Бабушкин сундук

Бабушка у меня личность неординарная. И поэтому я решила написать о ней. Во-первых, имя которое ей дали при рождении – Куляш. Но все звали ее «Тажикуль». Имя поменяли, когда она заболела болезнью, которая по тем временам называлась «таж», а может «тадж». В детстве мне казалось, что название болезни и знаменитый Тадж-Махал чем-то связаны.
Как бы там ни было, я родилась, когда моей бабушке исполнилось пятьдесят шесть лет. Она была физически сильной женщиной, и характера незаурядного. Судите сами: воспитала четверых детей моих родителей, за что заслуженно пользовалась уважением, в особенности – мамы.
Мама говорила, что к старости характер бабушки стал портиться. Люди как продукты: хороши, когда свежи. Приятно пахнут, выглядят привлекательно. Справедливости ради стоит отметить, что иногда старики и старухи тоже обладают своеобразной, присущей их возрасту, красотой. Только это красота иного рода. Со слов моей мамы я впитала мудрость, что всех старших надо уважать просто за их возраст, даже если ведут они себя довольно странно.
Обычаи казахов в середине прошлого века предписывали здороваться со всеми за руку. Следовало подавать для приветствия обе руки. Старшие могли подать одну руку, но младшие по возрасту и особенно дети должны были – обе. При этом смотреть прямо в глаза было предосудительно. За что я выслушивала замечания и нарекания в свой адрес. Мой пытливый взгляд искал в лицах и глазах старших намёк, как отражаются прожитые годы и проявляется опыт в морщинах. Частенько наблюдения приводили к разочарованию. Так во мне проснулся философ, который и по сей день не знает покоя.
Мою бабушку уважали за то, что она была женой высокопоставленного чиновника. Поскольку дедушка заслуживает отдельного рассказа, сообщаю что он умер в 1943 году в возрасте 43 лет, после инсульта, будучи директором важного по тем временам завода.
Сама бабушка родом из зажиточной семьи, воспитана в традиционно строгих правилах. Она славилась своим красноречием, но как часто бывает, достоинства плавно перетекают в недостатки и даже изъяны. Так произошло и с бабушкой: она могла применить свое красноречие как для восхваления и воздания достойных восхищения качеств человека, так и отпустить злую шутку, куплет или жест в адрес непонравившегося ей человека. После чего отношения портились и могли отразиться на судьбах ни одного поколения семей и кланов.
Она тонко чувствовала зазнайство, бахвальство, притворство, обман, лесть. Словом, понимала неискренность, и безжалостно срывала маски с тех, кто пытался перед ней пыжиться. Единственной дочери среди шести братьев, было нелегко. Пятеро старших и один младший, доставляли ей немало неприятностей. Тумаки и обидные словечки от старших – обычное явление в семье. Видимо поэтому с детства она отточила мастерство полемики и, обладая даром импровизации, молниеносно реагировала стихами и куплетами, искусно приправляя их острым словцом и даже нецензурной бранью. Не завидую объектам её внимания, потому как сама неоднократно была мишенью бабушкиного красноречия.
Давно нет на этом свете бабушки, но память о ней могла бы передаваться из поколения в поколение. Во всяком случае, мне так хотелось бы. Ведь помимо красноречия она обладала способностями лечить, гадать на бобах, и предвидеть будущее. Часто рассказывала о своих вещих снах.
Женщины ходили к ней за советом, пытаясь дознаться, как лечить скотину. Доверяли ей больше чем ветеринару. Все от мала до велика обращались к ней с разными просьбами. Бабушка хорошо разбиралась в травах, может и чем-то колдовским не брезговала, чтобы помочь отвадить соперниц-любовниц. Приводили к ней детей, мужей. Она осматривала их, щупала пульс, смотрела роговицу и раздавала свои рекомендации. О ней говорили, что читает по лицам, глазам и рукам. В этом нет ничего странного, но несколько раз было нечто неординарное. Однажды она посмотрела на женщину и сказала, что на ней порча. А навела эту напасть из зависти золовка, и что теперь, когда она беременна, поделать ничего нельзя. А вот когда родится дитя, наказала снова прийти. А пока следовало молиться, просить у Аллаха здорового ребёнка, и ни о чем не беспокоиться.
