Второшкольница. Часть 4. Девятый класс

Новая жизнь началась с понедельника, так как первое сентября пришлось на воскресенье. Я поехала в школу, не одев школьную форму. Посещая вечернюю школу, я уже заметила, что школьную форму во 2-ой носить не принято. Я одела, правда, для первого дня стандартный «белый верх-темный низ» – белую кофточку с темной юбкой, и прицепила на грудь (больше я этого не делала) комсомольский значок.

Я попала в класс 9 «Ж». Всего в параллели было 7 классов: «А» и «Б» были ветеранами, они учились с 7-го класса, «В» и «Г» с 8-ого, а три класса «Д», «Е» и «Ж» были только что набранные 9-ые классы. Таким образом больше ста человек, до того учившиеся в разных московских школах были новичками.

Первый урок проходил в кабинете физики на пятом этаже по правой лестнице. Этот кабинет был нашей классной комнатой потому, что нашим классным руководителем оказался хозяин кабинета, преподаватель физики Яков Васильевич Мозганов. Он тоже, как и мы, был новичок в школе. До этого он был директором какой-то другой школы, но был вынужден уйти по аморалке: имея семью и двоих дочерей, он завел роман со своей ученицей-выпускницей, которая родила ему сына, и он образовал с ней новую семью, за что поплатился руководящей должностью. Яков Васильевич был лысоватый, усатый обходительный мужчина средних лет. Нас было около сорока учеников. Девочек было мало, только восемь. Среди девочек две были мне уже знакомы, я с ними была в вечерней математической школе, это были Марина Мдивани, высокая, крепкая, с короткой стрижкой, в спортивной курточке - она раньше занималась плаваньем (что было видно, по ее широкой спине), с огромными глазами, с короткой стрижкой., необычайно обаятельная и со всеми сразу своя и на дружеской ноге, и Ира Чернецова, скромная девушка с черной длиной косой в школьной форме, - они сели за парту вместе. Я оказалась на предпоследней парте с Риммой Генкиной. Парту за нами заняли Женя Бунимович и Лена Захарьина, они вместе учились раньше во французской школе на Новослободской, были дружны и неразлучны с детства, ходили вместе почти держась за руки. Римма тоже была из французской школы, но с проспекта Мира. Из ее предыдущего класса были еще три ученика: Саша Микаэлян с нежным румянцем на щеках и с длиннющими ресницами, да парочка, Саша Кауфман и Лёша Виноградов. Последние заняли последнюю парту в ряду у окна. С девочками «Ж»-классу еще повезло, вот в «Е»-классе вообще ни одной не было! Позже я узнала, что это было связано с расписанием уроков по физкультуре – в «Е» классах всех параллелей были только мальчики, чтобы урок по физкультуре мог вести один учитель, мужчина. С девочками же одновременно работала учительница Инга Анатольевна.

Мозганов предложил для сплочения коллектива и упорядочения питания проводить совместные завтраки в классном кабинете: ученик, на это уполномоченный, (Вышнепольский) должен был за 5 минут до большой перемены идти в буфет на первом этаже и приносить оттуда уже заранее закипяченный работницами столовой большой чайник с чаем. Все же прочие со звонком составляли столы вместе и выкладывали на них принесенные из дома бутерброды. Такие чаепития продержались до конца года, и, благодаря им, мы быстро перезнакомились. Не знаю почему, но чужие бутерброды всегда казались более вкусными, чем собственные!

Но на следующий год чаепития уже не распространились, может потому, что ответственный за чайник ушёл из школы, его родители были недовольны средними отметками бывшего отличника.

Большое впечатление произвёл на меня первый урок литературы. Вёл его Феликс Александрович Раскольников, мужчина средних лет с пружинистыми рыжеватыми волосами, с небольшими залысинами и в очках с толстыми стеклами. Мне даже кажется, что с вечной сигаретой в мундштуке в руках, но думаю, память меня обманывает. Впечатление было сильным потому, что, во-первых, он к нам ко всем обращался на «вы», что до этого еще никто никогда не делал. Во-вторых, он сказал, что он нам завидует потому, что мы еще не читали «Войну и мир», и он завидует тому чувству наслаждения, которое нас ожидает. Вообще-то, конечно, «вы еще не раз будете перечитывать это гениальное произведение, и видеть его каждый раз будете по- другому, но этот незабываемый первый раз...». В-третьих, он сказал, что каждый его урок мы будем начинать пятиминуткой поэзии, для чего два-три ученика будут по очереди читать выученные для этой цели стихи по своему выбору. Слава Сидоров пытался возмущаться и говорить, что он стихов не любит, не знает и не умеет их учить наизусть. «Что ж, - ответил Раскольников, поэтому мы и будем проводить такие пятиминутки».

