Слепые и прозревшие

Роман. Слепые и прозревшие
Пролог
Средневековая новелла.
Неисповедимы пути, дарованные Творцом каждой твари своей.
Вотще мы, ничтожные слепые создания, дерзаем рассмотреть свою дорогу в туманной дали грядущего. Мы мостим свой путь серебром и златом, устилаем его бесценными тканями, умащаем дивными благовониями и мним, что ведет сей путь к счастию.
И сколь ужасно бывает наше позднее прозрение.

В старые времена жил в этих краях богатый и знатный синьор. Взял он в жены девицу высокого рода, редкой красоты и прекрасной души. И было бы его счастье безмерным, коли благословил бы его Бог чадом. Но к печали великой не было у них детей, хоть прожили они много лет в честном супружестве. Молились супруги, слали небу горячие слезные мольбы. И наконец, Небо услышало их.
Объявила жена супругу своему радостную весть, и возрадовался синьор всей душою, и излил счастливые слезы.  Окружил он будущую мать любовью и заботой, спешил исполнить любое ее желание.
Но вот однажды, когда срок родин был уж близок, поведала жена мужу свой удивительный сон:
- Снилось мне, супруг мой и господин, что иду я по прекрасному саду, усыпанному диковинными фруктами, да в рот не беру их — не к ним душа моя стремится. И вдруг предо мною роскошная крона с золотыми плодами и каждый из них медовым соком наполнен. Тяну я к ним руку, тяну, что есть сил моих, а достать не могу. О, супруг мой, как бы я хотела наяву вкусить от сих золотых плодов!
Позвал супруг заморских купцов, и вскоре у ног будущей матери выросла целая гора чудных фруктов со всего света. Но равнодушно взглянула на них женщина:
-  Здесь нет того, что мне снилось.
- Да полно! Знаешь ли ты сама, чего хочешь? - осердился муж.
Ничего не сказала ему супруга, только тихо глаза опустила. А на другой день ушла из жизни, в великих муках родив красавицу дочь.
Неизмерима была скорбь мужа. Не мог он себе простить, что попрекнул жену ее последним желанием. Похоронил он ее у тихого озера, окружив могилу кустами душистой сирени, поставил маленькую часовню и ежедневно приходил сюда вспоминать и печалиться на пустынном берегу. И только белые лебеди разделяли его одиночество, вздымая роскошные белые крылья.
И здесь, возле могилы безвременно угасшей супруги, дал он пред образом Мадонны безрассудную клятву в память жены исполнять любое желание дочери, каким бы оно ни было.
Так и росло дитя бесконечно любимым и балуемым, потому и стало гордым и своевольным. Но красота девочки радовала глаз, детская улыбка согревала сердца, и своеволие прелестного ребенка не было никому в тягость.
Выросло дитя и превратилось в прекрасную собой девицу. Услышав о ее красоте, стали съезжаться в дом знатные синьоры,  в надежде породниться с богами и высокородным семейством. Но дочь безучастно взирала на всех искателей ее руки, а отец не мог и помыслить о том, чтобы выдать замуж против ее воли.
В честь пятнадцатилетия дочери замыслил отец роскошный пир и пригласил музыкантов, дабы услаждать чудными звуками гостей. И был среди музыкантов один молодой, прекрасный собой лютнист. Увидел он девушку, сверкавшую среди гостей подобно алмазу, в простой камень вкрапленному, и вспыхнула в сердце его любовь. Взял он в руки лютню, вышел на середину зала и запел хвалу прекрасной звезде. Любовь слова ему подсказала, любовь устами его пела.
Притихли гости. А прекрасная синьорина спустилась в зал и, забыв гордость, одарила музыканта алой розой из своего праздничного убора. Одарив, взглянула нечаянно в его пылающие страстью глаза — и запылала сама.
Безрассудна была любовь знатной девицы к бедному музыканту, лишь беду сулила она всем. Но не привыкла синьорина отказывать себе ни в чем, и, промаявшись до глубокой ночи, спустилась она в сад, где под открытым небом нашли себе ночлег музыканты.
Сама нашла юного лютниста в ночной тьме, сама упала в его объятия, и были они счастливы каждую ночь несколько долгих недель.
Но за украденное у судьбы счастье приходит неминуемая расплата. Почувствовала своевольница в себе биение новой жизни и в слезах бросилась к ногам отца, умоляя скрыть ее грех, выдав замуж за любимого.
В великом гневе синьор оттолкнул от себя падшую дочь, велел запереть ее в светлице под кровлей высокой башни замка и не выпускать оттуда до самых родин, чтобы не открылось миру великое бесчестие.
А молодого лютниста привели к нему в цепях.
- Как смел ты, ничтожный, взглянуть с вожделением на дочь мою?
Отвечал юноша смиренно:
- Прости, господин мой, красота дочери твоей ослепила меня и лишила воли.
Но не смягчила разгневанного отца его кротость.
- Ах, так ее красота тебя ослепила? - вскричал он в ярости. - Так оставайся же слепым до конца дней!
И передал юношу в руки палача.
К вечеру умер лишенный глаз музыкант, не вынеся жестоких мук.
А своевольница между тем, не зная о его плачевной участи, металась, запертая в башне, рыдала от уязвленной гордости и проклинала всех виновников своего заточения: и отца, и юношу, и собственное свое нерожденное дитя.
И возлюбя ее гнев, подсказал ей сатана, как отомстить им всем разом. Растворила она тяжелое решетчатое окно и, обезумев от злобы и гордости, бросилась вниз, прямо в заросли сирени, сомкнувшие над ее телом свои душистые ветви. Жалобно крикнули на пруду встревоженные лебеди, распахнули крылья и улетели прочь от этого страшного места.
И принесли отцу два холодных мертвых тела юных любовников.
И разорвал отец на себе одежды, упал с криком на труп дочери: «Да воздастся мне вдвойне за мое злодейство!»
А когда тела несчастных предали земле, раздал он свое богатство нищим, оделся в рубище и ушел по пыльной дороге в неведомые края. И где кончил он свои скорбные дни, никому не ведомо.

…………………………………
2000 год

…и Саша, обернувшись в дверях, увидел, как растеклось лицо отца кровавой кашей и медленно повалился он с подкосившихся ног головой на ступени. Бессильно разжались и сползли руки его, зажимавшие глазные впадины.
Увидел Саша все это и закричал страшно, как зверь, вцепившись пальцами себе в рот…

I  Навстречу
1. Середина XX века. Город Ленинград.

Работники Дворца бракосочетания  переговаривались между собой: «Вот это пара! Красивее еще не было!» Легкая стремительная чернокудрая Альбина с глазами персидской княжны и русобородый богатырь Анатолий, настоящий Стенька Разин!
Случившийся здесь в этот день корреспондент молодежного журнала лихорадочно строчил в блокноте и щелкал фотоаппаратом. Эта пара была настоящим олицетворением молодежи 60-х годов. Два интеллигента: она аспирант-микробиолог, он выпускник Академии Художеств.
И свадьба самая образцовая, самая современная. Жаль, корреспондента на эту свадьбу никто не пригласил, так что пришлось додумывать детали самому!
А было оно так! Много-много молодежи, много-много танцев под патефон, много-много песен под гитару и только два старика: седенькая мама Анатолия и стройный, с военной выправкой и орлиным взглядом папа Альбины. Но они никому не мешали.
Виктор Игнатьевич Левин чинно молчал в углу и вдумчиво занимался напитками. А Кира Константиновна тихо сияла, как девочка, и даже пропела для студентов всех времен хрустальным голосом «гаудеамус игитур».
Молодожены были в этой компании самыми серьезными людьми. Они скромно улыбались, с достоинством принимали озорные поздравления, ели все, что стояло перед ними, танцевали, когда требовалось, и целовались, когда было «горько».
И через девять месяцев Анатолий, как и положено образцовому супругу, привез Альбину в роддом.
Альбина твердо знала, что едет рожать сына. Она приготовилась к этому сама и приготовила мужа:
- Я выращу из него настоящего мужчину!
Анатолий добродушно улыбался, соглашаясь с тем, что настоящего мужчину может вырастить только она.
А Кире Константиновне, своей свекрови, Альбина заявила: «Какие вы всегда глупости говорите!», когда  та предположила, что скоро будет нянчить маленькую внучку. Какая может быть внучка! Что за ерунда!
Альбина перечитала массу пособий для будущих матерей, заказала себе в университетской библиотеке солидные книги по гинекологии и акушерству, добросовестно записала все рекомендации врача в женской консультации и настроилась на самые быстрые и правильные роды. Поскольку все в своей жизни Альбина делала быстро и правильно.
Так думала она, подъезжая на скорой помощи к роддому. А через шестнадцать часов, обезумев от муки, она вдруг оборвала хриплый натужный стон, ощутив внутри себя блаженную пустоту. Она лежала и удивлялась этой пустоте и легкости. А врачи тем временем встревоженно возились где-то рядом, вне поля ее зрения, и ей очень нравилось, что никто не мешает отдыхать.
Но вдруг нежащийся ее слух обеспокоила досадная помеха в виде тоненького печального звука, не то чириканья, не то мяуканья, и тут же облегченный вздох всей акушерской бригады: «Ну, слава Богу!»
- Смотрите на свою вредную девчонку! Всех напугала!
 И показали Альбине маленького синенького паучка, беспомощно свесившего лапки с широкой акушерской ладони и трясущего темной головкой в слабом писке.
- Какая еще девочка... Мне такую не надо... у меня сын... - прохрипела Альбина.
Но врачи нисколько не удивились: они и не такое слыхали от только что разродившихся мам.
Едва оправилась Альбина от первого разочарования, как постигло ее настоящее унижение. Первые двое суток девочку ей не приносили. Все соседки по палате, спрятавшись под марлевые маски до самых глаз, уже вовсю кормили своих младенцев и гордо показывали друг другу их круглые личики. А Альбина, скрипя зубами о зависти, поворачивалась к стенке.
Наконец, Альбину вызвал к себе врач педиатр и сообщил убийственную новость: у девочки серьезная сердечная недостаточность и, возможно, это врожденный порок сердца. Поэтому ей, Альбине, придется здесь в роддоме задержаться.
- Этого не может быть! - задохнулась Альбина от возмущения. - Я с  детства спортом занимаюсь, не курю, не пью!.. Я всю беременность специальной гимнастикой занималась!..
- Голубушка, что поделаешь, бывает и так. Может быть, ваши родители, а может быть, и дальние родственники были предрасположены.
Альбина замолчала. О своих дальних родственниках она ничего сказать не могла.
С Анатолием врач тоже побеседовал. И долго-долго расстроенный папа Толя комкал один лист за другим в справочном бюро у окошка посылок, сочиняя веселую записку для Альбины, чтобы поднять ей настроение.
Но получив окончательный самый смешной вариант, Альбина разозлилась: «Шут гороховый! Зубы скалит! И почему это так: мужчинам хиханьки, а мы, женщины, только страдаем!»
Как все это было несправедливо! У всех соседок были здоровые крупные дети, а у нее, спортсменки, синенький заморыщ с пороком сердца. Все они через день-другой поедут по домам, а она торчи здесь еще невесть сколько! А Анатолий в это время будет дома «ножки обмывать» с друзьями художниками и сочинять ей развеселые писульки!
И когда их спустя две недели все-таки выпустили домой с направлением к специалисту-кардиологу, Альбина еще долго наказывала мужа ледяным холодом за эту несправедливость.
Дома выяснилось, что Альбина торопилась совершенно напрасно: в роддоме было не в пример лучше. Первые два месяца своей жизни маленькая Галя почти не спала по ночам. Она лежала в кроватке, как-то не по-младенчески раскинув тонюсенькие ручки, и жалобно плакала от кормления до кормления. Альбина лежала, обхватив пылающую голову руками, а Анатолий  сидел рядом с ней и поглаживал одеяло.
- Может, она голодная? - нерешительно спрашивал он иногда.
- Кормить не чаще, чем через три часа с ночным перерывом в шесть часов. Иначе будет диспепсия, - сурово отзывалась Альбина.
А про себя думала: «Наверно, голодная. Ей же много не высосать за кормление, она же слабенькая...»
- Может, давай я ее на руках поношу? - спрашивал Анатолий еще нерешительнее.
- К рукам не приучать! - еще суровее отвечала Альбина.
А про себя думала: «Взял бы и поносил — спрашивает еще!»
В конце концов, она, измученная бессонными ночами, все-таки засыпала. И тогда Анатолий бесшумно поднимался, брал девочку на руки и, умиляясь ее беспомощной легкости, прижимал к сердцу. И девочка действительно затихала, только смотрела на полутемную в свете ночника комнату огромными глазами на крошечном личике.
Через два месяца Галя перестала плакать, заулыбалась и начала, наконец, толстеть.  Теперь она как будто в благодарность родителям за прошлые их муки послушно спала всю ночь. А утром, откормив ее, Альбина натягивала в кроватке резинку с нанизанными погремушками, и Галя ласково им улыбалась, переводя взгляд с одной на другую, а потом и засыпала незаметно до следующего кормления.
Альбина была очень горда собой.
- Вот видишь, - говорила она мужу, - к рукам не приучали — теперь ребенок спокойно развивается сам!
Теперь она могла вернуться к любимому делу, прерванному родами. Ее ждала кандидатская диссертация.
Побывали они  у кардиолога. Девочку долго крутили, вертели, слушали, простукивали, опутывали проводами и, наконец, подтвердили диагноз роддома — врожденный порок сердца.
- Ну что ж, отчаиваться не надо,- утешал врач. - Таких детей в наше время рождается немало. До четырех лет будьте предельно осторожны с ней, потом сделаем операцию. Такие операции у нас отработаны — особой опасности не будет. А потом все со временем нормализуется.
Альбина аккуратнейшим образом записала все рекомендации, предостережения, упражнения и рецепты в общую тетрадь с красиво разрисованной наклейкой
                «Галя Сироткина.
                Начато — июль 1963 года»
И тут же почувствовала себя настоящей прирожденной матерью.

….......................................................
А в это время  по замызганному переулочку в районе Литейного большими шагами шла высокая плечистая женщина и тащила за руку мальчика. Он очень старался тоже вышагивать, но не получалось пока.
- Дрался сегодня?
- Не дрался.
- В угол ставили?
- Нас вообще не ставят в угол, ты чего! Мам, а  будем ужинать?
- Картошки нажарю.
- С лучком?
- С лучком.

2. Пять лет спустя

Николай Морозов был счастливым человеком. Правда, до пятого класса он этого не знал. Просто жил себе да жил вдвоем с мамой, как все живут. В детский сад когда-то ходил, потом в школу. Год за годом, класс за классом — так и до пятого дожил.
И случилось в том году, весной, великое событие. Мама, оставив его на попечение соседок по коммуналке, съездила на неделю в роддом и привезла оттуда двух совершенно одинаковых младенчиков — Дашу и Ташу.
Почему двух? И хоть бы разных, а то на одно лицо. Колю так и подмывало посоветовать маме махнуться с кем-нибудь дубликатом.
Они лежали перед ним на маминой кровати, два тугих сверточка с красными кругленькими рожицами. Страшно смешные. Разве такие бывают?
Мама присела с ними рядом и смотрела, смотрела, смотрела. Потом его, Колю, за руку к себе притянула:
- Ну как, а? Сестренки твои... Красавицы...
Коля солидно кивнул. Наверно, и вправду красавицы, раз мама так думает.
Мама сидя обнимала его и смотрела на младенцев. Это было до того непривычно, чтобы мама так долго его обнимала, до того было тепло и хорошо, что Коля тоже начал радоваться этим красным рожицам.
А они вдруг проснулись. Причем, обе сразу. Дружно сморщились, открыли беззубые ротики и смешно запищали. Прямо не дети, а котята какие-то!
Мама вскочила, засуетилась, схватила обеих на руки, растерянно посмотрела на одну, на другую и вдруг сунула один кричащий сверточек прямо Коле в руки:
- Ну-ка, держи крепко, не урони.
А сама села, расстегнула кофту, отвернулась от Коли неловко и приложила другую малышку к груди. Та тут же затихла и громко, аппетитно зачмокала.
Тут же затих и Колин сверточек. Ну, точно же дубликат! Один в один.
Затихла малышка и вдруг открыла затерявшиеся в припухлых веках глаза. Взглянула туманно сквозь Колино лицо и удивленно вздернула бровки.
И тогда в Колиной груди будто огромная белая птица взмахнула лохматыми крыльями.

Раздался стук в дверь.
- Светлана, можно к тебе? - заглянула соседка тетя Тоня, опекавшая его всю неделю.
Вошла, деловитая, суровая, по пути подхватила с пола упавшее полотенце, по пути поправила покосившееся зеркальце на стене.
- Ну что, непутевая, кормишь? Корми, корми... Одного без отца выкормила, а теперь и еще двух!
Мама, склонившись над девочкой, молчала. Наворчавшись, соседка, положила рядом с мамой на кровать стопку стареньких потертых пеленок и ушла.
А Коля спросил:
- У них тоже папы нет?
Мама все молчала, и Коля понял, что спрашивать не надо.
А девчонки оказались редкостные ревы. И коварные! Быстренько выработали у Коли устойчивый рефлекс: чуть пискнут - хватать их на руки. Бедная мама, дождавшись Колиного возвращения из школы, уже в пальто, передавала дочек ему, а сама бежала отдыхать за мытьем полов в ближайшем гастрономе.
А Коля, пританцовывая, расхаживал по комнате и пел песни, держа на каждой руке по сестренке.
С каждым днем они тяжелели, и к маминому приходу его уже шатало от усталости.
Но он не сердился. После таких плясок вкусно елось  и приятно сиделось за учебниками. И так себя уважалось! Мама теперь смотрела на него, как на друга и партнера по общему делу.
И в жизни-то все вдруг стало легко складываться. Шел он утром в школу после бессонной ночи, а задачи сами собой решались. И слова все почему-то правильно писались, даже сквозь дрему, если сморит. А другие предметы и вовсе были ерундовые, только сиди и слушай.
Его вдруг сильно зауважали одноклассники и  наперебой зазывали к себе уроки вместе делать. Но Коле по гостям некогда было ходить.
А враг,  как был с первого класса, так и остался один, но лютый.
Его тоже все уважали, но с большой опаской, уж очень зол был. Хоть ростом был невелик, зато безжалостен, а потому в драках поражений не знал. А на Колю злился он беспредельно, потому что ничего не мог поделать с этим огромным, на голову выше, и в два раза в плечах шире, отличником. Где это видано — такие огромные отличники, без очков!
Встретив Колю  в первый раз во дворе с широкой двуспальной коляской, он натужно захохотал:
- Морозов ребеночка родил! Да какого большого, толстого! Хха-хха-хха! - выдавливал он из себя так, что глаза выпучились.
- Пупок развяжется, - бросил ему Коля через плечо и не спеша покатил коляску дальше.
И на следующий день в классе враг с таким же радостным надрывом заорал:
- Пропустите женщину с ребенком, а то у нее молоко пропадет!
Кто-то удивленно оглядывался, кто-то сконфуженно хихикал. Коле до этого дел не было, просто голос у вражины был противный, помоечный такой.
И тогда Коля не спеша подошел, так спокойно, что вражина даже боевую стойку не догадался принять,  так же спокойно взял гаденыша за затылок и пригнул его вниз, в мусорную корзину  головой. Еще удивился, что враг почти не сопротивляется.
Подержал так некоторое время под радостный хохот, пока враг не начал орать, извиваться и лягаться. Потом аккуратно поднял за шиворот, смахнул огрызок яблока с уха и подсолнечную шелуху с волос:
- Тебя умыть?
Враг взвыл, убежал из класса и больше в этот день в школе не был, за что и получил прогул. Коле даже жалко его стало.
Пришло лето и принесло с собой тепло и свободу. Мама с утра собирала их на прогулку, провожала Колю с коляской в ближайший скверик и там оставляла чуть не до вечера.
Девочки копошились с игрушками, кушали кашу, пили водичку из бутылочек, засыпали, опять просыпались. Коля менял им ползунки за ползунками, пока не иссякал весь запас, и опять игрушки,  и опять спать.
Частенько к ним приходил лучший друг Серега, и тогда в перерывах между кашей и ползунками они успевали переговорить о разных интересных вещах. А если подходящей темы не было, то Серега пересказывал последний виденный им фильм, например, «Неуловимые»:
- А Яшка, сечешь, им прямо так: выкраду вместе с забором! И глазами — зык, зык! А потом стрелять стали — кх, кх! По бутылкам! А? Ха-ха-ха! А Буба у дверей: о-о-оччччи чччерные! И — трах! - гитарой по кумполу. А этот — ык! - вя-а-а-а!  - изображает Серега сраженного Бубиной гитарой.
Съедали по-братски и мамины бутерброды, и мороженку, купленную Серегой, запивали чаем из термоса. Благодать!
Так сидели они дальше, сытые, с тающим в животах мороженым, и опять говорили об интересных вещах.
Сережка, таинственно оглянувшись, удивил как-то:
- Мама моя вчера на кухне с подругой говорила, я слышал через стенку. Такое бывает! В какой-то школе у нас в Ленинграде пятиклассница от шестиклассника ребенка родила!
Потрясенное молчание!
Потом Коля, обдумав ситуацию, уверенно объявил:
- Брехня!
- А почему, а почему ты думаешь? - взволновался Серега.
- Не знаю, как пятиклассницы. Может, есть такие... способные. А шестиклассник... Ну, вот мы с тобой, считай уже шестиклассники. Ну?
Они посмотрели друг на друга и сконфуженно заулыбались.
- А может, он второгодник? - вдруг осенило Серегу.
- Ну, может. Если в каждом классе по два года. Да она такая же... Тогда может быть, - согласился Коля.
- А я знаешь, чего слышал? - вдруг снова воодушевился Сергей. - Что в науке уже все открыто. Только вот белок искусственный получат — и тогда сразу можно будет к коммунизму переходить.
- Да, верно! С белком сразу всех накормят. Во всем мире. Все голодающие народы накормят, - кивнул Коля. - А что слышно? Скоро белок получат?
- Скоро! - пообещал друг. - Чтобы как раз к 80-му году коммунизм наступил! За двенадцать-то лет чего хочешь можно получить!
А потом еще о чем-нибудь, и еще, и еще. Много всего на свете интересного, на все прогулки хватит.

….........................................................

А в это время на операционный стол положили маленькую худенькую девочку по имени Галя.

Детские воспоминания разделились в Галиной памяти на «до» и «после».
И разделило эти воспоминания какое-то непонятное событие, перевернувшее всю ее пятилетнюю жизнь.
Воспоминания «До» были теплыми и милыми сердцу. Там была Галина комната с игрушками, книжками и картинками на всех стенках.
Все игрушки были любимыми, потому что у каждой был  свой мир и своя сказка. На подоконнике, заставленном цветочными горшками, был дремучий лес, где встречались друг с другом резиновые и пластмассовые звери из большой картонной коробки. Звери были добрые, веселые и никогда друг друга не ели.
Возле Галиной кровати спали на игрушечных раскладушках три дружные куклы: Золушка, Дюймовочка и Царевна-Лебедь. А с книжной полки смотрели на маленькую хозяйку родные книжки. Галя не помнила того времени, когда не умела читать. Может, когда-то оно и было, но в любимых книжках она всегда знала любое слово на любой странице.
А книжку про Ассоль, взрослую книжку, с мелкими буквами и без картинок, читала ей бабушка Кира. Но мама за это ее очень ругала, потому что Гале еще рано было такое читать.
Картины на стенах рисовал сам папа. В отчаянии летела вниз по винтовой лестнице Золушка. Ветер от ее нежно-яблочного платья взметал в сторону пламя свечей. Серебром мерцали перила и витые столбики лестницы. Огнисто вспыхивали хрустальные башмачки, а в темных углах метались и приплясывали радужные блики.
А на другой картине пробуждалась от сна маленькая глазастая Дюймовочка. Вот она приподнялась на локте в своей кроватке-цветке и светло улыбается. А утро вокруг нее звенит от падающей росы. На каждом цветке, на каждом листочке гирлянды росинок. Они отрываются и летят капельками в воздухе. А в каждой капельке сияет голубоглазая Дюймовочка в розовом цветке.
А еще портрет Гадкого Утенка. Он выглядывает из мохнатых листьев лопуха, как из-за бархатного занавеса. У него серая взъерошенная голова, длинная шейка с торчащими в стороны перышками и огромные выпуклые глаза. А в глазах этих отражается голубое озеро и белые лебеди. Очень похож на Галю этот утенок. Она очень его любит и часто перед сном разговаривает с ним по душам.
А еще большая-большая, чуть не в полстены картина с прекрасной мамой в лодке. Мама подставила загорелое лицо солнцу и ветру и улыбается им чуть насмешливо, короткие волосы затейливо разлетелись, а глаза уверенно прищурены. Прекрасная мама Аля!
Галя сама попросила себе в комнату эту картину, когда папа хотел убрать ее из своей мастерской в кладовку. Это была папина дипломная работа, вызывавшая в нем досадные воспоминания.
Работа была представлена комиссии под названием «Юность». Но в последний момент кто-то из администрации судорожно дал ей другое название - «Юность комсомольская моя». И этот благонамеренный порыв все испортил. Идеологический вождь из государственной комиссии назидательно покачал толстым пальцем:
- Наши комсомольцы сейчас целину поднимают, а не на лодках катаются!
И потребовал снизить балл.

Много-много было связано с папой-художником в этих Галиных «до» воспоминаниях. От папы всегда пахло масляной краской и чуть-чуть сигаретами. Совсем чуть-чуть, потому что курить папа старался как можно меньше и только на улице, чтобы не занести в дом вредного для Гали дыма.
А вот краской пахли и руки, и одежда, и густые папины русые волосы. Запах краски густо стоял в мастерской, где Галя любила сидеть, когда мамы не было дома.
Когда-то очень давно, - это было самое раннее Галино воспоминание, - папа писал свои картины, держа в правой руке кисть, а в левой палитру и Галю на сгибе локтя. Возможно, она еще тогда не умела ходить, потому что была очень слабенькая. И это так было хорошо: плечо у папы было такое твердое и теплое. А когда папа прижимал Галю к груди, орудуя своей палитрой, то под Галиной щекой бухало папино сердце. А палитра была в это время прямо перед глазами — краски смешивались, превращались  друг в друга и прорастали другими оттенками.
Все краски Галя с детства знала по именам и никогда не спутала бы кармин с краплаком, умбру с сиеной и кобальт с ультрамарином.
А главным счастьем и теплом в этом «до» детстве была бабушка Кира, которая тогда жила вместе с ними прямо в папиной мастерской. Бабушка варила обеды, играла на пианино, стирала, пела песни и гладила. И все это она делала одинаково прекрасно.
В молодости бабушка Кира училась в консерватории. Но потом с дедушкой произошло какое-то несчастье, после чего бабушка уже учиться не могла и проработала всю жизнь музыкальным работником в детском саду.
Но пели Галя с бабушкой только вдвоем, по секрету, потому что мама сердилась и говорила, что петь Гале вредно.
Мама бывала дома редко. Защитив одну диссертацию, она тут же занялась другой. Работала в своей лаборатории допоздна, а по воскресеньям сидела с утра до вечера в библиотеке. Домой приходила только поспать и посердиться.
Папа с бабушкой сжимались и затихали. Затворялась дверь папиной мастерской, опускалась крышка пианино. Галя робко садилась на колени красивой маме Але, стараясь не помять мамино платье, и рассказывала, что нового в жизни у ее кукол. Но долго говорить Галя не могла, очень уставала от запаха маминых духов и опускала голову на мамино плечо.
Вот это единственное, что было плохо в Галиных «до» воспоминаниях. Странная давящая тяжесть прижимала Галю к земле, вдруг, нежданно, за игрой, за пением, за чтением, на прогулке, посреди разговора. И Галя тихонько, чтобы мама не сердилась, просила бабушку Киру:
- Положи меня на кроватку.
Мелькнула в Галиной жизни больница с добрыми врачами, веселыми нянечками и множеством тихих, как Галя, детей. Сама операция почти не запомнилась. Только напугали Галю до слез лица врачей, наполовину скрытые белыми повязками, а потом как-то вдруг пробудилась она в своей палате и очень захотела кушать. С тех пор давящая тяжесть стала появляться редко. Теперь все стало можно, как сказал доктор при выписке:
- Потихонечку бегать, потихонечку прыгать, потихонечку лезгинку плясать.
И вот, когда жить с каждым днем становилось все веселее, все легче ходилось, дышалось  и пелось, произошло «после».
Галя вернулась с мамой в город с дачи и не нашла дома ни папы, ни бабушки. Мастерская была совершенно пуста, одни голые стены, оклеенные новыми обоями. Только запах краски остался. Галя ходила по этой пустой комнате из угла в угол и принюхивалась в страшной тоске. А мама их исчезновению ничуть не удивилась и очень спокойно сказала:
- Папа в воскресенье к тебе придет.
Потом в папину бывшую мастерскую переехали пианино, телевизор, полированный стол и диван. И все стало так, будто и не было здесь никогда папиных мольбертов и красок. Только запах.
Теперь папа появлялся в воскресенье утром и вез Галю в гости к бабушке Кире в небольшую комнату в коммунальной квартире. Теперь папина мастерская была там. И чудом умещались среди сохнущих холстов бабушкина кровать, гардеробчик, обеденный стол и папина раскладушка.
Грустными и жалкими казались папины картины в темном закутке за гардеробом. Грустными и жалкими казались теперь папа с бабушкой в этой комнате, и улыбались они Гале очень виновато. Так виновато, что хотелось Гале плакать от стыда не то перед ними, не то за них.
Вместо бабушки Киры в Галином доме появился дедушка Виктор. Он приходил в будни по утрам. Мама в пальто с сумкой на плече бегала по прихожей и шепотом звала черта. Наконец, почуяв знакомый удушливый запах старого курильщика, выскакивала из дверей, забыв попрощаться с Галей, и там уже на лестнице они с дедушкой немножко кричали друг на друга — что-то о заслуженном и незаслуженном отдыхе.
Привели Галю в первый раз в старшую группу детского сада. Но ей, потрясенной множеством чужих лиц и любопытных взглядов, вдруг стало плохо, когда кто-то из детей выхватил из ее рук куклу Золушку. Когда Галю привели в чувство, то дедушка, не успевший еще уйти, тут же забрал ее домой и сердился всю дорогу.
Назавтра ее привели опять. Другая воспитательница, не та, что вчера, строго взглянула на Галю сквозь очки:
- Это у нас та Галя, которая в обморок падает? И зачем таких детей в детский сад водить? Ты мне, Галина, таких фокусов не показывай! Я у детей спросила — никто тебя не обижал, а просто хотели куклу посмотреть. Не съели бы твою куклу!  Ты что же, такая жадная?
- Жадина, жадина! - сразу подхватили радостные голосишки.
У Гали потемнело в глазах и тяжело забухало сердце. С трудом дошла она до стола, где уже стояли тарелки с дымящейся кашей, и тут же почувствовала, что не может есть, ну совсем не может.
- Галя, кушай быстренько, не задерживай нас! - услышала она над собой строгий голос.
И Галя испуганно схватилась за ложку. Две ложки каши она проглотила, а третья остановилась где-то в горле и полезла обратно.
Галю вытащили из-за стола и повели к медсестре. Медсестра позвонила дедушке, только-только успевшему вернуться домой. Дедушка пришел, забрал Галю и до конца дня с ней не разговаривал.
Больше в детский сад Галю не водили, и жила она до самой школы тихо и одиноко, целый день сама с собой играя, читая, рисуя. Дедушка, накормив ее в час дня обедом, садился к телевизору и забывал о Гале до вечера. А она была рада этому, потому что однажды, пристально глядя на Галю, дед сказал маме:
- Аленька, а тебе в роддоме ее не подменили случайно? Бывают такие случаи.
Мама удивленно подняла  персидские глаза, а дедушка с удовольствием развил эту интересную мысль:
- Ты всегда была красавица, и Толька твой — мужик видный. А дочь у вас — замухрышка, заморыш какой-то!
И мама не закричала на него, как на папу или бабушку Киру. Она поставила помертвевшую Галю перед зеркалом и долго смотрела на нее и на себя.
Галя вдруг как наяву увидела - сейчас оттолкнет ее мама от себя и закричит: «Уйди, ты не моя дочь!»
Но мама не сказала ни слова, просто пожала плечами и ушла в другую комнату. С тех пор жить Гале стало страшно. Уж очень многого в жизни она теперь боялась: темноты, огня, высоты, бойких шумных детей и дедушку.

Был день Галиного рождения. Ей исполнялось семь лет.
Как всегда было множество знакомых и незнакомых гостей. Были и папа с бабушкой. И вели себя так, будто никуда отсюда не исчезали. Зато дедушки к Галиной тайной радости не было.
Гости очень шумели, и Гале хотелось забиться за диван, там было очень удобное место, куда могла поместиться только Галя.
Гости много ели, много пили из фужеров и стопок, потом некрасиво танцевали под некрасивую музыку.
Толстый рыжий гость по имени Семен беспрестанно хватал Галю на руки, щекотал, подбрасывал, пересчитывал ребрышки. Галя терпела, сдерживая слезы. Наконец, он поставил ее на стул и потребовал стишок. Галя испуганно оглянулась на бабушку Киру, а та с состраданием кивала ей: «Читай, читай». Но Галя молчала.
Бабушке Кире могло попасть от мамы, потому что Галя знала только взрослые стихи: «Есть в осени первоначальной», «Люблю грозу в начале мая», «Вот север, тучи нагоняя...». И еще другие такие стихи, красивые и задумчивые. Вдруг детям такое нельзя читать!
А мама, раздраженная Галиным молчанием, громко объясняла всем, что Галя очень застенчивая. Но это у нее пройдет. Вот будет она с осени учиться в двух школах, в обычной и музыкальной, и жизнь свое возьмет — будет Галя как все!
Улучив минутку, бабушка Кира тронула маму Алю за локоть:
- Аленька, не тяжело ли это будет, музыкальная школа? Я бы, может, сама с Галей позанималась, если хочешь?
И Галя услышала мамин ответ:
- Нет, музыка на детсадовском уровне нам ни к чему!
Галя не поняла, что это значит, но видела, как покраснела бабушка Кира.


3. Счастливая жизнь

Когда Коля перешел в шестой класс,  жизнь стала еще веселее. К зиме Дашка и Ташка, наконец, научились спать по ночам. Теперь Коля просыпался утром и благодарно улыбался их кроватке: «Умницы, поспать дали».
А по весне он возвращался из школы, открывал дверь комнаты и кричал:
- Где там мои кукарямбы?
И две кукарямбы на ножках-тумбочках с писком: «Коя, Коля» ковыляли к нему. И он хватал их в охапку обеих, от радости не чувствуя их веса. А они сразу принимались тянуть его за волосы, жевать щеки и цапать липкими лапками за нос. Погуляв с ними по комнате, он ставил их на пол, утирал лицо и притворно ворчал: «Обслюнявили!..»
Лишь одно происшествие смутило его и озадачило. К ним домой как-то заявился тренер из спортивной секции. Он несколько раз был на уроке физкультуры в школе, каждый раз отечески похлопывал Колю по плечу и предлагал зайти как-нибудь, посмотреть, что у них там в спортшколе делается. На это Коля очень вежливо отвечал ему: «Спасибо. Времени нет».
И вот этот настырный тренер явился к ним домой и давай агитировать маму. В комнату он проходить не стал, остановился в коридоре, вероятно, воображая, что так доставит меньше хлопот. И там, упершись локтем в древний скрипучий шкаф, убедительно гудел на всю квартиру. Соседки, сгорая от любопытства, заметались взад и вперед по коридору. Коля слышал из комнаты их лукавое шлепанье под гул тренерского баса и страдал за маму.
Постепенно гудение стало громче. А маминого голоса вообще слышно не было. Молчала, что ли?
Наконец, тренер совсем разозлился и заорал:
- Вы поймите только, чего вы его лишаете? Что вы за мать? Парня в няньку превратили!
И тогда Коля решительно вышел в коридор и сказал тихо и сурово:
- Не кричать. Детей мне напугаете.
Тренер несколько секунд смотрел на него, окаменев, потом покраснел, пробормотал: «Прошу прощения... Я пошел...». И скрылся за дверью.
Мама вернулась в комнату очень бледная, села и расплакалась навзрыд. Девчонки оторвались от кубиков и встали рядышком, испуганно заглядывая ей в лицо. Коля растерянно обнял ее. Она уткнулась ему в грудь, и он тут же почувствовал ее горячие слезы через рубашку.
- Ты... подожди еще немножко... - с трудом, захлебываясь, бормотала она. - Нам бы их лет до трех... жалко их в ясли... маленьких... Плохие здесь ясли-то... говорят... А там в детский сад... И будешь свободен... В большой спорт пойдешь...
Коля даже удивился, как серьезно отнеслась она к этим тренерским глупостям, и совершенно чистосердечно ей ответил:
- Да ты что! Делать мне, что ли, нечего, руками-ногами махать! Другие дела найдутся.
Но тренер-таки успел в школе нажаловаться на Колину маму. И несколько дней спустя завуч вызвала Колю к себе в кабинет. Она долго и ласково расспрашивала его о жизни, о трудностях, очень ли устает, не нужна ли помощь. Коля старательно припоминал, какие трудности у него, но как назло ничего на ум не приходило.
- Да вот. На горшок их трудно сажать, - вдруг вспомнил он. - Пока одну сажаешь — у другой штаны мокрые.
Результат беседы был неожиданный. Через пару дней он вдвоем с другой Серегой тащил домой устрашающих размеров мешок с детским бельем и девчоночьими нарядами на все сезоны.
- Ну, вот и приданое есть. Можно замуж выдавать, - деловито ответил он маме на ее немой вопрос.

Когда девчонкам исполнилось три года, вся семья дружно поступила в детский сад.
Мама пришла туда няней в младшую группу к девочкам. Ее работа началась в августе. Весь персонал две недели скреб, чистил, мыл кухню, коридоры, туалеты, игровые комнаты. Доставались и раскладывались по полочкам игрушки и учебные пособия, развешивались тяжелые шторы и тюлевые занавески.
А Коля целыми днями был с девчонками за маму. Кормил их, выгуливал во дворе, укладывал спать.
Как-то раз решили они втроем  прогуляться в садик и посмотреть, где там мама пропадает целыми днями.
Увидев маму среди коробок с игрушками, девчонки с визгом кинулись к ней. А две растрепанные воспитательницы с криками кинулись к Коле:
- Какой большой! Какой большой! Ты поможешь нам? Света, пусть он поможет!
В садике разыгрывалась трагедия. Плотник дядя Гриша, он же электрик, он же сантехник и дворник,  в настоящее время пропивал черно-белый телевизор, и потому уже неделю не давал о себе знать. Жена плакала о телевизоре, а о муже не тревожилась:
- Деньги кончатся — появится, зараза паскудная!
А детский сад буквально погибал без мужских рук. Перед растерянным Колей открыли подсобку с инструментами, и он целый день ходил по всем группам, сколачивая сломанные стульчики, подтягивая крепления у шкафчиков, вкручивая лампочки и закрепляя карнизы.
Заведующая детсадом, увидев Колину работу, прослезилась и пообещала маме премию из аванса прогульщика дяди Гриши.
Счастлива была мама, которую впервые в жизни не попрекали безотцовщиной, а превозносили до небес за изумительное воспитание изумительного сына. Счастлив был Коля, впервые ощутив упоение настоящим мужским делом. Счастливы были девчонки, впервые увидевшие столько игрушек сразу.
Вот так, самым счастливым образом началась новая трудовая жизнь.
Сначала Коля думал, что это будет очень интересно — приходить домой и сидеть одному в тишине за уроками. Вернулся он так в пустую комнату — раз, другой, третий, - и не выдержал. Стал сразу из школы прибегать в детский сад. Мама сначала посердилась. Она-то мечтала, что он без них отдыхать будет или впрямь, может, в какую-нибудь секцию кинется.
Но потом она смирилась, и все устроилось прекрасно. Взяли они с Колей на полторы ставки еще коридор и лестницу — работников в детском саду как всегда не хватало, и Коля после школы, съев у мамы в группе щедрую порцию  обеда, засучивал рукава и тер шваброй капризный светлый линолеум. А что — тоже вроде спорта, а семье лишняя копейка.
Потом помогал маме одевать ребятишек, тепленьких, розовых после дневного сна, доверчиво сияющих: «Здластуй!»
А пока мама в белом халате и косынке, серьезная, как врач, кормила детей полдником, он успевал рядышком, на подоконнике сделать русский и алгебру, а то еще и физику.
Такая жизнь поначалу казалась нелегкой, но быстро обкаталась. Коле нравилось, что с ним приветливо здороваются воспитательницы, что его узнают на улице дети, дергают за рукав своих мам: «Видишь, видишь, это Коля идет!»
Уставал? Ну и подумаешь. К вечеру это было даже приятно. Он успевал вытянуть гудящие ноги, уютно укрыться одеялом и, улыбаясь от удовольствия, уплывал в спокойный сон.
Так пережили зиму. А по весне начались хлопоты.
Мама решила вывезти их в «родовое имение», избенку с огородиком в деревне, откуда была родом.
На майских праздниках она оставила Колю с девочками на два дня. Съездила на разведку, поприбиралась, пыль повытрясла и в смятении примчалась домой:
- Ну как вы тут без меня?
А что было беспокоиться? Сама же им кучу еды оставила — прямо на неделю хватило бы. Что он не накормит девчонок, не оденет, спать не уложит? Смешно даже.
С сестренками у него проблем не было. Проблемы были с самим собой. С некоторых пор стал он странности в себе замечать. А после зимы так даже затревожился.
Ну, ноги шерстью обросли — понятно, ну там еще в других местах — допустим.
Но почему в голову какая-то хрень полезла? Да такая, что и сказать неудобно. Коля вскакивал по ночам и оглядывался на мамину кровать, не подслушала ли она его сон.
Наверно, подслушала. Потому что однажды вечером, когда он делал уроки, положила ему под локоть брошюрку из серии «Знание» под интригующим названием: «О чем нужно знать юноше?»
Ну и о чем же? А-а! Вот это про что!
Изучив брошюру, Коля успокоился. Все, значит, в порядке. Даже смешно стало. Вот тебе и венец природы, гомо сапиенс! А чуть что — обезьяна обезьяной!

Школа поразила Галю обилием незнакомых лиц: и детских, и взрослых. В первые минуты Галя даже боялась, что ей станет плохо, как тогда, в детском саду. Но все обошлось и даже стало нравиться, только на переменах было страшно.
А через неделю дедушка повез ее в музыкальную школу, где детей было меньше и отовсюду слышалась музыка.
Туда после работы подъехала мама, отпустила дедушку домой и побеседовала с учительницей по специальности. Слух у Гали оказался хорошим, а вот ручки слабенькими.
- Тренируйте, развивайте!
И мама записала в общую тетрадь в черной кожаной обложке серию упражнений для укрепления Галиных ручек.  Мама всегда записывала все необходимое для Галиного воспитания. Это черная тетрадь, Галя знала, была уже третья.
Вернувшись домой, Галя почувствовала страшную усталость, руки дрожали, пальцы не слушались и роняли ручку и карандаш. Мама заглянула через плечо на кривые крючочки и квадратики в Галиной тетрадке и рассердилась. Лист вырвала и заставила переписывать все заново!
А Галя сильно-сильно стиснула зубы и опустила голову, чтобы мама не заметила слезы.
Так, стиснув зубы, она и проучилась весь первый год. В обеих школах ею были почти довольны. Вот только подруг не появилось. Удобнее всего было бы дружить с соседкой по парте, но та фыркнула, когда Галя подошла к ней на переменке:
- Я хожу  только с теми, у кого лицо красивое!
И Галя спорить не стала: никто не обязан дружить с некрасивыми.
А дома она опять и опять смотрела в зеркало.
Очень странно, но похожа она была и на папу, и на маму. Мамин острый длинный носик, узкое лицо. А папины светлые ресницы и брови. И волосы светлые, тоже папины. Только у папы они густые и тяжелые, золотистые такие, а у Гали вечно торчат мочалкой пыльного цвета.
И глаза серые, тоже папины. Только у Гали они как будто с другого лица, такие большие для худенького личика. Лягушонок пучеглазый.
Конечно, кому это захочется с лягушонком дружить! И с ней не дружили, звали по фамилии:
- Эй, Сироткина, дай карандаш.
Прыгать на скакалке Галя так и не научилась, в игры, вроде али-бабы или штандера ее не брали ввиду неуклюжести.. А в интеллектуальных забавах «Я садовником родился...» или «Кис-кис-мяу» Галя даже смысла не улавливала. Так и стояла у стеночки, глядя на одноклассниц с любопытством и восхищением: «И как это они все умеют!»

4. Сказочное лето

Это было удивительное, сказочное лето!
Сплошь счастливое, как даже и не бывает. Судьба подарила его Коле перед тем, как сильно ударить прямо под дых.
Собираться начали еще в мае. Мама каждый день укладывала чемоданы и сумки, потом, ворча и охая, вытряхивала их, что-то перебирала, перекладывала и собирала заново. Ждали только окончания Колиных экзаменов.
Чуток поссорились с мамой из-за этого. Коля, вкусив взрослой трудовой жизни, размечтался, что после восьмого уйдет в техникум и будет носить домой стипендию. А потом армию отслужит и сразу на работу. И заживут они тогда по-царски!
Он уже в «Детском мире» платья девчонкам присмотрел, чтобы Дед Мороз на празднике растаял от такой красоты. А маме Коля задумал купить перчатки, настоящие, дамские, чтобы не видны были ее растрескавшиеся от хлорки пальцы. А то в магазине какая-то важная старуха в шляпе на маму заворчала, мол, ходят тут с кожными болезнями.
Так хорошо он все задумал, и стипендии бы хватило. Да не тут-то было. Мама раскричалась:
- Не смей! Десятилетку будешь кончать!
И даже за ухо его потаскала, хотя до этого самого уха уже не так-то легко было дотянуться.
А потом пригрозила:
- Вот еще так расстроишь меня — опять курить начну.
И Коле пришлось сдать позиции.
Выехали на следующий же день после экзаменов, рано утром.
Сначала в пустом, только что открывшемся метро, потом четыре часа в поезде дальнего следования. В маленьком зеленом городке два часа сидели прямо на траве у автобусной остановки и ели бутерброды с чаем. Полтора часа тряслись в душном, раскаленном автобусе. И наконец, часик шли пешком.
Девчонки от усталости плакали в голос, но взять их на руки возможности не было. Чемодан в одной руке, чемодан в другой, рюкзак на спине. А мама  так увешала себя со всех сторон сумками,  что  получилась гора с ножками.
Когда из-за рощицы вдруг выплыла деревенька, сил сразу прибавилось. Девчонки утихли, а у Коли вдруг появилось такое чувство, что он домой идет. Вроде как жил он уже здесь, все какое-то знакомое.
Улица была всего одна. На ней по обе стороны стояла дюжина избушек. Когда подошли ближе, Коля разглядел, что большая часть — нежилые. Заколоченные седыми досками они пугали, как мертвые лица.
Жили-доживали в этой деревне четыре бабули: дряхленькая баба Дусенька, добрая душа баба Катя, хулиганистая бабка Нинка и интеллигентная Вера Ивановна.
У Веры Ивановны был сын, но жил он в Молдавии, присылал ей оттуда письма и посылки к праздникам. Сам не показывался. Один раз приехал когда-то с молодой женой, да через неделю и уехали — супруге не понравилось.
- Так ведь как в Молдавии! Плюнь на землю — персик вырастет! А здесь, трах-тарарах, все лето в земле ковыряешься  к небу задницей! - усмехалась бабка Нина.
В посылках сына всегда, кроме еды, были и книги. Вера Ивановна была учительницей и учила когда-то всех-всех, кто сейчас работает в местном совхозе. И маму  Свету когда-то учила. И даже бабку Нинку — кто бы мог подумать!
У бабки Нины были сын и дочь, муж погиб в войну. Дочь с зятем не приезжали, только открыточки присылали к праздникам — у них под Ленинградом была своя дача. Зятя бабка не жаловала:
- Больно нехорош спьяну — руглив! Ругаться-то я сама люблю, а другим не позволяю!
Сын приезжал к бабке Нине в сентябре, ожесточенно работал весь отпуск: копал картошку, пилил с матерью дрова, чинил все, что требовало починки, красил все, что требовало покраски. Закончив дела, сразу уезжал в город к семье.
А к Дусеньке не приезжал никто. Единственный из троих вернувшихся с войны сыновей давным-давно уехал с женой и детьми на север, там укоренился, дождался внуков. Да здоровье уж не то, опять с инфарктом в больнице там, в Норильске, лежит. А дети его и забыли совсем про одинокую старушку. А внуки и знать не знают про свою прабабушку.
Ну а баба Катя была как перст одна. В войну погиб муж, а десять лет назад в пьяной драке сложил голову сын.

- Гляди-ка, баба Катя печку нашу топит, - кивнула мама подбородком вперед.
Над серым домиком с покосившимися столбиками крыльца курился дымок. Ступенька под Колиными ногами прогнулась и плаксиво скрипнула. Плотно закрытая дверь отошла от стены с трудом. Из сеней тяжело пахнуло сыростью и печалью.
Но на кухне было тепло и весело. У печки хлопотала кругленькая старушка в застиранном цветастом платье. Белая косыночка сползла с седой головы и чудом держалась на затылке.
Увидев входящих, старушка что-то с грохотом уронила, всплеснула ладошками и запричитала:
- Да о-о-ой, да ми-илые, да голубёнки вы мои-и-и!
- Тетя Катенька! - мама стряхнула на пол всю свою поклажу и обхватила старушку обеими руками, чуть не оторвав от пола.
С минуту они стояли так, покачиваясь, и плакали. Потом баба Катя вырвалась из маминых рук и схватилась за Колю:
- Да о-о-ой! Да о-о-ой!
Едва дотянулась на цыпочках, расцеловала и опять заойкала:
- Да ведь как есть Никола Морозов в парнях! Ты подумай! Эх, дед, дед, не дожил, не посмотрел на свой патретик!
Потом обхватила руками девочек. Они едва держались на ногах, но стойко дали себя потискать. И опять счастливые слезы и причитания. А мама уже распаковывала большую сумку.
- Вот, тетя Катя, смотри. Тут булочка тебе ленинградская, свежая, вчера горячую брала. А тут колбаска. Холодильника-то нет у тебя? В самое холодное местечко убери и съешь быстро.Здесь сырки плавленые. Смотри, ешь, долго не храни. Тут тебе карамелечки к чаю.
И еще что-то, и еще что-то. Баба Катя радовалась, как маленькая, каждому гостинцу,  расцветала, ойкала, всплескивала ручками:
- Ну и Светка! Ну, ты и Светка! Да о-ой, да о-ой!
А Коля тихонько вошел в комнату. Здесь еще сильнее пахло тихой ласковой печалью. Высоченная и широченная железная кровать сразу же завладела Колиным вниманием. Ему хотелось рассмотреть и темный шкаф с  зеркалом, в котором почти ничего не отражалось. И шаткий столик с лампой-грибочком, и огородик за окном, и картинки на стенах.
Но с кроватями надо было разобраться срочно.
Он откинул покрывало. Белье было желтенькое, пахнущее старым шкафом, но чистое и отглаженное, только что постеленное. «Тоже баба Катя», - ласково подумал Коля.
Половицы заскрипели. Девчонки, держась за руки, приковыляли за ним в комнату и теперь сонно смотрели по сторонам. Коля вывел их в сени к умывальнику, сполоснул мордашки, протер мокрой тряпочкой запыленные ножки, взял под мышки и перенес на кровать.
Очутившись на подушках, обе блаженно заулыбались. Коля стянул с них платья, прикрыл одеялом и подвернул край матраса валиком для безопасности.
Мама с бабой Катей на кухне все разбирали сумки и мешки. А на столе там стояло что-то, прикрытое полотенцем, вкусно пахнущее. Выудив из-под полотенца две оладушки, Коля понес их в комнату, но сестренки уже крепко спали. Пришлось съесть самому.
С наслаждением жуя, он рассматривал картинки и фотографии на стенах. Картинки были выцветшие, потертые, из старых журналов: цветы, осенние пейзажи, красавицы в старинных платьях.
В углу висела икона. На ней бородатый дед с посохом. А рядом с этой иконой маленький деревянный прямоугольничек, совсем темный, с облупившейся и почерневшей краской, смутно обрисовывавшей женскую фигуру под покрывалом.
Фотографий было мало. Был беленький серьезный мальчик в матроске. Была девочка в школьной форме с бантом на стриженых волосах.
А еще была большая фотография целого восьмого класса Красавинской восьмилетней школы. И там, наконец, Коля узнал маму со светлой косичкой и только тогда догадался, что девочка с бантиком — это тоже мама. Да и мальчик в матроске — батюшки! - и это мама.
А на другой стене висела очень старая фотография под стеклом с трещинкой. Стекло было пыльное.  Коля стер ладонью пыль, стараясь не порезаться о трещину, и всмотрелся.
На стуле сидел мужчина с очень широкими плечами, темноволосый, темноусый, красивый, как все умные и добрые русские мужики. Рядом стояла щупленькая женщина в косыночке и держалась за широкое плечо мужчины. Дедушка и бабушка.
Окинув взглядом фотографии, Коля вдруг понял, что это все, что есть. Весь семейный альбом на стене.
А у них с матерью что? Колины детсадовские и школьные фотографии. И девчонки этой зимой в первый раз сфотографировались со своей группой.
А какими они были в три месяца, когда он выплясывал с ними по комнате? Забыл. И не вспомнить.
И уже возвращаясь к матери на кухню, Коля подумал: «Вот зарабатывать начну — куплю фотоаппарат!»
Мама с бабой Катей уже сидели за столом и держали друг друга за руки. Обе оглянулись на его шаги:
- Ой, - спохватилась мама, - там бы девчонок-то уложить...
- Спят, - коротко отозвался Коля. Он вдруг понял, что так сильно устал, что рот тяжело открыть.
Баба Катя опять запричитала:
- Ну, сынок, ну голубчик! Утешеньице-то материно! Весь в деда! Аннушка-то Михална была за ним как за каменной спиной.
И Коля даже про себя не улыбнулся этой «каменной спине», вспомнив, как беспомощно и доверчиво держалась молодая женщина на фотографии за плечо мужа.

Запах печали быстро выветрился из дома. Пахло теперь густыми сытными кашами, щавелевыми щами и цветами, которые девчонки тащили со всех лужаек и раскидывали по всем углам. А ступенька крыльца уже не плакала, а весело взвизгивала, как пес при виде хозяина.
Каждый день приносил новый подарок.
На первое же утро в деревне Колей был открыт целый сарай сокровищ: ящики столярных инструментов, гвоздей, шурупов, шайбочек, гаечек — все заботливо ухоженное, укрытое от пыли и сырости. А еще штабеля досочек, реечек и брусков. А в глубине на стенке — даже дух захватило! - велосипед.
Своего велосипеда у Коли не было никогда. Зато был хороший друг Серега, и у него в первом классе был «Орленок», потом «Школьник», теперь «Спорт». Серега не жмот, Коле дает кататься, сколько влезет. Даже сказал Коле однажды:
- Ты больше меня с велосипедом возишься. Я только ездить умею — а ты как хозяин.
Но все это, конечно, только слова.
А вот теперь свой, наследный, хоть и старый, но вполне надежный.
Коля вытащил его на свет Божий, обтер ветошкой — здесь же на гвоздике висела, крутанул колеса.
«Надо бы подкачать», а вот и насос в углу на полке. «Надо бы смазать», - а вот и масленка тут же рядышком. Как будто сам дед Николай под руку подложил.
Велосипед наполнил жизнь множеством интересных приключений.
Сделав поутру все необходимое: воды натаскать, огородик полить,  подвинтить, что на глаза попадет — Коля выкатывал из сарая велосипед. Заботливым глазом осматривал все суставчики, подкачивал шины и кивал маме: «Поехал».
Она с улыбкой протягивала ему кошелек  и наказывала:
- Значит, хлеба, сахару подкупишь, крупки, какая будет, масла подсолнечного бутылку. Ну, может, еще чего к чаю выкинут.
Коля вешал на плечо рюкзачок и лихо вскакивал в седло.  Девчонки стояли рядом, дожидаясь этого момента, чтобы замахать чумазыми ладошками, и махали, пока он не скрывался за поворотом.
А виден он был долго, потому что сначала ехал мимо бабы Кати и окликал ее через забор:
- Баба Катя, каких тебе гостинцев привезти?
Старушка с трудом распрямляла круглую спину и неизменно всплескивала черными земляными руками:
- Да о-о-й! Да Колюшка! Да я уж и не знаю...
- Ты говорила, у тебя соль кончается. Купить? И мыла у тебя последний кусок.
- Голубчик! Да ведь как ты все помнишь-то? Колюшка-то родимый...
А Коля, махнув ей на прощание, ехал дальше. Ехал мимо Веры Ивановны и стучал в оконную раму:
- Вера Ивановна, день добрый. Вам в Красавине чего купить?
Худенькая, аккуратная Вера Ивановна подходила к окошку  и ласково отвечала:
- Здравствуй, дорогой. Да что там купить... Наверно и не надо ничего. Все у меня есть.
- А булки-хлеба? А масло сливочное вдруг будет?
- Да, может быть.... Если такое чудо, что масло... пожалуй, возьми, - смущенно улыбается она. - Денег-то хватит ли? Возьми еще.
- Потом рассчитаемся, - и Коля трогается с места.
Следующая остановка — совсем покосившаяся избушка. Здесь приходится сойти с боевого коня и войти в дом. Если баба Дусенька не сидит на завалинке, то она дома, на кровати, охает и растирает тяжелые отекшие ноги.
К ней Коля заходил каждый день обязательно, с тех пор как услышал вечером очень встревоживший его разговор. Баба Катя рассказывала маме о прожитой зиме:

- А Дусенька-то у нас этой зимой совсем помирать решила. Дело-то как было. Мы сложились, а Нинка всем дров на зиму закупила и мужиков наняла. Те привезли, напилили — всё слава Богу! А ночью те дрова у Дусеньки и пропали. Да мы и знаем, на кого думать: пеструхинский здесь один шатался, такой пес-мужик. Пошла Дунюшка в сараюшку — а там щепки одни. Так она ведь, что ты думаешь, Светушка, и обрадовалась. Думала, Бог ей  смерть мягкую посылает — заморозиться, да сном и помереть. И нам-то никому не сказала, что дров у нее нет, и не знала мы.
Мороз-то ударил сразу после ноябрьских, да и снежку подвалило.
Нинка утром ко мне бежит. Пошли, говорит, к Дусе, что-то печку она второй день не топит. Веру Ивановну позвали, снежок с крыльца отвалили, а то в избу-то не войти. Входим — а в доме, что на дворе, мороз такой же!
Лежит наша Дусенька на кровати, платочком белым повязалась, платьишко светленькое надела, чулочки новые, ненадеванные — приготовилась значит! Лежит, а вроде дышит еще, парок от лица идет.
Ну, Нинка скорее на крышу полезла, трубу откопала. А мы с Верой Ивановной давай Дусеньку водочкой оттирать. Уж не знам, как и подняли-то. А она, слышь, и заплакала, что помереть не дали. Нинка и давай ее по матушке-то крыть: а-а-а, такая-сякая, греховодница, раньше сроку на тот свет захотела. Язык-то у ней как помело!
Так ведь она, Нинка-то, Дусю к себе в дом забрала и всю зиму ее выхаживала. На свою кровать ее завалила и вставать-то не давала, и кормила в кровати. А та только слезоньки лила: «Что это я, как барыня, ем, да сплю, да радио слушаю». Так мы теперь все смеемся, барыня, мол, наша!

Вот поэтому к бабе Дусе надо было Коле обязательно зайти и самому посмотреть на ее полках, чего не хватает: спичек ли, соли-сахару. А то Дусенька сама и не помнит, чего у нее есть, чего нет. Она и годов своих не помнит! Уж сколько лет твердит, что ей восемьдесят пять!
И наконец, надо поздороваться с бабкой Ниной, самой молоденькой, всего-то два года как на пенсии. Сухая, жилистая, с огромными лужеными руками и лицом индейского вождя, она всегда занята мужским делом: то строгает что-то в сараюшке, то приколачивает на крыше, то кряхтя и матерясь, колет дрова.
Коля окликает ее через заборчик:
- Баба Нина, день добрый? Не купить ли тебе чего?
- Ну вот! - заносчиво откликается та. - Я и сама покуда на ногах. А ты и так трех бабок отовариваешь, гляди, сумка треснет. Слышь! Чего мамка за молоком не идет? Крынка на столе, яйки в миске. Это для нее, пусть все берет.
- Она сейчас придет, - кивает Коля, трогаясь с места.

И вот быстро расстилается навстречу, прямо под колеса, пыльная дорога. Она так и дышит под колесами , не то что мертвый городской асфальт. Слева подплывает веселый солнечный березнячок и разворачивается гармошкой — подпевай, мол! Сквозь прозрачную березовую листву мелькают серые крыши — еще одна деревенька. А по правую руку поблескивает сквозь кустарник речка Тюша — и тянет прохладной водой оттуда.
Начинается Красавино — местная столица с магазинчиком, почтой и клубом, куда по субботам, бывает, даже кино привозят. В общем, дачное место.
Из заросшего травой переулочка грустно смотрит вслед Коле одноэтажный белокирпичный дом с разбитыми стеклами и драной шиферной крышей. Когда-то это была мамина школа. Но перенесли совхозный центр в другое место, за пять километров отсюда, туда и школу перевели. А добротный крепкий дом стал берлогой для всяких бродяг. Очень грустно думать об этом.
Но грустить некогда. Впереди магазин. Дощатый длинный барак. На одной его половине продается еда. На другой половине — что угодно для души, то есть, ленты, кружева, ботинки, спички, мыло, керосин. Там же застенчиво жмутся в углу диван, холодильник и телевизор, покрытые пожелтевшими газетами, и годами ждут своих покупателей.
Обратно Коля едет не спеша, проверяя глазами дорогу. Рюкзак на спине уж не болтается тряпкой, а солидно восседает на спине, и по сторонам смотреть уже не хочется.
Теперь все идет в обратном порядке.
Бабка Нина машет ему с крыши и кричит ехидно:
- Ой, Кольк, надорвесся ты трех бабок кормить!
У бабы Дусеньки Коля выкладывает на стол покупки, быстренько считает в уме  и берет несколько монеток из жестяной коробочки, для него стоящей на столе.
Вера Ивановна берет через окно купленные для него продукты и протягивает Коле деньги. Она никогда не заставляет его самого считать, сколько ему причитается.
А баба Катя  ждет его у калитки с мамой и девочками, которые уже несколько минут прыгают и кричат: «Коля едет! Коля едет!»
А еще, порасспросив хорошенько шуструю бабку Нину, он как-то съездил в лес на разведку и набрал бидончик земляники. Набрал бы еще, но задерживаться не хотел, чтобы мама не тревожилась. Теперь он знал все ориентиры: речка Тюша, болотце Серушка, шоссейная дорога на совхоз, ельник — все сложилось в общую картину, как кусочки мозаики. И потом он уже смело ехал  чуть не на целый день, то за ягодами, то за грибами.