Женщина тяжело ходила беременность, клали на сохранение, больше лежала и часто мучилась рвотой и отеками, подурнела. А как родила, то заболела и пришла к моей бабке. Та провела ритуал с огнем, водой и заговорила соль на здоровье. Велела в пищу женщине добавлять эту соль в свою тарелку. Говорила, что дитю достанется через молоко матери.
После ухода молодухи, она весь день была не в духе, о чём-то бормотала себе под нос. Потом много лет спустя расскажет, что на всё воля Аллаха, но если ей дозволено что-то исправить, чем-то помочь, то она просит помощи, и «аруахи» обычно ей не отказывали.
И всё с той женщиной хорошо потом было. И ребёнок здоровый рос.
Бабушку мало беспокоило, что ритуалы и обряды были языческими, и осуждались исламом. «Так повелось испокон веков, это помогает людям, так зачем же отказываться?», – повторяла она часто. – Вера в Аллаха сочеталась в ней с пренебрежительным отношением к представителям духовенства.
У неё был совершенно замечательный сундук. У казахов женихи за девушек дают выкуп. При сватовстве размер выкупа оговаривается двумя сторонами. За сильных красивых и умных, да ещё из знатного рода, давали больший выкуп, и это имело смысл, потому что невеста из богатой знатной семьи будет с приданым и всё вернётся, а если будет грамотная, то обучит и детей грамоте, что вернётся в дальнейшем еще большей пользой.
Бабушкин сундук был предметом её гордости и памяти о родительском доме. Для девочки лет с пяти заказывали у мастеров сундук и собирали приданое. Сундук бабушка открывала несколько раз в год. Это было особым событием для всей семьи, а для нас – внучек, особенно. 
Сам замок был с музыкальным механизмом, при открывании раздавалась мелодия, точнее мелодичное позвякивание. Размеров он был огромных, больше полутора метров в длину и сантиметров восемьдесят в высоту. Ширина составляла больше восьмидесяти сантиметров. Чего только не было в этом сундуке, но мне так и не удалось ни разу увидеть полностью его содержимого.
Бабушку приглашали на свадьбы, где она была наподобие «свадебного генерала». То есть тамада и душа компании. Эта её работа называлась «тойбастар». Она как профессиональный конферансье зычным голосом пела свою импровизацию, в которой в стихотворной форме произносила приветствия стороне невесты, затем жениха, желала здоровья молодым, побольше детишек, богатства, и уважения к старшим.
Тойбастар – это ритуал начала свадьбы. Напутствия всем участникам: молодым, чтобы вели себя уважительно, а старикам, чтобы проявляли терпение и понимание к неопытности молодых и их ошибкам. Бабушка никогда не повторялась, у неё не было шаблонов. Конечно же, была какая-то канва, но слова она каждый раз находила разные, виртуозно меняя их местами, комбинируя фразы по-иному. А пословицы и поговорки, встроенные в куплеты, вызывали одобрительные возгласы публики. Её по праву считали одной из лучших и щедро вознаграждали отрезами дорогих тканей, красивыми шелковыми и шерстяными платками, камзолами, серебряными браслетами и кольцами.
Все подарки попадали в её сундук. Накапливались там, и когда она считала нужным сделать кому-то подарок, сначала долго перебирала дары в поисках того, что лучше подойдет гостю или имениннику, а затем – дарила. Но не всегда и не первому встречному. Надо сказать, бабушка была довольно прижимистая, поэтому сундук был почти всегда полон доверху. Чем вызывал моё восхищение, и притягивал внимание всех женщин от мала до велика.
Все хотели получить подарок от бабушки, да не каждому доставался.
