В. Федотов. Человек-фрагмент. Отрывки из одной жиз

                2012 год

Через полтора года нашей жизни с Анастасией мы разошлись. Или мне казалось, что разошлись. Это был не совсем обычный развод. Мы даже слова такого старались не произносить. Просто какое-то время жили порознь, каждый в своем доме. Она со своей матерью, я – со своей. И длилось это около двух месяцев.
Мы продолжали встречаться (у нее), разговаривали… Внешне все выглядело как прежде. Потом я уходил.  А она с Алешкой оставалась…
               
…Все это случилось после того, как мы две недели пожили у моей матери. Зачем мы туда пошли? Ведь ясно было еще со свадьбы, что теплых чувств они друг к другу не испытывают и вместе жить им будет очень трудно…
И все-таки Анастасия согласилась. Наверное, ей  и самой надоело мое каждодневное хождение из одного дома в другой.
Теща от нас тоже устала. Чувствовалось, что ей хотелось пожить одной, для себя.
К тому же – становилось жарко. А мы еще не забыли наше первое лето, когда из-за духоты маленькая квартира тещи превращалась во что-то невыносимое. Нервы не выдерживали. В любую минуту каждый из нас мог сорваться…
У матери, правда, тоже была одна комната, и удобств никаких. Но там хоть мы не будем страдать от жары, все-таки полуподвальное помещение.
    
Так мы думали-размышляли, готовясь к переезду. И переехали.  Выбора у нас не было.
А закончилось это тем, чем и должно было закончиться…

Прихожу я как-то с работы – Анастасия в слезах. «Витя, – говорит, – я ухожу к матери, я больше так не могу». Я молчу. По голосу и глазам вижу, что решила твердо. «И ты тоже пойдешь со мной…», – добавила она уже не так уверенно.
Я тоже уже все решил, и поэтому отвечаю как можно спокойнее и миролюбивее: «Нет, Наська, я остаюсь здесь…». И чтобы хоть как-то ее успокоить, да и себя тоже, говорю: «Это ненадолго… Месяца через два мне обещали дать квартиру, хотя бы освобожденную… И потом, ты же знаешь, у меня экзамены, а там я все завалю – это точно».
Короче говоря, погрузили мы на детскую коляску кроватку, ванночку, кое-что по мелочам, и отправились в путь по той же самой дороге, по которой две недели назад прибыли сюда.
Домой я возвращался уже один.

Я не обманывал ее, когда говорил, что мне должны дать квартиру. О моем бедственном положении знали все, начиная с товарищей по работе и кончая начальством. Сочувствовали, соглашались, что так жить нельзя, ругали кого-то, но квартиры как не было, так и не предвиделось. К теще я тоже не хотел возвращаться. Ко всему прочему мешало еще и мужское самолюбие.
Анастасия время от времени пыталась склонить меня к этому, но безрезультатно.
Существовало и еще одно препятствие, которое мешало мне пойти на уступки. Этим препятствием была Полина.

Мы познакомились с ней в институте, во время вступительных экзаменов.
Она не сразу привлекла мое внимание. Сначала показалась обычной, ничем не примечательной девушкой. Даже какой-то холодной, расчетливой, всезнающей… Я таких не люблю. Но потом все изменилось.

«Помнишь, как все началось?», – сказала она, когда у нас появилась уже своя «история». «Да, – подхватил я. – Все началось с портфеля, Мне нужен был портфель для занятий, и я попросил тебя одолжить мне денег…». «Кажется, 18 рублей». «А ты, к моему удивлению, не отказала, только просила подождать». «Я хотела поехать к маме…». «Но не поехала…». «Я уговорила тебя пойти в магазин к знакомой девушке. Портфель из черной кожи больше бы подошел тебе».

На лекциях мы обычно садились за заднюю парту и обменивались записками. Одна из них сохранилась. Обычная промокашка из школьной тетради, на которой, то я, то она, что-то быстро писали, а потом  зачеркивали. Сейчас уже трудно разобрать, что там было написано. Время почти стерло и буквы, и то, что они выражали.   

Мы уже почти месяц встречались с ней. В основном – в институте, иногда на улице, в парке, в кинотеатре, на набережной. И всегда  это проходило в какой-то спешке, нервозности. А с моей стороны еще и с оглядкой, хотя я ей сразу сказал, что мы с женой разошлись…
С каждым  днем наши свидания становились все более возбужденными, нетерпеливыми. Они распаляли нас, не принося удовлетворения ни мне, ни ей.

«Господи! – вырвалось у нее как-то раз. – Два ненормальных человека, вот мы кто… Ну на что мы надеемся!?». «Мы не надеемся, Полина, мы живем», – сказал я. «Живем… Разве это жизнь… Все тайком, все украдкой…». «Может, ты знаешь иной выход?». «Что я…». «Что с тобой, Полина?». «Не знаю… Я очень переживаю оттого, что ты там, а я здесь».

Мы с ней долго гуляли по городу. Потом зашли в больничный парк, недалеко от ее дома. Сели на скамейку. Опять начались поцелуи, прикосновения… «Мы оба измучили себя, а расстаться не можем», – сказала она со вздохом. Потом слабо остановила меня: «Не могу…». «Почему?» – спросил я. «А ты догадайся…». Я сделал вид, что не понимаю (а может, действительно, не понимал). «Ну, неужели так трудно догадаться, – смущаясь и в то же время немного кокетничая, заговорила она. – Представь себе девушку, которая не замужем и замужем не была». «Представил. Ну и что?». «Ох, какой ты непонятливый… Это же я». Я медленно проговорил: «Ты хочешь сказать, что ты девушка?». «Вот именно. Тебе же не безразлично, с девушкой или с женщиной ты имеешь дело?». «Конечно, не безразлично». «Ну и как ты смотришь на это?». «По-моему, все это чепуха, – ответил я (сейчас я бы так не сказал). – Хотя, если подумать, то что-то здесь есть. В юности у меня была даже своя теория: жениться только на женщине. С годами она, правда, немного изменилась, но в принципе для меня это не имеет большого значения».

Уже подходя к своему дому, она спросила меня: «Скажи, тебе действительно безразлично, есть у меня парень или нет?» «Нет, не безразлично». «Тогда почему же ты не спросишь?». «Я думал, что не имею права на это…». «Он сейчас плавает… на практике… учится в Рыбвтузе.  Он-то любит… Сколько я ему изменяла… У нас были планы в октябре расписаться… Но я не пойду за него… Нет, не пойду. И зачем только ты в этом году поступал в институт. Не было тебя, как было спокойно. А теперь вот, ходи, переживай… Ты не думаешь обо мне плохо?», – неожиданно спросила она. «Напротив, – искренне сказал я, – с каждым днем я все больше тебя уважаю. Ты очень мужественная девушка».

Когда прощались, она вздохнула: «Тяжело…».
«Я не хочу, чтобы тебе было тяжело», – сказал я.
«Не хочешь, да! – оживилась она. – Тогда сделай так, чтобы мне было легко. Ну, я прошу тебя, сделай так, чтобы мне было легко. Я послушаюсь тебя. Я все сделаю…».
Я был в замешательстве: «Ну-у…».
«Какой бедный русский язык, – усмехнулась она, – даже слов нет».
«Ты… должна быть моей», – пробормотал я.
«Любовницей?».
«Понимай, как хочешь…».
«Иначе никак не поймешь».
Какое-то время мы молчали.
«Ну ладно, – примирительно сказала она, – не будем на ночь об этом говорить».