Вечерами, когда жара спадала, бабули частенько собирались к Дусенькиным окнам, рассиживались на завалинке, а Дусенька выглядывала из растворенного окошечка. Так сидели и неторопливо беседовали. Рассказывали друг другу давно известное, вспоминали забытое, жаловались на плохие времена и тут же вспоминали, что были времена и пострашнее. Говорить старались погромче, Дусенька была глуховата, и  Коля, сидя с книгой в палисаднике за деревянным столиком на крепких ножках, ясно слышал их голоса в вечерней деревенской тишине.
В первые же дни Вера Ивановна , увидев его во дворе, ласково поздоровалась и предложила:
- Захочешь почитать что-нибудь — возьми у меня.
Коля сразу представил себе, как приятно было бы читать перед сном, что-нибудь длинное-предлинное, чтобы на все каникулы хватило. И попросил «Войну и мир», потому что ничего длиннее не знал!
Дома в городе книжек было мало. Не на что было их покупать и некогда было читать.  Что для уроков требовалось, Коля брал в библиотеке. А в доме Веры Ивановны даже пахло библиотекой, столько книг там было в шкафах до самого потолка.
Через две недели, закрыв последний том «Войны и мира», Коля подумал: «Хорошо, но мало». И перечитал все заново с еще большим удовольствием. Потом, вспомнив, что в школьной программе есть еще длинное «Преступление и наказание», попросил и его. Читал и слышал скрип своих мозговых извилин от непривычного напряжения! И окончательно убедился, что чем книга толще, тем интереснее.
Так и читал все лето по вечерам, выбирая на полках Веры Ивановны самое многотомное. «Анна Каренина» была короче «Войны и мира» и, соответственно, не такая интересная. Даже Анну в конце не было жалко, потому что он уже знал, чем дело кончится — поездом, кто ж этого не знает. А вот «Братья Карамазовы» - это да! Сильно! И «Дон Кихот» понравился, только жалко его было. И почему-то жалко самого Сервантеса, который притворялся, что смеется над этим безумным идальго. А прочитав «Сагу о Форсайтах», Коля посмотрел на себя в старое зеркало и подумал: «Может, я англичанин в самом деле?»
Такое это было удовольствие, никуда не спешить, не заглядывать в конец, не пропускать страницы без разговоров. А просто читать себе и читать. «Буду зарабатывать — книг накуплю, - думал Коля. - Как захочется, сяду и почитаю».
Вот и читал себе за столиком под березой, отмахиваясь от комаров, под далекий говор старушек у Дусенькиной избушки.
В первую очередь старушки читали друг другу письма детей. Над каждой строчкой думали и вздыхали все четверо. Секретов друг от друга у них давно уже не было.
- «Все у нас, мама, хорошо, - усердно вчитывалась бабка Нина в письмо дочери и тут же комментировала со всегдашним ехидством. - «У Валентина здоровье хорошее». А что ему сделается, такому лосю? Я вот была у них той зимой, насмотрелась. Жрет! Мне б такого обеда на неделю хватило. А Тонька ему подливает да подливает, подкладывает да подкладывает. Он из-за стола уж брюхо вытащить не может.
- Это вредно так есть, - деликатно замечает Вера Ивановна, - он может здоровье испортить.
- Да уж испортится у него! Как же! - возмущается теща и продолжает. - «Димочка кончил третий класс на все четверки, только по русскому и арифметике тройки». Это называется — все хорошо, прекрасная маркиза! Не могут сына арифметике научить!
- Это ничего, ничего, - успокаивает Вера Ивановна, - Димочка — мальчик хороший и умный, выправится.
- А уж голубчик-то, красавчик-то, - умиляется баба Катя, - как сейчас вижу, в тот год приезжал. Волосики светленькие, глазоньки голубенькие — ангелочек! Только худенький-то худенький!
- Там в городе так мало витаминов, - вздыхает Вера Ивановна.
- Эт точно! Витамина Р им всем не хватает — ррремня хорошего по заднице, - хмыкает бабка Нина.
Потом письмо читает Вера Ивановна. Кажется, семейная жизнь ее сына сложилась не лучшим образом.
- «Мы с ней, в сущности, давно чужие люди и не мешаем друг другу жить собственной жизнью. Удерживает меня сейчас только Виталий, но до его совершеннолетия осталось всего четыре года...» - читает Вера Ивановна.
Голос у нее учительский, звучный, как у артистки. Вроде и негромко, и задушевно, а Коля невольно слышит каждое слово.
- О-ой, Иванна, да как же он хорошо у тебя пишет-то, - растроганно вздыхает баба Катя, - прямо как в книжке написано. И всегда-то он умница был, и всегда-то всех лучше.
- Н-да! Умник великий, - фыркает бабка Нина. - От большого ума жену в Молдавии нашел, ближе не случилось...
- Ну, уж ты... ладно, Нинка, тебе, - хлопотливо осаживает ее баба Катя.
- Что имеем не храним, потерявши — плачем, - голос Веры Ивановны очень печален.
- Плачем... Плачет ли? Вот пусть бы приехал, да посмотрел!..- кипятится бабка Нина, а баба Катя хлопочет, шикает на нее, как на козу:
- Шть, шть ты! Чего зря шумишь!.. нечего ему тут!..
У них нет тайн друг от друга, и за их общей печалью и тревогой много недосказанного и только им понятного.
Так и читает Коля под их далекие, но отчетливые голоса, слышит и не слышит, погруженный в чужую, книжную жизнь. Теперь ясно ему стало, зачем  книжки пишутся и для чего читаются, - чтобы можно было другим человеком побыть и посмотреть другими глазами. Например, князем Андреем. Чтобы так же смотреть на людей с высоты своего  благородства! Чтобы так же возненавидеть Наташу Ростову и так же ее простить!  Чтобы так же красиво умирать!
И Иваном Карамазовым тоже интересно побыть! Чтобы быть одному против всего мира!  И Сомсом Форсайтом! Чтобы вот так полюбить навсегда и безнадежно. Такую! Как Ирэн. И Дон-Кихотом. Чтобы увидеть в крестьянке Альдонсе прекрасную Дульсинею Тобосскую.
Там у Дусенькиных окон бабули уже наговорились всласть и уж прощаются так обстоятельно и церемонно, будто на год расстаются. А Коле уже не читается. То ли оттого, что слетелись на ужин комары-людоеды и надоело от них отмахиваться, то ли тяжело становится глазам от сумеречного света, то ли не хватает старушечьих далеких голосом.
А в комнате теплая тишина. Неслышно спят на кровати сестренки. Раскладушка уже расстелена для него. Мама в старом фланелевом халатике сидит на застеленном диванчике и при свете лампы-грибочка штопает Колины носки.
- Начитался? Комары, небось, заели?
- Комары как комары, - пожимает Коля плечами. - Там уже видно плохо, а то бы я еще почитал.
- За тем столом хорошо читается. Отец его для меня сделал, когда я читать полюбила. Чтобы в доме не торчала, а на воздухе была.
- А какие ты книги читала в мои годы?
- В твоем-то возрасте?.. Да уж и некогда было мне тогда книжки читать. Собиралась я в твоем возрасте в Ленинград, в техникум экзамены сдавала, в общежитие устраивалась.
- Тебе, наверно, не хотелось уезжать?
- Хотелось. Очень хотелось. Так и рвалась отсюда. Все боялась, пропущу что-то такое, что в мире без меня сделается. Ох, смешные все мы были тогда... - мама грустно улыбается, откусывая нитку. - А уезжать-то мне не надо было. Хотя... вот вы теперь у меня...
Мама опускает работу на колени и задумывается, глядя вслед золотой заре за окном.
Коле хочется еще о многом ее спросить, но что-то мешает ему,  и он тихо укладывается на раскладушку.
……………………………………………………………………………………………………………..

А Галя испортила маме весь отпуск, до температуры обгорев в Крыму в первый же день. А когда температура спала, она тут же отравилась творогом за завтраком в доме отдыха. Мама в гневе кричала на заведующего, а заведующий в гневе кричал на маму. Дело в том, что творог ели все, а отравилась одна Галя.

5. Крещение
Совсем уж под конец маминого отпуска Галя умудрилась еще и потеряться. Их повезли на автобусную экскурсию в старинный монастырь Бахчисарай. И пока мама внимательно слушала экскурсовода, записывая все важное в блокнот, пока щелкала фотоаппаратом, Галя засмотрелась на лики и совершенно потеряла ощущение реальности. Опомнилась только от мощного голоса откуда-то из-за стен: «Девочка Галя Сироткина, тебя ищет мама! Девочка Галя Сироткина, мама ждет тебя у автобуса». В ужасе бросилась Галя куда-то бежать по темным закоулкам, но к счастью, наткнулась на совершенно взбешенную маму. Мама схватила ее за руку и потащила за собой, шипя сквозь зубы: «Да шшшштошшшш это такое!»
Этим закончился отдых в Крыму.
…………………………………………………………………………………………………………………

А Колю мама в тот день  разбудила очень рано, прямо как в школу.
- Поднимай девочек!
- А куда мы торопимся? - удивился Коля.
- А туда... в центр... -  мама как будто смутилась и забралась с головой в шкаф, отыскивая там что-то. - Автобус в десять, а еще идти сколько...
- Зачем нам в центр? - продолжал удивляться Коля.
Но мама уже ушла на кухню и зазвенела там чашками.
Дав всем выпить по чашке пустого чаю, мама вытащила из чемодана пакет. Там оказались два красивых белых платьица, совсем новых, с ярлычками, нарядных, прямо как на елку. И для Коли в пакете нашлась новая белая рубашка. Сама мама нарядилась в лучшее свое платье: синее с белым воротничком.. Мама даже не ходила в нем никуда — куда ей было в таком платье ходить? Затем завязала девочкам огромные банты — тоже белые.
- Так куда же это мы собрались? - допытывался Коля.
- Собирайся, собирайся, - торопила мама и только по дороге к автобусу объяснила. - Девчонок крестить будем. Ты будешь крестным.
- Я? Почему я? И зачем вообще крестить?
- Нужно! - отрезала мама на ходу.
- А почему я? Разве мне можно?
- Всем крещеным можно. Ты крещеный.
- Да? Когда же это?
- Ну, ты еще маленький был, не помнишь.
- Вот те раз! - рассмеялся Коля. - Живещь-живешь на свете, а потом оказывается, что крещеный! А как вообще крестят? Их окунать куда-то надо?
- Тебе священник все скажет, только слушайся его и все. Если спросит, скажешь, что ты верующий.
- Я не верящий! - нахмурился Коля. -Чего я врать- то буду!
- Ой, ладно! - отмахнулась мама. - Как хочешь!
В автобусе девчонкам на этот раз понравилось. Они всю дорогу болтали без умолку, во что-то играли между собой, пели песенки, и Коля, видя, что ими любуются все пассажиры, был очень горд. И вдруг грустно стало оттого, что они уж такие большие и маленькими никогда не будут. Как-то по-новому взглянул на них, будто чужими глазами.
До церкви дошли незаметно. Девчонки прыгали и приплясывали на ходу. Им было очень интересно так далеко путешествовать.
Из дверей церкви уже выходили пожилые женщины, обедня закончилась. Присев на скамеечку, мама вынула из сумки три косыночки, одну повязала сама, другую сунула Коле:
- Таше голову прикрой.
А сама притянула к себе Дашу, и зажав ее между коленок, чтобы не крутилась завязала на ней косыночку под подбородком, как матрешке.
- А мне не надо платочек? - поинтересовался Коля, возясь с Ташей.
- Тебе не надо.
Мама встала перед входом, перекрестилась и поклонилась. Это Колю так смутило, что он чуть было не схватил маму за руку, чтобы не позорилась. Но мама уже была за порогом.
Их окутал теплый душистый сумрак, тихий говор и мерцание тоненьких розовых свечек.
Мама, поставив их возле стены, куда-то пропала. А Коля, держа девчонок за руки, оглядывался с любопытством. Парни из его класса несколько раз ездили в какую-то церковь посмотреть и его с собой звали:
- Там здоровско так! Свечки, иконы разные блестят, и надушено чем-то!
Но Коля не хотел. Ему неудобно было пялить глаза на молящихся. Так же неудобно, как смотреть на карликов, или на беседующих глухонемых, или на дурачков с вечно открытыми мокрыми ртами. Молящиеся люди представлялись ему такими же больными и несчастными. Перед ними было так же стыдно за свое благополучие.
А здесь, стоя у дощатой стены, держа девочек за руки, он смотрел по сторонам и никакого неудобства не чувствовал. Народу было мало, видно, все уже разошлись. Две-три пожилые женщины стояли возле икон и о чем-то своем думали. И те, кого Коля встретил на улице, выходящих из церковных дверей, тоже были в каких-то тихих светлых думах.
И вдруг мелькнула мысль: «А ведь они все не очень старые. В двадцатых годах, наверно, пионерками были. Иконы жгли, церкви в клубы перестраивали...» Пронеслась мысль, откуда и куда — неизвестно, только легкую тревогу оставила.
А мама уже подходила к ним, раскрасневшаяся, взволнованная. За ней шел священник в черной длинной одежде. Самый настоящий, как на картинках, с лысой головой и аккуратной белой бородой. Отец Василий.
Коля посмотрел на него и залюбовался. Движения священника были необычайно и ненавязчиво красивыми, в глазах был покой и ласка, а голос прямо поразил густой мягкостью. Коля вдруг почувствовал, что этот человек его уже за что-то любит, и за это сразу сам его полюбил.
Одно смущало: как этот славный дед будет в Колином присутствии заниматься таким детским несерьезным делом, как будто в куличики играть. Это только поп толоконный лоб мог в сказке  выкрикивать непонятные слова и размахивать непонятными предметами. Коле было заранее стыдно за отца Василия.
- Ну, Серафима, показывай детей. Это твой старший? Крестный, значит, будет? Хорошее дело, умница! Ну, пойдем, исповедую тебя, а потом и Николая твоего.
Отец Василий отвел маму к высокому столику  у стены и тихо заговорил с ней. Хоть и тихо, но такая уж акустика была в этой церквушке, или голос такой силы у священника, но Коля, отвернувшись к иконам и стараясь не вслушиваться, все же слышал:
- Грех, да, грех, верно понимаешь. Да вижу, Господь-то уже и простил, и благословил. От греха-то, голубушка, такие дети не выходят. Вон каких ладных вырастила, значит, Господь благословил. А вот что стариков забыла, это грех тяжелый! Думай о них и прощения со слезами проси. На могиле была? Ну, верно, верно, умница, своди их, крещеных, порадуй родителей. Ладно, голубка, Бог с тобою!
Он накрыл наклонившуюся маму черной тканью и сказал что-то на неземном языке.
- Ну, Николай, иди ко мне, побеседуем. Уж какие-такие грехи у тебя могут быть — не придумаю. Больно глаза у тебя ясные. Что мать бережешь — знаю, что сестер растишь вместо отца — знаю.
Куревом не грешишь? Вина не пьешь? Молодец, так и держись. От этой пагубы человек человеком быть перестает — и сам не замечает, как так вышло. Вроде все то же, две руки, две ноги, а душа уже не человечья. А ты — человек, на этом и стой! Лет-то тебе уж сколько? Ну, так с тобой обо всем можно говорить. С женщинами попусту не сходись. Оно захочется скоро, а ты помни, что это не ты, Никола Морозов, хочешь, а тот скот, что внутри у всех нас сидит. Победи этого скота, взнуздай его, пусть тебя слушает — вот тогда будешь счастлив и силен. Все, вижу, понял. Ну, теперь голову наклони.
Это не было смешно. Это не было стыдно. Это была удивительно красивая и настоящая жизнь, только другая, вроде инопланетной. Но очень хотелось приобщиться к ней, как к давно забытой родине.
Коля стоял позади притихших девчонок, держал в руках свечи, слушал неземные слова и понимал, что все здесь верно и правильно, потому что красиво. И девочки, его кукарямбы, которых он сам  вынянчил, оказалось, называются в этой жизни Дарией и Татианой. Ух как радостно от этого билось сердце!
Мама расцеловала их всех троих, когда они вышли из крестильной. Лицо ее было мокрое и соленое.
Отец Василий дал всем в рот на ложечке чего-то красного и сладенького с булочкой. А на прощание обнял Колю за плечи и подвел к одной из икон.
- Вот, гляди! Это Николай Угодник. Не умеешь молиться — неважно, не хочешь лоб крестить — как хочешь. Просто посмотри ему в глаза и почувствуй. Это дед твой Николай на тебя его глазами смотрит и о тебе думает. Понял?
«Понял», - думал Коля, глядя в строгие глаза крепкого старца на иконе.
«Понял», - думал он, глядя на два креста рядышком на маленьком  пустынном кладбище возле церкви. «Морозов Николай Иванович. 1906 — 1962». «Морозова Анна Михайловна. 1910 — 1965»
«Понял», думал он, глядя в тревожные глаза деда Николая на фотографии в маленькой комнате старого дома.
Мама тихонько подошла и положила голову ему на плечо.
- Мама, а отец мой кто? - спросил Коля, не отрывая глаз от фотографии.
Мама помолчала, потом начала тихо:

- Мы учились вместе. Это сын Веры Ивановны, Игорь звали. Мы с ним друг в друга лет в двенадцать влюбились. Ну, конечно, сначала виду не показывали. Издалека поглядывали.
Ох, какой это был парень! Красивый — только в кино такие бывают! Интеллигентный! Всю совхозную библиотеку перечитал. Да дома, ты сам видал, сколько книг у Веры Ивановны.
Парни-то наши были, сам понимаешь, деревня, на каждом слове мат-перемат, а от него никогда я такого не слышала. А честный, благородный был — прямо рыцарь.
Не знаю, что только он во мне нашел. У нас девчонки были  очень даже красивые, а я была как парень — плечи широкие, сама худая. И сильная была, меня парни даже побаивались. А он в восьмом классе стихи мне написал. И поцеловались мы с ним тогда в первый раз.
А потом вместе в техникум уехали поступать — в Ленинград. Это ж только-только после войны. Меня мама с папой не хотели пускать. Время было такое, что девчонке одной опасно. А с Игорем отпустили, очень все ему верили. И все три года, как учились,  вместе были, и на занятиях рядышком сидели, и уроки вместе делали. Только ночевать по разным комнатам расходились. Как мне все девчонки завидовали! Нас в комнате шесть человек было девчонок. Как завидовали! А по воскресеньям куда-нибудь с ним ходили: во всех музеях перебывали, в театрах много раз, ну про кино уж и не говорю. И никогда нам друг с другом не надоедало.
Только-только техникум кончили, а тут и повестка в армию. Мы-то с ним уж давно решили: как только восемнадцать исполнится — сразу женимся. А тут армия!
И вот тогда я все и сделала! Почему мне это в голову пришло? То ли читала я где-то, то ли в кино видела... Хотя в кино такое не показывали тогда... Девушка, будто, любимого в дальний путь провожает и, чтобы он думал там о ней... ну, как это... ну, отдается... Я ему сама велела... Очень была решительная.
Проводила, поревела. А  через месяц оказалось, что ребенок будет. Ты, то есть, будешь. А я, дуреха, и писать ему об этом не стала. Думала, сюрприз будет. Вернется Игорь-свет из армии, а его сын встречает: «Здравствуй, папа!»
Мечтала-мечтала и домечталась.  Письма-то и перестала получать. А через полгода пишет он мне, мол, прости, никогда тебя не забуду, но на другой женюсь — она ребенка от меня ждет. Не могу, пишет, совершить бесчестный поступок и бросить ее. Я и отвечать не стала.

- Почему? Ты ведь тоже...
- Не могла же я испортить ему благородство. Я же его любила, - грустно улыбнулась мама.
- А у девочек кто отец?
- Ну, это другая история... Потом как-нибудь...

В середине августа засобирались в город. Маме пора было выходить на работу. Баба Катя накануне отъезда помогала укладываться и заранее утирала слезы.
Коля в последний раз проехался знакомой дорогой до Красавина, а потом по шоссе и по лесным дорогам к дому.
День был холодный, влажный, серый. В такой день только и прощаться. Полуразрушенная школа мигнула ему издали слепыми глазами. Заборчики, калиточки, воротца.
Вот у того невысокого зеленого заборчика все лето стояла белокурая барышня Колиного возраста в одной и той же позе, положив сплетенные руки на забор, а голову на руки, и провожала долгим туманным взглядом. Он так к этому привык, что замечал по ней дорогу: школа, через три дома почта, потом дура на заборе, потом через два дома магазин.
Сегодня барышни не было. Уехала? А может, смотрела на него из окна?
По шоссе крикливыми караванами тянулись легковые машины — дачники возвращались в город. Везли они с собой ведра с грибами, вареньями, соленьями, а еще раскладушки, табуретки и даже небольшие лодочки с веслами.
Вот пошел ельник, теперь налево по лесной дороге. Здесь по ельнику ехать было лучше, мелкая дождевая пыль, висящая целый день в воздухе, оседала где-то наверху на тяжелых еловых лапах, а мягкая, усыпанная пружинистой хвоей дорожка была совсем сухой. Зато и темно же здесь было. Приходилось вглядываться, а то дадут подножку коварные еловые корни. Но вот впереди посветлело, ельник кончался.
Если отсюда свернуть по этой тропиночке, а потом обойти с запада болотце, то можно бы и грибов набрать напоследок — самый грибной день.  Но времени нет, да и некуда их собирать, грибы эти. Ладно, до будущего года.
Вот и светлый лиственный лесок. Поздняя зелень цвета хаки уже пересыпана желтыми крапинками. Здесь на всем этот осенний оттенок: на листве, на луговине, на сырой дороге.
«Какой же это цвет? - думал Коля, неторопливо крутя педали. - Если к желтому добавить бурый, и серый еще, где побольше, где поменьше. Ну и что выйдет? Куча грязи. А у художника получилось бы. Вот буду зарабатывать, куплю настоящие краски, масляные, в тюбиках, и попробую».
Вернулся грустный, даже усталый. На улице ополоснул покрышки, спустил воздух, в сарае обтер досуха металлические части, в последний раз смазал суставчики и повесил на крюк.
Когда он собирал в чемодан свое белье, пришла бабка Нина и поставила на стол большущую миску:
- Творожку вам с собой. Да убери, Светка, деньги свои! В город завтра приедете — вот вам и ужин сразу готовый.
Расцеловалась с мамой, резко отвернулась, потискала девочек:
- Уй, кнопки какие сладкие!
А Колю крепко хлопнула по спине:
- Мужик что надо!
И ушла с мокрыми глазами.
За окном уже смеркалось.
- Мам, я схожу к бабе Дусе и к Вере Ивановне.
Мама молча кивнула.

Баба Дусенька лежала на кровати в своей крохотной теплой комнатке и слушала по радио «последние известия».
- Ко-олюшка, - стоном отозвалась она на его приветствие.
- Баба Дуся, а мы завтра утром уезжаем.
- Куда-а ж это вы?
- Да в город, домой. Август кончается, маме на работу пора. А мне в школу скоро.
- Да что уж и лето кончилось?! - баба Дуся даже руками всплеснула. - Да ма-атушки, да что ж так скоро-то!
Слезы у Дусеньки всегда были наготове и сразу побежали по проторенным дорожкам морщинок.
- До будущего лета, баба Дуся, Приеду — опять буду тебе продукты покупать.
- Нет уж. Помру я в эту зиму, - вдруг перестав плакать, с воодушевлением произнесла Дусенька. - На могилку придешь ли? Приходи, смотри, милок, ждать буду.
Коля уже выходил их избы, а она еще раз слабо покричала вслед:
- Приходи, смотри, на могилку.

Вера Ивановна усадила Колю за стол, села напротив и взяла его руки в свои. Руки у нее были сухие, холодные и чуть дрожали. В углах глаз собирались слезы.
И Коле захотелось заплакать оттого, что он не смел ей ничего сказать. Имел ли он право знать о печальной тайне, связавшей двух женщин? А вдруг ранил бы неосторожным словом? Лучше было сидеть молча и сдерживать слезы.
Наконец, Вера Ивановна, поднялась, взяла в руки книгу, которую хотел вернуть ей Коля, и сказала:
- Ты ведь, наверно, еще не дочитал? - голос дрогнул, но не сорвался. - Так возьми, возьми ее с собой. Я буду рада. Ну, счастливо, родной.
Обнялись, поцеловались.  И Коля на улице все же поплакал, хорошо, что уже темнело.
К ужину опять пришла баба Катя и принесла целую кошелку горячих пирожков. И все-то по форме были разные, чтобы сразу различить, который с чем. Пирожки с рисом и яйцом были продолговатые, гладенькие, сверху нежно-золотистые. Пирожки с картошкой и грибами были с густым южным загаром и причудливым гребешком.  Пирожки с брусничкой — кругленькие, румяненькие, как сами ягоды. А были еще сахарные витушки, туго и хитро переплетенные. Хоть ешь, хоть любуйся!
- Ох, да хоть бы ты меня научила, как печь, - вдохнула мама, откусывая от грибного пирожка.
- А чего учить-то? - искренне удивилась баба Катя. - Не знаю, чего тут учить. Меня-то не учили. Просто пеку, как матушка моя да как бабушка моя.
- А почему у меня так не выходит? Сколько чего в тесто кладешь?
Баба Катя добросовестно вспоминает, но все ее пропорции только горстками и стаканчиками измеряются. Ей и слов-то не хватает, руки сами разговаривают, бросают горстки того-другого, месят невидимое тесто.
- Вот теперь и вбивай туда мучку-то, и вбивай, пока тесто не выйдет.
- А как понять, что уже вышло тесто?
- А вот как стало такое — как тельце живенькое, тепленькое. Его за краешек возьмешь — оно колобочком все и подымется! Вот тебе и тесто готово! Теперь его, тестичко, перекрести, поцелуй, да и пускай себе в теплом месте подходит.
- А зачем его целовать? - удивляется Коля.
- Да как же! Живое ж! Растет, дышит, ласку чувствует. Это ведь Царь наш небесный так Адама делал: месил глинушку, месил, может, и еще чего добавлял. А потом, как замесил, так дыхнул на его с лаской — вот и вышел человек.
Мама рассмеялась, как девочка, на ноги вскочила и обняла бабу Катю крепко-крепко.

Утром, едва забрезжило, поднялись. Пока мама подогревала на плитке молоко, чтобы не возиться с печкой, влетела бабка Нина, схватила один из чемоданов у дверей и крикнула маме на ходу:
- Я вам до остановки донесу, чего мне порожняком бегать, мне все равно в правление надо. У Любы почтальонши поставлю.
И след ее простыл. Мама только руками развела.
Зашаркала в сенях баба Катя, вошла, опять обняла всех и зашмыгала носом.:
- Собрались... Ну-ну... сядем-посидим на дорожку.
Все послушно присели. Коля обвел глазами весь этот ветхий и уютный мир, где ему было так хорошо, и сердце сжалось.
И пошли. Коля с чемоданом, рюкзаком и сумкой. Мама с двумя ведрами. Баба Катя с тремя котомками. А девчонки вприпрыжку впереди.
Вера Ивановна махнула им с крыльца рукой и долго смотрела вслед.
В Красавине на автобусной остановке баба Катя заволновалась, засуетилась, побежала за чемоданом на почту. Вернулась с чемоданом, заговорила, замахала ручками, беспрестанно оглядывалась и здоровалась со всеми подряд, а потом торопилась объяснить маме:
- Шурку Бойцову-то помнишь? Мать у нее фелшером была. Ну, Марья-то, всем вам уколы делала, помнишь? А это Шурка, трое детей у нее, муж на грузовике шоферит. Михал Петрович, доброго утра... Михал Петровича помнишь, буалтера-то?
Когда подошел автобус, баба Катя совсем растерялась, забегала с вещами. Мама  пыталась поцеловать ее на прощание, а она все вырывалась и опять хваталась за вещи. Наконец, двери автобуса закрылись. Лицо у бабы Кати за окном сморщилось, глаза часто-часто заморгали. И Коля, глядя назад, сколько удалось шею повернуть, видел, как рука ее перекрестила увозящий их автобус.


6. Страшный год
Вид родного дома по приезде очень удивил Колю. Все городское за лето как будто усохло и помельчало: два тощих деревца во дворе-колодце, замызганная лестница на четвертый этаж, облезлая дверь, скучная мебель в комнате.
Высокий, в три метра, потолок вдруг оказался совсем рядом. Коля почти дотянулся рукой до старенькой люстры — подпрыгни и достанешь. Но прыгать не стал - и так паркет под ним угрожающе потрескивал.
1 сентября на линейке одноклассники, увидев Колю, подняли восторженный рев, а классная руководительница  восхитилась:
- Коля, как же ты вырос за лето!
А вырос так, что ее голова теперь не доставала до Колиного плеча. Девчонки, глядя в его сторону, шептались и задорно посмеивались:
- Морозов, ты прямо поручик Ржевский! Какие усы!
И верно, выросли! И когда только. В деревне особенно в зеркало-то и не смотрел, а тут увидел себя чужими глазами, и усы сразу стали мешать. Хотелось их все время теребить против шерсти.
Так сильно возмужал в классе один Коля. Остальные парни казались гораздо моложе своих одноклассниц, поражавших воображение женственными фигурами и загадочными улыбками.
Над классом закружилась стая амуров, и в воздухе стоял свист от их золоченых стрел. Колин друг Серега даже расплакался однажды по дороге домой, уткнувшись в холодный бок водосточной трубы. Любимую провожал домой парень из десятого класса.
Первое время эта забава заразила и Колю. Но стоило ему вообразить себя влюбленным в ту или иную школьную фею, как с «предметом» начинали происходить странные метаморфозы. Фея начинала  сталкиваться с ним в самых неожиданных местах, очень громко говорить, очень заливисто хохотать и без конца поправлять волосы. Коле становилось так смешно и противно, что всю любовь как рукой снимало.
Он пробовал объяснить это Сереге, но тот не понял:
- Так что тебе еще надо? Значит, нравишься, счастливец!
А Коля и впрямь не знал, что ему надо.  Но уж точно что-то другое.
- Чего ты такой камень бесчувственный? - позавидовал как-то друг.
Добросовестно подумав, Коля объяснил:
- А это потому, наверно, что я до сих пор сестер сам купаю и на горшок сажаю.
Друг Серега тоже добросовестно подумал и согласился:
- Да, наверно, поэтому.
Побывал Коля в первый раз в жизни на настоящей попойке. У одноклассницы был день рождения. Раньше Коля стеснялся ходить на такие мероприятия: дома мама такого не устраивала. А тут заявилась к ним домой целая делегация из классных красавиц, и как начали уговаривать! Растроганная мама закивала: «Ну конечно, конечно, сходи!» И Коля пошел.
Вечеринка была без родителей, решивших не мешать.  Парни принесли с собой и вина, и водки — и старательно надрались. Табачный дым гулял клубами по всем трем комнатам, хотя курили, как воспитанные люди, только на кухне. Зато все сразу. Кроме Коли.
С него было достаточно двух бокалов шампанского. Первый он выпил с удовольствием, второй — с отвращением. И почувствовал себя, как на тонком льду, ломающемся под ногами. Руки и ноги стали ватными, язык говорил что-то сам собой, и сонный мозг с трудом его догонял, тем более что очень мешал орущий без умолку магнитофон.
Чтобы иметь возможность не  пить, не курить и не говорить, Коле пришлось весь вечер танцевать. И перетанцевал Коля со всеми девчонками по два раза, строго придерживаясь алфавита, чтобы кого не пропустить. От Андреевой до Якуниной. А потом опять от Андреевой до Якуниной. Он очень усердно прыгал и вдохновенно топтался на месте — получалось вроде и ничего. Но устал Коля страшно.
Дома мама принюхалась к нему и сокрушенно покачала головой. А Коля сердито проворчал:
- Чтоб я еще когда...
А на тех, с кем веселился на этом празднике, долго смотреть не мог.
Вообще, количество тех вещей, на которые он не мог смотреть, росло с каждым днем. В душе копилась странная тяжелая муть. Теперь его раздражали все и всё!
Люди, которых он знал с первого класса, будто сняли маски и стали молодыми жизнерадостными скотами. Парни были грязными до тошноты, с немытыми шеями, нестиранными носками и нечищенными зубами. От них теперь вечно несло омерзительным табачным перегаром, а глаза были  пустые.
Были в классе трое чистеньких умненьких мальчика, всегда державшихся вместе, но их Коля вообще возненавидел. Ему казалось, что они в свою очередь видят скота в нем самом.
Одноклассницы были, конечно, безукоризненными чистюлями, но тоже внушали Коле отвращение. Глаза открылись, маски были сорваны, и за этим девичьим очарованием скрывалось желание грязно, похотливо нравиться. Все шло в ход: кружевные воротнички на школьной форме, изящные заколочки в волосах, губки бантиком, глазки пульками — чтоб наповал! И все как одна глупые пробки, у всех одно на уме!
Он огрызался, грубил, рычал на всех вокруг. А потом чувствовал себя виноватым. И убеждал себя, что прав!
Он рычал дома на сестренок, и они обиженно ревели, но потом все равно лезли ему на руки и мешали делать уроки. И он оттаивал, так остро, что даже до слез.
Только на маму не рычал. Потому что она бледнела от каждого его хмурого взгляда. Он знал, о чем она думает, - что в чем-то виновата перед ним! И это было невыносимо.
С грустью вспоминал он  летний мир и покой. И так хотелось съездить в маленькую деревянную церковь к отцу Василию — он наверняка помог бы!
Когда подступала тоска, Коля твердил про себя, как заклинание: «Дедушка, дедушка, дедушка...» И сам не знал, кого зовет на помощь: деда ли Николая, отца ли Василия. А может, и Николая Угодника.  И тут же злился сам на себя за эту слабость.
Вот так несколько месяцев росло, росло в Колиной душе предчувствие тяжелых перемен.

Тихим, снежным воскресным утром в середине зимы, мама побежала по магазинам. Коля сидел над алгеброй. Девчонки сидели на полу и  рисовали цветными карандашами: Даша — елку с игрушками, Таша — принцессу с букетом.
В дверь позвонили четыре раза. К ним.
У порога стоял парень в грязноватом пальто и облезлой ушанке. Из-под ушанки торчали неопрятные волосы.
- Мне Свету Морозову, - нерешительно промямлил он.
- Она в магазине. Придет скоро. Проходи, подожди ее.
Парень медленно вошел в прихожую за Колей, снял шапку и пальто, не спуская с Коли глаз.
- А ты, что ли, сын ее? - голос у парня был высокий и хрипловатый.
- Сын.
- Как звать?
- Николай.
- А меня Леха.
Коля ждал, что парень объяснит, кто он такой и что ему нужно, но не дождался. Леха молчал и все смотрел на него. И так смотрел, что Коля почему-то раскрыл ему дверь комнаты:
- Ну, проходи.
Леха вошел, увидел сопящих над своими рисунками девчонок и встал столбом.
- Сестры твои? - глаза у Лехи выкатились и как-то обесцветились. - Сколько им?
Услыхав ответ, он опустился на стул, очень растерянный. Коля сел напротив и стал ждать продолжения. Ему это уже совсем не нравилось.
 Леха все молчал и смотрел на девчонок, а Коля рассматривал нежданного гостя.
Этот Леха, пожалуй, давно вырос из парней. Волосы, хотя и длинные по-битловски, на висках были седые, а на макушке проглядывала плешь. На совершенно мальчишеском лице было множество морщин, которые под глазами собрались в мешочки, как у старика. Вот и пойми, сколько ему лет.
- Да ты хоть кто? - наконец не выдержал Коля.
Леха как будто очнулся. Растерянно и виновато заулыбался, крепко потер ладонью лицо и смущенно пробормотал:
- Да, понимаешь... тут такое дело.  Я, наверно, сестрам твоим... папа, что ли...
Теперь пришла очередь Коле остолбенеть! Дверь открылась, вошла мама, вгляделась в гостя и тоже застыла.
- Здрасьте, давно не видались! - сказала она, наконец, очень сердито.
Леха вскочил и затоптался на месте. Коле стало жалко его.
- Обедать с нами будешь? - спросил он как можно дружелюбнее, расставляя на столе тарелки. Леха только плечами слегка дернул, будто поежился.
- Садись, садись, - смягчилась и мама. Но за столом оба молчали и друг на друга не глядели.
Пообедав, Коля собрал посуду и понес на кухню мыть. А когда вернулся, они уже тихо разговаривали. Леха взял было мамину руку — она ее тут же отдернула.
- Ну, не сердись, Светлуха. Ну, очень уж хотелось тебя найти. Вот — нашел.
- Ладно, нашел. Теперь что?
- Это мои ведь? - произнес он одними губами, кивая на девчонок.
- Предположим, - одними губами ответила мама. - Дальше.
- Можно я им куплю чего-нибудь?
Мама молчала, глядя в стену.
- Светлуша, ты пойми. Плохо мне. Я один. Ты не одна — ты счастливая. Ну, пойми же... Разреши, я буду в гости... Мешать не буду, просто приду, посижу и пойду. А ты на меня и не смотри... как будто меня нет...
Мама еще помолчала, потом нехотя обронила:
- Ладно...
Леша просиял.
Коля испугался, что подслушивает, и отошел к своему подоконнику, на котором делал уроки.
Они с мамой еще немного поговорили за Колиной спиной.  Кажется, мама стала разговорчивее, даже спросила его о чем-то, а Леша торопливо и длинно ответил. Потом, кажется, собрался уходить,  но сначала, как заметил Коля краем глаза, подошел к девчонкам, сидевшим после обеда на полу со своими куклами. Постоял, потом присел на корточки так осторожно, как будто боялся спугнуть птичек.
- Я пошла в магазин, - деловым маминым голосом объявила Даша, стуча об пол старой, совершенно лысой куклой, которую девчонки по старой памяти величали Кудрявинкой, - надо купить картошки, и луку, и морковки.
- Купи еще золотое платье и хрустальные туфельки, - Ташина пластмассовая кукла Лотя, вечно занятая своими девичьими грезами, парила в воздухе, размахивая самодельной  юбкой из носового платка. - Мне надо опять идти на бал, а то принц в милицию пойдет — меня искать.
Леша, сидя рядом на корточках, сосредоточенно всматривался в их розовые щекастые рожицы. Потом все так же осторожно поднялся и подошел сзади к Коле. Коля обернулся.
- Пока, Колян. Я еще зайду как-нибудь. Можно?
- Заходи.
Леша радостно хлопнул Колю по плечу, тут же смутился и повернул к двери.
Проводив его, мама вернулась в комнату, села на диван и задумалась. Коля молча присел рядом.
Она коротко взглянула на него и тихо проговорила:
- Ты не думай, он тогда такой не был. Случилось с ним что-то. Спился наверно, дуралей. А был вполне приличный парнишка.
Мама еще немного помолчала. Коля терпеливо ждал.

- Знаешь, сынка, первые годы, пока тебя растила, очень мне было трудно. Ни о чем не думала и думать себе не давала, как машина, работала, лишь бы только тебя поднять. С трех месяцев в ясли тебя отдала... А потом все в одну кучу смешалось: день, ночь, зима, лето. Ничего не видела.
А пошел ты в школу — оказалось, ты такой большой, такой самостоятельный... Прямо мужичок с ноготок... Вроде и малышом-то никогда не был. Вот как. Все я забыла, потому что все хотела забыть. Думала, что так легче. А все забыть — это...
Мне папа с мамой тогда письмо прислали, постыдили. Что ж ты, мол, нас на всю деревню опозорила! Как мы людям в глаза смотреть будем?
А я им в ответ: «Считайте, что у вас больше нет дочери!»
Ушла из общежития, комнату стала снимать. А денег-то... откуда у меня...  Хозяйка меня пожалела, золотая женщина, через знакомых как-то устроила, чтобы площадь мне предоставили. Лимитчице-то знаешь каково?
Вот так мы с тобой здесь и поселились. А адрес я свой никому не сказала: ни подругам, ни на работе, чтобы никто обо мне ничего не знал.
Папа с мамой искали меня  здесь, в Ленинграде, - не нашли. А пока я в себя приходила, они оба и умерли, в один год.

Мама замолчала, несколько раз шумно глотнула, потом перевела дыхание и продолжала так же спокойно и грустно:

- Поняла я, что ты уж большой, и такая тоска на меня навалилась! Хочу ребенка — и все тут. Хоть на стену лезь...
Хотела взять из детдома какого-нибудь малыша, а мне наотрез отказали. Мужа нет, жилплощадь маленькая, зарплата — дай Бог одного-то прокормить. А что я не могу без ребенка — так мало ли, кто без чего не может!
А я ж как увижу женщину беременную или с ребеночком маленьким в колясочке — прямо кипит внутри, больно так кипит, сил нет.
Помаялась, пострадала — решилась. Папы с мамой, думаю, теперь нет у меня, краснеть за меня некому. Выберу сама отца для своего ребенка, уговорюсь с ним, чтобы не жениться и вообще дела с ним больше не иметь, - и будет ребенок у меня. И растить буду вас обоих.
Вроде казалось легко, а оказалось — не тут-то было. Какого попало пьяницу или бабника я не хотела. А если мужик хороший, так от него потом и не отвяжешься, - скажет, я отец и все тут! А я больше ничего не хотела: ни мужа, ни любви. Отлюбила в свое время, ничего не осталось. В таких случаях, я слыхала, с женатыми мужиками уговариваются, а мне и это не нравилось. Пусть бы все на мне одной, зачем я какой-то незнакомой жене вредить буду.
И вот тогда к нам на завод парнишка приволился, этот самый Лешка, только-только после техникума. В армию его не взяли — горбатый. В детстве позвоночник ушиб, а родителям наплевать было. Вот и прозевали....

- Он разве горбатый? - удивился Коля и тут же припомнил Лешин небольшой рост и очень сутулую спину.

- Горбатый-то еще ладно, пусть. Но уж такой малахольный, такой никчемушный. Кто позовет — он сразу бегом. Кто над ним посмеется — он тут же подхихикнет. И начальство его грызло без конца, он ведь за что ни возьмется — все запорет.
И стала я за ним, как за маленьким ходить. Там за него доделаю и переделаю, там от начальства укрою, жалко же мальчишку. А Лешка ко мне привязался, как цыпа за клушей бегал.
Мне вдруг в голову-то и пришло: лучше его не найти. Молодой, почти здоровый, что спина, так это не с рождения. Зато и в мужья набиваться не посмеет — какой из него муж!
Вот так все и получилось.
Я сразу с фабрики уволилась, на другое место ушла, совсем далеко, чтобы не встретиться с ним случайно. А девчонки родились — я и думать о нем забыла.
Но как же он изменился за шесть-то лет всего! Наверно, в компанию попал. Он ведь шестерка: куда позовут, туда и побежит.

Мама  говорила спокойно и грустно, а по ее щеке сама собой ползла слеза, словно дождиком капнуло.

 Леша стал приходить каждый день.
Сначала на чуть-чуть. Даже иной раз и в комнату не войдет, из коридора заглянет, высмотрит светлые макушки девчонок и обратно:
- Да нет, нет... Я только так заглянул.. Некогда, пойду я...
Сунет Коле пакет конфет или печенья — и за дверь. Но потом освоился, перестал стесняться. Охотно садился пить чай, особенно если приносил с собой что-нибудь сладкое.
Разговорчивым стал до надоедности. Если мамы не было дома, он без конца рассказывал Коле о своей жизни. Жизнь-то у него была печальная, но рассказывал он с удовольствием и потешался над своими бедами.

- Папаня с маманей у меня молодцы такие, ну просто хохма! В школе друг с дружкой любовь крутили-крутили и докрутились. Сначала я родился, а уж потом родители их в ЗАГСе расписали. Вся родня на дыбы встала, съезжались, разъезжались, чуть не пол-Ленинграда с места сдвинули, выменяли двухкомнатную квартиру. Это в сталинское-то время послевоенное! Представляешь? Да не, не представляешь! У мамани моей родители — партийные работники были, а у папани отец с войны весь в орденах прибыл. И все равно тяжело эта квартира досталась, мне потом соседки мои рассказали.
Ну вот. Сделали им родители такой широкий жест — теперь как хотите, так и живите. А им, папашке с мамашкой по семнадцати. Они и рады, большие уже! Меня растили-растили, как умели. А через четыре года на развод подали. Здорово?
А уж до чего умные они стали за четыре-то года — жуткое дело! Развелись и все пополам поделили, все, что нажили, то есть, что дедушки-бабушки им надарили.  Перевели они все это в рубли-копейки и все посчитали – образованные!
И меня ведь поровну поделили, тоже добро нажитое, хоть  не комод полированный. А поделили меня так! Ну, подохнуть, до чего смешно! Одну неделю живу у мамы, другую у папы. Здорово? Вот такие мыслители!
Мамка-то сразу замуж выскочила и Таньку родила. А муж ее мне и говорит: «Ты мне здесь не нужен!» Это пятилетнему-то!
Потом и папка женился. Жена у него, ничего, хорошая, добрая, тетя Оля. Жили в коммуналке, в пятнадцати метрах, но она меня все равно терпела, никогда не ругала. А потом ребеночек у нее родился, Саша, Сашок, — совсем тесно стало. И втроем-то было бы не сахар, а тут я еще. И все равно она мне никогда слова плохого не сказала. Наоборот, мамку мою еще уговаривала, чтобы меня у себя совсем оставить, чтобы не мотался я из одного дома в другой.
Ты вообще как себе это представляешь?  Вот живу я неделю у мамки. Каждое утро дядя Вова берет меня за шкирятник, тащит в садик и всю дорогу меня матом кроет. Вечером после работы забирает, тащит за тот  же шкирятник домой и опять всю дорогу матом.  Дома я сяду на диване в уголок, я у них на диване только и жил, выну из своего мешочка игрушки и копошусь с ними. А игрушки у меня — две машинки, тетя Оля купила, и те, что Танька поломала, рожки да ножки.
Кормила меня мамка после дядьки Вовы, чтобы он не злился. Он поест, отвалится и приползет на диван телевизор смотреть. Тут уж я с дивана обязан был уйти и глаза ему не мозолить, вот тогда меня мама на кухне и кормила. Потом я тихонько в спальню уходил, сидел там возле Таньки, смотрел, как она в своей кроватке игрушки грызет. А если заплачет, то я сразу в кладовку прятался, потому что если дядька Вова прибежит, да меня рядом увидит, то тут же мне по затылку на всякий
случай.
Смешно? Думаешь, такое только в книжках про старые времена бывает? Вот сейчас тебе это все говорю, и сам не верю, что так бывает.
Ну вот. А как телевизора своего насмотрится, тут я должен из спальни уйти, потому что он спать придет, а на диване мне мама постелит. И все, спать. Вот так-то. Ну, прожил я до воскресенья. Дядька Вова как с субботнего вечера налился, так и все воскресенье веселый, даже, бывает, разрешает пообедать со своей светлостью за столом. И прямо ржет от радости: теперь, мол, уедешь к своему такому-растакому отцу, целую неделю твою поганую рожу не увижу. Вот как радуется!
После обеда в три часа за мной папаня приезжает. Мамуля меня на прощанье поцелует, по головке погладит — и поехали в другой дом.
Там мне лучше было. Как приеду, тетя Оля сразу меня мыть в большом тазу. Тогда в этой коммуналке ванны не было, только потом поставили, когда я уже школу закончил. Вымоет меня, пострижет, если нужно, во все чистое оденет и кормить скорей. Кормит и чуть не плачет надо мной. Вот маленький был, а понимал, что чуть не плачет. А потом бежит стирать, что на мне было. Мама-то мне ничего не стирала, считала, что с нее и Танькиного писаного белья хватит.
Там у папы телевизора не было, зато у меня уголок был, даже со столиком. И одежда моя вся была у тети Оли в шкафу. А на ночь мне раскладушку ставили. Мне в этой комнате все нравилось. Там и вид хороший из окна, деревья прямо в комнату смотрят. А за деревьями улица. Вот если вбок посмотреть, то за деревьями Зоопарк видно. А в другую сторону, если выглянуть, Петропавловка совсем рядом.
Я сейчас в этой комнате один живу. Папа с тетей Олей новую квартиру получили...
Вот... А как в школу мне идти, мои чудики еще лучше учудили: школу выбрали посередине между двумя домами. Специальное разрешение для этого в РОНО добыли, на лапу, то есть, дали. Все от большого ума.
Мне из одного дома на трамвае шесть остановок, а из другого — на автобусе пять. Зато посередине.
А на родительские собрания ни он, ни она не ходили, только тетя Оля несколько раз была.
Да что... Какое удовольствие им было на эти собрания ходить! Учился я так, что меня за придурка считали, из жалости переводили в следующий класс.  Читать-то я научился еще до школы. Таньке книжки детские купят, она их в клочья разорвет, а я эти странички собираю и себе в мешочек. А потом так играю, будто читаю. И как-то вдруг и научился. А дальше — ни в зуб!
Мне еще, понимаешь, история какая... тяжело было сидеть. В школе мне врачиха все писала в карте «сколиоз», в поликлинику направляла. Ну, кто со мной пойдет-то! Опять тетя Оля, что ли? Я и не говорил никому. А врачиха как начала названивать, то отцу, то матери, то отцу, то матери. Ух, они и взвились, ух и разругались. А папка с дядькой Вовой даже морды друг другу помяли.
После этого я целый месяц у мамки не жил, папа меня хотел у себя навсегда оставить, но мамка ему судом пригрозила. Ну, вот убей не пойму, на кой ей это надо было!
А как мне было учиться, если сидеть тяжело? Первый урок отсижу, а потом так заломит и спину, и голову. Один раз вообще на уроке вырубился, так и свалился на пол! Вот тогда врачиха и начала звонить.
Ну что...  и подумаешь.... сейчас мне не очень и мешает. А тогда, наверно, потому что рос... Сейчас-то вырос... Зато в армию не забрали, нет худа без добра. Об меня в школе только ленивые ноги не вытирали, а уж в армии-то...
Вот читать любил, лежал дома и читал. Тети Олины книжки. Жаль, они как с папкой переехали, все с собой забрали. У тебя тоже, смотрю, не густо книг. А я бы почитал. А то тоска такая бывает.
Ты, небось, хорошо учишься? Ну, так  в каждом глазу по пятерке светит! А я какой-то, правда, дебил. Память у меня плохая. Хотя смотря на что. Вот музыку всякую сразу запоминаю, честное слово. Смешно даже. Однажды привязалась ко мне какая-то музыка, откуда, сам не знаю. Мне-то казалось, что сам придумал. Хожу и мурлычу, и мурлычу, а соседка тетя Лида прислушалась, ой, говорит, Лешенька, это же ты из Грига, песня, песня... как она... Забыл. Слово трудное.
А вот как начну чего-нибудь учить — ну смерть! Стихи мне были как болото. Пока вторую строку учу, первую уже забыл! Точно! Не веришь? Таблицу умножения только к восьмому классу до конца запомнил.
Математичка надо мной издевалась. К доске вызовет и вместо алгебры какой-нибудь задачки мне детские задает: про яблоки, про шарики. А весь класс в покатушку!
В техникум-то я по блату поступил, у отца друг там работал, иначе бы мне не поступить. А начал учиться — вроде и ничего, даже пятерки были. И там со мной ничего так, все нормально. Даже кореша появились, в кино ходили вместе, мороженку ели.
Ну чего на меня так смотришь? Настроение тебе испортил? Хочешь посмешу? Как я однажды лето провел — подохнуть! В пятом, что ли, классе... неважно.
Папаня и маманей очередь соблюдали. Один год он меня на лето пристраивает, другой год — она. Купят путевку в лагерь на все три смены — и все довольны. А в тот год как получилось: была мамкина очередь меня устраивать, а она в мае в санаторий уехала, а путевку мне купить велела дядьке Вове. Ну, а он дурак, что ли, мне путевку покупать? Он на эти деньги выпил и закусил. Папа-то с тетей Олей и Сашком на лето поехали к ее тете. Я их до автобуса проводил, распрощался, ручкой помахал и поехал к дядьке Вове. Звоню-звоню — никто не открывает. Сидел до ночи во дворе, ждал-ждал. Опять начал в дверь звонить, реву, в дверь колочу, а из соседней двери мужик выходит и говорит: они еще вчера куда-то уехали. Вот и все. Ха-ха! Здорово? И целое лето меня в папиной комнате соседки кормили, тетя Тоня и тетя Лида. Смешно?

Походив так с месяц, чуть не ежедневно, Леша вдруг исчез на две недели. Мама сначала сказала: «Слава Богу!». Потом забеспокоилась. Стала каждый вечер спрашивать у Коли:
- Лешка не был? Не звонил?
Коля сначала не понимал, почему из-за этого надо было беспокоиться. Мало ли какие дела могут быть у человека? Но мамина тревога его заразила.
Он припомнил, что в последние дни Леша против обыкновения молчал, вроде как злился на что-то. Сидел молча на диване, согнув спину колесом, и глядел в пол. От чая отказывался наотрез и лишь изредка  вскидывал тусклые глаза. А потом молча уходил.
Мама покачала головой:
- Ну, значит, запой у него. И когда только спиться успел?
Потом Леша появился. Лицо его было серым, глаза воспаленными и ввалившимися, а руки плохо слушались.
- Что скажешь? - сурово спросила мама.
- Болел я, - опустил глаза Леша.
Был субботний день, и мама как раз отправляла Колю в баню.
- Ну-ка, сынка, забирай-ка его с собой, - велела она, снимая с полки еще белья на Лешину долю.
В бане Леша повеселел и порозовел, но руки и ноги не слушались по-прежнему. Коля вымыл его сам, как маленького, удивляясь, сколько грязи носил на себе бедняга. А Лешка смущенно улыбался и почти бессвязно говорил и говорил, опять вспоминая какие-то байки из своего печального детства.
Возвращались в тихих зимних сумерках. Было скользко, и Леша вцепился обеими руками в Колин локоть, как старенькая бабушка. Так и шел всю дорогу.
Вечером после чая Леша сидел очень долго, ему, кажется, вовсе не хотелось никуда уходить. Девочки уже давно спали, и Коля уже лег, - он не привык поздно ложиться. А мама с Лешей все сидели за столом. Мама штопала при свете настольной лампы, а Леша смотрел на ее руки.
- Колька у тебя хороший, - сказал он вдруг, не юродствуя, как обычно, а мягко и задушевно. - Знал бы я тогда, что у тебя такой сын, не дал бы тебе сбежать.
- Этого еще не хватало, - незло проворчала мама.
Леша тихо рассмеялся:
- Так и знал, что ты это скажешь.
- Да, сын хороший у меня. Я, может, такого и не заслужила, - проговорила мама минуту спустя еле слышно, как будто про себя.
Коля открыл глаза и повернул голову, чтобы они видели, что он не спит. Но мама продолжала:

- Уж я не помню, был ли он маленьким. Всегда вроде взрослого был. Без него не знаю, как бы в себя пришла.
Ему-то, знаешь, как тяжело со мной было! Он еще малыш, а я злая, как собака, всех и все проклинала. И ведь понимал он меня. Я по глазам видела, что понимает. Это в четыре-то года.
Приду с работы, его из садика заберу, усталая — прямо трясет всю! Был бы рядом психиатр, он бы меня сразу в смирительную рубашку — и в дурку! А Коля — мальчишка ведь, поиграть, пошалить надо! Как же! Зашумит, забалуется, а я, как бешеная, давай его по заднице лупит, прямо у самой ладони заболят.

- Я вообще-то не сплю, - счел нужным вставить Коля.
- Напрасно. Надо спать, - усмехнулась мама, не поднимая головы, и продолжала:

- Вот так нахлопаю его — напряженка вроде и спадет. Он в уголок забьется, поплачет, и я посижу, пореву. И вот он, представляешь, отплачется, подойдет ко мне, в коленки уткнется и так басом, как большой: «Ну, уж прости ты меня».

Леша сидел, опершись на колени, с опущенной головой и казался очень старым.
Дальше события стали развиваться так. На следующий день Леша притащил телевизор, задыхаясь, обливаясь потом, поднял его на четвертый этаж.
- С ума сошел? Зачем это? - махала руками мама.
- Мне не нужно... Я все равно дома только ночую... - бормотал Леша, устанавливая телевизор на краю обеденного стола.
- Попробуй еще что-нибудь такое притащить!.. Выставлю!.. -  слабо возмущалась мама и косилась на девочек, завороженно созерцавших Хрюшу со Степашкой.
- А у меня ничего такого больше и нет, - ухмыльнулся Леша.
Но еще через несколько дней пришел с гитарой. На этот раз мама не рассердилась.
- Сыграешь? - спросила почти ласково.
Леша играл им и пел весь вечер удивительные песни. То мягко потрясающие сердце:
- Булат Окуджава, - гордо и вальяжно звучало имя автора.
То насмешливо дергающие слух:
- Высоцкий, - цедилось сквозь зубы.
А то были еще песни томные, нездешние.
- Вертинский, - на томном выдохе.
Потом Леша гордо услаждал себя чаем с вареньем, а Коля тем временем взял в руки его гитару и тронул струны. Гитара грустно, по-человечьи вздохнула.
- Осторожно, - затревожилась мама.
- Ничего, - успокоил Леша. - Она для того и сделана, чтобы играть. Колян, хочешь научу? Меня самого один кореш в техникуме за неделю научил, а дальше дело тренировки.
- Хочу. Очень, - признался Коля.
И Леша оставил ему гитару.
Научил очень быстро. То ли руки у Коли оказались подходящими, то ли учитель талантливым, но уже через несколько уроков Леша расписал ему на бумажке, какую песню на каких ладах играть. Около десятка расписал — все, что Коле понравилось из его репертуара.
- Ну вот, теперь сам сможешь, - кивнул маэстро.
Он в этот день как будто спешил куда-то. Хмурился, часто оглядывался на окно, беспокойно ерзал на стуле.
 На следующий день пришел около полудня — ни Коля, ни мамы дома еще не было. Принес проигрыватель, стопку пластинок и с разрешения соседей оставил на стуле в прихожей.
После этого исчез опять. Коля ждал его день за днем, усердно играл на гитаре и маялся без своего учителя.
Пришел Леша через три недели опять  обросший щетиной и серо-зеленый.
Мамы дома не было. Коля, смеясь от радости, сам усадил его за стол, налил чаю, схватился за гитару.
- Смотри, как получается.
Леша сидел рядом, близко, и слушал, не притрагиваясь к чашке. Потом вдруг уронил голову Коле на плечо и, отвернув к стене лицо, судорожно заплакал. Коля окаменел,  и аккорд уснул под его пальцами.
Поплакав, Леша как будто ожил, глотнул дрожащими губами чаю и улыбнулся своей славной виноватой улыбкой.
Мама, войдя, всплеснула руками.
- Алексей! Ты опять как чушка! Да что ж такое? Опять болел?
- Угу, - Лешины щеки, если он конфузился, не краснели, а покрывались бурыми пятнами.
- Ну, знаешь!.. В таком виде больше не показывайся у меня!
Леша только зябко ежился и вдзрагивал, как будто его временами током било. Мама еще немного покипятилась:
- Зачем патефон притащил? Я же сказала: не таскать сюда ничего!
- Ну... Сам я не слушаю.... а  девчонкам, -  бормотал Леша.
Но мама уже устала сердиться.
- Коля-то как играет, слышал?
- Угу, молодец! Дело у него пойдет, - подхватил Леша, обрадованный переменой темы.
Он опять стал приходить каждый день, оживший, вымытый, побрившийся и очень веселый. Перестал, наконец, бояться девчонок и теперь неловко брал на руки то одну, то другую и растерянно улыбался, заглядывая им в лица.
В мамином присутствии Леша стал очень беспокойным:  тревожно взглядывал, тут же пряча глаза, неловко топтался вокруг нее, путался в словах. Мама, заметив его маяту, спросила однажды с материнской заботой:
- Ты чего? Живот схватило?
Леша побурел до ушей и заспешил домой.

Были весенние каникулы.
С утра Коля отсыпался, потом, созвонившись с Серегой, или шел к нему резаться в шахматы, или ждал друга в гости, чтобы поиграть ему на гитаре. А часам к трем шел к маме в детский сад. Дни стояли солнечные, и Коля забирал девчонок сразу после полдника, гулял с ними на площадке рядом с детским садом, возле оттаявших качелей-каруселей. Девочки с упоением прокапывали лопатками в грязном весеннем снегу ручейки или наоборот преграждали им путь и наполняли водой лебединые озера.
Коля сидел возле них на скамейке и смотрел на дверь садика, откуда вот-вот должна была выйти мама, закончив свои рабочие дела.
Вдруг к двери из-за угла садика вышел Леша и нерешительно остановился, держась за ручку двери. Коля узнал его сразу издалека.
И вот вышла мама.  Они постояли, глядя друг на друга. Он что-то сказал, она выслушала и отошла к скамейке у стены. Они присели вместе, но Леша без конца вскакивал, присаживался перед ней на корточки, чтобы заглянуть в опущенное лицо, и вскакивал опять.
А мама сидела неподвижно. Коля не видел ее лица, но чувствовал ее странную растерянность.
Наконец, Леша схватил ее руку, неловко подергал и умчался не оглядывась.
Когда Коля, вытащив девчонок из луж, подошел к ней, она так и продолжала сидеть в той же позе, опустив голову. Потом медленно встала и тихо, серьезно сказала Коле:
- Он вроде совсем с ума спятил. Замуж сейчас меня звал.
Дома мама, уложив девочек спать, рассказала Коле подробности разговора:
- Глупость у него какая-то на уме. Не пойму я, что он такое придумал. Еду, говорит, на БАМ, уже завербовался. Что уж он делать будет на БАМе? Кому он там нужен? Сюда, говорит, больше не вернусь и мешать никогда не буду. Просто, говорит, хочу, чтобы дочки были моими. Да еще хочет комнату свою нам оставить. Ох, неладно это...
- Что ж в этом плохого? - осторожно вставил Коля, не зная, как отнестись к этой истории.
- Сама не знаю... Только нельзя это... Неладно...
На следующий день, придя в детский сад, Коля с удивлением узнал, что мама с кем-то ушла, попросив, чтобы ее подменили.
Очень обеспокоенный, Коля ждал ее до конца рабочего дня, потом привел девочек домой.
Пришла мама вечером бледная и взвинченная.
- Ну, не знаю я, что уж теперь будет! Пришел сегодня прямо ко мне в группу. Поехали, говорит, заявление подавать. Я ему: «Нет, и думать об этом не думай!» А он вдруг как затрясся... Прямо бешеный.. Тихо так мне: «Что уж ты меня и за мусор-то не считаешь!» Я перепугалась. Только бы, думаю, из группы его увести, а то детей мне заиками сделает. А он на улице как клещами в меня вцепился — так и потащил. И притащил ведь. И заявление подали. А он, понимаешь, узнал, что только через месяц регистрация, и на улице заплакал. Идет и со слезами повторяет: «Месяц... месяц...» Ой, плохо все это кончится!
Коле тоже было это страшно и непонятно. А еще беспокоило то, что Леша как будто нарочно не хотел с ним встречаться в последнее время, - не приходил к ним в гости.  «Если бы мне с ним поговорить, то я бы наверно все понял», - думал Коля.
А потом вдруг болезненно екнуло: «А может, он потому и не хочет?»

Леша опять исчез на две недели. Мама сокрушенно вздыхала:
- И адреса не знаю, и фамилию забыла. Вспоминаю, вспоминаю — и никак. А отчества и не знала никогда. А вдруг беда с ним?
Но Леша появился опять, чистый, пахнущий парикмахерской, а брюки были даже кое-как отпарены.  А лицо опять серое.
Очень гордо вынул Леша из кармана маленькую коробочку и сунул маме в руки. Из коробочки солнышком сверкнуло золотое кольцо.
- О, Господи! Это еще зачем! - неловко улыбнулась мама, боясь рассердить своего жениха.
- Что значит зачем? Как положено, так и будет! Я только платье тебе покупать побоялся, в размерах не разбираюсь, - добавил он очень уверенно.
- Есть, есть у меня подходящее платье, - поспешила заверить мама.

Весна стояла холодная. В конце апреля вдруг ударил мороз, и на регистрацию они пришли совсем застывшие. Долго грели дыханием руки в вестибюле ЗАГСа и удивленно посматривали друг на друга. То, что они собирались делать, казалось все более безумным.

Мама и Коля до последнего дня не верили, что это случится. Леша по-прежнему избегал говорить с Колей, даже в глаза старался не смотреть. И с мамой больше не беседовал, а только все покупал, покупал, покупал: игрушки девочкам, пластинки Коле, и фрукты, и конфеты. Мама безнадежно махала руками и больше его не ругала.
Накануне регистрации Леша позвонил маме:
- Завтра. Не забыла? Будьте все готовы.
Мама не спала всю ночь. Коля знал об этом, потому что тоже не спал. Время от времени она начинала беззвучно плакать, уткнувшись в подушку.  Он догадывался об этом по ее хлюпающему дыханию.
Приехал Леша довольно рано. Впереди было еще два часа. Мама была уже готова. Она надела бело-кремовый костюм и белоснежную с кружевом блузку. Все это висело в шкафу очень давно, сколько Коля себя помнил.

Вот день был! И всего-то десять месяцев прошло, а как в другой жизни. Такая была тогда счастливая жизнь!  Почему сейчас-то все не так? Свадьба же!
Что бы сказал на это отец Василий?