Он еще сказал, что мы должны выбирать стихи не только классиков, но и современных поэтов. Вот знает ли кто-нибудь из Вас, кто написал эти строки: «Сороковые, роковые, военные и фронтовые...». Римма, моя соседка по парте ликующе фыркнула, её бывшие и нынешние одноклассники тоже что-то нечленораздельное хрюкнули. Римма, прервав Феликса, сказала классу, что это стихи Давида Самойлова, а мне, немного снизив громкость, что это отец Саши Кауфмана. Феликс это тоже услышал и спросил у Саши Кауфмана, правда ли, что он сын Давида Самойлова. Саша нехотя ответил, что да. Про Самойлова я ничего не знала, но всезнающая Римма тут же объяснила мне, что это «очень хороший поэт». Поэзией я интересовалась и раньше. В нашей районной детской и юношеской библиотеке, где я прочитала, наверное, больше половины имеющихся там книг, я просила дать мне книги современных поэтов, получила Асадова, Рождественского и Вознесенского, и решила, что это все и есть современные классики. Во Второй школе современным классиком считался Давид Самойлов.

На первом же уроке я получила похвалу Феликса, может единственную за два года.
Первой темой в девятом классе был писатель Тургенев и его романы «Рудин» и «Накануне», и для подготовки дома Феликс продиктовал пару вопросов, одним из которых был вопрос: «За что героиня такая-то полюбила героя такого-то?» (кажется, революционера болгарина по фамилии Инсаров, точно не помню). Я, не удержавшись, сказала с места, что нельзя так ставить вопрос, что любят не за что-то, а черт знает почему. Феликс обрадовался и сказал, что это был вопрос с подковыркой, он хотел как раз обсудить, можно ли любить за что-то.

Вообще уроки литературы стали для нас уроками понимания жизни на примере русской литературы, её героев, их любви, ненависти, порядочности и чести, их поведению «на рандеву»... Обсуждая романы и повести, биографии писателей, статьи, мы обсуждали, на самом деле, вопросы «как жить», «каким быть», «как относиться к себе и к другим людям», в том числе и вопросы, как порядочный человек ведёт себя в любви, в любовных треугольниках, в отсутствии любви, в ситуациях давления общества, предательства и защиты чести, о роли женщины в обществе (Наташа Зорина, например, была крайне недовольна судьбой Наташи Ростовой за рамками романа «Война и мир», описанной автором в послесловии, и весь класс горячо обсуждал, хорошо ли женщине посвятить себя семье и дому). Русская литература заменяла нам не только уроки эстетики, но и этики.

Благодаря же пятиминуткам поэзии, в моей памяти живут и к месту и ни к месту всплывают сотни стихов, выученных для выступления перед классом, или прочитанных перед выбором, что учить – что-нибудь не банальное, чтоб не все знали, и чтоб нравилось.

Во второй школе не учителя приходили в классы, а ученики приходили к преподавателям, за которыми были закреплены классные комнаты (кабинеты). На литературу мы шли на третий этаж к Феликсу в «кабинет литературы», на физику - на пятый к Мозганову, на химию тоже на пятый, но по другой лестнице, история была на четвертом и т.п.

Историю и обществоведение вела Людмила Петровна Вахурина. Может быть она не вела их так зажигательно и эмоционально, как Феликс, но историю нашей страны мне в дальнейшей жизни переучивать было не надо, вся информация об истории той партии, которая правила в СССР была рассказана без обличительного пафоса, но объективно и правдиво. Иногда, она говорила: «А теперь, закройте тетради, не записывайте, а слушайте»,- и рассказывала нам о съезде победителей, о большом терроре, о пакте Молотова-Риббентропа, о захвате Прибалтики, о войне, о несоразмерном числе погибших и т.д. Кроме того у нас с ней сложились «неформальные отношения», но об этом позже.