Как-то раз она пригласила меня к себе домой. Родителей дома не было. Впервые мы были одни, и нам никто не мешал. Мы почти сразу легли на диван и стали целоваться, Я ее трогал, гладил, ласкал… Она то разрешала мне, то останавливала… В какой-то момент я почувствовал, что ее напряжение ослабло, ноги стали мягкими и податливыми, а рука, опущенная вниз, перестала отводить мою руку… С ее губ сошла улыбка, она раскраснелась...
Я даже немного растерялся от неожиданности. Зачем-то стал спрашивать, не боится ли она испачкать покрывало. Наверное, я испугался. Испугался ее девственности, возможных последствий. А еще, наверное, я боялся, что кто-нибудь войдет и увидит нас...
Когда все кончилось (у меня кончилось, у нее только начиналось), она спросила: «Это все? Больше ничего не будет?». Я не знал, что ответить. Мне было и хорошо, и немного стыдно. 
Вскоре пришла ее мать. Недобрым и все понимающим взглядом она посмотрела на меня.
Не помню, как мы вышли на улицу. Потом я уговаривал ее встретиться сегодня вечером у меня. Клялся, что никто нам не помешает. Она обещала прийти…  Весь вечер я ее ждал, ходил на остановку… Но так и не дождался.
               
Спустя какое-то время я встретил ее на улице.  Мы остановились. Попытались о чем-то говорить. Я спросил, как она живет, помнит ли меня;  ведь между нами что-то было. Она спокойно улыбнулась и ответила: «А разве между нами что-то было?».

Потом я узнал, что она вышла замуж, родила,  взяла академический отпуск. Несколько лет я ее не видел.  А когда увидел…
Она очень изменилась. Располнела. Это была уже не та Полина, в которую я когда-то был влюблен. Только вежливая улыбка и глаза спокойного и уверенного в себе человека выдавали в ней прежнюю, беззаботную и доверчивую девушку.

P. S. Почему я не ушел от Анастасии тогда окончательно?  Причин много. Но главной, наверное, была та, что я не мог причинить ей боль, не мог и не хотел быть  тем человеком, из-за которого бы она страдала. Мне было жалко ее. И себя тоже. Может, это и есть любовь. А как еще назвать то состояние, когда переживаешь за близкого человека, как за себя, даже еще сильнее. Когда чувствуешь кровную связь с ним. Остро осознаешь свою ответственность за него и за маленького сына, который, как две капли воды, похож на тебя.
                (28.05.11 – 12.02.12)

Примечание читателя. «Скажу честно,  мне неинтересно было читать про Манек, Танек, Полин и т.д. <…> Мне было интересно читать ваши мысли по поводу современной жизни, системы образования, того что творится внутри университета, вокруг вас лично <…>
Но вашу книгу прочитала моя мама <…> А когда я спросила у нее: “Зачем, как ты думаешь, он про Манек, Танек, Полин… написал?”. Так моя мама меня вообще поразила. Она сказала, что не помнит про них ничего, что это были своеобразные переходы к более серьезным вещам и не стоит на них акцентировать внимание. Что она уверена, что не они предмет изображения».
                (Сабина Б., июнь 2013)

                * * *
Вспоминаю прошедшую жизнь и с облегчением вздыхаю. Слава  Богу, что все это уже позади. Сколько всего было… Не хотелось бы начать все сначала.
         (3.01.12)

                * * *
Ученики, ученики… Иногда кажется, они как дети. Пока маленькие, т. е. пока их учишь (воспитываешь), они тебя «любят», верят каждому твоему слову (или делают вид, что верят). Ты для них авторитет, может, даже кумир. Потом они вырастают (сдают экзамены, зачеты), и ты им больше не нужен. Они даже не здороваются с тобой, не замечают, как будто тебя нет. Ты для них просто перестаешь существовать.
Сначала меня это расстраивало, а потом я сказал себе: «Ну что ж… Значит, не заслужил. С какой стати они должны тебя уважать, тем более любить. Ты что, отдавал им всего себя без остатка? А если  и “отдавал”, то это было так редко, что, наверное, прошло незамеченным. Кого-то, может, обидел… Кому-то поставил не ту оценку. И вообще, какой спрос с “детей”».
«Художник, воспитай ученика, / Чтоб было у кого потом учиться», – написал в свое время Евгений Винокуров.
Я, конечно, не художник, но почти половина нашей кафедры – мои бывшие ученики, В том смысле, что все они когда-то слушали мои лекции, посещали семинары, практические занятия. Теперь – это самостоятельные, зрелые люди. Многие с дипломом доцента. Некоторые стали докторами наук.
Может, настало время и мне чему-нибудь у них поучиться? Например, умению работать с компьютером. Или – добиваться поставленной цели. Защитить, наконец, эту  несчастную диссертацию.
                (5.01.12)

                * * *
Моя «научная» карьера, кажется, подошла к концу. Мне больше не хочется писать статьи, выступать с докладами, ездить на конференции. Мне жалко тратить на это время. Его и так осталось мало.
                (9.01.12)

                * * *
…Я ей говорю: «Вы знаете, когда заканчивается восьмая пара?».
Она отвечает: «Знаю…».
«Полдесятого вечера, – все-таки уточняю я. –  В это время не ходит уже ни одна маршрутка. Я не смогу домой уехать. Что мне делать? Поставить здесь раскладушку и остаться до утра?».
В ее глазах я вижу сочувствие. И голос ее звучит понимающе. Но она отвечает: «Ректор говорит, что это их проблемы… То есть ваши».
«Он так говорит…», – в растерянности повторяю я… 
Как я не люблю эту фразу. И как я не люблю себя, когда мне приходится произносить ее. Даже мысленно.
                (в диспетчерской, 26.01.12) 

                * * *
Наконец-то я принял решение… Собрался с духом и сказал  «нет». Почти полгода готовился. И сразу стало легче. Как будто груз с плеч сбросил. Все, что угнетало последние месяцы, вся эта неопределенность с  «нагрузкой» отпали.
Помогла Анастасия. «Откажись, – говорила она, – не нужны тебе эти “иностранцы”. Я же вижу, как ты переживаешь…».
А началось все осенью прошлого года, У многих преподавателей тогда не хватало нагрузки. Начальство ломало голову, как выйти из положения. Нас то отправляли в годичный отпуск, то предлагали писать заявление о переводе на часть ставки. В отпуск ушли всего двое. А писать заявление никто не хотел.
Тогда они (начальники) придумали… Нас собрали в кабинете проректора по учебной работе и предложили заняться преподаванием русского языка иностранным студентам. В основном – выходцам из советских среднеазиатских и северокавказских республик.
Надо ли говорить, что это предложение было встречено без энтузиазма. Все настороженно молчали. Настороженно и обреченно. Потому что понимали, что ничего уже изменить нельзя и, видимо, надо соглашаться. Другого выхода нет. Только Григорьева пыталась что-то выяснить, уточнить…
Я тоже не выдержал. «Для того, чтобы учить, – сказал я, – нужно самим что-то знать. Я, например, не готов. К тому же нет нужной литературы, нет пособий, даже программы нет… И вообще… Не имея достаточной подготовки… Мне, например, будет сложно».
После моей взволнованной речи проректор по учебной работе Степанович обратилась к ответственным за это дело: «Действительно, посмотрите, может, надо провести какие-то занятия, подобрать литературу, программу написать. Неужели никакой литературы нет?».
«Ответственные» не очень уверенно отвечали, что что-то у них все-таки есть… Надо поискать, доработать…
И процесс пошел. Сначала я пытался что-то делать в этом направлении, как-то подготовиться. Ходил в деканат, консультировался со «специалистами». Даже посетил одно занятие. Но чем больше я вникал во все это, тем больше понимал, что это не мое, что мне этим заниматься не следует.
И тогда я сказал – «нет».
                (после принятия решения, 2.02.12)   

