Отто Зельц. Освальд Шпенглер и интуитивный метод

ОСВАЛЬД ШПЕНГЛЕР И ЕГО ИНТУИТИВНЫЙ МЕТОД
В ИСТОРИИ НАУКИ
Отто Зельц (Бонн, 1922)

Предварительная версия

Предисловие

Эта частично расширенная лекция была прочитана в январе 1922 г. по приглашению профессора В. Дибелиуса в Боннский университет, когда он организовал "лекции по актуальным вопросам  общественной жизни (семестровый цикл «Вопросы мировоззрения"). Его первой целью было найти того, чья более объективная, беспристрастная оценка таланта Шпенглера могла бы  подготовить почву для смены философской позиции, которую вы часто обнаруживаете  после критики. Уточнение и реализация теоретического изучения метода Шпенглера и его способов исторической классификации стремлений прошлого и настоящего, помимо их внутренней ценности, тоже могут способствовать этому. Объективно оценивать не законченный еще труд Шпенглера мне представляется преждевременным, хотя многие и противники и сторонники уже выработали на него свой взгляд. Но можно считать несомненным, что "Закат Европы" - это философский документ нашего времени, оценки которого как таковые имеют непреходящее значение. В силу особых обстоятельств я счел допустимым, чтобы эта лекция вышла из печати незадолго до публикации второго тома "Заката Европы".

В своем повествовании Освальд Шпенглер намерен открыть новую эру познания и истории как науки, нежели тот период, который вызвал к жизни предыдущий шедевр фаустовского духа нашей западной культуры - физику. От механики Ньютона до недавней теории гравитации Эйнштейна физике лишь в некоторой мере удавалось установить рамки, безошибочно сводящие голое многообразие природных явлений к общим законам, и выработать все более объединяющий их подход. Физика и остальные науки о природе следовали методу, который Виндельбанд  назвал номотетическим, выявляя и методически описывая качества, чтобы свести их к общим законам. Благодаря этому способу конкретных исследований наука стала цельным и ясным мировоззрением, научным образом природы как целого.
Сравним с этим достигнутым сейчас уровнем естествознания то состояние исторических знаний, которое является отправной точкой философии исторических форм у Шпенглера. Под ярлыком "истории" здесь с энтузиазмом объединяется большая группа поставленных на карту дисциплин, которая кроме политической или государственной истории также  включает в себя литературу и историю искусства, историю религий и философии, отдельных наук и технологий, историю права, экономики и морали, короче говоря, всех сфер, которые мы обычно обобщаем в понятии "культуры" или "цивилизации". Исторические науки далеки от естественных, возникших позже и изначально имевших более строгие методы, и важно твердо уяснить, что исторические методы выдерживают сегодня сравнение с естествознанием лишь в том, что касается установления фактов, а не их обобщения - что, собственно, и требуется от науки.   
В данную позицию обычно включаются методы источниковедения и исторической критики, проверки источников на предмет их подлинности или надежности - методы, которыми по праву гордятся современные историки и юристы. Методы источниковедческой критики уже близки к естественнонаучным методам точного наблюдения и эксперимента, которые служат для надлежащего установления фактов. В то же время историческое знание в целом еще не смогло прийти к общепринятому способу обобщения фактов, которое было бы хотя бы сходным с научным методом их сведения к общим законам.  С того времени, как потерпело провал великое начинание Гегеля, история как наука развивается противоположным путем, и высочайшие усилия ума прилагаются к описанию отдельных фактов, в котором нет какого-либо объединяющего принципа, сравнимого с общей картиной природы.  Ни выделение ведущих идей, доминирующих в определенные исторические эпохи, ни противоположный акцент на экономическом компоненте как движущей силе развития у Маркса, ни, наконец, обобщающий метод истории как науки об интерпретации, к которому стремился Лампрехт, не смогли сохранить целостную общую картину исторического процесса, которая в значительной степени была выработана в период преобладающего влияния гегелевской философии истории.