Жена её старшего брата, погибшего на войне, вечно занятая своим многочисленным семейством, была редкой гостьей в доме. Зато жена младшего брата заходила часто, иногда засиживалась. Получив что-нибудь из сундука, она вдруг вспоминала о чем-нибудь неотложном и убегала. Бабушка посмеивалась над ней после ухода. Свою любовь к младшему брату она, не задумываясь, переносила на его жену – красавицу Кумис.
Помимо большого сундука с мелодичным замком, у неё под кроватью имелся очаровательный сундучок, размерами полметра на тридцать сантиметров. Вверху была ручка для переноса. Навесной замок стоял весьма простенький. Мой старший брат научился открывать его шпилькой. «Отмычку» он брал из маминого трельяжа, изгибал её немыслимым способом, а после открывания сундучка, возвращал выпрямленной на прежнее место.
Открыв сундучок, он быстро доставал любимые конфеты. Мне доставалась одна, но я радовалась и такому нежданному подарку. Обычно это были карамельки или ириски. Бабушка открывала сундук во время прихода своих сверстниц к чаю, каждый раз удивляясь, как быстро кончаются конфеты.
Хитрила. Каждый знал, что при гостях не станет ругать внука, а тот уносился подальше от праведного гнева бабки после и выжидал, пока не остынет. Вечером брат заходил домой вместе с пришедшими с работы родителями. Оберегая покой уставших дочери и зятя, разгневанная старуха лишь грозила внуку кулаком. Наутро же она забывала о наказании, но даже если помнила, то уже не так сердилась, как предыдущим днём.
Со временем бабушка поняла, кто таскает из сундучка конфеты, и толи привыкла, толи смирилась. Её ровесницы умирали и к бабушке всё реже приходили гости. Наверное, она грустила. И раздавала нам по ириске и карамельке примерно раз в неделю. Подрос младший брат, любитель сладкого, и я частенько отдавала ему одну из своих конфет. Ему нужнее.
Иногда бабушка складывала в сундук науат. Это плавленый сахар в кристаллах, который кололи специальными щипчиками. Этот науат мне нравился больше всего. Ириски я не любила, потому что они липнут к зубам.
Частенько бабушка складывала в сундучок тандырные лепешки. Они засыхали, и она ела их, размачивая в чае. Прятать еду, откладывать часть на потом – для нас, молодых это было странно. Но для тех, кто пережил голодные «тридцатые» годы, это видимо было в порядке вещей. У старшего поколения особое уважительное отношение к хлебу, к муке и в целом к еде. И оно воспитывалось и у нас с детства.
В сарае у бабушки хранились утюг на углях, старая керосиновая лампа, старинный самовар, который поднимали двое мужчин, и каменная ручная мельница. Однажды папа привез домой целый грузовик кукурузы. Видимо были времена, когда зарплату выдавали кусками материи, маслом, картошкой, мукой, и кукурузой, а также обувью, точнее –  кирзовыми сапогами или валенками. По поводу обуви, смею предположить, что фабрики продолжали выпускать для армии обмундирование, а излишки распределяли по организациям и предприятиям.
Во двор задним ходом заехал грузовик, задний борт откинули, и на расстеленный предварительно брезент выгрузили кукурузные початки. Для детворы это было приключением. Радовались тому, что наедимся варёной и запечённой в тлеющем костре кукурузой. Но предстояло много работы. Сначала чистили кукурузу от листьев и волокон. Потом сушили, время от времени переворачивая. И так в течение нескольких дней, на ночь закрывая от росы. После, не дожидаясь, когда они станут каменной твердости, стали отделять зерна от початков. Это было самым трудным. Ладони болели. Но нам объяснили, что зимой будем варить кукурузную кашу. А из кукурузной муки будут печь лепешки.
Как это, зимой? Нам всем захотелось этих лепешек сегодня же. Не дожидаясь, когда папа соберёт кукурузу в мешки и отвезет на мельницу.
Папа вынес из сарая каменные круги, которые водрузил друг на друга. В верхнем камне было отверстие, в которое бабушка засыпала горсть кукурузных зёрен и крутила верхний круг. Это было нелегким занятием, бабушка быстро вспотела и притомилась. Поэтому папа помогал.