                * * *
«Куда был ранен Печорин?», – спросила молодая преподавательница студента.
«В ногу…», – не очень уверенно ответил тот.
«В какую ногу?».
«В левую…».
Дальше я не стал слушать. Вышел в коридор. Мне почему-то стало неловко. Как будто это я задавал такие вопросы. 
Придя домой, я открыл «Героя нашего времени», чтобы еще раз прочитать, что же там написано про эту «ногу».
И прочитал: «Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено». О «левой» ноге было сказано только то. что Печорин «крепко» уперся ею в камень, встав на углу площадки.
Какие выводы можно сделать из этих «подробностей»? Что за ними стоит? И стоит ли вообще? Об этом студента не спрашивали.
P. S. А преподавательница была не простая. Доктор наук, почти профессор.
                (подслушанный разговор, 8.02.12)
 
Примечание читателя. «“Прочитал – не прочитал?”. Вот на какой вопрос чаще всего пытались получить ответ преподаватели литературы. Кажется, если ты прочитал то или иное произведение, то ты должен запомнить детали, мельчайшие подробности. Иначе – пересдача!
 Но предприимчивые студенты всегда узнавали, о чём часто спрашивает преподаватель. И увы, тот, кто не читал, чаще всего оказывался в авангарде очереди на сдачу. А тот, кто читал, замечая особенности стиля, языка, развитие сюжета, но пропускал «левую ногу Печорина»,– оказывался в авангарде на пересдачу.
“Понял – не понял?”– оказывался ненужным вопросом. Грустно…».
                (Мария М., апрель 2012)

                * * *
Еще недавно я был уверен, что буду голосовать против Путина. Мне многое не нравилось в его деятельности в последнее время. Особенно возмущала его позиция по ЕГЭ (единому государственном экзамену), который стали вводить в школах «принудительно, как картофель при Екатерине».
Большинство учителей и родителей были против, но они (там, наверху) все-таки добились своего. Заставили всю страну гадать, как на кофейной гуще, какой из предложенных ответов верный, и потом – ставить крестики и галочки в квадратиках…
А его, Путина, бездарные и надоевшие всем министры… Скрытое покровительство олигархам. Циничная «рокировка» с Медведевым (ты – президент, я – премьер-министр; я – президент, ты – премьер-министр). В общем, много чего… 
Но вот начались митинги на Болотной площади. Под лозунгом «За честные выборы». Раздались призывы: «Ни одного голоса Путину», «Разобьем палатки». Выборы в Государственную Думу были объявлены нелегитивными еще до самих выборов.
Запахло оранжевой революцией. По образцу Украины или Грузии. Запахло скандалом, дракой, беспорядками. А этого я не люблю еще больше, чем  официальную власть.
Может быть, я монархист? Верю, что любая власть от Бога? И даже плохой царь мне милее, чем заговорщики? Лишь бы страна опять не свалилась в пропасть…
Выступали на этих митингах люди известные: бывшие министры, депутаты, модные писатели и журналисты, артисты, шахматисты. Все – богатые. Со связями.
А вокруг них стояли другие. Те, кто искренне болеет за правду, кто устал от беспредела чиновников. 
Запомнился один… Уже немолодой. Судя по внешности и одежде, не очень богатый. Говорил перед камерой: «Я буду ходить сюда, пока хватит сил. Приползу, если надо, но не отступлю…».
Я слушал его и мне хотелось сказать в ответ: «Вот такие, как вы, ходили на митинги в Москве в 1991 году. Кричали… За Ельцина! За демократию! За свободу! И что получили? Бандитов. Банкиров. Олигархов. Приватизацию. Либерализацию. Парад суверенитетов. Расстрел парламента. Войну в Чечне. Дефолт. Вы забыли об этом?».
Одной стороной своего мозга (уж не знаю, как ее назвать) я понимаю, что такие митинги нужны, что правительство должно быть под постоянным контролем общества. Но с другой стороны…
Когда я вижу, кто выступает на этих митингах, кто с пеной у рта кричит о справедливости, честности, порядочности, меня охватывает возмущение.  Ведь все они уже были во власти, обслуживали эту власть. Вместе с ней обманывали народ, лгали, воровали. Наверное, не так эффективно, как хотелось бы. И вот теперь они решили ее свергнуть, чтобы никто уже не мешал им еще больше богатеть и властвовать. 
                (за неделю до президентских выборов; 18.02.12)

Примечание читателя. «Просто митинги у нас проводятся не теми и не так. А все от того, что наше государство давно поставило свой народ на колени.
В Европе, если что-то случается (сокращение бюджета, повышение цен на проезд или повышение платы за обучение), люди идут митинговать. И это не просто выйти на улицу с плакатами, покричать пять минут и уйти с чистой совестью, словно гражданский долг выполнили. Нет, они собирают огромную толпу и митингуют до тех пор, пока не добьются своего, хотя бы отчасти.  Они будут ходить на митинг каждый день, они даже отпуск возьмут ради этого. А кто-то и уволится, но свое понятие справедливости они будут отстаивать до конца. Особенно красиво это получается у Англичан.
Но беда не только в том, что русские совершенно не умеют добиваться своих прав, или что мы такие неорганизованные. Просто тирания в правительстве Выше этого.
Помните, был митинг в Москве по поводу того, что американцам запретили усыновлять русских детей. Люди тогда митинговали за  права Американцев, просили, чтобы им разрешили усыновление. Там были мои друзья, почти все, что были на тот момент в Москве. Вы знаете, сколько народа там было? Это как огромная река, растекающаяся на десятки улиц вокруг! Движение было остановлено, в буквальном смысле яблоку было негде упасть. Снимок с высоты охватывал полгорода и с небес было видно это громадное пятно людей, митингующих за последнюю надежду детей на усыновление.
А на следующее утро, во всех газетах, ровным голосом было объявлено: «На митинг снова никто не пришел, люди против усыновления американцами русских детей!». Вот так все в нашей стране и делается. А знаете, что хуже, когда какой-нибудь журналист возьмет да напишет правду, и на следующее утро его имя появится в некрологе. И не дай Бог кому-то взяться за расследование его убийства…
                (Татьяна Л., февраль 2014)

                * * *
Почему мне стыдно, когда Анастасия упрекает меня за мои «любовные» записи?
«…Или ты хочешь сделать мне больно!? – недоумевает она. – Зачем ты об этом пишешь? Про своих любовниц?».
«Да не хочу я сделать тебе больно!..», – защищаюсь я.
Но чувство стыда и вины не проходит. Впору закрыться руками и ногами от этих ее слов. Чтобы ничего не видеть, не слышать. И убежать куда-нибудь, скрыться, исчезнуть?
А может, она права? И я действительно хочу сделать ей больно? Но зачем? Месть? За что? Нет, нет… Не хочу даже об этом думать. Здесь другое.
Я всю жизнь считался только с собой. Чтобы мне было хорошо. Всегда стремился удовлетворить прежде всего свои потребности. В данном случае – записать понравившуюся мне историю. А как она будет прочитана близким мне человеком, и что он будет при этом чувствовать, об этом я старался не думать. Кто я после этого? Эгоист? Подлец? Мучитель?
Самое противное, что  в этот момент у меня на лице появляется дурацкая улыбка, и я, как ни стараюсь, не могу убрать ее. Рот растягивается до ушей, и, чем драматичней становится ситуация, тем шире эта неуместная улыбка. Приходится отворачиваться, чтобы Анастасия не заметила. Но это не помогает. «Вот видишь, –  с укором говорит она, – ты даже отворачиваешься. Говорить не хочешь…».
       (после того, как Анастасия прочитала о Полине; 26.02.12)