Философия истории Шпенглера - самая крупная после столетнего перерыва попытка найти объединяющий принцип в рассмотрении истории, предпринятая в духе всеобъемлющего обобщения Гегеля, но теперь уже с осознанием отличия от методов физики и естествознания вообще. По его замыслу такая попытка должна не только собрать факты и резюмировать различные точки зрения, но также сделать события предсказуемыми, как естествознание предсказывает явления природы наподобие затмений или действия химических реакций. Принцип, по которому в научном мире из различных явлений выводится единство, Шпенглер формулирует снова и снова, подчеркнуто в образцовой манере кантовского анализа теории познания. Мы видим, что среди общих законов преобладает непрерывная причинно-следственная связь явлений. Все природные явления без исключения состоят в этой единой причинно-следственной связи, благодаря которой наша мысль видит, по каким законам определенные причины дают те или иные следствия. И поскольку в мире причинно-следственных связей, аналогичных естественным наукам, определенные условия повторяются непрерывно, они дают результаты, которые можно просчитать заранее, как природные явления.
Против переноса этого принципа единства на исторические науки, однако, говорит уникальность всех исторических событий, на что задолго до Шпенглера указал в своей эпистемологии Риккерт. Все историческое - это жизненный процесс, и жизнь, говорит Шпенглер, становится по-разному. Шпенглер разделяет с Бергсоном это представление о жизни как о непрекращающемся заимствовании, в котором никогда не бывает полностью идентичных проявлений, даже если фазы развития повторяются. В мире природы физика позволяет нам узнать предыдущее состояние материи или форму энергии при выявлении надлежащих условий. С другой стороны, жизнь, а с ней и все историческое, невозможно "провернуть назад", ее временное направление необратимо и пути назад не бывает.
До сих пор мы могли предположить прямое или непосредственное влияние Бергсона на Шпенглера, хотя последний это упорно отрицает. Но если Бергсон в своей философии жизни поддерживает взгляд на развитие от простейших до человека и тем самым - оптимистическую идею никогда не ослабевающей творческой эволюции, идея жизни, на которой основана философия истории Шпенглера, исходит из развития индивидуальных органических форм и добавляет к нему факты упадка с мрачными образами "убывающего плодородия" культур и, наконец, их смерти.
Отметим теперь, что если в жизненном процессе все исторические факты представляют собой по сути повторение одного и того же, метод исследования причинно следственных связей должен отбросить рассмотрение различий, ибо лишь там, где повторяется действительно одно и то же, может быть  установлена связь между причиной и следствием. спросить. Абстрактный ум, который использует причинный научный метод применительно к истории, должен целиком пренебречь ролью личности и случайности в исторических событиях, чтобы оставить без внимания отличие истории от природы. Вот почему историческое повествование для Шпенглера - это пустой ярлык на предметах, постижимых лишь путем установления причинно-следственных связей. Тем не менее не только заимствование понятия причинности из естественных наук, но и любое исключительно абстрактное понятие, вносимое в историю методом аналитического мышления, должно разрушить историческое исследование. Только там, где повторяется действительно одно и то же, в мире науки, подвластном мере и числу, могут быть применимы абстрактные общие концепции, которые охватывают целое и абстрагируются от отдельных явлений без нарушения формирования и использования научной концепции. В истории же, которая есть жизненный процесс, такой анализ убивает понимание концепции жизни, лишая все жизненное принадлежащей ему специфики. В этом отношении Шпенглер отчасти подтверждает выводы других философов, особенно Риккерта и Бергсона, чья позиция в этом вопросе прослеживается в философии значительно раньше немецкого идеализма. Это то, что было тесно связано еще с образом мышления Гете, к которому особенно присоединяется Шпенглер. Индивидуальное, жизнь в ее уникальности, которая так важна и для Шпенглера, и для Бергсона, недоступна абстрактному разуму, она постижима только для интуиции, и поэтому ясно, что правильный метод исторического исследования и формирования понятий должен быть интуитивным.
Мы приблизимся к этому методу, если вспомним, что все исторические явления культуры или цивилизации в целом имеют психологическую основу (или, как называет Шпенглер, "душу"), и зависят от конкретных людей, которые их производят. Поэтому интуитивный метод исторического исследования сначала смотрит на проявления разных культур и цивилизаций в их полной индивидуальности. Затем, обратив внимание на внешние индивидуальные черты, он не уничтожает их тем, что выделяет среди них общее и делает предметом исследования только его, но выводит на первый план талантливое и компетентное постижение конкретных людей, в которых видит выражение своих собственных черт. Для гениального историка люди вокруг него - это уже проявления культуры, ее устойчивых черт и формирующих процессов, и это и есть "физиогномия" культуры, в рамках которой выражается индивидуальная душа. Шпенглер называет интуитивный метод в истории также физиогномическим, поскольку он занимается отдельными явлениями культуры как физиогномическими формами выражения душ и соединения их в единое целое.