Когда было намолото достаточно муки, бабушка принесла из летней кухни сито. Даже сейчас, через полвека, я помню аромат той муки.
С нетерпением мы ждали, когда поднимется тесто, замешанное на домашней простокваше. Во дворе быстро соорудили печь. Из обломков кирпичей, поставленных многоугольником и смазанных глиной, внутрь набросали хвороста и подожгли. Глина засохла.
Печь готова.
Сверху поставили казан, в нём в подсоленной воде варили кукурузу, а вот снизу между дров и хвороста лежали початки кукурузы. Вот эта кукуруза, обугленная сверху, была сравнима с картошкой, испечённой в костре. Детвора, измазанная до самых ушей после такой трапезы, долго отмывалась от сажи у колонки, весело обрызгивая друг друга.
Наконец бабушка положила в сковороду тесто, затем накрыла такой же второй сковородой и задвинула вглубь тлеющих дров. Наверху в казане уже были сварены початки кукурузы. Часть съели мы сами, часть – соседская детвора, которая гурьбой стояла у забора и наблюдала. Когда хлеб испекся, бабушка принесла из летней кухни свежее взбитое в куби сливочное масло. До сих пор тот вкус у меня во рту. Это вкус родины и моего детства.
На следующий день было не менее интересно: в казане жарили кукурузные зёрна и получался попкорн. Его клали на поднос со смесью растопленного меда с сахаром и делали из них шары размером чуть больше теннисного мячика. Почему-то это лакомство называли мармеладом и на особый манер – мармалат.
Из кукурузы казахи варят освежающий летний суп с кисломолочной заправкой. Кукурузу варят и заправляют простоквашей. Оставляют бродить на сутки и больше. Для ускорения брожения иногда добавляют кукурузной муки. Примерно горсть или добрую щепоть. Затем ставят в холодное место. Такой напиток называют «жугери-коже». Так же варят рисовый и пшенный суп, соответственно называя «куриш-коже» и «тары-коже». Теперь кажется, что на свете нет и не будет ничего вкуснее того бабушкиного кукурузного летнего супа.
А ещё папа сажал в огороде тыквы. Приносили тыкву и соседи. На самом деле, благодаря войне и Сталину, Казахстан стал многонациональным. Это была часть Родины для русских, украинцев, чеченцев, корейцев, поляков, немцев, уйгуров и многих других народов. Со времён царской России сюда ссылали политических. Во времена сталинских репрессий в Караганде был «Карлаг», а в Астане, ранее Акмолинске, был «АЛЖИР» – Акмолинский лагерь жен изменников родины.
Во время Великой Отечественной Войны в Казахстан были эвакуированы заводы и фабрики. В Алматы даже эвакуировали Мосфильм. В «шестидесятые» в Казахстан приехали комсомольцы. Поднимать целину. Так моя страна стала многонациональной.
Казахи научились варить борщи, делать шашлык, готовить манты и плов, уйгурский лагман, корейскую чимчу. Печь в тандыре лепешки и самсу.
Благодаря гостеприимству моей Родины депортированные народы не чувствовали себя на казахской земле как на чужбине. Искренне полюбили приютивших в трудные и голодные времена открытых и бесхитростных степняков. Добра много не бывает. А вот много межнациональных браков – пожалуйста.
Когда я подросла, по мнению бабушки, мне полагалось перенимать весь её опыт ведения домашнего хозяйства. Папа убирал в коровнике и складывал в глубине огорода навоз. Бабушка решила научить меня делать «кизяк». До сих пор помню, как противно было потом подносить руки к лицу. Казалось, я сама насквозь пропахла навозом. Вот тут в ход и пошли папин одеколон «Шипр» и мамины духи «Красная Москва». Когда родители обнаружили, что это я извожу на свои руки дорогостоящую парфюмерию, они попросили бабушку больше не заставлять меня делать кизяк. Навоз с тех пор использовался только как удобрение для огорода.