                * * *
Мне иногда снится сон… Как будто я прихожу в университет, на занятие, и… о ужас!  не знаю, как его проводить. Я чувствую себя неподготовленным, беспомощным. Мне стыдно, мне не хватает материала. Я ищу и не нахожу выхода из создавшейся ситуации. Студенты начинают иронически улыбаться, раздаются насмешливые реплики, некоторые начинают прямо выражать свое недовольство…
А я ничего не могу сделать. Растерянно листаю страницы какой-то книги, пытаюсь найти хоть что-то, за что можно зацепиться… Но ничего не получается. Положение усугубляется тем, что я плохо вижу…
Откуда такие сны? Кто их «сочиняет»? Ведь когда я сплю, мой мозг тоже спит. Или не спит? Наверное, все-таки спит. Только не полностью. Какая-то часть продолжает работать…
Но кто снабжает ее «материалом»?
                (вспоминая ночной сон, 11.03.12)

                * * *
Сегодня после лекции ко мне подошли две итальянские студентки. Приехали к нам на стажировку. Одна из них сказала: «Когда у нас преподаватель говорит… – тут она подняла вверх лицо. – Все молчат. Дискуссии не бывает. А у вас…».
«Да, – согласился я, – У нас по-другому. Мы любим побеседовать, обменяться мнениями. Нам без этого скучно».
Кажется, им понравилось.
                (17.03.12)   

                * * *
Может ли любовь быть без доверия? И всегда ли жена должна все  говорить мужу? Или есть вопросы, о которых ему лучше не знать? Как в той пословице: «Мужу-псу не показывай жопу всю»?
Обо всем этом я думал вчера и думаю сегодня, когда вспоминаю случайно прочитанное электронное письмо Алеши:
«Мам. Деньги дошли, спасибо».
А ниже шел отосланный ранее текст Анастасии, где она сообщала, что послала 15000 рублей…
Вечером я спросил ее, о каких деньгах идет речь. Она ответила… Не сразу. Сказала, что послала… 5000 рублей. «Зачем?» – удивился я. «Просто… хотела помочь, – с нарастающим раздражением объяснила она. – Я всегда страдала, что не могу ему помочь…».
«Это он должен тебе помогать, – стараясь быть спокойным, заметил я, – Ты пенсионерка, не работаешь…». «Ну и что, – не соглашалась она. – А с чего ему помогать? У него жена не работает, двое детей,  дом… Скопила две пенсии и послала. А тебе жалко!?». «Мне не жалко, – ответил я. – Мне неприятно, что ты принимаешь такие решения, не посоветовавшись со мной». «Потому что я знаю, как ты отреагируешь…».
Вот такой разговор произошел у нас вчера вечером. Ничего особенного. Не в первый раз. Она не доверяет мне. Я не доверяю ей. И при этом мы прожили вместе сорок лет и, кажется, любим друг друга.
                (18.03.12) 
 
                * * *
Опять на меня давят. Не дают покоя. А все потому, что я не могу твердо сказать: «Нет! Я этим больше не занимаюсь».
Григорьев настаивает. Требует диссертацию. Его можно понять. На него тоже давят. 
А у меня занятия, большая нагрузка… Я ему говорю: «Я не могу. Давайте, хотя бы в сентябре…». Он не слушает. Ссылается на то, что у меня уже было время.
Тогда я в сердцах кричу ему в трубку: «А если я умру, вы обещаете похоронить меня за счет университета?». Он отвечает, после некоторого замешательства: «Это обещаю».
Когда я рассказал об этом Анастасии («Ты представляешь, он сказал – обещаю…»), она спокойно ответила: «А что ты хотел. Правильно он тебе сказал. Какой вопрос, такой и ответ. Ты вообще не должен был задавать такого вопроса».
В общем, я и с Анастасией поссорился. К счастью, ненадолго. Через две минуты помирился. А над предложением Григорьева стал думать.
          (24.03.12)

Примечание читателя. «Выбор формы подачи интересен тем, что позволяет в любой момент, на любой странице находиться в центре происходящих событий, не теряя нить. Каждое событие актуально в той или иной степени в тот или иной момент жизни.
Так, для меня таковой стала запись от 24.03.12. Потому что автор прописал ее со всеми переливами душевных мук и страданий
Объясню, чтобы было понятно. Имею академическую задолженность по предмету и должна ее закрыть в самые короткие сроки. Звоню преподавателю. И слышу: «…Без рецензии не приходите».
Пожалела, что не прочитала книгу до нашего разговора, а то бы так и ответила: «А у меня занятия, большая нагрузка… Давайте хотя бы…».
Не люблю, да  и каждый из нас, пожалуй, тоже, когда «требуют», «опять давят», «не дают покоя».
                (Ирина К., июнь 2018)

                * * *
Какой хороший сон я видел сегодня. Жизнь опять приобрела смысл и красоту.
Рядом со мной была девушка. Добрая, ласковая. И я совсем не стеснялся быть нежным...               
                (утром, 26.03.12)

                * * *
«Вы на меня не обиделись?», – спросил Григорьев по телефону.
«Нет, – ответил я, и добавил: – На обиженных воду возят».
«Хорошо, что у Вас есть чувство юмора…», – подхватил он мой примирительный тон.
А я подумал о другом. Это был первый «начальник», кто спросил меня: не обиделся ли я на него. Я уже отвык от такого внимания.
                (вспоминая свои взаимоотношения с «начальством», 27.03.12)

                * * *
«Хочу зарабатывать большие деньги!», – мечтательно и в то же время жестко сказала  женщина-профессор с соседней кафедры. И повторила: «Как я хочу зарабатывать большие деньги!!».
«Все хотят…», – понимающе улыбнулся Григорьев.
Я смотрел на нее… Ни тени смущения не было на ее лице. Впервые я слышал такое откровенное признание. Мелькнула мысль: «Желание, конечно, хорошее, но опасное. Большие деньги рано или поздно кончатся. А привыкать к маленьким будет, ох, как трудно».
Удивило и то, что женщина была немолодая, пенсионного возраста. В ее годы, казалось бы, надо думать о другом, о другом заботиться. А она…
А может, так и надо! Деловая женщина. Сильный характер. Не хочет упускать свой шанс. Всеми силами старается вырвать у этой (не знаю, как ее назвать) жизни недоданное ей когда-то благополучие. Хочет стать богатой.
Я так не могу. Мне хватает того, что у меня есть. Хотя нет, вру. Не хватает, конечно. Но я ничего не делаю для того, чтобы улучшить свое положение.
«Всех денег не заработаешь». Вот я и живу в соответствии с этой поговоркой. Потому что понял, что честным трудом больших денег не заработаешь. А то, что заработано нечестно, счастья все равно не принесет. Скорее наоборот, сделает жизнь еще более тревожной и неспокойной.
Мне немного жалко эту женщину. Столько усилий… Не всегда праведных. А в итоге…
P. S. А она, наверное, смотрит на меня и думает: «Ну что за мужик!? Ничего ему не надо. Ничего не хочется. Как с ним только жена живет. Даже докторскую не может защитить. Неудачник».
                (на «кафедре», 5.04.12)

                * * *
Я им открываю сердце свое. А они… Одни смеются, как над дурачком. Другие возмущаются: «Зачем Вы нам об этом пишите!?». Третьи вообще отказываются читать.
А я пишу… Обнажаюсь и разоблачаюсь. Очищаюсь. Потому что другого выхода у меня нет. Это моя единственная возможность. И если я перестану писать…               
           (гуляя с собакой, 16.04.12)

Примечание читателя. «Это ваше призвание, пусть сказано высоко, громко…  Но ведь иначе вы не умеете, не хотите… Так и не надо… Если все это из самых потаенных уголков души – творите!».
                (Валентина П., январь 2013)
.
Примечание читателя. «Мне очень понравилось про “очищаюсь”. Когда берешь лист бумаги и видишь, что он такой белый и такой чистый… И вот,  начинаешь писать на этой  бумаге, и  она, как влажная салфетка, начинает впитывать в себя все твои мысли,  и тем самым как бы очищает и  разум, и сердце».
          (Диана Р., декабрь 1916)

