Марасофа. Глава 2. Борщ с мухами

Было начало сентября. Времена – хрущёвские. Студенты ехали в колхоз, на уборку кукурузы. Далеко не всем хотелось месить осенние колхозные грязи, но надо было, не то из института могли турнуть. Некоторым же, наоборот, нравилась кукурузная романтика – со всеми  из неё вытекающими – и они ехали с удовольствием. Процентное соотношение тех и других было соответственно 70:30 (примерно).


Группа доцента Шматька ехала во вторник, третьего числа. До места назначения добирались в кузовах грузовиков, присланных колхозом. Кузова были оборудованы досками для сидения – в виде лавок. Не далее небось как вчера транспорт отмывали от навоза. Отмывали, да не отмыли – выдавал запах. И всё же это был комфорт – мытые (пусть и не отмытые) грузовики, прочно зафиксированные лавки. Предусмотрели даже брезент – на случай дождя.


Всю дорогу пели одну песню. Вернее, пели две песни, попеременно, но они были настолько между собой схожи и переходили одна в другую так незаметно и плавно, что воспринимались как одна. Имеются в виду «Мишка, Мишка, где твоя улыбка» и «Одесский порт в ночи простёрт». Сказать, что эти песни были в моде, значит не сказать ничего – на этих песнях было тогда форменное умопомешательство. 


Утрамбованные даровой рабочей силой грузовики – а их было аж три и все под завязку – двигались по просёлочным дорогам не быстро и крайне осторожно. Наверно поэтому смотрелись торжественно и в то же время смехотворно. Кто-то плоско сострил: «Ползём как черепахи аху-яхи».


Молодые голоса не смолкали даже тогда, когда песнопение ненадолго прекращалось. Его (песнопение) тут же сменяли стихи. Правда, не те стихи, что типа «травка зеленеет, солнышко блестит, ласточка с весною в сени к нам летит», а совсем иного типа. Но тоже вполне приличные – в смысле благопристойные. И тем не менее при чтении именно такого прилично-благопристойного стиха возник эксцесс. Было так: Алик Гридасов, любитель поэзии, ехавший на третьем, замыкающем грузовике, встал в полный рост и одной рукой держась за борт машины, другой – жестикулируя в воздухе, начал декламировать, причём декламировать с подвыванием, как это делают истые поэты:


«Мне удивительный вчера приснился сон:
Я ехал с девушкой, стихи читавшей Блока.
Лошадка тихо шла. Шуршало колесо.
И слёзы капали. И вился русый локон».


Руководитель группы доцент Шматько вылупил глаза, задвигал ушами, внутренне встрепенулся, выпростал откуда-то из-под расплющенной ягодицы широкую ладонь с отпечатками брючных складок, экранировал ею звонкий аликов рот, словно бы заглушку на него поставил, как на поддувало, и по-гадючьи зашипел, оглядываясь по сторонам: «Ш-ш-ш... Вы ш-ш-то?! Это ведь Игорь Северянин. Декадент... Соображать же надо... Прекратите! Не смейте!


Пойте лучше Мишку, раз вам так уж неймётся. Как до сих пор пели. Отдохните пару минут, посидите молча, пусть голосовые связки сил наберутся – и начинайте по-новой. Тем более что Мишка прекрасно у вас получается, особенно когда хором... Или Одесский порт... Кстати, в Одесском порту одни только слова чего стоят! – не считая мелодии. Вот хотя бы эти: рыбьим жиром детей обеспечивать... В сто раз содержательнее, нежели про какой-то там локон. С гнидами...


Локон тут вообще, честно говоря, не подходит – какой-то пришей кобыле хвост получается. Потому что пережиток капитализьма. Косы – те да, те бы подошли. Как нельзя лучше подошли бы. Да ещё если корзиночкой уложены – цены им нет. А локон... Ну что локон?! Дался вам этот локон. Косы – наше, родное. Социализьм, короче говоря. А локон что? – И тут доцент Шматько, стремясь восславить косы, а заодно и социализм, голосисто запел, даже не запел, а как-то слишком уж по-бабьи завизжал: – Чорнии бровы, карии очи, очи дивочи, очи дивочи...

 
Студенты переглянулись и дружно захохотали. К тому же одна из идущих по обочине коров взбрыкнула как-то так не по-коровьи, что все четыре копыта пошли не назад, как должно было быть, а вбок, в сторону грузовика, как быть было не должно. Хвост метнулся туда, вымя с дойками – сюда. Получилось тоже очень смешно – смехотворный эффект от Шматька и коровы суммировался.   


