тополя вековые...

    Заснежил цветом тополь с утра, томность жара входящего лета, майский жук прилетел вдруг вчера, и жужжаньем его я согрета. И шуршать в коробке - не умри, к уху крепко – корябчатый скрежет, словно в юность лететь до зари, к древу жизни, в цветущую свежесть.
    Вся Москва в тополином пуху, по асфальту шарами катает ветер память о детстве в снегу, где себя каждый помнит и знает.
   Черный памятник Пушкину спит, за спиной кинозалы в молчании, только в Сытинском рынок бурлит, опьяненный гулом признанья, вспомнить дом в Богословском, дворы, побродить к Патриаршим, по Бронной, дух Москвы, центра, в сердце – внутри, и в душе, что к романтике склонна.
   Пух легчайший кружит белизной, на ресницы стремиться причалить и зарадужить небо слезой, улетевшим и прошлым изранить. Гусеничной повисла серьгой тополиная ягода лета. Неразлучна с июньской судьбой белопухлость воздушного цвета.
   Тополиная снежность – июнь, память зрелости тает – не стает, головой, поседевшей, как лунь, жизнь мою, как по книге, листает.
   Как стояли полвека назад во дворе, в Богословском, так и устремляются к небу тополя вековые. Загогулины рук растопырив. Свои ноги корней, прикрыв белой юбкой в узорах сквозных, известковых.
Двор родной, нет, сейчас он знакомый. Изменилось вокруг всё, лишь они неизменны. Перестроено много. Тополя и двор детства, как прежде. Даже странно. Сколько жизней вобрали в себя? Неужели помнят меня?
   Я, вот, помню, как стояла, обняв, к их шершавой коре щекой детства, улыбкой касаясь. Не обхватишь руками, их не хватает. Если б знать мне тогда.
   На качелях Вселенной, как весах жизни, взлетать хочется с детства - не падать, с тополиным пухом играя. Даром выбора - способность души, изменяя вокруг и внутри, поменять смогла бы варианты судьбы, на которых Любовь побеждает.
   Смотри, как верхушки дерев - тополей в зимнем морозном пейзаже городских натюрмортов серое небо уродливо красят. И культями черных, обрезанных веток, тяготеют тихо и молчаливо, но по-прежнему тянутся к свету. Вид их груб, но стремлением к жизни прекрасен. Как контрастность реальности черно-белой раскраской беспощадной бывает, как безжалостно старание людей, обчекрыживших ветви деревьев.
   Понимаешь только весной, когда из нераскрывшихся, липких, закрученных почек закудрявятся головы их, а летом средь листочков пахучих спрячутся бусины светло салатных сережек, что свисают подвесками шариков круглых; облетевших и липких остатков раскрывшихся почек много так под ногами, к обуви липнут, и особенный, клейкий, густой, смоляной запах будоражит волнением.
   Чувствуешь, как меняется лето с зимою местами в нашей памяти и реальности воображением, скрытым. Вот и ты снова взлетаешь вместе с тобою и воздух, и память, и пространство московских дворов. Летний пух тополей, словно иней, так похоже на зиму, снег пушистый, но теплый и щекотливый, зима – летом или лето – зимой, белоснежными семенами своих парашютиков изумляет.
   Недовольны. На ресницы садятся. Вечерами к сугробам пушинок, что сбиваются в шароподобные кучки, озадаченные горожане подносят горящие спички - пух поджигают. Во мгновении вспыхнут пушинки, потрещат, как сверчки, и исчезнут, как иначе справится с их назойливой жизнью? Или дождь все спасает, прибивает влагой своей их к земле и асфальту.
   Разве прошлого нет? нет забот очищения у тополиной семьи, кружат и в настоящем только ли в памяти нашей, и в детальных штрихах суетливого быта городских переулков, улиц, дворов, ностальгией души удивляя.