                * * *
«Вы не писатель, – сказала мне Мария М.. – Вы – психолог»
Да, соглашаюсь, я не «писатель». Но я и не «психолог». Я просто записываю разные истории из своей жизни. И стараюсь, чтобы они были интересными, занимательными и не лишенными смысла.
Может быть, меня можно назвать «записывателем собственной жизни».
                (читая студенческие заметки, 17.04.12)

                * * *
Почему мне бывает грустно? Не только сейчас, когда Анастасия  улетела в Америку. А почти всегда, еще с юности, когда я начал вести дневник. И тянется эта грусть за мной всю жизнь, как привязанная. И не отпускает.
                (весенняя хандра,18.04.12)

Примечание читателя. «Дома нет света. Уже две недели как линию ремонтируют. Вечер. Темнеет. Делать пометки в книге становится жутко неудобно. На 146 странице, я зажигаю свечу. Уже на 147 чувствую, как это прекрасно читать книгу при свечах».
                (Татьяна Л., февраль 2014)

                * * *
Анастасия позвонила из Америки и сказала, что они с Алешей выкапывают одуванчики из земли. Одуванчики у них считаются сорняками. И вот, чтобы их семена не разлетались по окрестностям, они выкапывают их с корнями. Соседи свой участок уже обработали. Теперь их очередь.
Какая идиллия. Нам бы их проблемы. Одуванчики из земли выкапывать…
                (19.04.12)
               
                * * * 
Все время думаю о ней. Почему она не звонит? Уже третий день. Не случилось ли чего? В голову лезут всякие мысли. Последний раз она говорила, что они с Алешей собираются в Нью-Йорк. Может, там задержались.
За кого я больше переживаю? За нее или за себя?
                (в ожидании звонка, 1.05.12)

                * * *
Говорили со студентами о стихотворении Н. Рубцова «В горнице». Я поинтересовался, не является ли это слово родственным, близким по смыслу таким словам, как «гора», «горний», «вышний»? Нет, ответили они, не является. Эти слова разного корня.
«А вы в словарь Даля заглядывали», – спросил я.
«Нет, – так же дружно  ответили они, – не заглядывали».
Тогда я прочитал им, что написано у Даля по этому поводу: горница – гора – горний – вышний – возвышенный…
Реакция была мгновенной и неожиданной для меня. Самая бойкая из них заявила: «Сейчас Даль уже не считается авторитетным источником».
«Это кто же вам сказал?», – удивился я.
«Лидия Глебовна. Она говорит, что словарь Даля устарел, и не отвечает современным требованиям. Им нельзя пользоваться в научных целях».
«Как же так, – растерянно проговорил я, не зная, как относиться к их словам. – Если мы от Даля откажемся… С кем же мы останемся? С Лидией Глебовной?..».
На секунду в аудитории стало тихо. Но только на секунду. Возникшее было сомнение быстро прошло, рассеялось. И все опять стало по-прежнему.
                (на практическом занятии, 3.05.12)    

                * * *
«Увольте меня с работы. Дайте мне отдохнуть. Я устал. Выдохся. Больше не могу. А главное, смысла не вижу.
Я бы и сам уволился, да духа не хватает. Всё мысли о деньгах, о материальном одолевают. А так…
Вы меня уволите, например, в связи с выходом на пенсию или по сокращению штатов. Вполне приемлемые мотивировки. Или придумаете какую-нибудь другую вескую причину. Вы это умеете.
Я вам буду только благодарен за это. Вы же – государство. Ваше слово – закон. На вас и обижаться нельзя…
Потом я, конечно, буду жалеть о случившемся, ругать себя. За то, что ничего не сделал, чтобы остаться, Пустил все на самотек. Не боролся, не сопротивлялся. Не смог доказать, что  еще нужен, что есть силы и желание работать.
Все это я знаю. Но это будет потом. А сейчас… Увольте меня. Освободите  от этой обязанности. Дайте пожить свободно».
                (вспоминая Гоголя, 6.05.12)

                * * *
«Ты жадный, – говорила мне мать. – Весь в отца пошел». И почему-то улыбалась при этом.
Я обижался. Что-то нервно говорил в свое оправдание. Хотя чувствовал, что она права. И от этого еще больше раздражался.
За год до своей смерти она попросила купить ей пуховый платок. На день рождения. А я не купил. Хотя собирался. Все откладывал. Зачем ей платок, думал я. Куда она в нем пойдет. Подарили какую-то ерунду. А  надо было именно платок. Как я не понимал, что нельзя было отказывать. Что это была, может быть, ее последняя просьба.
Как же так случилось, что добрый, ласковый, любящий сын стал «жадным»? Может, действительно, виновата наследственность? Или – тяжелые  условия жизни, вечная нехватка денег. Вспомнить хотя бы 90-е годы и конец 80-х. Как мы выжили!? Тогда даже мыло по талонам продавали. Учителя и инженеры пошли на рынок торговать. Приходилось считать каждый рубль, Поневоле сделаешься жадным. Только вот, жадность ли это…
Но даже если это так… Я не всегда был таким. Когда мы жили с ней вдвоем, я все деньги, которые зарабатывал, отдавал ей. Себе ничего не оставлял. Только, чтобы она была счастливой. Чтобы всегда улыбалась и гордилась мной.
«Жадным» я стал, когда женился. И объяснения этому факту у меня нет.               
                (10.06.12)      
               
                * * *
Эта книга могла бы называться по-другому. Например: «Записки эгоиста». И это было бы правильно. Как по форме, так и по существу. Это  именно «записки», и записки – «эгоиста». Точнее не скажешь.
Проблема в том, что мне не нравится, когда меня называют эгоистом. Есть в этом определении что-то обидное. Поэтому, когда мне не хочется соглашаться с такой характеристикой, я вспоминаю слова одной моей знакомой по аспирантуре. Она говорила примерно следующее: «Ты не эгоист, Витя, ты индивидуалист. Эгоист – это человек, который живет для себя.  А индивидуалист живет в себе. Вот ты – такой. Ты живешь в себе».
Не знаю. Я запутался. Мне кажется, во мне есть и то, и другое. Я и индивидуалист, и эгоист в одном лице.
                (10.06.12) 
               
     * * *
Мы почти перестали прикасаться друг к другу. Дотрагиваться…  Живем, как на расстоянии.
В чем дело? Почему так происходит? Может, нет потребности? Да нет,  есть. По себе сужу. Тогда что же?
Трудно сказать… Все время что-то мешает. То обида на сказанное в сердцах нехорошее слово. То плохое настроение. То спешка и суета и сопутствующее им раздражение.
Запомнилось, как однажды она стояла в проеме кухонной двери и говорила мне серьезно, без улыбки: «Ну почему ты никогда меня не поцелуешь? Тебе что, не хочется поцеловать меня, погладить, обнять?».
Значит, она тоже думает об этом, переживает… Почему же тогда первая не подойдет, не дотронется, как делала это раньше?
                (7.06.12)
               
* * *               
Она как-то раз обмолвилась: «Что – мы… Просто живем рядом…».
Помню, как меня задели эти слова. Я тогда хотел спросить, что это значит? Что она имела в виду. Но промолчал. Списал все на неудачное словоупотребление. Это у нее бывает.
По сути ведь она права. Действительно: «Просто живем рядом». Помогаем друг другу, ведем совместное хозяйство, как-то выживаем в этом непростом мире. И потихоньку подплываем к тому берегу, за которым неизвестно что. То ли царствие небесное, то ли тьма кромешная.
                (с болью в сердце, 15.04.12)

