначала на столе появился суп, потом хлеб, чеснок, репчатый лук, два варёных  яйца. Потом, уже из кладовки, – пожелтевшее сало. За спиной забулькала знакомая жидкость.

Фёдор замрачнел, засопел ноздрями, буркнул:
  — Не буду!.. У меня работы ещё… мне надо… это…

На столе нарисовался гранёный стакан с первачом.
  — Выпий, сыночак! Сама гнала. Праздники жа скора. Петька можа со своими, приедя… внучиков-голубков мне оставя.

Сын, принимаясь за еду, продолжая настаивать:
  — Мамм! Ну не надо… не хочу! Опять потом…

Мать услужливо играет обиду на лице, деликатно отнимая ложку из его рук, держит свой стакан, пытаясь с ним чокнуться стеклом:
  — За моё здоровьице выпей, Феденька. Спина окаянная не попускает. Собачим жиром уже ся измазалася… тоды тольки задремала.

Мужик пьёт быстро, нервно, с каплями на пол. Рукавом занюхивает. 
  — Ну-у… как?.. Хорош… прада? А ты ешь-ешь, Феденька… дома-то так не накормят!

Колхозник не смотрит на мать, молчит, переваривает желудочным соком пищу, слова  — нервами, неудовлетворённо дышит, сопит.

Мать перекусив, становится у окна, тускнеет:
  — Картошку дажа некому помочь… дожила!
  — Мам! У нас своя, ещё не выкопана! Нина, никакая с поля приходит, и сразу впрягается… когда?.. ещё скотина рёвом изводится… дети…
  — Хорошая невестка сегда найдёт времечко.
  — Мама… не надо… не накаляй! Без тебя тошно.
  — И што тябе не жилося с Настей… – не пойму? И красивая, и дородная, и боевитая. А твоя как… ой… не хочу даже говорить. Глянешь, и топиться хочется. И што не ладилось… не вразумлю! (смело наливает по второй, уже по самый маруськин поясок, себе — на донышке)    
  — Душа, мёрзла с ней… понимаешь… сколько уже раз об одном и том же мусолить… — надоело!

Не чокаясь, один сушит стакан, занюхивает уже корочкой ржаного хлеба, не притрагиваясь к еде, веселеет лицом. Закинув ногу на ногу, закуривает, сердечным делается:
  — А моя Нинуля – хворостиночка, она высокой души человек (густо пускает дым в низенькую хату) — Мне с ней уютно и надёжно… понимаешь! Она крепкая жИла… и её никому не порвать!
  — А нуть! Иди, кури на улицу! — рыкнула недовольная женщина, закашлявшись. — Знашь жа, што я дым плохо переношу.       
               
Все выходят на крыльцо. Он садится, снимает кирзачи, вытряхивает оттуда труху соломы. Женщина ходит рядом, постепенно, валом выворачивая из себя:
  — Не жИла она, а голодранка! Была и будет! Без жалости не взглянешь. Зачем рожаете, если пригляда должнова за детЯми нету. Трое… как подымать будите, дурьё, ой?
  — Но ты же, мам, не хочешь с Васькой сидеть. Ты лучше с Лоскутихиным посидишь…
  — Тута, на днях мимо шла, думаю: дай зайду, проведаю, гляну. Бельё на верёвках серое. Што, достираться не может, а? На чём хоть спишь… на соломе наверно? Хата на палочке, заглянула на огород, вы копали картошку. Дочки в школе наверно щё были.  Потом глянула в окно. А там, той Васька с синими ногами, голый, спит у печки. Замызганная рубашонка поодаль. Выгреб всю золу, обосрался, перебодялся весь… а пяточки как у гусёнка, синие. Каво рОстите?.. Нявжели нельзя на огороде, у костра, шонибудь бросить, постелить, посадить дятёнка, а?