   Помню забор был, отделяющий двор и гул рынка, сквозь который и гомон, и солнце в окна сквозь расщелины досок радостью бился. С добрым утром!
Прикосновением света, тепла нам шептал, только ли мне?
Вдоль забора бамбук и в тени на припухлой земле продирались, приподняв уплотненность, а около дома и серый асфальт, шампиньоны - грибы на поджарку, что почти каждый день собирали соседки. Скромный деликатес неимущих в черте городской.
   А сейчас это родное пространство разделяет со мной железный узорный забор.
Я пришла в места детства.
И зима пока не ушла, бело-черным контрастом залежалого снега, очертанием домов и деревьев мою душу графично цепляет. Но осталось сокровенное – память. Судьбы людей и глазами из детства, светлый дворик и та потаенности дверца - низкая арка, без которой в дворик нет входа.
   Я о многих могла бы сказать, кто живет в короткой памяти детства. Как входила во двор жарким летом, взглядом всё, охватив, и восторг бился в девичьем сердце, пух летал, тихо спускался, под ногами шарами их ветер гонял.
   Вот барак наш, семей десять его населяло, и соседский, домик отдельный – напротив. Там тоже семья. И всего - то, три человека. Муж, жена и их дочка. Малышка, лет пять. Муж с женою, (как мне сказать вам об этом?) короче, оба – без ног. «Целина отняла их» - так шептались старушки, что сидели на лавках, на скамейках, вечерами, собравшись, и судачили о насущном и, казалось, всё знали.
   Помню, женщина на протезах ходила, отморозила ноги в те далекие целинские годы, когда молодой и отважной была - так говорили. А он - с костылями под мышкой, шел одною ногой припадая, а другая – чуть выше колена и с подвязанной брючиной, колыхалась.
Но какие красивые! Он и она, как артисты. Николай и Мария. Четкие, яркие лица, глаза, словно с картины, и страданье пережитого их почти не касалось, так мне казалось.
Говорили, когда поженились, были полны надежд и желаний. А потом, а потом, вот что, потом. Целина.
Добровольцами уезжали в неосвоенность жизни. Казахстан ли, Сибирь ли, Поволжье? Кто расскажет теперь мне? Что за годы то были? 1954-60 годы целинных земель покорения. Я еще в школе тогда не училась или только в начальных.
Им выделили отдельно жильё, почти как усадьба, одноэтажное строение из двух комнат и кухней.
Вот улыбка ироний. Правда, неважно, что общественным туалетом был он в недавнем, переделали самую малость, домик реальный, стоящий особняком во дворе. Одарили. За гражданский их подвиг, про который все почему-то молчали.
Не забыли, какие проблемы с жильем в Москве были? Улицы, переулки, дворы старой Москвы еще многое помнят. Общежитие жизни.
Отчего те кургузые тополя мне напомнили остро так судьбы людей? Может в чем-то схожестью и параллельностью судеб. Неужели деревья, как люди?
Наша жизнь – целина из познаний, событий и судеб. Успевай лишь осваивать и понимать.
   Помнишь девочку ту, что смеется и улыбкой тепла согревает подзамерзшие души, помнишь девушку, что терялась, выбирая избранника, реальность не понимая совсем, не забыл ли и женщину, что любила так, словно от себя отрекалась.
   Растянулись мгновения в годы, в молчаливое, тягучее время, утонули в подробностях бесконечных забот именами, незабытые дни и судьбы листая. Помните?
Тополя мне шепнули, что помнят, как я в детстве летала.
Не забыть, как однажды, заглянув в дом, напротив, подружку искала - Машеньку, чтобы с ней поиграть во дворе, тётя Маша, мама ее, сидела на середине кровати одна, и обхватив руками обрубки несуществующих ног, качалась из стороны в сторону и стонала. Слезы текли по обеим сторонам ее щек.
Обнаженная правдой и страданьем картинка.