За биологию отвечала молодая учительница с фамилией Лобода. Она не справлялась с классом, и на ее уроках все делали домашние задания по математике или физике (заданий было много), и в классе стоял легкий гул от разговоров учеников друг с другом. Продержалась она только до конца года и перешла работать в какой-то научно-исследовательский институт. На её место в 10-ом классе пришла Ирина Абрамовна Чебоксарова, немолодая, грузная женщина, с одышкой, с гладко зачесанными в пучок пегими от седины волосами, одетая без претензий во что-то темное, длинное и бесформенное. С классом она справлялась ещё хуже, чем ее предшественница, но слушали ее иногда с большим интересом, так как по ходу урока часто возникали комические ситуации. Так, она любила задавать какой-нибудь вопрос и с драматической паузой ждать ответа, подбадривая спрашиваемых, например:
«В результате мутации может возникнуть лишняя хромосома, а лишняя хромосома – это не что? Коблов отвечай! Не знаешь? А Слизков? И ты Бунимович не знаешь? Что же Вы, деточки! Лишняя хромосома – это Вам не шуточки!»

В тёплое время года она выводила «деточек» на свежий воздух: мы занимали детскую площадку напротив школы, сама она садилась на скамейку, а ученики располагались, кто на бортике песочницы, кто в песке на портфеле, а кто потихоньку ускользал через кусты к магазину «Москва», где у входа была известная школьная «курилка», или гулял в некоторой близости, чтобы по тревоге быстро занять место рядом с учительницей. По окончанию урока она пробегала список класса в журнале и всем ставила оценки, разговаривая потихоньку сама с собой: «такой-то сидел рядом – 5, такой-то тоже рядом -5, этого я не видела – 4...» и т.д.

Самым интересным было, когда она, перейдя к очередной новой теме, рассказывала нам о том, что по этому поводу говорил, писал или ей лично поведал профессор Чебоксаров. Конечно, кто-нибудь спрашивал: «А кто такой профессор Чебоксаров?» Она с неизменным искренним изумлением вскидывала взгляд на спрашивающего, но всегда без обиды и с большой гордостью отвечала: «Николай Николаевич Чебоксаров, профессор, мой муж». Они с мужем всё делали вместе: ездили в экспедиции, сидели в библиотеках, писали статьи, выпустили до сих пор среди антропологов высоко ценящуюся монографию «Народы, расы, культура». Чебоксаров Н.Н. и Чебоксарова И.А.

Знаменитый муж всегда встречал ее после уроков у ворот школы. Это был уже глубокий старик. Он ходил, медленно опираясь на палку. Чебоксарова выходила из школы, они целовались, брались за руки и медленно брели в сторону Университетского проспекта, два трогательных до слёз старика. Потом я проверила по интернету, что вообще-то она была намного младше своего мужа, что она была ровесницей завуча, во всех отношениях молодой Зои Александровны, которую не только старухой, но и женщиной средних лет не очень-то назовёшь... Николай-Николаевичу же в то время было шестьдесят два года.

Зоя Александровна Блюмина, учитель литературы, литератор, театровед, завуч, у нас в классе не преподавала, но её знали все ученики школы. Крупная, почти величественная женщина с рокочущим голосом и удивительным юмором. Её высказывания ходили по школе вместо анекдотов.
-Шабад, ты почему не был на лекции Зелинского?
-Что Вы, Зоя Александровна, я был.
-Врёшь, подонок, лекции-то не было...

Она была на праздновании нашего выпускного вечера у Риммы. Когда рассветным утром мы проходили мимо памятника Пушкина, и запели песню Окуджавы, про то, что «всё-таки жаль, что нельзя с Алексадром Сергеевичем, поужинать в «Яр» заскочить, хоть не четверть часа» - Зоя Александровна неожиданно сказал: «А мне не жаль. Он со мною бы в «Яр» не поехал».