Фёдор вскакивает, рубит рукой воздух, сквозь зубы цедит:
  — Да, садили ж! Да он, ножкой в костёр! Сейчас вот, лечим. Ты же не хочешь с родным нянчиться… а с чужими-то запросто. Эх, мама-мама?.. (вновь опускается, об угол доски тушит окурок, обхватив голову руками, пуще мрачнеет)
  — А што, не знашь, как с тобой я делала, как все в деревне делали. Што на поле, што на покосе, тым жа огороде. Кол вгонишь. За ножку верёвочкой привязываешь, и он не уползёт, и в костёр не сунется. Ой, какая баба непутёвая, спрячь меня Господи от такой жизни.
  — Да, вязали! Чуть не придушился! Во время успели. Так что… не надо лишнего… без тебя хватает, кому кровь пить. Пошли в хату… надо уже ехать…
  — Может быть, и возилась, — выдохнула женщина, заботливо поливая любимый цветок, — если бы на нашу родову был, хоть каплю похожий. А так… и вообще… твой хоть сын, а? (пронзает ехидным взглядом сына насквозь) — Голова большая… ноги, руки какие-то короткие. Не ребёнка, а убогость какую-то на свет выпустили… Не-е … толку с вас и с яво ня будя. Не наш ён… и мне противно зь им возиться. А Настёнка… недавно новый шкаф прикупила с зеркалом до ног, счас хоча увесь пол в хате перестялить, и бельё у яе сегда снежинка! От, баба! От, жана! С ней точно в грязных трусах не ходил бы, и объедки за голытьбой не доедал. О-о! А тебя ето ждёт… попомни мои слова, Федька.

  — Хватит! — кричит кривой мужик, ударяя кулаком по столу.

Посуда подлетает, гремит, портя нервы хозяйке двора. — Я чистым хожу! И никогда голодным не ложился! Запомни это… эх, мама-мама, что у тебя за душа?
  —  А ты мне не греми!.. Ишь!.. В родительском доме, стучать мне будешь. Ты иди в Сосновку, у её матки-боговерки, постучи! Ишь, взбрыкнул…

Пьяный Фёдор, вяло разжимает свинцом налитые ноги, прямится, отбивается гневными словами. Лишку наливает, без закуси пьёт, вываливается в сенцы, больно бьёт рукой покосившиеся двери.

Вдруг резко возвращает себя, грудью чуть не сбив хозяйку. Скрипит зубами, закрашивая ноздри красным, в её грудь огрубевшим пальцем тычет:
  — Ты отца!… Ты батьку, так!.. ладно… проехали… забыли…

Уже перед калиткой, махнул жилистой рукой, крикнул: «Спасибо мамочка за угощение! Правда, горький супчик получился, с душком! Ну, ничо-ничо! Шарики-колёсики… девочки-конфетки… всем деткам по ранетке… ничо-ничо… посмотрим, чья выйдет?»

Отвязавшись, безжалостно стегает уставшую лошадёнку, гневно и громко рычит: «У-у, пошла сучья перхоть! Домой тяни… а там посмотрим… бельё ей грязное… ну-ну…»

Мать, глянув сыну в след, взяла хворостину, отбила напор наглых чужих свиней, пытающихся попасть во двор, и пошла довольной через дорогу на лавочку, к бабам. Дабы перекинуться новостями, сплетнями, о непутёвой невестке непременно вывалить, радостно поглядывая на жёлтый диск уже не жаркого приседающего солнца.

                4.
                               
   — А, что... не накормила? — вырвалось из тускло уставшей маленькой женщины, процеживающей молоко в банку. — Не угомонится никак! Как суда и бога не боится?.. 
               
Фёдор курил, играл желваками, предупреждающе мягко постукивая сухими пальцами по столу. В кухню вошли дочки, за ручонки выводя кривоногого брата Ваську.

  — Мам! Мы пойдём в баню, картошку свиньям поставим варить, заодно постираем, Василька в порядок приведём. (возятся в прихожей, смеются над его белоснежным руном, в завитое колечко, волосиками, пушком)

Мать молчит, по летней кухне летает порох напряжённости. Вот-вот воспламенится, — рванёт!
  — Почему бельё не можешь белым сделать, а? Трудно выварить, а?.. Я кому говорю… почему молчишь, когда я тебя спрашиваю? И дай что-нибудь поесть! Сколько буду зудеть…

У женщины наворачиваются слёзы. Негодование давит грудь. На кончике языка заиграла жгучая обида. Но мать держится. Дочки рядом. По кухне обязательную работу автоматически делает, вроде не замечая пьяного мужа. Но, происходит предательский срыв. Звучит то, что больше всего ранит Фёдора.
  — Иди туда, откуда пришёл! Остатки там даешь…  а это детям!