А Леша нарядился очень старательно. Он и впрямь был похож на жениха, если бы не осунувшееся лицо и воспаленные глаза. Может, тоже не спал? Вдобавок он все время  судорожно морщился и дергал головой, будто муху отгонял.
- Голова болит? Может, таблетку дать? - тревожно спросила мама.
- Не надо, - отрывисто, сквозь зубы ответил Леша.
Все трое, и Леша, и Коля, и мама, так нервничали, что почти не слышали прочувствованную речь пожилой дамы в темном костюме с лентой через плечо. Коля, чувствуя важность момента, пытался сосредоточиться на смысле речи, но все это, такое умное и красивое, не имело отношения к маме и Леше. И это было смешно и досадно. Любви тут вроде и не было, совместной жизни впереди и не предвиделось, зато дети уже были. Они стояли рядом с Колей, помахивая бантами. А когда красивая дама велела маме с Лешей поцеловаться, эти дети запищали от восторга — и все окончательно превратилось в цирк.
Все следующие несколько дней Коля по вечерам сам забирал девочек из детского сада. Мама с Лешей лихорадочно бегали с какими-то документами. Дали что-то подписать и Коле.
- Это что такое я подписываю? - поинтересовался он.
- Родственный обмен... - непонятно выразилась мама и больше ничего не объяснила, потому что опять было некогда.
Вечером  Коля услышал, как соседка в коридоре спросила маму:
- Так ты чего, прописала его, что ли? О-ох, дура ты дура!
И мама, всегда очень вежливая с соседками, вдруг вспылила:
- А вам какое дело? Почему нужно лезть и оскорблять?
Почти бегом вернулась в комнату и дверью хлопнула. А руки у нее дрожали.
- Ну чего ты, чего ты... - пробормотал Коля, не зная, как успокоить маму.
Она крепко сжала ладонями лицо, подержала крепко, будто боялась, что отвалится, потом опустила руки  и сказала очень спокойно.
- Она, конечно, права. Я и правда дура. Ужасная. Но что уж теперь поделаешь.

Тот последний день в начале лета Коля потом восстанавливал в памяти несколько месяцев подряд. Каждый вечер его вспоминал, будто молился.
И когда спустя три счастливых десятилетия ему пришлось припомнить все заново, то память послушно прокрутила перед ним эту ленту. Как будто из тайника вынутую.

Коля, выпив утром чаю с бутербродом, как раз собирался в магазин за продуктами, чтобы потом идти в детский сад к маме и девочкам. Но задержался. Почему-то все валилось из рук и ужасно раздражало. «Переспал я наверно», - думал Коля, подбирая рассыпавшееся белье с полки, где искал чистую майку. Едва уложил все на место и пнул с досады путающийся под ногами стул, как вдруг вывалился из стенки гвоздь, на котором висела гитара. Коля мгновенным броском задержал ее падение, а то, - страшно подумать, - расколоться могла. Пришлось доставать молоток и восстанавливать порядок. А потом перегорел свет в туалете — опять за работу.
А на часах уже перевалило за полдень, и так хотелось успеть в магазин до обеденного перерыва. И как назло поминутно звонил телефон. Ну что за день!
И вот тогда пришел Леша. Он долго стоял у двери, как в первый день их знакомства, и Коля раздраженно поторопил его:
- Чего встал-то? Проходи давай.
- Мама на работе? - хрипло спросил Леша.
- Само собой. И я сейчас к ней уйду, - нетерпеливо намекнул Коля.
Что-то остановило его в Лешином лице. Что-то было не так. Перед ним был старый измученный человек на эшафоте. И к несчастью своему, не потерявший ясности ума. Он не был пьян, как сначала показалось Коле. И это было еще страшнее.
Все это вспоминалось потом с беспощадной ясностью, а в тот момент промелькнуло в сознании и осталось раздражающей помехой, вроде рассыпавшегося белья и перегоревшей лампочки.
- Я пришел попрощаться, - Леша криво улыбнулся, глядя Коле в глаза.
- Завтра уезжаешь? Мы придем проводить, - Коля старался придать своему голосу любезность и чувствовал, что не выходит. Мешал магазин, который вот-вот закроется на обед.
- Не-не, - поспешно отозвался Леша, - не надо провожать. И я зашел-то к тебе одному, чтобы и Света не знала. Провожать не надо. Вещей у меня немного, - он опять криво, незнакомо усмехнулся.
Замолчали. Коля томился, не зная, что еще сказать. Наконец, с воодушевлением произнес:
- Ты сразу напиши, как доберешься!
- Да-да-да. Сразу же. Всенепременно! - это было какое-то странное, чужое слово, и Лешино лицо опять криво передернулось.
- Колян... Тут у меня... В общем, некому больше оставить. Ты эту тетрадочку похрани где-нибудь. Это я... стихи когда-то... ну так, для себя... Выбросить, понимаешь, жалко, а с собой везти... ну... засмеют... Можешь почитать, если интересно, - прибавил он, опять нехорошо передернувшись, - только потом, попозже. Не сегодня... И не завтра...
Тетрадка в зеленой школьной обложке с таблицей умножения на обороте была совсем тоненькая, листика четыре. Коля принял ее в руки.
- Ну, вот и ладно... Ты, слышь... мамке не говори, что я уезжаю. Завтра можешь сказать.

Как можно было ничего не понять, глядя в эти измученные глаза? Но не понял ведь. Магазин мешал.

- Ну, будь здоров, Колян, не кашляй, и мамке не давай! - Леша хотел сказать еще что-то, но вдруг повернул к двери. В полутемном коридоре опять остановился. Коля, взявшийся уже за замок, чтобы запереть за ним, опять опустил руку. Леша вдруг вцепился обеими руками в Колин локоть и тяжко задышал.
- Чего ты? - испугался Коля.
Леша перевел дыхание и медленно освободил Колину руку.
- Ничего, это так... голова что-то... закружилась. Ты слушай меня, - Леша вдруг  взглянул пристально куда-то в Колино нутро. - Спасибо. Мне бы друга такого раньше... Ладно, пошел.
- Пока, - неловко сказал Коля ему в спину, - пиши обязательно.
- Всенепременно! - хохотнул Леша уже с лестницы.

Прошел почти месяц, а писем от Леши не было. Мама молчала о нем, но Коля видел, что тревожилась.
Она закончила свои дела в детском саду, вышла в отпуск, и теперь они с Колей готовились к отъезду в деревню, намеченному на послезавтра.
В дверь позвонили. Из коридора послышался суровый официальный голос:
- Морозова Светлана Николаевна здесь проживает?
Мама, потерянно оглянувшись на Колю, вышла из комнаты. Минуту спустя Коля услышал, как она не то охнула, не то вскрикнула. Потом вбежала, схватила сумочку, бросила в нее какие-то документы и выбежала со страшным лицом.
Вернулась очень поздно. Коля, уложив девочек, давно уже ходил взад и вперед по коридору, прислушиваясь к шагам на лестнице.
Вошла, сняла кофту, уронила на пол и, наступив на нее, прошла в комнату. Легла на диван, отвернувшись от Коли, только пробормотала невнятно:
- Валидол в сумке... дай...
Сунула таблетку под язык и через несколько минут  проговорила:
- Опознавала Лешин труп...
 
Коля боялся подходить к маме. С утра она уходила, к вечеру возвращалась, падала, не раздеваясь, на диван и лежала так всю ночь. Коля укрывал ее и ни о чем не спрашивал. Ему тоже хотелось куда-нибудь забиться.
Так прошло четыре дня. Наконец, вечером мама, лежа на диване, не оборачиваясь, проговорила:
- Завтра будем хоронить. Попроси кого-нибудь... друзей... пусть помогут.
Друг Серега откликнулся сразу и пришел на похороны с отцом.
Гроб не открывали. На то, что в нем, смотреть было нельзя. Нашли Лешу в старом подвале только потому, что жители первого этажа, испуганные запахом, вызвали милицию.
Мама долго стояла возле обтянутого красным гроба. Рука ее разглаживала крышку, будто хотела протереть, как в замерзшем стекле, оконце. Потом она наклонилась, уткнулась в крышку лицом и беззвучно задрожала. Колючий ком в Колином горле прорвался слезами. И не вытереть их было никак, руки как всегда были заняты ладошками девчонок. Они стояли и таращили глаза.
Серега пришел на помощь, вытащил девчонок из Колиных рук и увел в автобус, попросив шофера присмотреть. Пора было выносить гроб. Взялись вчетвером: Коля, мама  и Серега с отцом. Больше никого. Лешиных родителей в городе не оказалось. Куда они уехали и когда вернутся, никто не знал. Мать с семьей где-то на даче, отец с семьей где-то на юге.

Познакомиться с ними ни маме, ни Коле так и не пришлось. Пришла к ним потом, зимой, жена его отца, Ольга Михайловна, расспросила, как могилку найти, и всплакнула. А по весне явился муж Лешиной матери, дядя Вова, и потребовал объяснений, какие-такие у них права на Лешину комнату. Коля молча двинулся ему навстречу, вытесняя из коридора к входной двери. Дядька Вова, ругаясь и грозя судом, ретировался и больше не появлялся никогда.

На кладбище бодрая и пьяная похоронная команда опустила гроб в приготовленную могилу, и Коля первым бросил туда комок земли. И чуть не прыгнул следом, испугавшись, что пачкается красное сукно. Как они очутились потом дома, как провели остаток дня, не осталось в Колиной памяти.

А утром Коля нашел у себя на подоконнике среди книг тонкую зеленую тетрадочку. Он не успел еще ее раскрыть, как понял, что это конечно не стихи.

«Колян! Друг ты мой! Спасибо за все. Хоть есть, что вспомнить в оставшиеся часы.
Почерк поганый, руки трясутся, но ты прочти, прошу. Вдруг кому поможешь потом. С тобой-то все будет  как надо — ты мужик крепкий, никуда не влипнешь».
Так начиналось это письмо в тетрадке. А дальше Леша, не жалуясь и не виня маму, рассказывал, как  был одинок, когда она исчезла из его жизни. И как мучительно искал друзей, бегая из одной компашки в другую, - и везде был чужим, довеском к своей гитаре и к песням. И как однажды заинтересовались им два очень умных студента-химика, к которым почему-то везде относились с огромным почтением.
И как выслушали эти дьяволы, -  так называл их Леша в своем письме, - его повесть о детстве. У Коли поплыло в глазах, так ясно увидел он Лешину жалкую усмешку.
И как смекнули дьяволы, что это чудо-юдо никому на этом свете не нужен.
Прочитал Коля о том, как от сигареты странного вида и вкуса в странной квартире этих дьяволов поплыла куда-то Лешина голова, а очнулся он на полу с разбитым в кровь затылком. Дьяволы стояли над ним и орали друг на друга что-то о неправильных формулах и дозировках и что теперь надо другого кролика искать, а этого неизвестно,  куда девать. А потом очень настоятельно посоветовали ко врачам не обращаться, а то сделают анализ крови, найдут там наркотик и посадят Лешу в тюрьму за это. А в утешение сунули ему большую пачку денег, целых 300 рублей пятирублевками и сами увезли домой на машине.
И прятался Леша в своей комнате от соседок, которые могли по доброте своей вызвать врачей. И прятался от всех, потому что в голове у него кто-то жил. Это было мучительно.
Раны и опухоли на голове зажили, но начались какие-то странные периоды отключения сознания. И тогда началось самое страшное.
С работы его уволили за пьянство и прогулы, хотя Леша не пил. А что он делал и где он был, вспомнить не мог. Он сильно напугал чем-то добрую старушку-соседку тетю Тоню, и она пряталась от него за дверь.
И тогда присмотрел Леша себе убежище, подвал в соседнем доме, куда не так просто было попасть, надо было знать, как перекосить и потянуть заржавленную дверь, чтобы она открылась. Натаскал туда тряпья, чтобы не разбиться обо что-нибудь и уходил в эту пещеру, как больной зверь, когда чувствовал, что подступает Оно. Устроился дворником — другого ему и не нужно было. Зато никто и не удивлялся, что он время от времени исчезает бесследно.
И однажды, наконец, осознал, что обманули его дьяволы. Нужно, нужно ему ко врачам. Возьмут в больницу и вылечат, вытащат Это из его головы. И начнет он жить заново, и Светлушу найдет.
Воспрял, нашел тех, кто знал маму по работе, выспросил. Кто-то и рассказал ему, где ее можно найти.
И вот там, при виде собственных дочек, Леша понял, что нельзя ему жить. Не имеет право быть отцом, лечившимся в дурке. И не имеет права не быть им отцом. Вот проблема-то! И по-другому никак Леше было ее не решить. Только отдать им все, что есть, и уйти.

«Ты, смотри, не жалей обо мне. Я все равно не человек. Но у меня много хорошего в жизни было. Светлуша была. Девчонки были, которая Даша, которая Таша — так и не понял. И ты, Колян! Во сколько! Грех жаловаться. И пусть мамка не плачет».

Лето прошло как в плохом сне. Коля с мамой не говорили ни о чем и старались даже не встречаться. Если мама с утра куда-то уходила, то Коля оставался с девочками. А если не уходила, то Коля поспешно собирался и шел куда-нибудь, а мама не спрашивала, куда. Ездил на Лешину могилу, читал надпись: «Алексей Петрович Семуков. 1947-1974»
 Здесь Коле было спокойно, лучше, чем дома. Он присаживался на скамеечку возле соседней могилы, съедал купленный по пути пирожок, запивал кефиром и смотрел, отдыхая душой, на необъятный город мертвых — Северное кладбище. Потом, с нежностью касаясь всего, что было теперь Лешиным домом, подкрашивал раковину, поправлял крест, который все пытался завалиться на бок, подсаживал свежие цветы. Посадил в изголовье маленькую березку, выкопанную за кладбищем в роще. И она принялась, что удивительно.
Но чаще всего он просто шел по городу, через  Васильевский, на север. Там за паутиной речек, речушек, мостов и мостиков грустно улыбалась ему Петроградская сторона, которой он до сих пор почти не знал.
Там жил Леша. Там, если углубиться еще дальше на север, он учился. Там умер.
Коля заходил во все дворы подряд и методично обходил подвалы, пытаясь угадать тот самый. Подвалы были похожи один на другой, пыльные, загаженные. Но Коля шел все дальше.
С Колей и мамой поговорил хмурый следователь. Коля дал ему Лешину тетрадку и очень просил потом вернуть. Но так и не получил ее обратно.
Мама по ночам сосала валидол, его запах пропитал ее всю. Иногда шепотом молилась: «... наипаче омый меня от беззакония моего и от греха моего очисти мя...»
Вот куда сходить надо — в церковь! И утром за завтраком Коля, наконец, поднял на маму глаза и спросил:
- В какую бы церковь сходить? Как добраться?

Маленькая деревянная церковь на тихом зеленом кладбище очень похожа была на ту, далекую, летнюю. Тоже трогательно уютная, тоже почти пустая. Маленькая старушка в черном платочке поправляла свечи у икон, снимала догоревшие огарки, счищала пятна воска.
Коля подошел к ней.
- Бабушка, - решительно, не раздумывая, спросил, - куда мне свечку поставить? У меня родной человек умер, а я перед ним виноват.
Старушка обернулась, поморгала ласково и, взяв Колю за руку  шершавыми пальцами подвела к распятию.
- А сюда ставь, милый. Отцу нашему поклонись, а он уж твой поклон передаст. И впредь знай: ставь к Нему, не сомневайся. Он всегда поймет, сам человеком был, все страдания наизусть знает.

«Если только можно, авва, Отче,
Чашу эту мимо пронеси...» - пел Леша.
А когда допел, Коля спросил у него:
- Авва — это что такое?
- Это он так к Богу обращается.
- Кто он? Гамлет?
- Не... Это так Христос говорил: пронеси чашу...
Мама тихо объясняет:
- Христос знал, что за ним уже идут, чтобы на муку увести. И стал молиться: «Пронеси мимо меня чашу сию». А потом и говорит: «Пусть будет так, как Ты велишь».
- Как же так выходит, - озадачился тогда Коля. - Христос же сам был Бог. Кому же он молился-то? Сам себе, что ли? Что-то напутано тут. Кто только придумал такое?..
А Леша вдруг усмехнулся так по-стариковски, печально и кротко:
- Если бы кто придумал, то уж не напутал бы.

Зима. Вечер. Леша пьет чай, лицо его ожило и порозовело. Они говорят с мамой о девочках.
- Что-то волосы у них жидкие, - сокрушается мама, - витаминов не хватает.
- Простоквашей надо мыть, - осторожно советует Леша. - Мамкина Танька все время продуктами голову моет: то яйцом, то простоквашей, то хлебом трет.
- А в шампанском не купается?- ворчливо откликается мама и с тревогой взглядывает на Лешу. - Ты разве у них часто бываешь?
- Ну... так... бываю, - сникает Леша.
- Ох, наверно, радуются, тебя увидя, - насмешничает мама.
И Коле даже стыдно за нее.
- Я радуюсь, - Леша беспомощно улыбается ей в ответ.
- Простил? - мама отводит глаза. - Агнец ты Божий. Ягненочек... Тебя по левой щеке...
- А я правую подставляю, - невесело смеется Леша. - Да у меня уж мозоли на щеках наросли, мне теперь не больно. Вот потрогай, потрогай, какие мозоли!..
- Да ну тебя...

Коля оторвал взгляд от страдающего Лика, поставил свечу у пробитых ног, перекрестил лоб и поклонился низко. Само сделалось, горько и желанно, как лекарство.

- Что, юноша, у тебя стряслось? - услышал он мягкий бас. Священник, не старый еще, крепкий и красивый, подошел сзади неслышно.
Коля рассказывал долго, ничего не скрывая, наслаждаясь тем, что может все до капли рассказать: и про Лешино детство, и про девочек, которых он им с мамой подарил, и про магазин, который закрывался на обед, и про Лешину руку, вцепившуюся в его локоть. И про письмо в зеленой школьной тетрадочке.
Священник не перебивал, не торопил, выслушал все до последнего слова. Когда голос у Коли дрожал и прерывался, он похлопывал широкой ладонью по Колиной руке, и слезы отступали.
- Вот и хорошо, что рассказал. Легче стало? Как звать тебя? Николай? Что простить себя не можешь — молодец, человек будешь. Теперь слушай меня. Верующий ты или нет — неважно. Самоубийство — грех великий. Но Алексея твоего Бог простит за страдания его. И разум его оставлял уж, не видел пути, не ведал, что творил. А значит, утешит его Бог и страдания залечит. Верь, Николай, будет так. Вот сейчас прочту тебе из Евангелия — как раз про твоего Алексея:
Блаженны нищие духом,
Ибо их есть Царствие Небесное.
Блаженны плачущие,
Ибо они утешатся...

По дороге домой Коля понял, что выздоравливает. Боль, которая вязала его по рукам и ногам, сковывала все его тело, начала отступать. И ощущал он легкость и блаженную пустоту, как после высокой температуры. Если бы можно было еще поплакать...
Дома мама без слов поставила перед ним обед, и Коля с удовольствием поел. И опять  поймал внутри себя: вернулся, наконец, пришел. Смотрел с умилением  на свою родную тарелку с красным ободочком, чувствовал в руке приятную тяжесть ложки: «Неужели я так давно не был дома?»
И мама была прежняя на своем вытертом диванчике, занятая бесконечной штопкой. Только на волосах будто серая пыль. Не поднимает мама глаз, только руки кладут ровненько стежок к стежку.
Вечером, когда уснули девочки, они с мамой в первый раз за это страшное время взглянули друг на друга с печалью и лаской, крепко обнялись и с наслаждением плакали до самой ночи.

А девочка Галя в этом страшном году вдруг стала поганкой…

7. Поганка и две Татьяны

Училась Галя до четвертого класса очень неплохо. Хотя и не круглая отличница, что очень сердило маму.
Но молодая веселая учительница была Галей довольна.
- Только голос очень тихий, - сокрушалась она.
За это же попадало Гале и на уроках сольфеджио в музыкальной школе:
- Громче, Галя, громче!
А на уроках фортепиано творились непонятные вещи. Галя приходила на урок и, встретив хмурый взгляд учительницы, начинала дрожать где-то внутри себя. И ничего у нее не получалось, пальцы путались, руки как будто сковывало. И Галя заливалась слезами.
- Не занималась, совсем не занималась, голубушка! - сердито бросала ей учительница. - Что реветь-то, чудес не бывает. Поленилась — вот и результат!
Доказывать, что готовилась и не ленилась, было бесполезно, раз чудес не бывает. Не звать же маму на помощь!
А бывало, учительница смотрела на Галю весело и добродушно. И тогда вдруг Галя становилась легкой и умной. Сердце начинало распирать от любви и благодарности, пальцы начинали звенеть от переполняющих сил, и клавиши пели.
Вот только знали об этих минутах только двое: Галя и учительница. На экзаменах с Галей таких чудес не случалось. Выйдя к роялю, почти не видя клавиш сквозь застилающий глаза туман, Галя играла едва на тройку. А учительница краснела от досады.
А в четвертом классе на уроке природоведения произошло событие, никого, кроме Гали не задевшее. Ерундовое такое событие.
Изучали грибы съедобные и ядовитые. Урок был как всегда интересным. Галя очень любила эти уроки и свою молодую веселую учительницу.
- Вот посмотрите, ребята, это гриб боровик, белый гриб. Вот какая у него шляпка — крепкая, темная, на ощупь прямо замшевая. И ножка толстенькая, золотистая. Самый лучший, самый вкусный грибочек. А ну-ка, на кого он у нас похож?  Вот Андрюша у нас настоящий боровичок!
Все радостно смеялись, оглядывались на румяного  Андрюшу.
- А это грибочки-лисички. Маленькие, рыженькие. Знаете, в еловом лесу темно, а они как солнышки в опавшей хвое светятся. А ну-ка, кто у нас в классе такое солнышко?
- Катя! Катя! - радостно хохочет класс. И рыженькая Катя сияет от счастья!
- А вот на этой таблице ядовитые грибы! Этот гриб вы все знаете. Мухомор издалека нас предупреждает: я ядовитый, меня не берите! А вот это какой гриб? Посмотрите хорошенько. Бледная поганка. Такая вся несчастненькая, серенькая, шляпка у нее обвисла, ножка тоненькая с лохмотьями...
- А это Сироткина! - крикнул кто-то. И громовой хохот.
Поганкой Галю звали до девятого класса, уже забыв почему. А в параллельных классах всерьез считали, что это фамилия у нее такая, Поганкина. Галя Поганкина.



А Коля повзрослел за лето так  мучительно, что изменилось все вокруг.
Оказалось, что уж август на самой середине. Впору было, как старенькой бабе Дусеньке, всплеснуть руками: «Да когда ж лето прошло?»
Баба Катя, так и не дождавшись их, прислала письмо. Мама читала его Коле слабым голосом, а листок в ее пальцах трепетал, как от легкого ветра. Из письма узнали Коля с мамой, что Дусенька умерла, как и мечтала, зимой. Мирно так умерла, тихим сном уснула. А Нинка все такая же шустрая. Двух поросят завела. Теперь вся деревня из трех бабулек будет зимой картошечку на сале жарить. А Вера Ивановна все болеет.
- Я Вере Ивановне письмо написала, - вдруг тихонько сказала мама, оторвавшись от письма. И Коля сжал мамину руку.

Коля не помнил, чтобы когда-нибудь ему так хотелось в школу, как в этом последнем школьном году. Такие славные, родные рожи, рожицы и мордахи встретили его в сентябре на линейке. А друг Серега прямо оберегал его от пустой болтовни о киношных смертях и трупах, тут же переводил разговоры на другую тему. Друг! Настоящий! В беде никогда не бросал.
У Леши вот не было такого друга, а он, Коля, не догадался им стать.
Но теперь после уроков они с Серегой виделись редко. У него появилась девушка, и кажется на этот раз со взаимностью было все в порядке.
- Ты знаешь, чего мне Инка сказала? - смущенно хмыкает он с глазу на глаз с Колей. - Ты, говорит, на Ихтиандра похож.
- Ну-у? Чем же это?
- Глазами, говорит.
- А я думал, чешуей!
- Скотина!..- и два солидных, усатых семнадцатилетних дядьки весело мутузят друг друга посреди улицы.
Но и Серега в долгу не остается:
- Счастливчик! - жеманно подмигивает он Коле. - Всего-то у тебя в избытке! Сестры — две, девушки — две.
Их и вправду было две. Почему-то он сразу запомнил их с первого класса. На общем фоне визжащих, пищащих, вредных и назойливых дурех они были единственными, кто его не раздражал. А теперь, в десятом, они обе в него влюбились на радость всему классу.
Были они неразлучными подругами. Строгая, серьезная Лена и уютная Оля. Жили они в одном доме, по одной лестнице и понимали друг друга без слов.
И влюбиться-то в него они умудрились так, что его это не раздражало, а как-то грело. Стоя у доски, он краем глаза видел их лица за партами, и было приятно, что они радуются его пятеркам. Каким-то неведомым чувством  ощущал, что в любом общем разговоре, они слышат его голос.
Его умиляло, что Оля подсовывает ему на переменке пирожок, а Лена сердится, что он зимой ходит без шарфа.
«Я их обеих люблю», - думал Коля и понимал, что это неправильно, не так надо девушек любить. А любить их правильно как-то все не складывалось. Да и кого из них?..
...Лену, которая в первом классе показалась ему мальчиком в платьице, чего он никак понять не мог, пока не услышал ее имя. Леной мальчика звать никак не могут! Придется считать девочкой.
...Олю, которая в первом классе была похожа на сдобную булочку-слойку. Щечки румяные, белая косичка на голове крендельком уложена, прямо смотреть тяжело на голодный желудок!
К десятому классу они уже не казались такими разными. Лена стала покруглее, теперь ее уж никак за мальчика нельзя было считать. А Оля похудела и воздушная какая-то стала. И вообще они почему-то стали похожи друг на друга, как сестры! Опять сестры! Сколько сестер-то нужно одному человеку?!..
Коле вообще хотелось иногда их обеих обнять и расцеловать за то, что они так хорошо и правильно изменились, ничуть не тревожа его воображение.
Он однажды так и сделал.
В Колин день рождения, в конце декабря, перед самым выходом на новогодние каникулы, Оля с Леной преподнесли ему подарок.
Подошли на перемене. И Лена, как всегда строгонько сдвинув брови, объявила:
- Коля, мы хотим тебя поздравить с семнадцатилетием.  Будь здоров, как говорится, расти большой!
Вокруг них тотчас собралась радостная толпа. Оля только краснела и улыбалась, а Лена нахмурилась еще суровее:
- Ты извини, мы не могли придумать ничего лучшего. Мужскую одежду пока не умеем шить. Так что поздравляем тебя, а дарим твоим сестрам. Ничего? Не разворачивай, потом посмотришь.
Но Коля, конечно, сразу развернул два платьица неземной красоты. Как раз кукарямбам на завтрашний новогодний праздник в детском саду. Ну конечно, Лена шила, а Оля цветами и бабочками вышивала.
Толпа и не думала смеяться, когда Коля бережно расправлял складочки. Девчонки ахали и закатывали глаза, парни уважительно качали головами.
- Вот! Все посмотрели? - Коля не спеша, аккуратно сложил платьица, как были, в пакет, пристроил пакет на подоконнике. И на глазах у всего класса обнял обеих сразу и поцеловал в горячие щеки.
Так-то вот у нас! Пусть все завидуют!
Подруги знали Колиных сестренок. Частенько вместе с Колей заходили в детский сад и помогали одевать детей на вечернюю прогулку. А лица у них были при этом такие, что Коля любовался тайком и думал, какая же их них красивее. Не то, чтобы... А так, с позиций чистого искусства...
Кукарямбы полюбили подруг бурно, с визгом бросались им на шею. А мама вечером говорила Коле: «Какие у тебя в классе девочки хорошие», - и глаза ее тепло улыбались.
Нередко ходили втроем в кино и в театр. И Коля старался изо всех сил, чтобы им было весело: всю дорогу смешил их, дурачился, как мальчишка, изображая в лицах увиденное. А про себя опять радовался, что их две. И не надо целоваться в парадняке... Лишнее это все...
Однажды Оля взяла на них троих билеты на органный вечер в Филармонию. Сама она закончила музыкальную школу и все десять школьных лет неизменно участвовала в праздничных концертах. Выходила нарядная и пунцовая от волнения к роялю на сцене и аккуратно играла что-нибудь недлинное.
Коля отозвался на приглашение как всегда с готовностью, но подумал, что это будет скучно, - весь вечер одна музыка, да еще Бах. Барабах!

...Он брел из последних сил, едва передвигая израненные ноги, по бесконечному пыльному пути. Жарко пекло неумолимое солнце, и рубище, протертое до дыр, не спасало от ожогов. Как был он стар, сед и немощен. И как бесконечен был его путь. От жестокой жажды спеклись губы и темнело в глазах...
Где это было? В каких краях шел его путь? В степи? В пустыне? А может, на улицах Петроградской стороны, в ее дворах и двориках, где брел Коля от подвала к подвалу?

… И обессилев, пал он на иссохшую землю и взмолился о глотке воды.
И тогда разверзлось знойное, безоблачное небо. И тогда поплыла с небес прямо в его протянутые руки свежая волна, несущая жизнь. Она приласкала воспаленные губы, растеклась радостью по всему старому иссохшему телу. А вслед за первой волной хлынул мощный поток на раскаленную землю и смыл грязную пыль. И вместе они, и земля, и старый путник, благодарно вбирали в себя чистый дар небес. С каждым глотком уходила прочь старость и немощь, а седина таяла, будто дорожная пыль...


Всю дорогу домой они, трое, молчали. Умницы они, его подруги, -  не задавали идиотских вопросов: «А как тебе понравилось? А ты любишь музыку? А почему ты молчишь?»
Коля шел с ними рядом и думал о том, как мало он еще видел и знает. Сколько еще такого на свете, без чего и жить нельзя. Как в пустыне без воды. А живут ведь и не знают, что превращаются... в саксаул с колючим стволом и длинным жадным корнем.
Прощаясь, Коля попросил:
- Возьмите меня еще на что-нибудь такое! Ладно? Оль, ты когда мне на пианино поиграешь?
Оля даже пошатнулась от счастья.
- В субботу приходи, - тающим в весеннем ветре голосом выдохнула она.
- День рождения у нее будет, - добавила Лена.

До чего жалко было расставаться с этим последним учебным годом. Чем ближе к концу, тем теплее были отношения с одноклассниками, а учителя так просто родными стали. Классная руководительница, не стесняясь, говорила им:
- Не знаю, что со мной будет на выпуске! Вся, наверно, слезами изойду!
Росли ее дорогие зайчики, переходили из класса в класс, а она с каждым годом как будто меньше ростом становилась. И при этом вырастала в их глазах.
Только теперь, прожив с нею шесть школьных лет, они вдруг поняли, как им повезло! И дружные они такие — потому что она их такими сделала. И математику добрая половина класса любит — потому что она Учитель!
А осознав это, вдруг к концу учебного года как начали ее беречь! Носили до дома ее сумку, набитую тетрадями до неподъемности. Стояли на страже у дверей класса, чтобы никто не совался, пока Елена Константиновна отдыхает. Какого страху нагнали на бешеных семиклассников! Враз отучили грубить.
- Ах, какие славные ребята в этом 10 б! - говорили между собой молодые учителя.
- У Елены Константиновны плохих классов не бывало, - снисходительно улыбались им учителя со стажем.
А Коля за этот последний школьный год очень подружился с учителем физики Александром Иванычем.
Это был странный смешной старик, вылитый старший гном из «Белоснежки».
В шестом классе в первых числах сентября класс еще веселился до упаду, обсуждая его колоритную внешность: совершенно лысую голову, большой висячий нос и длинную седую бороду, окутавшую его лицо до самых очков. Но веселье быстро утихло. «Дедка» был свиреп и язвителен. Попавшегося на безделии он осыпал насмешками весь урок:
- Допустим, вам... кроме, конечно, Михеева... нужно  вычислить объем тела сложной формы. Ну, скажем... возьмем того же Михеева... и как предмет неодушевленный,  погрузим в некий бассейн... потому что толку от него все равно нет.
Любые пререкания с ним он тут же объявлял словесным поносом, а отметки ставил безжалостно.
Так и утверждал непререкаемо:
- На пятерку физику знаю только я... ну и  Морозов Николай местами. Прочим древопитекам достаточно тройки.
Но и его к десятому классу полюбили за редкое для учителя чувство юмора и ребячливость, с которой он хохотал над своими карикатурами на доске.  И за страсть к своему предмету.
Специально для своих любимых учеников он вел факультатив по электронике, бесплатно вел - такой факультатив не вписывался в учебную программу и штатное расписание.
После факультатива Коля провожал его до остановки, потому что говорить с ним было очень интересно. Прежде всего, величать его надо было иначе:
- Это косноязычным простительно меня Иванычем называть. А для тебя, юноша Морозов, поскольку ты уж с дерева спустился и хвост потерял, я Иеронимович. И-е-ро-ни-мо-вич! Повтори!
Он любил вслух переживать школьные новости, конфликты, досадные и нелепые казусы. И каждый раз открывал для Коли в этом что-то неожиданное.
- Вообще-то вранье бывает со знаком плюс и со знаком минус, -  вдруг встряхивал он Колю на ходу за рукав.
И Коля быстренько соображал: сегодня на уроке «дедка» с позором уличил одного раздолбая во лжи.
- Вранье со знаком плюс — это... это, скажем, золотая роза. Не читал у Паустовского? Ну, конечно, что вы вообще теперь читаете? Позор! Ювелир долгие годы копил золотые крупицы и отлил из них золотую розу. Любое искусство — это вранье со знаком плюс. Нет!.. Не любое! Вру! Видал в кино? Целая толпа олухов лупят одного супермена — и все по морде! И звук такой хороший, мясной такой! А на этой геройской морде ни следа! Вранье? Вранье! Хм, хм... А вот представь — изменить одну маленькую деталь, этот омерзительный мясной звук!..  Скажем, на звук удара по кастрюле, а? Или молотком по гвоздю? А?
Коля представлял себе такую картину и покатывался со смеху вместе с «дедкой».
- Чувствуешь, сразу знак сменился? Потому что смысл появился! То-то вот! Врать умеючи надо! А между плюсом и минусом, что лежит, юноша Морозов?
- Ноль...
- Во-от! Нуль! Великая непостижимая тайна. Истина. О чем задумался, Морозов?
- Александр Ив.. И-е-ронимович, а вот это все... ну это, церковь, Библия, это ведь получается вранье... со знаком плюс?
«Дедка» даже приостанавливается и смотрит на Колю с огромным интересом. Но на вопрос отвечает очень издалека.
- Между прочим, юноша Морозов, забавнейшая вещь! По Библии в первый день творения Бог сотворил что? Ну? Да будет...
- Свет...
- Вот! А солнце и светила небесные только на четвертый день. Ну и как? Вранье?
- Н-не знаю... Хотя...
- Ну-ка, ну-ка, смелее, юноша Морозов!
- Если свет как физическое явление...электромагнитная волна...
- Скорость которой... Да? Во что превращаются время и материя при такой скорости?
- В ноль!
- Вот тебе и начало Бытия!

Ну вот уже легко, одним духом, сданы выпускные экзамены. Вот со слезами отвеселились на выпускном вечере и, как положено,  ходили всю ночь по городу, любуясь расколовшимися в золотом небе мостами.
Лена и Оля  шли с двух сторон, держа его под руки. Они постепенно отстали от редеющей толпы одноклассников. Все разбивались на парочки, а те, кто не разбился, уж очень громко и пьяно хохотали. И когда только успели!
И кружили они втроем по центру Ленинграда. То по набережной Мойки, то по Фонтанке. А когда он чувствовал, что ноги у подруг подкашиваются, то усаживал их на первую попавшуюся скамейку, переправлял со спины на грудь Лешину гитару, играл им и пел.
Было уже утро, когда они вернулись на родной Литейный. И в последний раз присев перед концом путешествия, Лена, не глядя на него, как всегда сурово заговорила:
- Коль! Вот что мы тебе скажем. Тебе можно сказать. Другому бы... Ладно. В общем, мы с Ольгой часто смеемся: две Татьяны при одном Онегине. Онегин это ты. Ты нам целый год объяснял без слов, что любишь нас любовью брата. Так вот, чтобы ты знал! Мы это все вполне услышали. И благодарны. Правда. Честно. Спасибо. Другой бы одну из нас выбрал и поссорил, а мы этого не хотим. Это для нас очень важно, понимаешь?.. Теперь все кончилось. Жизнь будет другая. Мы кого-нибудь в конце концов встретим. Будем искать теперь таких, как ты. Хотя, может, таких и нет. Поищем... А тебе желаем счастья, Коля, - Лена замолчала, щуря глаза на утреннее солнце.
И тогда вдруг тихо пламенеющая Оля произнесла, как заклинание:
- Пусть тебя полюбит самая лучшая на свете!
Сердце у Коли прямо разрывалось от нежности и благодарности. Взял их руки в свои ладони, сжал, подержал так. И отпустил -  как-то это все, как в кино про пионерскую дружбу! Глупо.
И сразу все трое вскочили и пошли к Лено-Олиному дому.
На крыльце остановились. И Лена сказала мягко, по-Олиному:
- До свидания, Коль... Позвони как-нибудь...
А у Оли брызнули слезы из глаз, и она сказала резко и смело, по-Лениному:
- Не забывай нас! - и ушла, потянув Лену за собой.
На пути к дому Коля ругал себя: «Молчал, как пень! Сказал бы что-нибудь такое... ласковое... Они ко мне так... А я! Пень в апрельский день!»

8. Фотографии
На этот раз мама с девочками пожила в деревне без Коли. Он довез их, переночевал, а утром отправился обратно в город. Надо было подавать документы и готовиться к экзаменам.
Дома в тишине Коля погрустил, а потом позвонил Сереге. И остаток лета они прожили, как родные братья, занимаясь  до ночи в опустевшей комнате. Только ночевать Серега уходил домой, чтобы родители не сердились.
Жаль было, что учиться они будут не вместе. Коля по совету «дедки» Иеронимыча поступал в институт авиаприборостроения, а Серегу отец-моряк послал учиться в Макаровку. Но предметы сдавали одинаковые и готовиться вместе было очень удобно.
Сдав без проблем экзамены, Коля нашел себя в списке принятых и даже не удивился. Некогда было удивляться. Съездил за мамой и девочками в деревню, благополучно их привез и сразу отбыл с однокурсниками на картошку.
Сначала все это казалось веселым приключением, приятной разрядкой после целого лета напряженной умственной работы. Сентябрь стоял по-летнему теплый, без дождей. Работу в земле Коля уже успел в деревне полюбить. Да и кормил совхоз своих студентов неплохо. Даже обильнее, чем дома. Но дня через два Коля затосковал.
Наверно, это просто была общая усталость после тревожного лета. Уже потом, присмотревшись к однокурсникам после первого семестра, Коля это понял. На картошке домашние мальчики и девочки сорвались и пошли вразнос. Парни считали своим долгом напиваться под вечер, орать похабные песни и ржать над грязными анекдотами. Присоединились к этому разгулу и кое-кто из девчонок. А под конец начались с стычки с местным населением из-за совхозных красоток.
Колю настоятельно приглашали к стакану, но он отказался сразу и наотрез.
- Мама, что ли, не велит? - съязвил один из парней, позже в городе оказавшийся весьма тонко и изысканно воспитанным.
Коля выпрямился во весь свой богатырский рост, демонстративно поиграл бицепсами и внушительно ответил:
- Не велит!
Больше вопросов к нему не было.
Но и любоваться их пьяными физиономиями Коле было неинтересно. Он уходил с гитарой в рощицу рядом с бараком, где облюбовал удобное бревнышко. Но там его донимали девушки.
Они толпой шли на звук его гитары, рассаживались рядом и закуривали все до одной, хотя в городе потом многие оказались некурящими.
Конечно, тут же требовали сыграть одно, другое, третье, подпевали, не попадая ни в ритм, ни в ноты, и лезли в душу.
- Ко-оль, у тебя девушки были?
- Да, - отвечал Коля поначалу, с удовольствием вспоминая Лену с Олей. Потом отвечать надоело и он сердился:
- Уж спрашивали!
Но вопросы продолжались с возрастающим нахальством:
- А красивые девушки?
- А ты в каком классе начал целоваться?
- А ты со своими девушками спал?
Коля терял терпение и спасался бегством в барак, где ему не давали покоя пьяные весельчаки.
В конце концов Коля стал уходить по вечерам в лес за грибами к общему столу. Уходил тайком, чтобы никто не увязался. И однажды не доглядел. Подкралась из-за спины самая развязная и грубая, как мужик, и повисла у него на шее. От нее отвратительно несло табаком и спиртным, но Коля ничего не смог с собой поделать.
Потом он сидел на моховой кочке и смотрел под ноги. А девица, деловито натягивая трусы, успокаивала:
- Да ладно! Не парься ты! Я ж замуж за тебя не собираюсь! Это так, проверочка!.. Девки наши чего-то в обидках, мол, шарахаешься от них... Я и думаю, может, чего с тобой не так?.. Не, все норм!

Зато как счастливо было возвращение в город, как уютно и спокойно было дома! Особенно, когда он, сразу сбегав в баню, смыл с себя всю налипшую грязь.
 Девчонки за лето стали совсем большие — в школу на будущий год.
Они заглядывали ему в лицо:
- Ты больше никуда не уедешь?
На стене, над маминым диваном, теперь висела Лешина фотография в стеклянной рамке, увеличенная с маленькой, паспортной. Он был совсем не похож на себя, и Коля подумал с грустью: «Потом мы все забудем, какой он был, и будем думать, что этот важный, надутый, - Леша».
Даша, проследив Колин взгляд, пояснила с гордостью:
- Это наш папа!
А Таша, забравшись на диван, погладила фотографию ладошкой.

На первом курсе Коля учился с безумным упорством. И потому, что была цель, повышенная стипендия, и чтобы поменьше общаться с однокурсниками, осточертевшими после картофельного месяца. А впрочем, и учиться-то было интересно. Тут и математика, любимая и совсем новая, изысканная, филигранная, и новая, поразительно мощная физика, и все это вместе. Красиво и сильно, как меч булатный!
Так незаметно первый курс и пролетел. Сдав на отлично летнюю сессию, Коля немного успокоился. Дома начались приятные хлопоты: покупали в «Детском мире» школьную форму, портфели, тетради, карандаши, резинки, ручки и еще тьму всяких интересных вещей. Дома девчонки, прижавшись друг к другу на диване, все это рассматривали, гладили пальцами и даже нюхали.
А мама с Колей встревоженно обсуждали очень важную проблему.  Девчонки выросли из своей кроватки, где всю жизнь спали вместе. Ну что ж! Это должно было когда-то случиться!
Но как ни оглядывали Коля с мамой все углы, как не прикидывали, что и куда можно передвинуть, кровати не вписывались. Пришлось бы расстаться или со шкафом, или с обеденным столом. А куда одежду девать? А уроки где будут девчонки делать?
Коля-то уроки делал на подоконнике. Сам его в свое время оборудовал самым удобным образом. Полочки приделал для учебников и даже выдвижной ящик под подоконником пристроил. Но  девчонкам вдвоем там все равно не поместиться. Нет, втроем! Ему же надо где-то заниматься!
Вот проблема!
И тогда мама вдруг тихо так, будто пугливо, сказала:
- А может, давай ты в Лешину комнату переедешь? Леша ведь тебя там прописал, помнишь?
И Коля с занывшим сердцем согласился, что другого выхода не видно.

Эта коммуналка на петроградской стороне была когда-то большой и густонаселенной. После войны ее перестроили на две квартиры по три комнаты в каждой. Там жила семья Лешиного отца и еще две старушки-подружки, тетя Тоня и тетя Лида. Они вселились сюда с мужьями за год до войны. Тонечка приехала учиться из деревни, да и вышла сразу замуж за хорошего парня. А Лидочка была петербургских кровей, может, даже и дворянских. Только об этом лучше было не вспоминать. И тоже только-только замуж вышла.
И у обеих  любимые мужья погибли в первые же месяцы войны. Не успели молодые вдовы отплакаться, как началась блокада. И всю блокадную зиму прожили они в Тониной комнате на Тониной кровати, тормоша друг друга по ночам:
- Ты живая?..
- А ты?..
После войны Лида не стала переселяться в свою комнату. Там было теперь пусто, вся мебель сгорела в буржуйке. Так и стали жить-вековать. Одна комната, блокадная, осталась спальной, а другая стала гостиной. После войны потихоньку обставили ее предметами роскоши. Появился стол со стульями, уютный диванчик, а еще через десяток лет и телевизор, и сервант, и электрический самовар. А на стенах теперь висели портреты погибших мужей и их общая с Тоней послевоенная фотография. Прижались на ней друг к другу сестры по блокаде: Тонечка с русой косой, уложенной короной на голове, этакая матрешечка курносенькая, и красавица с кудрями над ослепительным лбом — Лидочка. Хороши. Но замуж так и не вышли. Остались вдовами.

Бабушки встретили их настороженно, долго не могли понять, как это может быть, что у их соседа Леши оказалась какая-то жена, да еще со взрослым сыном.
Но пригласили к чаю, а потом и незаметно разговорились. И конечно, о Леше и о его отце.
- Петя был неплохой паренек, родители рабочие, сам тоже работяга, не балованный, как нынешние. Они с родителями сюда сразу после войны въехали, он уж в старших классах был, - рассказывала тетя Лида.
- Если бы не Анька его... - сокрушенно махала рукой тетя Тоня.
- Да, Аня была... Вот ведь, Коля, семья хорошая, богатая, отец  в главке. Для нее ничего не жалели — вот  и избаловали девчонку, она Петю с пути и сбила. Ну, куда это — в семнадцать лет отцом стать? А она? Какая она мать? Петю на работу проводит, Лешу маленького в комнате запрет — и пошла гулять. Он там ревет, заходится, а нам с Тоней и не войти — заперто! А потом вырос Леша — ах, ах, откуда горб! Да как еще жив-то остался, двухлетний, один в комнате. Конечно, залез куда-нибудь, да свалился, да спинкой и ударился. Анька разве станет кому рассказывать?
- У нас в деревне таким-то шалавам дегтем ворота-то... - возмущалась тетя Тоня, выглядывая из-за спины тети Лиды.
-  И замуж таких никто не брал! А Петя-дурачок позарился на такое..
- Лидушка, за столом-то грех!..
- Вот говорят теперь: ворота! Дегтем! Дикость, невежество! Дикость — на такой жениться! Сам себя измучил, и Лешенька несчастным стал. Как потом Петя себя казнил! Потом хоть повезло, хорошую встретил девушку, Оленьку.
- Обходительная!..- растроганно вздыхает тетя Тоня, - Бывалочи скажет: «Тетечка, поясницу вам потереть?»...
- Тонюшка, за столом-то!..
- … С блокады поясница-то у меня...
- А Лешенька-то, значит, на твоей маме женился? - с интересом спрашивает тетя Лида. - А мы и не знали ничего. Как же так вышло-то?
И Коля рассказал им всю эту историю.
- Вон оно как! - печально покачала головой тетя Лида. - А мы все с Тонюшкой понять не могли, где ж он пропадал. По неделям дома не бывал. А вернется — грязный-грязнущий. Но спиртным не пахло от него, нет. А это, значит, наркоманы его так погубили!
- Это что ж за наркоматы такие?
- Тонюшка, помнишь, перед войной в пятнадцатой квартире Милка жила, ну гулявая-то? Порошок такой нюхала, помнишь?
- Это которую потом выслали?
- Ну да. А теперь по-всякому делают: и нюхают, и курят, и шприцом себе в вену...
- В вену? Шприцом?... Господи, спаси!.. - тетя Тоня, испуганная страшным видением вонзающегося в вену шприца, закрыла лицо руками и заплакала тихонько.
- Ну вот, ревушка моя! Ничего тебе рассказывать нельзя...
- Лешеньку жалко, мальчика... Я его с таких-то годочков...
- Ну-ну, Тонюшка... Смотри — и Колю расстроила. Эх, Коля-Коленька, не вини ты себя! Не судьба тебе было его жизнь поправить. Есть виноватее тебя — а с них как с гуся вода. Вовка-то, Анькин муж, прошлой зимой заявился, комнату открыл, - уж не знаю, откуда ключ взял. Всю одежду Лешину, какая поцелее была, мебель кой-какую — все утащил. А какое он, скотина, право имел на Лешенькины вещи?
- Верно слово — скотина! Ругался еще на меня... - утерла слезы тетя Тоня, - Барсеньку ногой пхнул!..
Барсик, сидящий на стуле в классической позе копилки, поднял на Колю мудрые зеленые глаза и молча усмехнулся: «Да что уж от скотины ждать...»
С этого дня старушки его «увнучили», подкармливали сытненьким, когда он, усталый и голодный, возвращался из института поздно вечером:
- Ну что еще придумаешь? Яичница — это еда, что ли, для мужика? На-ка вот щец горяченьких!
Спорить сил не было. Коля с благодарностью поглощал все, что наливали и накладывали, а тетя Тоня влюбленно смотрела ему в рот и спрашивала:
- А добавочек?
А Коля в свою очередь взял на себя снабжение тяжеловесными продуктами: картошкой, капустой, свеклой.
И вошел в особый контакт со стареньким телевизором  с мутным экраном, покрывающимся рябью от каждого чиха. Телевизор обомлел от непривычно твердой руки и начал слушаться!
Вот так опять стало Коле хорошо и удобно на этом свете жить!
И частенько мелькало в голове: «И почему мне так везет на хороших людей! Не избаловаться бы...»



А мама Аля тем временем, защитив докторскую диссертацию, села готовить монографию. Название ее сплошь состояло из латинских слов. А в переводе, как шутил папа, это означало «Житие одного вируса».
Теперь дедушка ездить к ним перестал, и Гале стало дома спокойнее. Мама надела ей на шею ключ на резинке, дала денег на обеды в школьной столовой, на проезд до музыкальной школы и с гордостью рассказывала коллегам, какая у нее Галина большая и самостоятельная.
Но Галя не ходила в школьную столовую. С того печального дня в детском саду ей было страшно есть при посторонних. Она покупала по дороге домой бублик и пакет молока. Это была очень удобная еда, ее не нужно было готовить. Бери и ешь!
Газовой плиты Галя боялась панически. Виной всему было, конечно, Галино безобразное, неуправляемое воображение. Вот она чиркает спичкой о коробок — и он тут же вспыхивает в Галиных руках. Не вспыхнул? Тогда она поворачивает рычажок газовой плиты, сует туда, закрыв глаза от ужаса, горящую спичку, - и уж тогда-то загорается все вокруг: сначала Галина рука, потом платье, потом волосы. Это так больно, а-а-а-а!
Пока на кухне догорает Галя, пламя перекидывается в комнаты, и уже горят мамины драгоценные труды, мамина диссертация, мамина монография! А-а-а!!! Невыносимо! Невыносимо больно!
Но однажды Галя вернулась из школы с высокой температурой. В жестоком ознобе, мучительно пытаясь согреться, она потеряла голову и, плача от страха и головной боли, зажгла газ на всех четырех конфорках. Когда вода в чайнике закипела, Галя налила в чашку кипятку и выпила с радостью. Чай заварить сама не решилась. Вдруг как-то не так заварит! И вот только после этого ее страх перед газовой плитой прошел.
Встречались Галя с мамой вечером в музыкальной школе, и молча, усталые, они ехали домой. Дома, поужинав, садились за работу: Галя — за уроки, мама за монографию.
Уроки давались Гале все труднее. Все невозможнее становилось получать пятерки, все невозможнее становилось удерживаться на четверках. Галя с ужасом смотрела в учебники и понимала, что у нее в голове не хватает какой-то важной детали, чтобы все это понять. Вот почему у мамы такая деталь есть, а у нее нет? Не спросишь же об этом.
Перед мамой Галя была очень виновата. Если бы не Галины бесконечные  болезни, обмороки, рвоты, кровотечения из носа, ушибы обо все острые углы в квартире, монография была бы уже закончена, а может, даже переведена на иностранные языки!
Но однажды вдруг пришла Гале помощь!
Когда-то дедушка увлекался фотографией, и альбом Виктора Игнатьевича Левина был богатым. Этот альбом Галя очень любила рассматривать с самого детства.
Начинался он с фотографии старика с темной седоватой бородой в длинной черной одежде. Его брови хмурились, а светлые глаза улыбались. На фотографии была тисненая подпись прописью золотыми буквами с твердым знаком: «Свящ.Игнатий Лавровъ». Галя давным-давно нашла эту фотографию в коробке со старым хламом, когда мама подняла в доме все вверх дном, переселяя в бывшую папину мастерскую пианино, стол и сервант.
Галя спросила тогда у мамы:
- Это кто на фотографии?
Мама глянула мельком и бросила:
- Прадедушка твой.
Галя долго хранила эту фотографию среди своих книжек. Ее прадедушка был похож на доброго волшебника по имени Свящ, и с ним приятно было говорить по душам. Но сначала Галя делала это тайком. Ей показалось, что маме не понравилась Галина находка. Позже Галя осмелела и сама вклеила эту  фотографию на внутреннюю сторону обложки альбома. Мама промолчала, но дедушка почему-то рассердился, и они с мамой кричали друг на друга что-то о «том» и «другом» времени.
Покричав, дед вдруг успокоился и сам принес Гале фотографию прабабушки Серафимы Максимовны в старинном длинном платье, с гладко зачесанными волосами и огромными, как у Гали, глазами на тонком лице. И эту фотографию Галя вклеила рядом с фотографией «Свящ. Игнатия Лаврова».
А дальше в альбоме был очень потрепанный пожелтевший снимок с подписью: «Воспитанники Астраханской трудовой коммуны». Это была единственная фотография, которую Галя не любила и старалась на нее не смотреть. Все эти воспитанники были одинаковые, худые, обритые наголо, в одних трусах и галстуках на голой груди. Дедушка уверенно тыкал пальцем в одного из этих одинаковых пионеров:
- Это я.
Но он был совершенно такой же, как и все остальные, - без лица. Потому-то и было страшно Гале до жути. Были черные пятна вместо глаз, светлая полоска — нос, темная полоска — рот и уши торчком, а лиц и не было. Среди воспитанников был и воспитатель, точно такой же безлицый, голый и обритый, только размером покрупнее.
- Левин Михаил Семенович, - благоговейно произносил дедушка. - Какой был человек! Как он нас политграмоте учил! Я потом в Красную Армию пришел — так все даже рты разинули, меня и учить не надо было!
- А почему у тебя такая же фамилия, как у него? - спросила как-то Галя. И сжалась. Кажется, не нужно было спрашивать. Дедушка принахмурился, потом очень бодро ответил:
- Я сам попросил. Можно, говорю, у меня ваша будет фамилия? Любил я его очень.
И тут же громко развернул газетный лист, спрятав за ним лицо.
Эту страшную страницу с безлицей фотографией Галя старалась быстро перевернуть. За ней была другая, любимая, - бабушка Тамара. Глаза темные поднимались к вискам, коса, толстая, черная пушистая, падала на грудь, а у висков вились нежные колечки. Смуглая и печальная. Та самая, на кого так похожа и не похожа мама Аля. Умершая при родах Тамара.
Дедушка расстраивался, глядя на нее:
- Вот какая! Умерла, бросила меня с ребенком на руках. Ох, я и намучился!
А мама скептически улыбалась ему в лицо. Дед, встретив ее улыбку, уходил на кухню, и оттуда начинало удушливо пахнуть табачным дымом.  А мама почему-то весело оживлялась.
Заметив это, Галя решилась ее спросить:
- А как же он тебя грудную кормил?
- Кормил, скажешь тоже! Женщине одной отдал. Она и растила меня до трех лет.. Я ее даже немножко помню.
- А где ее фотография?
- Нигде! - отрывисто прозвучало в ответ.

Однажды вечером Галя, устав биться над задачей по физике, отодвинула учебник и собралась тихо поплакать. Под учебником оказался чистый лист, приготовленный для черновика. Пока Галя думала о своей никчемности, под руку попался любимый мягкий карандаш с арабскими буквами, подарок папы. Так, хлюпая носом от усталости и от жалости к себе, она чертила и чертила карандашом по бумаге. Получалось лицо. Женское. Девичье.
А пускай это будет?.. Кто бы?
Галя вытащила с полки альбом и раскрыла наугад. Тамара.
Прерывисто вздыхая после плача, Галя вглядывалась в любимые черты и просила шепотом: «Получись у меня, пожалуйста!» И ведь получилось.
Она смотрела, улыбалась сквозь слезы и сама себе не верила. И вдруг — хоп! - проскользнул в сознании хвостик верного решения той непонятной задачи. Стой!- сказала Галя, подхватила задачу за этот хвостик и решила за пять минут.
Вот это да! Вот это открытие! Теперь Галя, когда наваливалась усталость и отчаяние, брала в руку карандаш и рисовала, рисовала, рисовала снова прекрасное лицо.
И каждый раз получалось по-другому. И по-другому похоже.
Этих портретов было уже десятка два, когда Галя решилась показать их папе, зашедшему как всегда в воскресенье в гости.
Он смотрел, высоко подняв брови. Вглядывался в фотографию — и снова перебирал рисунки.
Оторвался. Посмотрел Гале в лицо, как будто не узнавая. И каким-то новым голосом спросил:
- Хочешь, вместе поправим?
Галя ответила:
- Не надо.
И папа, улыбнувшись, кивнул.

Что еще было в альбоме?
Дедушкина боевая молодость. Его друзья в военной форме где-то на природе, на озерных берегах, на лесных опушках. А на иных фотографиях за праздничным столом с бутылками, грязными тарелками и консервными банками. А вокруг стола нарядные завитые женщины с гладенькими лицами вперемежку с весело орущими военными друзьями. Множество дедушкиных портретов  военного времени в гимнастерке с щетинистой стрижкой, с щетинистыми усами. И везде с трубкой: то в руках, то в зубах.

А Галю все за язык тянет задавать неправильные вопросы:
- Дедушка, а ты где воевал?
И опять мама зло хмыкает, а дед хмурится и сурово объявляет:
- В то время везде воевали: и на фронте, и в тылу.
Значит, делает Галя вывод, дедушка воевал в тылу.
Опять загадочная фотография. Дедушка с другом. Оба в военной форме стоят в обнимку и смеются. Но непонятно, где они стоят: что-то вроде деревянного балкона с перилами. Над ними край низкой деревянной крыши. А внизу под балконом сквозь сетку каких-то проводов виден поселок: длинные одноэтажные деревянные домики и кое-где совершенно одинаковые люди.
Дедушка чуть не подрался с мамой, увидев в альбоме эту фотографию:
- Убери ее!
- Зачем же! Ты здесь очень фотогеничный!
- Убери сейчас же, дряннуха, а то все раздеру на хрен! - заорал дед так дико, что Галя от страха закрылась в туалете.
А дед и мама покричали друг на друга и, как всегда и бывало, успокоились. Мама отрезала от фотографии ту часть, где были видны провода и поселок, и снимок вернулся на прежнее место.
Дальше в альбоме  шли мамины страницы. Мама совсем малышка с громадным бантом и черными локонами — настоящая кукла. Мама в руках у дедовых военных друзей, то у одного, то у другого.
Друзья разные, а выражение маминого лица везде одинаковое, надменно-суровое.
Мама — школьница: и с портфелем, и за партой, и с подругами, и с учительницей.
Мама — юная спортсменка: и на беговой дорожке возле самой финишной ленты, и прыгающая в высоту, и на лыжах с выбившимися из-под шапочки кудрями, и на коньках с гордым мальчиком под руку. Мама во всех видах спорта. Даже в боксерских перчатках с кокетливой улыбкой.
Наконец, мама, получающая из рук директора школы золотую медаль.
А вот свадебная фотография во Дворце бракосочетания. Красивые и веселые мама с папой среди красивых и веселых гостей.
И у Гали тревожно ноет сердце. Они, бедные, еще не знают, какая больная, некрасивая, глупая дочь у них родится, и как она будут из-за этого страдать.
Дочь, которой никак не даются алгебра с геометрией, не говоря уже о физике.
Дочь, от которой отказалась одна учительница музыки, а другая безнадежно машет рукой, глядя на слабо падающие Галины руки и заплетающиеся пальцы.
Дочь, которая умеет делать только совершенно бесполезные вещи, за которые не ставят отметок: срисовывать лица со старых фотографий, сочинять грустные стихи и импровизировать на пианино музыку с неуловимо ускользающей мелодией.

А последней в альбоме была фотография из газетной статьи, посвященной юбилею какого-то технического ВУЗа с подписью «Доцент кафедры общественных наук В.И.Левин со своими студентами». Здесь дедушка уже в штатском, без усов и без трубки, похожий на теперешнего.
Вообще-то никаких «своих» студентов у Галиного деда не было. На его дисциплину, называемую «Научный атеизм», студенты почти не ходили, за что он мстил им на зачетах. Но студенты, народ бывалый, держались стойко: делились хитрыми шпорами, проносили учебники и конспекты под брючными ремнями.  А дед накрывал их с поличным. Больше всего ему нравилось, когда девушки проносили шпоры под чулочными резинками.
А еще мстительные студенты оставляли ему в столах гадкие рисунки с подписями: «Дедушка Левин, происходящий от обезьяны в процессе труда», «Дедушка Левин, снимающий Иисуса с креста, чтобы надеть ему наручники» и прочие пакости.
Но на фотографии из газеты дедушка был великолепен. Газончик благоговейных студенческих затылков — и над ними он, воздевший руки, подобно патриарху. Прекрасный снимок. В самый раз на последнюю страницу семейного альбома.

У папы с бабушкой в их маленькой комнате на другом конце города тоже был свой альбом. И в этом альбоме никаких тайн. Все на снимках были известны Гале так, будто она их видела своими глазами.
Прадедушка Анатолий Федорович Сироткин, учитель Петербургской гимназии, историк. Когда папа отпустил усы и бороду, он  стал очень похож на этого прадедушку.
Вот восьмой выпускной класс этой гимназии. Все в мундирах, все с усами, совсем взрослые мужчины, и в центре — прадедушка, любимый учитель любимого класса. Гале очень нравилось рассматривать эти лица и представлять себе, какими они были тогда, как их звали,  как сложилась их жизнь.
Жена Анатолия Федоровича, Галина прабабушка, Галина Павловна в старинном платье с высоким воротом, и волосы уложены пышным высоким валиком.
- Умнейшая женщина и очень добрая, - говорила про нее бабушка Кира.
Здесь были и родители бабушки. Сидят в креслах Антон Сергеевич и Анна Константиновна Белосельцевы, помещики Тверской губернии, а вокруг них шестеро детей. Кира, самая маленькая, на руках матери.
- Это старший брат Сережа, это Николя, это Вадя. Они все трое погибли в гражданскую войну. А это Леля. Она после революции уехала с мужем во Францию, и я ничего о ней не знаю. А это Ирочка. Она умерла в девятнадцатом году от тифа.
Потом отдельно братья Белосельцевы в старинной военной форме. Потом отдельно обнявшись красивая Леля и бледненькая, в очках, Иринушка. И Кира, гимназистка с застенчивой улыбкой и пушистой светлой косой.
А на следующей странице студент университета Евгений Сироткин. Дедушка. Первая Галина любовь.
Еще лет в пять, если было не заснуть Гале от всяких страхов и грусти, наползающих на нее по вечерам, она натягивала одеяло на голову, сворачивалась клубочком и звала улыбчивого, доброго студента Женю. Он выходил из папиного альбома, шел быстрыми шагами по темным улицам, не боясь ни снега, ни дождя, ни ветра. Неслышно входил в комнату и садился на кровати. Галя даже чувствовала запах дождя от его студенческого форменного мундира. Он брал Галю на руки, прижимал к себе и целовал глаза, чтобы они закрылись и уснули. И Галя чувствовала себя в его руках наконец-то дома.
Теперь Галя рисовала и его по памяти, как могла, но папе не показывала. Рисунки были неудачными. Любимый Женя Сироткин получался каким-то сказочным красавчиком, Иван-Царевичем.
- Дедушка умер? - спрашивала Галя у папы и бабушки.
- Да, - отвечал папа.
- Не знаю, - отвечала бабушка. - Его несправедливо осудили и отправили в тюрьму. Тогда, Галенька, такое время было, многих невинных людей в тюрьму сажали. А из тюрьмы он не вернулся. Наверно, там и умер.
Но если только наверно, а не точно, то может, и не умер? Может, он еще придет?..

А вот на этой страничке папа, в клетчатой рубашечке висит на турнике во дворе и улыбается, а волосы совсем белые, выгорели.
- Папа, это здесь тебе сколько лет?
- Да твоего возраста.
А вот здесь папа среди юных художников на выставке работ во Дворце Пионеров.
И бабушка Кира на новогоднем празднике в детском саду играет на пианино, а перед ней кружатся малышки-снежинки.
И мама Аля в карнавальном костюме. Такой фотографии в мамином альбоме нет. Роскошная испанка в черном блестящем платье с глубоким вырезом. Сверкает ожерелье на шее, сверкает высокий гребень со стекляшками в черных кудрях, сверкают черные глаза из-под черных ресниц.
А дальше Галя, жалкий ребеночек  с глазами старушки, смотреть не хочется.