Уроки английского в нашем классе ничем мне не запомнились. Я даже не помню, кто их вел. В те времена хорошее знание английского демонстрировали преимущественно ученики английских спецшкол, в остальных школах английский учили без затей и без большого внимания к произношению. Уровень подготовки нашего класса соответствовал среднему неспецшкольному. Когда учитель спросил, знает ли кто-нибудь английские песни, Соколов, утрированно пропел первые строки битловской песни „The girl“ : «Из зерэнибоди гоинг тулистен ту майстори, ол эбаут зе гёрл ху кэйм ту стэй» - все смеялись, но смеялись, на самом деле, над собой, мы, не утрируя, спели бы не сильно лучше. «Французы» из спецшкол были освобождены от занятий английским, а французского в школе не было, поэтому во время уроков английского они гуляли или делали домашние задания. Им их французского спецшкольного хватило на всю жизнь: Римма в дальнейшем зарабатывала на жизнь переводчиком, а Женя свободно давал интервью по-французски журналистам и даже выучил самоучкой испанский, «ведь он так похож на французский...». Мы же что-то делали со школьным учебником, но не очень усердно, с легким сердцем прогуливали уроки и не утруждали себя домашними заданиями по-английскому, благо по математике их было с лихвой.  Ученики из других классов, правда, очень хвалили своего «англичанина» с английской фамилией Вайль.

Учителей физкультуры было сразу два: женщина Инга Анатольевна и мужчина, имени, к сожалению, не помню, они проводили уроки вместе, причём девочками занималась больше Инга. Говорят, что именно из-за гендерного разделения учеников на физкультуре в каждом выпуске был один класс совсем без девочек – так требовала сетка расписания уроков. Обычно это был класс с буквой «Е».

Физкультурный зал находился на последнем, пятом этаже школы, но в хорошую погоду уроки проходили на улице. На одном из уроков физкультуры и произошло первое ЧП в нашем классе. Дело было в конце сентября, погода стояла тёплая, солнечная, урок проходил на стадионе соседнего Дворца пионеров. Освобожденные от занятий или забывшие дома спортивную форму должны были присутствовать тоже. Двое «неофизкультуренных», Саша Кауфман и Лёша Виноградов, парочка с «камчатки», решили залезть на высоченную башню с прожектором (тоже спортивное упражнение), где и были застуканы директором Дворца пионеров. На месте преступления, т.е. на прожекторе в этот момент был Саша, а Леша то ли уже спустился вниз, то ли еще не залез и страховал Сашу на земле. Директор дворца пионеров сообщил директору второй школы о хулиганстве. Наказание последовало скорое и неожиданно жестокое: Саша был исключен из школы, а Лёшу оставили с выговором и предупреждением. Я в составе делегации от класса ходила к директору Владимиру Федоровичу, просить его о помиловании, но не помогло. Пришла Сашина мама, красивая Ольга Лазаревна, она была растеряна. Они забрали документы и ушли из школы навсегда. Но моя дружба с Сашей, связанная может быть и с тем, что я за него заступалась, продолжалась дальше. Он не вернулся в свою старую французскую школу, а пошел учиться экстерном в вечернюю школу рабочей молодежи, которую окончил в этом же году, два класса за один год, и когда мы закончили 9-ый класс он уже был с аттестатом, но поступил в университет на факультет журналистики только на следующий год, как и мы.

Колоритен был совершенно лысый учитель географии Алексей Филиппович Макеев. Нельзя сказать, что его уроки были особенно увлекательны, но сама его личность была легендарна: бывший зэк (конечно, политический, мы все в этом были уверены, но за что он сидел, я не знаю), боевой офицер, участник лагерного кенгирского восстания, он, освободившись, не мог устроиться на работу, пока его не взял во вторую школу в команду учителей «ВФ», Овчинников, директор школы. Макеев организовывал в школе походы, но наш класс это не затронуло. С классами на год старше летом 1968 года он был в летнем школьном трудовом лагере в Абхазии, где школьники делали что-то экзотическое, кажется, собирали гвоздику, а может быть табак. Те, кто там были, рассказывали много смешных историй из этой «лагерной» жизни. Алексей Филиппович обладал холерическим темпераментом, мог наорать на учеников, любимым заданием для учеников было заполнение и раскрашивание пустых контурных карт, но ученики его любили и уважали за его трудную судьбу. Очень жаль было узнать про то, что с ним стало дальше после разгона школы в 1971 году (к которому он тоже приложил свою руку - он вместе с Круковской подписывал письма в райком, т. е. попросту доносы на директора и учителей). Он остался после разгона в школе преподавать, а через несколько лет повесился, говорят к выходу того тома «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына, в котором описывается Кенгирское восстание. По описанию Солженицына роль Макеева в этом восстании была не особенно достойна.