Мужик взрывается, подскакивает к женщине, с размаха бьёт её. Она, падая, цепляется за шкафчик с бедной посудой. Тот срывается с петель, с грохотом битой посуды, летит на ногу пьяному. Мужик стонет, хватается за конечность, крутится юлой, хочет добавить ещё кулаком. Дочки бросают растерянного малыша, врываются на кухню, виснут на отце, истерично голосят:
  — Папочка! Папочка! Не бей нашу маму!.. Не надо! Не надо! Ая-яй-яй!.. Ей же, больно! Оё-ёй!

Во дворе начинает истерично лаять собака, дергая свою судьбу на железной цепи. У матери перекошенное лицо, в глазах гнев, боль, отчаяние. Женщина, подымается из закутка, кривится от боли, бросается на мужа, хлёстко бьёт по лицу, кричит проклятья, кроваво карябает нос, оттесняя дочек в сторону. 

Битый Фёдор вываливается во двор, смахивая красную течь с лица. Хромая, бредёт к собачьей будке. Пёс радостно виляет хвостом, ждёт доброго слова, «обнимашек». Хозяин нервными пальцами трясёт махру, слюнявит мерку, закуривает. Присаживается рядом, обнимает его, делится наболевшим: «...Марс! Один ты меня понимаешь!.. Никогда мне грубого слова не скажешь! Ух, су… как покарябала… прям заливает… ну-ну! Шарики-колёсики… девочки-конфетки. Всем деткам по ранетке… ничо… посмотрим… чья выйдет…»

                5.

            Утро трудно подымалось, окрашивая деревню в яркие цвета, слизывая последний туман над рекой. Деревня позевала, просыпалась, готовилась к труду. Мычали коровы, ревели быки. Им, помощниками, пели петухи, деловито хрюкали свиньи. Куры, как всегда царапали землю, искали своё. Голуби кружили над гумном, над фермами, над совсем разной жизнью. Гуси белоснежными цепочками, строем уже тянулись к воде. Разъезжались трактора, машины, колхозники.

Во дворе Фёдора звенит струна молчания. Все работают, копошатся, доброе творят, по привычке никогда не обсуждая, что было вчера. Словно всем только приснилось. Фёдор кружит вокруг жены, молча, помогает, мается, минутки своей ждёт.
  — Это… ну, это Нин! Ну, прости, дурака! Нашло… знаешь же… ну сорвался! Я ж без злости... так, по пьяной каше в голове. Прости, а? — сзади трогая за плечи избитую женщину, страдает мужик. — Я слово даю!.. Ну, Нин!

У жены тоненько начинают дрожать губы, из глаз вываливаются серебристые солёные капельки обиды. Шморгает разбухшим носом, кончиком платка зажимает рот, делаясь каменной, совсем немой.
  — Я… это… ну я пошёл на работу! (выходит, словно побитая собака... сер и болен лицом)
Ему в спину, тихо:
  — Рубашку чистую одень… на стуле. Сумку с едой, я на крыльцо поставила.
 
                6.


        П  од крышей неба зарождалась чёрная туча. Уже пахло безжалостным дождём. Вся деревенские были с ранья брошены на сенокос, на метание стогов. Колхозу нужен был подвиг, не угробленное сено.
  — Мам! Только не ругайся! Бригадир припер всех к стенке. Надо срочно на поля всем. Посидишь с Васькой, а?

Фёдор держит пацанёнка за ручку. Тот в застиранной бедной одежонке, испуганно смотрит на знакомую тётю, начинает хныкать, за ногой отца прятаться, скулить в рабочую штанину:
  — Па-а-п!.. Я не хочу к ней... (кривится... вот-вот заплачет)
  — Мам! Ты помягче с ним! Почём зря, не обижай. Дай ему машинки… пусть в пыли возится. Он любит, сам возиться. Не трогай его лишними словами… покорми… хорошо!
  — Ладно, сынок… оставляй! Потом придешь ко мне, поможашь траву по углам обкосить, и вон тый столб выровнить… скоро для тебя, стыдно завалится. Некому матке родной помохчи… хоть соседа зови... Дожилася?

                7.