Мне рассказали, что коза Майна появилась в нашем хозяйстве, когда мама родила меня. Она тогда почти сразу заболела. Её направили на лечение в Ташкент. Врачи ташкентской больницы наотрез отказали маме в госпитализации вместе с ребёнком, то есть – со мной. И тогда было решено купить козу. Меня кормили козьим молоком, пока мама лечилась. Когда она вернулась домой, грудное молоко у неё к тому времени пропало. Зато коза осталась с нами и с ней связано много семейных историй.
Бесспорным преимуществом нашей козы было то, что она приносила ежегодно троих козлят, а не одного или двух, как у соседских коз. Так получалось что рождались чаще две козочки и один козлик. Реже было чтобы два козлика и одна козочка. Козликов откармливали на мясо. И одного или одну из этой троицы обязательно отводили в мечеть. Козочку называли тоже Майной. И ждали, когда она подрастет. Тогда ту, которая до сих пор давала молоко, пускали на мясо. Очень редко бабушка продавала козлёнка или козочку, да и то только таким людям, которые вызывали её доверие.
Мне всегда казалось, что у нас был огромный огород. Папа все своё свободное от работы время проводил на грядках. По периметру всегда высаживал подсолнух. Бабушка любила семечки. А прямо над топчаном возвышалась айва. Слива росла у колонки. Поэтому, когда соседи заходили за водой к нам во двор, бабушка внимательно следила с веранды за плодами. Но дети ухитрялись незаметно срывать их ещё зелёными. Отчего их прохватывало. Старший брат был поумней. Он лез наверх и срывал спелую сливу.
Сливы съедали, а вот из айвы варили варенье. Огород кормил семью: свежий редис, зелёный лук, морковь, помидоры и огурцы, и конечно же клевер для скотины.
Топчан – обязательный атрибут восточного жизнеустройства. На нём летом спят, днём отдыхают в тени айвы. А ночью спят в марлевом шалаше, который спасал от комаров и москитов. Позже папа сделал навес из гроздьев винограда. Виноград оказался кислым, винного сорта. Папа пробовал делать вино, но успеха оно не имело, и он стал подвивать другие сорта.
Забор, ограждавший наш участок, в разное время был разным. В зависимости, кем папа работал, и какие материалы смогли раздобыть. Забор с соседями справа был очень высоким и из кирпича. Сосед узбек, имени которого я не помню, был стар и очень религиозен. Считая нас чуть ли не приверженцами дьявола, поносил всех. И особенно нашу семью. Он призывал собственных детей не иметь ничего общего с такими как мы. Детей своих он не пускал в школу, обучал их дома сам.
Система образования на него повлиять не могла. Сосед хватался за ружье, и в угрозе взводил курок, если у калитки появлялись учителя местной школы. Жену Фатиму он тоже не желал пускать на работу. Только когда ему объяснили, что за тунеядство она будет посажена в тюрьму, он разрешил ей работать сторожем.
Ходили слухи, что однажды, когда мой отец задержался на работе, чтобы писать отчеты, Фатима, которая по совместительству ещё и мыла полы в заводской конторе, решила угодить начальству и предложила чаю. Ревнивый муж застал соседа и свою жену за чаепитием, и пока он сбегал домой за своим ружьем, мой папа спрятался за забором. Благодаря этой высокой стене мой родитель и остался жив.
Скоро папу повысили в должности, подошла очередь на квартиру, и семья, облегченно вздохнула при переезде. Я долго скучала по нашему огороду, топчану, сливе и айве. Особенно по добрым соседям-азербайджанцам, жившим по другую сторону.
Роль забора с ними выполняла проволочная сетка, через которую было видно, что растёт на огороде соседей. Можно было даже протянуть руку и сорвать что-нибудь. Но я никогда не рвала ничего без разрешения. Всё-таки дома учили не воровать, да и урожай наш был всегда лучше.
Сосед Мамед хвалил моего отца за хозяйственность, и маме всегда было приятно это слушать. Бабушка считала, что и она заслуживает похвалы, потому что она всех детей, даже своего любимого внука, то бишь моего старшего брата, заставляла пропалывать грядки от сорняков.