                * * *
…Был человеком, а превратился в чиновника.
                (после общения с деканом, 15.06.12)

Примечание к написанному. А может, никакого превращения и не было? И чиновник всегда сидел в человеке. Только ждал случая, чтобы вылезти наружу.
          (15.05.13)

                * * *
Когда она  – т а к а я, мне хочется от нее уйти. Уйти навсегда. Чтобы не видеть ее злого лица, не слышать ее грубого голоса.
Сколько раз я уже так мысленно уходил. Давал себе слово… А потом возвращался. И все начиналось заново.
Сначала меня останавливала мать. Если я уйду, что будет с ней,  спрашивал я себя? Она ведь никуда не пойдет, останется. Каково ей будет  без меня?
Но вот мать умерла. Уже десять лет ее нет в живых. Что же меня теперь останавливает? Почему я теперь не ухожу?
«А  к у д а ?», – задаю я себе новый, а по сути все тот же вопрос.  Где я буду жить? Кто за мной будет ухаживать? И вообще, кому я нужен в таком возрасте и с такой зарплатой?
А главное – где гарантия, что другая женщина, если я ее все-таки найду, будет лучше.
Мне нужны гарантии… О, Боже! Как я ненавижу себя за эти гарантии. За то, что стараюсь все просчитать, предусмотреть, застраховаться от возможных неприятностей и неожиданностей.
К тому же на следующий день после ссоры моя жена уже не выглядит такой агрессивной и непримиримой. И на кухонном столе меня по-прежнему ждет любимый завтрак…
                (еще раз про нелюбовь, 12.06.12)
 
Примечание читателя. «Такое ощущение, что Вы со своей женой живете, как и многие другие в наше время – из страха одиночества. “Уж лучше что-то, чем быть одному”».
                (Татьяна Л., феврпль 2014)

                * * *
Чем больше я живу на свете, тем больше убеждаюсь в том, что человек, родившийся в бедности, богатым быть не может.
Когда-то, лет тридцать назад, когда я только начинал карьеру вузовского преподавателя, Г.А. Мамаев, доцент кафедры русского языка нашего пединститута, говорил нам с Ажалиевым: «Э-э-э, ребята! Защитите кандидатские диссертации, станете доцентами, и горя знать не будете. Зарплата у вас будет 320 рублей. Хватит и на еду, и на одежду, и книжки будете покупать. Еще и откладывать на черный день сможете».
Мы слушали и чувствовали себя если не богачами, то во всяком случае обеспеченными людьми. В Советском Союзе вузовские доценты получали одну из самых больших зарплат в стране. Это был хороший стимул. Ради этого стоило пожертвовать тремя годами аспирантуры.
И вот прошли годы, десятилетия. Преподаватели давно уже перестали получать высокую зарплату. И кандидатские диссертации, как, впрочем, и докторские, перестали быть гарантией жизненного успеха.
Недавно наше дорогое правительство объявило о том, что планирует существенно повысить заработную плату вузовским преподавателям.
Казалось бы, надо радоваться. Но я не радуюсь. Почему? Да потому что мне опять не удастся воспользоваться плодами этой государственной щедрости.
Пока я защищал диссертации, писал статьи, доклады, осваивал новые курсы, издавал монографии, – подошла старость. И не сегодня-завтра мне придется уйти, как говорится, на заслуженный отдых. Т. е. – на пенсию. Получать свои 10 тысяч рублей в месяц…
Кстати, моя зарплата в вузе – тоже 10 тысяч.
                (думая о несостоявшемся богатстве, 5.07.12)

Примечание читателя. «Мой покойный муж любил повторять: “Не нужно обижаться на судьбу. Для того, чтобы быть богатым, нужно было родиться в нужном  месте и в нужный час”. Очень похожие высказывания. Истина в них есть. Как предначертано, так и пройдёт твоя жизнь».
                (Диана Р., декабрь 2016)

                * * *
По телевизору шел какой-то сериал. Одна из пожилых героинь, вспоминая своего покойного мужа, сказала: «Он меня очень любил. И я его любила. Вместе мы прожили всю жизнь душа  в душу…».
Фраза запомнилась. Минуту спустя я спросил Алевтину: «А мы можем сказать, что всю жизнь прожили душа в душу?».
Она ответила почти сразу и как-то легко, не задумываясь: «Нет, нет…».
Я оторопел. Как – «нет, нет…»!? Конечно, я не ожидал услышать восторженное «Да! Да!». Да и мой вопрос был во многом провокационным. Но все же… Когда она сказала: «Нет, нет…», стало почему-то обидно. Как будто я ожидал каких-то других слов.
                (однажды вечером, 20.07.12)

                \\\     * * *
Воображение рисует мне такую картину. Он (мой обидчик) сидит в окружении своих друзей-товарищей у подъезда. Молодой, здоровый, самодовольный. В одной руке – сигарета, в другой – бутылка пива. Рядом – его жена. Такая же – молодая, здоровая, самодовольная. Тоже любит пиво. Чем-то похожа на купчих Кустодиева. Только в мини юбке. И без самовара.
И вот я подхожу к нему. Стараюсь держаться уверенно, не волноваться.  Смотрю ему прямо в глаза. И говорю…
Что я мог ему сказать? Что мое время ушло, и теперь они хозяева жизни? Но так было всегда. Всегда более молодые и дерзкие занимали место старых, когда приходило их время. Вопрос только в том, насколько мирно и корректно проходила эта смена поколений. 
                (26.07.12)

                * * *
Жена назвала меня мелочным человеком. В том смысле, что я обращаю внимание на такие подробности нашей жизни, на которые, как она считает, настоящий мужчина вообще не должен реагировать.
Например, захотела она поставить жалюзи на окна. Чтобы занавески на солнце не выгорали. И заказала их на два окна. Хотя до этого мы договаривались об одном («Посмотрим, как будет выглядеть…»).
Я стал возмущаться: «Почему не посоветовалась? Почему нарушила договоренность?».
Вот тут она и назвала меня мелочным. Потом еще как-то. Потом еще... Привела в пример мужа своей подружки Лебедевой, который даже слова не сказал, когда в их квартире на всех окнах появились эти самые жалюзи. «А ты… Из-за чего шум поднял!?.. Из-за мелочи…».
В общем, опять поссорились.
Как ко всему этому относиться? Может, я действительно мелочный? Придираюсь к пустякам. Растрачиваю свое время на какие-то  незначительные, мелкие дела. Как сказал бы Алеша, неправильно выбираю приоритеты. Злюсь на себя, ругаю, но ничего изменить не могу.

P. S. Мама рассказывала, как ее папа, т. е. мой дедушка, три дня не разговаривал со своей женой, т. е. с моей бабкой, когда она купила без его согласия какую-то новую вещь.
Вот я и думаю: может быть, эта «мелочность», эта придирчивость  передались мне от деда, с генами? Не случайно же я взял его фамилию для своего псевдонима.
А может, это вообще особенность всех мужчин. И все мы  не любим, когда что-то меняется в нашей жизни?
                (28.07.12) 

                * * *
«Я одному удивляюсь, – сказала Анастасия, прочитав в очередной раз отрывок о ненавистной любовнице, – Как ты вообще мог такое написать, зная, что я прочитаю?».
«А я и не думал, что ты будешь читать…», –  слабо защищался я.
«Как же ты не думал, если сам просил меня об этом…».
«Это я раньше тебя просил. Сейчас не прошу».
«Потом… – продолжала она. – Вот ты говоришь, что все это “литература”, выдумка. А сам пишешь: “Здесь нет выдуманных героев и событий”? Где же правда?».
«Это такой прием, – неуверенно объяснял я, – мистификация…».
Она недоверчиво посмотрела на меня. А я задумался над тем, что же это за прием, о котором я только что сказал.
                (3.08.12) 