В этом альбоме еще несколько чистых листов. А на последней странице фотография, привезенная папе друзьями откуда-то из-за границы. Она появилась в альбоме недавно, и Галя в гостях у бабушки Киры каждую неделю брала с полки альбом и открывала с конца, чтобы сразу встретиться взглядом с Ним.
- Возможно, это Христос, - ответил папа на Галин вопрос.
- Но это же не фотография? Кто мог его сфотографировать?
- Ох, доча, трудно это объяснить. Недавно сфотографировали в особых лучах кусок очень древней ткани, а на ней оказался этот портрет. А как оказался — непонятно. Ученые не знают.

Вот и здесь тайна. И такая хорошая тайна.
Галя поверила в этот снимок сразу, так же как в фотографию студента Жени Сироткина. Лицо на таинственном снимке лучилось светлым покоем. Такое страдающее земное лицо, а в глазах неземная любовь и мудрость.
И ушло Галино пронзительное одиночество. Теперь Кто-то незримо шел рядом, и было уже не страшно.
А Галя тщательно следила теперь за каждым словом своим и за каждой мыслью, чтобы не разочаровать своего Спутника.

9. Дохлый цыпленок и богиня победы

В седьмом классе появились новенькие: две девчонки и мальчик.
Девчонки были второгодницы, Танька-Камбала и Лариска-Чистокровка. Под этими именами они были известны во всех окрестных пивнушках. В школе их даже старшеклассники опасливо обходили сторонкой, а пакостная мелюзга из начальной щколы кричала девицам вслед неприличные гадости.
 Учителя, обсуждая на педсовете их похождения, ахали и пророчили криминал. Инспектор детской комнаты милиции пообещал школе забрать их в училище по окончании седьмого класса, и администрация школы, вздыхая, согласилась потерпеть годик.
Танька и Лариска выглядели за партами, как мамаши на родительском собрании, обе крупные, с припухшими от частых пьянок лицами и пустыми глазами.  Танька была потомственной пьянчужкой и в свои пятнадцать лет едва умела читать. Лариска была из интеллигентной семьи,  довольно умна, но после начальной школы учиться ей надоело. В Галином седьмом классе обе скучали — вокруг были малыши.
Обе девицы отсиживали положенное время в классе, ничего не делая, дремали за партами или глядели по углам. Они хладнокровно получали свои двойки и единицы, но иногда снисходили до того, чтобы постоять у доски и получить за это тройку. Их тройки школе были нужны, а то училище  заартачилось бы и не приняло.
На переменах обе отсиживались в туалете на подоконнике и пели диковинные песни.
«Ты в навозе стоишь — юбка с разрезом...», заунывно тянула Лариска, а Танька утробно подтягивала  и изредка не в лад и не к месту отчеканивала: «Хоп-стоп-дуба!..»
После уроков обе оживлялись и, расталкивая народ локтями и коленями, устремлялись на улицу, где их уже поджидала шумная компания. Иногда им кричали со двора прямо посреди урока:
- Камбала, плыви сюда! Чистокровка, с вещами на выход!
Лариска презрительно усмехалась, а глупая Камбала выглядывала в окно и орала в ответ:
- Да идите вы на … ! Офонарели!
За это ее, конечно, тут же выгоняли из класса под общий смех.
Потом со двора слышалась жуткая ругань Таньки и хохот ее дружков. Камбала непременно начинала кого-нибудь бить, завязывалась веселая потасовка, в которой Таньку обязательно валили на асфальт. И урок был сорван. Класс в восторге прилипал к окнам, не обращая внимания на гнев учителя. Тогда преспокойно вставала с места Чистокровка и уже на ходу небрежно бросала:
- Я их сейчас уведу.
И действительно, минут через пять во дворе было уже пусто, класс затихал, а там уже и звонок звенел.
Месяца через два к ним привыкли. Мальчишки стали ходить за ними по пятам и с упоением слушать любимую Танькину жизнерадостную песню: «Ох, встань с меня, устала я!..» Высоко ценились и  байки из ее светской жизни. Рассказать Таньке было о чем: она была дама с большими связями.
- Вчера, сышь, в полпервого иду по Коломяжке, а мне навстречу братва. Амбалы — во такие! Во! Думали, сышь, шо я драпну от их! Х-ха! Я, такая, иду, такая, - хочь шо! Они, г-рят, кого, г-рят, знаешь? Абрама, г-рю, знаю, Сира, г-рю, знаю. Так они, сышь, сигареткой угостили и на автобус меня посадили. Х-ха!
Девчонки-одноклассницы были забыты и, завидуя популярности двух хулиганок, они научились развязно хохотать и грязно ругаться.
Одна Галя по-прежнему боялась их панически, как нелюдей, даже глаза на них боялась поднимать. Лариска внимания на нее не обращала, к счастью. Зато Танька ею заинтересовалась. Ее корявые толстые руки как будто без всякого участия хозяйки тянулись сделать пакость: пригнуть за шею к парте, отодрать пуговицу с платья, быстрым звериным движением смахнуть учебники и тетради на пол. И все это Танька проделывала, спокойно проходя мимо, как будто и не замечая, что там натворили ее руки. Галя не злилась, не жаловалась. Ей было жутко.
На зимних каникулах она просыпалась ночью от страшных снов и тут же улыбалась тому, что это всего лишь сон и впереди спокойный день без всяких кошмаров.
Но каникулы закончились. И в первый же учебный день Галю ожидало потрясение. На урок пришла завуч, которой надоели эти скандалы. Лариску она увела в другой класс, а перед уходом потребовала Таньку посадить к какой-нибудь тихой девочке.
- Вот хоть сюда, - подтянула она за рукав Камбалу к Галиной парте, - и чтобы сидела только здесь на всех уроках. Буду проверять!
Танька села с угрюмой мордой. Но как только завуч вышла, она вытащила откуда-то булавку и вонзила в Галин локоть. Галя дернулась, отшатнулась, но сдержав слезы, промолчала.
- Я тебе устрою, - шипела Танька, - узнают меня сажать!
После урока она громко, на весь класс, поинтересовалась:
- Эй, Поганка, а ты, случаем, не ссешься? А то у нас в третьем классе была одна шизанутая, на тебя больно похожая, так та на уроках ссалась!
У Гали потемнело в глазах так, что она с трудом различала ухмылку на плоской белой морде Камбалы.
С этого дня она как будто окаменела, превратилась в безмолвную машину, глупую, слепую и равнодушную.
И это было хорошо. Иначе как бы ей было пережить то, что случилось потом.
Класс наблюдал все это как занятный спектакль. Если кто и возмущался, то молча, а в основном ржали. А Камбала, воодушевленная общим вниманием и Галиным безмолвием, все наглела.
- Поганочка, дай-ка мне денежку взаймы. Верну с первой пенсии, - хихикала она, отбирая у Гали деньги на обед и на проезд. А если денег у Гали почему-то не оказывалось, Камбала плевала ей в лицо, задирала подол и жутко ругалась.
Гвоздем Танькиной программы было притащить на урок банку с водой, вылить ее под Галин стул и заорать:
- Ой, а Поганка опять обоссалась!
Класс, конечно, с любопытством вскакивал с мест. Учительница кричала, хваталась за голову, за сердце, выгоняла Таньку из класса, и та, очень довольная собой, уходила.
Галя перестала жить, перестала учиться. Вечером, после очередного позорного урока в музыкальной школе, она сидела за столом, не пытаясь ничего понять в учебнике, напряженно глядела в стену и говорила себе: «Я схожу с ума...»
Она смотрела в лицо маме, кричавшей, что ей стыдно за такую дочь, что у нее самой даже троек никогда не было, не говоря уже о двойках, - и опять думала: «Сейчас, сейчас я сойду с ума...»
Однажды она попыталась пожаловаться маме на Танькины выходки, но Альбина Викторовна только возмутилась:
- Что за странные у тебя проблемы! До сих пор не научилась общаться со сверстниками! Да расскажи ты что-нибудь интересное этой Таньке, ты же столько читала! Развивай ее, она же просто неразвитая девочка!
Галя выслушала маму, опустив глаза.

А еще с сентября пришел в их класс высокий, спортивный и серьезный Дима. Занимался он в секции борьбой самбо и чувствовал себя в жизни уверенно. В новый класс он вошел без всякого стеснения, как к себе домой, быстро со всеми познакомился и сразу проявил независимость характера.
Девчонки сразу потеряли головы от его мужественности тем более, что отнесся он к ним с высокомерным холодком. А от Таньки с Лариской просто даже отплевывался, как от мерзких насекомых.
Но однажды комсорг класса Лена, играя огненными глазами, сказала ему лукаво:
- Хочешь, будем вместе... в кино ходить?
Лена была в классе примой. В любви ей объяснялись с детского сада. В пятом классе ее водили в парк старшеклассники и целовали там,  на тенистых скамейках. А сейчас, в седьмом классе, ее приблизили к себе новые звезды, Танька с Лариской, стали брать с собой на свои авантюрные прогулки. Теперь Лена, случалось, приходила в школу, прикрыв шею изящным газовым платочком, а лучшим подругам демонстрировала по секрету красные пятна.
Дима выслушал Ленино предложение, понял его совершенно правильно и объявил ей презрительно, что в этом классе ему на всех девчонок смотреть противно. А от нее, от Лены, просто выворачивает. И тут же показал, как.
Лена, разъярившись, попыталась дать ему пощечину, но Дима профессиональным движением завернул ей руку за спину, наподдал сзади коленом и спокойно сказал:
- Пошла вон.
Лену никто в жизни так не оскорблял. Она попыталась мстить. Но Дима был неуязвим. Учителей на него натравливать было бесполезно, учился он хорошо и на уроках вел себя идеально. Бить его, самбиста, отказались даже самые преданные Ленкины поклонники, даже вчетвером на одного.
Лена попросила помощи у Танькиной братвы, и те подстерегли его после школы. Но рядом с ним неожиданно оказались его друзья из секции. Видимо, предупредил кто-то. И дело закончилось вообще без драки. Дима без всякого стеснения раскрыл братве всю пикантность ситуации, и парни согласились, что шмакодявка Ленка — дура и чего это они будут для нее стараться!
Так и остались смертельными врагами Дима и Лена.
Все это не имело бы к Гале никакого отношения, если бы однажды Диме не вздумалось встать на ее защиту.
На последнем уроке, на геометрии, выдали тетради с проверенными контрольными. Галя получила двойку, и Танька, списавшая с нее, конечно, тоже. Вряд ли Камбалу это расстроило, но появился повод после звонка забрать в кулак Галины волосы и хорошенько потаскать. А в эту минуту мимо их парты проходил Дима. И что вздумалось ему вмешиваться?
- Ну, ты, Камбала жирная, отстань от девчонки!
И брезгливо морщась, он пригнул Камбалу за сальную голову к парте и подержал так пяток секунд.
- А ты чего ей позволяешь издеваться, дуреха? - проворчал он напоследок Гале, обтирая испачканные камбальей головой пальцы чистейшим носовым платком.
Танька, опомнившись, завизжала что-то непотребное,  рванулась из-за парты и замахала ногой, целясь туда, где парню всего больнее. Но где же ей, толстой глупой Камбале, с ним справиться? Он преспокойно поймал ее за ногу, с оглушительным грохотом повалил  и так из класса за ногу и вытянул.
Галя, пораженная, сидела неподвижно. Радости и благодарности к заступнику не было. Был только ужас. Уже на улице она заплакала, с плачем пришла домой, свернулась клубком на кровати и рыдала, и кричала что-то жалобное и грозное.
Потом попыталась успокоиться, не смогла и очень испугалась. С плачем и криком кинулась к аптечному шкафчику, выпила валерьянки, кинула под язык  таблетку валидола и опять повалилась на кровать, крепко стиснув зубы и дрожа.
И поняла она тогда, что ждет ее страшная беда, от которой нет спасения. И тогда взмолилась она:
«Где Ты? Со мной ли Ты? Не оставь меня, когда это придет! Будь рядом!»

Следующий день к Галиному удивлению был тихим. Танька в школу не пришла, не было и Лариски. Но вчерашняя история здесь была ни при чем: они с братвой праздновали чей-то день рождения и им было не до школы. Галя сидела за партой одна, удивляясь своему счастью.
Но была еще Лена. Галя услышала сзади ее звучный комсомольский голос:
- Димочка, как ты вчера лихо Поганочку защищал! У тебя с ней роман, да?
И холодный басок Димы:
- А что, нельзя? Выговор объявишь?
 И опять Лена голосом роковой женщины:
- Нет, просто у-ку-шу!
И у Гали задрожали руки.

Вечером раздался телефонный звонок. Трубку всегда брала мама: Гале звонили крайне редко.
- Галина, тебя, - мама раздраженно сунула трубку Гале и вернулась к своей монографии.
- Сироткина? Ты что же, Поганка, парней у меня отбивать начала?
- Кто это говорит? - тихо спросила Галя, прекрасно зная, кто говорит.
- Не твое дело! Еще не хватало мне такую соперницу иметь! Поганка, тебе бы в школу лучше не ходить. Искренне советую! Поищи себе другую школу — для Поганок!
- Кто это говорит?.. - повторила Галя, чтобы хоть что-то сказать в ответ.
Послышались короткие гудки.

Это был очень холодный день в конце февраля, морозный, с холодным ветром, завывающим в переулках и проникающим во все щели.
Учительницы кутались в теплые платки и дышали на пальцы, ставя отметки в журналы.
В учительской, ежась, долго рассуждали, не перенести ли в зал уроки физкультуры, не отменить ли лыжи, пока не станет чуть теплее. Наконец, физкультурник, не снимавший весь день шарф и вязаную шапку, простуженно рявкнул:
- Вы чего думаете, в зале теплее? Говорил я, надо было рамы вовремя менять! Да я сегодня на улицу греться выхожу!
И решили  не отменять.
У Галиного класса лыжи были двумя последними уроками. Только было собралась Галя домой, как навечно от физкультуры освобожденная, как Танька схватила ее за руку:
- Куда-а-а! Прогуливать? Ай-яй-яй! Ничего, освобожденным тоже на урок надо!
Другую Галину руку подхватила откуда-то явившаяся Лариска. И вдвоем они потащили Галю в физкультурный зал, в девчоночью раздевалку, откуда самые проворные уже выходили с лыжами на плечах.
Втащив Галю, Камбала и Чистокровка с хохотом стали сдирать с нее одежду.
- Скорее, скорее, раздеваемся!
Галя закричала, но голос ее тут же сорвался и охрип. Она пыталась отбиваться, но сердце налилось холодным свинцом, и она сразу обессилела.
Лена, с удовольствием наблюдая, посоветовала:
- А ты Димочку покличь! Он рядом, за стеночкой!
Остальные девчонки в ужасе выскочили, подхватив свои лыжи и натягивая на ходу шапочки. Последней не спеша вышла Лена.
Галя лежала ничком на полу. Обморок был близко. Тяжестью сдавило руки и ноги, кожа потеряла чувствительность, и глаза заволокла знакомая серая мгла. Но Галя еще слышала, как Лариска, с отвращением рассматривая ее худобу, бросила:
- Ну, глянуть на что! Цыпленок дохлый!
Но Галя еще почувствовала, что девицы тащат ее за ноги из раздевалки в ледяной холод зала. И только после этого пришел долгожданный покой, и свет, и тишина. И светили в тишине любящие глаза Спутника. И кто-то убаюкивал ее на руках.
Галино тело лежало на промороженном полу физкультурного зала, где ветер свистел в вечных оконных щелях. А Танька с Лариской, хихикая,  разбросали ее белье по всему коридору и поспешили на улицу, где класс уже ждал учителя.
- Димка, тебя Андрей Петрович зовет, он  в зале! - и девицы весело переглянулись с Леной.
Галино тело стыло на ледяном полу зала и не слышало, как вошел в зал Дима, остановился на пороге, ошарашенный, пытаясь понять, что такое он видит на полу, как бросился бежать по этажам, ища кого-нибудь, хоть кого!
Галя не знала, как влетел он в медкабинет и заорал с порога:
- Убили! На физре! Девочку убили!..

Очнулась Галя в крошечной каморке физкультурника, пахнущей кожаными мячами. Голова ее лежала на коленях медсестры, посиневшее тело было завернуто в чью-то меховую шубу. Трое учительниц растирали ей спиртом руки и ноги. Завуч терла ей виски и дрожащим голосом звала:
- Галя, Галя, Галя...
«Неужели она знает, как меня зовут?» - вдруг радостно подумалось Гале.
Видя, что она пришла в себя, все переглянулись с посветлевшими лицами, а пожилая физичка схватилась за сердце и расплакалась:
- Галя, Галя, кто это сделал?
Галя смотрела на них, не понимая вопроса. Ее ни о чем больше не спросили, помогли одеться.
- Тебе лучше? Идти сможешь?
Директриса где-то за Галиной спиной вполголоса объясняла, что из школы им скорую вызывать никак нельзя, а то они в такой жуткий скандал влипнут!.. Такой позор!.. Такое пятно на школе!..
Галя кивала на все вопросы, почти не понимая. В голове что-то горячо гудело и потрескивало, спина тягуче болела, и говорить не было сил.
- Елена Семеновна, вы проводите Галю домой и из дома вызовите скорую.
- Я сама, - разлепила губы Галя, - мне рядом.
Но медсестра уже застегивала пуговицы на шубе.
Дома Галя, с трудом, с помощью медсестры сняла пальто и сапожки, тапок не нашла и пошла в комнату, забыв снять шапку. Пока медсестра звонила по телефону, она в одежде забралась под одеяло и блаженно закрыла глаза.
Она тут же уснула. А может быть, это опять был обморок, потому что где-то в памяти промелькнуло сердитое и испуганное лицо мамы, запах нашатыря и уксуса со спиртом. А потом машина, в которой они куда-то ехали.
Потом жесткая, громыхающая каталка, вся дрожащая под Галиным телом. Растворилось в дали коридора непривычно растерянное мамино лицо, и не было сил что-то сказать или хоть кивнуть на прощание.
И пустота до утра, когда с чуть-чуть упавшей температурой ее перенесли в палату.
Было так тихо и свободно вокруг, что если бы не мучительная боль в спине, Гале было бы совсем чудесно. Рядом на стуле врач заполнял какие-то бумаги. Видела Галя белый-белый потолок, белые-белые стены и ряды кроваток, с которых глядели на Галю любопытные глаза.
Потом загремела металлическими штучками медсестра и сделала Гале укол, доставивший удовольствие своей остренькой болью.
Все теперь доставляло удовольствие: и тяжелый жар, наливший все тело, и хрип при вдохе и выдохе, и красный туман перед глазами. Да и боль, сдавившая спину и мешающая дышать, тоже была хороша. Все эти грубые ощущения возводили внутри Гали стену и не пускали к ней страшные воспоминания. Галя радовалась и отдыхала.
Только спустя неделю растворилась стена, спрятавшая Галю от нее самой, и возникли в памяти детали прошедшего кошмара. Но это было уже прошлое, страшный сон, который не вернется.
А настоящее было прекрасно. В этой палате она была самой старшей. Там  лежали еще десятилетняя Оля, шестилетняя Настя и Леночка, которой только-только исполнилось три года.
Оле вставать еще не разрешали. Она поступила в больницу совсем недавно, позже Гали, и тоже с тяжелым воспалением легких.
А Настя и Леночка рано утром вскакивали с кроваток и, посидев на горшках, с радостным криком бежали к Гале. Она слышала шлепанье их босых пяток, не раскрывая глаз. Леночка забиралась на Галину кровать и начинала скакать по Галиным ногам. А Настя садилась на корточки перед Галиным лицом, гладила его ладошкой и приговаривала шепотом:
- Ты такая красивая, такая красивая, когда спишь.
Галя, смеясь, открывала глаза и видела в полутемной палате, освещенной только из коридора, Настино лукавое личико.
Входила медсестра с градусниками, включала свет и ворчала:
- Вот тебе и здрасьте! Навалились две такие тети-лошади на одну маленькую Галю. Марш по кроватям! Галюша, ты их шугай, а то на шею, хулиганки, сядут!
Позавтракав, Леночка и Настя затихали под одеялами: начинались обходы и процедуры. Настя могла пить микстуру только дуэтом с Галей. Вместе открывали рты, плавно поехали туда ложки с микстурой — глыть! - посмотрели друг на друга, поморщились, запили водичкой и улыбнулись.
А Леночка соглашалась на уколы, только если лежать она будет животом на Галиных коленях, а Галя потом будет прижимать ватку со спиртом к страдающему месту, покачивать ее на коленях и петь песенку.
 Отстрадав свое, девчонки тащили к Гале на кровать кучу потрепанных книжек, уютно устраивались с двух сторон и слушали без конца.
После обеда они, побрыкавшись в кроватях, засыпали. И тогда Галя поворачивалась к тихой бледной Оле, брала ее горячую руку, и весь тихий час они шепотом рассказывали друг другу интересные истории.
После тихого часа Галя рисовала девчонкам куколок, раскрашивала их платья самыми яркими карандашами и вырезала маникюрными ножницами, которые доверяла постовая медсестра исключительно Гале. И Настя с Леной играли этими куколками, пока они совершенно истрепанные и измятые, не терялись где-то в одеяле.
Когда наступало время сна и медсестра выключала в палате свет, Леночка начинала хныкать и звать маму. Тогда Галя садилась к ней на кроватку, брала на руки и баюкала, тихо напевая только что придуманные слова. И скоро Леночка начинала уютно посапывать носиком. Галя перекладывала ее на подушку, укрывала и с улыбкой возвращалась на свою кровать.
А какие сны снились ей самой! Гладила ее по голове прекрасная Тамара, и лицо ее готово было улыбнуться Гале. Шел с нею рядом по зеленой траве веселый студент Женя. И еще кто-то сильный и добрый брал ее на руки, чтобы защитить от всех бед. Но лица его Гале было не рассмотреть.
«Как мне здесь хорошо!» - думала Галя просыпаясь. И ничуть не мешало ей головокружение и слабость от не спадающей дохленькой температуры, не мешали даже рвущие все внутри приступы кашля. Пусть, ничего!
Приходили к ней папа и бабушка Кира. Приносили вкусные вещи, фрукты, книжки, бумагу для рисования. «Скоро поправишься», - успокаивали они ее, а Галя улыбалась. Они и не знали, как ей не хотелось домой.
Конечно, приходила и мама, суровая и красивая, как вся советская наука. И тоже приносила что-нибудь вкусное. Не забыла и учебники с тетрадями.
Однажды она присела рядом и долго, пристально смотрела Гале в глаза. Знакомая тоска сжала Галино сердце в тиски и захотелось потерять сознание.
- Почему я обо всем должна узнавать от  завуча? - наконец произнесла мама студеным голосом. - Мать я тебе или нет? Не понимаю... Если бы у меня в детстве была мама!..
Галя задохнулась от стыда и раскаяния. Рядом давно стояли Настя и Леночка и завороженно следили за слезинками, капавшими с Галиного подбородка, а мама продолжала, чуть смягчив голос:
- Ответь мне, пожалуйста, только честно! Это сделали только девочки? Мальчиков там не было? Тебя не насиловали?
- ?
- Ну, хорошо. Дома поговорим серьезно.
Вечером Галя, с трудом укротив слезы, опять подумала перед сном: «Не хочу домой!». И тут же одернула себя: нельзя себе разрешать такое хотеть. И проплакала всю ночь.

После целого месяца в больнице вернулась Галя домой уже на весенних каникулах. Дома обещанного серьезного разговора мама так и не устроила, но сводила дочь на осмотр ко врачу-гинекологу и долго, обстоятельно излагала Галину историю. Врач выслушала устало и рассеянно, потом качнула головой в сторону страшного высокого кресла.
На кресле Галя одеревенела от ужаса, и в глазах опять зарябила зелень. Но осмотр занял всего несколько секунд.
- Все в порядке. Плева не травмирована, - коротко сказала врач, даже не взглянув Гале в лицо.

Она шла в школу в первый раз после той беды и удивлялась тому, что ей не страшно. Ей вообще никак. Идет себе и идет.
Но в классе ее мучительниц больше не было. Инспектор по делам несовершеннолетних, наконец, выполнил свое обещание и забрал Таньку с Лариской из школы.
Не было в классе и Димы. На следующий день после известного происшествия пришла к директрисе его разъяренная мама и кричала так, что было слышно по всему этажу. Она не могла допустить, чтобы ее сын учился в этом рассаднике разврата. И теперь Дима блистал своими спортивными успехами и безукоризненным моральным обликом в другой школе.
В жизни Лены тоже произошли перемены. Одноклассницы, свидетельницы той истории, испуганные до истерики, скрывать ничего не стали и выдали своего комсорга с головой. На педсовете ахали, слушая Ленины сбивчивые оправдания, и бледнели. Собрались было передать Лену тому же инспектору в компании с двумя хулиганками, но растроганные Лениными бурными рыданиями решили помиловать ее. И так школе достаточно позора.
Класс надолго затих. Галю обходили стороной, не зная, как к ней теперь относиться. И она, довольная этим, спокойно и неслышно доучилась до лета, мечтая лишь о том, чтобы не остаться на второй год.
Пережила Галя в мае и выпускные экзамены в музыкальной школе. Ее выслушали, со вздохом переглянулись и отпустили на все четыре стороны.
Дома, хоть это было и не воскресенье, ее ждал папа с большим тортом, коробкой пастели и пачкой беленого картона.
И Галя рисовала все лето, выдавшееся на редкость дождливым и холодным.


На третьем курсе студенческая группа стала, наконец. Коле родной. Все друг к другу привыкли, ничего из себя уже не изображали и были сами собой: хорошими веселыми парнями и девчонками.
Каждую сессию вся группа толпой ходила следом за Колей, упрашивая почитать вслух свой конспект, а легкомысленные хохотушки, наваливались на Колины плечи и, дыша галантерейными туманами, ныли:
- Ну, Коленька, ну, роднуленька, объясни еще раз ту формулу!
И Коля, конечно, выводил им снова и снова «ту» формулу: чего здесь непонятного-то!
Но была среди девиц одна на весь курс королева, перед которой почтительно расступались даже солидные седеющие заочники. Прекрасная Вероника, или просто Ника, как даже больше ей шло. Совершенная с ног до головы древнегреческая статуя, богиня победы, произведение искусства.
Училась ли она с ними на первом курсе, Коля даже и не заметил — не хотел никого замечать. Но на картошке ее уж точно не было — королевы на картошку не ездят.
А заметив ее впервые на зимней сессии на втором курсе, Коля даже засмотрелся. Вот на что уж безобразная у девиц манера — краситься! Пещерная дикость какая-то! Но тут перед ним был шедевр. Румянец, губы, брови, ресницы — все было живое и натуральное. Только красивее. И тени на веках были так искусно положены, что глаз не оторвать. Завораживали!
А как Ника одевалась! Каждый день по-новому. И наряды вроде не повторялись к всеобщему удивлению. И такое все модное, как на обложках закордонных журналов.
- Все шмутки заграничные! - облизывались однокурсники. - Еще бы, каждое лето по Болгариям  да по Югославиям.
Вокруг нее всегда жужжала и роилась толпа. Ника по-королевски одаривала своих верноподданных благами цивилизации: лаками немыслимых цветов, выкройками моднейших  вязаных жакетов с капюшонами, редчайшими пластинками зарубежной эстрады. И все это с такой величественной безмятежностью, что язык не поворачивался предложить ей деньги за это — она лишь усмехнулась бы жалостливо.
Папа у Ники был генерал, и дедушка был генерал. Только дедушка давно уже жил все лето и зиму на даче в Комарово на берегу залива и писал там мемуары о взятии Берлина.
А так как прекрасная Ника была единственной генеральской дочерью и единственной генеральской внучкой, то деньги для нее абсолютно ничего не значили.
На третьем курсе по всему потоку пронесся взволнованный ветерок. Прекрасная Вероника положила на Колю Морозова свой прекрасный глаз. Этак по-королевски: спустилась с трона и одарила алой розой странника в лохмотьях.

- Рада видеть тебя, Коля, - поздоровается она с ним утром, проходя мимо. И при этом чуть качнется к нему стройная фигурка и узкая ладонь обожжет на секунду Колин рукав. Чувствуя тревожный озноб в затылке, Коля вежливо улыбнется ей:
- Здорово, Вероника Прекрасная! Как спала-почивала, какие сны видала?
А после лекции в гардеробе томно повернет она к нему светлый лик:
- До завтра, Коля!
- До завтра, Вероника Прекрасная.
А про себя Коля думал с облегчением, что ей домой в другую сторону.
Но этому пришел конец.
Однажды  он, выйдя из институтских дверей в ранних декабрьских сумерках, услышал ее прохладный и звонкий голос:
- Коля, ты к метро идешь? Пожалуй, мне это тоже удобно.
- Да что ты! Вот радость-то! - умилился Коля, почувствовав под своим локтем ее руку. Но умная Ника догадалась, что он охотнее остался бы один, и не заставила себя развлекать.
Речь ее ни на минуту не умолкала, но совершенно не была тягостна. Ох, как же умела Ника говорить! Темы сменяли друг друга легко, как на великосветских раутах.
Сначала, как заведено, о природе и погоде.
- Как теперь рано темнеет! «Самые темные ночи в году светлыми стать должны». Это у Ахматовой. Тебе нравится Ахматова? Это мое сокровенное Я! А дальше знаешь как?.. «Я для сравнения слов не найду — так твои губы нежны». Зимние стихи. Светлые и печальные, как снег. Ты любишь зиму? Я не люблю. Скорее бы лето. Терпеть не могу столько на себя надевать. Люблю дышать свободно, всем своим телом.
И смолкла на минуту, прислушалась: как он там среагировал на «все ее тело».
А дальше об архитектуре:
- Красивый дом, правда? Посмотри, какая в нем музыка! Лепка над входом, выше ажурный балкончик, выше лепной карниз — все одна тональность. Это трезвучие! Правда? Я хотела бы жить в таком доме. А ты? А вот там впереди, посмотри, угловой дом с башенкой. Там живет старинный друг моего деда. Он коллекционирует редкий фарфор. Мне на совершеннолетие подарил три чашечки Гарднера. Это была знаменитая марка. Но Гарднер есть у многих, а у него в коллекции настоящие сокровища. О них и за рубежом знают. И представляешь, из-за этой коллекции он один остался. Дети на него обиделись и не ходят к нему уже три года. Он всю коллекцию завещал Эрмитажу, а они, конечно, размечтались ее за кордон продать.
История несчастного, брошенного детьми коллекционера закончилась как раз у входа в метро.  На следующий день на этом же месте закончилась история маминой  подруги, прекрасной артистки, которую совершенно не ценят в ее театре. С ее талантом, с ее стажем, она в Москве уже народная была бы. А у нас все в заслуженных бегает.
Так день за днем Коля входил в круг Никиных родных, близких и знакомых. О маме и папе рассказано было с теплым юмором.
«Они мне понравятся», - подумал по себя Коля  и спохватился. Это была не его мысль, это Ника его заставила так подумать. Распоряжаться его мыслями — это уж чересчур.
Началась сессия. Ника без тени волнения входила в аудиторию первой, очень быстро заканчивала с обычной четверкой в зачетке. Но домой она теперь не спешила, а ждала в коридоре Колю.
- Ну, как дела? Порядок? У тебя всегда порядок! Пойдем куда-нибудь отметим.
Она знала множество прекрасных местечек, где можно было отметить это событие мороженым, чашечкой кофе с эклерчиком или еще чем-нибудь таким же невинным и дешевым.
А на последнем экзамене она объявила всей группе:
- Никто не уходит! Сейчас все едем ко мне и будем веселиться до рассвета.
Радостный рев был ей ответом.
Кажется, одному Коле не понравилось это «до рассвета». Больше всего ему хотелось рухнуть в кровать и выспаться, но отказываться было неудобно,  и он решил как-нибудь сбежать по дороге. Но не тут-то было. Ника взяла его под руку и не выпускала до самых дверей квартиры.
Дверь открыла молодая, прекрасная собой Никина мама:
- Как хорошо-о-о, как замеча-а-ательно! Какая дружная гру-у-уппа!- радостно пропела она  и тут же пригласила к столу:
- Устали мои бедняжечки, наволновались! Сейчас вас покормлю!
В огромной комнате уже накрыт был огромный стол, заваленный едой. Угощение было подобрано очень тактично — самое студенческое. Отварная картошка в изобилии, а к ней пылающая жаром гора сосисок и множество открытых банок и баночек с огурчиками, помидорчиками, какими-то собственными салатиками. На некоторых банках, правда, наклеены были бумажки с весьма давним годом, но все это так любовно предлагалось хозяйкой: «с укропчиком, с перчиком, с чесночком» - что аппетит бурлил.
Голодные студенты набросились на еду с сопением и простодушным чавканьем. В разгар трапезы, в  точно выверенный момент, на столе незаметно явились раскупоренные бутылки.
- Колечка, водочки? - сладким полушепотом повеяло над его плечом.
«Неужели она всех по именам знает?», - изумился про себя Коля и бархатно проворковал ей в ответ:
- Да мне бы сухонького, если можно.
Никина мама так и расцеловала его взглядом:
- Конечно, солнышко, конечно.
Вино было холодненькое и такое легкое, что хотелось пить его, как воду.
«Ага, вот так-то и спиваются», - поддразнивал себя Коля, возвращаясь от Ники хоть и не на рассвете, но в уже полупустом метро. Ему было сыто и приятно, и кто-то хитренький нашептывал в хмельном мозгу: «А как тебе здесь хорошо-то будет, когда женишься!»

9. Побег из кастрюли и материнский подвиг
За их романом в восторге наблюдала вся группа. Коля в большом смущении подозревал, что однокурсники воображают себе невесть что об их отношениях. А никаких отношений еще практически и не было, кроме хождений под ручку от института до метро и трех культпоходов в театр, куда контрамарки им достала замечательная актриса тетя Люда. После театра Нику приходилось везти домой, и, прощаясь у двери, она очень деловито целовала его в щеку. Он тоже тыкался куда-то губами, главным образом в душистую меховую шапочку. А потом, шагая к трамвайной остановке, чувствовал, как что-то неприятное, холодное и злое ворочается в нем и требует еще поцелуев.
Ника всю зиму и весну терпеливо ждала и не торопила события, только замечала время от времени:
- Мама тебе привет передает. Ты ей очень понравился.
« Тем, что от водки отказался?»- удивлялся про себя Коля.
Или:
- Папа обожает гитару. Побалуй нас как-нибудь, ладно?
- Ладно, как-нибудь...- покорно соглашался Коля.
Парни, уже не стесняясь, похохатывали в адрес счастливчиков, у которых жена — королевишна, теща — конфетка, а тесть — генерал. А будущий счастливчик чувствовал себя карасем, заплывшим в раскинутый невод: вроде и плаваю на свободе, а кастрюля под уху уже на огне.
Но и Никино терпение было на исходе. Она давно уже закончила тему «родные и близкие» и говорила теперь только о себе. Как всегда очень занимательно, легко, с тонкой иронией она ввела его в свое счастливое детство.
- У меня была такая кукла, с меня ростом, французская. Вернее, мама ею тешилась, а я эту куклу не переносила. Мне казалось, что мама ее любит больше.
Жизнь у маленькой Ники была сказочная.
Мама-генеральша по утрам обеих, дочку и куклу, умоет, причешет и посадит за маленький круглый столик — завтракать. И все разложит им одинаково: Нике кашу с орехами, - «без орехов я кашу не ела» - и кукле Лауре столько же в тарелке.
- Я помню, - смеялась Ника, - мама кормила нас с Лаурой ананасами. Я свою порцию съела и еще прошу. А мама только-только собралась мне ломтик с Лауриной тарелки подложить, а я — в крик: «Это Лаура ела, я после нее не буду!»
Коля послушно умилялся:
- Какая прелесть!
И высматривал вдали спасительную дверь метро.
А впереди вместо метро было еще Никино отрочество с неимоверным количеством кружков.
- Понедельник и четверг — хореография и английский. Вторник, среда и пятница — музыкальная школа. В среду, перед музыкалкой, еще изостудия. Суббота — бассейн. Потом, в восьмому классу только музыкалка осталась и английский. Мне стало все лень: и рисовать, и танцевать, и плавать.  А теперь мне лень из дома выйти. Так люблю свой дом, так скучаю без своих стен! Наверно, в детстве недополучила своего дома, вот и стала домоседкой. Хорошая из меня жена получится? - лукавый взгляд как выстрел из-под мохнатых ресниц.
- Высший класс! - опять умилялся Коля.
А еще была юность, доверху наполненная поклонниками, самыми разнообразными, на любой вкус: от гениального Семы Малевича из музыкальной школы, до сорокалетнего ловеласа Евгения Петровича со студии телевидения. Все они были интересны, забавны, и все безнадежно влюблены в прекрасную мраморную Нику.
Время неумолимо двигалось к летней сессии. Ника уже решительно спросила, какие у него планы на лето.
- Я опять еду в Болгарию. Поехали вместе? Папа еще путевку возьмет.
Это было сказано так напрямик, что только дурак отказался бы. И Коле пришлось изобразить дурака:
- Не могу. В деревню поеду с мамой и сестрами. Там работы много, маме одной трудно.
Наверное, Ника в душе поразилась, но виду не показала, только вздохнула с улыбкой:
- Жаль...
Да. Невод с карасем уже срочно надо было вытягивать: теперь или никогда. А карась продолжал с дурацким любопытством  наблюдать за процессом.
Только жаловался маме полушутя:
- Меня генеральская дочка на себе женить хочет.
Мама осторожно улыбалась:
- Что ж, может, и ничего? Живут же люди и с генеральскими дочками.
Майским теплым вечером, когда Коля с Никой под ручку вышел из дверей института, Ника предложила:
- Переждем час пик? Вот там хорошая скамейка есть.
Коля затревожился: приближался какой-то серьезный разговор. Но Ника опять начала со своей бесконечной юности. Оказалось, что в шестнадцать лет она снялась в целом эпизоде у кинорежиссера,  друга замечательной актрисы тети Люды. Он остался Никой доволен и советовал поступать в театральный. Да пожалуй, и помог бы с поступлением.
- Так что ж ты? - неосторожно откликнулся Коля. И попался на крючок — разговор тотчас вылился в нужное русло.
- Не хочу быть актрисой. Насмотрелась на тетю Люду. Это не жизнь. Это не люди, а колесики-винтики. Соберет их режиссер в горсть, вкрутит на места — и поехали. А я хочу быть счастливой женщиной, а не колесиком. Я для этого живу. И для этого у меня все есть! Коля! Посмотри на меня! Вот так! Ты со мной согласен? У меня все есть, чтобы быть счастливой. Только человека осталось выбрать для счастья. Только не офицера — иначе папаня меня давно бы просватал. Офицеры не для счастья живут, а для служебного долга. Тоже насмотрелась.  Вот угадай, почему я здесь в ЛИАПе? Я могла бы и на филфак, и на истфак, и на журналистику. Прошла бы наверняка, это не проблема. Но  такого человека, который мне нужен, я там не найду. Там парни интересные, но уж очень женственные. Я бы даже за работягу замуж вышла, но они все алкаши. Вот и пришла я, Коля, в ЛИАП счастья искать среди инженерчиков.
- С их-то грошами? - неловко отозвался Коля.
- А мне это безразлично! - Ника обжигала его лучистыми глазами. - Слава Богу, отец мой способен обеспечить и детей своих, и внуков.
Вот такой шел разговор. И Коля не знал, куда деваться от стыда. «Бежать! - мелькало в голове. - Уйти из института, перевестись в другой и в следующий раз дурака не валять! Вот сессию сдам...»
И понимал, что все равно никуда не уйдет. И понимал, что на четвертый курс он придет, как ему предписано, - счастливым Никиным супругом.

- Тетя Лида, что мне делать? Меня одна красавица в мужья зовет!
- А ты будто красавиц не любишь? - усмехнулась тетя Лида.
- К этой душа не лежит.
- Дело серьезное, - важно кивнула тетя Лида. - Мы, красавицы, не любим, чтобы нами пренебрегали.
- Кого там... кто там... пере-не...? - полюбопытствовала подошедшая тетя Тоня.
- Да вот Колю нашего насильно женить хотят.
- Не давайся! - решительно отрезала добрейшая тетя Тоня.
- В случае его кричи, вместе отобьемся, - рассмеялась тетя Лида.

А воскресным утром  голос Ники в телефонной трубке жалобно попросил заехать и подвезти учебник по диамату:
- Коленька, на один денек! На зачете по инглишу встретимся — я тебе верну.
Пол под Колиными ногами поплыл. С трудом собираясь с мыслями, он промямлил, что не знает... что вряд ли... что если получится...
- Коля, я очень жду тебя, - голос почти зримо заструился из телефонной трубки, поднимая в Колиной душе какую-то илистую муть.
Коля постоял у телефона, потом побрел на кухню полюбоваться знакомыми, понятными предметами: кастрюлями, сковородками, чайником на плите.
Особенно хорош был чайник. Коля налил себе чаю в стакан, покрепче налил - и выпил залпом, забыв про сахар. Вот и в голове посветлело, и спокойнее стало.
«Не пойду, - решительно сказал он сам себе. - Чего я так испугался? С милицией, что ли, брать меня будет?»
Он вернулся в комнату почти бодро, но «Диамат» лежал на столе и коварно его подстерегал. И опять заплескался в Колином нутре илистый голос: «Я очень жду тебя»
И понял он тогда, что нет ему спасения. Дал поймать себя, как глупый карась, и теперь поздно трепыхаться. Все произойдет сегодня. Все, о чем любой другой мечтал бы в сладких снах, а он почему-то не хочет. До дрожи и отвращения к себе самому.
«А почему я, собственно, не хочу? - недоумевал Коля, надевая чистое белье. - Всем когда-то нужно жениться. Да я дурак буду, если не пойду!»
Вытащил было из шкафа лучшую свою рубашку, совсем новую, с картонной прокладкой под воротничком, и вдруг разозлился: «Вот еще праздник нашел!». И надел будничную, институтскую.
Ника открыла не сразу, но она стояла у двери, слушая его шаги. Это он вдруг понял так ясно, как будто услыхал ее дыхание через дерево и дерматиновую обивку.
Наконец, дверь открылась.
- Вот спасибо тебе, дорогой! - Ника взяла из его рук «Диамат», которым он прикрывал себе грудь, как щитом.
- Я тороплюсь. Очень, - буркнул Коля.
- Господи, ну чайку-то выпей! - Ника улыбнулась снисходительной улыбкой победительницы.
Изящный фарфоровый чайничек, - уж не Гарднер ли? - ждал их в Никиной комнате. В огромной квартире стояла тишина. Они были одни.
Ника утопила Колю в мягчайшем кожаном кресле у стола. Сама села напротив. Коля избегал смотреть на нее — и не мог не смотреть. А Ника ловила в капкан каждый его трусливый взгляд.
Она была сегодня другая. В простеньком платье на молнии сверху донизу, таком трогательно простеньком. Тяжелые каштановые волосы, еще влажные, с продуманной небрежностью заколоты на затылке, и краски на лице не заметно.
Вот такой живой, неожиданно живой, а не мраморной, мягкой и теплой он видел ее впервые.
«Вот такая она и будет каждый день для меня. Ну и очень даже прекрасно».
- Ты боишшшься? - вдруг спросила она тем трепещущим голосом из телефонной трубки. Коля вздрогнул и подавился чаем.
Ника не спеша обошла круглый столик, присела на ручку кожаного Колиного кресла и заботливо похлопала его по спине.
- Коль. Мы с тобой не в детском саду. Ты же понимаешь, что я тебя выбрала. Так ведь?
- Я тебя не люблю, - в отчаянии пробормотал Коля, прокашлявшись. И это было криком «караул». Где вы, тетя Лида, тетя Тоня, спасайте внучка!
А Ника нисколько не обиделась и даже не удивилась. Ее узкая ладонь застряла на Колиной спине и теперь жгла его, как утюг.
- Это, милый, не страшно, это мелочи. Важно, что я тебя люблю. А значит, и ты меня сейчас полюбишь. Вот увидишь. Ты просто еще не знаешь, какая я…
Рука ее забралась под воротник Колиной рубашки, и голова его стала пьяной и тяжелой. А со дна души, испуская зловоние, поднималась какая-то нечисть.
- Ну-ну, - утешала Ника, роясь на его спине, - я ведь буду хорошей женой и хорошей матерью. Ты же хочешь ребенка?
- Семерых, - прохрипел Коля.
- Ха-ха! Остроумно! Нет, правда, одного вполне достаточно. Ну, двоих. Согласен?
Где-то рядом с Колиным виском была ее грудь, от которой струился опасный жар — прямо в Колину голову. Вот-вот взорвется эта голова, лопнет, как банка с забродившим компотом.
А Ника вдруг скользнула с ручки кресла на Колины колени и сплела руки вокруг шеи. Попался. Сопротивление бесполезно. Оно и нелепо, и смешно! А страшный зверь уже завывал в нем что-то непотребное.
Приступить бы Нике к делу, но она переоценила Колину рассудительность и решила добить его безупречным аргументом.
- О маме и сестрах подумай! Все ваши проблемы в один миг решим. Пара пустых, да? Да? Да?

Еще бы не да! Мама, живущая зимой и летом на даче в Комарово и пишущая мемуары. Кукарямбы, увешанные золотом, под ручку с военными мужьями. Пока Коля любовался этими картинами, Никины губы свежо и влажно впились в Колин рот, как печать поставили.
А кукарямбы-то никуда не делись. Вот так же они сидели у него на коленях, цеплялись за его шею теплыми толстенькими пальчиками и слюнявили его щеки, и лоб, и нос, и губы. А носы-то у них какие были сопливые!
Эта кукарямба у него на коленях вроде не сопливая. А мусолит его точно так же!
А это что такое? Куда потянула молнию на своем платье? Непорядок! За это кукарямбе по попе надо!
И расхохотавшись где-то внутри себя, Коля стряхнул с колен ошарашенную Нику, поднялся с раскаленного кожаного кресла и спросил строгонько:
- Расстегиваемся? Жарко нам? Напрасно так навалилась.
Ника стояла бледная и пыталась понять, что произошло. Ее злая растерянность окончательно рассеяла в Колином сознании илистую зловонную муть. Такой вдруг его охватил веселый и кусачий задор — берегись, глупая девчонка!
Что с ним такое произошло — да какая разница! И думать не хотелось. Он был свободен — и этого было достаточно.
Ника, наконец, обрела дар речи и не своим голосом пискнула:
- Ты что?..
- Да я ничего, - усмехнулся Коля, направляясь к двери. - Домой иду, спасибо за чаек.
- Стой! -  смешно вцепилась она в его пиджак. - Не смей! Если ты уйдешь!.. ты не мужик!..
- Ага, - успокаивающе покивал он ей, отцепив пиджак.
Ника пронзительно, по-звериному, захохотала ему в лицо:
- Педераст!
- Угу, - согласился Коля, не задумываясь. Что за слово такое? Что-то, наверно, неприличное.
Ника каким-то куриным шагом двинулась за ним к двери и, несколько раз набрав воздуху, взвизгнула:
- Евнух поганый!
А он уже спускался по лестнице и удивлялся: «Ай да генеральская дочь!»
Домой Коля почти бежал, легкий, как в детстве. Из сквериков волнами набегал прохладный аромат сирени.
Коля свернул с асфальта, уткнулся носом в сиреневый куст — как в чистом ключе омылся. И улыбнулся с благодарностью кому-то, все равно кому, - просто хотелось благодарить. И быстро наломал охапку свежих, чуть влажных веток.
- Э-э-эй, чего делаешь? - возмущенно зароптал пожилой прохожий.
- Это любимой женщине, - резвясь, подмигнул ему Коля.
- А чего так много?
- А их у меня две.

- Тетя Тоня, тетя Лида! - крикнул он с порога. - Где у вас самая большая ваза? Будем веселиться до рассвета! Я! Не! Женюсь!
Старушки переглянулись и рассмеялись вместе с ним, принимая из его рук охапку сирени


 
В это же июньское воскресение в спальном ленинградском районе мама утром спросила Галю:
- Поедешь со мной к дедушке в гости? - и как всегда, не ожидая ответа, прибавила. - Ну, тогда собирайся скорее.
Галя с сожалением отложила незаконченный рисунок и полезла в шкаф за специальным платьем для похода в гости. А мама сердилась и торопила ее:
- Наказание! Копуша! Вечно меня задерживаешь!
Галя никогда у дедушки не была. Да и мама, похоже, редко его посещала. Она с трудом отыскивала дорогу среди стандартных многоэтажек Гражданки.
- Кажется, здесь завернуть. Или нет, следующий двор... Парадная какая? Вторая или третья? Господи, понастроили вокруг, кустов понасажали, ничего не узнать!
Дедушка долго не открывал, и мама хотела было попытать счастья на другом этаже. Но за дверью вдруг зашаркали ноги, и щелкнул замок. Галю сразу затошнило от густого противного запаха вина и табака. А дед стоял и смотрел на них, покачиваясь и явно вспоминая, где он их видел.
- Ну, здравствуй, отец! Долго так стоять будешь? - резко бросила ему мама, закипая гневом.
- А-а-а...- протянул дед, пропуская их в прихожую. Потом, как будто вдруг забыв про своих гостей, повернулся и ушел в комнату. Мама и Галя прошли за ним.
Деда они оторвали от трапезы. На обед у деда была колбаса, которую он откусывал от целого куска и заедал зеленым маринованным помидором из большой магазинной банки. Помидоры дед доставал руками. Маринад капал с рук и рукавов засаленной рубахи прямо на пол, на грязные штаны. На полу валялись осколки разбитой чашки, обрывки мятой газеты и один грязный носок.
За спиной деда у стены стоял диван, покрытый ватным одеялом неопределенного цвета. Из расползшейся подушки торчали перья. На окне без занавесок выстроились пустые бутылки.
Сам дед изменился так, что Галя не узнала бы его на улице. Лицо опухло, глаза заплыли и как-то обесцветились, а нос совсем расползся в стороны. Страшное зрелище.   
Мама смотрела, как он ловит в банке помидоры, и плотно сжимала губы. Руки ее дрожали. Наконец она перевела дыхание и заговорила  звенящим голосом:
- Что ж ты отец,  так живешь-то  по-свински? Не стыдно? Коммунист. Студентов воспитываешь.
Дед долго жевал помидор, перекатывая зеленую мочалку между щеками.  Потом смысл маминых слов до него дошел.
- А-а-а?.. Живу вот тут... Ка...ких сту... сту...? Я на пенсии... заработал... Студентов!..
- Да уж! Что заработал, то и получил. Пошли, Галина! Дверь-то, отец, закроешь за нами?
- А-а-а?.. Да ну… - отмахнулся дед.
Обратно мама шла так стремительно, что Галя едва  за ней поспевала. А дома мама долго ходила по комнатам и хрустела пальцами. Галя сжалась в комок на диване, стараясь на всякий случай занимать как можно меньше места.
Наконец, мама села рядом и заговорила как будто сама с собой.
- Вот уж! Ну, никак я этого не ожидала. Знала, что пьет, но до такой степени спиться!.. Ну, я не знаю!.. Я-то на его помощь рассчитывала. Улетаю послезавтра в Швецию на международную конференцию, буду там свою монографию представлять. А тебя думала с дедом оставить — да где уж! Придется бабушку Киру просить. Поживешь с бабушкой две недели.
Это было удивительное счастье! Галя закричала бы от радости, но мама могла рассердиться и раздумать.
Через день вечером Галя поцеловала маму на прощание, как всегда задохнувшись от запаха маминых любимых духов. Мама распорядилась слушаться бабушку во всем и гулять только во дворе. Галя покивала и со стыдом подумала, что врет маме: гулять она не будет совсем.
Посмотрела Галя сверху из окна на такси, увозящее маму в аэропорт, и представила себе черную пустоту за стеклами иллюминатора, горстку людей в ночной бездне. А представив, съежилась от страха.
Два часа в этой черной пустоте. А вдруг катастрофа?
Взрыв, вспышка, грохот, пламя, куски горящего самолета в воздухе, и люди с перекошенными от ужаса лицами цепляются за эти раскаленные куски. Галя сжала ладонями голову, скорчилась на диване и повторяла: «Спаси, спаси, спаси, спаси!..»
И тогда раздался звонок в дверь. Галя метнулась, рванула замок и спрятала лицо на плече бабушки Киры.
- Здравствуй, птиченька моя! - от бабушкиного голоса сразу ушли страхи. - Что, мама уже уехала? Ай-ай-ай! Опоздала я! Хотела проводить и опоздала. Растяпа я растяпа!
И начались эти радостные две недели. Утром Галя приходила на кухню, где уже пахло домашним уютным завтраком и бабушкиной лаской. Завтракали молча, с удовольствием, не сводя друг с друга любящих глаз. Потом, пока Галя не спеша, со вкусом, мыла посуду, неторопливо обсуждали с бабушкой погоду и меню на обед. Затем шли под руку в магазин и выбирали, что бы им такое купить на обед, что для ужина, а что бы  съесть утром на завтрак.
- Смотри, Галюша, какая славная сахарная косточка лежит! Возьмем на щи?
Галя любовалась косточкой и на ус мотала: сахарная — как кусок пиленого сахара в чае, ноздреватая и толстая.
- Ну что, варим, птиченька? - подбадривает бабушка дома.
И Галя смело кладет сахарную косточку с мясом в кастрюлю с водой, ловко снимает накипь, красиво режет овощи. Под бабушкиным добрым взглядом все получается так легко, как будто это не первые в жизни Гали собственные щи!
А после обеда бабушка садится вязать в гостиной.
- Сыграй, Галюша!
И Галя играет свою выпускную программу — Баха, Грига, Моцарта. И тяжести рук не ощущает, и пальцев не чувствует — как будто нет их. Музыка сама собой рождается по Галиному велению. Если бы она знала тогда, месяц назад, в музыкальной школе, что может так играть...
Как прекрасно рисовать за столом, когда бабушка сидит рядом в кресле. Оглянуться на нее, встретиться взглядом, улыбнуться друг другу молча — и все задуманное на картонном листе удается.
А рисует Галя музыку, ре-минорную токкату Баха. Ту самую, от которой по коже пробегает восторженный озноб.
На листе картона любовно прорисовывает Галя упругий яркий луч, упавший сквозь провал тяжелых грозовых облаков на золотой купол маленькой церкви внизу. Как бы сделать так, чтобы свет катился по этому лучу волной, чтобы ясно было, что вырвался он из туч  именно в эту секунду? А в следующую секунду он зальет светом весь грозовой мир вокруг белой церкви  - вот так должно быть на бумаге.
- Бабуленька, как бы это сделать?
Бабушка Кира восхищенно вздыхает, глядя на Галину работу, потом виновато улыбается:
- Ох, не знаю, Галюша, ох, не знаю...
И решение возникает так внезапно, будто она подала Гале мудрый совет. И Галя упоенно работает мелками не в силах оторваться даже на звонок в дверь. Минуту спустя над ее плечом наклоняется папа и весело хмыкает.
Смотрит он  на Галину работу как всегда молча и как всегда долго, Галя это очень любит.
- Толенька, - тихо произносит бабушка, - у тебя были репродукции Чюрлениса. Тебе, помнишь, из Каунаса Бронечка прислал...
- Да, да, - кивает папа, - я их Гале привезу.

Уезжала мама с одним чемоданом, вернулась с тремя, набитыми туго-натуго. Папа встретил маму у самолета и довез домой на такси. И влетела она в квартиру, будто ветром нездешним принесенная. И вся-то чужая: по-другому подстриженная, в брючном костюме, каких она никогда в жизни не носила, и с чужими блестящими глазами. Даже квартира вдруг стала чужой. Или уж так отвыкла Галя от мамы за две недели?
В чемоданах были подарки. Лихорадочно обняв Галю, мама бросилась их разбирать. Один чемодан отпихнула сразу — подарки сотрудникам.
Из второго чемодана посыпались книги, рукописи, машинописные листы, тяжелые альбомы с репродукциями. Из третьего чемодана мама извлекла длинный вязаный жакет из толстой серой шерсти — подарок бабушке Кире. Та ахнула и прослезилась:
- Аленька, Аленька, что ты, что ты...
Затем с загадочной улыбкой мама вытянула из чемодана длинный бумажный сверток. В нем оказались какие-то особые заграничные кисти для папы. Он просиял и молча, очень галантно припал губами к маминой ручке.
Галя сжалась в комок в тоскливом предчувствии: наступила ее очередь быть одаренной. Маминых подарков Галя боялась с давних пор. Они были всегда до смешного неподходящими. Когда Галя была маленькой, это были игрушки, которые сразу убирались в сервант, чтобы не испортить. Это были головоломно сложные настольные игры, в которые надо было играть целой толпой. Это могли быть тоскливо-познавательные книги, которые мама дарила Гале год назад и, конечно, забыла об этом.
Когда Галя выросла, мама стала дарить ей дорогие платья, висевшие на худеньких Галиных плечиках, как на пугале. Или украшения, в которых Галя выглядела смешной.
И что было страшнее всего, мама строго следила при этом за Галиным лицом:
- Ну, теперь твоя душенька довольна? - обидчиво выспрашивала она.
И Галя бросалась скорее обнимать маму, чувствуя себя капризной неблагодарной дочерью.
Вот и теперь Галины опасения сбылись. Великолепные черные туфли на высоком каблуке были на два размера больше.
- Ничего, через год наденешь, - милостиво согласилась мама.
Моднейшая юбка из джинсовой ткани, не задерживаясь на Галиных бедрах, рухнула на пол с картонным стуком.
- Ерунда, тут только пуговицу переставить, - махнула рукой мама, вытаскивая из чемодана маленькую коробочку.
Тут уж Гале пришлось кинуться скорее маме на шею, чтобы спрятать свои лживые глаза.
- Ну-ну, надеюсь, угодила, - добродушно проворчала мама и, к счастью, примерять серьги не заставила, отвлеклась на альбомы с репродукциями, которые рассматривал папа.
А как мама рассердилась бы, узнав, что у Гали уши еще не проколоты! Да Галя, пожалуй, чтобы не разочаровывать маму, проткнула бы их тут же, чем попало. Знать бы, чем их вообще прокалывают.
Раздав подарки, мама распрощалась с папой и бабушкой, закрыла за ними дверь и устало прилегла на  диван:
- Ну вот, дочка, сделала я в своей жизни великое дело. Теперь могу отдыхать и жить по-другому.

Жить по-другому мама начала с банкета, самого настоящего, в настоящем  ресторане. Пригласила всех своих сотрудников и еще каких-то светил науки, дававших отзыв на ее монографию.
Взяла мама с собой и Галю.
Гале очень не хотелось в ресторан. И неприятности начались с самого начала. От множества незнакомых взрослых лиц, обилия разговоров и бестолковой суеты она почувствовала усталость, не успев даже сесть за стол.
Веселый толстяк с рыжими с проседью мелкими кудрями налил Гале целый бокал шампанского. И Гале захотелось плакать, как в детстве, когда этот рыжий Семен, тогда еще не такой толстый, тормошил и щекотал ее, когда приходил в гости. С тех пор он мало изменился.
- Ну-ка, за мамочкин микробиологический шедевр — до дна!
Мама поморщилась:
- Семен, не насилуй мое дитя!
Галя раньше никогда не пробовала спиртного, знала, что это ей нельзя, как и многое другое. Но сейчас мама благосклонно кивнула:
- Немножко можно. Ради праздника.
Праздник был мамин, и Галя послушно сделала два глотка. Сначала было похоже на несладкий лимонад. Но потом в ушах послышался тоскливый писк, сразу все стало так плохо и тяжело, что захотелось лечь прямо под стол.
На тарелках лежали какие-то вкусные вещи, теперь своим видом вызывавшие тошноту. С одной стороны зудел Семен, и голос его сливался в один букет с запахом копченой колбасы:
- Мадемуазель, оставьте за мной хотя бы мазурку! На па-де-шаль я не смею рассчитывать!
С другой стороны хрюкала молодая, пахнущая табаком, соседка, которую рассмешил неприличным анекдотом сосед с блестящей плешью. Из ярко-лилового рта соседки брызгало шампанское и падали кусочки шашлыка.
Очень старенький человечек в очках кричал слабым голосом маме какие-то комплименты. И мама слушала их, поднявшись с места и сияя горячими глазами. Мамин голос, как у хорошей актрисы,
 тут же перекрыл все голоса:
- Да, дорогие мои коллеги! Я сделала в своей жизни все, что хотела сделать. Теперь я спокойно могу посвятить себя дочери Галине.
Галя не поднимала глаз от стола, но почувствовала всей кожей мамин щедрый жест в ее сторону.
Потом гости потихоньку начали подниматься из-за стола. В общем зале по соседству взвизгнули электрогитары, зазвенели на столах фужеры от грохота ударных. Гости: и молодежь, и старики, - с детской непосредственностью бросились в пляс.
Прямо перед Галей подпрыгивали друг перед другом лысенький старичок в очках и пожилая дама кубической формы. За Галиной спиной мама строго отчитывала за что-то шалуна Семена, а он в ответ ржал, как конь.
Улучив минуту, Галя поднялась и незаметно проскользнула к окну. Там, за полупрозрачной шторой, рама оказалась чуть-чуть приоткрыта. Галя распахнула ее пошире и задышала изо всех сил.
На улице темнело, вечер, дождь. Легковые машины уютно, как тапочками, шлепали по мокрому асфальту. Их гадостный запах тут же растворялся во влажном воздухе. Вот бы просидеть здесь до конца банкета.
Но ее уже хватились. Мама зовет ее звучным грудным голосом, взращенным на научных конференциях:
- Галя! Галина! Где ты!
И рядом дурашливый тенорок Семена:
- Где дама моего сердца? Галя, ты обещала мне мазурку! У меня уже шпоры звенят! У меня уже ус отклеивается!

Возвращались домой в такси. Галя спросила маму:
- Этот Семен, он кто? Что он смеется все время?
Мама охрипшим от речей голосом ответила:
- Он талантливый биолог, доктор наук. Мы работаем вместе. Он мне очень помогал в исследованиях. Но уж такой разгильдяй, такой бабник! Везет мне на бабников...