Поливом огорода тоже приходилось заниматься бабушке, особенно когда папу отправляли в командировку. Обязанности делать уроки, купать детей и играть с нами во время папиных командировок – перекладывались на маму. Мама была выдумщицей и шла со мной в баню, только самую младшую купали дома в тазу.
Двух сыновей мама доверяла кому-нибудь из мужчин сводить в баню и чаще всего этими доверенными лицами были Муса и Иса. Оба весёлые, сильные и затейливые шутники. Их мама – Хадиша, потеряла одну руку на производстве. Ей платили за инвалидность, но очень мало. Было видно, как скромно были одеты её сыновья. Мама помогала им.
Хадиша была очень красивая, статная и довольно строгая. Своей одной рукой она управлялась быстрее с домашними делами, чем многие двурукие. Она умела вправлять грыжу, и именно её звала мама, когда у папы случался приступ.
Через два дома жил местный знахарь – Каландар. Бабуля уважительно о нём отзывалась и даже признавала сильным лекарем. Когда у моего старшего брата от неудачного падения распухла рука, он сказал, что есть лёгкий перелом и растяжение, наложил шину, а под шиной сделал своеобразный компресс из яиц и простокваши. Ткань, впитавшая эту смесь, пахла кислым запахом. На следующий день её сняли, оставив только шину, но с ней прошла и боль.
Брат наслаждался тем, что весь творог доставался теперь только ему. Ел он сметаны сколько хотел и когда хотел. От скуки, отлученный от подвижной жизни, слушал радио, изредка читал книги, просматривал газеты. Делал мне смешные и страшные рожицы, вечером если иногда отключали свет, при свете лампы, показывал, как пальцами изобразить овчарку. Именно тогда я узнала ближе старшего брата, который развлекал меня и себя так незамысловато.
Когда я рассказала вернувшимся из кино маме и папе, какое представление мне устроил брат, папа улыбнулся и обещал привезти настоящее домашнее кино из Москвы. К тому времени он начал ездить в столицу с отчётами. А привез диафильмы и проектор. Все соседская детвора собиралась у нас дома. Зашторивали окна, закрывали плотно дверь. Дети усаживались на кошме. Чем младше, тем ближе к белой стене, на которую направляли луч проектора. Самые старшие – а это ровесники старшего брата – усаживались с ним у стены, прислонясь к ковру. Ковер ткала моя бабушка вместе с мастерицами лет десять назад, и он был гордостью семьи. Семейная реликвия висит до сих пор в доме младшего брата. А к кинематографу у меня сохранись особое трепетное отношение.
Однажды бабушка уехала в гости, а родителям захотелось пойти на концерт. В тот вечер у нас был пир горой. Все вместе лепили пельмени, Иса и Муса постоянно смешили нас, дружно играли в лото и пили чай с вареньем. Мама после концерта положила в большую миску пельменей и, обернув скатертью, вручила тете Хадише.
Накануне соседка попросила меня прочитать ей газету, и я спросила её, а почему она сама не прочитает? Тогда она сказала, что неграмотная. Ей пришлось с самого детства работать, потом её мужа забрали на Войну. После фронта его отправили в лагеря, обвинив в предательстве за то, что был в плену. Иса и Муса родились тут, но никогда не видели своего отца живым. 
Хадише не плакала, когда говорила об этом. Её глаза оставались сухими. Но что-то менялось в её лице. На какое-то мгновение оно преображалось, то в них появлялся блеск, то губы сжимались и превращались в узкую линию. Наконец из её груди вырывался вздох, похожий на стон. Затем она проводила ладонью единственной руки по лицу, и спокойствие возвращалось к ней.
После того, как я прочла ей всю газету, она поцеловала меня и сказала, что моя мама и бабушка очень счастливые, потому что у них есть я. Теперь она будет ждать, когда её сыновья вырастут и у неё тоже обязательно будет внучка. И она назовет её моим именем.