Но Шматько не обратил внимания ни на гомерический студенческий хохот ни на филигранное коровье па. Он продолжал твердить про локон. В общем, никаких локонов, я не хочу, чтобы меня из-за вас по парткомам да райкомам таскали! – затопал он ботинками по днищу кузова. Ботинки у него были  какие-то особенные: кургузые, нелепые, видавшие виды, но доцент дорожил ими и берёг специально для сельскохозяйственных работ. На ночь вытирал суконкой и смазывал тавотом, чтоб не рассыхались и не трескались. Студенты говорили про эти ботинки: знатные фекалиедавы. – Нет, нет и нет! – сердито повторял Шматько. – Не пролетарское это дело локоны восхвалять. Так можно и до Ахматовой с Зощенкой докатиться».


(Ну, и кто теперь скажет, что те времена были неромантичны? – Напротив, очень даже романтичны! По-своему, конечно, как и все времена, оставшиеся позади. В романтике им точно не откажешь, пусть даже и ретроспективной, пусть даже и анти... И многое тут замешено на элементарной ностальгии.)


Колхоз-молхоз «Червонэ дышло» (шутка), куда привезли студентов, оказался отнюдь не червонным дышлом, а колхозом-миллионером «Дзержинским». Всех разместили в сельском клубе. Мальчики – отдельно  (в партере), девочки – отдельно (на сцене). Спали на полу, покотом, но это никого не смущало. Напротив – радовало. Матрацы толстые, одеяла тёплые, постельное бельё чистое. И годы… аж никакие. И кровать не скрипнет предательски – её просто нету – что немаловажно, если какая-то «возлюбленная пара» вздумает тово...


Кормили прекрасно, «как на убой», без разносолов, правда, но от пуза. Во всём чувствовалась забота колхозного руководства. Какого рожна ещё надобно! Только работай. А вот с работой было не так радужно, как хотелось бы. Тяжёлая была работа. Ломали кукурузу. То есть срывали созревшие початки, очищали их от сухих листьев, после чего  отправляли в мешок. Мешок тянули за собой. Когда он заполнялся примерно на треть – волокли на просеку, ссыпали початки в кучи – и снова на свой рядок. И так целый рабочий день – туда-сюда. Потом кучи перевозили на ток телегами, запряжёнными лошадьми. Или трактором с прицепом. Но это уже не входило в обязанности студентов. Перевозку куч осуществляли местные колхозные дядьки, слегка поддатые.


У многих девочек со слабыми ручонками от этой работы развивался лучезапястный тендовагинит, то бишь воспаление сухожильных влагалищ. После нескольких дней тугого бинтования нижней трети предплечья сустав адаптировался к нагрузке, и воспаление прекращалось. С этим мирились; от работы, за редким исключением, никого не освобождали.


Завтракали и ужинали в селе, по месту жительства, а вот обедали – в поле, то есть там, где работали, километров за несколько от села. Там же коротали и положенный послеобеденный час отдыха – чтоб не возить студентов туда-сюда, а то они расслаблялись, выходили из ритма, отчего была большая потеря полезного времени. Обед готовили первобытным способом, на плитке доисторических времён – костёр меж двух близко придвинутых валунов.


Кастрюлю для первого блюда, котёл – для второго, чашки-ложки-поварёшки, необходимые продукты, бидоны с водой таскала за собой Ганна Сундук – специально выделенная колхозная повариха с задатками Салтычихи. Со всем вышеперечисленным майном её привозила и увозила потрёпанная полуторка. В подручные Ганне выделялись двое из студентов, как правило, мальчик и девочка. Ганна этим гордилась – как же, начальница… Ей даже кабинет из фанеры сколотили – там, в поле.


«Ездю, наче б то королевна якаясь, чесно слово, – улыбалась она, громоздясь  рядом с шофёром Геной. – И привезуть миня, и одвезуть… И погрузють, и розгрузють… И шо ны попросю – зроблятымуть... Ны жысть, а малына... – Но тут Ганна сникала и завершала тронную речь иным тоном, упадническим: – И оце покудова йдёть кукургуза... Покудова сидю на харчах и кормлю... Выгадую де можу, а кормлю... Кого надо, кого й ны надо... А кинчиться кукургуза, пойдуть дощи и я на харчах бильш ны сыдитыму – нихто навить (даже) спасыби не скаже. Пройдуть як мымо стовпа. Звесное дело: нашому народови скоко ны дай – завжды мало. Ты йому, гадови, хоч повэн рот гамна насери – нашому народови – усиравно (всё равно) поганый бутымэш. – Если кто-то при этом возражал ей, типа того что я, мол, не такой, я благодарный, мне на копейку, а я на рубль воздам... Ганна коротко парировала: – Я ны про вас кажу, а взагали (в общем)». 