             Подвода исчезает за поворотом, возбудив ленивых собак, и сухую жилистую женщину, с глубокими чёрными глазами в упор. 
  — Ну, што, выбледок! Пойдём у хату… накормлю тябе! Вижу… матка не накормила совсим.
  — Кормила! — успокаивающе хнычет пацанёнок, боязливо следуя за чёрной женщиной.
  — Голодом, наверно, морит?  — усмехаясь, цедит, доставая чёрный чугунок из печи.
  — Не-е! Мамка нас кажный день кусно кормит, даже добавки даёт. Чера конфет даже купляла, от!  Я от так наелся! (пальчиком чиркает по горлу) трёт сопливый нос рукавом. Оглядывает маленькую хатку, русскую печь, сундук, кровать-перину, с высокими взбитыми подушками. Останавливается на чёрной кошке. Встаёт, хочет взять в руки, погладить, а ему резко в уши:
  — А ну, сиди!!!.. И в хате, ни к чаму не прикасайся!

Женщина поварёшкой, грубо накладывает кашу. Суёт под нос, шипит:
  — На… ешь! И попробуй до конца не доешь. У мяне собак нету, штобы объедки твои доедать. Руки сначала иди помой…ишь… уселся уже оборвыш. Тябе учили руки мыть?
  — Учили! — упёрся стыдливым взглядом малолетка в старинный пол, в широкие крашеные доски, боясь налететь взглядом на колючий взор тёмных недобрых глаз.
  — И сопли свои зелёные на улице высморкай! Тьфу… мать моя, грешница!.. Прости меня Господи! (бураком раскрасневшийся Васька быстро выметается)   

                8.         
               
            Мальчик, наигравшись деревянными машинками в пыли, пошёл обследовать двор. Васёк, знает: баба, как обычно, взяла тихий час… калачиком дремлет на старинной постельке. Тихо зашёл в полутёмные сенцы-амбар, медленно переступает ножками, ломая золотистые лучики света из ярких щелей. Где наглядно клубится, роется живая невидимая пыль. Васька замер, стал ручонкой ловить летучие частички, протыкая и протыкая ладошкой настырный лучик.

Двинулся дальше, любопытно разглядывая стены, рухлядь, барахло, добро, оказывается, ещё и бабины самые вкусные «вкусности» в банках. Она почему-то никогда их не давала. «Прошлогоднее, а может сёлетнешнее варенье», — думает мальчик, осторожно открывая крышки. Как хочется такой сладости душистой попробовать.

Стал у низенькой двери оббитой тленным войлоком. Замер, думает, боится в хату войти, спросить разрешения, чтобы чуточку дали. Помялся, не найдя смелости в душе, пошёл под навес, нашёл банку из-под сгущёнки, в бочке с водой, золой вымыл. Мама так всегда делает. Низом рубашонки насухо вытер.

                9.

        Уплетал за баней, пальцем, радуясь солнышку над головой, и щебетанью мелких птичек в кустах шиповника. Верхом тянулись уже грустные стаи журавлей, накликивая холода, длиннющую зиму, приближая очередное взросление. Сорока-белобока, качалась на скворечнике, крикливо рассказывая всем про смышлёного Ваську, про его кроху-палец, сладенький, — весь в варенье.

Хозяйка, тихо ступала по траве, внезапно появившись перед испуганным внуком. Вскочил, стал банку ей покорно протягивать, трусливо признаваясь, что хотел спросить, «да вы спали», а ещё, что совсем чуточку взял: «Я-я… только смородинова… маленько!»

Чёрная женщина, мгновенно искривилась, угрожающе засосала ноздрями воздух атаки, с расправой в глазах, хватая того за ухо. Васька заверещал от боли. Аксинья тащила его к крапиве, назидательно чеканя слова: «Ах, ты чёртов выбледок! Тишкевичей родова! Гнилое племя! Я тябе покажу, як без спроса по чужим амбарам лазить!»

Не жалея своей ладони, вырвала страшный пучок. Васька, голосил, из рук вырывался, чувствуя палящий жар голых лыток. О пощаде молил, божился, что больше никогда не будет. В самый пик отчаяния, стал внезапно писаться, мочить штаны, ещё больше наваливая злобы в глаза и поведение своей бабушки.
               
В тот день, успели сметать сено, потому как небо пожалело людей, как и бабушка внука, понимая, что переборщила «с нелюбовью» навалив тому, целую миску с душистым хлебом. Женщина сидела рядом, вязала, смотрела в окно, замечая быстро надвигающую темень, ожидая уставшего сына. Подлив малому молочка, назидательно сухо произнесла: «Ешь! Ешь!.. Наедайся впрок! Дома таким вкусным матерь не накормит»   

                10.