Этот принцип позволяет понять, какие подходы к историческому исследованию позволяют включить историю в мир наук, а не изгонять ее. Естествознание, относя отдельные явления к более общим, постулирует доминирование причинно-следственных связей, где законы, образующие объединяющий принцип, формируют лишь  первый объединяющий момент в отношениях отдельных культурных явлений к неизменной индивидуальной душе культуры, которая является общей для них для всех. Лампрехту нравилось работать с исследованиями в области научной психологии, объяснявшими выражение в культурных явлениях длительного развития души отдельных людей. Со своей стороны Шпенглер отвергает этот подход, в отличие от Дильтея, известного как отличный знаток истории и один из теоретиков-гуманитариев, сделавших причинно-объяснительную психологию основой исторического исследования. Однако Шпенглер не считает возможным полагаться только на естественнонаучный метод и его абстрактную концептуальность. ибо этот метод может раскрыть только общее, а не узнать, что есть особенного в душе, как она явлена  в своем культурном самовыражении. Скорее, говорит Шпенглер, можно рассечь жидкую кислоту ножом, чем изучить душу средствами абстрактного мышления. Таким образом, в исторических исследованиях не должно быть психологической процедуры в смысле психологии как науки, скорее мы должны действовать физиогномически, т.е. изучая психологию гениальных государственных деятелей, деловых людей, поэтов, художников и т.п., выясняя, каким образом их мысли, жесты и действия формировали общий образ человека и культуры. Все подлинно великие историки практиковали физиогномический метод как таковой, даже если они его не формулировали теоретически или не могли обосновать.
Основные взгляды Шпенглера здесь резонируют с глубокими исследованиями понимания истории у Дильтея и Зиммеля, и в целом он согласен с их новаторскими трактовками многих вопросов, включая более узкие области истории философии, литературы и искусства, где они имели очень серьезные результаты. С другой стороны, Дильтей и особенно Зиммель близки к философии жизни Ницше и Бергсона, и, весьма последовательно распространяя эту мировоззренческую основу Шпенглера, они внесли свой вклад в постижение не только искусства, но и философии и, наконец, всей культуры как формы выражения духовной жизни, которая творит культуру и проявляется в ней.
Необходимо отметить также, что физиогномический метод Шпенглера как инструмент исторического исследования использует психологический механизм, который
под небезобидным собирательным именем "вчувствования" уже распространился в эстетике, психологии и теории познания и нашел горячу. поддержку у философов и историков, чьи имена всем известны. По сути это тот же механизм эмпатии, который согласно метафизической интуиции Бергсона основан на самоописании. Вся совокупность осмысленного наукой анализирует внешние явления жизни в развитии отдельных организмов, а также видов, и таким образом она становится символом всеохватности Абсолюта, который в своем неделимом океаническом потоке связан с нашим сознанием жизни и содержит ее в себе.
Точное психологическое исследование механизма чувств и индивидуальных различий в способности охвата и выражения явлений на основе этого механизма - вот то, чего хотелось бы добиться. Тогда с помощью физиогномического метода можно будет выявить перспективы изучения конкретных исторических личностей и общественной психологии, а также добиться большей ясности в других областях. Здесь мы не ограничены интуицией, тем более что физиогномический метод не возражает против того, чтобы его результаты проверялись наукой. Однако Шпенглер берет на себя ответственность, если - а на то похоже - он хорошо понимает, чем его метод отличается от любых других доказательств, и поэтому даже его понимание знания в своей сфере избегает смежных исследований. Только Кант в своем эпистемологическом анализе науки показал, что единство наших эмпирических  знаний позволяет нам делать обоснованные притязания на постижение объективной действительности и именно отсюда для нас должна вытекать в конечном счете мера их истины.
Итак, "изюминка" физиогномического метода состоит в том, что он собирает воедино исторические факты и их образы, и поэтому результаты этого метода не требуют никаких дополнительных оправданий. Естественный вывод отсюда таков, что многочисленные конкретные факты и вещи могут быть описаны достаточно надежно и  в результате мы можем получить единую картину истории, которую не поколеблют отдельные неучтенные моменты. Будучи привязан к фактам, физиогномический метод является вполне научным и в то же время содержит достаточную долю почти художественной чуткости, чтобы четко разделять творения жизни.