График дежурств по кухне составляли сами студенты, с учётом личного желания – кто с кем. Пришла очередь Башкатова и Ряшкиной. Дежурить они не хотели, но куда денешься! В самый последний момент, уже когда Ганна дала Виктору поручение наточить ножи, «бо воны  усе чисто до того не гострые, шо нымы можна токо жаб колоть», к Ряшкиной подошла студентка Марасофа (ударение на «о»). По-другому её никто не называл, но об этом – позже. Марасофа слёзно попросила Ряшкину поменяться дежурствами: она – сегодня, Ряшкина – через три дня, в пятницу. Та согласилась.


Но тут встрял Виктор. Он крутанул носом и, отозвав Ряшкину в сторону, капризно отчитал: «Я, по-моему, выбирал тебя, а не Марасофу… с её дамскими штучками. И вообще… она – не в моём вкусе, не  тот типаж». – По лицу парня пробежало нечто наподобие гадливости. Странно, но это пробежавшее по лицу нечто нисколько не помешало ему поставить Марасофе пистон. В тот же день. При первом же удобном случае. Может быть, в отместку Ряшкиной. Или назло самой Марасофе. А может, в угоду собственному эго – пускай, мол, и мой штамп стоит, почему бы и нет.


Как бы то ни было, обмен дежурствами состоялся. Ряшкина не смогла отказать. Марасофа осталась на кухне, Ряшкина пошла на кукурузное поле. Под руководством Ганны сварили борщ, на второе – что-то типа «гуляш по коридору». Под кустом лежали и ждали своей участи аппетитные арбузы.


Обед сготовили рано – в одиннадцать он был уже готов. Ганна сказала, что времени ещё навалом, и хороших пару часов можно смело отдохнуть. Велела Виктору закрыть кастрюли с едой крышками и – по норам. Только чтобы в час – «ромно» – были как штыки. Заставила сверить часы, подкрутить стрелки так, чтоб у всех показывали одинаково. «Понятно? – строго спросила она. – Мынута в мынуту».


Пошли к близлежащему стогу. Втроём, чтоб держаться вместе и не искать друг друга, если что. Улеглись с теневой стороны. Да так крепко уснули, что не услышали как нахлынула толпа голодных студентов. Ванька Заболотный подошёл к чуть приоткрытой кастрюле с борщом, полностью снял крышку – в надежде первым и как можно глубже вдохнуть аромат яства, но в ужасе отпрянул: поверхность варева была сплошь покрыта утопшими мухами разного калибра и всех цветов радуги.


Никто есть такой «борщ с мясом» не стал – дураков нету. Ганна предложила вытащить мух шумовкой – аккуратненько только, «шоб кишки з ных не повылазили». Вытащить – и дело с концом. А так борщ вполне... Всё равно не захотели. «Зажралися», – пробурчала повариха и стала недовольная-недовольная, как будто бы её сильно обидели.


Но студенты, хоть и были голодны, обижаться не собирались. Они прекрасно обошлись гуляшом и арбузами. Арбузы, как известно, создают выраженный эффект насыщения. Даже хорошо, что борщ не ели – зато арбузов больше влезло. Лишь одна Ганна продолжала дуть губы. Её можно было понять – честь мундира… Она с остервенением набросилась на Виктора, что недостаточно плотно закрыл крышку кастрюли, – вот и результат: мухи устремились в щель, стоило борщу чуть «остыгнуть» (остыть).


Заставила его вылить борщ и тщательно выдраить кастрюлю изнутри. Песочком. Как драят свои горшки цыгане. Кстати, цыган Ганна вообще принимала за эталон чистоты. Не видела, мол, чтоб когда-то кто-то из них купался, даже к великим праздникам, а грязи на них никогда не видать. И потом никогда не воняет.


Виктор схватил двухведёрную кастрюлю, отволок под куст и вылил борщ. На дне что-то блеснуло. Тронул пальцем – камень, причём необычный. Никому ничего не сказав о странной находке, он положил её в карман и пошёл чистить нутро кастрюли.