                Утекло время, перемахнулись годы в прошлое,  старя старых, вливая силу молодым. Фёдор, выкроив время, дарит три часа труда и радости своей матери. Потный и голодный мужик, хочет тихо со двора смыться, мать, словом и вниманием не задеть, но Аксинья, наперед знает все ходы своего слабохарактерного сыночка, под локоток уволакивая того к рукомойнику, к столу, к милой беседе сразу, неприятной – потом:
  — Рвань, продолжаете плодить, да? Вижу, брюхатая уже с фермы шла. Как кошка плодится… вот здоровье!  И правда, жИла!.. Пять!.. Куда вам шестой? Вы этих сначала подымите. 
  — Мать, прекращай кровь мне портить, заводить! Судьба у меня такая. Смирись с этим. Жалко мне тебя! С таким камнем живёшь. Он же к земле тянет, не даёт ровно дышать. Отпусти её от себя!  Нина же тебе, ничего плохого не сделала по жизни. И хватит по деревне свою липкую грязь разносить… что у тебя за привычка?
  — Выпьешь?
  — Наливай!

(Достаёт «беленькую», наливает)

  — Совсем дошёл… одни скулы и кости! Эх, безвольный ты человек, пахарь! Всё сам тянешь, всё своими ручками сыночек делаешь. Нет тябе помощничков, нету! Одна шея осталася!  Не жалеешь себя, боишься деток потревожить, штобы постоянно помогали… ая-яй… и хто из их вырастя? Лодырьё одно! На тябе одном, всё там держится! Вот так случись што... борони бог, без тябе жа с голоду полягут. Васька, хоть раз, тябе помох, а?.. Ну?..

  — Все помогают, когда надо! Зря ты валом валишь всё до кучи. Дети у нас хорошие получились, на загляденье! Так что, вы зря Аксинья Степановна дёготь в мою семейную жизнь бросаете, — уже заплетался язык, допивая последнюю.

  — Надоело мне сын с вами нянчиться, от твоих деток бестолковых дуреть. Поеду я жить к Петеньке в Кондратьевку. Пишать… зовёт мяне. Сначала навещу Лиду, можат, и у яе останусь… посмотрю ихную жизь. Милых внучков давно ня видела… соскучилась очень. А ты, за хатой приглядывай… пока не продавай. Бог знает, што там…
  — Ладно!
  — Ваську сваво пришли мне затра. Я поеду в раён. Пусь приде, скиня мне усе доски с чердака, сложить под навесом. Ещё может чурки закатить туды… от хаты ключ с собой возьму… пусь не шаря.
  — Петькины приезжали… два лба! Что их не озадачила, а!? — невольно вырвалось из сына, вываливающего в сенцы, — жалеешь, рученьки любимых внучиков, да?.. Резко рвёт на себя низкорослую входную дверь, уже на чистый воздух, деревне и тайге кричит: — Эх, мама-мама!!! Сказал бы я тебе!!!

                11.

            Прошло еще два года. Фёдор пьяным вваливается в свою хату, шарит по карманам, клюя носом в грудь. На улице ночь, ветер и осенняя тоска. А ещё грязь, и разбитые дороги, без освещения вокруг, без надежды.

В душной избе без форточек, все спят, сопят. Только не спит Нина. На подвесной  колыске качает «маленького».   
  — Курить у нас есть? — мычит взлохмаченный Фёдор, продолжая елозить одёжку.
  — Я спрашиваю, курить у нас есть? (уже громче… шатается)
  — Тиши! Ребёнка разбудишь, пьянь!.. Я не покупала.
  — Иди… ищи! Я курить хочу! Мне без дыма не жить. Подымай этого лодыря. Пусть сбегает к соседу, стрельнёт.

Женщина подходит к мужу, гневно звучит:
  — Какой он тебе лодырь, бесстыжая твоя душа! Опять накрутила ведьма!
  — Ты как мою мать назвала, а? — кричит мужик, разбудив хату. — Это твоя матка такая!
  — Моя мама, плохого слова не уронит, никого грязью не измажет. Потому что, с богом в душе живёт, а твоя… а твоя!..