Банкет был в субботу. Все воскресенье Галя с мамой отсыпались и приходили в себя. А с понедельника мама начала посвящать себя дочери.
Галя со стыдом и раскаянием ловила себя на мысли, что лучше бы мама не тратила на нее свой отпуск, а съездила бы к какой-нибудь университетской подруге — в Симферополь, в Пермь или в Калугу. Но мама буквально сжигала себя на костре материнства.
Поднималась она по будильнику в семь утра и шла к спящей Гале с мокрым полотенцем для обтирания, потому что где-то вычитала такой способ пробуждения детей, которые любят долго спать.
От первого такого обтирания Галя закричала в ужасе и долго, не в силах восстановить дыхание, хватала ртом воздух. Но потом сработал инстинкт самосохранения: Галя стала просыпаться раньше мамы. Она откидывала одеяло, чтобы остыть заранее, и ждала. Услышав мамины шаги, поспешно укрывалась и смыкала веки, чтобы не лишать маму удовольствия ее разбудить.
Подняв Галю, мама делала с ней зарядку под пластинку «Самоцветов», купленную специально для этой цели. Помахав руками и ногами, поприседав и понаклонявшись, мама на остатке пластинки учила Галю танцевать, как умела сама и как зафиксировала у других. Учила строго, хлопая Галю по рукам и ногам,  покрикивая:
- Свободнее, Галина, свободнее! Освободи руки! Не дергайся! Убери зад сейчас же!
Наконец пластинка кончалась, и Галя, подавленная своей неуклюжестью, шла за мамой на кухню. Пока мама варила яйца вкрутую, Галя резала булку и сыр, вздрагивая от маминых окриков:
- Ровнее, ровнее! Толсто режешь, неэкономно! А теперь тонко, раскрошится! Даже такого дела тебе поручить нельзя! Я в твои годы целый обед могла сварить. И всему сама научилась. Мамы у меня не было! - гордо заканчивала она, протягивая чашку такого сладкого чаю, что Галя давилась с каждым глотком.
После этого начиналась культурная программа. Галя надевала что-нибудь нарядное по маминому выбору, и мама, оглядев ее со всех сторон и неизменно поморщившись, торопливо вела  к метро. Пора было ехать в какой-нибудь музей, и время терять было нельзя. Часа два-три, например, ушло, чтобы отстоять очередь в Кунсткамеру. Когда они с мамой, наконец, переступили порог первого зала, Галя почувствовала, что сил уже нет. Она бродила по залам, с трудом переставляя ноги, хватая ртом спертый музейный  воздух, записывала, напрягая до слез глаза, названия экспонатов в блокнот и пыталась подбодрить себя смешной мыслью, что это Петр I, мстит ей, Гале Сироткиной, за двойки по истории.
Но этой экскурсией и мама насытилась до краев, и на следующий день, увидев такую же очередь у Эрмитажа, резко свернула в сторону. Слава Богу, в Ленинграде достаточно и менее модных музеев. После экскурсий мама заводила Галю в какую-нибудь закусочную, а потом вела в ближайший театр, если в кассе были билеты. А если не было билетов в театр, то шли в кино.  Гале больше нравилось кино. Она закрывала в темноте глаза и отдыхала, почти не прислушиваясь к грохоту музыки и оглушительным любовным признаниям.
Дома вечером Гале тоже не было покоя. Мама вручила ей общую тетрадь, где собственноручно написала с великолепными завитушками: «Дневник Галины Сироткиной. Начат 20 июля 1976 года». Сюда нужно было каждый вечер заносить впечатления дня и свои мысли по поводу этих впечатлений. Сначала Галю это очень воодушевило, но следующим же утром мама за завтраком преспокойно посоветовала:
- Приучай себя к аккуратности. Ты в своем дневнике так накарябала, что ничего не разберешь. И глупости какие-то про Петра Первого пишешь. Как это он может тебе мстить! Чушь какая! Приучай себя к дисциплине мысли.
Галя поперхнулась сладким чаем и весь день страдала за маму. А к вечеру растолковала себе самой: маме ведь хочется понять свою дочь и как можно скорее, а то отпуск кончается. Потом опять некогда будет. Имеет же она право  понять свою дочь? Имеет!
Убедив и успокоив себя, Галя записала в дневнике дату аккуратным разборчивым почерком и перечислила все, чем они с мамой серьезно занимались.
Были в Ботаническом саду — целую страницу заполнила Галя русскими и латинскими названиями растений из блокнота.
Ели в кафе пирожки с повидлом и пили кофе.
Смотрели фильм «Ключ без права передачи» с участием Е. Прокловой. Понравилась песня Б.Окуджавы.
И закончила Галя описанием своих прекрасных впечатлений от прожитого дня, гадая, понравится ли все это маме.
Наверно, маме понравилось, потому что о дневнике больше ни слова не прозвучало.
Мамин отпуск подходил к концу, когда город вдруг раскалился от лютой жары. Теперь культурная программа стала другой. Рано утром они с мамой уезжали на электричке в самые красивые пригороды: в Петродворец, в Пушкин, в Павловск. Мама, стройная, мигом загоревшая,   с фотоаппаратом через плечо, тащила за собой задыхающуюся от зноя Галю, бледно-зелененькую, в сарафанчиках с открытыми костлявыми плечами и белой панаме, и мечтала вслух, как создадут они изумительный фотоальбом «Где мы бывали, что мы видали»
Защелкав очередную пленку видами дворцов, фонтанов и памятников, известных всему культурному миру, мама отыскивала пляжное местечко и ложилась загорать, а Галю сажала где-нибудь в кустиках с книгой.
Ненавистную широкополую панаму мама запрещала снимать даже в тени, и Галя чувствовала себя настоящей поганкой.
Но всему приходит конец — кончился мамин отпуск. Галя представляла себе, как мама будет рассказывать сотрудникам о своем материнском подвиге, и тихо радовалась.

10. Дед

Однажды вечером в сентябре  позвонила по телефону незнакомая  женщина. Она назвала себя дедушкиной соседкой по лестничной клетке и раздраженно заявила Галиной маме:
- Голубушка, ваш отец нам по ночам спать не дает. Орет и в стену бухает. Я вызвала ему врача на завтра. Врач будет после трех часов, а вы уж будьте так любезны, подъезжайте к тому времени. Сидеть с ним за вас я не собираюсь.
- Допился! - мама, повесив трубку, стукнула кулаком по столу. - Что за наказание! Да я никак не могу завтра к нему ехать. К нам в лабораторию французская делегация придет. Ну, откуда эта соседка мой телефон узнала? Откуда, а?
Мама долго ходила по комнатам, то хватаясь за голову, то громко хрустя пальцами, то шепотом ругаясь. Потом бросилась к телефону и долго звонила папе, но так и не дозвонилась. Телефон был занят.
- Со своими натурщицами не может наговориться, - зло прошипела мама, бросая трубку.
И вдруг ее осенило:
- Галя, а может, ты справишься? Съезди-ка после уроков. Ты же помнишь, как мы ехали? Я тебе все напишу и нарисую. Съезди к нему и подожди врача. Попроси все записать на бумажке, а то перезабудешь и напутаешь. А вечером мне дашь эту бумажку и все рецепты. Все поняла? Справишься?
- Справлюсь, - с готовностью кивнула Галя, радуясь, что может быть иногда чем-то полезной.
Но потом, вспомнив в деталях последнюю встречу с дедушкой, она испугалась и заснула поздно с тоскливым предчувствием.
Назавтра чем ближе подходила она к дому деда, тем тяжелее было на сердце. Около двери Галя остановилась, собралась с духом, подумала про себя: «Помоги мне». И позвонила.
За дверью было тихо. Несколько минут Галя звонила без результата, потом изо всех сил стукнула в дверь кулаком. Дверь покачнулась и слегка отошла — она оказалась незапертой.
Галя вошла и пошатнулась. Уже у входной двери стоял ядовитый запах общественной уборной. Растерянная и испуганная, Галя заглянула в комнату и тут же услышала слабый голос.
- А-а? Та... мара, Тамара.. Я тут..
Перед Галиными глазами поплыли круги. Она вцепилась в косяк.
Дед лежал на полу недалеко от стола. Кроме грязной  задравшейся майки на нем ничего не было. Он беспомощно сучил тонкими, бессильными руками и ногами по полу, пытаясь встать на четвереньки. Под ним была давнишняя, уже подсыхающая зловонная лужа. Возле разбитого окна валялись на полу стекла. Но даже прохладный воздух с улицы не разгонял комнатного смрада. Только летели в дыру последние, наверно, во всем городе, уже засыпающие мухи и блаженствовали на темной куче на полу, на обгаженных бурых кальсонах.
Первым движением Гали был рывок к двери. Домой! Скорее! И забыть!
А как же врач? Войдет она в белом халате, такая чистая вся, несущая одним обликом своим исцеление, и увидит загаженный пол и копошащегося на нем голого зловонного старика.
Галя тихо вскрикнула от стыда и схватила себя за тонкие волосы — крепко, чтобы больно было.
Она научилась этому после больницы - спасаться от боли души болью тела. Это возвращало ее на землю в те страшные минуты, когда хотелось эту землю оставить навеки.
И сейчас, вцепившись в  свои волосы, она смогла прийти в себя и осознать, что пути назад у нее нет. Последний раз жалобно вздохнула про себя: «Где Ты? Со мной ли Ты?» И тут же на ее вздох откликнулся из комнаты дед тонким незнакомым голосом:
- Та... Та... ма-а-ара...
И Галя отчаянно, как в пропасть, шагнула в комнату.
Изредка пощипывая себя за руку, чтобы больше не пугаться, Галя собралась с мыслями, повернула на кухню, поставила на огонь чайник, лихорадочно отмыла липкую закопченную кастрюлю, набрала воды, разбавив кипятком. Потом пошарила в ванной в поисках мыла и нашла какой-то серый огрызок, сняла с веревки пахнущее плесенью полотенце и вернулась к деду.
На пороге комнаты опять глубоко вздохнула: «Помоги...» - и опять в пропасть головой.
От прикосновения к лицу смоченного в мыльной воде полотенца дед зажмурился и закряхтел не то от удовольствия, не то от удивления. Потом задрыгал, как маленький, руками и ногами, пытаясь переползти на сухое место. Галя, надрываясь, перетащила его под мышки к дивану и приступила к ногам.
Содрогаясь от ужаса, она обтирала костлявые ноги полотенцем, поднимаясь все выше к покрытым бурой коркой ягодицам и мохнатому паху. Вода в кастрюле быстро чернела, Галя сменяла ее раз, другой, третий. И делала свое тяжкое дело. Наконец, другим полотенцем из шкафа, почище, вытерла деда насухо и  кое-как натянула на него найденные в том же шкафу черные сатиновые трусы.
Впереди было самое сложное. Упираясь в пол ногами, навалившись на деда всем телом, она приподняла его до сидячего положения и прислонила к дивану. Теперь можно было сменить на нем майку.
Дед ошарашенно оглядывался, будто не узнавая свою комнату в таком ракурсе, цеплялся сухими пальцами за Галю и бормотал:
- Тамарка, ты  тут?.. Я тут...
Галя не удивилась своему новому имени, как будто с ним и родилась. Она осторожно оторвала от себя руки деда и бросилась на кухню. Мусорное ведро было наполнено до краев. Его недра давно высохли и потеряли запах, а сверху вырос газончик кустистой серо-бурой плесени. Пошарив по углам, Галя нашла несколько старых газет. Одну из них Галя развернула в руках и вот так, с газетой наперевес, двинулась к страшной куче на полу. Сонные мухи лениво сползали с нее под Галиными руками. Не дыша и глядя в сторону, Галя забрала газетой всю эту кучу, положила сверху на плесневый газончик и бросилась с этим ведром вниз по лестнице.
Никто не встретился! Вот счастье-то!
После нескольких неудачных попыток вытряхнуть из ведра содержимое, Галя оставила ведро на помойке и кинулась обратно.
К двери подбежала вовремя. Врач уже стояла на площадке и испуганно заглядывала в незакрытую Галей дверь.
Пока Галя бегала на помойку, дед опять съехал на пол и опять сучил руками и ногами, пытаясь подняться.
Врач у дверей тихо охнула. Галя проскользнула мимо нее.
В глазах темнело от стыда за постельное белье, которым она на глазах у врачихи застилала диван.
Но та, ни слова не говоря, подошла и включилась в работу. Молча, не глядя друг на друга, обе подхватили деда и кое-как, подпирая снизу, втащили на диван. Затем, тяжело дыша, сели.
- Давно он в таком состоянии? – спросила, наконец, врач, глядя на деда, с бессмысленной улыбкой ощупывающего подушку.
Галя пожала плечами, не в силах говорить.
- Он один живет?
Галя кивнула.
Врач развела руками.
- Я направлю к нему психиатра, больше ничем помочь не могу.
Галя выдавила из себя:
- На бумажке напишите... Мама просила...
Прощаясь, врач кивнула Гале:
- Ты же сама понимаешь, его нельзя одного надолго оставлять.
Пока Галя прощалась с врачом и собиралась с мыслями, дед незаметно задремал. Он лежал на относительно чистом белье и странно не соответствовал этому цивилизованному дивану своим щетинистым серым лицом, на котором Галя только  размазала грязь. Весь-то он был как на черно-белом снимке, ненастоящий, с резкими черными тенями возле глаз.
И тут Галя сообразила, что дед, наверно, давно не ел. Пошарив на кухне, она нашла там только пустые бутылки. Ничего, похожего на еду. Значит, ничем больше она помочь деду не могла: даже денег у нее осталось только на проезд. И хлеба не купить.
И закрывая за собой дверь дедовой квартиры найденным на полу ключом, она чувствовала себя жестокой предательницей, обрекающей несчастного на голодную смерть.
Вечером, прочитав записку врача, мама вскинула соболиные брови:
- Этого еще не хватало! Мне отпуск, что ли, брать за свой счет? Или вообще уволиться? Я не понимаю! Они там думают, что это так просто!
- Мама, - потрясенно прошептала Галя, - он не может один... ему плохо...
- О-о-о, ему плохо... Ему всю жизнь плохо!.. Вот если я поставлю под удар работу всей лаборатории — это действительно будет катастрофа!
Мама возмущенно металась по квартире и фыркала. У Гали звенело в ушах, и свет люстры томительно темнел. Что-то распирало ее изнутри, вскипало, переливалось и выплескивалось так, что невозможно было дышать.
- Мама!.. Мама!..
- Что мама!
- Там же... написано!..- Галя крепко схватила маму за руку, чтобы остановить ее метания и заглянуть в лицо.
- Что ты вцепилась! Это что еще? Ты понимаешь, что такое работа? Ничего ты не понимаешь! Привыкла на всем готовом!..  Все только о себе!..
И тогда Галя, спасаясь от того страшного, что рвалось из нее, громко протяжно закричала и впилась зубами в мамин рукав.

Прикосновение холодного мокрого полотенца привело ее в чувство и напомнило о том полотенце, которым она обтирала деда. После сильного приступа рвоты, Галя, наконец, смогла открыть глаза.
Мама, всхлипывая, причитала, растирая Галины бесчувственные пальцы:
- Ну что это!.. Ну почему вечно все на меня!.. И все сразу, как сговорились... Что я буду делать с этой психопаткой!.. Прирежет меня когда-нибудь...
Галя слушала, приходила в себя и осознавала: это конец. Потому что нет конечнее конца, чем безумие!
А оно уже близко!.. И чтобы увидеть его воочию, Галя раскрыла глаза пошире.
Увидев, что она очнулась, мама совсем расплакалась и ушла в ванную. Там она долго фыркала и плескала водой.
А Галя напряженно вспоминала. Конечно, все эти обмороки, все эти неуправляемые фантазии, эта неспособность к точным наукам — все это безумие. И сколько раз она в прошлом говорила себе: схожу с ума. А поверила только сейчас.
Сколько же осталось в ней разума? Насколько его хватит? Конечно, ненадолго.
Так пусть хоть польза будет от этого остатка.
Да, вот теперь все встало на свои места. И незачем тревожить маму. Мамина работа нужна всему миру. А Галя учиться все равно не сможет — без толку.
И чем быстрее Галя из этого мира уйдет туда, где ей нужно быть, в больнице, — в больнице! вспомнила она с удовольствием — тем лучше для всех и для нее самой. Вот как хорошо сложилось.
И в первый раз в жизни Галя почувствовала себя свободной от страха за свою жизнь.
Улыбнулась она своему Спутнику печально: такая, безумная, я не нужна тебе, правда? - Неправда! - услышала она  внутри себя, но не поверила, улыбнулась еще печальнее и выключила ночник.

Утром она проснулась очень рано и сразу с удовольствием почувствовала себя чужой, незнакомой, холодной  и жесткой. «Это начинается раздвоение личности», - деловито отметила себе мимоходом.
Новая личность была молодец! Бесшумно и точно двигаясь по комнатам, она собрала в большую сумку и в портфель, освобожденный от всего школьного,  старые ветхие простыни, полотенца, еще какое-то старье тряпье и два куска мыла. Не звякнув ни разу, вытащила из кладовки старое ведро.
Новая личность действовала так разумно и быстро, будто всю ночь не спала, а составляла план действий.
Лишь на секунду Галя остановилась. Но затем все так же холодно и решительно вынула из маминой сумочки кошелек. Сколько взять? Сразу много не надо. Взяла десятку и так же неторопливо, не тревожась, убрала кошелек на место.
Из своей комнаты выглянула мама и сонно заморгала глазами:
- Ты уже встала, что ли? Почему так рано?
- Я сегодня должна пойти пораньше,- проговорила Галя и довольно улыбнулась внутри себя: не соврала ничуть.
За завтраком мама поглядывала на Галю удивленно. Ее дочь съела бутерброд и взялась за другой, с любительской колбасой, которую раньше в рот не брала. Мама не знала, что перед ней уже не Галя, а Та, Которой Нужно Много Сил.
Улучив момент, когда мама ушла одеваться, Галя ловко вытащила из своей комнаты туго набитую сумку и портфель, выскользнула за дверь и крикнула с лестницы: «Я пошла»
Она шла мимо только что открывшихся магазинов и покупала там еду, пока хватало сил нести. До дедовой квартиры доплелась уже едва дыша.
Дед смирно лежал на диване и во все глаза смотрел на хлопочущую Галю. Увидев чашку чая с булкой, он затрясся и забормотал что-то от удовольствия. Но руки его не слушались, даже бутерброд схватить не смог и все ел из Галиных рук.
Он широко открывал рот, пережевывал, громко глотал, посапывал, опять глотал. Его серая лысина покрылась потом от усердия. Съев яичко всмятку, дед совсем утомился и чуть не уснул сидя.
Галя уложила его на подушку, укрыла, и он тут же начал похрапывать, открыв обросший металлически блестящей щетиной рот.
Галя с незнакомой для себя нежностью погладила его лысую голову и занялась делами. Она не раздумывала, она знала, с чего начать, чем продолжить и чем закончить. Потому что она была уже не Галя, а Та, Которой Незачем Себя Жалеть.
Поставила вариться бульон, развела в ведре горсть сухой хлорки, мимоходом впомнив, что мама, кажется, при этом надевала резиновые перчатки.  И только ожесточенно оттирая в мыльной пене черное вонючее белье, найденное в недрах полупустого шкафа, Галя догадалась, что перчатки-то ей были нужны. Кожу на пальцах жестоко щипало, но Та, Которая… переносила эту боль легко, как не свою.
«Есть ли у него швабра?» - планировала Галя свою дальнейшую работу. Швабра отыскалась.
Щурясь от боли в пальцах, Галя ополаскивала тряпку в растворе хлорки, наворачивала на швабру и терла полы, уничтожая удушливый запах испражнений.
Паркетный пол подсыхал, белел. Галя принюхивалась, как ищейка, к его деревянным елочкам и терла опять.
Потом, подняв голову, она встретилась взглядом с проснувшимся дедом. Он следил за ее движениями с младенческим любопытством. Увидев ее глаза, потянулся к ней обеими руками:
- Та…мка… марка, я  ту…та…
Галя догадливо откинула одеяло. Конечно, опять простыня мокрая, да деда еще и пропоносило. Охнула тоскливо. Не догадалась вчера что-нибудь подстелить под простыню. Клеенку бы, полиэтилена кусок. Поискала в чулане и выгребла слипшийся ком пластиковых пакетов.
Изрядно повертев деда с боку на бок, чтобы подпихнуть под него пакеты и чистую простыню, Галя почувствовала, что сейчас потеряет сознание. Она уткнулась лицом в колючие дедовы колени, послушала знакомый пронзительный звон в ушах и вдруг сказала себе чужим голосом: сейчас же вернись, что за глупости.
Зеленый искрящийся туман растаял, звон утих. На Галю с прежним невинным интересом смотрел дед.
Галя вдруг почувствовала, что ему очень хорошо, он доволен, хотя и голодноват, и ей самой вдруг стало весело.
Укрыв деда, она двинулась на кухню. Дед тревожно зашевелился и что-то залопотал.
Кусок мяса в кастрюльке стал мягким. Галя нарезала картошки, овощей, заправила бульон лапшой. Поставила вариться кашу, беспокойно слушая тоскливые завывания деда с дивана.
Галю с тарелкой он встретил улыбкой. Опять забормотал что-то, задвигал руками и ногами, пытаясь сесть на диване. Ел захлебываясь, жмурясь, широко-широко открывая рот. Глядя на него, Галя напомнила себе: «Пора поесть», и когда он, сытый, опять уснул, добросовестно накормила на кухне и себя. Съела даже тарелку каши, которую не переносила еще с того памятного дня в детском саду.
Съела. Подумала: «Прилечь бы где-нибудь». Но тут радио на кухне, постоянно что-то мурлыкавшее, вдруг пискнуло, и диктор произнес трагическим полушепотом: «Московское время семнадцать часов»
Галя вскочила. Ей нужно быть дома до маминого прихода!
Сунула скорее недоеденное в холодильник -  и домой!
Вернувшись в свою квартиру, прошлась по комнатам с недоумением. Смазала каким-то маминым кремом саднящие пальцы и улеглась спать, потому что в этих стенах ей больше делать было нечего.
Мама потрогала ее лоб. Тревожно спросила:
- Ты уже спишь? Почему так рано?
- Ничего… голова болит, - пробормотала Галя и велела себе заснуть опять.

Так потекли дни. Мама уже привыкла к тому, что Галя рано встает и рано уходит из дома. Кажется, новая собранная, суровая и деловитая Галя нравилась маме все больше.
Знала бы мама, что Галин портфель набит не учебниками, а всякими  необходимыми в хозяйстве вещами. Это были то домашние тапочки, то старый халатик для уборки, то куски мыла, то стиральный порошок и резиновые перчатки.
Труднее всего было унести из дома судно, найденное  в кладовке. Галя чуть не надорвалась, заталкиваясь с ним в переполненный утренний трамвай. Но зато теперь дело пошло на лад. Стирки сразу стало меньше, а въедливый запах совсем выветрился из комнаты.
Участковый врач не забыла о Гале и прислала психиатра. Молодой парень с черной бородкой и шалыми глазами тщетно пытался привлечь к себе внимание деда. Дед упорно не замечал его, не останавливал на нем туманного взора, не отвечал на вопросы. Он только заглядывал Гале в лицо и бормотал свое:
- Тама-арка… Тамар… я, а-а-а, ага…
Безуспешно поколдовав над делом, врач подробно расспросил Галю, в каком состоянии она его нашла, чем он болел раньше и лихо застрочил в карте.
- Вас Тамара зовут? – уточнил он мимоходом.
- Нет.
- А Тамара это кто?
- Его жена. Она очень давно умерла.
- Та-ак, - доктор еще черканул в карте.
Потом вдруг вонзил в Галю блестящие глаза.
- А других родных у него нет, что ли, кроме вас? Ухаживать некому?
Галя жестко отразила его нападение:
- Родные есть. Но ухаживать буду я.
- Та-а-ак, - протянул доктор совсем весело и опять углубился в карту.
- Пишу для вас рецепты, - проговорил он, наконец, не поднимая головы. – Это для вашего дедушки. Вот эти будут розовые – их четыре раза в день. Эти, желтенькие, два раза, утром и вечером. А эти, белые, на ночь, чтобы спокойно спал до утра. Посмотрим, что получится. Может, результат какой и будет. Но ненадолго.
- С ним что? – сурово спросила Галя.
- Что-что… склеротические явления на почве застарелого алкоголизма. Ну-ка, - врач еще раз повертел  дедову голову, засматривая в глаза, - может, и инсультик у него был, о-очень возможно. В общем, пусть ваши родители, - есть, наверно, родители? – пусть собирают документы, я написал какие. Пробуйте устроить в дом хроников. Хотя и очередища туда! – лихо подмигнул он Гале.
Потом потряс в воздухе другой бумажкой:
- А вот это для вас – витаминчики. Принимайте обязательно: не нравятся мне ваши глаза.
Встал со стула. Похлопал деда по колену:
- Виктор Игнатьевич, до свидания. Скоро еще загляну.
Потом, как взрослой, пожал руку Гале.

Докторские таблетки помогли деду на удивление быстро. За два-три дня он так окреп, что мог теперь сам управляться с ложкой и доносил по назначению кусок хлеба. Галя расстилала на его коленях старые полотенца и обвязывала вокруг шеи тряпочки — и дед с жадностью кушал. Много кормить его оказалось нельзя — начиналась рвота. Но если понемножку, то все сходило благополучно.
К нему вернулся дар речи, и он  теперь сам разумно и осмысленно просился на горшок.
- Тама-арка-а! - зычно кричал он с дивана. - Парашу неси!
Оправившись, дед становился совсем  веселым. Галя уходила на кухню мыть посуду, а для деда включала радио погромче. Веселым песням он даже вроде как подпевал, а когда начинались новости, начинал с умным видом что-то бормотать, шевеля перед лицом худыми пальцами.
Навозившись с посудой и стиркой, Галя присаживалась к нему на диван отдохнуть. Дед расплывался в улыбке, брал обеими руками Галину тощенькую ладонь, ласково похлопывал и тянул:
- Тама-а-арка!.. Ох ты,  Тама-а-арка какая... Ты не уходи-и-и, а?..
- Не могу, - устало улыбалась ему Галя в ответ, - мне надо домой, мама будет беспокоиться.
- А-а-а? Ма-а-ама? Да ну-у-у!.. - отмахивался дед, не веря то ли в мамино беспокойство, то ли в само ее существование.
А потом тревожно засматривал в Галино лицо:
- А придешь? Придешь? Ты приходи, Тамарка, приходи... А-а-а?.. Слышь... Шкаф открой, там наверху-то... возьми себе... конфеток купишь... или платочек купишь...
- Хорошо, хорошо, спасибо, - Галя подходила к шкафу и делала вид, что берет с верхней полки деньги, - спасибо тебе.
На самом деле деньги она нашла уже давно и тратила их на еду для деда — не все же из маминого кошелька таскать.
- Ты смотри, меня не бросай, Тамарка... Я же тебя не бросил, - голос деда начинал дрожать, а глаза слезиться, - я же тебя на квартиру себе забрал, прислугой оформил... А уж какая ты прислуга... все лежала только... А я не бросил...
Дед причитал и причитал, а Галя раскладывала на блюдечке таблетки: розовую, желтенькую и беленькую. Он покорно глотал их одну за другой, потом  неуклюже, как дрессированный медведь поднимал тощие мохнатые ноги, чтобы Галя подпихнула судно.
- Ну вот, - подходила Галя к нему, уже одевшись, - теперь спи. Спи.
Она целовала его в лоб, и дед закрывал глаза.

Психиатр, придя еще раз, был очень доволен. Дед принял его, как родного,  бодро жал руку, отвечал на вопросы невпопад, но зато весело посмеиваясь. Долго рассказывал доктору анекдот, на середине застрял, но доктор все равно смеялся и хвалил деда. На радостях дед расшумелся и никак не мог остановиться, так что доктору пришлось уйти на кухню, чтобы заполнить все свои бумажки.
- Ай да дедка! Ай да забавник! - качал он головой. - А лексикончик у него занятный.... Где он работал?
Галя нехотя ответила. Психиатр уставился на нее с интересом:
- Лекции? По научному атеизму?.. Какая прелесть! Ну, а до этого? Скажем, в молодости?
Она пожала плечами, глядя в сторону, и спросила в свою очередь:
- Ему теперь лучше?
- Это ненадолго, - врач кивнул, став серьезным. - Я поставил вашего деда на очередь, нужно только заявление. Справки-то собираете? Ну, давайте, хоть сами напишите, сейчас продиктую.

Дней через пять характер деда изменился к худшему. Теперь он встречал Галю, сидя на диване, спустив ноги на пол, будто намереваясь встать, и зло кричал:
- Где шаталась, сука?
Обида постояла где-то на пороге души, но Галя, закрытая на сотню замков, только усмехнулась в лицо своей обиде и молча взялась на обычную свою работу на кухне.
Дед капризничал, орал ей из комнаты:
- Куда пошла? Куда? Я сказал, чтоб здесь сидела! Слышала, нет? Черномазая...
Дальше шло неприличное. Галя стирала, прислушиваясь с холодным любопытством, пытаясь уловить смысл того или иного замысловатого оборота. Не уловив, не печалилась — уловив, морщилась.
Дед стал придирчив к еде. Не сразу Галя приноровилась к его новым манерам, и пришлось купить еще пару разбитых тарелок.
- Чего несешь? Кашу, что ли? Сама жри! Почему мяса в щах не было? Только подойди с кашей, башку разобью!
Накричавшись, дед затихал и с аппетитом съедал кашу. Затем фантазия его делала новый виток:
- Почему вина нет? Вина давай! Ах ты!... Я ее пою-кормлю, а она мне!..
Галя хладнокровно подметала и подтирала замызганный пол, а дед потрясал худыми серыми кулачками. Потом переключатель у него в голове щелкал в очередной раз,  дед чувствовал себя уже пьяным и искал новых удовольствий.
- Иди сюда ко мне, Тама-а-арка, ко мне!.. Душенька моя черномазенькая, черноглазенькая, - ворковал он утробно.
В первый раз Галя имела неосторожность подсесть к нему на диван. Дед вдруг с неожиданной ловкостью цапнул ее за платье, рванул к себе и, тяжело сопя, полез к трусам. Галя с большим трудом отодрала от себя его скрюченные жесткие пальцы, убежала на кухню и там всплакнула колючими слезами.
 Впредь она вела себя осторожнее: отсиживалась на кухне и выжидала. Дед плаксиво причитал, то уговаривая пожалеть его, одинокого, то суля какие-то несметные суммы. А то начинал расписывать в деталях любовные радости:
- Помнишь, Тамарка, как я тебя...
Голос его дрожал, язык заплетался. Галя как будто сквозь стенку видела омерзительную улыбку на его лице и пену, пузырящуюся на губах.
От сладострастия дед опять возвращался к гневу:
- Вражья морррда! - громыхал он. - Отца, вражину грузинскую, расстреляли, и тебя расстреляем! Советская власть не прощает! Она врагов народа — к ногтю!..  Хлоп — и нету!.. Завтра же тебя в барак верну — на что мне такая дубина черномазая!.. Другую возьму!..
Наконец, голос его слабел, мягчал, слова становились невнятными, расплывались во всхлипах. Выждав еще немного, Галя подходила к деду с чаем и лекарствами. Он обессилевший, послушно глотал. Теперь она безбоязненно садилась с ним рядом, гладила по голове и утирала ему слезы, пока он не погружался в дремоту.

После одного особенно бурного припадка он сник навсегда. Теперь лежал, бестолково глядя в потолок, и ни на что не откликался. Только пальцы его шевелились, собирая одеяло к груди в большой ком. Галя, с трудом его приподняв, совала в открытый рот ложку, но все падало обратно. Даже кашу дед не сразу догадывался проглотить. Опять началась бесконечная стирка простынь. Опять в квартире безобразно запахло. Галя изнемогала.
Пришедший с очередным визитом психиатр покачал головой:
- Я же говорил... Что у вас со справками? Еще не собрали? И что думаете теперь делать?
Он безуспешно пощелкал пальцами перед дедовым лицом, потом пощупал его руки, прошелся по опухшим в лодыжках ногам.
- Может, уже и незачем... Послушайте, здесь обязательно должны быть ваши родители. Это же безобразие!


Октябрь уже перевалил на вторую половину. Галя выходила из дома в темноте, быстро шагала по облетающим листьям, по мокро хлюпающему асфальту. Ей нравилась ее утренняя дорога. На душе было спокойно.
Вечерняя дорога домой была страшнее. Гале трудно было отходить от дедова дома все дальше и дальше. Ее место было Там, возле него.
По дороге домой от трамвайной остановки она  летела стремительным шагом, почти бежала. Лицо она опускала низко-низко, боясь попасться на глаза одноклассникам, и готова была в любую минуту нырнуть в любой попавшийся подъезд. Только захлопнув за собой дверь квартиры, Галя переводила дыхание и осторожно сдвигала с рычага трубку телефона, так, чтобы мама не заметила.
Особенно трудно было исчезать из дома в выходные. Давно уже иссякли всяческие дни рождения подруг, культпоходы в театры и разные общественные поручения. К счастью, мама сама редко бывала в выходные дома, сидела в каких-то читальных залах.
Но катастрофа давно должна была уже разразиться.
В одно из воскресений Альбина Викторовна, вернувшись из читального зала, встретила у двери классного руководителя. И с ужасом узнала, что Галя уже месяц не ходит в школу, не подходит к телефону. И никто в классе не знает, что с ней.
До самого прихода Гали Альбина Викторовна просидела у окна. Ей было так страшно, что не было сил злиться.
Щелкнул замок. Вошла Галя.
Обернувшись, мама произнесла как можно безразличнее:
- Здравствуй. Где была сегодня?
- В кино, - ответила Галя, роясь в портфеле.
- Что смотрела?
- «Трактир на Пятницкой»... - вспомнила Галя афишу по пути.
- Понравилось?
- Так себе... ничего...

Они больше не разговаривали. Но они вообще мало разговаривали друг с другом.
Говорило только Галино сердце: надсадно ныло весь вечер. Ночью она не смогла заснуть и едва дождалась утра, чтобы выскочить из дома, как ей показалось, незамеченной.
Но тревога не покидала. Взлетев по лестнице, Галя остановилась, растерянная, у двери дедовой квартиры. Кто-то торопливо стучал каблуками за нею следом, и оглушительно пахло мамиными духами.
Мама остановилась перед Галей, и несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Мама отвела глаза первой, и Галя, отперев дверь, прошла на кухню, чтобы разгрузить набитый продуктами портфель.
Когда Галя вошла в комнату, мама  стояла над дедом и вглядывалась  в его сморщенное бессмысленной улыбкой лицо. Затем резко повернулась и злым дрожащим голосом приказала Гале:
- Отправляйся домой. Я здесь буду…
Галя, едва шевеля губами, произнесла:
- Таблетки на столе. Розовенькие — четыре раза, желтые — два, а белую — на ночь.
- Все! Иди! - резко бросила мама, отворачиваясь от Гали.

В первый раз за этот месяц Галя очутилась дома так рано. Она в тоске ходила по комнатам и стонала от своей ненужности. Вот и кончилось все — а она осталась жива и здорова. И безумия никакого нет. Зачем эти докторские витамины пила, для чего хотела себя сберечь? Кому она теперь нужна?
Намаявшись в пустых комнатах, Галя нащупала у себя в кармане завалявшуюся дедову беленькую таблетку для спокойного сна, проглотила и свернулась клубком на кровати.
Вечером сквозь сон услышала звонок в дверь. Пришла бабушка Кира, ее вызвала мама. Галя, сонно жмурясь, открыла ей и улеглась снова.
Утром она, холодная, неприступная для человеческих чувств, пришла в школу.
В классе уставились на нее:
- Во дает Сироткина! Месяц гуляла!
- Чего ей теперь будет?
- Из школы попрут?
- Не, на второй год оставят!
Классный руководитель холодно процедила:
- Нагулялась? Педсовету будешь рассказывать о своих похождениях.

Галя стояла, сцепив руки за спиной, как приговоренная к расстрелу. На нее устало и недовольно смотрели глаза сорока учителей. Всем хотелось домой, а Галя мешала. Да еще стояла с таким холодным и спокойным лицом. Она понимала, что все на нее за это сердятся, но изменить ничего не могла.
- Почему не пришла мать? Екатерина Сергеевна, вы звонили матери на работу?
- Звонила. У нее отпуск за свой счет.
- Значит, она дома? Звоните домой.
Галя проговорила бесцветным голосом:
- Ее нет дома...
- Куда же она делась?
- Уехала…
- Что там делается в этой семье? - проворчали с задних рядов.
- Так что ж, Галя, объясни нам, почему ты месяц не была в школе?
Галя была готова к этому вопросу. Она должна была просто молчать в ответ. Ничего объяснить было невозможно: ее бы обязательно спросили, почему именно она занялась таким неподходящим для ее возраста делом. А такой вопрос возникнуть не должен. Никогда! Ни у кого!
- Тогда может быть, ты объяснишь, куда ты уходила по утрам? Ведь мать думала, что ты в школе. Галя, где была?
- У... у... родственников...- нерешительно промямлила Галя, пытаясь предугадать следующий вопрос.
- Что делала там?
- Ничего... отдыхала...
Педсовет возмущенно зарокотал.
- Когда устать успела?..
- Наработалась... Они не знают, что значит уставать! Отдых заработать нужно!..
Завуч пристально смотрела Гале в лицо, стараясь пробиться за каменную стену.
- Что же будем делать, Галя? Ты часто собираешься так отдыхать? Когда в следующий раз?
« Когда? Когда? Теперь уж никогда! Его уже не будет!.. Никогда!..» - забилось, забилось внутри Гали, разрушая все возведенные стены.
- Не будет!.. Никогда!..- вдруг вскрикнула она со слезами, перепугав весь педсовет.
Но слезы ее тотчас всех успокоили и умиротворили. Преступник раскаялся — значит, скоро домой.
Дверь осторожно приоткрылась, и в кабинет заглянуло родное лицо бабушки Киры.
- Можно?.. Мне позвонили... Галенька, Галенька, что ты, девочка!...
- Да, да, - заторопилась классный руководитель, - мы вас пригласили, Кира Анатольевна... товарищи, это бабушка...
- Я сейчас отвечу на все ваши вопросы, только Галю отпустите. Ей нужно успокоиться, - вдруг с необычной твердостью произнесла бабушка, отводя Галю за плечи к двери.

Вечером папа привез на такси измученную маму после четырех дней отсутствия. Она, осунувшись, с темными кругами вокруг глаз, жадно ела и всхлипывала. Потом дрожащим голосом заговорила, будто ни к кому не обращаясь. Слезы собирались незаметно у подбородка и капали на скатерть, оставляя серые пятна.
- Ничего не ел... ничего... Все выплевывал... Лекарства ни разу не смогла ему дать. Голову от меня в сторону — и... А из комнаты выйду, кричать начинает... на одной ноте все — а-а-а... Воздуху наберет и  - а-а-а!... И не спал нисколько... А сегодня утром вдруг словами начал... Тамарка, кричит, Тамарка... иди сюда... Я к нему... Отец, говорю, это я, Аля... А он на меня и не смотрит, будто нет меня... Голову с подушки поднимает — вот-вот сейчас встанет и пойдет свою Тамару искать... А глаза осмысленные, будто видит ее там, у двери. Часа два кричал без передышки… а потом судороги начались.

Галя слушала и обмирала в тоске и раскаянии. Дед вернулся из своего небытия только затем, чтобы с ней попрощаться, а она не почувствовала, не пришла. Почему она не поехала сразу после педсовета, может быть, успела бы?
Нет, не успела бы — вдруг взметнулось в голове. Она тогда и умер, когда она крикнула в слезах: «Не будет! Никогда!»





А студенты Колиной группы недоумевали все лето и всю осень. На экзамены Ника не пришла. Не появилась и осенью, в списках группы ее уже не было.
- А чего у тебя с ней вышло-то? - допытывались у Коли однокурсники.
- А чего могло выйти-то? Мне такая королевишна по штату не положена! - вдохновенно врал Коля. - Я у нее в гостях залез своей облизанной ложкой в варенье, да и съел сразу полбанки. Генеральше чуть дурно не стало. Вот больше и не приглашают!
Парни хохотали -  и верили, и не верили, а девчонки не верили совсем.
- Ох, Морозов, ты темнишь что-то! Может, ребенка ей заделал — и в кусты?
Маме Коля честно обо всем рассказал. Она выслушала с печальным вниманием, потом тихонько спросила:
- Тебе ее не жалко?
- Мама, она без мужа не останется!
- Так-то оно так... А мне жалко...
Весной, перед последним Колиным курсом, они, наконец, получили долгожданную квартиру в Гавани. Переехали, наработались до изнеможения. Как ни старался Коля оградить маму от тяжелых работ, новая квартира дорого ей досталась. Спустя месяц после переезда маму положили в больницу в предынфарктном состоянии.
Пожил Коля с девочками на новой квартире, пока мама поправлялась, и понял, что их надо теперь узнавать заново. Им было уже одиннадцать. И такие высокие, крепкие, симпатичные. И такие приспособленные к жизни и самоуверенные, что даже не по себе стало. Такой ли он был в одиннадцать лет, когда родились девочки? Да, какое там, дите-дитем!
И разные совсем стали. Дашка — душа нараспашку. Что хохотать, что реветь — только так, чтобы стекла дрожали! А Ташка ровная и скрытная. Засмеется — тихонько, а если заплакать — где-нибудь спрячется.
И такие-то обе упрямые! Только Дашка сразу скандалит, если что не по ней, а Таша молча сделает по-своему. «Ох, и трудно маме с ними!» - думал Коля, убеждая девчонок, что кружевные воротнички на школьной форме надо менять даже в мамино отсутствие.
Наконец, мама вернулась немного повеселевшая. Пожалела Колю:
- Бедный мой сынок. Тебе к диплому надо готовиться, а ты с нами возишься.
И уже наедине с Колей, выслушав его жалобы на упрямство сестренок, она вздохнула:
- Да... Опять у меня ничего не вышло... Вот ведь... Все я чего-то хочу - и не выходит. Плохая я все-таки мать. Никудышная.
- Да ты что, мама!
- Да, сынок. Тебя растила, а сама все о другом ребенке думала, которого еще рожу когда-нибудь. Опять родила, опять ращу — и опять не то! И тебе спокойно жить не дала — все без толку, все не то вышло. А еще раз уж не родишь...
- Да что ты себя мучаешь! У них просто возраст  такой! Поумнеют! Вот увидишь, все хорошо будет!
Но мама грустно качала головой и растравляла свои старые раны:
- А тебе бы в спорт пойти. Какие у тебя данные были, тренер-то говорил! А может, музыке бы учился. Ты ведь способный, Леша-то говорил!
- А то в балет бы меня отдала, - развеселился Коля. - Бегал бы я сейчас по сцене и красивых тетенек к потолку подкидывал! А ты бы в первом ряду сидела и слезы утирала!
И мама, наконец, рассмеялась вместе с ним.

11. Откровение

Весной Коля погрузился в работу над дипломным проектом, и в квартире наступила благоговейная тишина. Старушки беседовали шепотом, телевизор не включался, и даже Барсик ходил по коридору на цыпочках. Помех не было, и работа двигалась быстро.
Весной, когда он набело пересчитывал, переписывал, перечерчивал свою работу, бабушки начали хитростью выманивать его на воздух. То тетя Тоня запросится в церковь, а одной что-то... ах, в голове как-то... А у Лидочки дел-то, дел-то!.. То тете Лиде вдруг понадобится помочь довезти до дома большие покупки. И за этими таинственными покупками она хитроумным маршрутом проведет его пешком по оживающим ленинградским паркам и скверам.
Наконец, великий день пришел. Диплом Коля защитил настолько блестяще, что его работой неожиданно-негаданно заинтересовался страшно засекреченный НИИ, не имеющий никакого членораздельного названия. Колю пригласили туда на должность инженера с богатейшим для молодого специалиста окладом в 150 рублей. И он с восторгом нырнул в работу.
Скоро он нашел здесь друга, потому что они не могли не подружиться: оба молодые, оба влюбленные в свое дело, оба дружелюбные и веселые.
А у одноклассника Сереги была теперь своя жизнь. Закончил он свою Дзержинку, на ком-то женился  и теперь плавал где-то на морских рубежах. Обо всем этом Коля знал лишь понаслышке и жалел, что развела его судьба с хорошим другом. Ну что ж! Теперь Андрей у него есть.





А Галя опять зажила тихо-тихо, как улиточка в раковине, не пытаясь нарушить свое одиночество, счастливая уж тем, что ее не тревожат.
Мама совсем перестала с ней разговаривать, ограничиваясь односложными репликами. Галя сильно озадачила маму, а вопросов без ответа мама терпеть не могла.
Но одиночества у Гали не было.  Домашний мир стал вдруг ярок и богат.
Проведя целый месяц в небытии вдвоем с дедом, Галя научилась радоваться всему,  что ее окружало: любимым книгам, любимым цветам, любимым занятиям.
Отбыв положенные часы в школе и получив свои привычные тройки, Галя торопилась домой, будто ждала ее дома большая семья. Она шла и рассказывала Спутнику по дороге о прожитом дне, вместе с ним сокрушалась о промахах и плохих своих поступках. Например, неаккуратно махнула портфелем в коридоре и задела по голове маленькую девочку, может, первоклассницу. Ей, наверно, больно было. Хотя она побежала дальше и даже не обернулась.
Галя спрашивала у Спутника совета, делилась радостями, а то и просто благодарила за благополучный день: «Хорошо, что сегодня меня не спрашивали на уроках, хорошо, что никто со мной не говорил на переменах. Спасибо тебе!»
Но приближался конец года.  На педсовете допоздна обсуждали, кого принять в девятый класс, кого направить в ПТУ и техникумы.
О Гале все высказались единодушно.
- Сироткина? Эта несчастненькая, с которой вечно что-то случается? Она такая слабенькая, ей не под силу учиться дальше, - уверенно заявила завуч.
- А что там у нее в медкарте? – поинтересовалась учительница математики. – Она не дебильная случайно?
- Совершенно не творческая личность, безынициативна поразительно, - заворчал историк. – Кроме учебника, ничего! Боится на мизинец от текста отойти.
- Да, инициативы никогда не проявляет, - поддакивала учительница английского языка.
Даже тишайшая учительница труда и та бросила в Галю свой камень:
- Первый раз вижу такие неумелые руки у девочки. Ни к чему не способна: ни к приготовлению пищи, ни  к шитью, ни к электроделу.
Тогда вскочила взволнованная литераторша и, размахивая стопочкой Галиных сочинений, потребовала послушать хоть одно. От нее хотели отмахнуться, но не тут-то было: молодая учительница была прирожденным бойцом.
- Хорошо, хорошо, пусть сочинения и неплохи… - устало сопротивлялась директриса.
- Неплохи? Нет, вы обязательно выслушайте, - кипела литераторша.
Выслушав страницу из Галиного сочинения, собрание запросило пощады:
- Ну да…
- Хорошее сочинение, все понятно…
- Мать писала! – отрубил рассерженный незапланированным выступлением физик. – У Сироткиной мать – доктор наук. Знаем мы эти сочинения.
- Это писалось в классе! Думаете, мать под партой сидела? – запальчиво отругивалась литераторша.
Собрание перерастало в скандал. Пришлось срочно остановить обсуждение и разойтись по домам.
- Ты что там еще натворила? – накинулась на Галю мама. – Меня твоя классная дама в школу приглашает!
Галя недоуменно пожала плечами. Разве теперь она могла бы что-то натворить?
Оказалось, что пригласили Альбину Викторовну с тем, чтобы она была готова пристраивать Галю после восьмого класса в техникум или училище.
- Вы понимаете, какое сейчас время? – проникновенно вещала учительница. – У нас строгая разнарядка. Стране нужны молодые рабочие кадры, рабочих рук не хватает!
- Не думаю, что страна нуждается в рабочих руках моей дочери! – гневно фыркнула Альбина Викторовна. – Вы же видите, что это за ребенок! Это дитя! Совершенно не приспособленное к жизни дитя! Должны же делать исключения для таких! Вы как классный руководитель должны понимать…
- А вы, как мать и как доктор биологических наук можете объяснить, почему ваша дочь не знает ни биологию, ни химию? – всерьез обиделась классный руководитель.
И расстались они весьма друг другом недовольные.

А летом, с грехом пополам сдав экзамены, Галя заболела. Болела у нее душа. И так болела, будто разрывалась Галя в клочья.
Умирающий безумный старик, сбрасывая с себя все земное, отравил Галю ядовитым дурманом.  И  сейчас дурман вдруг пророс и созрел. Не было спасения Гале от мерзких вонючих слов, застрявших в ее памяти, будто похотливыми руками цеплялись они за ее чуть-чуть, совсем слегка начинающее округляться тело.
Галя металась ночью в постели, ее тошнило от страшных картин плотской любви. Утром просыпалась она поздно, сглатывала чашку чаю и ложилась снова, отвернувшись к стене и упорно рассматривая разноцветные геометрические фигуры на желтеньких обоях: квадратики, треугольнички, кружочки.  Галина фантазия лепила их них лица печальных клоунов с ассиметричными перекошенными улыбками. Это было единственное, что хотелось ей сейчас видеть.
Там за стенами, за предательски прозрачным окном, бесновался грязный мир. Там клубились, сплетались, кишели мужские и женские тела.  И напоминали они Гале тот страшный день, когда она увидела белых червей на куче дедовского грязного белья.
Не было спасения! Слипшиеся комья плоти рождали новую плоть, которая называла эти комья мамой и папой, веселилась и плакала,  умнела и хорошела, чтобы превратиться  в противного розового червя и свиться в клубок с другим таким же червем.
Все-все-все вокруг…. Мама с папой… Учителя в школе… Красивые дикторши с экранов телевизора…
О бабушке Галя не разрешала себе думать.
Альбина Викторовна приходила с работы и морщилась, видя Галю неизменно в постели, полуодетую, непричесанную.
- Опять весь день валялась? И в магазин не сходила? Ты хоть ела что-нибудь? К какому врачу тебя вести – не представляю! Ты можешь объяснить, что у тебя болит?
Галя молчала. Ей тягостно было слышать мамин голос.
«Что за муки мне с этим ребенком! – в тысячный раз закипала от ярости Альбина Викторовна. – Лентяйка, врунья, что она там еще в себе прячет?» И утром уходила на работу, где если и были проблемы, то лишь научные, интересные, хорошо сформулированные и успешно решаемые целой лабораторией.

В один из дней, до тошноты наполненный и переполненный кривыми улыбками обойных клоунов, в дверь позвонили.
Галя удивленно подняла голову. Может, не открывать? Кому она может быть нужна сейчас? Почему не хотят оставить ее в покое?
Со вторым звонком она поднялась с кровати, оправила на себе халат и чуть пригладила растрепанные волосы.
На пороге был папа. Давно не был, целый год.  Галю вдруг страшно смутила собственная неприбранность, будто папа мог разглядеть ту грязь, в которой барахталась сейчас ее душа.
- Садись, я сейчас… - пробормотала она, впустив папу.
Когда она вернулась к нему причесанная и одетая, то на кухонном столе стоял уже разрезанный шоколадный торт, самый Галин любимый, а в чашках клубился паром чай.
- Я тут похозяйничал, - виновато улыбнулся папа Галиному удивленному лицу.
Только в этот момент вспомнила Галя, что у нее сегодня день рождения и исполнилось ей пятнадцать лет.
- Вот, дочура… - папа не договорил. Его тоже как будто что-то мучило. Может, он все-таки учуял эту Галину грязь? Может, она уже бросается в глаза?
Оба преувеличенно серьезно занялись тортом и постепенно успокоились. Папа был все такой же, большой и приятный, как в детстве. Только, может, пополнел немного. Виски стали совсем седые, но в его  русых волосах седина незаметна. Галя, залюбовавшись им, вдруг задала вопрос, которого сама испугалась:
- Папа, почему ты не живешь с нами?
Папа от неожиданности уронил ложку и долго-долго смотрел Гале в глаза.  Потом заговорил с ней как будто уже с другим человеком:
- Так уж получилось. Печально получилось. Я очень любил маму. Правду тебе говорю. Но, наверно, я ее недостоин.
- Почему?
Папа смущенно пожал плечами:
- Кто знает… Может, очень большой я?
- ?
- Под микроскопом не помещаюсь. А значит, научного интереса не представляю.
Оба тихо рассмеялись. И папа продолжал уже свободнее:
- А когда я понял, что не стать мне вирусом ее жизни, то характер у меня испортился. Стало многое раздражать.
- Что, например?
- Ну… - папа мучительно искал пример, который можно было бы привести внезапно выросшей дочери.
- Ну вот, скажем, вполне могу согласиться, что микробиолог – это почти врач. Сочинит мне мама какое-нибудь лекарство – я проглочу и глазом не моргну. Я не стану возражать, что микробиолог это почти строитель, почти кулинар, почти поэт, почти сантехник. Пусть… Но когда мне говорят, что микробиолог – это почти художник, и диктуют мне цветовое решение моих картин… Хм… Это несколько… раздражает.
- Ты теперь любишь другую?
- М-м-м… Да-а… Почему теперь…. Это уж… - папа помолчал и перевел дыхание.
- Она натурщица? – Галя чувствовала, что делает папе больно своими вопросами, но должен же кто-то помочь ей выбраться из грязи.
Прости, папа, но ей придется взобраться на твои плечи. На чьи же еще, папа?
-  Почему натурщица? – папа растерянно хлопнул светлыми ресницами. Потом вдруг понял, что стояло за этим вопросом.
- Галюша, я ведь художник. Я все рисую. И всех рисую. Такая уж у меня работа. Мама в микроскоп смотрит, строитель кирпичи кладет, повар супчик размешивает, а я пишу красками. Я же тебя тоже писал, помнишь? И еще не раз напишу… И бабушку Киру…
- Ты и маму рисовал! – радостно подсказала ему Галя.
- Ну! – с облегчением согласился папа. – Мама же у нас не натурщица!
Они еще  посмеялись, радуясь, что так легко поняли друг друга.
И тогда папа уже легко и спокойно добавил:
- И натурщиц я тоже пишу вместе со своими студентами, и натурщиков.  Учу студентов, и сам учусь.  Без этого художником не станешь!
Галя кивнула.
Уже собравшись уходить, папа вдруг охнул:
- Чуть не забыл. Я же с подарком пришел. Давно хотел тебе подарить.
На большой папке из тонкого картона сверху была надпись: «М.К.Чюрленис. Репродукции»

Проводив папу, она не спеша прошлась по комнатам. Ей стало легче. Папа сумел отогнать от нее липкие волны. Стало тепло и свободно, легко дышалось.
Папка с репродукциями ждала ее на диване, и Галя потянулась к ней, чувствуя, что вот-вот ей станет еще лучше. Но чтобы еще острее это почувствовать, она вышла из комнаты и еще раз прошлась по всей квартире, смеясь от удовольствия. Потом прыгнула на диван и свернулась в уголочке, поджав ноги. Вот теперь можно раскрыть папку.
Быстро пробежала она взглядом по всем листам, чтобы настроить себя. И внутри все задрожало. Этот человек был свой. Этот человек был друг.
Он делал то, о чем так мечтала Галя. Он рисовал музыку.
Прохладно и звонко насвистывал флейтой ветер. Печально и светло пел прибой, оставляя кружево пены на песке, унизанном жемчужными звуками челесты. Из глубоких басов поднимались сильные руки, несущие затонувший корабль. Галя с упоением смотрела и слушала эту музыку. И приходила в себя.
Но было впереди еще что-то. Осталось в памяти от первого беглого просмотра. Что-то полоснувшее нежной тонкой болью. Вот она. «Сказка о замке». Галя глубоко вздохнула и погрузилась в золотую тишину.
Солнечные лучи со звоном пронизывали теплые закатные облака и упругими горячими каплями летели дальше, дальше в необъятную пустоту.  Солнце, тишина и огромная, поднявшаяся из бездны гора. На самой вершине крошечный замок.
Какое пронзительное одиночество… Какое оглушительное безмолвие…
Так вот оно, ее место в этом мире. Вот куда она всегда стремилась – в это одиночество. Это ее замок… Это она, Галя, там на самой вершине, за узким решетчатым окошком. Если его распахнуть…  О, как тяжелы литые кружева его створок, как прохладны и шершавы , с каким скрежетом они поддаются, наконец, Галиным слабым рукам… Вот теперь  вокруг голубое небо, а внизу темная бездна.  И безмолвие.
Если оттолкнуться от кружевных створок окна и ринуться вниз, то конца этому полету не будет. Никогда…  Бесконечная жизнь, бесконечное падение, бесконечная смерть… И одиночество, которого она всегда хотела….
Так вот что такое одиночество!
Да нет же, не надо ей этого одиночества. И не было его никогда. Спутник рядом! Всегда был рядом, даже когда она не знала об этом!..
- Какая я глупая! Ты же никогда меня не оставишь?..
- Никогда, Дитя Мое…
- И нет для меня бездны? Нет смерти? Нет одиночества?
- Конечно, Дитя Мое…

Галя шла по новому, освеженному миру из комнаты в комнату с тряпкой в руках, переставляла, перетирала родные вещи, а Спутник радовался вместе с ней. Она теперь все знала о мире, потому что научилась его любить. Улыбнулась с нежностью клоунам на обоях – не покинули в беде. Сложила аккуратно халатик, в котором прожила несколько недель, - отправляйся в стирку, смывай с себя Галину тоску.
С любопытством искала в себе Галя следы этой прежней тоски – их не было.
Пусть себе извивается и копошится голая плоть – Спутник с каждым.  Поддержит падающего и поймает в сильные ладони упавшего.
Как она любила теперь их всех: сильных и слабых, устоявших и рухнувших. Поднять бы всех, кто упал…
«Хочу как Ты», - умиленно шептала Галя, и Спутник улыбался ей.
Когда в прихожей хлопнула дверь, Галю так и вынесло ей навстречу веселой теплой волной.
Галя крепко-крепко обняла маму с незнакомой ей прежде смелостью и ничуть не обиделась, когда мама досадливо отмахнулась:
- С ума ты, что ли, спятила? Я как собака устала, а ты на мне виснешь… То лежит весь день, как бревно, то на шее виснет!..

Утром Галя проснулась рано, открыла глаза и прислушалась: здесь ли То, вчерашнее, не потеряла ли за ночь. Все было с ней. Все было в ней.
В гостиной озабоченно металась мама, собираясь на работу, рылась в бумагах, завязывала и развязывала папки, искала на полу упавший карандаш.  Но Галя рискнула задать маме вопрос, как-то сам собой родившийся в ней за ночь:
- Мама, а вообще-то откуда известно, что Бога нет? Кто-нибудь это доказал?
- Ну конечно, - раздраженно откликнулась мама, роясь в кошельке.
- А у нас есть такая книга, где про это написано?
Мама озадаченно оглянулась на Галю. Ее дочь проявила интерес к научной проблеме!  Похвально! Оставив свою сумку, мама шагнула к книжному шкафу.
- Да… сейчас… где это, - мама наклонилась к полкам, где рядами стояла книги из дедовой квартиры, толстые, в тяжелых переплетах.
- Классики марксизма-ленинизма – это тебе сложновато… Что-то такое было у отца полегче… Ага, вот, - «Забавная Библия» и «Забавное Евангелие».  Лео Таксиль какой-то…
Мама сняла с полки два тома и сунула в руки Гале.
- Вот почитай. Там все будет понятно.

Галя читала страницу за страницей, и удивление ее все росло. «Забавная Библия» была как будто самовлюбленным юнцом написана. Такая знакомая  школьная манера  скалить зубы над всем, что непонятно. В конце концов, заскучав, Галя закрыла книгу, не дочитав до конца смешную фразу. «Забавное Евангелие» Галя только полистала и поняла, что оно еще глупее и гаже.
Посидела, глядя перед собой и собираясь с мыслями,  и вдруг ее осенило: «Так если все это – атеизм, значит, Бог есть!»

День за днем, с утра до вечера Галя в каком-то восторженном тумане рылась в дедовских книгах. Дед собрал внушительную атеистическую библиотеку: и изящные популярные издания с яркими обложками, и классические томики собраний сочинений.
С трепетом пробегала Галя глазами строчки, боясь найти, наконец, эти неопровержимые доказательства, которыми вот уж сколько десятилетий грозят миру атеисты. Но находила разоблачение суеверий и мнимых чудес, находила обличение церкви в целом за грехи многовековой давности и за нехорошее поведение отдельных ее служителей. Находила критику тех или иных библейских образов. И из этого предлагалось сделать вывод, что Богу нет места в этом насквозь реальном мире.

Галя не верила самой себе – она, не способная толком вникнуть в параграф учебника, сейчас читала и осознавала, читала и понимала. Что с ней? Когда это случилось?
И с каждой книгой росла и росла уверенность. Доказательства не были логичны. Ссылки на научные открытия повисали в воздухе, ничего не доказывая. Многочисленные цитаты только декларировали, ничего не объясняя. И значило это одно – Бог есть, независимо от того, правдоподобно Священное Писание или нет.
Значит, надо читать саму Библию. И где взять?

- Библия? Евангелие? – задумчиво переспросил папа по телефону и крикнул в сторону. – Мам, где у тебя Священное Писание? Галя хочет почитать.


12. Подруги

Мама уехала к очередной своей институтской подруге в Ташкент. А Галя с бабушкой Кирой прекрасно прожила три недели на даче. Но в середине августа стало вдруг холодно и дождливо. Пришлось вернуться в город.
Тут только Галя вспомнила, что она вроде как повисла в воздухе. Какой техникум? Какое училище? Куда ей деваться? Уже и экзамены все закончились. Но это ее почему-то не тревожило. После трех недель возле бабушки в маленькой старой дачке с Библией и «Братьями Карамазовыми», с картоном и коробкой пастели, она смотрела вперед весело и доверчиво, как птица небесная, которая не жнет и не сеет.
За неделю до первого сентября позвонила завуч школы. Мама, только что вернувшаяся из Ташкента, поговорила с ней изысканно вежливо, затем, бросив трубку, возмущенно закипела:
- Доотчислялись! Доотправлялись в свои ПТУ! У них недобор в девятый класс. Теперь обзванивают отчисленных и зовут обратно! Бред! Все уже, конечно, пристроены, всех куда-то рассовали… А ты экзамены сдала? Как нет? Как это документов не подала? Мы же с тобой договорились!
Мама возмущалась, а Галя в смятении вспоминала, о чем же это они с мамой договаривались и где теперь эти документы.
Аттестат и копия свидетельства о рождении оказались в маминой сумке, в аккуратном конверте, и проделали вместе с ней путешествие в Ташкент и обратно. Но мама все-таки еще долго переживала из-за Галиной рассеянности.
Зато теперь все решилось само собой. Первого сентября Галя в школьной форме с портфелем пришла в свою школу в девятый класс.
С удивлением оглядывалась она на линейке: из трех восьмых классов получился один девятый. Ушли самые хулиганистые, ленивые и глупые. Большинство оставшихся Галя знала только в лицо. Было и трое новеньких.
Девочки неожиданно приветливо здоровались с ней, и никто ни разу не назвал ее Поганкой. Когда вошли в класс, рядом с Галей села единственная на всю школу круглая отличница Долгова. Имени ее Галя раньше не знала, а теперь выяснилось, что зовут ее Аня.
Сидеть рядом с ней Гале очень понравилось, хотя Аня даже не смотрела в Галину сторону, словно была одна за партой. Училась она с такой заразительной сосредоточенностью, что Галя, понаблюдав за соседкой краем глаза, вдруг почувствовала удовольствие от процесса учебы. Оказывается, было приятно записывать на новую страницу какие-то новые истины. Оказывается, было приятно наблюдать движение собственной мысли в лабиринте тупиков и ловушек.
Теперь Галя чужой в классе не была. Чужой была соседка Долгова. Рядом с ней и Галя казалась своей в доску: с ней дружелюбно заговаривали, шутили и даже консультировались по грамматическим проблемам.
Наладить же отношения с Аней почти не пытались. К ней никто никогда не обращался за помощью. С нее даже не списывали никогда, потому что все задания она выполняла нестандартно. Даже учителя, казалось, не радовались ее успехам, а испытывали какое-то неловкое чувство, ставя ей неизменные пятерки. Спрашивали ее только в исключительных случаях, когда никто не знал ответа на вопрос:
- Ну, пожалуйста, Аня Долгова.
Аня Долгова неторопливо поднималась и давала ответ с отчетливостью автомата.
- Спасибо, Аня. Всем понятно? Запишите.
Классный руководитель в великих муках изобретала для нее общественные нагрузки и теряла терпение, натыкаясь на вежливый отказ. Аня каждый день была занята в трех научных кружках Дворца Пионеров, а также на курсах японского языка и в бассейне.