                * * *
«Ну хочешь, я сожгу эту книгу? Как Гоголь второй том “Мертвых душ”?», – неожиданно для себя сказал я,

Примечание к написанному. Какая глупость!
                (июль 2018)

                * * *
«Кого взял! Кого взял!», – говорила моя мать, уходя в свою комнату после очередной ссоры с Анастасией. При этом она горестно качала головой и вздыхала.
Сейчас ее слова воспринимаются с улыбкой, как что-то забавное и необидное. А тогда… Тогда мы просто бесились от злости, выходили из себя. Особенно я.
Но почему? Что в них было такого, что вызывало такую реакцию?
Странно… Одни и те же слова в разное время воспринимаются совершенно по-разному?
                (вспоминая то, что поправить уже нельзя; 20.08.12)
 
                * * *
Каждый день приходят сообщения о том, что в каком-то городе, на каком-то километре пьяный водитель врезался на своей навороченной иномарке в другой автомобиль. Столкнулся с «маршруткой». Сбил человека на пешеходном переходе. Въехал в детскую песочницу. Вылетел на  тротуар или на автобусную остановку. Задавил двоих, троих, семерых человек. И так почти каждый день.  День за днем, день за днем…
Такое ощущение, что страна одурела, опьянела и катится (не катится, а несется) с бешеной скоростью в какую-то пропасть. 
                (слушая радио, 22.08.12)

Примечание читателя. «Более точного определения сегодняшнего мира вряд ли можно отыскать. Очень часто хочется на миг превратиться в маленькую, наивную девочку. И последний лепесток из цветика-семицветика потратить на желание мира. Того старого и доброго мира, где правят доброта, красота и любовь».
                (Диана Р., декабрь 2016)

                * * *
Итальянские знакомые спросили Алину К.: сколько она получает за свою работу в университете. Алина, недавно защитившая кандидатскую диссертацию по русско-итальянским литературным связям, ответила:
«Сто евро».
«В день?..», – не поняли итальянцы…
Наивные люди.
                (26.09.12)   

                * * *
Пришел вчера с работы в полузамерзшем, продрогшем состоянии. Зуб на зуб не попадает. Днем, когда уходил, вроде солнышко было…
После ужина, согревшись, говорю Анастасии: «Как я сегодня замерз… Если бы ты знала».
«А мне было жарко, – ответила она беззаботно. – Я запарилась в своей одежде».
«На улице ходят уже в  куртках, пиджаках, по-осеннему. А я в одной рубашке с коротким рукавом. Даже майку не надел…».
Хотелось услышать от нее слова сочувствия, поддержки. Чтобы пожалела, поохала, повздыхала.  Хотя – чему здесь  сочувствовать? Сам виноват. Оделся не по погоде. Но все равно… Стало немного обидно.
«Хоть бы кто-нибудь сказал: Витя, надень костюм или джемпер. Там холодно, ветер…».
«Некому сказать…», – она улыбалась, словно поддразнивая меня. 
А я продолжал свою жалобную песню: «Только мама мне говорила: “Витя, оденься потеплее, простудишься. Не дай Бог заболеешь…”. А я  еще отмахивался от нее, не хотел слушать…».
«Да, кроме мамы некому сказать…».
Стало еще более тоскливо и одиноко. Захотелось сказать ей что-нибудь нехорошее, злое. «Ты такая же, как я, – жестко произнес я, – Эгоистка».
«Это потому, – согласилась она, даже не пытаясь со мной спорить, –  что  нас очень любили наши мамы. Мы привыкли, что они о нас заботятся, беспокоятся, следят за нами. Одевают, провожают, встречают…».
Больше говорить на эту тему мне не хотелось. Это был разговор глухих. Каждый говорил о своем и не слышал другого.
                (о непонимании, 4.10.12) 

                * * *
«Ты меня достал своим потолком», – сказала Анастасия с раздражением и ушла в другую комнату. – То это не так, то другое… Задолбал».
Я обиделся. И не столько на слова, сколько на интонацию, с какой они были сказаны.
Не помню уже, что говорил в ответ… Когда человек обижен, он редко выбирает выражения. Так и я… Помню только обрывок фразы: «Мы ненавидим друг друга…».
Тут уже она завелась. Еще больше, чем я.
«Если ты меня ненавидишь, то зачем ты со мной живешь?».
Не надо было ей задавать такой вопрос. Такие вопросы провоцируют на столь же прямые и категоричные ответы. 
«А я с тобой  и не живу», – не давая себе времени подумать ответил я.
«Как!? Ах..! Ты со мной не живешь… А что же…», – заволновалась она.
«Существую!».
«Существуешь..?».
От неожиданности она растерялась и тоже выпалила  первое, что пришло в голову: «Как же мы сможем жить после этого. Это что же такое… Так, наверное, жить больше нельзя…» 
На какое-то время стало тихо. Потом она неожиданно появилась в проеме двери и сказала: «Но ведь ты не сможешь без меня, правда?». «А ты?», – спросил я. «Не уходи от ответа. Я первая спросила». «Не смогу», – тихо ответил я. «Я тоже», – еще тише сказала она и ушла в кухню.   
                (во время ремонта, 10.10.12)

Примечание читателя. «Смотрю на то, как Вы общаетесь, живете со своей женой и думаю, что Ваша книга – есть воплощение всех моих внутренних страхов. Я всегда боялась того, как живут супруги, которые друг друга не любят. Как они просыпаются вместе день ото дня, говорят о чем-то лишь бы создать иллюзию жизни, пытаются смеяться, шутить <…> Всегда боялась, вот так стать пленницей страха, позволить ему обездвижить себя и заставить жить как все. Бросив все попытки осуществить свою мечту, идти против режима, бороться за свое счастье, и найти ту единственную настоящую Любовь.
Ужасно, наверное, жить с тем, кого по-настоящему не любишь и делать то, чего на самом деле совсем не хочется.
                (Татьяна Л., февраль 2014)

                * * *
Последнее время работаю, «как лошадь». Так и хочется сказать: «как лошадь, загнанная в мыле…». Каждый день читаю по одной, две, а то и по три лекции.
Елисеева ушла в творческий отпуск (за свой счет), и большую часть ее нагрузки дали мне. Три новых курса. А для меня и одного достаточно, чтобы лишить радости жизни.
При таком графике не остается времени ни на что. О творчестве не может быть и речи. Спасает только то, что за тридцать лет работы в вузе я написал массу разных планов, конспектов и заготовок. В общем, выкручиваюсь как могу.
Ситуация усугубляется тем, что именно сейчас мы с Анастасией затеяли ремонт в квартире. И не где-нибудь, а в ванной и прихожей. В самых трудных местах.
        (28.10.12) 

                * * *
Вышла из печати моя книга «Человек-фрагмент». И что изменилось? Ничего не изменилось.
Ее покупают? Читают? Обсуждают? Нет. Выручают студенты, которые таким образом зарабатывают себе право на получение зачета.
Никто особо не препятствовал ее публикации. И вышла она без купюр. А когда вышла, то оказалось, что никому до нее нет дела.
Если что и изменилось, то это мое отношение к этой книге. Я стал по-другому смотреть на свое творение.
Раньше я ее любил. Когда она была в рукописи, в компьютере, она была мне дорога. Я относился к ней как к родной, любимой. Я ее холил, лелеял, мог без конца перечитывать и переделывать.
Теперь же я смотрю на это бумажное издание в яркой оранжевой обложке как на что-то чуждое мне, отделившееся от меня и живущее своей самостоятельной жизнью. Мне даже не хочется ее открывать и перечитывать. Она стала для меня чужой. 
                (28.11.12) 