Мужик, в гневе вскакивает, летит в кухню, ищет в печном закутке бычки, нервно «огрызок» закуривает, обидно бранится, всех осуждает. Нину захватывает жуткая обида. Кривится лицо, раздаётся плач, и её, и сына в колыске. Женщина хватает рушник, и в пылу негативной страсти, начинает хлестать мужа.

Тот вскидывается, бьёт. Жена от боли начинает кричать, уворачиваться. Взрослые дети гурьбой вылетают в прихожую, просят, воют, голосят: «Папа! Папочка! Не бей, не бей нашу маму! Ая-я-я! Не надо!.. Не надо!.. Ей-же больно!!!..» Заваливают его в угол, прижимая телами, своими маленькими ещё жизнями.

Он, не вырывается, храпит, стонет. Во взгляде отчаяние, бессилие и душевные невыносимые боли. Безостановочно несёт своё, иногда даже улыбаясь, деток своих, хваля, периодически вставляя: «Курить мне дайте дочки!!! Дайте много дыма мне!». Васька свирепеет, изо всех сил жмёт отца к полу. В безумном негодовании кричит в искривленное пьяное лицо родителю: «Если ещё раз мамку тронешь, я тебе... я тебя... оглоблей ноги перебью, а когда умрёшь, даже на похороны к тебе не приду, понял… понял…» — пацана трясло! С ненавистью изо рта, всё вываливалось и вываливалось. Не умолкали дочки,  успокаивая всех.

А отец, уже притихший, мягкий, пуская слезы, щерил зубы, пытаясь улыбнуться, сказать: «Ну, спасибо сынок!.. Вот и результат… как и говорила!»

Одна Нина, успокоиться не может, качая на руках сыночка, метаясь по хате, в гневе изливаясь:
  — Два годика пожили людьми, в мире деток подымали! Нет! Опять припёрлась, змеиным своим языком травя нам жизнь. Что ж у Лиды не ужилась, а?.. А у её любимого Петеньки, даже трёх месяцев не выдержала. Там же любимые внучики… не то, что мои голодранцы! Там Валька сразу сказала своё… это не я, терпяга. Все, турнули, все!!! И это родные дети так сделали. В свою деревню опять подалась. Какой стыд! Там её язык поганючий никто терпеть не стал, никто! Один ты, как промокашка безвольная… перед стаканом устоять не можешь.

 — Какая она ни есть… она моя мать, Нин! — стонал постаревший, посеревший, щетинистый Федька. — Она в голодные года… мне последнее отдавала, чтобы я выжил, чтобы сохранился. Колька помёр... а я выжил! (сопит, белки заливаются бесцветной водой тоски и грусти) — Сама пухла… а мне всё… а мне всё: «Феденька! Сыночек… съешь эту лепёшечку… а я её в рот… а она не лезет… (матерится) Вот доченьки… мои красавицы… такая была отрава-трава, какая была счастливая колхозная жизь! — бурчал и бурчал мужик, пытаясь обнять и поцеловать слюнявыми губами своих любимых дочурок.

Затихая, плакал, в пьяном болоте искривлённого сознания выискивая то, что может успокоить, дать ещё надежду.

Прошёл час. Расхристанный Федька спал на полу, в прихожей, под тлеющей не ярким светом, слабой лампочкой. На краю разбитой губы висел прилипший окурок, в самый посиневший её край. Под мышкой калачиком дремала старая кошка с обмороженными ушами.

Дочки, уложив, усмирив, с любовью укрыли покрывалом. Выключили там свет, окончательно умастившись на своей тесной кровати, подарив семье долгожданную тишину и гнетущие раздумья.

В тёмной хате, на краюшке уже другой лежанке, сидела Нина, и качала кроху. Васька на кухне, из печенья делал брату соску. Застирав марлечку, мягонько нажевав печенюшку, содержимое вложил в неё, закрутил, всунул братику в рот. Тот, не раскрывая глазки, сразу засосал сладкую пищу. Через минутку, успокоился, затих.

Сын сел рядом с худенькой мамой, прижался к плечу, трогая её трудовую сухую ручку. На печке ворочались младшие братья, от жары скидывая с себя одеяло.

  — Мам! Давай разведёмся, а?.. Возьмём бабушкину фамилию, а? Мы же все работящие… вытянем дом, хозяйство… мам… а? Пусть он к бабе идёт жить.