Шпенглер обращается с физиогномией достаточно осторожно, чтобы видеть проблемы своего метода, но на сегодня его критики уже показали, что основа, на которой покоится его философия истории, слишком слаба, а главное - недостаточно ясна и прочна, чтобы адекватно поддержать его здание в целом, и, в частности, общие выводы, которые он обрисовал относительно упадка нашей культуры. В итоге у него остаются лишь бесчисленные утверждения, которые сегодня представляются сравнительно объективными еще по инерции огромного влияния Гегеля и многих ценных разработок, о которых Шпенглер говорит не всегда, хотя именно на них созрели плоды наших сегодняшних исторических исследований, особенно по искусству. Его новаторство тем не менее в том, что он смог частично учесть их и предпринял философски сильную попытку собрать воедино множество образов истории - что само по себе плодотворно и способно оправдать применяемый им метод.    
Тем, кто готов последовать примеру Шпенглера, следует помнить, что физиогномический метод в историческом исследований, а также искусство обобщать практические знания о природе человека и не менее остроумное обращение с естественнонаучными методами и знаниями - все это требует таланта, которым лишь немногие обладают в достаточной степени, и успех здесь также зависит от широты фактической базы, которая предоставлена исследователю и которую он в состоянии охватить. Если мы мастера своего дела, то разумным будет признать, что этот путь обещает не только большие взлеты, но и очевидные ошибки, которые мы не можем здесь разобрать. С другой стороны, критика не должна быть слишком мелочной, чтобы не подчеркнуть, что физиогномический метод есть прежде всего талант сосредоточиться на типичном во внешней стороне, и что типизации при всех свидетельствах их высокого значения в историческом исследовании давно достигнуты наукой. Другое дело, если речь идет об отдельных случаях, принадлежащих типу; например, представитель какой-либо человеческой расы не обязан соответствовать ей во всех отношениях, достаточно, если в его внешности преобладают типичные черты. Шпенглер сам указал, что в каждой культуре возникают встречные движения, идущие против ее типичных основных тенденций. Такие контрдвижения были в фаустовской культуре - это попытки возрождения античности в эпохи Ренессанса и классицизма.
Если мы назовем метод Шпенглера интуитивным или физиогномическим, это не будет его полной характеристикой, ибо его обширная классификация образов истории возможна лишь потому, что общая сравнительная процедура уже достигла того, что он рассматривает как морфологическое сравнение или сравнительный метод.  Образцом для последнего послужил морфологический метод в биологии, где органы живых существ сопоставляются по сходству, прежде всего у Гете, чье научное рассмотрение живых организмов позволило ему среди прочего открыть специфику челюсти человека. Что касается его собственной сравнительно-морфологической процедуры, то есть того, что Шпенглер считает своим достижением в философии, как создание "сравнительной морфологии мировой истории", то это, по-видимому, самое необычное из достижений Шпенглера, на котором, видимо, будут основываться его попытки прогнозировать будущее.
Критик Шпенглера экономист Отто Нейрат обратил внимание на то, что уже в 90-х годах прошлого века этнолог Фробениус, как и Шпенглер, не только рассматривал культуры как живые организмы, но и ясно потребовал сравнительно-морфологического и "анатомического" анализа культуры. Помимо Лампрехта, историк культуры Брейзиг и социолог Мюллер-Лайер систематически провели сравнительное исследование последовательных фаз развития различных культур, и ход мыслей Брейзига во многих отношениях близок к Шпенглеру. Особенность созерцания истории у последнего, однако, в том, что в отличие от этих попыток он не стал односторонне выводить на передний план лишь общее и черты сходства отдельных культур в определенные фазы их развития. Скорее Шпенглер осознает, что сравнение имеет двойную функцию: помимо общих оно столь же ясно показывает отличительные черты и видит необходимость того и другого. Для Шпенглера общими и типичными являются органическое существование, становление и уход всех культур, но у каждой из них есть характерные особенности ее "души", которые реализуются глубоко индивидуально. Если же речь идет об этих индивидуальных выражениях общей судьбы, то основной интерес Шпенглера принадлежит продолжающимся культурам.