Однажды она всерьез всех обидела, отказавшись идти с классом на обязательный – по списку комсогруппы – просмотр какого-то комсомольско-молодежного фильма о бригаде, героически перевыполняющей план. На Долгову сердились, убеждали, втолковывали, что эта фигня никому, конечно, не интересна. Но все идут, потому что нужно. Раз все – так и она должна.
- Ты же член комсомольской организации. Почему же у тебя отсутствует чувство товарищества, чувство локтя? – проникновенно вопрошала ее классный руководитель.
- Я не считаю наличие стадного инстинкта большой добродетелью, – невозмутимо ответила Аня, и все замолчали от удивления.
Но скандала не получилось. Долгова была настолько не от мира сего, что на нее махнули рукой. Только покривились, пофыркали и вдруг развеселились, признав себя стадом. И началась в классе увлекательная игра в «книгу джунглей». В классе нашелся добродушный здоровяк Сережа – Балу, и спортивная брюнетка Ольга – Багира, и умно-язвительный Андрей – Каа. А уж как был хорош маленький хитренький Семчик – шакал Табаки!
- Позор джунглям! – верещал он ломающимся голоском, когда его одноклассники отвечали на уроке невпопад. – Акела промахнулся! Акела промахнулся!
Учителя для порядка сердились, писали в дневник замечания и не выдерживали и смеялись, когда он, поскуливая и подвывая, строил сокрушенную мордочку.
Все прочее младшее население школы, с первого по восьмой класс, всякая шныряющая под ногами мелюзга, - это, конечно, были презренные бандерлоги, которых Сережа-Балу расшвыривал одной лапой, а мудрый Андрей-Каа уничтожал одним взглядом.
«Кто же я? - с печальным любопытством спрашивала себя Галя. – Какая-нибудь серая птичка? Или может даже просто лиана, с дерева свисающая. Никто их не замечает. Но может, если без них, - то чего-то будет не хватать?»
В этих веселых джунглях еще обитала зверюшка совсем из другой сказки, новенькая Маринка, которую сразу прозвали Чебурашкой - маленькая, черненькая, с круглыми глазами и толстыми щечками.
  - А меня и в той школе Чебурашкой звали, - радостно сообщила она, услыхав свое прозвище, и тут же стала в классе своей.
Она простодушно вмешивалась во все разговоры, болтала без умолку и всем восхищалась.
Сперва на нее удивленно косились, но она обладала блаженной способностью не замечать косых взглядом, и джунгли приняли ее как родную.
Училась она с трудом - все душевные силы уходили на восторги. На уроке Чебурашка заворожено смотрела на Владика-Шер-Хана, похожего сразу на всех киноартистов, на Семчика-Табаки в ожидании потешной выходки, на учительницу английского, вылитую Анжелику-маркизу-ангелов. Или на худой конец, любовалась  чудным видом из окна: трамвайная остановка и пивной ларек на углу. А что там происходило в классе, она даже не пыталась понять – просто списывала с соседей все, что углядела в их тетрадях.
 Первое сочинение в девятом классе стало Галиным триумфом. Молодая отчаянная литераторша, полюбившая Галю еще с прошлого года, прочла сочинение вслух и, торжествуя, спросила:
- Ну, кто там мне доказывал, что про «Грозу» ничего умного не напишешь?
Андрей-Каа развел руками.
Галя, не зная, куда девать глаза, ерзала на стуле. Парни переглядывались и с комической важностью качали головами. Девчонки перешептывались: «А Сироткина всегда хорошо сочинения писала».
На перемене к Галиному столу мячиком подскочила Чебурашка:
- Уй, это потрясающе! Ты прям писательница. Я прям заплакала, где она себя обвиняет, а своего этого паршивого… как его… прощает. Уй, ну бывают же такие мужики поганцы! А ты, ну такая талантливая, ну, прям не знаю!..
У Чебурашки и впрямь глаза были красные.
Тут Аня впервые оторвалась от своей книги и подняла на Галю стального цвета глаза, потом мазнула взглядом по Чебурашке и вернулась к прерванному чтению. Но когда Чебурашку унесло восхищаться дальше, Аня снова повернулась к Гале:
- В самом деле, неплохо. Ты своеобразно мыслишь. Не очень логично, но интересно.
Из школы она в этот день вышли вместе. Аня и Галя пошли рядом, а Чебурашка описывала вокруг них круги, забегала то с одной, то с другой стороны, а то и умудрялась шагать спиной вперед, чтобы видеть их лица. И конечно, трещала без передышки.

Так впервые за все школьные годы у Гали появились подруги. Это было непривычно. Это было чудесно!
Это было тревожно, потому что дружба получалась странная. Аня с Маринкой-Чебурашкой были несовместимы. Два дня Аня терпела веселую Чебурашкину болтовню, потом взорвалась.
По дороге из школы Аня оживленно объясняла Гале, как она понимает образы Чюрлениса. Получалось очень сложно. Там, где Галя видела только зримую музыку, Аня находила целую философскую систему.
Гале казалось, что она вот-вот начнет понимать, а дома сядет с альбомом в уголке на диване и разберется сама.
Но их нагнала Чебурашка.
- Рр-р-раф! – бросилась она сзади на шею Гале, оборвав Аню на полуслове, и тут же приступила к восхищениям.
- Уй, девчонки, Владька улыбается, как Боярский! Прелесть! А Чюрленис – это который ударник у «роллингов»?
- Нет! – рыкнула Аня.
- А! Спутала! Он у «дипеплов»! Да?
Аня остановилась и повернула к Чебурашке разъяренное лицо:
- Слушай, пошла вон! Брысь!
Чебурашка остолбенела и только через четверть минуты крикнула им вслед:
- Поду-у-умаешь, отличница стукнутая!
Галя так перепугалась и расстроилась, что плакала всю ночь, не зная, как ей теперь быть. Но на Галю Маринка не обиделась. Обижаться она вообще не умела, тем более на двоих сразу. И неразрешимое разрешалось само собой.
Утром Галя заходила за Аней по дороге в школу, это было по пути. Аня выходила из дома ровно в 8.30, минута в минуту. Галя очень хотела стать такой же точной, но ничего не получалось.  Бывало, она выскакивала из дома слишком поздно, и  тогда догоняла Аню уже по дороге, сосредоточенно и размеренно шагающую. А бывало, приходила слишком рано. Тогда дверь открывал высокий, очень стройный для зрелого мужчины Анин папа. Глядя поверх Галиной головы, он делал приглашающий жест и кричал куда-то в пространство:
- Анна, к тебе!
На кухне суетилась всегда чем-то испуганная Анина мама, а Аня сидела за столом, допивая последний глоток. Потом Аня проходила мимо Гали в комнату, по пути кивая ей и протягивая какой-нибудь журнал: «Вокруг света» или «Наука и жизнь». Следом из кухни летела мама с табуреточкой:
- Садись, Галечка!
Минуты через три Аня выходила с портфелем, одевалась, не глядя на Галю, сосредоточенно, как все, что она делала, и они выходили.

- Ты знаешь, что такое фашистская свастика? Это восточный символ – замкнутое пространство, мир, погруженный в себя. Это смысл их жизни – вглубь, к совершенству, к точке. Любое явление жизни – совершенство, ювелирное произведение искусства. И картина, и иероглиф – идеальная гармония цвета и линии. И букет, и скульптура – идеальная гармония формы и содержания. Ты понимаешь? Для меня это идеал! Это образец отношения к жизни.
- Выходит, фашизм – это тоже было стремление к совершенству?... свастика же…- так внезапно возникает у Гали эта мысль, что она не успевает замкнуть ее в себе.
Аня глубоко задумывается, и остаток пути обе молчат.

После уроков Галя шла с Аней до остановки, провожая ее на бесчисленные научные кружки, махала рукой ее автобусу, а потом шла в обратную сторону, чтобы увидеть, как из школьных дверей вылетает Маринка, только-только довосхищавшись до конца. Маринка с визгом бросалась Гале на шею и чмокала в щеку, как после долгой разлуки. Целоваться Чебурашка очень любила и делала это сочно, с аппетитом, немало смущая Галю. Шла Чебурашка до самой Галиной парадной, хотя ей надо было совсем в другую сторону, размахивала сумкой, подпрыгивала, кружилась, задевая прохожих  и рассказывала Гале свежие новости:
- Андрюшка в Багиру влопался, а у нее роман со Славкой! Уй, чует мое сердце, сцепятся парни скоро! А Нинка разболтала всем про Семенова, что он целоваться не умеет. Семенов больше с ней не разговаривает. И правильно! Болтушка несчастная!  Я ее очень осуждаю. Уй, представляешь, у меня утром Табаки попросил взаймы, хотел за бубликами на перемене сгонять, а я кошелек дома забыла. Ну как назло! Так он сейчас на уроке записку прислал, смотри какую!
Маринка на ходу роется в сумке и выуживает грязный клочок. На нем ехидным Семчиковым почерком: «Ты жалеешь мне рубля? Ах ты, тля!»
Чебурашка разглядывает записку с упоением.
- Вот почему он так написал, а? Может, я ему нравлюсь?
- Наверно, - улыбается Галя.
- Да? – взвизгивает Маринка. – Уй, Галочка, ты прелесть! Я так тебя люблю, так люблю!..
         Посреди улицы на ходу – чмок! Чмок! Чмок!
И скорее восхищаться.:
- Ты такая женственная. У тебя такое лицо необыкновенное. Я такие глаза больше ни у кого не видала. Прям светятся! И волосы пепельные! Вот бы у меня такие были!
На прощание опять - чмок! – и Чебурашка убегает, поминутно оборачиваясь и размахивая портфелем.

- Послушай-ка, Галя. Пытаюсь разобраться, но немного запуталась. Эти аккорды, терцкварт, секст, доминансепт – они в трезвучие разрешаются или в интервал?
- Я не помню… забыла… - беспомощно улыбается Галя. – Если бы пианино… я бы вспомнила.
- Хороши бы мы были в метро со своим роялем!
Обе смеются.
Аня совсем недавно стала Гале улыбаться. И Галя  счастлива.
Она ждет Аниной улыбки, терпеливо ищет ее следы. Она научилась замечать, как эта улыбка загорается  в глубине Аниных ледяных глаз. Вот дрогнули брови, вот чуть смягчилась линия губ. И вот! Свершилось! От радости Галя готова броситься Ане на шею, как Чебурашка.
Они едут домой из филармонии, с концерта старинной музыки. Ну как же так получилось, что Галя не смогла ответить на Анин вопрос! Вот как стыдно!
- Хочешь, я дам тебе учебник по теории музыки? – спрашивает она в раскаянии.
- Спасибо, у меня есть. Консерваторский. Сложновато. Но ничего, разберусь.
- А зачем тебе?
- Хочется понять, каким образом мы воспринимаем музыку. Ведь она, по существу, не несет никакой логической информации. У живописи есть визуальный образ. У литературы – слово, лексика. А у музыки ничего нет. Вот ты, между прочим, в зале плакала. Почему?
- Да?.. – Галя от смущения готова броситься в темный тоннель, откуда вот-вот покажется электричка. Но возразить нечего. Вечно у Гали слезы от хорошей музыки.
Но Аню это ничуть не смущает. Она видит в этом только информацию к размышлению.
- Должна же быть какая-то материальная связь между определенным набором звуков и нашим образным мышлением? Ведь как-то умудряются люди понять информацию, заключенную в музыке, - причем, более или менее одинаково. Конечно, кто способен на это. Я не имею в виду какую-нибудь Чебурашку. Мне, между прочим, совершенно непонятно, почему ты ее терпишь. У вас с ней ничего общего быть не может.
- Аня, она хорошая, только очень простодушная. Она же не виновата в этом. Это беда ее.
- Ну, уж и беда! Дурам всегда счастье! Школу закончит, замуж выйдет, детей нарожает – что ей еще надо! Такие только на это и годятся.
- А ты разве замуж не выйдешь?
- Не знаю. Вряд ли. У меня другие планы. В науке надо раствориться без остатка. Но если и выйду замуж, то детей у меня не будет.
- Как?.. Почему?..
- Это несовместимо. Я была бы или плохим ученым или плохой матерью. Зачем ребенку плохая мать? Ты не согласна? Сейчас много способов есть, я читала. Ну, в крайнем случае, можно аборт сделать. Не знаешь, что такое аборт? Операция.
Галя смотрит на Аню во все глаза. Любовь, страх и жалость так и копошатся, так и колются в ее сердце острыми краями.
Аня задумчиво переводит на нее взгляд:
- Тебе, между прочим, тоже не следует рассчитывать на замужество. Мужчинам свойственно выбирать не духовную красоту, а физическую.

- Галь! Твоя ненаглядная вундеркиндер знаешь, чего начудила?  К ней англичаночка сегодня подходит в коридоре и вежливо ей так, как большой: Аня, говорит, вы не хотели бы попробовать, - еще так губками сделала, прелесть! С ума по ней схожу! – попробовать, говорит, почитать… оригинально… Голу… лосу..- ну фамилия такая заумная. В оригинальном, говорит… в чем-то. Вот! А отличница ей в ответ нагленько так: почему, говорит, вы думаете, что я его еще не читала. Представляешь? Англичаночка прям покраснела, извинилась даже и дальше пошла. Галочка, ты меня прости, конечно, но твоя Долгова – дура, хоть и умная. Как ты ее терпишь? Я понимаю, что вы с ней о разном научном разговариваете, так тебе и интересно. Да? А я бы не выдержала.
- Марина, она хорошая. Только очень одинокая.
- А чего на людей бросается? Одичала от одиночества?
Галя не отвечает. Чебурашка надолго, на целую минуту замолкает. Галя с удовольствием слушает хруст снега под ногами.
- Уй, знаешь чего? Ты только не говори никому! Нинка-то обабилась, представляешь?
- Что?..
- Вот и то! Не дай Бог, маме подарочек в подоле принесет. Ну нет, она не дура, позориться не станет. Если что, аборт сделает.
- Что?..
- Ну, операция такая, чтоб ребеночка не было. А вообще-то, Галочка, я конечно дура, но я бы так не стала. Знаешь, как я малышочков люблю – уй-й-й-й! У моей тети Кати доченька родилась – четыре месяца сейчас. Ну не насмотреться, ну такая пусенька, лапочка, рыбочка! Вся такая кругленькая! Носик, лобик, глазки – все кругленькое. А попочка такая сладенькая, в ямочках, а спиночка такая бархатная, как персик! Ну, так и съела бы! Вот как я ребятишечек люблю! А ты?
- И я, - отзывается Галя смущенно, вспоминая, что видела младенцев только издали, в чужих колясках.
- Вот, ей-Богу, вот случись так со мной, я бы на всех плюнула и родила. Пусть бы пальцами показывали, пусть директриса с завучихой заели бы. Ничего! Все равно! А ты?
Галя задумчиво улыбается:
- А мне это не грозит. Меня и замуж-то никто не возьмет. Я некрасивая.
- Ой, да что ты, - великодушно утешает ее Чебурашка. – На таких ли еще крокодилах женятся!

………………………………………………………………………………………………..

А Коля радостно съедал в столовой обед, вообще-то неплохой, хохотал над Андрюхиными анекдотами, с удовольствием работал и гордо получал большую зарплату. Раз в месяц он выводил маму с девчонками в свет, вел по магазинам, заставлял ее примерять туфли, юбки, кофты, пальто. Что-нибудь обязательно покупал, не слушая маминых причитаний. Потом кормил всех пирожными или мороженым в каком-нибудь кафе. И был совершенно счастлив!

13.  Выбор

К Новому году о молодом сотруднике, подающем большие надежды, знал уже весь НИИ. Руководители соседних лабораторий здоровались с ним за руку и намекали, что у них тема гораздо интереснее и перспективнее. Коля вежливо кивал и шел себе дальше.
…………………………………………………………………………………………………….

А Галя к Новому году затосковала в предчувствии беды. Копились досадные мелочи и странные ссоры.
То Галя позволила себе поправить Анин довольно неумелый рисунок человеческой руки, откуда-то скопированный. И Аня, вспыхнув, скомкала листок и метнула в урну. То очередной разговор о «научном» перерос в нелепый спор.
Аня все реже одаривала Галю улыбкой, все больше отмалчивалась, а, начав разговор, часто тут же обрывала.
Близился конец четверти и зимние каникулы. Как всегда однообразно прекрасны были четвертные оценки Ани. На удивление удачными были в этот раз оценки у Гали. Хуже всех в классе,  с тремя двойками, закончила четверть Чебурашка. Она слегка всплакнула, потом громко высморкалась и тут же пригласила всех, кто был рядом, к себе, встречать Новый год. Среди тех, кто оказался рядом, была и Галя.
Галя согласилась и заволновалась от радости. Это было так интересно – в первый раз Новый Год не с мамой у телевизора.
- Значит, скидываемся по пятерке, - деловито бросила Багира, проходя мимо Галиной парты.
- Хорошо, - кивнула ей вслед Галя и опять спросила себя: «Так кто же я в этих джунглях?»
- Что, и ты с ними? – Аня оторвалась от книги и взглянула так холодно, что Галя вздрогнула где-то внутри и, краснея, торопливо предложила:
- А давай, может, мы с тобой будем встречать?.. Приходи ко мне…
- Нет, спасибо. Этот праздник я привыкла отмечать у себя дома.
Галя чуть было не брякнула: «Давай у тебя», но спохватилась, что напрашивается. А Аня вернулась к прерванному чтению и пригласить Галю к себе желания не изъявила.

На Чебурашкином празднике было много  суматохи. Все бегали с тарелками и вилками, толкались, шумели и хохотали. Гале удалось под шумок налить себе в бокал лимонада и притвориться, будто это шампанское.
Леонид Ильич Брежнев уже давно читал с экрана телевизора свою длинную речь, с трудом открывая рот, а за столом все никак не могли успокоиться. Наконец,  понесся бой курантов таинственно подсвеченной Спасской башни.  Все дружно заорали от восторга и бросились целоваться. Перед Галиными глазами так и завихрился пестрый водоворот: яркие пятна лиц и нарядов, огоньки елочной гирлянды и ломкий блеск бокалов. Ее обнимали, тормошили, целовали. В какой-то миг на нее пахнуло табаком и кольнули в щеку чьи-то пробивающиеся усы. Но кто это был, Галя не успела заметить. Не успела даже смутиться, потому что сама в этот момент целовала чью-то подвернувшуюся мягкую горячую щеку.
Потом долго-долго танцевали под все заводное и попсовое: и под Бони Эм, и под Машину Времени, и под Дип Пепл, и под «конфетки-бараночки». Чебурашка то и дело пыталась подсунуть им «медляк» и объявить белый танец, но все дружно орали на нее: «Крути вперед!» И Маринка со вздохом перематывала ленту на очередную заводную попсу.
Гале тоже не дали сидеть. Впервые в жизни она танцевала вот так, при всех. Сначала пряталась за спины, затем поняла, что внимания на нее никто не обращает, каждый занят своим танцем. Тогда Галя осмелела, поймала ритм, влилась в бесшабашный мотивчик, и вдруг пришло любимое состояние воспарения.
Неловкая, вся из острых углов состоящая, Галя Сироткина исчезла. Вместо нее едва касалось пола волшебно прекрасное существо, движимое звуками.

«Я из глубин Гармонии Вселенной…
Я опустилась с дальних гор великих…
Люблю я жизнь и вечно-неизменной,
И разрываемой в противоречьях диких…»

Что-то неясное по форме и смутное по мысли плескалось в ней и пенилось рифмами.

Но докрутилась до конца очередная магнитофонная пленка, все, отдуваясь и обмахиваясь, попадали на стулья и диваны, а кто-то и просто на пол. И Галя тут же навсегда забыла свой родившийся было стих, остановилась и застенчиво оглянулась. Великолепная Ольга-Багира, специалист по танцам, слегка обняла ее за талию и благосклонно улыбнулась:
- А у тебя есть стиль. Молодчага.
Отдышавшись, Галя пробралась в прихожую. Она надеялась потихоньку улизнуть домой, но Чебурашка ее заметила и подняла страшный шум. Все, конечно, столпились вокруг Гали и заубеждали ее остаться. Даже парни басили:
- Да брось, время детское!
А потом все вдруг разом решили идти ее провожать, а заодно и проветриться. Но во дворе все сразу разбежались: одни – к горке, другие - к сугробам, чтобы в них поваляться и повалять тех, кто не с ними. Про Галю забыли, и она очень довольная поспешила домой.
Мама сидела на краешке дивана и вдумчиво смотрела новогодний «Огонек». Гале стало так жалко одинокую маму. Она села рядышком и обняла маму за плечи.
- С Новым Годом, мамочка!
- С Новым Годом, доченька, – тихо откликнулась мама и вдруг так сиротливо прижалась к Галиному плечу.

Днем Галя позвонила Ане, чтобы поздравить с Новым Годом. Аня ответила сдержанно:
- Спасибо. Тебе того же. Встретиться не могу. Уезжаю сегодня на все каникулы.
Дня через три, по дороге в булочную, Галя увидела идущую вдалеке Аню. Это, конечно, была она: ее пальто и шапочка, ее характерная твердая походка.
В школе встретились как ни в чем не бывало. Галя ни о чем не спросила Аню. И Аня не спросила Галю, почему та не зашла за ней сегодня утром.
Окончательно поссорились они через месяц. В этот день раздали тетради с  сочинениями по Достоевскому. Галя выбрала себе тему «Сны Родиона Раскольникова» и получила свою обычную пятерку. Аня же вдруг заинтересовалась:
- Дай-ка почитать.
Галя протянула ей тетрадь, радуясь Аниному вниманию.
Прозвенел звонок с последнего урока. Они вместе со всеми вышли из класса и остановились у окна. Выходили из классов учителя, разбегались и ревом и топотом ученики. Коридор быстро пустел, и скоро они остались у окна вдвоем.
 Аня все читала, а Галя с надеждой смотрела ей в лицо, ловя тень будущей улыбки. Вот сейчас, сейчас, Аня поднимет глаза, улыбнется ей, и все будет как прежде.
Наконец, Аня оторвалась от тетради:
- Да. Эффектно. Только странно ты воспринимаешь Достоевского. Можно подумать, сама в Бога веришь.
- Верю.
Аня, наконец, улыбнулась. Но это была совсем не та улыбка.
- Ерунда какая! Опять ты что-то из себя изображаешь. Только ты бы лучше в буддизм ударилась. Это экзотично.
 - Я никуда не ударяюсь… Я просто верю.
- Ну-у-у? – насмешливо протянула Аня. – И в то, что мир стоит на трех китах, а те на трех слонах? И в Бога с белой бородой на облаке? И в ангелов с крылышками? И в чертей с рогами?
- Ты не о том, - тихо проговорила Галя. Она смотрела Ане в лицо и леденела от страха.
Лицо Ани менялось на глазах, становилось яростным и ужасным.
- Ах, вот как? Не о том? Ты, значит, сможешь врага полюбить? Можешь щеку подставить? А мы сейчас проверим! Я ударю, а ты другую подставишь!
И ударила. Сильно, с размаху. И зло оскалила ровные белые зубы.
Галя пошатнулась, лицо словно обожгло кипятком, слезы брызнули сами собой. Но она сжала зубы и повернула к Ане другую щеку. Это вышло у нее без раздумий, без колебаний – просто, как те слезы, что брызнули из глаз.
- Ах, ты так? – это уж не крик был, а злой визг. – Думаешь, что меня обезоружила? Что я сейчас прощения просить буду? Вот тебе! Ых!
Странно. На этот раз боли и не было. Только толчок – и жарко. Зато вскрикнула, как от боли, сама Аня.
- А! А!.. Ах ты!.. Дура ты!.. Ненавижу!..
Она повернулась и побежала по коридору к лестнице, смешно вскидывая колени и размахивая портфелем. В конце коридора обернулась и, как маленькая, погрозила кулачком.
На следующий день она демонстративно села за другой стол, а ее место тут же заняла Чебурашка. Она радостно расцеловала Галю и проболтала все уроки напролет, прерываясь только за тем, чтобы списать что-нибудь из Галиной тетради.
Но на следующий день она пересела еще к кому-то, и Галя опять осталась за партой одна.
Теперь она терпеливо ждала после уроков, когда Маринка переболтает со всеми и обо всем, чтобы еще немного почувствовать себя чьей-то подругой.
Но и с Чебурашкой почему-то стало трудно. Наверно, та перевосхищалась сверх меры. Она еще по привычке искала повод для восторга, но находила что-то не то:
- Уй, какие у тебя зубы! Надо же. Друг на друга налезают. Ты бы к стоматологу сходила, он бы скобочку такую поставил. 
И Галя стала улыбаться краешком рта, чтобы не показывать свои неправильные зубы.
- Слу-ушай, Галка, ну у тебя и ноги! В первый раз такие вижу! У других если уж кривые, то колесом, а у тебя вообще не поймешь как выгнуты.
И Галя приучила себя прятать ноги под стул.

В середине апреля к Гале подошла секретарь комсомольской организации школы, веселая и приветливая десятиклассница Валентина.
- Сироткина… как тебя… Галя?.. Слушай, тут такая неприятная история. Мне очень неудобно… Я честное слово, не хотела бы вмешиваться, но не имею права.
Галя встревожено смотрела на нее, не понимая, о чем речь, а сердце привычно ныло.
- На тебя поступила докладная в райком. Ты вроде как верующая? Да?
Галя молча смотрела ей в глаза.
- Галя, честное слово, я бы ничего не сказала ни тебе, ни остальным. Но она обратилась прямо в райком, а они там обязаны среагировать на такие заявления.
- Кто она?..
- Ну, она, Долгова, отличница ваша.
Валентина еще долго говорила о том, как ей все это неприятно и как хотелось бы все это замять.
- Но, понимаешь, ничего не выйдет. Придется все по полной схеме сделать: ваше комсомольское собрание, наше школьное бюро, а потом бюро райкома. А то эта ваша ненормальная еще выше наябедничает.
- Да, я понимаю, - медленно проговорила Галя.
- Ты только на меня не обижайся. Ладно?
- Да.. нет… конечно…

Девятиклассники сидели на собрании, разомлевшие от весеннего солнца, заливающего класс. За окном прямо на глазах набухали почки, отчаянно пели безголосые городские птица, а бедным девятиклассникам, ошалевшим от бесконечных влюбленностей, приходилось сидеть за партами и слушать про неположенные фантазии какой-то Гали Сироткиной.
Комсорг Нина, пряча глаза, спросила у Гали, правда ли, что она верующая. Галя кивнула.
- А это ее личное дело. Чего пристали к человеку? – прогудел кто-то сзади.
Галя невольно оглянулась, ища глазами своего защитника, и увидела, ясно увидела, как Аня, оторвалась от очередной книги и отчетливо произнесла:
- Нет, это не личное дело. Она комсомолка, значит, должна отвечать за свои идеологические выверты.
И опять взялась за книгу.
Раскаленный солнцем воздух так и зазвенел от ненавидящих взглядов, обращенных к Ане. Но она была непроницаема.
Нина с тоской обвела всех глазами и почти простонала:
- Ну, у кого-о какие предложения? Выступайте, давайте... Я, что ли, за вас буду?..
И тогда вдруг встал из-за парты Семчик-Табаки и солидно прохрипел якобы басом:
- Прошу слова.
Величественно прошел к доске, величественно повернулся к классу, по-ленински выбросил руку вперед и изрек:
- Товарищи! Среди нас есть такие товарищи, - ленинский жест другой рукой в Анину сторону, - которые нам, товарищи, совсем не товарищи!
Класс с удовольствием посмеялся.
- Шут! – бросила ему Аня.
- Да, я шут, я циркач, так что-о-о же! И пускай мне дадут по ро-о-оже!.. – томно затянул Семчик, возвращаясь на место.
В общем смехе класса было явное облегчение. И когда утихли басистые раскаты, Нина уже без всякой неловкости, весело спросила:
- Ну, чего мне в протоколе писать? Давайте, думайте!
- Пиши, - деловито кивнул умный Андрей.- Постановили. Двоеточие. Усилить идеологическую… и-де-о-ло-ги-ческую  работу в комсогруппе. Точку ставь. В связи с этим провести следующие мерориятия. Двоеточие. Так… Пиши теперь цифру один. Экскурсия в музей Религии и Атеизма. Второе… м-м-м.. ага, вот! Приобретение коллективного абонемента в лекторий по теме…чего бы придумать… Классики русской литературы о религии и церкви. И третье: провести с Сироткиной беседу… о разлагающем влиянии религиозных учений.
- Голова!.. – выдохнул класс.
- А беседу поручить мне! – взвизгнул от радости Семчик. – Галочка, я жду тебя в восемь вечера на скамеечке!..
Общий восторг и радостные вопли: «Все! Закрываем лавочку! По домам!»
И парни, стуча ногами, пошли к выходу. Галю, красную и радостно взволнованную, обняла за плечи Ольга-Багира:
- Галка, брось, не бери в голову! Мы все за тебя! Пусть подлянки всякие доносят, сколько хотят! – это было сказано демонстративно громко, специально для Ани, проходившей мимо.
На общешкольном комсомольском собрании вопрос о Гале поднимать вообще не стали.  Валентина окинула взглядом шумящий зал:
- Ну что, ваша Долгова опять с собрания слиняла? Вот и ладно, скатертью дорога.
И Галя, воодушевленная такой удачей, уже почти спокойно ждала вызова в райком. Но оказалось, что рано она успокоилась.

Валентина сунула голову в кабинет, где заседало бюро и, повернувшись к Гале, пробормотала встревоженно:
- Ух, влипли! Мелентьев сегодня здесь! Ну, Галка, держись, проест он нам с тобой плешь!
- Он кто?
- Мелентьев? Ветеран партии. Такой зануда! Здесь все стонут от него.
Их пригласили войти. Заволновавшаяся Галя почти не слышала, что спрашивал секретарь райкома и что отвечала Валентина. В ее близоруких глазах лица плыли и сливались в общее тревожно копошащееся пятно. Она постаралась найти в этом пятне лицо страшного Мелентьева.
Он сидел, грозно хмурясь, прижав к груди два тяжелых подбородка, и исподлобья рассматривал Галю.
- Предлагается, - скучным голосам заговорил юноша в очках, секретарь райкома, - объявить секретарю комсомольской организации школы выговор за плачевное состояние атеистического воспитания комсомольцев школы.
- Да-а-а! – хрипло протянул ветеран. – Вот оно как… Времена какие пришли… А сверстники мои жизни отдавали за вот это все, - он потыкал пальцем в папку с документацией посреди длинного полированного стола, - за коммунистические идеалы! За освобождение личности от рабства! Как Багрицкий писал, а? Нас водила молодость в сабельный поход!.. Ты, Сироткина, «Смерть пионерки» читала? Вот! Такие мы были! Умирать будем, а крест на себя навешивать не дадим. А теперь вон как! В прошлом году тебя в комсомол приняли, а в этом году ты уже от него отреклась! А? Что? Не-е-ет, одним выговором здесь не обойтись! Это, знаете ли, каждый комсомолец захочет не в ленинское учение верить, а во что попало!
Собрание скорбно молчало. Все прятали глаза: кто в потолок, кто в окно, кто в стену.
У Гали кружилась голова. Слово «отреклась» ударило ее, как кинжал в спину.
А ветеран только набирал обороты.
- Комсомольцы должны бороться за чистоту своих рядов! Быть комсомольцем – и ходить в церковь, молиться, креститься!..
- Товарищ Сироткина, вы ходите в церковь? – спросил кто-то.
Галя хотела было сказать «нет», потому что никогда еще в церкви не бывала, но вдруг поняла, что это прозвучит, как отречение. Все тут же успокоятся, ветеран еще поворчит, потом простит и отпустит с выговором.
И Галя сказала неправду:
- Хожу…
- Ну, вот видите, вот видите! – обрадовался Мелентьев. – Давай-ка, Сироткина сюда свой комсомольский билет!
Секретарь райкома вздохнул, поправил очки и завел глаза к потолку:
- Ставим на голосование вопрос о пребывании Галины Сироткиной в рядах ВЛКСМ.
- Где, Сироткина, твой комсомольский билет? – не унимался ветеран.
- У меня нет… – выдавила из себя Галя.
- Как? Что? А где он? Потеряла, что ли? Ну вот, пожалуйста! Когда, при каких обстоятельствах?
- У меня его не было, - Галя собралась с духом и твердо взглянула в лица сидящих.
- Что это значит?
- Я его не получила.
- Как это так? Вашу школу на Совете Ветеранов принимали и всем выдавали комсомольские билеты. Я прекрасно помню.
- Меня не было, я… болела, - запнулась Галя, потому что это была та памятная осень, прожитая с дедом.
Члены бюро тревожно переглядывались.
- Да что это такое получается? – вытаращил глаза Мелентьев. – Выходит, тебя в комсомол и не принимали?
Члены бюро в ужасе застыли.
«Немая сцена. Как в «Ревизоре», - подумала Галя и чуть не улыбнулась. Она вдруг почему-то успокоилась. Как это получилось, и сама не поняла. Но все вокруг происходило уже не с ней.
- Это что ж такое выходит? Сижу я тут с вами битый час и исключаю из комсомола девицу, которую и не принимали еще? Где сектор учета? Федорова, как это понимать?
- Я не знаю, - испуганно пискнула белокурая девушка в очках, - она у меня на учете есть. Вот и учетная карточка, и взносы все уплачены.
- И взносы уплачены?.. Ты что, Сироткина, взносы платила?
- Платила…
- А билет ее так, наверно, и стоит в ящике, раз он невостребован…
- Ну знаете… Ну знаете… - зловещим шепотом произнес Меленьев. Картинно развел руками, встал и вышел из кабинета, хлопнув дверью.
С его уходом все оживились, зашушукались, сектор учета фыркнула в кулачок.
- Мда-а, - почти весело протянул секретарь райкома, - ну ты, Федорова, нам и устроила.
- Ну, здрасьте! – закипятилась белокурая. – Опять я одна виновата!
- А вы, товарищи, свободны, - кивнул секретарь Гале и Валентине.

Через неделю Валентина поймала Галю за локоть на перемене:
- Ну все, тебя исключили.
Галя кивнула, не чувствуя ни радости, ни печали. Но стоявшая рядом Чебурашка всплеснула руками:
- Что?! Из комсомола?! Ну вот, ну вот, довыпендривалась! – запереживала она. – И зачем тебе все это надо? Что вы все из себя изображаете, не понимаю! Что ты, что Долгова твоя – не хотите быть как все! Да ну тебя, видеть тебя не хочу! – и Маринка умчалась, сердито отмахнувшись от Гали

Дома Галя погрустила и поплакала. Больше всего огорчило то, что не могла она понять, в чем провинилась перед Чебурашкой. Погрустила и вспомнила: ведь и полюбила ее Чебурашка тоже неизвестно, за что.
Погрустила, села к столу и написала стихи, любовно приращивая строку к строке, вылепливая задуманный ею сонет.

Мы выбираем друзей.
Не торопясь, примеряем,
Сердцу порой доверяя,
Но рассудку, пожалуй, сильней.

Осторожно стараясь ступать,
Проверяем привычно, не жмут ли,
И раздумаем вдруг почему-то,
И поставим на полку опять.

А они уже с нами срослись,
И душой своей с нами сплелись,
И ран не залечат, возможно.

А избранники наши подчас
Точно так же примерят и нас –
Придирчиво и осторожно.

Через плечо заглянула мама, и Галя невольно сделала движение, чтобы спрятать листок, но вовремя спохватилась.
- Это ты стихи, что ли, сочиняешь? – заинтересовалась мама. – Ну-ка, ну-ка, я в этом кое-что понимаю. Ученый – всегда немножко поэт!..
У мамы было, похоже, хорошее настроение. Но пробежав глазами строчки, она нахмурилась.
- Это так ты дружбу понимаешь? Вот потому-то и друзей у тебя нет! А у меня всегда было много друзей. Я до сих пор, вот уж сколько лет, переписываюсь с однокурсниками. И езжу к ним: и к Лене, и к Патимат, и к Верочке. А если ты к друзьям, как к туфлям относишься, то так и будешь всю жизнь одна! Неудачные стихи! И вот тут свист какой-то:  «с-своей с-с нами с-сплелис-сь». И рифма глагольная: срослись-сплелись!
Мама ушла. А Галя перечитала стихи и согласилась: да, плохие. И свист, и рифма глагольная. Она небрежно сунула листок куда-то на полку и забыла о нем навсегда.

Так осталась Галя без подруг. Но и одиночества не было. С ней приветливо здоровались, перебрасывались шутками на перемене, а на школьном крыльце махали руками на прощание. А уж дальше – одна.
Одна с Ним. Галя выучила с бабушкиных слов две молитвы: «Отче наш» и «Богородицу» - и стала ходить в церковь. Как всегда, тайком от мамы.
Мама очень рассердилась, узнав на родительском собрании об этой  истории с религией и комсомолом, и накричала по телефону на бабушку Киру:
- Мне же будет выговор по партийной линии, если кто-нибудь узнает!
А с Галей мама неделю не разговаривала.
Поэтому Галя входила в церковь, пряча лицо – вдруг ее кто-нибудь узнает, и маме попадет. Но там, внутри, она отдыхала: ставила свечи перед распятием, перед Казанской и дальше всем святым подряд, сколько денег на свечи хватало.
Подавала бумажки «за здравие» и «за упокой», исписанные сверху донизу. За упокой поминала Игнатия, Серафиму, Тамару, Евгения, Виктора, и еще, и еще, мысленно листая страницы альбома. «За здравие» вписывала Альбину, Анатолия и Киру. А потом Анну и Марину, а потом одноклассников и учителей, сожалея, что не знает по имени секретаря райкома, беленькую Федорову и страшного ветерана Мелентьева.

14. Грезы любви

К концу десятого класса Галя поняла, что очень любит все школьные предметы. Вдруг понятными стали даже математика с физикой – превратились в занятные головоломки, которые так увлекательно было решать.
Историк теперь смотрел на Галю ласково и давал ей персональные задания – рефераты. А любимая Чебурашкина англичаночка подбрасывала ей английские книжки в оригинале: Голсуорси, Джерома, Бредбери. До отличниц Гале было еще далековато, но мама уже небрежно роняла по телефону:
- Моя Галка? Да я не знаю, куда она собирается, на филфак вроде. Пусть, я не против.

Весело сдавали экзамены. Учителя на прощание были сама доброта: не слышали подсказок, не замечали шпаргалок.
После экзаменов все огромной толпой шли есть мороженое: девушки в белых передниках, парни в белых рубашках. Прохожие улыбались им и подмигивали:
- Отстрелялись?
- Английский спихнули. Нам бы теперь еще физику просидеть да историю продержаться!

Не участвовала в этих походах только Аня. Она получила свою золотую медаль из рук директора и понесла ее, возвращаясь на свое место в зале, небрежно, будто камушек. Не покраснела, не улыбнулась. Просидела всю торжественную часть, ни на кого не глядя, и ушла сразу после ее окончания.
А в зале поднялся шум. Сдвигались столы, расставлялись стулья вдоль стен, освобождая место для танцев. На столах родители расставляли пирожные, лимонад и апельсины.
Девчонки устремились в класс прихорашиваться, подкрашиваться и пудрить носики.
Ольга-Багира, красивая, как испанская графиня, уже захлопнула свою косметичку – и вдруг повернулась к Гале.
- А ну, дай-ка я тебя накрашу.
- Ой, не надо! – испугалась Галя.
- Надо, Федя, надо! – засмеялись вокруг.
Багира работала умело, ловкими точными движениями касаясь Галиных ресниц и бровей:
- Ресницы-то какие у тебя длинные… Только очень светлые… И брови светлые, их и незаметно почти… А линия у бровей красивая… Вот так. Ну-ка посмотрим!
Возле них собралась любопытная толпа. Накрашенную Галю рассматривали очень внимательно:
- Ну, надо же! Совсем другое лицо!
Подсунули зеркальце, и Галя даже испугалась, увидев в нем незнакомую красавицу. Нет, знакомую. Господи, кто же это! Из малюсенького зеркала, в котором только глаза и умещались, на Галю лился печальный взгляд прекрасной Тамары.
- Ну как? – весело спросила ее Ольга.
- Спасибо… Только непривычно так…
Все засмеялись, радостно затормошили Галю и потащили в зал.
Парни удивленно покосились в Галину сторону, и она от неловкости прижалась к стенке. Но потом все присмотрелись к ее новому лицу и забыли о ней.
Начались танцы под магнитофон. Обстановка накалялась. Парни по двое, по трое исчезали из зала и возвращались сильно румяные, источая явственный алкогольный запах. Учителя качали головами, но не ругали: воспитательный процесс закончился, что вышло – то вышло. А под конец вечера вином запахло и от девочек.

Наконец, очень веселые, шумные и пьяные, вышли из школы, пообнимались на крыльце с учителями, прослезились, помахали им на прощание и поехали на автобусе в сторону Невы на праздник «Алые паруса»
«Может, мне не ходить?» – думала по дороге Галя. Она страшно устала от шума и танцев. В голове гудело, и ноги подкашивались. Но и уходить не хотелось.
Парни весело дурачились, смеша девочек. Время от времени все начинали петь. То во всю мочь луженых десятиклассных глоток: «Пора-пора-порадуемся на своем веку…»
 То писклявыми голосами какую-нибудь веселую детскую глупость: «Мы теперь утята, и так прекрасно на свете жить!..»
А то вдруг начинали браво маршировать в ногу и с лихим присвистом: «Соловей, соловей, пташечка…»
Но вот подошли к Неве, вмешались в толпу возле Ростральных колонн и стали разбиваться на кучки и парочки. Ушла Ольга под руку с умным Андреем. Ушла стайка девочек и утащила с собой красивого Владика. Под ногами у них как всегда путалась Чебурашка. Сережа-Балу обнял медвежьей лапой за плечи комсорга Нину.
«Ну, вот и хорошо, - с грустью подумала Галя, - пойду домой, пока автобусы еще ходят».
Но автобусы уже не ходили. И Галя побрела среди щумящей молодежи по парку мимо Зоосада, мимо Колизея, мимо планетария…
Кто-то позвал за спиной знакомым тенорком: «Галя!» Но уверенная, что звать ее мужским голосом никто не может, она не обратила внимания.
- Галя, - услышала она за самой спиной, и кто-то взял ее за локоть. Галя вздрогнула и отшатнулась.
- Испуга-а-алась! – перед ней стоял очень пьяный и блаженно сияющий Семчик.
Галя улыбнулась ему в ответ.
- Ты куда одна идешь? – нарочито строго сдвинул брови Семчик.- Домой, что ли? Я тебя провожу!..
Язык плохо слушался его, но Семчик еще пытался дурачиться и острить:
- Одной низззя!.. А то серый волк ухватит за бочок и под кусток!.. О! Слышь? – неподалеку за кустами кто-то тоненько и визгливо хохотал. – Одни девушки в такие ночи не ходят.
И Семчик назидательно погрозил пальцем.
- А я за тобой от самой Стрелки иду, никак не догнать… шустрая такая… Ну, чего все молчишь?
- Тебя слушаю, - Галя улыбалась. Поглупевший пьяненький Семчик был очень трогательным.
Он продел Галину руку под свой локоть и шел с большим достоинством на нетвердых ногах.
- А-а-а! Все слушаешь? Вон ты какая хитрая!.. Ну, тогда дальше слушай.. Я, Галька, знаешь чего… хм-м-м…это.. тебя люблю. Ну, чего смеешься? Думаешь, я что, такой пьяный, что ли? Ну, пьяный, конечно… но не такой… Но вообще-то, конечно… нарезался я…
Он говорил все тише, замедлил шаги, остановился, сильно потер ладонью лоб, словно пытаясь что-то вспомнить. Потом пробормотал отрывисто, глядя в землю: «Стой здесь…»
И устремился к кустам. Оттуда спустя несколько секунд донесся его тяжелый стон и кашляющие звуки.
Галя нерешительно подошла ближе и опустилась рядом на скамейку. Скоро, шатаясь, вышел из-за кустов Семчик, сел на краешек скамейки, опустил голову на руки и, кажется, расплакался.
Галя подвинулась к нему, мучительно желая помочь и боясь обидеть своим желанием.
- Не смотри на меня, - сдавленно пробормотал Семчик.
Тогда она положила руку ему на плечо. Он вздрогнул, напрягся, но через несколько секунд опять обмяк. Видно, ему было легче от ее руки на плече.
Так сидели долго. Стало уже совсем светло. Знаменитые пушкинские полчаса прошли. Летняя сиреневая ночь растаяла, оставив легкую туманную дымку. В небе уже угадывалась будущая безоблачная голубизна.
А Семчик сидел по-прежнему, зажав лицо в ладонях, но дышал уже совсем спокойно. Гале даже показалось, что он уснул.
Но наконец, он пошевелился, потряс головой и оглянулся на Галю.
- Ну, я и надрался… - улыбнулся смущенно.
Галя улыбнулась ему в ответ:
- Пойдем дальше?
Но оказалось, что это не так-то легко. Семчик очень ослаб, Галя очень устала, и они ковыляли, подпирая друг друга. Голова у Семчика просветлела, он бодрился и пытался смешить, но Галя даже улыбалась с трудом.
- Я тебе чего-то наболтал, - вдруг сник Семчик. – Это по пьяне. Не бери в голову. То есть… Тебе это ведь не интересно?..
Галя смущенно молчала.
- А почему? Потому что я метр с кепкой? Или потому что я еврей?
Галя взглянула удивленно, не находя, что сказать.
- А ты не еврейка? У тебя мать такая роскошная, на Сару Бернар похожа, я в одной книжке фотографию видел. А ты совсем не в нее.
- Да. Ее мама была грузинка. А я больше на папу похожа. Только он красивый, а я нет.
- Ты? – Семчик резко остановился и заглянул ей в лицо. Галя покраснела и потянула к себе руку из-под его локтя.
- Ку-уда! Стоп! – он цапнул ее кисть, вернул на место и для верности прижал покрепче. – Ты в зеркало когда-нибудь смотришься? Из любопытства, хотя бы, а? Это тебе дура какая-нибудь из-за зависти наврала, а ты и поверила?
Галя слушала и улыбалась. Давным-давно запретила она себе смотреть на мальчишек и мечтать о любви. И сейчас все происходящее было для нее очередной проказой лукавого Табаки.
Дошли до очередного скверика и рухнули на первую же скамейку.
- Ну и раскис, - бормотал Семчик. – А я ведь меньше всех выпил. Всем хоть бы что, а я…
- А ты и не пей, - ласково посоветовала Галя.
- Раз ты еврей – вина не пей, - подхватил Семчик, подняв на нее черные печальные глаза, - а русским в глотки его лей… Извини, Галька, не люблю русских.
- Почему?
- Папку моего затравили. Мужику под пятьдесят, а он до старшего инженера не дослужился. Он их всех вместе взятых умнее. Как чуть что – так Михаил Ильич. Михаил!.. Отца моего Моисей зовут… Даже имя отняли… Вечно кому-то расчеты проверяет, вечно новые приборы кому-то настраивает. Знаешь, что такое новый прибор настроить? Это дар от Бога!.. А они ему защититься не дают. У них там только партийные диссертации пишут. Эх, Галька, было бы к кому, мы бы в Израиль уехали. А то без связей, без денег, без языка… Мы по-еврейски никто не умеем. Только прабабка раньше знала, а теперь все забыла. Одни молитвы по-еврейски помнит…
Чуть-чуть помолчал и опять посмотрел на Галю внимательно и долго:
- А ты правда в Бога веришь?
Галя кивнула в ответ.
- Хм. Интересное ты существо…
Помолчали. Семчик опять опустил голову на руки:
- Ух, зараза, как башка болит, даже в глазах темно.
- Пойдем скорее, - потянула Галя его за рукав.
Пошли дальше. Семчик опять сильно побледнел и тяжело дышал. Когда подошли к его дому, солнце уже пылало в окошках верхних этажей.
Галя поднялась вместе с ним на третий этаж, изо всех сил подпирая его сзади плечом. Бедняга охал и прижимал ладонь ко рту. «Господи, помоги ему», - молилась про себя Галя, поднимая его за подмышки, когда он, споткнувшись, опустился на четвереньки.
У двери Семчик припал лбом к холодной стенке. А Галя нажала звонок, похлопала страдальца по плечу и ласково сказала:
- Ну, я пошла.
Он поймал ее руку у себя на плече и слабо пожал.

От вступительных экзаменов осталось тяжелое впечатление. Как будто смерч прошел.
Мама вышла в отпуск и, гордая тем, что Галя идет в университет, как она сама когда-то, приняла в ее поступлении самое деятельное участие. Она ездила вместе с Галей сдавать документы и узнавать расписание экзаменов, а по вечерам без устали рассказывала ей о своих прекрасных студенческих годах.
Галя слушала маму и мучилась раскаянием. Надежды не было никакой.
Она поняла это сразу, влившись в толку бойких абитуриентов, которые источали интеллигентность и эрудицию на значительные расстояния. Их было так много. И конкурс – пятнадцать человек на место! – будет, конечно, среди них. А она, серенькая, скучная Галя, лишь случайно, по глупости сюда затесалась.
Не знала мама и о том, что сказали Гале в приемной комиссии, просматривая ее анкету и документы:
- Вы что, не член ВЛКСМ?
- Не член…
- Ну, это, конечно, дело ваше, - вполголоса проговорила девушка за столом комиссии, - но вам не следует рассчитывать на поступление с такой анкетой. Тем более аттестат у вас далеко не золотой.
- Я не буду рассчитывать, - покорно пообещала Галя, - я просто попробую.
- Дело ваше, - повторила девушка, регистрируя Галины документы.
Сочинение, однако, Галя написала на отлично, чем очень воодушевила маму и сбила сама себя с толку, зародив напрасные надежды. Но остальные экзамены сдала на четверки, чуть не до обморока испугавших суровых экзаменаторских лиц. На темы билетов вроде и ответила, а дополнительные вопросы – едва-едва.
- Господи, какой позор! – причитала мама вечером. – Что за наказание мне с тобой. Что я теперь скажу сотрудникам?
Потом успокоилась и опять забегала. Узнала условия приема на вечернее отделение. Оказалось, что нужно работать, желательно по специальности, и принести оттуда соответствующую справку. Мама срочно позвонила самой бесталанной своей однокурснице, которая не стала возиться с диссертацией, а прижилась в Публичной библиотеке, дослужившись уже до заведующей отделом. Та милостиво согласилась принять Галю к себе под крылышко, только с условием, что она выбросит из головы университетскую дурь и поступит в Институт Культуры на библиотечное отделение. Тогда отметки можно будет перевести – они вполне устроят приемную комиссию.
- Устроят, устроят. Я их всех по именам знаю, - заверила она маму.
Упавшая духом Галя не спорила, и вся операция кончилась удивительно быстро. Не успела Галя опомниться, как уже сидела за обшарпанным столом среди бесчисленных стеллажей с папками и картотеками. Под бдительными очами двух десятков женщин разного возраста она ставила штампы на книги и журналы, регистрировала их в куче документов, подсчитывала количество и сумму.
Поскольку точные науки никогда Галю не любили, приходилось ей трудно. Сотрудницы охали, поджимали губы и пересчитывали все заново. Но серьезное политическое событие, буквально потрясение, - смерть совершенно одряхлевшего главы государства, - отвлекло от Гали внимание общественности. А к Новому году она втянулась и прижилась в качестве обязательного для всякой семьи урода.

…………………………………………………………………………………………………..


А в Коля этой осенью женил своего друга Андрея на милой девушке Танечке, поставив в большой книге свою свидетельскую подпись.
И с этого дня он словно проснулся. Сверстники вокруг него лихорадочно встречались, расставались, женились, выходили замуж. Самые энергичные уже потихоньку начинали разводиться. Самые добросовестные уже обзавелись детьми. И лишь он, Коля Морозов, был одинок и никому не нужен, кроме своей работы.
«Я свалял дурака, - с тоской думал Коля, вспоминая влажные губы на своих губах и нежную тяжесть стройного тела прекрасной Ники на своих коленях. Вот бы это все сейчас! Теперь бы он так не сглупил.
Но вызывая в памяти это дивной красоты лицо с яркими глазами, он опять чувствовал прежний тянущий холодок на душе. Нет. Нет. Неизвестно почему, но... нет.
Десятки красивых девушек встречались ему каждый день в коридорах НИИ, сотни шли ежедневно навстречу на улицах и дышали ему в плечо в переполненных автобусах. Он заглядывал им в лица тревожно и нетерпеливо. И опять сковывал его ледок. Нет... не то... не та...


15. Вечер накануне лета

Все менялось вокруг, стремительно и непредсказуемо. Сменился у руля власти косноязычный старец. А потом стремительно сменили друг друга еще два старца. Но жизнь текла себе и текла.
 Колин друг Андрей между тем стал отцом, и любопытные сотрудницы каждое утро спрашивали его:
- Ну как? Сосет?
- Ага! - гордо сиял Андрей.
И как же завидовал его счастью бездомный пес с репейным хвостом и печальным взором по имени Коля Морозов!
Спасаясь от самого себя, он работал, как зверь. Пытался раз-другой ухаживать за девицами из соседних лабораторий и тут же начинал злиться то ли на них, то ли на себя. И ухаживание увядало, не распустившись.
Каждые выходные приезжал к маме. Но и там, рядом с ней, глядя на ее совсем седые волосы и сухие морщинистые руки, он чувствовал свою собственную никчемную старость. Даша с Ташей были уже вполне девушками, стройненькими и хорошенькими. Мама ворчала, совсем, мол, об учебе  перестали думать, а только бы в кино с мальчишками. Телефон в квартире звонил беспрерывно, и дерзкие юношеские голоса вызывали на разговор то одну, то другую.
- Коля, по-моему, тебя надо женить! - объявляла ему прямодушная Дашка и тут же предлагала обратить внимание на очередную лучшую свою подругу.
- Не отвлекайся от своих кукол, - дразнил ее Коля в ответ.
Но его одиночество уже тревожило всех.
- Дорогой наш внук! - церемонно обращалась к нему тетя Лида. - Когда же ты приведешь в наш дом нашу дорогую внучку?
- Ты что, сдурел, Морозов? - густо басил в трубку морской офицер, а ныне слушатель Военно-Морской академии, давний друг Серега. - Женись срочно! Понял? Выполняй! И чтоб через месяц уже дитя качал! - и в трубке слышался грохот морской бури, но, возможно, это был просто Серегин хохот.
- Коленька, сынок, когда же ты жену себе найдешь? - грустно спрашивала мама.
- Ох, мамуля, - вздыхал сынок, - может, жена моя еще в песочнице сидит.
Но приближалось двадцать седьмое лето его жизни.
В начале мая небо вдруг дохнуло на Ленинград летним зноем. В два дня все зазеленело и задышало черемуховым ветерком. Девушки всего города поспешили снять с вешалок лучшие свои наряды в надежде на что-то такое, что бывает раз в жизни.
Субботним майским вечером  Коля вышел из дома, чтобы как всегда в выходные, съездить к маме в Гавань, а по пути зашел в магазин и купил там тапочки для Даши. Выбирал он их долго, потому что красивые тапочки были Дашкиной слабостью, а обувь на ее ногах истлевала быстро. Но в магазине сувениров он нашел что-то такое красное и пушистое, что понравилось ему самому.
И пошел он в прекрасном настроении пешком по бульварной полосе Большого проспекта, любуясь нежной зеленью деревьев и тоненькой девичьей фигуркой впереди, шагов за пятьдесят.

……………………………………………………………………………………………………………..

На первом курсе института Галя вполне прижилась.
Библиотечный факультет – ярмарка невест. На весь поток нашелся только один юноша, неудачник, не прошедший на истфак, но собиравшийся куда-нибудь перевалить после второго курса.
Геня был человеком европейски образованным, так как читал Фрейда и видел фаллический символ в самых неожиданных вещах: от готических соборов до дуэльного пистолета Пьера Безухова.
На девичьем курсе он стал сыном полка. Его угощали конфетками, гладили по умной головушке, а он считал своей прямой обязанностью обнимать за плечи каждую, до которой мог дотянуться. Поэтому Галя обходила его подальше
Время от времени он приглашал студенток в кино на зарубежные фильмы, где было много дикой страсти и мелькали начала и концы от вырезанных постельных сцен.
После этого в коридоре стояла толпа вокруг  очередной счастливицы, и оттуда слышался восторженный хохот:
- Ну а ты, ну а ты?
- А я говорю: «Генечка, пощади мою невинность»
- Ха-ха-ха! Ну а он? Ну а он?
- А это, говорит, не невинность, а невежество…
- А-а-а! О-о-о! Ха-ха-ха! Ну а дальше, ну а дальше!..
- На остановке, конечно, целоваться полез. Навалился, поганец, весь кислород перекрыл. Я – дерг, дерг! А он, наверно, решил, что это у меня орга-азм!..
- А-а-а!.. И-и-и!... Ха-а-а- ха-ха!
- … Тебе, говорит, хорошо?..
И общий визг восторга. Все валятся друг на друга от смеха.
После киносеанса Геня обычно приглашал свою даму к себе в отдельную однокомнатную квартиру на чашечку кофе. Но дамы отказывались, и Геня сердито бурчал: «А зря!»
Лишь одну студентку Гене удалось соблазнить своим кофе. На следующий день в институте они не разговаривали и презрительно кривились друг другу в спину.
Эта студентка была личностью примечательной. Галя посматривала на нее издали со страхом и благоговением, потому что в первый раз в жизни видела особу, еще более некрасивую, чем она сама. На обезьяньем личике тускло мигали маленькие припухщие глазки, разрисованные до дрожи и тушью, и карандашом и тенями. Но самое удивительное было для Гали, что эта особа имела успех у мужчин и внешностью своей была совершенно довольна.
Была она глупа и бесцеремонна. Однокурсниц величала «бабыньки» и хвасталась, что захомутать может любого мужика. Только все неподходящие вокруг ходят.
Галя со своим невинным обликом тоже была достопримечательностью курса. Если не было других тем, то к ней приставали с расспросами: неужели ж она еще так-таки ни с кем не целовалась!
Эта тема была главной на первом курсе. Нужно было срочно, как можно скорее, выходить замуж.
А после первого курса посыпались свадьбы – одна за другой. Невесты и молодые жены ходили счастливые и прекрасные, еще больше хорошея с каждым днем.
А Галя тихо страдала. Выросла-таки в ней та самая, запретная, долго скрываемая за семью печатями мечта о любви.
Как бы полюбила она сейчас смешного носатенького Семчика-Табаки, если бы повторилась та выпускная ночь! Она полюбила бы кого угодно, какого угодно, хоть страшного, как Квазимодо, лишь бы в глазах его была любовь к ней.
А потом к свадьбам добавились беременности. Галя с трепетом вглядывалась в лица будущих матерей. В их задумчивых глазах и скупых движениях была святая тайна.
А Геня сердился. Каждая новая свадьба на курсе приводила его в негодование. Все меньше и меньше оставалось студенток, которых можно было целовать на остановке. Жизнь серела день ото дня.

В начале мая вдруг навалилась на Ленинград летняя жара. Студентки библиотечного отделения поспешили достать из шкафов летние наряды в надежде на что-то удивительное, что бывает раз в жизни.
- Татьянища! Пойдешь завтра в кино?
- Ой, Генчик, не могу, занята…
- Ну, кто хочет со мной в кино? Сеанс на восемь, завтра, в субботу, погода хорошая. Ну, барышни, что за дела? – обиделся Геня. – Что мне на стороне, что ли искать?
- А вот Галочку пригласи!
Геня медленно повернул голову к Гале и в недоумении оглядел ее сверху вниз, что это, мол, за растение.
«А почему бы и нет! – вдруг отчаянно подумала Галя. – Чего я жду? Пусть хоть так…»

Этим утром Галя ненароком смахнула со стола кастрюлю с остатками вчерашнего супа.  Мама в сердцах оттолкнула Галю к стене и, работая тряпкой, запричитала:
- Да что же это за наказание мне?!.. Неужели никто замуж тебя не возьмет?! Неужели мне до смерти с тобой маяться?! За что мне эти муки, за что?..
Мамин голос стоял в Галиных ушах до самого вечера.  И устав от стыда и ненависти к себе, Галя в ответ на Генин удивленный взгляд пробормотала:
- Я пойду… пойду…
- Ну-у-у, дава-ай! – растерянно протянул Геня. – Подходи к Кировскому дворцу. Сеанс в восемь. Все понятно?
- Все понятно, - кивнула Галя, опустив глаза.

Утром  она ужаснулась своему вчерашнему поступку. Но не пропадать же Гениному билету!
Маялась Галя часов до шести. Потом сообразила, что пора собираться. Тоска опять сжала сердце.
«Ничего, пусть… Надо же когда-то…», - подумала Галя. Взяла мамину косметичку с туалетного столика и начала подводить ресницы и брови. Руки с непривычки не слушались, дрожали и получалось плохо.
«Ну и сойдет! - рассердилась вдруг она. – Было бы для кого стараться!». Намалевала губы, прошлась розовой пудрой по щекам. «Вот напугаю Геню – будет знать!..»
Что делать с волосами? Распустить – пусть болтаются. Новое платье из шкафа. Туфли, те самые, которые мама привезла ей из какой-то командировки и до которых Галя собиралась когда-нибудь вырасти. Красивые такие, на тонком каблучке. Но тесноваты. Переросла.
- Мама, я в кино, меня пригласили…
- Ну-ну, - кивнула мама, не отрываясь от печатной машинки.
На полпути к трамваю туфли впились в Галины ноги, как дикие звери. «Ничего, сейчас на трамвай, а потом в кино отсижусь…», хромая, думала Галя.
В трамвае так удобно села, наслаждаясь покоем, задумалась, потом спохватилась, испугалась и  выскочила на две остановки раньше.
В ужасе посмотрела Галя вслед трамваю, сделала шаг к Большому проспекту и зажмурилась от боли. Еще шаг, другой! Пытка! Каждый шаг сдирал с нее кожу, из глаз полились слезы. Советская сорокакопеечная тушь тут же вцепилась в глаза осой. Галя зажала глаза рукой, оступилась на выбоине асфальта и сломала каблук. Это был конец!,.
Она, взяв испорченную туфлю в руку, доковыляла до скамейки, села и расплакалась.


II Встреча
1. Поворот

- Давление?..
- Падает… Сокращения слабые… Она уходит…
- Зрачки?..
- Реагируют…
- Работаем, работаем!..


Смотрит Галя сверху на белые шапочки врачей, склонившихся над тощеньким окровавленным телом. Худенькое личико запрокинуто, серое, мертвое. Страшненькая такая, жалко ее, бедную. И все вокруг серо-белое…Мертвое. Не хочется здесь быть, это худенькое тело уже никому не нужно, а Гале тем более. И поворачивается она ко всему этому спиной – и вперед.
Только одно яркое пятно осталось в том бело-сером мире – тапочки на ногах у этого тела,
красные, пушистые, с розочками, которые остались дома на полке серванта, как их первая семейная реликвия.
Тихо движется Галя по темному коридору. Впереди поворот. Оттуда свет. Кто-то впереди указывает дорогу.
Как приятно идти, когда не мешают ноги…
Идет Галя и думает о тапочках. Ведь не могли же ее на каталку в тапочках положить?
Да еще в тех самых, Колей подаренных…
Коля… Куда же это она идет? Ведь Коля остался там, позади. Галя оборачивается, но там уже темно и холодно. А впереди свет и тепло. Коля-а-а-а!..

2. Коля и хрустальный лебедь
Коля проснулся, ясно услышав Галин голос. И даже ответил спросонок: «Галя, что?..»
Резко сел в кровати.
И в первый раз в жизни услышал свое сердце. Оно так забухало, что ребра заболели. Сразу весь вспотел и судорожно глотнул воздуха. Спросил себя: «Случилось? Оно?»
И стал одеваться.
Скорее… Бежать… Который час?.. Без десяти три. Мосты, мосты разведены!
Пятнадцать минут быстрой ходьбы – и там! Нет, никак! Мосты разведены!
В обход? Какие мосты не разводят? Нет, далеко, все далеко…
Вплавь?.. В милицию заберут, время потеряешь.
Ждать, что ли, придется? Ждать! Ходить взад и вперед возле моста Строителей… А вдруг такси?.. В три часа ночи… Пытка!
Он слетел по лестнице, вышел на проспект.
Какое утро!.. Небо жемчужного цвета начинало слегка голубеть, предчувствуя солнце. Два облака над Стрелкой. Там, где Галя. Оба оживают на глазах, наливаясь теплым золотом. У одного краешек зарозовел, а другое, кажется, меньше стало. Тает? Тает, точно… Нет… не надо!..
Вот дома их заслонили.
Что там могло произойти? Почему ночью? Разве кесарево сечение должны ночью делать?
Господи, за что наказываешь? И кого? Ее не за что!... Значит… И что же он сделал не так?
В какой момент?...
Все легко вспомнить… Столько раз с Галей перебирали все те чудесные дни, все наперечет.
А встречу особо…
Как это было? Как это было?..