                * * *
Тучи сгущаются над моей головой. Вчера позвонил Григорьев. Не люблю я эти его звонки. От них одни неприятности. Того и гляди нарвешься на какое-нибудь замечание или поручение. 
На этот раз он сказал, что на кафедре нет моего отчета по НИР. Спросил, посылал ли я заявки на гранты? Я ответил, что «нет». Потом он поинтересовался, были ли у меня ваковские публикации  в этом году. Я опять ответил – «нет». «А монографию Вы опубликовали?». «Нет. Собираюсь в этом году».
«Вот видите, Виктор Александрович, –  энергично звучал его голос на другом конце провода. – какое качество ваших ответов. Все время “нет”».
«Да», – согласился я.
«Делайте выводы, Виктор Александрович», – сказал он напоследок. И добавил: «Всего Вам доброго».
«Какое уж тут доброе, – подумал я. – того  и гляди  с работы  погонят. С такими “показателями”…». 
Анастасия почувствовала, что я чем-то расстроен, и спросила, что случилось.
«Что случилось, – со вздохом повторил я, – Мне сделали замечание. Вот что случилось. Много замечаний. Григорьев. И все, в общем-то, правильные. Нет ваковских публикаций, нет грантов… В общем, ничего нет».
«Тебя могут уволить?», – озабоченно спросила она.
«Не знаю… Наверное, могут. Они все могут».
Какое-то время мы молчали.
«А я все равно тебя люблю, – сказала Анастасия, выходя из кухни. – Так и передай своему Григорьеву».
                (после телефонного звонка; 30.11.12) 

                * * *
Чего я боюсь? Я все время чего-то боюсь.
В детстве, в пионерлагере боялся, как бы воспитатели не сообщили в школу о моем плохом поведении.
В боксерской секции боялся выходить на ринг. Но все равно выходил. И дрался. И побеждал. Пока литература окончательно не вытеснила спорт из моей жизни. 
В школе испытывал страх перед токарным станком. В техникуме – перед вождением автомобиля. В армии – перед ремзоной, где нас учили ремонтировать танки. Все, что вызывало затруднение, что не получалось или получалось плохо, вызывало страх. На права я так  и не сдал.
Когда работал на водоканале, боялся аварий. Мне до сих пор по ночам  снятся кошмары. В них постоянно что-то взрывается, ломается, затапливается, А я не знаю, что делать.
Я боюсь соседей, особенно тех,  с кем не здороваюсь. А не здороваюсь я  почти со всеми.
Боюсь пьяных, их агрессивности и непредсказуемости.
Я боюсь иногда сам себя. Боюсь, что могу превысить пределы допустимой самообороны, и тогда…
Сам я никого не трогаю и не обижаю. И хочу только одного: чтобы и меня  никто не трогал и не обижал.
Боюсь громкого стука в дверь, и вообще – всего громкого и вызывающего. А если это все-таки случается, то испытываю примерно те же, чувства, что и лирический герой Олега Григорьева: «При внезапном громком стуке / Поднимаю вверх я руки, / Потому что в этом мире / Я как кукла в детском тире»
Я боюсь случайных прохожих на улице, Их недоброжелательных взглядов и злых слов в сторону моей собаки («В наморднике надо водить…»). Я боюсь, что моя собака сорвется с поводка и бросится на кого-нибудь. И все равно хожу с ней без намордника (надеваю только когда выхожу из дома и когда возвращаюсь). Словно испытываю судьбу.
Я не люблю праздников. Можно даже сказать, я их боюсь. Особенно тех, что отмечаются в январе и мае, по две недели каждый. В эти дни всегда происходит что-то нехорошее, совершается больше всего преступлений.  Обязательно кто-нибудь напьется, устроит драку, кого-нибудь покалечит или убьет.
Я боюсь скандалов. Семейных, производственных, всяких… Но почему-то всегда вляпываюсь  в них.
Боюсь приближающейся старости, болезней, смерти. Даже не самой смерти, сколько того, что ей предшествует – беззащитности, беспомощности, жалкости… 
Я ничего не боялся, когда начинал работать в институте. Я чувствовал себя сильным и свободным. Я был независим и полон сил. У меня не было грехов, кроме прорех в образовании. Я не брал взятки и с презрением смотрел на тех, кто их берет.
Счастливые были годы, хотя  и трудные.

Кажется, я понял, чего я боюсь.  Я боюсь начальства. Его  безжалостных взглядов и убийственных слов, от которых нет защиты и спасения. 
Во-вторых, и это, наверное, главное, я боюсь всего, что выявляет мою неполноценность, несостоятельность, ущербность в чем-либо.
Вот и получается, что я перед всеми виноват, А передо мной никто не виноват. И каждый может сделать мне замечание. И я должен все это терпеть. Потому что теряюсь перед человеческой грубостью и пошлостью.

Откуда у меня этот комплекс вины, эта неуверенность в себе?
Я смутно помню (и мать рассказывала), как однажды в детстве, в пионерлагере меня «напугали». Кто-то закрыл меня в темной помещении и оставил одного на ночь.  Наверное, я заболел чем-то инфекционным, и меня таким образом изолировали от других детей. А может, это было наказание за какой-то проступок. Не знаю…
Оказавшись в темноте и одиночестве, я испугался и вылез через окно на улицу. На всей территории огромного лагеря не было никого, кто мог бы мне помочь… 
Не могу утверждать, что все было именно так… Может, – это только плод моего больного воображения. Но что-то подобное, безусловно, было. И это что-то оставило неизгладимый след в моей психике. Какое-то время я даже  разговаривал во сне и ходил по комнате, как лунатик.

P. S. Поймал себя на ощущении, что боюсь перечитывать свои заметки. Боюсь наткнуться в них на неудачное, неточное слово, на плохо построенную фразу, неверную, фальшивую интонацию.
А больше всего я боюсь литературщины. Той самой, которую  боялся и  ненавидел Розанов. 
                (мои страхи, 3.12.12) 

                * * *
Я люблю свою родину. И мне стыдно за нее. Стыдно за ее политиков и бизнесменов, чиновников и милиционеров, которых почему-то переименовали в полицейских. 
Стыдно за ее, так называемый, простой народ. За его хамство, грубость,  невежество и агрессивность.
А за что же я ее люблю тогда? Не знаю. Люблю и все.
                (слушая по радио передачу о патриотизме, 13.12.12)

                * * *
А может, я рано похоронил себя. Рано поставил крест на своей карьере. Поверил в свою же версию, согласно которой я, доцент Семенов, кончился как ученый, исписался, выдохся, больше ни на что не  способен.
Сегодня на кафедре, во время предновогоднего застолья, Ольга Калиновская встала и сказала, что  ездила в Москву на симпозиум по Достоевскому и общалась там с учеными из Москвы и Тюмени. Оказывается, с воодушевлением доложила она, они знают о «Викторе Александровиче». Хорошо отзываются о его «Литературных заметках».
Господи! Да что это такое мои «Литературные заметки…». Разве можно этим гордиться. 
А этих ученых я знаю. Один из них – академик, другой – без пяти минут доктор наук. Они, как и я, занимаются Розановым. И их добрые слова обо мне – это скорее всего дань вежливости. Своеобразный жест поддержки по отношению к менее удачливому коллеге.
Но все равно, слушать было приятно.
                (28.12.12) 

                * * *
Вспомнил одно слово из своего детства – посудник. Так называлась деревянная (в три ряда) полка, висевшая на стене нашей  комнаты. На эту полку мать ставила вымытые тарелки, чашки, небольшие кастрюли, половники.
Интересно. Вещи давно нет. А слово осталось.

P. S. Этого слова не оказалось ни в одном словаре современного русского языка. Я нашел его только в словаре В.И. Даля.
               (во время просмотра телефильма, действие которого происходит в 1948 году, 30.12.12)

                * * *


                Продолжение следует