Итак, двойная задача исторического исследования состоит в том, что оно должно удовлетворительно рассмотреть, с одной стороны, индивидуальную жизнь отдельных культур в их духовном единстве, а с другой - в индивидуальной судьбе каждой культуры распознать особое проявление общей судьбы всех культур и, таким образом, объединить историю в целостную картину. Физиогномика культур определяется через из объективные творения, религии, мифы, искусство, философские и научные мировоззрения, через математические представления, которые они используют для формирования практического взгляда на жизнь, через способы формирования государств и характер их системы управления. Все эти объективные проявления соответствуют по физиогномическому рассмотрению внешности конкретных людей, их телесному и внутреннему облику, выражающему культуру. Однако хотя культура лежит в основе личности, одна и та же душа лежит в основе всей культуры, и она формируется, несмотря на огромную разницу в наблюдаемых проявлениях физиогномического характера. Это приводит к тому, что все творения одной и той же культуры оказываются морфологически связанными как физиогномические формы выражения ее души. Задача историка культуры - найти адекватное описание этой морфологии. Итак, эти морфологические отношения между наблюдаемыми проявлениями одной и той же культуры существуют и их можно найти. Но они становятся ясны для физиогномического взгляда лишь тогда, когда для сравнения у нас есть соответствующие образцы других культур.
По словам Шпенглера, каждая культура глубоко переживает характеризуемый им способ, которым она существует во времени или, проще говоря, испытывает опыт своей судьбы. Поскольку время, которое здесь является проблемой, - это истечение срока жизни, которая заканчивается смертью, имеет место процесс, в котором реализуется душа, чтобы сформировать и наконец поглотить ее силу. В античной культуре не было ясного сознания времени в этом смысле. Это была культура carpe diem, беззаботного чувственного наслаждения жизнью (? - Пер.). Напротив, культура египтян была воплощением беспокойства о будущем. Западная культура с ее началом в готике, за которым последовал период высшей зрелости, нашла свой поэтический символ в Фаусте, и ей также свойственно сильное впечатление от уходящего времени. Она также знает материнскую любовь как религиозный символ, но прежде всего это культура тоски, прежде всего тоски от осознания границ ее психологических возможностей. С побуждением к их преодолению, говорит Шпенглер, Фауст хочет творить будущее.
Духу Древней Греции соответствует "анекдотический" характер исторического исследования, который по сравнению с сегодняшними историческими знаниями лишен более глубокого понимания смысла событий. С высот нашего времени легко понять, почему греки сжигали мертвецов, в то время как египтяне мумифицировали их, каким образом их искусство направлено на максимальную полноту и пластику телесных форм, почему их физика, в отличие от современной динамики, описывает только статические явления, для их театра время не имеет значения и, наконец, математика, высшая вершина которой образует евклидову геометрию, остается, как и скульптура с ее чувственными образами, в основном ориентированной на покоящиеся формы. Напротив, более старой культуре Египта свойственно ощущение тревоги, которое проявляется не только в погребальном культе и искусстве, направленном в вечность, но прежде всего в чудесном устроении династического государства и его блестящей системе управления, где династия, устойчивая в смене поколений, воплощает в себе долгосрочное намерение.
Тоска Фауста по будущему находит воплощение в динамике пространственных расстояний, в переживании измерения глубины, и также мы видим ее в фаустовском искусстве, разрабатывающем масляную картину, в которой плоскостная система образов античности нарушается, горизонты и облака играют значимую роль и цвет не просто представляет тела, но оформляет пространство с его глубиной и перспективой. То же устремление к недостижимому мы находим в западной математике и математизированной физике, невозможной в физике античной, пока греки мыслили пространство как нереальное. Соответственно восприятие тела здесь отличается от потенциала греческих богов, далекого от бесконечности, ибо концепция всемогущества Бога на Западе прямо противоположна этому.
Помимо морфологических отношений внутри одной и той же культуры есть также своеобразные проявления морфологического сродства, образы которого соединяют различные культуры. Мы наблюдаем их исходя из того, что два явления принадлежат к разным культурам и при всех своих различиях воплощают один и тот же этап развития. Шпенглер называет это явление гомологией (иначе говоря, синонимичностью), и выдвигает теорию, что сущности культур имеют не менее сходные структуры, чем, скажем, скелеты позвоночных. Так, у истоков каждой культуры формирование религии включает мифы о чудесах и впечатляющую архитектуру, и Шпенглер использует этот вывод, чтобы указать, как определить начало культуры. Так он помещает становление фаустовской западной культуры в готический период, а первое тысячелетие нашей эры характеризует как доминирование "магической" культуры, увязывая ее с расцветом арабского искусства. Эта тема продолжается во втором томе книги Шпенглера в обширной главе, где он защищается от критиков.