 Я же видела ее каждый день идущей из дома, уверенно, но жестко и тяжело припадающей всем телом на искусственные ноги, балансирующую, казалось, чётко, уверенно и невидимым духом, как канатоходец, стойко и доблестно шагающей на протезах. Скрип этих искусственных ног при каждом ее шаге, как будто рассказывал, напоминал неприятными, скрипучими звуками о ее нерассказанном горе.
Как такое забыть? Ее молчание и на людях удивляло не меньше, чем мучение, которое она прятала, как только могла.
Главное, что их девочка была с ногами, да еще с какими! Танцевала и пела: "Эх, лапти мои, лопаточки мои, вы не даром сплетены и на радость мне даны"! Машенька, красавица, Машенька!
  Или вот, не стирается боль памяти.
Дядя Коля лежал на диване, и когда я вошла, и спросила о его дочери, он резко и решительно потянулся ко мне. В комнате никого кроме него не было, отсутствие ног мешало преодолевать быстро расстояние. Он тянулся ко мне с большим усилием, поднимая торс тела. Неловкость, испытали мы оба. Сильно пахло вином. Воздух комнаты был наэлектризован запахом спиртного и чем-то запретным, исходящим от него. Смотрел так, что по спине побежали мурашки. Умолял подойти ближе, протягивал руки. Настойчиво энергетикой желания устремлялся ко мне.
Тогда я еще не могла понять, отчего такое пугающее замешательство и гнетущее напряжение.
Липкое чувство неприятия пронзало насквозь, вызывало ужас и отвращение.
Я, еще ребенок, интуитивно поняла запретно мужское и приторно жуткое, исходящее от него, до тошноты, до головокружения.
Только теперь, взрослая, прожившая жизнь, понимаю, что это могло быть.  Я резко повернулась и убежала. Голое чувство страха и неизвестности до сих пор ярко вспыхивает воспоминанием во мне.
   Вот такие странные, терзающие закладки памяти.
Позже мне рассказали, Николай загулял, разошелся с женой и судьбу маленькой Маши не узнать мне теперь.
Почему им любви не хватило? Столько вместе вынесли, перестрадали. Отвоевали продолжение жизни. Без ног были оба, а ребенка родили. Кто мешал? Невыносимость бытия? Люди? Судьба?
Как жестокосердечна, безжалостна жизнь. И как мало мы знаем каждый сам о себе, и тем более о других.
   Память тополиным пухом цепляла душу и привносила немую грусть и снежные, холодные размышления. Может быть, лучше было промолчать, забыть, стереть из памяти и не вспоминать об этом? То, что так долго лежало в самых закрытых закуточках прошлого, вдруг облегчением-пушистиками поднялось вверх и исчезло, смешиваясь с облаками в небе и таяло, таяло снежинками ушедшего, как тополиным пухом.
   Слышал ли или видел их тот, кто свыше, к кому они обращались с молитвами и слезами в Богословском переулке Москвы? Нет ответа.
   Но в душе, тех, кого я бессловесно помнила и любила, навсегда останутся молодыми и красивыми, чистыми. Несмотря ни на что. Потому что душа несмышленого ребенка не способна была делать предположения и выводы взрослых.
Ну, вот, кажется, и все. Тех, кто жил в нашем дворе, Москва раскидала, жизнь бежит, в округе пространство меняя.
   Какая короткая - длинная жизнь, и ее так беспощадно обрезают мысли и поступки, обстоятельства, точно также, как люди обрезают деревья, зачем и почему так, а не иначе? – вечный, безмолвно кричащий, тихий вопрос.
И взглянув, как в последний раз, на свой двор и тополя вековые, памятью сердца потаённо, к запретному прикасаясь, зазвучала в душе моей песня словами: «Тополя, тополя, мы растем и старимся, но душою любя, юными останемся».

P.S. в рамках задания онлайн школы Kreativ writing school и вебинара CWS "Память, говори...". Финальный рассказ по теме "история памяти".