Мать устало кладёт битую голову на его волосёнки, жмётся, с улыбкой выдыхает:
  — Папка твой, хороший человек… работящий, как никто в деревне! Мне, сыночек, всегда помогает. Вас каких славных, красивеньких родил… все звёздочка к звёздочке, все добрые, все умнички… куда нам без него, Васенька… куда? Судьба у нас такая с тобой, крошка моя сердечная…
  — Мам! А бабушка когда обещала к нам прийти из Сосновки?
  — Наверное, в воскресенье сыночек! Если ножки не будут болеть... обязательно появится, проведает…

Васька, ещё сильней сунется к матери, с улыбкой, делится радостью:
     — Здоровски! Пирожков принесёт с черёмухой… мои любимые!

                12.

           В деревне гулянка, самогона вёдра, как и весёлого смеха, в чужой хате, где судьба свела, и Нину и её тяжёлую свекровь за одним столом. Плаксиво голосит гармошка, невольно женщин заставляя петь. Все уже пьяные, болтливые, раскрытые душами, языком. Нина мало пьёт. Знает, её дети ждут, некормленая скотина. Она оставляет весёлого мужа, добросердечных хозяев праздника. Попрощавшись, тихонько вываливается в сенцы. Как живёт, так и уходит.

Всем, всё равно, только не Аксиньи Степановне, прижавшиеся плечом к пожилой селянке, жующей сытную еду, после очередной дозы самогона. Прищуривает привычно левый глаз, тянет ехидную улыбочку, поднося стакан к губам:
  — О-о! Мужика одного бросила... сучка! Напивайся мужику… валяйся!
  — За что ты так Степановна, Нинку не любишь, а? Никак не пойму! И баба красивая, и работящая, и слово поганого от неё не вслышишь, в разборках не заметишь. Дети вроде не лодыри. Зря ты так… ой, ой, зря! Ведь помирать будешь, на её ручках… попомни мои слова, Степановна.    
         
                13.
               
        Зима мягко укрыла пушистым одеялом подготовленную землю. Ватой уложила в ночь, приглушив всякие звуки. Заголосили дети, выдвигаясь утром поиграть, порадоваться природному обновлению, ещё пугливому снегу.
  — Пап! Мама говорила, что надо что-то у бабы пойти сделать? — снимая ружьё и ставя его в угол кладовой, крикнул отцу взрослый Васька, бросая дичь на лавку.

Сивый уже Фёдор, по замёрзшему двору криво возится, стараясь всё успеть сделать, жене, по хозяйству помочь:
  — Сходи! Покали ей дровы… мне сосем некода!
  — Сынок! И банку молока ей прихвати! — дополняет мать, готовя «утрешнее».

                14.

             Низенькая, кривая хатёнка, двумя глазастыми окнами смотрела на тихую улицу, на заваленные избы, а глаза старенькой женщины, на свои дрова. Они должны ей непременно подарить тепло в лютую зиму.
  — Здрастуй, здрастуй, Васенька! Проходи детка! Помохчи пришёв?

Васька, как всегда холоден лицом, поведением. Но всегда готовый, выполнить любую работу… помочь одинокой старушке.
  — Наложить тябе кашки? У мяне и огурчики солёненькие есь… хош, и вареньица тябе открою, грибочков… а? Вот тольки хлеб свежий испекла… попробуй… с тмином, как ты любишь.

Васька неумолим, он ищет колун, колит дрова, радуется белоснежному навалу кругом, божьим пичужкам, что порхают вокруг, а ещё здоровому пару из груди, от такой доброй работы, от перспектив начинающей большой жизни.

Выполнив дело, не заходя в хату, окончательно прощается с покосившейся избой, противоречивыми воспоминаниями, уже зная, что уходит в армию. Предчувствуя, возможно свой последний сюда приход.       
   
                15.

         Отгуляли проводы. На заснеженный тракт выходят колхозные люди. Там уже стоит «убитый» Жигуль. В нём Васька. Он, его, вот-вот в военную жизнь повезёт, а сначала к сборному пункту, в район. Гуртом гудят люди у тракта, по «последней» разливают, напутственные слова говорят, только доброго желают. Кто смеётся, безудержно радость свою дарит. А кто-то, слёзы промокает, о постороннем говорит, делится.