Когда культура созревает, появляются великие артистические личности, которые в отличие от первых ее дней могут сознательно посвятить себя искусству. Но чувственным пластическим искусствам греков с их образами обнаженных статуй гомологически соответствует западная инструментальная музыка, в которой стремление фаустовского человека к бесконечности находит свое высшее удовлетворение. Мудрость науки и великие философские системы всегда относятся к позднему периоду зрелости, который в фаустовской культуре приходится на барокко с его великолепным богатством мощных личностей во всех сферах, включая государственное правление.
Как судьба каждого организма состоит в том, что его силы истощаются через определенное время, так судьба культур такова, что их творческая сила ограничена временем, и Шпенглер пытается показать, что их история не длится более тысячелетия. В конце этого тысячелетия наша культура подойдет к концу, ибо развитие творческих способностей исчерпает себя, собственно культура погибнет и возникнет бесплодное состояние цивилизации, которое может продлиться, однако, еще несколько веков. Начало исхода культуры в цивилизацию имеет характерные симптомы. Смещение фокуса культуры в города идет рука об руку с упрощением продуктов интеллекта. Искусство все более проигрывает в творческом характере стиля и приобретает характер ремесла или конструирования. То же самое проявляется в практической жизни, которая сейчас управляется лишь этической философией, нуждающейся в поиске более подходящей и менее исчерпавшей себя культуры. С началом эпохи мировых городов традиция уступает место распаду, в котором больше нет ярких индивидуальностей, но лишь аморфная, идущая по инерции массовая жизнь. Это также время революций, когда интеллектуализм пытается искусственно создавать государственные формы. Религиозная традиция также распадается, а религиозные убеждения уступают место атеизму.
Такая культура в конечном итоге способна лишь развить экспансивные силы, как это произошло в античности с Александром, а в Европе начиная с Наполеона. Согласно Шпенглеру, мы находимся в империалистической фазе западной культуры, и это время, когда могут появляться Цезари, но больше не рождаются великие художники. Шпенглер находит впечатляющие слова, показывая, как внешнее развитие силы и упадок ума обозначают последний мощный и неизбежный конец мятущейся души фаустовского человека и его радостной воли к власти.
Фундаментальная ошибка, которую допустил Шпенглер, состоит в том, что он смотрит только на эти признаки неминуемой кончины нашей культуры и продолжает отрицать позднее оплодотворение более старыми культурами. Таким образом, имеет место постепенный культурный подъем, который дал человечеству понимание вещей, известных современной научной психологии. Понятие "души культуры" у Шпенглера, видимо, относится лишь к устаревшему пониманию души как всего лишь формирующего принципа, активного без обратной связи и претерпеваемых последствий. Но сегодня психология знает, что душа воспринимает влияние своих действий, через которое она способна развиваться дальше. К этому ретроактивному влиянию относится, в частности, процесс "просеивания", к которому душа приходит, заново открывая для себя ценности, которые могут принадлежать культурам прошлого. Понимание таких вещей возможно лишь как результат непредвзятого знания, которое не в последнюю очередь способно изменять сам образ души и, следовательно, все ее поведение. Лишь каузальная психология способна объяснить этот процесс и принести надежду культуре, идущей ко дну, и представляется, что сегодня психология способна выполнить эту задачу (? - Пер.).   
В то же время психологические факты близки к тому, чтобы возразить Шпенглеру, рассматривающему творение культуры как воплощение раз навсегда неизменной души, возможности которой по самой сути ограничены. Высказывалось мнение, что, как и Бергсон, Лебон рассматривает историю как непрерывный процесс, в котором никогда не возвращается одно и то же, но постоянно создается что-то новое. Но гораздо более основательны здесь недавние исследования достижений людей через настойчивые упражнения и последовательно целесообразное поведение, ибо там, где могут повторяться условия, при которых что-то срабатывает, это обычно приводит к созданию достаточно ценных структур. Не секрет, что формирование нового функционального поведения тоже осуществляется не с нуля, но может быть выработано, когда люди передают его посредством уже имеющегося образования. Такое развитие включает и сравнительно простые нормы поведения, и методы научного исследования, которые разрабатываются в ходе обсуждения и непрерывно совершенствуются. Периодическое возвращение к определенным  темам постановкам вопросов и при необходимости формулировка их заново являются предпосылками любого научного исследования. (В качестве дополнения я должен сослаться на мою работу "О психологии продуктивного мышления", которая скоро будет опубликована тем же издателем, раздел 4).