День стоял изумительный, совсем летний. Деревья на Большом проспекте только вчера распустились. Их нежная зелень просвечивала насквозь, и из-за этого все вокруг казалось легким, как во сне.
Коля шел по Большому проспекту и нес в пакете коробку с тапками для Даши. У нее тапки на ногах прямо горят, что она с ними хоть делает такое? А какие попало не наденет – красивые подавай. И вот сейчас они, красивые, пушистые, с розочками, лежали в коробке, а Коля нес их в Гавань, где мама с девочками, наконец, недавно  получили квартиру.
Ему бы давно надо было сесть на троллейбус, но такой вечер был хороший. Он решил, что будет идти пешком, пока не надоест. Как это там: «Надев широкий боливар…Онегин… вышел на бульвар». Что-то в этом роде.
Он шел, любовался весенним Васильевским островом и хрупкой девичьей фигуркой впереди, шагов за тридцать. «Хрустальный лебедь», - мелькнуло в голове.  И сразу удивился: почему?
Это было единственное украшение их старой тесной комнатушки – резная полочка на стенке, на полочке кружевная салфетка, а на салфетке чудесный хрустальный лебедь.
По выходным мама любовно протирала его, а Коля смотрел, затаив дыхание. Лебедь на глазах становился таким прозрачным, что плакать хотелось.
Ну, и причем тут эта девушка впереди? Что-то еще стучится в памяти, что-то еще с лебедем… Лебедь… Умирающий…  Да вот!
Когда Леша принес им на плечах телевизор, девчонки первое время смотрели, не отрываясь, все подряд. И увидели в каком-то концерте по заявкам «Умирающего лебедя» Майи Плисецкой. После этого долго играли в балет. То одна, то другая выходили на единственный в комнате квадратный метр, не занятый мебелью.
Сначала балерина, тряся раскинутыми ручками, бегала на цыпочках по этому крохотному пятачку. Потом начинала скакать и сильно махать руками. Наконец, с грохотом шлепалась на пол  и сворачивалась клубочком, подняв к потолку задушку.
Все, лебедь умер! Зрители бешено аплодируют!
Так вот почему лебедь, да еще и умирающий!.. Что-то странное в походке этой девушки впереди. Шла она легко, будто не касаясь земли, но как в замедленном кадре, и тонкие ее руки взлетали крыльями, помогая идти. Споткнулась, раз, другой. Облаком взметнулись за спиной светлые пушистые волосы. Опять взмах руками…
Теперь по всем правилам умирающему лебедю следовало свернуться калачиком. И девушка опустилась на скамейку, закрыв лицо руками. Умер лебедь!
Он услышал жалобные всхлипывания и подошел к ней, не раздумывая, прилично ли это. Мысленно представил себе ее лицо, нежное, тонкое, с большими чистыми глазами. И желая поскорее увидеть это лицо, окликнул:
- Что за шум, что за рев? То не стадо ли коров?
Девушка вздрогнула и затихла, не поднимая головы.
Он осторожно, боясь совсем ее запугать, опустился рядом на скамейку и закончил стишок, которым всегда дразнил сестренок:
- Это не коровушка, это Галя-ревушка!
Девушка подняла к нему лицо.
Ну и ну! Кадр из фильма ужасов! Тушь, тени, помада – все смешалось на лице этаким модернистским натюрмортом. И припухшие заплаканные глаза. Большие-большие.
- Я вас не знаю… - хлюпнула она.
- Неважно. Что случилось-то? Ногу подвернула?
- Каблук сломался… А откуда вы меня знаете?.. Галя, говорите…
- Я угадал, что ли? Здорово! Ну, это я случайно. Открой сумочку, платок есть? Давай сюда… Поплюй хорошенько… Так… Ну-ка еще…
Галя послушно поплевала в платок. Потом виновато вздохнула:
- Все… Во рту пересохло…
- Эх, молодежь! Каблуки ломаем! Плеваться не умеем! Сиди здесь!
Он быстро перешел проспект к автоматам с газировкой, оросил платок за одну копейку без сиропа и вернулся очень довольный.
- Вот так, теперь умоемся… А то такая баба-яга сидит, я чуть концы не отдал… Ну, другое дело.
На него доверчиво смотрело то самое, нежное, тонкое лицо, наверно, обычно очень бледное, а сейчас порозовевшее от слез и умывания. И он разволновался, как в детстве при виде хрустального лебедя. А она смотрела ему прямо в глаза и послушно, хотя и стесненно, отвечала на все вопросы.
- Теперь уже не знаю… Без каблука куда…
Коля повертел в руках искалеченную туфлю.
- А домой по воздуху полетишь?
Галя радостно кивнула.
- Та-а-ак! А ну-ка, давай ноги.
И он достал из коробки новые тапочки. Красные, пушистые, с белыми и кремовыми розочками.
- Ой, что ты!..
- Что-что! Дарю, носи! Сегодня какое число? Седьмое? Вот и буду каждый год седьмого числа дарить тебе новые тапочки.
Он и не понял, почему сказал это. Так уж сболтнулось. А ее глаза, и без того огромные, распахнулись до невозможных пределов.
Он опять заволновался и нарочито небрежно оглянулся по сторонам:
- Куда нам? На трамвай, на автобус?
- На трамвай…
Галя встала с трудом и, хромая, пошла рядом. Тапочки бултыхались и соскальзывали с ног. Размер-то Дашкин, а лапища у нее – будь здоров!
- Больно идти?
- Ногу натерла… - Галя виновато улыбалась.
- Ну, тридцать три несчастья! А куда все-таки ты шла, такая расфуфыренная, можешь сказать?
Галя фыркнула:
- На свидание…
И оба расхохотались. Галя даже покачнулась от смеха и схватилась за его локоть. Застенчиво отшатнулась, притихла и сразу снова рассмеялась до слез. И Коле подумалось, что она смеяться, пожалуй, не привыкла.
- Смотри, трамвай идет. Этот годится? Шире шаг!
И потянул ее за руку за собой. Галя сорвала с ног тапочки и, держа их в другой руке, полетела за ним босиком, как воздушный шарик на веревочке.
В трамвае сидели, держась за руки. Галя, задыхаясь и захлебываясь от смеха, сжимая безотчетно его руку, все говорила и говорила. Сначала про этого несуразного Геню, который сегодня Галю так и не дождался. И Коле это очень нравилось!
- Эх, надо было бы тебя все же до Кировского довезти. Сдал бы ему с рук на руки. Это не вы, мол, ребеночка потеряли?
И опять смеялись на весь вагон.
Потом она рассказывала про свой институт, потом,  в обратном порядке, про неудачное поступление на филфак. Говорила и говорила, нисколько не удивляясь, что он едет с ней вместе, как будто им по пути.
Соскочив со ступеньки трамвая, Галя слегка присела и закусила губу. Схватившись за Колину руку, дошла до тротуара, с трудом переставляя ноги в красных тапочках, и остановилась, испуганно глядя на него.
- Очень больно… - в глазах ее были слезы.
- Ну-ка, покажи, что там с ногами.
Еще один кадр из фильма ужасов. Ну и денек! На капроновых гольфах расплылись кровавые пятна. Они присохли на стертых местах, а сейчас, после прыжка с трамвайной ступеньки, кровь проступила снова.
- Ух, ничего себе! Что ж ты молчишь, пионер-герой?
Галя виновато смеялась сквозь слезы.
- Что делать-то будем, пионерка? До дома далеко?
- Минут десять ходьбы… Ничего, я опять босиком…
- И не думай. Гляди, дождь начинается.
Действительно, из невесть откуда набежавших тучек заморосил дождь, расставляя темные крапины на пыльном асфальте.
- А выход напрашивается только один, - и Коля решительно подхватил Галю на руки.
Она была легкая, как его девчонки лет пять назад.
- Ой!… ой!… - испугалась она, - не надо… пусти… Тебе тяжело…
- Мне? Да ты что! – и Коля, не спеша шагая по улице, начал рассказывать ей, как отплясывал с двумя сестренками на руках. – Сейчас такие тети-лошади выросли! На вид тебе в мамаши годятся!
Он шел, верно угадывая дорогу, и рассказывал о маме и сестренках. А Галя притихла, прижавшись щекой к его плечу. Покосившись, Коля увидел, что она закрыла глаза и лицо ее спокойно отдыхает.

3. Галя и красные тапочки

Впереди поворот, за поворотом свет…
Идет Галя по коридору и думает о тапочках, красных, пушистых с белыми и кремовыми розочками. Как они оказались на ее ногах?
«Это они проводить меня пришли. Я деда не проводила, а они, хоть и тапочки, а вспомнили обо мне».

В тот вечер, доковыляв по лестнице до квартиры, чуть не сходя с ума от того, что с ней случилось, она поставила тапочки на столик прямо перед подушкой. Вот откроет завтра глаза – и тапочки!
Проснувшись утром, долго лежала, прикрыв лицо одеялом.
«Не просыпаться бы… Сейчас открою глаза – а их нет! Это был сон! Такого в жизни не бывает».
И она вспоминала все с самого начала.

Его веселый голос, когда он назвал ее по имени «Галя-ревушка». Его лицо с крупными твердыми чертами. Он говорит ей: «Ну-ка, поплюй…» и держит ее одной рукой за подбородок, а другой деловито и умело, как своей дочке, вытирает глаза, лоб и щеки. А рука у него твердая такая. И теплая…
А глаза у него добрые и такие,  будто он ее давно знает. И любит…
А потом она, совершенно опьянев от счастья, болтает и болтает, хохочет и хохочет. Прямо как Чебурашка когда-то.
А потом он несет ее к дому. На руках… И кажется, навстречу знакомые лица. Соседи?..
Спрятаться некуда… Она закрывает глаза и сразу успокаивается. Умная все-таки птица страус…
Вот так… Глаза закрыты, под мышками одна его большая теплая рука, под коленками – другая.
А Галина рука лежит на его плечах. И плечи твердые-твердые, прямо каменные. И теплые. Весь теплый…
И сердце Галино колотится и замирает, но где-то рядом бухает другое. Вот так, чуть не в такт. Нет, сначала не в такт. А потом как будто…

Конечно, приснилось! Это же ей всю жизнь снится. Приснилось! Сейчас глаза откроются – и нет тапочек. Таких вообще не бывает. Нигде не бывает, только во сне. Пушистые, красные, с розочками… Белыми и кремовыми…
Галя медленно стянула одеяло с лица, открыла глаза и увидела их прямо перед лицом.
Зажмурилась снова.
«Значит, галлюцинации… Я сошла с ума, какая досада… как фрекен Бок… Столько в жизни было удобных случаев и почему-то вдруг сейчас… Обидно!..»

В комнату вошла веселая мама.
- Эй, лежебока, долго спать-то еще будешь? Скоро одиннадцать! Мне нужно было тебя Соней назвать, а я почему-то Галкой. Какая же ты Галка? Галки давным-давно на ветках сидят и носами стучат.
Мама села рядом с Галей и щелкнула ее по носу.
- Открывай, открывай глаза! А я вчера двенадцатую главу закончила! Эх, хорошо!
Мама потянулась так сладко, что Галина кровать задрожала и заскрипела.
- Там про что? – спросила Галя, не открывая глаз.
- Там про химические реакции, - засмеялась мама. – Ты все равно не поймешь. Химию-то напрочь забыла? То-то же! А это что у тебя такое?
 И тогда Галя открыла глаза. Мама держала в руках тапочки.
- Какая прелесть! Где это ты купила? Сколько стоят? Дорогие, наверно? Что за глупость – тратить большие деньги на тапки! Да и размер вроде не твой…
- Это подруге в подарок…
- Ох, подруги-подруги!.. Никогда ни одной твоей подруги не видела. Хоть бы одним глазком взглянуть, - рассмеялась мама и пошла на кухню.
А Галя себя на кровати, взяла в руки тапочки, подержала, погладила пушистые розочки, примерила на ноги. Конечно, велики. Как они бултыхались у нее на ногах!.. А потом она сдернула их с ног и побежала к трамваю. С ним! Как его зовут?..
Встала и зажмурилась от боли. Дохромала до аптечки, залепила стертые места пластырем, и жить стало легче.

А он донес ее до подъезда, поставил на ноги. Отвел ото лба мокрые темные волосы, зябко поежился, поправляя мокрый ворот пиджака.
- Ну, доберешься теперь? Тогда побегу сушиться, - улыбнулся, махнул рукой и ушел.
Не узнал номер телефона. Не спросил, какая квартира. Зачем ему?.. Но на память останутся тапочки.
Так провела она утро, любовно перебирая в памяти каждый миг. Сидела, забившись в уголок дивана, и штопала локти у любимой вязаной кофточки. А под Галиными коленками была его теплая рука… А под Галиной рукой были его теплые плечи… И сердце его где-то стучало и отдавалось в Галином сердце…
Закончив работу, она убрала иголку и прошлась по комнатам. Просто так. И просто так заглянула в окно…
Увидела его сразу. Со второго этажа своими близорукими глазами сразу узнала, хотя он был сегодня в другом пиджаке – коричневом, а не сером, и в другой, белой, рубашке.
Он стоял и сосредоточенно рассматривал окна дома. Вот дошел до крайних окон третьего этажа, опустился ниже и пошел по второму. Все ближе и ближе его взгляд.
Галя стояла, окаменев и едва дыша. Вот! Нашел! Улыбнулся широко и протянул руку так, будто мог достать. А Гале захотелось перевеситься через подоконник, схватиться за его руку – и вниз!
Лихорадочно накинула только что починенную кофту, подергала расческой волосы и выскочила на лестницу.
- Куда? – крикнула мама вслед.
- Меня ждут… - откликнулась Галя нечаянно громко, так что голос отозвался на всех этажах.
Задыхась, вылетела на улицу и сразу оказалась с ним рядом.
- Привет! Я лопух, не спросил вчера номер квартиры. Ну, думаю, кричать придется, народ пугать. Или по этажам ходить: не у вас ли тут Галя – Красная Тапочка проживает? Как ноги?
- Заживают, - Галя опять почувствовала пьянящую легкость под его добрым взглядом. – А я тоже лопух. Не спросила, как тебя зовут.
- Не сказал, что ли?.. Ну, ничего себе! – он галантно щелкнул каблуками. – Морозов. Николай Николаевич. 58 года рождения, холост, не привлекался, не замечен. Ни в чем! Что там еще? Член ВЛКСМ….
- А я не член! Меня выгнали! – весело сообщила Галя.
- Ну-у? А что ж ты такое натворила? На портрет Ленина чихнула? Ну-ка, - потянул он ее на пустынную детскую площадку к скамейкам, - садись, отчитывайся.
И Галя взахлеб рассказывала. Когда она выдыхалась, начинал Коля. Оба торопились. Столько всего накопилось, пока они были в разлуке целую жизнь.


- Последний шов…
- Что там с сердцем?
- Сокращения слабые… сразу затухают.

4. Две мамы

Вот и дошла Галя до поворота. Смотрит – а там снова коридор, и кто-то там ждет ее, дорогу показывает к следующему повороту.
Идет Галя и думает о маме Свете. Расстроится, когда узнает, что Галя ушла по этому коридору. А расстраиваться ей нельзя, у нее сердце. А Галино осталось там, на каталке…

И увидела Светлана страшный сон. Открывается будто дверь, а за дверью Галя. Она протягивает Светлане через порог сверток и говорит: «Это вам подарок». В руки положила и исчезла за дверью. Светлана с подарком в руках бросается следом, а там вместо лестничной клетки длиннющая дорога, и в конце ее уходящая Галя. Сейчас совсем исчезнет. Но за ней не побежать никак – ноги не поднимаются. Хочет Светлана крикнуть, позвать ее – голоса нет. Сипит изо всех сил: «Га-а-аля-а-а!» И Галя услышала. Остановилась. Оглянулась…

Светлана села на кровати, тяжело дыша, схватившись рукой за грудь, другой нащупала под подушкой нитроглицерин. Опять прилегла с таблеткой под языком. Но теперь уже не уснуть.
«Галенька, Галенька, доченька… - повторяла про себя. – Что там с тобой? Какая беда случилась?..»
За стеной заметалась, забормотала во сне Ташка. « Куда, куда… нет… не надо…» Светлана осторожно, зажав ладонью ноющее сердце, встала, подошла к ее кровати, пощупала лоб – мокрый. Чуть откинула одеяло и перекрестила.
Когда Таша задышала ровнее, вернулась на свой диванчик.
«Вот и у Ташки сон плохой. Может, тоже Галю видит? Дашка-то спит, хоть из пушки стреляй!»
И думает Светлана опять о Гале. И вспоминает.

Коля тогда собирался прийти к ним в субботу – не пришел. Вечером только позвонил: «Ничего, ничего, все в порядке. Я уж шел к вам, да одна встреча нечаянная получилась. Потом как-нибудь расскажу!..
Так и исчез на три недели, только позванивал иногда, отшучивался, посмеивался: «Приду, приду. Мам, не обижайся, очень занят сейчас».
А Дашка однажды бухнула ему напрямки:
- Влюбился ты там, что ли? – у нее и мыслей других нет, все только об этом.
А он как захохочет. Даже рядом с телефоном слышно было.
Потом, наконец, пришел, да такой, что и не узнать. Похудевший, помолодевший. А уж веселый и дурашливый, каким и в школе не был. Смотрела-смотрела на него мама Света, слушала-слушала, и решилась, как Дашка, прямо в лицо:
- Да что это ты на себя не похож? Жениться, может, надумал?
А он взял маму за руки, заглянул в глаза, как ребенок:
- Точно, мам, надумал.
А сердце у Светланы только и ждало  - сразу у-у-ух! – и в глазах зарябило.
- Ты, мам, не рада, что ли?
А вроде и не рада. Такая вдруг ревность проснулась к этой незнакомой девице, хоть бы и не видеть ее никогда.
- Ну как не рада, пора уж тебе семью заводить. Какая она, расскажи, как выглядит?
- Глаза большие-большие, голубые, - говорит Коля, как песню поет. А Светлана думает: «Накрашенная. Карандашами всякими, тенями намазанная».
- Волосы светлые-светлые, - а мама думает: «Обесцвеченные в парикмахерских»
- Пальцы у нее длинные такие, тоненькие, - а у Светланы в голове: «Когти, значит, на полметра»
Только Ташка сидела, рот разиня, и все за чистую монету принимала. Дашка демонстративно ухмылялась, пытаясь брата из себя вывести. А мама терзалась от боли за своего наивного облапошенного сына.
- Мам, знаешь, она как ребенок. Доверчивая, прозрачная – вся душа насквозь…
«Ну, точно, окрутила молодца, - окончательно запечалилась мама Света, - а потом закричит: не виноватая я!»
- Ну, приводи, познакомимся, - улыбнулась она старательно.
- Приведу! Вот только скажу ей, что в жены хочу взять, а то она еще не знает, как в том анекдоте, - усмехнулся наивный облапошенный сын.
И опять исчез. Только названивал:
- Все в порядке? Как сердце? Как девчонки?... Да, все у меня хорошо… Да, приведу, приведу… Пока, целую!
Наконец, сообщил по телефону:
- Ну, мам, завтра мы с Галей к тебе придем. Ничего, ничего не делай – я тортик принесу… А это зачем, для кого? Для меня, что ли? Показать, каков я во хмелю? Тебе нельзя, Гале тоже нельзя, так что и не придумывай. Ну, жди!
Очень Светлана заволновалась. Чувствовала грех за собой, что думала плохо о будущей снохе. Твердила про себя: «Прости, голубушка, прости!» Но ничего не помогало: так и стояла перед глазами раскрашенная когтистая тетка с белыми космами.
Но отворилась входная дверь, и ввел Коля за руку хрупкую девочку в голубом платье.
И сказать Светлана ничего не успела, только взглянула в лицо ей, и сердце ее больное так и расцвело: «Моя, моя родная!» Как обнялись они обе – крепко-крепко! До слез! Девочки смотрели на них с испугом и смущением.
- Ну-ка, - забеспокоился Коля, - идемте-ка в комнату. Садитесь вот на диванчик и обнимайтесь со всеми удобствами.
 Так весь вечер и просидела Светлана, прижав к себе Галю, и  смотрела-смотрела, и насмотреться не могла, будто нашла свое давно потерянное дитя.

Погоревала Галя о мамушке Свете – и о маме Але вспомнила. Бедная, несчастная мама! Все ее бросили – и Галя тоже. Ну, ничего, мама сильная, у нее есть дело ее жизни. Да и Галя, если уж признаться, только хлопоты ей доставляла.

Проснулась и мама Аля. Взглянула на часы – 3.45. До утра далеко. Почему проснулась? Почему о Галине вдруг затосковала? Подумала Альбина и решила, что нет у нее причин для тоски. Кесарево сечение будут делать днем, а сейчас Галя спит под присмотром врачей, и все у нее в порядке. Так, проглотив таблетку димедрола, убеждала себя Альбина, пока не уснула.

5. Предложение
Идет, идет Коля быстрыми шагами от моста Строителей до Тучкова моста. Дойдя, поворачивает обратно. Уже в третий раз он так идет, почти бежит, как будто можно этим подстегнуть время.
Кажется, пора останавливаться, скоро мосты опустят. А облачко горит  в голубом небе невозможно розовым светом. А где другое? Растаяло? Совсем?
Осталось пыльное пятно на его месте. Медленно-медленно протянуло облако розовую руку и забрало в кулачок эту серенькую пыль. И засияло пуще прежнего.
Он, он один во всем виноват. Было дано ему счастье, а он его плохо берег. Думал, что со счастьем надо быть попроще, побудничнее, поэкономнее – тогда его хватит надолго.
А знала ли Галя, как он ее любил? Говорил он ей об этом?
Коля остановился, и мороз пробежал по позвоночнику: может, она потому так хотела родить этого ребенка ценой своей жизни? Нет! Быть не может! Разве были у нее причины?..

Они уже три недели ходили по аллеям Елагиного острова и открывали друг другу самые тайные свои тайны. Коля рассказал о Леше, о страшной его жизни и страшной смерти.
Галя рассказала про деда. И много тайн еще томились и рвались на свет Божий…
Галя уже привыкла держаться за его локоть обеими руками. А иногда, задумавшись, даже слегка касалась щекой его плеча, как будто спасаясь от своих дум. И тогда Колю просто подбрасывало волной восторженной нежности. Но он прятал ее как мог. Кажется, виной тому была Ника. А потом еще две, три, четыре бестолковые встречи с бестолковыми поцелуями. Галя была настолько другая, что он боялся спугнуть ее, как робкую птичку.
Он только подбирал и отводил в сторону прядки Галиных легких, непослушных волос, которые вечно выбивались из хвостика, перетянутого резиночкой. Так и лезли эти волосы в глаза и рот, так и мешали ей говорить.
А в тот день разразилась обещанная синоптиками гроза. Галя, как всегда смотрела только на него и не видела сизых грозовых туч. Когда захлопали по земле первые капли, она растерянно оглянулась:
- Ой, дождик!..
Коля вытащил из потайного кармана полиэтиленовый дождевик, скатанный в тугой валик, расправил его, встряхнул:
- Ну как? Поместимся здесь вдвоем?
- Поместимся! – радостно кивнула Галя, потому что радовалась всему, что он говорил.
Коля раскинул полиэтилен над их головами, и сразу оглушила барабанная дробь частых капель. Но это было только начало. С первым ударом грома дождь опрокинулся сплошным потоком на старый парк, мигом забрался под плащ и вымочил обоих насквозь.
Тогда Коля сжал полы плаща одной рукой, чтобы не было щели, и крепко прижал к себе Галю. Она испуганно чирикнула и затихла, уткнувшись лицом в его пиджак. И тогда он, пьянея от такой головокружительной близости, небрежно спросил о том, о чем уже не мог молчать:
- Ну что? Замуж-то за меня пойдешь?
Она вздрогнула и резко вскинула голову, ударив его лбом в подбородок.
Это была удивительная ее особенность – невольно делать то, чего он безотчетно ждал. Она была такая с первой их встречи, когда упала на скамейку умирающим лебедем. И сейчас она сделала именно то, что ему было нужно. Теперь он мог избежать неловкости, спрятавшись за несуществующую боль:
- О-ох! Ну и подзубальник! Бокс-каратэ!
Было так удобно зажмуриться, словно от нестерпимых мук, и спрятаться от ее ослепительных глаз.
Когда этим мукам пора было бы уже прекратиться, Коля осторожно опустил глаза. Галя уже не смотрела на него, глаза были опущены, но лицо ожидало и ожидало. И тогда он отчаянно поцеловал ее побелевшие губы и пробормотал:
- Вот… Будешь еще драться…
Галя дрожала. Тонкие пальцы вцепились в его пиджак, и тихо прошептала она: «Ко-оленька…»
Неужели он не сказал ей тогда, что любит? Нет! Так и увильнул!
Ливень закончился внезапно, будто там наверху перекрыли кран.
Коля, долго встряхивал дождевик, долго скатывал его, потом, скатав, заталкивал в пакетик, а потом этот пакетик заботливо укладывал в карман. А Галя все смотрела на него прозрачными глазами. Наконец, закончив всю сложную церемонию с дождевиком, Коля бодро спросил:
- Ну что? Домой?
Галя кивнула и опустила голову.
Пошли молча. Теперь Галя шла как-то поодаль, внимательно глядя под ноги и обходя лужи. Поэтому Коля решился закончить тему:
- Ну так? Жениться будем?
Галя помолчала, потом, не поднимая головы, спросила тихо и серьезно:
- А ты вправду хочешь?..
- Конечно, хочу…
Ну и все! Ну и молчал бы! Если уж не сказал о любви, на такой вопрос отвечая, то лучше было вообще молчать. А он прибавил солидно:
- Мне уж двадцать семь. Пора семью заводить.
И Галя тихо отозвалась:
- Ну, если пора…
- Значит, согласна?
Молчание. И ответ почти шепотом:
- Согласна.
Он остановился посреди аллеи, по-хозяйски взял в ладони ее лицо и громко поцеловал в обе щеки и в нос.
Прохожие весело оглядывались на них, и Галя, наконец, улыбнулась доверчиво и ясно, как прежде. А потом вдруг заплакала.

6. Смотрины


Близок поворот… Свет все ярче…
Идет Галя и думает о тех, кто остался там, в темноте, позади. Папа, славный, добрый! Ты так все хорошо понимал. Как жаль, что не нашлось у Гали времени сказать папе, что он самый лучший папа…
Бабушка Кира!.. Прости!.. Не надо, не надо так, бабушка!.. Этот путь Галя должна пройти одна…

Они сидели за столом все вместе, мирно, дружно, как будто до сих пор были семьей. Говорили понемножку обо всем, кроме того главного, за чем собрались. У Коли с папой уже завязался мужской разговор о папином знакомом «жигуленке» с волговским движком. Бабушка любовно смотрела на Колю и под столом поглаживала Галину руку. Мама, обворожительно улыбаясь, учила Колю кушать зефир с клубничкой.
Коля прилежно усваивал:
- Так-так. Значит, напополам зефирину разломить, в серединке ямку раскопать и ягоду туда? А сверху другой половинкой? Логично!..
И мама по-девичьи смеялась, наблюдая, как млеет Коля над этим произведением.
Но вот чай и выпит. Все притихли, сосредоточились, а Коля вздохнул, собираясь с духом, и заговорил:
- Ну, вы ведь уже знаете, зачем я пришел. Вот что хочу сказать… Мы с Галей скоро поженимся, потому что очень друг друга любим.
Вот оно! Наконец-то он сказал то, что она так хотела услышать! Он ее любит!
- Я старший инженер, работник перспективный, собираюсь диссертацию писать. Зарплата, конечно, не Бог весть какая, но жить можно.
Мама высоко подняла персидские брови и приступила к допросу:
- А родители твои, Коля, согласны?
- У меня только мама. И две сестренки. Конечно, они очень рады, что я женюсь.
- А кем твоя мама работает?
- Она гардеробщица в школе.
Мама сделала приветливое лицо, и Коля заторопился:
- Вообще-то она была когда-то технологом на «Арсенале», но когда девочки родились, ушла оттуда. А потом все время с ними была, сначала в детском саду – няней, потом в школе уборщицей, буфетчицей. Но теперь у нее сердце больное, тяжелую работу ей нельзя…
Мама слушала и кивала. Потом спросила очень проникновенно:
- А как у тебя, Коля, с жильем? Можно, конечно, и здесь жить, но будет ли вам с Галей удобно? Комната у Гали тесная, а если еще ребенок появится, так и совсем будет трудно. А гостиную занимать нельзя, ко мне часто сотрудники приходят, могут даже иностранцы зайти. Я не знаю, как ты, Коля считаешь?
Бабушка опустила глаза. Папа прикрыл лицо рукой. Но Коля широко, как мог, улыбнулся маме:
- Что вы, что вы, Альбина Викторовна, у меня жилье есть! Комната вполне приличная для нас с Галей!
- Ну, вот и прекрасно! – восторженно откликнулась Альбина. – Значит, завтра подаете заявление, да?
Потом Коля стал прощаться. Бабушка Кира поцеловала его и со слезами шепнула: «Голубчик…» Папа взял его за плечи и потряс, улыбаясь в пшеничную бороду. У мамы Коля церемонно поцеловал руку и пошел в прихожую. Мама отправилась было за ним, но папа удержал ее за руку.
- Да сиди ты! Галя проводит…
- Как же так! Невежливо получается, - полушепотом заволновалась мама.
- Ничего, вежливо, - успокоил папа.
В полутемной прихожей Коля смахнул со лба воображаемый пот:
- Ну что, отбились?
А Галя крепко-крепко обняла его за шею. Поцелуй у них получился такой долгий, что мама в гостиной звучно осведомилась:
- Он там ушел или нет еще?
А папа на нее зашикал.
Тогда, оторвавшись друг от друга, они тихо рассмеялись, и Коля шепнул:
- Прелесть у тебя мама!

Коля понравился. Бабушка  растроганно вздыхала и улыбалась. Папа одобрительно кивал:
- Парень с головой. И руки на месте.
Мама слушала их и загадочно улыбалась. Кажется, у нее было свое мнение, которого Галя испугалась заранее.
Когда папа с бабушкой уехали, мама, убирая со стола посуду, спросила будничным голосом:
- Я что-то не очень поняла, почему он на тебе торопится жениться. Ты ребенка, случайно, не ждешь?
- ?!
- Что ты мне глазки строишь? Нет, не понимаю. И это тревожно. Если бы он претендовал на эту квартиру, было бы хоть понятно.
Галя потерянно молчала.
- Конечно, конечно, ты на седьмом небе и ничего знать не хочешь.  Но я твоя мать и обязана тебя предупредить. Потом вернешься, опять мне на шею сядешь, да еще с ребенком. А ты знаешь, что такое ребенка без мужа растить, как я тебя растила?
Галя молча плакала.
- Разумеется, парень он неплохой, с мужицким таким природным умом. Красивый. Но это и плохо: наверняка у него женщины есть. В общем, смотри сама, как хочешь. Ну вот, опять эти твои вечные слезы! Можно подумать, я тебе плохого хочу!
Галя, зажимая рот, ушла к себе, бросилась лицом в подушку и плакала всю ночь.
Утром позвонил Коля:
- Привет! Выезжаю к тебе. Паспорт приготовила? Сейчас же в сумочку положи, а то забудешь. Жди. Родная… - и повесил трубку.
Галя вышла встречать его к остановке. Он легко выскочил из трамвая, высокий, сильный, как сказочный принц,  и улыбнулся широко-широко:
- Ух, ты здесь? Ну, здравствуй! – привлек к себе, поцеловал и тут же насторожился.
- Что-то случилось? Ну-ка давай, давай, рассказывай, я же вижу!
И Галя, схватившись обеими руками за его пиджак начала сбивчиво:
- Нет-нет, все в порядке, просто голова болит… Наплакалась… то есть… поплакала, но немного… Это я от волнения, у меня всегда так.
- Нет, я еще по телефону услышал – что-то у тебя не так. Ну-ка давай! Я кому-то из твоих не понравился? Маме?
- Нет-нет, что ты! – испугалась Галя. – Понравился ты ей, правда, очень. Она только сказала, что … не понимает, почему ты на мне женишься. Ну и все! А мне сразу всякие глупости в голову полезли. У меня бывает…
Коля сильно сжал челюсти, и Галя даже испугалась его лица. Но только на мгновение.
 Он провел рукой по лбу, будто стирая свой гнев, обнял Галю за плечи и заглянул в глаза:
- Она не понимает – ладно, простим старушке. Но ты ведь понимаешь?
Теперь слезы потекли легкие и радостные.

7. Супружеское счастье

Коля стоит у моста. Сейчас. Галя, родная, сейчас! Последние минуты. Опускается… опускается…. Сколько раз видел, да и сейчас не до того, но в груди восторженный холодок…
Взревели моторы десятка машин, стоявших в ожидании, а Коля уже летел вперед. Цель близка, настроение поднялось, и даже мелькнула мысль: «А может, зря испугался? Может, все в порядке?» И сразу опять поднялся из глубины темный ужас: нет! Там беда!

Беда была близко, ходила где-то рядом с самого начала.
В первый раз он почувствовал ее приближение еще тогда, за неделю до свадьбы. Уже куплены были кольца и ушито до Галиного размера приобретенное Альбиной Викторовной свадебное платье. Даже зал в ресторане был уже заказан. Оставалось только подождать.
И Коля вдруг почувствовал ее муку.
Она пугалась, когда он целовал ее. Это было в глазах, беспомощных и печальных, и в дрожащих губах и в судорожно сжатых пальцах.
Наконец, он спросил ее:
- Я что-то плохо делаю? Ты меня боишься, что ли?
Галины глаза тут же набухли слезами. Он посадил ее к себе на колени, взял в охапку, как ребенка, и стал покачивать, осушая губами слезы. Наконец, когда дыхание ее стало легким, он шепотом попросил:
- Ты скажи… Мне ведь нужно знать… Обязательно, понимаешь?
И Галя рассказала о дохлом цыпленке, брошенном на ледяной пол в студеном физкультурном зале, о несчастной истерзанной бабушке Тамаре, о безумных выходках деда, о печальных клоунах на обоях… И о визите с мамой к гинекологу.
- Понимаешь, - торопливо, невнятно бормотала Галя, держась за его руку, - я  так испугалась… Мне чуть плохо не стало… А ноги судорогой свело, я их раздвинуть не могла… Врачиха мне на колени навалилась, только так и смогла осмотреть…
Она замолчала. И он понял все, что она сейчас скажет.
- Коля… милый… Ты на меня не сердись…если я вдруг не смогу…
И сам ужаснувшись того, что может произойти с ними, он стал убеждать ее и себя:
- Посмотри-ка на меня. Разве я похож на эту твою… акулу… камбалу?.. Или на врача какого-нибудь гинеколога?.. Это я, твой муж… Роднее нас быть не может. Я это ты – ты это я. Ну-ка, повторяй за мной.
И Галя шептала, как заклинание: «Я это ты – ты это я…»
Тут Коля едва справился с желанием сейчас же доказать ей, что все будет прекрасно. Свирепый зверь, последнее время смирно сидевший в болоте и робко вилявший хвостом, полез своей грязной лапой куда попало: «Н-неделей рра-аньше, н-неделей по-ожжже…»
Как всегда Галя угадала, что ей почему-то надо вспорхнуть с его колен, расправить платье, подбежать к зеркалу, к часам, охнуть: «Скоро мама придет!» и убежать на кухню к чайнику.
Коля посидел еще, подышал глубоко. Потом подошел к зеркалу, где только что было ее отражение, пригладил волосы и погрозил кулаком грязному чудищу:
- Еще неделю будешь ждать! Понял?
Но туча рассеялась. Галя больше ничего не боялась.
Она так и шепнула ему в ту ночь, когда они, обессилевшие, не выпуская друг друга из объятий, начали погружаться в дремоту:
- Вот и все хорошо… вот и бояться не надо было…
Ночная тьма баюкала их на своей теплой груди, а болотный зверь, прирученный и кроткий, стерег их покой и только растроганно вздыхал в темноте и терся мохнатой головой об их ноги.

«Где я ошибся? Когда? Нет, только не в тот день! Мы были счастливы! Я это ты – ты это я», - повторяет Коля про себя, как заклинание, заворачивая в Биржевой проезд. Скорее!
Его ботинки гулко хлопают по сонному царству белой ночи. Отчаянно долго звонит в дверь приемного покоя. Дверь открывает девушка с усталым лицом:
- Здрасьте. Что вам?
- Моей жене плохо…
- Где она? Идти может? Носилки надо?
- Она у вас здесь, на дородовом…
Девушка прилежно сосредотачивается:
- Не поняла…
Коля начинает, путаясь и сбиваясь, объяснять про кесарево сечение, про Галино сердце, про внезапное пробуждение среди ночи.
- Вы что ненормальный? Или пьяный?
- Я очень прошу, позвоните, узнайте!.. Очень, очень прошу, девушка!.. Морозова, Галина Морозова.
- О, Господи!.. Ладно, позвоню…  Проходите и стойте здесь, - она пропускает его в вестибюль и скрывается за дверью.
Он тут же, стыдясь себя, приникает ухом к щели:
- Дородовое? Нина Ивановна, вы? Это из приемного покоя вас беспокоят, извините ради Бога. Тут у нас стоит за дверью сумасшедший муж и кричит, что с его женой плохо. Морозова у вас на отделении…. Да?.. Что?..»
Дальше девушка повторяет только «так… так… так…», и в глаза Коли темнеет.
- Ясно… Спасибо, Нина Ивановна.
И набирает номер опять.
- Алло, из приемного покоя. Тут у нас муж Морозовой…
И опять «так… так… так…»
Наконец, появляется в дверях:
- Идите сюда, сядьте, - она теперь смотрит на него мягко и заботливо. – Вас как зовут? Николай? Понимаете… ну, я вам в двух словах, подробности у лечащего врача узнаете… Ее ведь готовили к операции на сегодня. А она вдруг ночью начала рожать и так внезапно, что… Ну, в общем, ребенок сам родился. Вас можно поздравить, у вас сын. 3.150, 50 сантиметров. С ним все в порядке.
- А с Галей? - прохрипел Коля.
- Она в реанимации… Ну, что вы сразу бледнеете? Сядьте… сейчас накапаю… Вот, выпейте… Врач просил, чтобы вы пока не уходили, если можете. Они вам сразу сообщат…
- Сообщат?.. О чем?..

8. И настал понедельник

«Господи, ну подскажи, неужели я ошибся? И в чем? Как недопустимо было мне ошибиться!.. И нет теперь прощения!..»
Коля метался по аллее вдоль роддома, подбегая время от времени к окну приемного покоя. Но знаков ему никаких не делали, и он летел дальше, подгоняемый воспоминаниями.

Как прожили они эти два года со дня свадьбы! Как в счастливом сне! Как в ежедневном празднике!
Просыпались утром – ее голова на его плече – и сразу начинали смеяться. Со смехом завтракали и собирались на работу. А бабушки-соседки умилялись им вслед: «Вот голубочки-то наши полетели…»
И каждый день был прекрасен, потому что сберегали они в памяти каждую его минуту: все встречи, все разговоры, все смешные и грустные события. А вечером дарили это все друг другу. После работы Коля высматривал в магазинах что-нибудь вкусное, чтобы покормить после института свою голодную птичку, забегал домой хлебнуть чаю и начистить картошку, а потом ехал встречать Галю в ее институт.
Она сбегала по ступенькам и бросалась ему на шею на зависть всем незамужним. Угрюмо проходил мимо них тот самый Геня, верный рыцарь фаллического символа.
- А что это все же такое, символ этот? – спросил как-то Коля у молодой жены.
- Не знаю, так и не догадалась, - засмеялась Галя.
Ехали домой и с упоением слушали друг друга. И дома ужинали и рассказывали взахлеб. И в постели, приласкавшись и согревшись, досказывали что-то еще и еще, пока языки не начинали заплетаться.
Безмятежно прошли эти два года, только Галя вздыхала иногда:
- Почему-то ребеночек у нас не получается.
- Получится! – уверенно заявлял Коля. – Просто у аиста до нас еще очередь не дошла!
И вот однажды, в субботу, Галя встала очень тихая, задумчивая и улыбалась так загадочно-загадочно.
- Сон видела? Опять тебя на руках кто-то носил? – допытывался Коля. – Так это я был, и думать тут нечего!
- Нет, не сон, - Галя улыбнулась еще загадочнее. И Коля насторожился.
- Знаешь, что скажу? Там, - она провела рукой по тому месту, где у прочих людей бывает живот, - там кто-то появился.
- Ну-у-у? – весело протянул Коля! – Дай-ка, дай-ка послушать!..
Он опрокинул ее на кровать, зарывшись лицом в халатик, чтобы она запищала и захлебнулась от смеха.
- Ой, ой, не надо! Ха-ха-ха!.. Там же… Ой… Ничего не слышно еще!..
Пока они шалили и хохотали, Коля осваивал внутри себя ошеломляющую новость и не мог с ней сжиться. Легче было представить аиста с колыбелькой в длинном клюве  или капусту с младенцем вместо кочерыжки, чем его хрупкую нежную Галю – рожающей, выкармливающей, воспитывающей матерью.
Набаловавшись, они сели, прижались друг к другу и стали мечтать о том, как в понедельник Галя побежит после работы в женскую консультацию – в институт не пойдет, не до ерунды! Как сядут они вечером   и будут рассматривать всякие справки и направления! Как потом, через несколько месяцев, у Гали начнет расти живот и однажды в нем зашевелится их ребенок. И Коля будет слушать его все вечера подряд и разговаривать с ним, и петь ему песни. И в один прекрасный день, Коля отвезет Галю в роддом.
Мечтали они всю субботу, все воскресенье, успели нарожать кучу детей, выдать дочерей замуж, а сыновей женить.
И настал понедельник.
Коля, услышав щелчок отпираемой двери,  почему-то встревожился. Галя снимала пальто, надевала тапочки, низко-низко опустив голову, а когда, наконец, выпрямилась, он не узнал ее лица.
Молча взял он ее руку, совсем чужую руку, и повел в комнату. Она села на стул, прямая, жесткая, и посмотрела куда-то сквозь него. Потом разлепила сросшиеся в ниточку губы и проговорила:
- Мне нельзя иметь детей.
Он взял ее за руку, надеясь успокоить. Рука не ответила, а потом незаметно ускользнула от Коли.
- Вот, - Галя медленно развернула медкарту, - тут направление на… здесь написано… «искусственное прерывание»… А дальше показания: патология матки… Врачиха удивилась, как это я вообще забеременела… Моя операция на сердце… отрицательный резус… повышенное давление… Никогда у меня повышенного не было… Низкое было всегда…
- Ты успокойся, главное, успокойся. Не переживай, - неуверенно стал уговаривать Коля. – Нельзя так нельзя. Ну и ладно…
- Ну и ладно… - проговорила она одними губами, а лицо ее вдруг на миг спросило о чем-то. Но Коля не понял вопроса, и оно опять застыло.
Она избегала его взглядов, она избегала его прикосновений. Она вытягивалась в струнку на краю кровати, чтобы занимать как можно меньше места.
После работы собирала справки и сдавала анализы, приходила поздно и сразу ложилась. Коля в отчаянии пытался поговорить с ней, ждал хоть слова, хоть взгляда и пугался ее чужого лица.
Однажды утром он увидел, что она собралась не на работу: собрала в большую сумку документы, халат и тапочки. И ему стало так страшно, будто она собиралась на казнь.
У дверей она остановилась, подумала и сказала:
- Ну, все. До свидания. Я вернусь завтра.
Еще подумала. И по-прежнему не глядя на него, робко потянулась, обняла, уклонилась от поцелуя и ушла.

9. Побег

Еще поворот – и опять впереди путь. А свет где-то там, вдали, за следующим поворотом…
Кто-то указывает дорогу…
Что это белое на нем? Халат? И стены коридора как будто знакомые, больничные. Где, когда все это было?

Она шла таким же полутемным коридором за человеком в белом халате. Только была она не одна. Их было человек двадцать. Двадцать женщин, собравшихся совершить жертвоприношение…
Кому?.. Чему?..
С болезненной тревогой оглядывалась Галя по сторонам, все видела, все слышала, все запоминала с необычайной отчетливостью, будто искала что-то в этом ворохе впечатлений. Что-то единственное, что могло спасти…
Стоя в очереди на регистрацию, Галя слышала все голоса, все паспортные данные, все диагнозы. Они звучали в больничной тишине так пронзительно, что хотелось зажать уши. А собственный голос: «Беременность первая», - заставил ее крепко схватиться за край стола.
Потом их отправили по палатам. Соседок оказалось трое. Две сразу легли – одна на спину, другая лицом к стене. А третья только бросила пакет с бельем на койку и тут же побежала на разведку.
Гале не хотелось лежать. Она села на койку, поджав ноги, и по-прежнему тревожно смотрела по сторонам. Соседки молчали.
Галя невольно вспомнила, что у той, что отвернулась к стене, это четвертая беременность, а роды были два раза. А ту, что лежит на спине, устало прикрыв глаза, привезли на выскабливание после выкидыша. А у той, что убежала на разведку, беременность четырнадцатая, а роды были всего один раз.
Разведчица вернулась, обремененная новостями:
- А-атлично! Все хорошо, прекрасные маркизы! Сегодня смена хорошая, Пал Семеныч скоблит. Он зря не зарежет. А то там еще есть такая стерва Зинка, швабра белобрысая, - так у нее прямо через раз прободения. Ужас! Я к ней два раза попадала, кромсает, как попало, и общего наркоза никогда не даст! А Пал Семеныч всегда под общим наркозом. А-атлично! Ха-ха, меня, девочки, все тут знают. Я в год раза по два-три здесь чищусь. Тетя Тая, - крикнула она в открытую дверь старенькой санитарке, мывшей пол в коридоре, - привет! А я опять здесь!
Тетя Тая взглянула на нее искоса и проворчала:
- И чему ж ты, Ленка, радуешься?
- Радуюсь-то? А вот тебя, тетя Тая, встретила. Да к Пал Семенычу сейчас на свиданку пойду! Меня к вам сюда так и тянет! Ха-ха-ха!
Санитарка рассерженно плюнула и с грохотом прикрыла дверь палаты, чтобы не видеть нахалку.
А Ленка не могла сидеть на месте. Она подпрыгивала, как маленькая, на кровати, болтала ногами, подбегала к окну, выходившему во внутренний двор, и принималась объяснять, на каком этаже что находится и что там, в окнах напротив, в эту минуту видно.
Галя напряженно следила за ней, сама не зная, чего ждет. Боялась ли какого-нибудь безумного поступка или ждала какого-то дурацкого слова, которое ее, Галю, тут же убьет на месте.
А Ленка все металась по палате и ругмя ругала своего мужика, который вечно ленится презерватив надевать. Потом остановилась перед Галей и начала расписывать почему-то ей одной предстоящую процедуру:
- Ты не трясись! Ничего, все терпимо. Вот сейчас позовут, войдешь, на стол ляжешь, тебе укольчик в вену – и-и-и поплыла… Поплаваешь и даже время не заметишь. Потом со стола тебя снимут, в коридор вытащат, и будешь потихоньку балдеть. Это кто как – кто млеет, а кто начинает ерунду молоть. Умора! Такое, бывает, наговорят! Ну и все! Отлежишься – и опять как новенькая.
Галя по-прежнему молча смотрела на видавшую виды Ленку и все ждала чего-то. Две другие соседки замерли на своих кроватях – одна, отвернувшись к стене, другая, с тоской глядя в потолок.
Ленка вдруг прислушалась и выскочила за дверь. Вернулась через минуту:
- Ну, все! Вторая палата пошла!.. А у нас третья, значит, скоро и мы… Вот так, вот и все,- болтала она дрожащими губами, - скоро ляжем на стол… И прощайте наши мальчики-девочки…
Галя медленно перевела дыхание и взглянула на соседок. Та, что лежала лицом к стене, обернулась и с ненавистью взглянула на Ленку, а другая закрыла глаза и положила ладонь на лоб.
Теперь, окончательно проснувшись, Галя медленно встала с койки, взяла сумку с бельем, вышла, стараясь делать вид, что отлучилась на минуту.
Она спустилась по лестнице, лихорадочно припоминая, где находится то помещение, в котором она оставила верхнюю одежду. Устав от поисков и тревоги, подошла к пожилой женщине в синем халате, лицо которой показалось знакомым.
- Будьте добры, я ухожу… мне нужно пальто…
Женщина недовольно заворчала, что все только и ходят туда-сюда, сами не знают зачем, а ей всем и каждому открывать-закрывать. Но все же, поворчав, она вытянула из кармана связку ключей и открыла железную дверь. Галя лихорадочно оделась.
Скорее, скорее!.. Она чувствовала себя загнанным зверем, и чем дальше, тем страшнее ей было. Ее уже, наверно, ищут по всем этажам, сейчас и сюда спустятся.
Боясь поднять на гардеробщицу свои преступные глаза, Галя бочком проскользнула мимо и пробормотала: «Спасибо… до свидания…»
По улице она летела так быстро, что тут же задохнулась, но только прибавила шагу. Ей казалось, что сзади погоня.
Метро. Эскалатор. Поезд.
В вагоне села и стала себя успокаивать – теперь не догонят. Но выйдя из метро, опять побежала, потому что уже не могла не бежать. Обессиленная, вошла в квартиру.
Тетя Лида руками всплеснула:
- Галенька, заболела? Лица на тебе нет!
Галя покивала и кинулась в комнату. Тетя Лида за ней:
- Ложись, Галенька, ложись. Дай-ка укрою. Чайку горяченького принести?
- Можно валерьянки?.. – прошептала Галя.
Выпила валерьянки, сунула под язык валидолинку и вытянулась на кровати, терпеливо дожидаясь, пока перестанет колотить зверская дрожь.
Лежала и думала устало: «Зря прибежала. Коля приедет и отправит обратно. Может, встать и уйти?.. Куда-нибудь…» Но думать было очень утомительно. Она перестала думать и уснула.
Проснулась вечером. Открыла глаза – Коля сидит рядом на краешке кровати и в лицо ей смотрит. А глаза несчастные-несчастные. Никогда такие не были… Даже похудел вроде.
- Коля, я оттуда сбежала…

На следующий день они вдвоем сидели в очереди в женской консультации. Вся женская очередь косилась на них с любопытством.
Галя держала его руку между холодными сухими ладонями и без конца повторяла:
- Значит, я сейчас пойду одна, а тебя позову, если нужно будет. Ты только не уходи никуда…
Наконец, над дверью вспыхнула лампочка вызова. Галя вздрогнула, побледнела и, схватившись за сумочку, скрылась за дверью.
После нескольких минут тишины оттуда послышался сердитый голос врачихи:
- Да кого вы собираетесь родить с таким диагнозом? Урода какого-нибудь корявого? Вы ненормальная! Я вот сейчас в карте вам напишу, что вы психически ненормальная!
Тогда Коля встал и решительно открыл дверь.
- Что? Кто? – вскинулась на него врачиха.
- Муж! – кратко бросил ей Коля, не спуская глаз с Гали.
Она сидела, держась за край стола, и оглядывалась по сторонам, будто подыскивая удобное место для падения.
- Муж?! – нервно засмеялась врачиха и, вскочив с места, закричала на него. – Сейчас же уведите отсюда вашу жену! И чтобы на этой неделе аборт сделала! Я сама позвоню и договорюсь! Слышите? Чтобы все было сделано!
- Не кричать! – спокойно и жестко ответил ей Коля. – Моя жена не хочет делать аборт – и не будет.
- Та-а-ак! – хищно протянула нервная врачиха. – Сейчас с вами будет говорить главврач! Сейчас, сейчас!
Сверкнув по-ведьмински глазами, она выбежала из кабинета, хлопнув дверью.
Коля прижал к себе Галину голову:
- Ну что ты боишься? Она ведь не набросится на тебя со скальпелем. Ничего она тебе не сделает, если ты не захочешь.
Дверь резко распахнулась. Сначала, громко топая, вошла истеричка, за ней не спеша пожилой главврач.
- Ну и что тут у нас? – неторопливо спросил он.
- Вот! Вот! Вот! – врачиха, захлебываясь, совала ему медкарту. – Вы только взгляните на ее матку!
- Ну и взгляну. Бегом на кресло, - кивнул он Гале.
Галя на дрожащих ногах вышла за ним в соседнее помещение.
- Вы видите, видите? – надрывалась за стеной истеричка.
- Вижу, вижу, - успокаивал ее главврач. – Все я понял, и больше, Лариса Павловна, не шумите. Можно одеваться, - это, видимо, Гале.
И вернулся к столу.
- Ну-с, что тут еще интересного? – все так же неторопливо и устало листал он медкарту.
- Операция, вы видите, какая? Сложнейший порок сердца!..
- Прооперированный в четырехлетнем возрасте порок сердца. Порок как порок, бывает и хуже. И заключение довольно оптимистичное. Еще что? Резус? Ну, это не смертельно. Еще что? Давление? Это у нее-то давление? Ну-ка, я сам померяю… 100 на 60. Можно бы даже и повыше.
- Михаил Ильич! – трагически вскрикнула Валентина Павловна. – Я чувствую, куда вы клоните! Опять хотите мне подсунуть тяжелую беременную? А потом будете о моих показателях трубить на всех углах? Эта ненормальная хочет рожать с риском для жизни!.. Муж, может, желает ее со свету сжить, а шишки на меня посыплются?
- Стоп! – по-молодецки гаркнул Михаил Ильич. – Супруги Морозовы, пойдемте ко мне в кабинет. Лариса Павловна! Продолжайте прием!

- Так, Галина… Галина Анатольевна… подождите здесь, а я с вашим мужем переговорю отдельно.

- Садитесь, - кивнул на стул главврач. – Вы уверены, что хорошо подумали? Вам сейчас придется написать мне расписку, что согласны на роды и предупреждены о риске.
- Риск большой?
- Ну… в какой-то степени… да. Конечно, это будет кесарево сечение, иначе не выйдет. И даже при таком условии определенный риск есть.
- Как эту расписку писать?
- Обо всем подумали? Не дай Бог, конечно, но если вдруг все кончится плохо – как будете оправдываться перед ее родными?
Коля подумал и ответил невразумительно, но очень уверенно:
- Не будет мне оправдания. Но это все равно. Хоть с оправданьями, хоть без них…
- Вот таким, значит, манером…  - Михаил Ильич смотрел на него, задумчиво потирая лоб длинными чистыми пальцами. – Н-н-ну, что ж, пишите расписку.
Пока Коля писал, врач листал Галину карту и выписывал оттуда что-то себе в блокнот. Потом позвал Галю из коридора, указал ей на стул и набрал номер телефона.
- Алло, будьте любезны, если Мария Кирилловна сейчас свободна… Да, да, благодарю вас… Маша, это я, Миша. Здравствуй… да уж чаще-то не… Ничего, здоров, здоров… Печень не у меня, а у Володьки…А у меня правая почка… Все, все хорошо! Маша, погоди, слушай меня. Сейчас буду тебе читать, а ты потом скажешь свое мнение.
Коля держал Галю за руку и вздрагивал, слушая грозное многоступенчатое заключение.
- Ну и как?.. Да, и приспичило этой барышне рожать. Мы ее на аборт посылали, а она прямо со стола сбежала… Да, представь!.. Ну, и что ты думаешь? Между прочим, патология у нее интересная, прямо загадочная, ты такие любишь, рекомендую…Ага… Ага… Так… Я ей все объясню и расскажу. Ну, спасибо, Машенька… Да уж, я вечно тебе несчастненьких подкидываю… Ну, спасибо, привет всем твоим. Ты как сама-то?.. Ну-ну, молодец, железная леди. Будь здорова.
Он положил трубку, записал себе что-то в настольный календарь, полистал записную книжку и там что-то размашисто черканул.
- Ну, так, Галина… э-э-э… Анатольевна. Завтра вы к восьми утра подъезжаете в институт гинекологии и акушерства…
Михаил Ильич не спеша, очень подробно объяснил Гале, как найти всемогущую Марию Кирилловну, что нужно ей сказать и что сделать.
- Она положит вас на сохранение. И оттуда, чур, не сбегать, а то я ни за что ручаться вам не смогу. Все ясно? Давайте с Богом.

10. Веселая палата

Вот еще поворот. А свет впереди все теплей, все ярче, все ближе…
И как она могла жить в той темноте и в том холоде, который остался там, позади, где лежит сейчас на столе ее худенькое, истерзанное тело!..
Скоро, скоро конец пути… А может, опять новый поворот?..

Вот
Новый поворот,
И мотор ревет.
Что он нам несет?..

Хорошая песня. Так было весело ее петь всей палатой, вчетвером. Славные соседки были!
Все, все были славные.
Сколько их было за эти семь с лишним месяцев?.. Многих Галя и не запомнила, потому что появлялись они на день-два. Другие задерживались недели на две-три. Одна из них, Надя, пробыла с Галей три месяца.
У нее была плохая свертываемость крови. И после очередного анализа Надя демонстрировала всем любопытным свой палец с красной точкой, которая спустя несколько часов набухала кровью со зловещим упорством.
Сама Надя была кареглазая симпатяга с ослепительной улыбкой. Она умела жить с удовольствием и заражала этим соседей. Смеялась над всем, что было смешно, и вслед за ней смеялись все. Хваталась то за вышивание, то за вязание – и все дородовое отделение повально заболевало всяким рукоделием.
- Чего принести, яблок? - кричали со двора мужья.
- Розовой шерсти! Мулине! Крючок! Спицы! – кричали сверху жены голодными голосами.
Это Надя заставила всю палату петь песни. Она коллекционировала песенники и теперь понемногу переправляла свою коллекцию из дома в больничную тумбочку. Песенники, новые, старые, с яркими обложками и совсем без начала и конца, так и сыпались на пол, когда Надя открывала обшарпанную дверцу.
Встав с койки после очередной капельницы, побледневшая, с потухшими глазами, Надя первым делом бросалась искать в своей коллекции что-нибудь духовосстанавливающее, идейно-политическое.
- Ну-ка, давно мы про БАМ не пели! Слышишь время гудит – ну-ка, хором! – БАМ-м-м! Ах, ах, высший класс! По просторам крутым – дружно! – БАМ-м-м!..
А если грустный ангел пролетал над всей палатой, минута всеобщей тоски по мужьям, по мамам, по свободе, - Надя взбадривала всех:
- Что вы, бабы, приуныли? Ну-ка, нашу любимую, беременную, за-пе-вай!
И все, смеясь, выкрикивали:
- Если долго мучиться, что-нибудь получится!...
Но однажды утром вокруг Нади началась тревожная суета. Пришла Мария Кирилловна, послушала, пощупала и сурово крикнула в коридор: «Каталку!»
Так уехала Надя в родильное отделение, где над ней много часов трудилась целая бригада акушеров. И родилась – очень благополучно – прекрасная девочка.
Соседки появлялись, потом выписывались или рожали. Одна Галя была величиной постоянной. Еще одна такая постоянная жительница, отлежав восемь месяцев на дородовом, родила спустя неделю после Галиного поступления. Женщина была уже немолодая – 42 года, но очень милая, добродушная и подвижная, как мячик.
С удовольствием рассказывала о себе:
- Ой, девочки мои, девочки! Была в семнадцать лет дурочка, а папа с мамой – строгие. За руку взяли и отвели к знакомому врачу. И так были все довольны! Папа этому врачу семейную драгоценность подарил, флакон для духов работы Фаберже – золото с эмалью. Это уж потом папа узнал, что аборты разрешили делать официально, и можно было без Фаберже все сделать. А потом я в двадцать пять замуж вышла – и все, не беременею никак. Сколько специалистов обошла. Все, говорят, в норме, должны беременеть. Мужа моего замучили проверками, он чуть не сбежал от меня. Кормили меня всякими-то лекарствами, кололи-то кололи! В последнее время на гормонах держали. Ну да ладно, главное, доносила я, девочки! Счастье-то мне какое! – и глаза Риты блестели от веселых слез.
За нее болели все. Весть о Ритиных схватках мгновенно облетела все палаты. Она ходила по коридору, покряхтывая, и радостно всем улыбалась, а рядом с ней вышагивала толпа болельщиц.
- Вот, вот, началась, - докладывала Рита, потирая круглый животик.
- Двенадцать минут! Семь минут! Лена! – кричали постовой сестричке. – У Риты уже семь минут!
- Вот и умничка, - улыбалась Лена, - ходи, ходи. Я уже в родилку позвонила.
Когда за Ритой пришли из родильного отделения, все бросились целовать роженицу так бурно, что акушерка рассердилась:
- С ума посходили? Хотите, чтобы она тут в коридоре родила? Тогда и роды сами принимайте, а я пошла!
Риту, конечно, тут же выпустили из объятий, но провожали до самой лестницы и кричали вслед: «Держись, Ритуля, ни пуха!»
Никто не ложился вечером – ждали известий о Рите. Наконец, постовая позвонила в родильное отделение и объявила всем: «Девочка. 2800, 48 сантиметров». И только тогда, растроганно вздыхая, все разошлись по койкам.
Галя тоже стала достопримечательностью отделения. Она была Та, Которая Все Худеет. Теряла Галя в весе всю первую половину беременности. Потом начал расти живот, и потери веса прекратились. Но и прибавлялся медленно, грамм по сто в месяц.
Однажды вечером Галя услышала его, Сашеньку, в первый раз.
Тюк! – словно клюнуло внутри… Тюк! – еще разочек…
Галя обернулась к соседкам:
- Девочки, у меня зашевелился…
- Ой, Галка! Ой, Галочка! – очень все за нее обрадовались.
А на следующий день, когда дежурный врач пришел на обход, соседки обрадовали и его Галиной новостью.
Врач, веселый приколист, торжественно прижал руку к груди:
- Ах, ах! Майский день, именины сердца! Чувствительно вам благодарен! С меня полбанки!.. Варенья, конечно!
Галю перевели на особый подкрепляющий стол, и соседки дружно уговаривали ее доедать все. Но чем дальше, тем труднее Гале елось. Ощущение переполненности появлялось теперь после первых же ложек, и ей приходилось вставать и ходить, ходить, ходить, чтобы съесть свой обед хотя бы наполовину.
Соседки из других палат, опухшие, отекшие, приходили любоваться:
- Галя, покажи ручки. Ну, все косточки видно! А локти, смотрите, локти какие! Прямо уколоться можно. А ноги-то у Гали, как спичинки! И как ты на них ходишь? Да еще и живот носишь!
Галю эти разговоры очень смешили.  И вообще, жилось бы ей здесь весело, если бы не постоянная тоска о Коле.
Он подходил под окна к семи часам вечера, каждый день, в любую погоду. И она смотрела на него сверху, роняя слезы.

11. Лицо в окне


«Господи, что же натворил я? Почему я ей уступил? Испугался, что она меня разлюбит? Или не поверил, что это такой риск? А если бы все сначала, и знать, чем кончится – разве смог бы не разрешить ей рожать? Могу я это не разрешать? Не знаю… Не понимаю… Где правда?.. В чем правда?..»
Коля шел вокруг роддома уже в четвертый раз – и опять, и опять мимо того страшного тупика, куда выходят окна родильного отделения. И опять оттуда слышен крик, хриплый, надсадный, как будто не женский. Неужели в эту ночь еще кто-то родится?.. И родится благополучно?.. И мама с ребенком на руках уедет отсюда через неделю?..
А вот другой двор – родной. Сюда выходят окна Галиной палаты.
Выходили…
Семь с половиной месяцев…
И каждый день Коля приходил сюда, чтобы увидеть Галино лицо на третьем этаже. Только увидеть. Сейчас, в начале лета, окна открываются, и можно услышать ее голос. Он видел ее в окне несколько часов назад:
- Галюша, как ты?
- Хорошо.. Все хорошо… - как всегда кивнула она. Но лицо ее было чуть испуганным.
Да, точно, уже не все было хорошо. А он не обратил внимание.
- Значит, завтра?
- Да, Колюшка, завтра. Ты приходи сюда. Спросишь у девочек, - они, наверно, уже будут знать…
- Обязательно приду. Все будет хорошо! Галя! Да?..
- Да, все будет хорошо… Коля…
Она сказала это торопливо и смущенно. Она уже знала, что будет плохо!..
Коля прошелся по двору, пытаясь успокоиться привычной картинок – стены с облупившейся штукатуркой, зарешеченные окна первого этажа, пожарная лестница до самой крыши. Кусты сирени на газонах вдоль стен.
Сирень расцвела. Ее влажный аромат умыл стянувшуюся жесткую кожу.

Как он жил эти месяцы без Гали? Первое время сходил  с ума,  бесился от злости на себя. Зачем, зачем согласился на все это?! А потом вспоминал Галино ледяное лицо в тот день, когда она уходила, как на смерть, и в отчаянии бросался головой в ее подушку.
Подушка с запахом ее тонких паутинных волос, тюлевая занавеска на окне, шкаф с ее платьями непостижимо детских размеров. Полки с ее книгами, коробочками, неведомыми штучками. Везде, вокруг Галя…

В первый их супружеский день Галя ходила по этой комнате, тогда еще убогой, как в казарме, и смеялась до слез:
- Я теперь тут живу!
Никто не понял бы, чему она радуется. Там, в ее девичестве, в трехкомнатной квартире, у нее была отдельная комната с настоящим взрослым трюмо, роскошным письменным столом и папиными картинами на всех стенах. Непонятно. А он понял, хоть и не смог бы объяснить вразумительно. Ее рай мог быть только в шалаше, с ним рядом. Кому это растолкуешь?
Первым делом Галя попросила у бабушек соседок отросточков от их традесканций, камнеломок и всякой другой зелени. Бабули были в восторге от того, что у них появилась теперь внученька. Они дали Гале не только отросточков, но и штук пять горшочков с какими-то неведомо цветущими кустиками. Окна в их двух комнатах заросли зеленью до того, что старый рыжий Барсик не мог созерцать  птиц за окном и страдал от недостатка духовной пищи.
Появились цветы, появилась веселая скатерть с бахромой и тюлевые занавески – и комната согрелась. Как будто продышал кто-то луночку в замерзшем стекле.
Коле никогда не приходило в голову, что эти мелочи так нужны. А цветов у них с мамой не было. Их комната выходила в темный двор-колодец. Единственным светлым местом был подоконник, где Коля делал уроки.
Уезжая в больницу, Галя плакала:
- Поливай цветы, ладно? Коленька, не забудь!
И Коля не забывал: поливал цветы, протирал полки с Галиными книгами и рукоделием. На полке поверх книг небрежно лежал Галин дневник, раскрытый на последней записи. Коля не думал читать, но взгляд столько раз останавливался на открытой странице, что последняя фраза сама собой прочиталась: «Как бы мы с Колей жили дальше?»
В углу Галя повесила икону, очень старинную, подарок бабушки Киры. Папа хотел отдать ее друзьям на реставрацию, но бабушка не захотела. И Гале икона нравилась как есть, с потускневшим золотом, с темным ликом Богородицы. Под ней скоро появилась еще одна – Николай Угодник из «родового имения».