Васька, в старой фуфайке, в кирзовых сапогах, в отцовской кепке, с котомкой через крепкое плечо. Улыбается «весёлому» отцу, говорит всякое, не важное… потому как, в голове, рой, навал, затмение. Столько людей хотят напоследок обнять, поцеловать, самое важное сказать. «А вдруг!.. Всякое ж на свете бывает!»

Нина, с красными слезливыми глазами, хвостиком ходит за новобранцем, из взора своего ни на минутку не выпускает. Хочет перед посадкой, быть последней, кто коснётся её сына. На прощание крепко-крепко обнять, вселив в его глаза несмываемый свой образ. Как икону, как оберег! В трудную и опасную минутку, как символ Божьего спасения.

В сторонке, ёжась,  мнётся старенькая Аксинья Степановна. Топчется, в чёрной заношенной плюшке, в подшитых Фёдором, валенках. Она понимает: Ей места нет в этом прощальном грустном празднике. Васька замер перед машиной. Всем машет, вдруг глазами утыкается в низенькую старушку. Она это видит, начинает двигаться, расталкивая возбуждённый народ.

В выцветших глазах слёзы неподдельного страдания. Она тянет к нему свои сухонькие ручки, худенько обнимает, надрывно вибрируя горлом:
  — Васенька! М-мой внучик! Прости меня, старую больную женщину. Виновата я перед тобой! Не жави с камнем на меня, соколик! Мне тода лехче помирать будя! Служи и жави с лёгким сердцем. Бог, и трудная молодая жизь не дала мне святости…

Васька, под навалом эмоций, что-то хорошее ей говорил, обнимал, успокаивал, убеждая свою бабушку, что плохое уже давно тленом растворилось во времени. А ещё, хочет, чтобы обязательно дождалась его, продолжая через голову отвечать застывшим родителям.

Возбуждённый парень, втиснулся в машину, выдохнул долгожданное: «Ху!» Старуха, не договорив что-то важное, сунет к нему лёгкую руку. Не видя, не оборачиваясь, он жёстко хлопает дверцей.
  — Ну, всё!.. — Поехали! — выдохнул будущий солдат, удобно усаживаясь на заднем сиденье, где пахло картошкой и комбикормом.

                16.

                Ровно мчалась уставшая машина, шипели изношенные шины, и ещё был слышен, какой-то неземной тихий вой. Водитель глянул в зеркало заднего вида. За машиной, гурьбой, бежал народ, и густо махал руками. Машина ударила по тормозам, вздыбив пушистый снег, подав молодое тело вперёд.

  — Дверь!!! — испуганно крикнул водитель, бросив руку в сторону призывника. У того похолодело сердце. Резко открыл её. На испуганную дорогу, стеная жуткие страдания, ничком свалилась ошалевшая искривлённая старушка, от боли прижимая к груди, переломленные кровавые пальцы правой руки.          
               
Водитель нервно курил, матерился, поглядывая на снежную чёткую борозду от старушечьей крепкой обувки. Васька, остолбеневшим смотрел на эту чудовищно глупую и страшную картину, не зная как дальше быть. С содроганием образно представляя, как волокли «кишкой» несчастную старуху. Но его спасли чьи-то крепкие руки, впихивая в салон, выкрикивая: «…Езжайте!.. Езжайте!.. Опоздаете!.. Мы сами!»

Качалась на ямах машина, белой лентой распуская просторную дорогу впереди. Васька смотрел на провожающее его родные места, где он всё исходил, излазил, излюбил, будучи мечтательным натуралистом и страстным охотником. Тихо грустил, всё никак не находя возможностей и сил забыть происшедшее, пытаясь навечно выскрести из сознания всё плохое. Где надо было, прежде всего, забыть, навсегда избавиться от слов – пиявок, слов, –заскорузлой обиды, слов – действий. Чужбина  и армейская строгая жизнь, вселяла в Васькино сердце надежду освобождения…

                17.


              Сбудутся предсказания селянки. В шумную гулянку, под гармошку, под сильный напиток, прямо в глаза старухе, сказанные тогда. Аксинья Степановна навечно остынет в хате родного сына. В буквальном смысле, умрёт на руках невестки. Коя, до последнего старалась продлить её последние денёчки, попридержать фитилёк божьего света в чёрных иссохшихся глазницах. Увянет, затухнет, уйдёт, так и не попросив ни у кого прощения, оставив после себя, подарком, — мир, и согласие в Федькиной семье.
               
                Февраль 2021 г.