Нельзя забыть и антиучительницу, преподавательницу химии, Клавдию Круковскую. Невысокого роста, с перманентной завивкой, в очках, с лицом, напоминющим мопса, она была строга, а временами даже груба. Почему такая, никак не вписывающаяся в пейзаж второй школы персона могла там работать? Как её взял Овчинников? Я думаю, он её не брал, а её ему дали. Она была инструктором районо (или райкома?). Ученики не любили Круковскую, а Круковская не любила школу за то, за что её любили все остальные, за её необычность, за свободу и интеллектуальность. Я тоже не любила Круковскую, а потому невзлюбила и органическую химию, которую мы изучали в 9-ом и 10-ом классах,  хотя к неорганической, которую я «проходила» в 7-ом и в 8-ом классах, всегда относилась с интересом и пониманием и до сих пор её помню (химия себя потом, правда, реабилитировала с помощью журнала «Химия и жизнь», на который я многие годы неизменно «подписывалась»).

После разгрома школы в 1971 году, на фасаде школы огромными буквами кто-то написал масляной краской «Крука – сука». Надпись закрасили, но она еще долго просвечивалась и читалась.

Но школа была физико-математической, и математика была царицей наук.
Кроме школьной программы по математике, которую мы «проходили» с учителем, у нас были еще лекции и семинары по высшей математике. Студенты мехмата, по большей части сами выпускники Второй школы, вели у нас семинары. Кажется, это был матанализ.

При более близком моём знакомстве с математикой оказалось, что я не случайно не могла сдать «вступительный экзамен», что свои способности к ней я заметно переоценила, что я её не очень понимаю и не очень-то ей интересуюсь и, по сравнению с моими одноклассниками, сильно отстаю. Конечно, все ученики без исключения снизили свои привычные в прошлых школах оценки. Вышнепольского, отвечающего за чайник, родители забрали из школы, чтобы не испортить аттестат средними оценками. Лена Катаева должна была уйти после девятого класса из-за плохих оценок. Я решила проблему моей математической несостоятельности путем переоценки интересов и новым взглядом на себя - просто я не физик, а лирик. На зачёте по высшей математике я просто подходила к студенту и прямо говорила, что я подготовлена плохо, поставьте мне, пожалуйста, тройку. Обалдевавшие от такой наглости студенты, немного помявшись, ставили мне желанную оценку, и я благополучно уходила с зачетом. Это была привилегия женского пола. Просто нас было мало.

Это не могло сработать на Алексее Петровиче Ушакове, учителе математики в нашем классе. Он был немолод, грузен и имел кличку «Бегемот», очень к нему подходящую. Охладев к математике, я стала халтурить не только на высшей, но и на «средней» математике, многочисленные домашние задания делала без особого усердия и заметно снизила оценки. Тройка меня вполне устраивала - тогда еще для поступления в институт не важен был средний балл аттестата. На этом меня Бегемот и поймал. Он мне тройку не ставил. Когда подошёл черёд ставить годовую оценку за девятый класс, он сказал, что поставит мне оценку (конечно, ни о чем другом кроме тройки и речи не было) только после того, как я в каникулы похожу на дополнительные занятия. Можно было бы, конечно, и походить на математику в июне, но я хотела в «северный» поход (о нем подробнее дальше), а если у меня не будет оценки до того, то меня в него не возьмут. Я позанималась и «подтянула» свои знания, надо было только, чтоб меня спросили, я бы ответила, и все было бы в порядке. Я просила Ушакова вызвать меня, ведь я всё знаю, я отвечу, я уговаривала его, ныла, но нет, он меня спрашивать не хотел: «вот походишь на занятия в июне, тогда поставлю оценку». Я написала ему стихотворение:

Знали б Вы, Алексей Петрович,
Как я нежно и страстно люблю
Интегралов причудливый контур
И Лагранжа кривую петлю,

Как люблю треугольник Паскаля
(Я его не могу не любить!),
а по правилу Лопиталя
так легко и приятно жить!

Без контрольных я просто болею,
Не могу прожить даже дня,
И одну лишь мечту я лелею:
Вы спросите сегодня меня!

Я подсунула ему листок со стихотворением после урока. Он прочитал, хмыкнул, ничего не сказал, но в итоге компромисс был найден: я ходила-таки на дополнительные занятия по математике в июне, но «срок» был укорочен, только до отъезда в поход, дней пять наверно, потом я получила свою заветную тройку и стала свободной.