Доктрина Шпенглера об упадке Запада дает широкий взгляд на реальные и не всегда контролируемые опасности, угрожающие каждой зрелой культуре. Не только калечащий интеллектуализм может угрожать ее плодородию, но и, с другой стороны, риск возникает, когда общество и культура угрожают мощным сопротивлением интеллектуалам - ситуация, с которой сам Шпенглер столкнулся в наибольшей мере. Культура, не способная принять на себя этот двойной риск, находится в опасности подвергнуться насилию вплоть до разрушения. Но если исходить из практического или хотя бы прогрессивного теоретического взгляда на культуру, то ее жизнь в целом обычно формируется столь функционально, что следует избегать скорее угрозы одностороннего интеллектуального развития. Вряд ли судьба долго потерпит упорство тех, кто не позволит культуре взаимодействовать с внешним миром. Те культуры, что получили наиболее благоприятные условия для жизни, обычно просто смогли лучше адаптироваться, нежели их менее удачливые предшественницы. Поэтому сегодня одной из самых важных задач науки является решить животрепещущий вопрос о соотношении интеллекта с различными культурными явлениями, выявить зависимость культуры от его использования и вред от его вмешательства,  причем сделать это по возможности непредвзято и конкретно для каждой культурной сферы.
Тот, кто примет участие в этом экзамене нашей культуры на жизнеспособность, должен использовать психологию развития наравне с физиогномией и сравнительно-морфологическим методом истории, хотя и в них исторические исследования могут найти ценную помощь, если подойти ко всему этому. Не будем забывать, что и естественные науки развиваются не просто через тщательное обобщение конкретных выводов в рамках индукции, но благодаря смелым теориям, порой возникающим из уникальных наблюдений. Но если психологически достоверно, что новые идеи чаще возникают именно так, то лишь через логически адекватное обоснование появляется возможность раскрыть сложную взаимосвязь различных индивидуальных фактов и обстоятельств в рамках закона, и лишь такое объединение делает возможным согласование наших знаний. С другой стороны, гениальная односторонность в историческом подходе Шпенглера такова, что благодаря ему можно понять, как технические достижения во всех сферах культуры и не в последнюю очередь в области искусства продемонстрировали жизнеспособность, с которой они смогли пережить древний мир. То же самое, несомненно, относится к такой идеальной конструкции, как наука, великое и особое достижение греческого духа. В связи с этим факты, которые ни в коем случае не являются самостоятельными, а скорее лишь самыми выдающимися, создают оптимистическое чувство, отвергнутое Шпенглером - ощущение того, что процесс развития непрерывен и лишь частичные регрессии прерывали развитие культуры, к которой мы принадлежим, без ущерба для особенностей каждого отдельного периода.
И это позволяет оправдать также надежду на будущее. В эпоху, когда физика в теории относительности Эйнштейна празднует свои высшие триумфы, в которых различные пласты и направления науки, до сих пор не удостаивавшиеся равного и обобщающего рассмотрения, теперь созрели со всех сторон в отдельных научных областях, когда исследования права и экономики, истории, религии и искусствоведения идут непрерывным потоком, когда философия приобретает взаимопонимание с другой великой наукой, биологией, и сама она, как мы видим это у Зиммеля, раскрывает нам  великие творения жизни, представления о Боге и мире, природу науки, искусства и морали, то это значит, что сама жизнь, которую мы творим и наблюдаем вокруг себя, в наше время не клонится к упадку, но приобретает новую силу. Нам нужно только время, чтобы преодолеть политический упадок и экономическое обнищание Европы, и то, что мы знаем о культуре, позволяет надеяться, а не предаваться тупой покорности и не ждать всеобщей гибели, опустив голову.

Перевод (С) Inquisitor Eisenhorn