33. Подо льдом

Осень оказалась хорошей подругой. Верной и свободной. Мы много гуляли среды срывающихся с деревьев листьев. Меня долго не выписывали и домик начал казаться пленом, любимыми стенами на засове.
Дуся готовилась к переезду. Её громкое лицо дышало новым будущим на ферме, которую купил им отец.
Дусю всегда влекла земля. Кто как не она любит свежие проталины весной и ещё незаметённые в ледяную пору. Я превращалась в дикую, взбалмошную девчонку, который даже ветер не сможет поставить на место.
Солнечные лучи вплетали золото в мои, теперь уже светло-золотые волосы. Они выросли и выглядели  пышно-амплитудными на моей голове.
Золотые листья сменились неожиданными морозами, ворующими звёзды. Срывают их с небес да разгоняют повсюду.
Когда снега мало, а ветви укрыты льдом, хочется прислонить упрямые губы к нимбам над ними и растопить лёд своим дыханием. Ужалить этот мороз. Он стягивает  спину.
Мне пообещали, что я скоро вернусь к занятиям в университете. Стало страшно. Боязно. Точно  не справляюсь, не смогу побеждать, как раньше.
А в то же время моё сердце билось, как на открытках в предвестии новогодних праздников.
Хотелось танцевать на березовых макушках, целовать причудливый контур веток, бегать, прыгать, лакомиться небом по привычке детства.
А я не могла. Бегать мне не разрешал врач. Впрочем, как и прыгать. Что-то неправильное в спине препятствовало для этого. Чувствовала себя совсем потерянной. Подобно вороху листьев взмывающих ввысь, в бурю.
Думаю, ангел мой хромой или солёный, а не как у всех счастливый и близкий.
От такой меланхолии я перестала писать письма Миру. Разве я могла нравиться ему теперь, ещё более одинокой и странной.
Мир ; философ. Неужели, для него дороги мои  письма?
Правда, меня занимает не только он. Ещё Приз. Сильный, ясный, знающий чего ему нужно.
Жаль, не позволяю себе думать о нём. Мы разные, точно две вершины одной огромной горы, смотрящие в две противоположные стороны.
Его тонкий рот выдаёт противоречивость натуры, колоритную хватку, какие-то тайны. Не могу отыскать в тени его приземлённость и особую заинтересованность. Будто он притворяется тем, каким нарочито выглядит. Слово «нарочито» пугает меня. Это обман, дерзкий, самовлюблённый обман парня, за которым следят мечтами почти все девочки нашего курса.
За время моих прогулок к реке несколько раз видал Молчанова. Он шёл поблизости и далеко одновременно. Махнул мне рукой, а затем подбежал ко мне длинной тенью, выпуклой, как тень тополя, вышедшая из своего ствола.
Его нельзя назвать своенравным. Он странно себя ведёт. С таких не пишут картин. Такие не пишут картин сами. Но они созданы для великой дружбы.
Мы разговаривали про учёбу. Рассказал много забавных случаев. . Всё это время тихонько рассматривал моё лицо.
Когда на меня так глядят, мне кажется я призрак ; белая невидимка с прозрачностью ледяной корочки. Юра чем-то рассмешил меня, и я улыбнулась ; впервые за эти болезненные месяцы. А ведь, действительно, пошли месяцы, прежде чем я могла почувствовать себя здоровой и красивой.
Золотая лодка в обрамлении лучей на рассвете ; это я. Нина Ивановна заметила, как синие глаза мои темнеют и светлеют, в зависимости от света, фона, окна. Непослушные золотые кудри всё же подчиняются только мне, ликуя дыбом, особенно надо лбом. Кукла и всё же человек, девочка среди огненных вершин великановых гор заката.
Снова начинаю писать, и чувство пера вырывается из-под пальцев моих осиным жалом, в танце диковатого, потайного росчерка. Тень ресниц ложится на бумагу. Свет позади, впереди, повсюду, во мне. Он становится достоянием солнца, кочующего где-то зимой. Торопливого, строптивого солнца, в лучах которого всё  и я ; заря.
Нрав мой изменился в более скалистую сторону, благодаря пленной нелюдимости. Диковинной была всегда, а в дикую превратилась заново, так же быстро как мороз сковал льдистую реку своим забралом.
Забегая вперёд на мгновенье, скажу: стала дерзкой, как ели танцующие на снегу. Таинственная поступь нежности выковала  из меня упрямую девочку, нашедшую неожиданную уверенность в самой себе однажды, тенистым, зимним утром.
За время болезни прочитала стопы книг. Они ворвались в жизнь мою шквалом, россыпью, окутывая призрачным облаком меня ; соловья, растерянного, но собранного; дикого, но домашнего; неприметного, но летающего над вершинами.
Соловей описывал меня с точностью кисти солнца дня и лунной тени ночью.
Лента реки, затянутая льдом, обладала способностью выслушивать меня. Зеркальный нрав её таил в себе что-то неподвластное и этим напоминал меня. Свобода эта звенела своей новизной и окутывала меня сладостью утра и томностью вечера.
Я боялась только одного ; возвращения в университет. Страх сменялся томлением по друзьям, но оставался непознанным, почти сказочным.
Казалось, новую, ещё более туманную, меня не примут. Возможно, даже отвернутся от меня.
Люди не любят естественных особенностей других, ; отличий, приделанных к лопаткам невидимых крыльев. Они разбивают устремления, прежде чем иные набирают сквозь осколки силу и начинают своё упрямое восхождение к непозволительным  вершинам.
Мои отличия обретали свою кульминацию, не смешиваясь с другими, опасаясь потерпеть поражение и спрятаться за первым же тополиным стволом.
И если бы после долгой болезни однокурсники  стали бы общаться со мной меньше, я не боролась бы за дружбу, а утверждала лесное, речное и горное одиночество. Природа всегда мне лучшая подруга.
Почему меня так волновала эта тема, могу написать не пространно, а коротко. Пока болела ни Мелодич, ни Ониксов не приходили ко мне. Звонили. По телефону не слышно шагов. Если бы у меня тогда была своя лошадь, я бы впрыгнула в седло, (хотя прыгать мне запретили)  и унеслась сквозь лес и поля.
Да, знаю, Дуся уехала и теперь занята своими делами. Даже если бы она осталась, я никогда бы не смогла поведать ей о том, как мучительно болеть без желания говорить об этом.  Моя спина оказалась щитом не способным заслонить от туч и бурь. Следовало выстоять, отыскать в себе всё преодолевающие силы и  смогла, смогла  отыскать и положительные стороны в вынужденном одиночестве (даже рядом с Ниной Ивановной, мамой, призраками), не растворяться во льду бесконечных дней и ночей. Не провалиться под этот лёд, а взлететь над ним, отталкиваясь с гулким звоном всем сердцем от продолговатости спрессованной снежной ваты.
Чувствовала себя невосстановимой. Казалось, проснусь однажды, и всё вернётся. Мир; человеком, не призраком ни разу не показался мне на глаза за моим узорно-морозным стеклом.
Письма его пронзали мечи некоторого сердечного неистовства, будто я по неосторожности ранила его, комкая и выбрасывая  что-то важное для этого человека. Я ничего подобного не делала. Отчуждённость, сумасбродная недоговоренность создавали  путы между нами. В них вязли и гордость наша, дружба и  то, название чему я пока не подобрала.