Деревушка опустела. Следом за Дусенькой умерла Вера Ивановна. А потом вдруг пропала баба Катя: ушла за клюквой осенью и не вернулась. Искала милиция по всем окрестностям, но так и не нашла. Бабка Нина одна оставаться не пожелала: продала свою развалюшку на дрова и велела детям купить ей  хороший домик в Красавине. Она и маме Свете советовала продать дом, но мама так и не решилась. А на следующий год приезжать было уже некуда – всю покинутую деревеньку окрестные мародеры разнесли по бревнышкам. Только икону и фотографии мама догадалась оттуда забрать.
У этих икон Галя молилась вечером. Коля наблюдал украдкой за ее лицом и ревновал ее к Богу, да так, что самому было стыдно.
И однажды, один раз за все эти два года, он довел ее до слез, спросив полушутя:
- И кого же ты больше любишь, меня или Бога?
«Ты за это наказываешь? Я же просил прощения и у Гали, и у Тебя, когда она в больницу уехала. Ты же помнишь, как я плакал у икон? Галя меня простила. А ты? Ты же Бог!.. Почему не прощаешь?..»
Семь с половиной месяцев он видел ее тонкое бескровное личико только по воскресеньям, в приемный день. А в остальные дни в окне третьего этажа. В семь вечера, ровно в семь.
Скрипя зубами, втискивался он в переполненный троллейбус, висел на подножке, соскакивал на обледенелый тротуар – и скорее, бегом, успеть, пока справочное еще принимает передачи. А потом Галино лицо в окне.
Два раза ее отпускали на «каникулы». В первый раз отпустили на Новый год. Мария Кирилловна усадила Колю в своем кабинете, дала кучу рекомендаций, что делать в случае его, и под конец погрозила сухим длинным пальцем:
- Не жить! Не жить! Ни в коем случае!
И наконец, вывели Галю. Она изменилась удивительно. Фигурка ее, чуть округлившаяся за два года супружества, теперь опять стала хрустально бесплотной. И Коля опять, как два года назад, боялся неловким движением разбить своего лебедя. Зато лицо, наоборот, стало взрослым, женским и фантастически прекрасным. Стали вдруг густыми и тяжелыми волосы, потемневшие до оттенка старинного тусклого золота. Потемнели брови и ресницы.
Появились темные круги под глазами, придав лицу неожиданную определенность, как будто их-то раньше и не хватало. Губы, раньше пугливо прятавшиеся, теперь расплылись, припухли, стали лукавыми и какими-то картинными. Необыкновенное, неземное лицо. «Аэлита, - думал Коля, любуясь женой, - ну точно, Аэлита».
Зашел к ним в новогоднюю ночь папа Толя. Радостно смеялся, обнимал обоих, долго засматривал в Галино лицо. Наконец, прогудел своим уютным баском:
- Что-то, Галчонок, давно я тебя не рисовал. Это что за бумажка на столе? Нужная, нет? Сейчас порисуем. У меня, ребята, работа интересная наклюнулась. Иллюстрирую книжку «Средневековые новеллы». Между прочим, очень попадаются занятные… Мне твоя мордашка, доча, пожалуй, пригодится.
Хорошо было с ним встречать Новый год…
А следующие Галины каникулы были восьмого марта. Теперь лицо ее страшно осунулось, обтянулись скулы, совсем запали глаза.  А движения стали такими красивыми. Плавно и ловко, как официантка, носила она по комнате круглый животик, в котором жил их сынок. А сынка уже звали Сашей. Так Галя сказала.
Саша там уже жил. И все три дня каникул Коля слушал и ухом, и ладонями его нежные и мудрые движения. А Галя рассказывала с улыбкой:
- Он все-все понимает. Он знает, когда мне хорошо и когда плохо. Он мои мысли слышит. Если грустные, то он волнуется и старается меня утешить. Он видит мои сны:  если плохой сон, пугается и старается меня разбудить. Вот он какой, наш сынок!
Коля чувствовал, как крепко упирается в его ладонь неведомое существо, будто хочет руку пожать, и верил Гале без сомнений.
«Господи, так неужели я был неправ? Неужели нашему сыну нельзя было родиться? Как бы мы с Галей жили дальше? Не знаю, не понимаю, где правда, в чем правда!.. Ты же сам сказал: не убий! Не убий!.. Даже для спасения? Даже для спасения. Значит, я верно поступил? Так за что же наказываешь?..»

12. Рождение Саши
- Мария Кирилловна, что будем делать?
- Сердце?
- Видите, как?...
- Вижу… Это не работа… Что ж ты, Галина, с нами делаешь?
- Ее муж в приемном покое… ждет…
- Галина, неужели мужу одному сына растить? А где ребенок, уже на отделении?
- Да… нет… сейчас спрошу… Да, уже увезли.
- Ну-ка звоните, пусть несут сюда.
- А разрешат?..

Сашенька, Сашенька, где ты, Сашенька? Так привыкла ощущать его в себе каждую минуту.
Он удивительно разбирался в людях. Под руками Марии Кирилловны он всегда  затихал и, кажется, улыбался. Если в палате шел интересный разговор, он затаенно прислушивался, и Галя невольно переживала: вдруг заговорят о чем-нибудь неподходящем для детей.
Недели две назад в палате появилась новая соседка Юлька. Сашенька возненавидел ее с первого дня. Ее плаксивый зудящий голос вызывал в нем такой гнев, что у Гали темнело в глазах.
Юлька и впрямь была противной особой. Прислали ее сюда в наказание за обжорство, но худеть она и не собиралась. Ежедневно муж приносил ей под окно  сумки, и она втаскивала их наверх на толстой бельевой веревке. Доставала кастрюльки с курицей, жареной картошкой, пироги всех сортов – все приготовлено любящей свекровью. И Юлька съедала все это с такой жадностью, что соседка Люба с тяжелым токсикозом, шатаясь, выходила из палаты. А потом Юлька лениво ковыряла ложкой целомудренный больничный обед и жаловалась:
- Что за гадость дали! Смотреть противно, - но все же доедала до конца.
После обеда валилась на койку, охала, кряхтела, отдувалась и опять ныла:
- О-о-ох, когда же это кончится! О-о-ох, не могу-у-у!
Но ужаснее всего в ней была редкостная завистливость. Завидовала она всем и каждому: врачу, который смену отработал и пойдет домой ужинать; своему мужу и всем мужикам вообще, за то, что не рожают; роженицам, меряющим ногами коридор, держась за живот, - скоро отмучаются; Любе с тяжелым токсикозом – ей рожать еще не скоро.  А больше всего она завидовала Гале.
Увидев в окно, Колю, ныла:
- Везе-е-ет! Какого мужика подцепила! А у меня маленький такой, плешивый!
Узнав, что Галя почти не прибавляет в весе, ныла опять:
- Везе-е-ет! Ешь сколько хочешь! А тут лишний кусок в рот не положить!
Когда Мария Кирилловна, посмотрев Галю на УЗИ и хорошенько прослушав, объявила, что пора готовиться к операции, Юлька совсем взбесилась от зависти:
- Ну надо же! Ну надо же! Везе-е-е-ет!!! Никаких мук не будет! Заснула – и на тебе готовенький ребенок! Вот кому счастье-то!
- Дура! – плюнула Люба и вышла из палаты.
А роды приближались с каждым днем. Галя ослабла так, что ходила, держась за стенки.
Наконец, на очередном обходе Мария Кирилловна похлопала Галю по животику и сказала:
- Ну, Галина, финиш! Молодец! Выносила на ура! На завтра пишу тебе кесарево. Сегодня помойся – только одна в душ не ходи. Девочки, помоете Галю?
- Какой разговор! Конечно! – откликнулись соседки Люба и Марина.
А Юлька вдруг закрутилась на койке и заохала:
- Ну что? – строго спросила ее Мария Кирилловна. – С жиру бесимся?
- Рожаю!.. – с ужасом прохрипела Юлька.
- Да неужели такой подарок? Дай-ка, посмотрю. Лена, перчаточку мне… Так! Не выть! Юлия! Федоскина! Тихо!.. Ну, какие же это схватки – баловство. Часика через три, может, начнутся. Федоскина, что ты с ума сходишь! Лена, валерьянки ей накапай. Ты смотри, как Галиного ребенка напугала – одеяло на ней так и скачет.
Галя и правда жмурилась от боли – так сильно Саша молотил ножками от возмущения. Мария Кирилловна, проходя мимо Гали, погладила по одеялу:
- Спи, малыш, спи! Тебе еще рано. Все тебе завтра будет.
И Саша сразу утих.

После обхода принесли обед. Юлька стонала, завывала, закатывала глаза, но съела все подчистую. А Галя не смогла даже ложку в руку взять, такая вдруг навалилась усталость. Посидела, посмотрела на тарелку, потом поднялась с койки, чтобы идти в душ – и ужаснулась. Колени почему-то дрожали и подгибались. Даже голова стала непомерно тяжелой для тоненькой Галиной шеи и норовила упасть то на один бок, то на другой. К счастью, соседки подхватили ее под руки и, подпирая с двух сторон, повели мыться.
Теплая вода ее взбодрила и обратно до палаты она шла гораздо бодрее. Но расправляя и встряхивая мокрое полотенце, она вдруг заметила красное пятно. Но не успела подумать, откуда оно взялось, как со своей койки взвыла Юлька:
- О-о-о! Опять! Да что же это!
- Иди-ка в коридор, разомнись, - Люба сердито подняла ее и вывела за дверь. Юлька послушно зашаркала по коридору, но через каждые минут пятнадцать начинала громко охать и что-то тоскливо бормотать.
Саша сердито распрямлялся, разрывая Галин живот и, кажется, был готов побежать и надавать тумаков этой несносной бабе.
Пришел Коля, позвал как всегда под окном: «Галя!» Она с трудом поднялась и, хватаясь за спинки кроватей, подковыляла к окну. Говорила с ним и думала, что видит его в последний раз… из этого окна.
Вернулась на место, откинула одеяло и увидела красное пятно на простыне. Уже поднялась было, чтобы идти к постовой сестре, но в это время в коридоре за дверью взревела Юлька. Саша выгнулся дугой, и Галя рухнула без сил на койку.
Там, в коридоре, шла борьба. Строгая постовая Нина Ивановна тащила Юльку в процедурную, ставить клизму, а та ревела и отбивалась. Но Нина Ивановна победила, и голоса надолго затихли. Наступил такой счастливый покой, что Галя даже задремала, забыв, что ей нужно куда-то идти и кому-то докладывать о крови на простыне.
Но вот появилась появилась в дверях Нина Ивановна, толкая перед собой Юльку, как овцу.
- Лежать! – грозно приказала она. – Будешь еще скандалить, опять по заднице надаю.
Галя только было приподнялась на подушке, чтобы подозвать постовую, но она уже скрылась за дверью. Люба с Мариной шушукались где-то в коридоре. Не хотелось им сидеть в палате, где завывала Юлька.
Что-то надо было сделать, крикнуть, позвать, но странная апатия навалилась на Галю. Юлька после клизмы затихла, лишь время от времени начинала шумно ворочаться, беспокоя Сашу. Мысленно уговаривая своего разгневанного мальчика, Галя боялась шевелиться.
Становилось все темнее и тяжелее. Мысли исчезли, память заволокло туманом, осталась только боль. И Саша, там, под туго натянувшейся, посиневшей кожей живота.
Около десяти вечера Юлька заорала. И от ее крика Гале стало так больно, что захотелось кричать вместе с ней. Пришла рассерженная Мария Кирилловна:
- Прекрати орать! Ни стыда, ни совести! Нина Ивановна, димедрол ей внутримышечно – и спать до утра!
- Кесарево мне! – орала Юлька. – Хочу кесарево! Почему этой можно, а мне нельзя? Сколько она вам заплатила?
- Тьфу, бесстыжая! – Мария Кирилловна резко развернулась и вышла из палаты. И опять Галя не успела ее позвать.
А Юлька начала визжать и биться на своей койке, пока не подошла Нина Ивановна. Она мощным взмахом откинула одеяло, задрала рубаху и всадила укол. Скандалистка испуганно захлюпала в подушку.
Галя тихонько приподнялась на койке, чтобы уж Нину Ивановну не упустить. Но тут же забыла, зачем поднялась.
- Девочки… до туалета дойти… - попросила она вошедших соседок. Те подхватили ее под руки, но вдруг накатившаяся нечеловеческая боль и тяжесть заставила Галю застонать и без сил повиснуть на руках девочек.
- Нина Ивановна! Нина Ивановна! У Гали воды отходят!
Все вокруг стремительно потемнело. Сквозь нарастающий шум в ушах Галя услышала железный лязг каталки, ощутила прикосновение холодных металлических поручней. Дальше была опять разрывающая, перемалывающая боль и тяжесть, мелькнуло испуганное лицо Марии Кирилловны. И опять страшная громада, перемалывающая  и рвущая! Вдруг мгновенный бесшумный взрыв, опустошенность и… крик ребенка.

13. Горячий поток

Вот он, конец пути!.. Свет яркий, но не режущий, а мягко ласкающий, обволакивающий, баюкающий.
Где он, коридор, долгий ее путь? – Нет его. Есть только звенящая пустота с золотыми облаками.
А под ногами горячий стремительный поток, куда нужно вступить, чтобы смыть с себя грязь. И выйти на другой стороне чистой, готовой к новой жизни.
Надо сделать шаг – а ей страшно.
Ну, что ж ты боишься? Не будет боли. Вся боль осталась там, в полутемном коридоре на больничной каталке с ледяными металлическими поручнями, в том искореженном мукой костлявом теле.
Нет тела – не будет и боли. Но Галя стоит, вглядываясь в туманный берег, едва различимый в золотой пустоте.
Кто там на том берегу? – Да, это они… Как давно не виделись!.. Или не виделись никогда?..
Туман редеет. Все яснее лица. Вот он, вот он… Добрые глаза из-под лохматых бровей, густая борода с проседью – священник Игнатий Лавров, а рядом сияет прозрачными глазами жена его Серафима.
Веселая белозубая улыбка, русые волосы, зачесанные назад, открывают высокий лоб – студент Женя Сироткин. Вот он, смеясь, манит ее пальцем: «Пойдешь ко мне на ручки?» А рядом прекрасная и печальная Тамара. Губы ее дрожат в улыбке, а глаза плачут.
Еще и еще знакомые, родные лица за их спинами. И все они ждут Галю, улыбаются ей ласково и радуются встрече.
Да, да, она готова, она хочет скорее к ним – и забыть обо всем…
Но огромная светлая рука вдруг преграждает ей путь, не давая сделать шаг в поток.
И слышит Галя голос Спутника. Это Он, этот голос всегда звучал в ней.
- Остановись, Дитя! Остановись И Вспомни, Кого Оставила Ты На Земле. Не Жаль Тебе Их? Остановись, Голубка, Рано, Рано! Не Долюбила И Не Дострадала. Свой Крест, Дитя, Еще Не Донесла.
Тяжело ранят Галю Его слова, жалобно плачет она:
- Мне страшно! Не хочу там оставаться, возьми меня к себе!
Гаснет яркая Женина улыбка, горестно закрывает лицо руками Тамара. Потупил взор отец Игнатий. А голос Спутника нежен:
- Оборотись Назад, Внимательно Смотри!
 Оглянулась Галя в холодную тьму и увидела: плачет Коля, прижавшись лицом к дереву в туманном ночном саду возле роддома; сидит без сна на кровати мама Света, зажимая рукой рвущееся сердце; папа Толя, опустив лоб на сжатые кулаки, раскачивается из стороны в сторону, как будто в такт печальной песне; мечется и стонет во сне мама Аля. А бабушка Кира поднимается с постели и идет, идет, идет, сквозь стены, сквозь дома и города – к ней, к Гале.
- Ты Хочешь Навсегда Оставить Их? Теперь Смотри Туда – И Слушай, Слушай!..
Что слышит Галя? Это плач ребенка?
Не плач… Не ребенка… Незнакомый голос… Нет, очень знакомый… Поет он ей печальную песню:

Вернись, солнца свет и дыхание рая, вернись!
На грешной земле с той поры уж века пронеслись.
Ищу я тебя с первых дней и до часа кончины.
Рождение вновь – и опять без тебя мир покину.
О, сжалься! Нет сил, словно струны души порвались!..
Любила меня – или я твой жестокий каприз?
Столетья смотрел я в небесную синюю высь,
Чтоб встретить твой взгляд, ослепительно, радостно синий!
                Вернись, солнца свет!
Душе одиноко, лишь ветра осеннего свист.
Трепещет она, как последний на дереве лист,
И саван зимы одевает родную долину.
Рождение вновь – и опять без тебя мир покину…
Пока есть надежда, услышь, оглянись и вернись…
                Вернись, солнца свет!

Он?.. Он на земле?.. Он зовет?..
И бросилась Галя назад в грязную липкую тьму и холод…
А горячие волны потока лизнули ноги доброй бабушки Киры, протянувшей руки своему любимому студенту Жене…
Как больно было Гале рассекать, расталкивать, разламывать холодную тьму. Больно!.. Да, вернулась боль… Ломило руки, ноги, голову, сердце…
Но вот тьма стала прозрачной и ноздреватой, как весенний снег. И вот уж она растаяла, растеклась по темным углам.
И увидела Галя крепко зажмуренное красно-синее личико с огромным, на пол-лица ртом, отчаянно зовущим:
- Мя-а-а-а-а-а!..

Прижавшись к шершавому древесному стволу, Коля трясся от безмолвного плача.
Солнечный луч вынырнул из-за Петропавловской крепости, ударился о стекла башенки Кунсткамеры и пустил зайчика на Колино плечо.
Коля поднял голову к небу и крикнул молча: «Не умею молиться! Не умею! Но верни мне мою Галю!»
И пошатнулся, услышав в душе ясный звучный Ответ. Не поверил себе и спросил снова: «Вернешь, правда?» И опять Ответ!
Над парком плыли облака сиреневого аромата, окутывали Колю и прямо отрывали от земли. Все было изумительно, фантастически чисто в этот утренний миг, как будто ласковая рука протерла мягкой тряпочкой мутное стекло.
«Спасибо, спасибо», - повторял шепотом Коля, шагая по аллее. Не то, чтобы куда-то шел – сиреневые облака несли.
И знали, куда нести. В окне приемного покоя махала-махала-махала белая рука медсестры. Коля взглянул ей в лицо и не понял выражения. Через несколько секунд щелкнул замок, дверь открылась.
- Идите, идите сюда! Все хорошо! Хорошо! Слышите? Хорошо! Сейчас Мария Кирилловна спустится с вами поговорить.
«Неужели?.. Спасибо!..»-  повторил про себя Коля.
«А Что Ж Ты Думал, Обману Тебя?» - услышал он ласковую усмешку.

Упал обессилевший от счастья Коля на кровать и начал было погружаться в сон, но услышал осторожный стук в дверь.
- Коля, это я, папа Толя.
Анатолий вошел медленно, бесшумно прикрыл за собой дверь и подошел к Колиной кровати, вдумчиво глядя под ноги, словно ступая по болоту. Подошел, подумал, сел на край кровати и сообщил, что этой ночью внезапно скончалась бабушка Кира.

III  Втроем

1. Саша родился
Рождение на свет подобно смерти.
Жил человек жил себе в своем замечательном уютном мире, где кормит, нежит и баюкает своим колокольным звоном мамино сердце. Право же, это очень даже настоящий мир: есть в нем и радости, и печали, есть удивительные открытия и грандиозные катастрофы, есть враги и друзья. Уши этот мир слышат, глаза этот мир видят, пальцы этот мир осязают.
И проживает человек в этом мире целую огромную девятимесячную жизнь.
Но вот наступает страшный миг, когда все вокруг рушится, душит, давит, сминает и, наконец, выталкивает маленького беззащитного человека из этого мира. И нет его больше там. Пусто!
Чем не смерть?
А как же это больно – привыкать к новой жизни, где все так враждебно! Колет нежную кожу холод, режет только что развернувшиеся легкие жгучий воздух, ослепляет пронзительно яркий свет.
А сколько наваливается тяжелейшей работы. Дышать – вдох-выдох, вдох-выдох – и так без конца! Каторга!
Тяжесть давит сверху – головы не повернуть.
А кушать-то, кушать? Приходится сосать до изнеможения, а потом долго и болезненно переваривать!
И главное, нет рядом маминого сердца, которое так защищало в том мире. Приходится звать это сердце, звать, звать…, пока не возьмет мама на руки. Вот тогда, наконец, в мире наступает порядок.

Проходит еще одна бесконечная многочасовая, многодневная жизнь, прежде чем человек станет в этом мире своим, найдет для себя надежные вехи.
Мамино тепло, сладость молока во рту, приятное чувство наполненности, бодрости и силы. Веселый звон погремушек и их яркие краски. Улыбки на лицах – самое приятное зрелище.
А потом усталость, знакомая картинка на стене,  упругая пустышка во рту и сон – Тьма.
С каждым днем послушнее становится тело. И вслед за ним послушным делается мир. Качнешь погремушку – зазвенит: слушай и веселись, мой господин.
 Перевернешься на живот, а потом и сядешь – и мир послушно расстилается внизу перед тобой. Смотри, любуйся, мой повелитель.
Устал любоваться – крикни погромче, и прибежит мама. Теперь открой рот пошире – и в нем окажется ложка с кашей. Так-то вот! И всегда извольте слушаться!
Но тем обиднее, когда мир выходит из повиновения.
Не вовремя приходит тьма. Человеку совсем не до сна, зудят распухшие десны, их бы почесать обо что-нибудь. Но вещи – и жесткие, и мягкие, и упругие – появляются с приходом света, а света нет. Тьма. И человек громко зовет на помощь маму с ее колокольным сердцем. Папа тоже ничего, тоже годится – в его руках, как в прогулочной коляске, удобно и просторно. Ну, где вы все? Должен же кто-то прийти и призвать к порядку эти распухшие десны и эту никому не нужную тьму?
Чем старше человек, тем сильнее в нем жажда власти и тем мучительнее разочарование. Самое ужасное, что тут бессильны папа с мамой и опереться не на кого.
Плачет-плачет человек, просит-просит помощи, а мама ощупывает ползунки или кормить начинает. Приходится отбиваться всеми силами. А дело совсем не в том. Просто мир плохо устроен и его надо срочно менять.
У резинового ушастого зверя мерзкий голос. Его кусишь – он пищит. Два десятка раз куснешь – и в ушах противно станет. А у погремушки неприятная расцветка – глаза бы не смотрели. Да еще этот непрекращающийся свист и голубые блики от большого застекленного ящика. В нем разные чужие лица и чужие голоса. И зачем этот ящик поселился у нас?
А еще течет что-то из носа, неприятно свербит и мешает дышать! А еще голова какая-то тяжелая.
На редкость неудачно устроенный мир. Никто этого не понимает и понять не хочет. Убери, мама, этот мир подальше, а мне дай тьму, тишину и твое, мама, сердце. Так будет лучше.

2. Галино возвращение

Галя не замечала времени. В сознании перемешались сон, явь, солнечные блики на стенах, ясное небо за окном. Галя открывала глаза и видела ласкающую голубизну в клетчатой раме окна. Но стоял месяц июнь, и кто знает, было то утреннее, дневное или вечернее небо?
Только на третье утро Галя проснулась с ясным сознанием, что жива. Хотя голова сильно кружилась, хотя руки поднимались с немалым трудом, но глаза все видели, уши все слышали, и все с грехом пополам, но складывалось в общую картину.
Воздух в палате был свежий. Вокруг стерильная чистота, какие-то приборы у стены, рядом с койкой стояк для капельницы. Галя подняла к глазам свои костлявые руки. Так и есть –  на сгибах локтей темные пятна. Интересно, сколько капельниц в нее влили? А она ничего и не помнит. Кроме Сашиного крика и его красно-синего личика.
Надо позвать кого-нибудь, спросить, узнать. Только сил нет…
Дверь открылась. На пороге Мария Кирилловна с врачом-кардиологом.
- Где тут у нас фокусница Галина? Вот вам пожалуйста, Эмилия Марковна, мы от ее сюрпризов седые стали, а она уже лежит себе, розовая такая, и улыбается. Что ты нам на это скажешь?
- Больше не буду… - прошелестела Галя чужими потрескавшимися губами.
- И на том спасибо, - рассмеялась Мария Кирилловна. За все семь с лишним месяцев их знакомства Галя не видела «железную леди» такой веселой.
- Давай свой живот. Я понажимаю, а ты потерпи. Ну и ничего… Тут неплохо… и тут прилично… Кровит, конечно…
- Кровит! – сурово откликнулась Эмилия Марковна.
- В пределах допустимого, не страшно. Молодцом, Галя.
Теперь на стул рядом с Галей опустилась кардиолог, и Мария Кирилловна притихла, напряженно следя за ее лицом и руками.
Эмилия Марковна работала, как молитву творила, прикрыв глаза в безмолвном экстазе. Только двигались нервные руки по Галиной груди, словно в такт песнопению. Потом, наконец, руки медленно опустились, глаза распахнулись, и вернулась Эмилия Марковна в наш бренный мир. Взяла карту из рук Марии Кирилловны, долго вчитывалась, время от времени указывая на что-то и изображая лицом риторический вопрос. Мария Кирилловна скорбно кивала.
Наконец, кардиолог задумчиво произнесла:
- Из области фантастики…
- Что и не снилось нашим мудрецам… - подхватила Мария Кирилловна.
- Сегодня лежать и резких движений не делать, - вынесла она наконец приговор, - а завтра еще посмотрю.
- А как мой ребенок?.. – осмелилась спросить Галя.
- Кажется, все в порядке, - ласково погладила ее по голове Мария Кирилловна. – К тебе скоро зайдет педиатр и все расскажет. Но там вроде никаких проблем нет. Здоровый мальчишка!
Вошла сестра с обедом, приподняла изголовье, укрепила на коленях столик, и Галя поела с неожиданно проснувшимся аппетитом.
Силы возвращались с каждым часом. Уже на следующий день Эмилия Марковна, с сомнением качая головой, разрешила ей эксперимента ради встать с койки и пройтись по палате в обнимку с сестрой. После этого опять долго слушала Галино сердце, прикрыв глаза.
А еще через день, Галю перевезли на каталке в общую палату.
Палата была большая, на двенадцать коек. Мамы, весело болтая, сидели в косыночках и марлевых повязках. Едва успела Галя улечься, как в коридоре послышался  целый хор младенческих голосишек  и металлический лязг каталки.
Дверь распахнулась, стройная девица в голубом комбинезончике и ослепительно белой марлевой повязке, излучая свежесть, внесла первый кричащий пакетик, из которого светилась красная лысенькая макушка. Скользнула взглядом по номерам кроватей, процокала туфельками по кафелю, аккуратно вручила сокровище и пошла за следующим кричащим пакетиком.
Раздав все, взглянула на Галю.
- Какой номер? На следующее кормление принесем.
Галя лежала, глядя на соседок, погруженных в святую работу, и украдкой трогала свою грудь – совсем пусто. Это пугало ее. Что же это за мама, если сына не сможет накормить?
- А когда следующее кормление? – тихо спросила она у соседки, когда сытых, блаженно дремлющих младенцев забрала сияющая девушка в маске.
- В 16.30, - улыбнулась ей соседка, сцеживая молоко. Оно звонкими струйками било в маленькую  кастрюлечку, выданную сестрой.
- Ой, Люсь, как здорово у тебя! Прямо как корову доишь! – восхищались вокруг.
А Люся добродушно улыбалась всем:
- И у вас так будет через денек.
Галя глаз с нее не сводила, такая была приятная эта Люся. Время от времени она поднимала голову и встречалась с Галей взглядом, ничуть не вызывая неловкости. Что могло быть лучше, чем смотреть друг на друга и улыбаться?
Закончив доить свою грудь, Люся глубоко вздохнула, расправляя затекшие плечи и спину, обтерлась, надела халат и с аппетитом выпила чашку чаю, забелив ее сгущенкой. Потом с удовольствием прилегла на койку, подперев рукой голову, и посмотрела на Галю тем же простым и теплым взглядом.
- У тебя первый?
- Первый, - ответила Галя с радостью.
- А у меня третий, мальчишка, - проговорила Люся. И опять взглянула на Галю, как на давнюю подружку. И так радостно стало Гале, что у них, у обеих, мальчишки, только у Гали первый, а у Люси уже третий.
- Ты сегодня родила?
- Нет. Я пять суток в реанимации была, - и в ответ на безмолвный вопрос на Люсином лице, Галя тут же рассказала все свои приключения. Люся слушала серьезно и внимательно, а под конец даже прослезилась, узнав, что у Гали больше детей не будет.
- Вот оно как! А я здорова, как корова, и рожать мне, наверно, до старости. Не помогают предохранения и все тут.
Люся легко поднялась с койки, подошла к окну и распахнула настежь.
- Ух, хорошо после дождичка, дышится легко. А сирень-то в этом году какая!
 - Галя-я! Галя-я! – послышался из окна родной голос. Галя заволновалась, сбросила одеяло, сразу покрывшись испариной от резкого движения, и сползла с кровати.
- Здесь она, здесь! – крикнула Люся во двор. – Сейчас подойдет.
В момент оказалась рядом, подхватила Галю и чуть не поднесла к окну на сильных руках.
- Коля!..
- Галчонок!..
Галя хотела крикнуть ему, что все у нее в порядке, но голос был такой слабый, что Коля только руками замахал:
- Не кричи, не кричи! Вижу, на ногах стоишь. Ну и хорошо. Посылки наши получишь – кушай побольше. Слышишь? За себя и за Сашу, без капризов.
Он говорил и говорил. Его голос эхом разносился по двору, отзываясь с крыш. Галя смотрела в его запрокинутое лицо и своими близорукими глазами с третьего этажа видела, как слезы набухают в его глазах и медленно ползут по ложбинкам вдоль носа. Она улыбалась ему дрожащими губами, хлюпала и кивала. Потом смотрела вслед, пока он, в последний раз махнув, не скрылся за углом. Когда она, вытирая слезы, доковыляла до койки, Люся вдруг спросила:
- Что-то лицо знакомое. Как твоего мужа звать? Может, Коля Морозов? Правда? Вот это да! Мы же с твоим мужем одноклассники. В третьем классе за одной партой сидели. Я была растеряха и рева. Как звонок на урок, так мне чего-нибудь не найти, то ручки нет, то карандаша, то линейки. Я сразу реветь. А у Коли твоего всегда все было запасное и всегда в полном порядке. Так он ко мне, бывало, повернется, взглянет так снисходительно, чего, мол, сегодня потеряла. И тут же из портфеля вынет, карандаш там, линейку, -  и в руку сунет, чтобы не ревела. А урок закончится – обратно заберет.
Все девчонки в него влюблялись – и я тоже!.. Записки ему в карманы совали, в портфель, в учебники. Некоторые даже подписывались. А он прочитает, брови поднимет и в урну выбросит. А потом уже не читая выбрасывал – такое вот мы были пустое место для него. Только если кто-то плачет, он, - смешно так, - подойдет, спросит, в чем дело,  и по голове погладит. Мы друг друга так и утешали: ничего, вот Морозов по головушке погладит, и все пройдет.

Галя слушала, удивлялась, смеялась, а время незаметно подобралось к следующему кормлению. Люся объяснила ей, что куда надеть и завязать, помогла расстелить на койке пеленку и ловко пристроила Гале под голову подушку.
- Вот так будет хорошо тебе, очень удобно.
И вот опять явилась в распахнутых дверях стерильная девушка, обвела взглядом палату и понесла белый тугой сверточек прямо к Гале:
- У вас первый? И кормление первое? Так! Руку сюда. Сжимаете сосок и вот так, пирожком, вкладываете ему в рот. Взял? Ну-ну-ну… Взял! Все хорошо, кормите.
Галя млела, счастливая, рассматривая чудесное личико своего сына, крутой круглый лобик, мягкую пуговку носа, щекочущего ее грудь, прикрытые в истоме глаза. Любовалась она мягким пушком на розовом темечке и изнывала от желания прижаться к нему губами, обнять крепко-крепко, чтобы он вновь стал частью ее самой.
А малыш вдруг оторвался от груди, подремал несколько минут, потом беспокойно завертел головкой, с видимым трудом разлепил крепко сжатые веки и сердито пискнул. Галя испуганно сунула сосок ему в рот, как учили, пирожком. Он сразу успокоился. Разгладилась нежная кожица, сонно опустились тяжелые веки: «Слава Богу, ты здесь, никуда не пропала!»

3. В ожидании

Странное дело, ведь прожил один, без Гали, семь месяцев с лишним, ведь терпел худо-бедно. А эти три недели достались ему тяжелее всего.
Первые два дня Коля приходил в себя от пережитого. Там, на проспекте Добролюбова, ему хотелось зажмуриться, такой ясной была в памяти белая ночь, когда он оплакивал свою Галю. А потом смеялся посреди улицы, при всем честном народе. Галя! Жива! И сын!
А неделю спустя Коля хоронил бабушку Киру.
В морге, кроме Альбины, Анатолия и мамы Светы, было еще три пожилые заплаканные женщины и двое серьезных мужчин, молодой и старый.
Альбина, увидев Колю, зло сверкнула глазами. Такая уж у нее была манера – злиться на весь мир, когда хочется плакать. А Анатолий шагнул к Коле навстречу, притянул к себе за шею и на секунду прижался лбом к Колиному виску.
Бабушка Кира в гробу была совсем не та, совсем незнакомая. Это остро-угловатое желтое лицо имело так же мало сходства с милой старушкой, как мало общего у кучи старой одежды с человеком, ее сбросившим.
«Это не она», - думал Коля, глядя в глубоко запавшие, под бурыми веками глаза.
А в душе расцветала ее чудесная улыбка: «Конечно, это не я. Я же у тебя в душе, а не в этом деревянном ящике».
На кладбище долго стояли, держась под руки, у свежей могилы, потом отправились к машине.
- Галя не знает? – спросил у Коли Анатолий. – Правильно. Подольше ей не говори…
- А я сказала! Вчера! Она мне вечером позвонила, я и сказала, что сегодня хороним. Я думала, она знает…- в недоумении вскинула брови мама Аля.
Все четверо остановились. У Коля так зарябило в глазах, что пришлось зажмуриться. Папа Толя напряженно искал глазами что-то в свежей июньской траве. А мама Света, заботливо поддерживавшая под локоть маму Алю, слегка привалилась к Колиному плечу.
Вечером позвонила Галя. Голосок ее дрожал и прерывался.
- Коля, ты был на кладбище? Попроси у папы фотографию, я там у нее на коленях… папа знает… он привезет. Ладно?
- Галя, Галенька, ты держись, слышишь? Тебе нельзя…
- Я держусь… держусь..
Еще через пару дней вечером, когда Коля, вернувшись от Гали, прикручивал винты Сашиной кроватки, пахнущей деревом и лаком, соседка позвала его к телефону.
- Это Коля Морозов? Привет, одноклассник. Мы с тобой с первого по восьмой учились вместе. Люся Головкина, помнишь?
- А-а… Да-а.. Помню, Люся, да…
- Ха-ха-ха, врешь небось, не помнишь! Ладно, не тужься, не в этом дело. Я с твоей женой в роддоме познакомилась. Бок о бок лежали.  Я сегодня выписалась. Да, спасибо… Мальчик… Третий… Спасибо, спасибо. Так вот что. Мы ведь с тобой еще и живем рядом. В 38 доме, квартира 72. Прямо через двор. И как я тебя во дворе раньше не видела! Коль, мы люди уж опытные. Нужно что-нибудь – приходи в любое время дня и ночи. Понял? Не за что.  Телефон мой запиши. Записываешь?
Коля, улыбаясь, записал.
- Когда выписываться будет, позвони. Муж у меня таксист – встретит на машине. Ну, давай, одноклассник, звони, не стесняйся.

Коля бегал по магазинам, покупал фрукты и соки для Гали, пеленки и распашонки для Саши. Потом, посмотрев со двора на бледное Галино личико в окне третьего этажа, шел домой, нехотя ел, потом ставил любимые Галины пластинки и под Баха и Вивальди раскладывал на столе купленные за день сокровища.
Брал в руки и Галину Библию. Листал, заставлял себя вчитываться – и не мог. Это было совсем не то, что испытал он в ту страшную белую ночь. Это были чужие древние слова, неправдоподобные события, не то, все не то. Бог, спасший для него Галю, не имел с этим ничего общего. Но и то, что было пережито, уже растерялось в повседневной суете. Коля грустно прислушивался и не находил в себе того откровения.
«Прости меня, - говорил он мысленно с Богом. – Все мы такие, подлецы. Как плохо нам – так помоги, Боженька! Как стало хорошо – так и забыл!»

Появилась однажды на пороге мама Аля. Прошла в комнату решительно, как в свой кабинет.
- Н-ну, как ты тут один поживаешь? Все уже готово? Кроватка стоит, так. Манеж где будет? Ну-ну, местечко светлое. Вообще, комната прекрасная. Я всю жизнь мечтала жить вот так, скромненько, в одной комнатке, обмывать ее, как игрушечку, протирать, вылизывать.
Альбина обвела глазами потемневшие углы потолка и как будто машинально провела пальцем по крыше бельевого шкафа. Коля с облегчением вспомнил, что вчера, убирая на шкаф коробку с инструментом, он стер заодно и накопившуюся пыль.
Но мама Аля, взглянув мельком на свой палец, продолжала оглядываться, будто что-то искала.
Коля расставил на столе чашки и ушел на кухню за чайником. Когда вернулся, Альбина уже рылась на полке с Галиным бельем и озабоченно бормотала:
- Неряха… Мучение мое, всю жизнь… Все комком, все кое-как… Трусы с сорочками. А это что? Это разве Галин лифчик?
- Галин, конечно, - удивленно отозвался Коля.
- Хм… Не ее размер… вроде… А постирано плохо. Хм!..
- Вам чай покрепче или не очень? А сахару сколько? – взывал к ней Коля, но Альбина успокоилась не сразу. Затолкала на полку Галино белье, погремела деревянными вешалками на перекладине, гневно захлопнула шкаф и уж тогда села за стол и милостиво понесла бутерброд ко рту.
- Ну, не знаю, не знаю я, как Галина справится!..  Может быть, вам пожить со мной первые месяцы? Хотя это страшно неудобно: я сейчас печатаю отчет. У самой в ушах звенит, а тут еще и ребенок будет.. Но если нужно, я пойду на все. Ты же знаешь, я такая безумная мать – ради Галины что угодно!
- Что вы! Что вы! – испугался Коля. – Справимся как-нибудь, привыкнем…
- Ну, смотрите! – Альбина клюнула его на прощание холодными губами, и каблуки ее загремели по лестнице.

Желанный день все приближался и приближался. И вот он у порога!
Накануне Коля долго выспрашивал Галю:
- Ничего мы с тобой не забыли? Вспомни, может еще что-то взять? А может, тебе не синее платье, а лучше в клеточку, то, новое?
Галя, веселая, порозовевшая, кричала ему с третьего этажа:
- Да хоть какое! Хоть в бумажку заверни, только бы домой поскорей!
Поднес Коля цветы Марии Кирилловне, с трудом упросив, чтобы пропустили к ней в кабинет. Она приветливо покивала Коле и еще раз повторила о всяких предосторожностях: тяжелого не поднимать, продолжать выписанные лекарства, через неделю показаться кардиологу, питаться хорошо, гулять много…
- И не жить! Только через три месяца и только с моего разрешения! – строго погрозила она пальцем.
- А все-таки… больше у нас не будет детей?
- Я же вам уже говорила, - сдвинула брови Мария Кирилловна.
- А вдруг чудо случится? – жалобно улыбнулся Коля.
Мария Кирилловна, смягчившись, похлопала его по руке:
- Дорогой мой, всяким чудесам предел есть. Мы же Галину утробу буквально по лоскуткам собирали. То, что от нее осталось. Не думайте больше об этом. Идите с Богом.

Коля стоял перед дверью. Рядом, чуть позади, застыли, взявшись под руки, Альбина и Анатолий. Так, наверно, стояли они двадцать пять лет назад на своем торжественном бракосочетании. За ними две милые барышни держат под руки мамушку Свету. Кому теперь придет в голову назвать этих двух красавиц кукарямбами? Только старшему брату.
За дверью заливались младенческие голосишки, готовясь представь перед папками, бабками, дедками, тетками, дядьками и прочей родней. Время от времени дверь открывалась, выпуская очередного жителя этого мира.
- Галина, конечно, последняя! – у Альбины и тут нашелся повод поворчать.
Ну, вот и Галя!
А девушка в белом несет Что-то, туго затянутое в пеленки и одеяла.
Коля, задохнувшись, принимает Это на руки и тут же ощущает тепло сквозь толщу пеленок. Кружевной уголок закрывает личико, одна лишь голубая пустышка маячит сквозь ажурную ткань. Коля подбородком отодвигает ее и видит плотно сомкнутые веки, розовую пуговку носика. Спит, дышит. И пахнет тонко-тонко, нежно-нежно. Сынок…

4. Талант

Талантливый человек талантлив в любом возрасте. Главное, чтобы ценили. А у Саши Морозова был такой избранный круг – ценители на любой вкус.
Мама – ценитель неискушенный, наивный и доверчивый.
Папа – ценитель-сноб, знающий толк и видавший виды.
И просто толпа восторженных фанатов. Баба Лида с бабой Тоней – эти всегда рядом, каждую минуту готовы ценить талант. Ну и рыжий Барсик с ними заодно.
А еще бабуленька Света. Она часто-часто в гости приходит и приносит много вкусного.
А еще Бабаля – она пореже приходит и приносит книжки с картинками, от нее еще очень громко пахнет по всей квартире. А еще деда Толя,  хороший такой, как Дед Мороз, с бородой. А еще две одинаковые тетки – Даша и Таша.
И для этой толпы фанатов у Саши всегда есть наготове шедевры. Если  что-то быстренькое, наспех, то можно ограничиться халтурой, вроде ламбады. Номер дешевый, но беспроигрышный, публика визжит и плачет.
Или можно взять в кулак клизму и петь в этот микрофон на очень иностранных языках, время от времени взревывая: «Атас!»
Но самый лучший номер, высший пилотаж, Саша приберегает для избранных. Тут важно правильно выбрать момент и не спешить, а то весь эффект насмарку.
Вот пришел, наконец, папа с работы, поужинал и сел к телевизору. Скорее к нему на колени. Он такой большой, твердый и теплый, как печка. Так бы и подремал у него на плече, но надо ждать маму, которая как всегда возится на кухне. Погоди, папа, сейчас она догремит там своей посудой – и начнем.  Саша лукаво заглядывает папе в лицо. Папа опускает глаза, подмигивает сыну и опять в телевизор.
Там, в телевизоре, по очереди выходят к микрофону сущие бездари, даже петь не умеют, только говорят, кричат и иногда плачут. А однажды даже подрались. Одним словом, депутаты.
Только один Саше понравился. Выступал когда-то в старые времена, может, полгода назад, а может, и того больше, когда Саша еще плохо говорил. Этот талантливый человек красиво выбрасывал вперед руку и кричал: «Я требую внести поправку в Конституцию!» Поговорит-поговорит, опять рукой махнет и снова: «Я требую поправку!..» И папе с мамой он нравился. Они молча переглядывались, улыбались и качали головами: ай да молодец!
Саша только пробовал тогда свои силы в искусстве. Он тоже взмахивал рукой и кричал что есть мочи: «Я тебу покаку!» Но его понимали неправильно и сажали на горшок.
Сейчас дело другое, замысел всегда удается воплотить в жизнь.
Ага, вот и мама. Внимание! Приготовились!
Мама снимает передник, вешает на гвоздик у двери и садится  рядышком, к папиному плечу. Пора!
Теперь самым мерзким голосом надо потребовать что-нибудь запретное. Что бы такое?
- Хотю тясы!
- Часы? Сашенька, нельзя часы, - рассеянно откликается мама, не отрываясь от телевизора.
Клюнуло. Теперь еще погромче и померзостнее.
- Хотю-у тясы-ы!
- Саща!
- Дай тясы!
Саша сползает с папиных колен, решительно – тут главное быстрота и натиск! – двигает стул к серванту. Раз-раз – и он уже тянет руку к часам, но не берет их, а застывает с протянутой рукой, оглядываясь на родителей. Мама вскакивает с дивана, а папа, оторвавшись от экрана, смотрит на Сашу с ироническим любопытством.
- Саша, нельзя!
Мама снимает Сашу со стула и закрывает дверцу серванта.
Ага-а-а! Попалась! Ну, держись!
И Саша, схватившись обеими руками за грудь и подогнув ножки, умело валится на пол, перекатывается на спину и застывает в живописной позе. А лицо-то, лицо, это надо видеть! Тонкие темные бровки скорбно поднялись, рот чуть-чуть приоткрыт. И легкий, терзающий душу стон.
- Сашенька! Сыночек! Встань! – мама чуть не плачет, хватает Сашу на руки, нежно прижимает к себе и целует, целует.
А папа усмехается и аплодирует:
- Браво, браво! Артист!
Мама молчит, только еще крепче обнимает Сашу. И Саша доволен – это тоже аплодисменты, это тоже признание.
И вдруг однажды случается неожиданное.
В ответ на папину усмешку мама, прижимая к себе Сашу, тихо произносит:
- Почему ты смеешься? Это жестоко. Он страдает, посмотри.
- Да где же страдает? Вон какая рожа довольная, - отзывается папа очень спокойно.
- Ты его не любишь! Ему плохо с тобой! – вдруг вскрикивает мама так страшно, что Саша, испуганный, слезает с маминых колен.
- Да ты что говоришь! – папин голос становится злым. – Он, если хочешь знать, сидел у меня спокойно. А ты появилась – сразу начался концерт. Это с тобой ему плохо!
Мама отходит от них, ложится на кровать, лицом к стене, и Саша видит, как дрожат ее плечи.
И вдруг мгновенной вспышкой озарило сознание: дрожат плечи – мама плачет.
Новая вспышка слепит и обжигает все внутри: мама плачет – маме больно! Больно! Кто больно сделал?
И вдруг начала раскручиваться целая жгучая лента. Папа сказал – маме больно. Мама кричит – папа сказал. Мама кричала – ей было больно! Папа смеялся – маме стало больно, и она закричала. Папа виноват?
Все ближе, все яснее надвигается что-то огромное, непривычное сквозь путаницу коротеньких мыслей маленького человека.
Саша падал на пол – папа смеялся. Саша падал на пол – мама поднимала и обнимала. Саша падал – мама жалела – папа смеялся.
Бьются, стучат в голове беспомощные куцые мысли. Все ближе и ближе огромное, холодок по коже в преддверии его появления.
Мама жалела – мама плакала – маме было больно. Мама плакала, потому что жалела Сашу. А Саше не больно – маме больно. Это Саша упал и сделал маме больно. Саша сделал маме больно! Саша виноват!
Вот оно и пришло, Огромное, Новое, Незнакомое!
В великом смятении оглянулся Саша на папу и тут же увидел ранее скрытое. Папа смотрел на маму смущенно и растерянно. Он тоже был виноват! И сраженный своим открытием Саша бросился к маме на кровать и заревел так отчаянно, как два года назад в миг своего рождения:
- Ма-а-а-а! Не буду!.. Не буду!.. Не буду!..

5. Плохая мать

Галя лежала без сна, глядя на Сашину кроватку, прислушиваясь к его хриплому дыханию. Рядом посапывал Коля, но это не мешало ей вслушиваться в Сашины хрипы.
Заснуть она не пыталась – незачем. Через минуту-другую закашляется Саша, проснется и заплачет. Судя по частому неровному дыханию, температура поднялась высокая. Тогда Галя возьмет его на руки, Саша обнимет ее горячими ручками за шею, положит тяжелую больную головушку ей на плечо. И будут они так ходить, ходить, ходить по комнате, чтобы Саша не плакал и не будил Колю. Коле утром на работу, голова должна быть свежая – он начальник.
Потом она почувствует, что Сашина кожа стала влажной, - это температура падает. Дышать ему станет легче, и он мирно уснет у нее на плече.
Тогда она, обессилевшая, положит Сашу в кроватку, постоит с минуту рядом, прислушиваясь к дыханию, неслышно скользнут по старому скрипучему паркету и, наконец, ляжет, быстрым точным движением приняв удобное положение. Саша не услышит, Коля не почувствует.
Но все это мелочи, все это мелочи. Главное то, что она плохая мать. И всегда была плохой, с первых же месяцев, когда после нескольких бессонных ночей она упала с Сашей на руках посреди комнаты. Пришла в себя сразу же, как только раздался Сашин крик. Ничего не случилось с ним, нигде не ударился, на груди у нее лежал. Но она так испугалась, что те ничтожные пятьдесят граммов молока, которые можно было добыть из ее груди, исчезли бесследно.
Тогда, прибежав из кухни на Сашин плач, Коля в первый раз на нее накричал. Что именно он ей крикнул, Галя и не поняла, так потрясло ее то, что этот страшный голос и злое лицо – все это ей!
После этого Коля быстро вышел за дверь, а она осталась сидеть, как сидела, только внутри болело что-то большое и черное. Через несколько минут Коля вернулся. Целовал, обнимал, успокаивал. Большое и черное с мукой лопнуло и излилось потоком Галиных слез.
Она, конечно, и не думала на него обижаться. Нет. Никогда и ни за что! У него был тогда такой тяжелый период, оставалась неделя до защиты диссертации. Он очень волновался, худел и мучился от головных болей. А по ночам ему не давал спать Саша. Разве можно обижаться?
Да к тому же он был прав! Какая же она мать, если позволила себе падать с ребенком на руках. Нужно было прислониться к стенке, уж шаг-то могла бы, наверно, сделать. Потом надо было сползти по стене на пол, убедиться, что Саша лежит надежно, и уж дальше заваливаться в обморок, сколько угодно. Может, молоко и не пропало бы…
И с этого дня Галя почувствовала, что перестала быть для Коли любимой женой, а стала плохой матерью его сына.
Он возвращался с работы, входил в комнату, и Галя читала на его лице: « Ну что ты еще натворила сегодня?»
Он сердился, когда у Саши болел животик: «Вспоминай, чем ты его накормила!»
Он сердился, когда Саша капризничал и тер кулачком десны:
- Что-то там болит. Сунул, наверно, грязную игрушку в рот. Мыть надо игрушки, мыть! Поняла?
Горькой мукой обернулся для Гали первый Сашин год.
В конце мая Коля отвез их на дачу, на ту, где Гале было так хорошо с бабушкой Кирой. Она незримо жила там. Стояли ее вещи, висели вышитые ею коврики, связанные ею салфетки, пахло сухим шиповником. Бабушка летом собирала облетающие лепестки, сушила и зашивала в маленькие подушечки. Весь маленький домик дышал этим ароматом, будто улыбался бабушкиной светлой улыбкой.
Так прожили они с Сашей и с незримой бабушкой Кирой на даче все лето. В пятницу вечером Коля приезжал, в воскресенье вечером уезжал. Саша не слезал с Колиных рук, не отпускал его ни на шаг и страшно капризничал.
Галя ждала Колю сперва с любовью и тоской. Но вдруг однажды, чистя песком кастрюльку из-под сгоревшей каши, за которую Коля назвал ее чудовищем, она поймала себя на мысли, что до вечернего Колиного поезда еще шесть часов. И тогда наступит покой… И счастье… Ее и Сашенькино. Больше ничье.
Испугалась своей мысли, устыдилась, запретила себе так думать. Но помимо воли была счастлива теперь своим одиночеством с понедельника по пятницу. А Саша заглядывал ей в глаза, прижимался ротиком к ее лицу, такой спокойный, такой умиротворенный, будто тоже был рад, что больше никого рядом нет.

Все сильнее хрипит и клокочет в Сашиной груди. Галя осторожно садится на постели.
Ну вот, закашлялся, заворочался, жалобно заплакал.
Галя взяла Сашу на руки. Так и есть, горячий-горячий!
Да, конечно, она плохая мать. А Коля хороший отец.
Она не должна была заправлять Саше рейтузы в сапожки. Ей не пришло в голову, что Коля поведет Сашу по сугробам. Нет, конечно, не Коля Сашу вел, а наоборот. Потому что Саша всегда идет своим путем и ведет за собой окружающих.
Это Саша повел Колю по сугробам, снег попал в сапожки, и теперь Саша болен. А она плохая мать.
Коля так сказал ей сегодня.
- Саша, кажется, заболел, - этим Галя встретила его дома.
- Та-а-ак, - сердито протянул Коля. – Ну и как же ты его простудила?
- Я не простудила, - робко отозвалась она. – Это наверно, после вчерашней прогулки. У него снег в сапожках был.
Коля раздраженно оторвался от тарелки с супом.
- А у хорошей матери ребенок одет на прогулку надежно. Рейтузы надо было поверх сапог, навыпуск, тогда бы снег не набился. Разве не ясно? Тебе все надо подсказывать.
Он опять принялся за еду, опустив глаза в тарелку. Затем нарочито вскользь глянул, увидел Галино лицо в слезах и заметно повеселел:
- Суп вкусный. Наконец-то научилась готовить. А что там на второе?
Саша, наконец, успокоился на Галиных руках. На лбу выступили капельки пота, и Галя тихо стирает их своей щекой.
Часто он болеет, очень часто. И капризный такой, изнеженный. Нельзя его в ясельную группу, хотя он и умница, и одевается сам, и чисто говорит. Но нельзя. Коля, конечно, прав как всегда.
И хорошо, что она уволилась с работы и сидит теперь дома. Завтра они останутся вдвоем, прижмутся друг к другу, перечитают все любимые книжки, и к вечеру Саша поправится.

6. Николай Николаевич

Коля впервые в жизни был так собой доволен. Все успел, всего достиг.
Ему тридцать два, это совсем немного. Это раньше казалось, что за тридцать уже старость начинается! Смешно! Он еще так строен и вроде даже красив, что в метро на него заглядываются молоденькие девчонки. Но он гордо поворачивает руку на поручне вагона, чтобы обручальное кольцо было на виду: нечего  пялиться, ищите себе молодых охламонов.
На работе он давно уже Николай Николаевич.
С тех пор, как четыре года назад его группа сделала хороший прибор, за который все получили приличную премию.
С тех пор, как два года назад на данных этого прибора он защитил диссертацию.
С тех пор, как полтора года назад он стал начальником группы. И все теперь знают, что через три года уйдет на пенсию нынешний начальник лаборатории, и Морозов, пожалуй, займет его место.
В группе Николая Николаевича Морозова четверо подчиненных. Прежде всего, приятель Андрей, потолстевший, растерявший кудри и уже второй раз женатый. Он называет Колю Николаичем, рассказывает свежие анекдоты и сам хохочет громче всех. Коля по-прежнему зовет его Андрюхой и посмеивается над его разлапистой бородой, в которой вечно хранятся остатки столовского обеда.
Еще в группе Николая Николаевича Морозова есть пожилой Петр Евгеньевич, которого он очень почитает за великую аккуратность и трудолюбие. Взял себе за правило советоваться с ним в практических вопросах и в этом не прогадал. Зато и Петр Евгеньевич полюбил своего молодого начальника от всей души. Может, с ним раньше никто не догадывался посоветоваться?
А еще в группе два молодых специалиста. Парень Юра, в руках которого горит все, что может перегореть, и лопается все, что может лопнуть. Все прочее просто с грохотом падает.
И девочка Алина, к которой Коля старался лишний раз не приближаться. Она, бедненькая, краснела, бледнела, все теряла и чуть не плакала от страха перед ним. В конце концов Коля приспособился общаться с ней через Петра Евгеньевича, и дело потихоньку пошло на лад.
Едет Николай Николаевич утром на работу  в вагоне метро и с удовольствием вспоминает, что Петр Евгеньевич сделал вчера прекрасный узел – произведение искусства. Сделать бы фото и в рамку, в красный угол, как икону, - да нельзя, совсекретно! Коля вчера всю лабораторию пригласил любоваться, а Петр Евгеньевич растроганно похлопывал его по рукаву.
А Юрка вчера благополучно доработал без замыканий и взрывов, только провода пережег – ну, это святое дело! А у Андрюхи появились интересные сигналы – есть над чем подумать! Какой прекрасный будет день!
Входит Николай Николаевич Морозов в лабораторию. Петр Евгеньевич и Алина уже на месте, сидят рядышком и воркуют, как дед с внучкой.
- Доброе утро, Петр Евгеньевич, Алина, здравствуй.
-…астуйть…- шелестит Алина, пламенея от застенчивости.
- Здравствуйте, Николай Николаевич, - приветствует его Петр Евгеньевич чуть не с поклоном.
- Здрасьте вам! – на пороге Андрюха. – Николаич, к стопам припадаю, десятку до получки!
- Бороду сбреешь – дам!
- На святыни покушаешься, тиран и деспот! – свирепо замахивается Андрюха.
- Да ты хоть отожми свою мочалку, - дразнит Коля. – Смотри, льет с нее. Небось, целый сугроб на бороде принес!
Их дружеские забавы прерывает Юрчик. Он врывается в лабораторию так отчаянно, что дверь ходит ходуном. От сотрясения падает тяжелая металлическая рейка, стоящая в углу за дверью без движения лет тридцать, зацепляет провод осциллографа, отключает его из сети и, наконец, доверчиво опускается прямо в протянутые Колины руки.
Разъяренная хозяйка осциллографа Марина Павловна из соседней группы вскакивает и кричит:
- Николай Николаевич, уймите ваше зверье!
- Прошу прощения! – кланяется в пояс Коля. – Завтра куплю ему ошейник с поводком.
- И намордник, - ворчит Марина Павловна, заново настраивая свои приборы.
Вот так бодренько начинается рабочий день!
А дальше все так хорошо, так разумно и деловито! Сначала усадить Юрку заменять пережженные провода и перепаивать заново всю плату. Мимоходом взглянуть через плечо на Алинину работу и покивать за ее спиной Петру Евгеньевичу – все прекрасно. Если Алину не пугать, то ее плата будет работать.
Потом до самого обеда сидеть втроем плечо к плечу с Андреем и Петром Евгеньевичем  и обсуждать очередной узел.
И так весь день: поругать Юрку, похвалить Алину, похлопать по брюшку Андрюху, посоветоваться с Петром Евгеньевичем. И наконец, к любимому столу, где дожидается десятый вариант хитрого узла. Дожидается и подмигивает с чертежа, на скорую руку набросанного: что, мол, институт кончил, диссертацию защитил, так думаешь, меня так легко раскусить? Ничего, ничего, получишься, никуда не денешься, и не такие получались!
А какие люди вокруг славные! Как работать приятно с ними бок о бок!
- Николай Николаевич, как сынок? – интересуются в перерыве семейные сотрудники, обсудив сперва своих детей и внуков.
- Талант! – гордо отвечает Коля. – Артист больших и малых академических театров.
- Как супруга поживает? – лукаво ухмыляется Андрей.
Лукавит он так, по привычке. О прекрасной половине человечества Андрюха говорит только с подмигиванием.
- Все в порядке. Здорова.
- Это хорошо, что здорова. Больно уж она воздушная у тебя. Аж, страшно. И утонченность такая рафинированная, м-м-м! С такой женой жить – что из хрустальной вазы щи хлебать.
Андрюха аппетитно причмокивает эти слова вместе с куском хлеба, которым только что подобрал подливку с тарелки.
Коля в душе морщится, но терпит. Андрей-то на самом деле не хочет Галю обидеть. Ему просто надо поговорить о своей новой жене.
- Это фашисты, что ли, объявили… ну, как это.. для женщин-то… Кухня, церковь, дети – кирхен, киндер и… кухня. А чего, очень правильно, по-моему. Бабе образование только во вред, ей-Богу. Вот Татьяна у меня, ну, всем хороша была. И хозяйка, и мать, и на вид очень даже – ты же помнишь…Но ведь умучила меня, уела: «Ах, ты ничего не читаешь! А ты Хейли прочел? А ты Олриджа прочел? Читай – все прочли, а ты нет!» Да мать честная! Это я восемь часов у приборов торчу, в глазах все пятнами прыгает – и еще чего-то читать буду? «Ах, пойдем на Тарковского! Зеркало!» Ну и что? И сходили! Бред! У меня чуть крыша не поехала. А она мне: «Ничего не понимаешь!» Объяснять пустилась. Да на хрена мне все это? Чтобы баба мне что-то объясняла? Я в электронике понимаю, в приборах – как Бог! – все насквозь вижу. На кой мне эти мастеры-маргариты с зеркалами?

Андрей сердито булькает, развалившись на твердом кожаном диванчике в коридоре. А Коля в который раз с удивлением вспоминает, что это тот самый Андрей, который еще семь лет назад поминутно взрывался самыми удивительными идеями: и бредовыми, и толковыми.
Это тот Андрей, который влюбился в свою Татьяну на вечере студенческой  самодеятельности, услышав, как она поет со сцены: «Мой голос для тебя и ласковый и томный».
Тот самый Андрей, который мечтал изучить французский, чтобы читать Бодлера в подлиннике.
- А сейчас у меня жена – во! – такая как надо. Читает чуть не по слогам, пишет – ошибок больше, чем букв. Но сдачу в магазине сосчитает мигом, быстрее меня. А больше ничего и не надо. Зато дома все сверкает. В любое время суток стол от еды ломится. Среди ночи ее разбуди: «Ирка, есть хочу» - «Щас, мигом», - как пожарный. Я только башку с подушки подымаю, а она уже из кухни кричит: тебе, мол, в постельку принести? Во какая!
Андрей говорит и говорит. Какое-то смутное упорство в его глазах и чем дальше, тем упорнее. Будто доказывает что-то. Кому-то…
- Татьяна хотела, чтобы я бабой стал, юбку чтобы надел, - посуду за собой мыть, холодильник размораживать, с ребенком гулять. Может, лифчики ей еще стирать? Я мужик! Мужик! Ирка это понимает, и я ее люблю. За это…
- Время! Регламент! – досадливо стучит Николай Николаевич по своим часам. – Выключай микрофон, спикер, пошли работать.
Тяжело стало на душе. Испортил Андрюха хороший день.

5. Кучеряшка
Приятно сознавать, что ты в чем-то лучше других. А если ты во всем лучше всех, тогда как? Наверно, приятно, если все соглашаются.
А вот папа морщится, когда Саша туманно намекает ему на свою исключительность.
Саша, конечно, не такой дурачок, чтобы брякнуть: «Я лучше всех». Папа так задразнит, что заревешь со стыда. Уж такой он, папа, не любит хвастунов. А разве это хвастовство? Это ведь так и есть.
Во-первых, Саша в своей подготовительной группе самый красивый. Красивее всех мальчишек и даже всех девчонок. Да-да,сколько раз себя в зеркало рассматривал. У Саши волосы светлые-светлые, как у мамы. Но у мамы – прямые, а у Саши завиваются кудряшками, как у Бабали. И лицом на Бабалю похож, особенно нос. Пряменький такой и как будто острым карандашиком нарисованный. А рот неизвестно какой. Может, как у бабули Светы? А может, как у деды Толи? Только там под бородой не разберешь.
А глаза у Саши голубые, но не мамины. Форма другая. Как у папы. Это хорошо, потому что у папы есть взгляд. Все остальные просто смотрят и смотрят, глазами хлопают, а у папы получается взгляд. И Саша упорно экспериментирует перед зеркалом: морщит лоб, то так, то этак, вздергивает тонкие брови и наоборот, подбирает их к носу. Иногда папин взгляд вроде и получается.
Это очень важно, чтобы был взгляд, а то Сашу вечно за девочку принимают.
В Сашу влюблена вся девичья половина группы. С ним  все стараются сесть рядышком на занятиях, ссорятся между собой, потому что всем хочется с ним играть на площадке. А одна нахалка тащит его за руку в кустики и там целует. Он ей несколько раз объяснял по-хорошему, что так делать нельзя, может ребенок родиться. Это им еще в прошлом году на занятиях объясняли. Конечно, там все сложнее, там много еще чего надо для этого сделать. Но вдруг!.. Объяснял ведь ей, дуре, а она лезет и лезет. Пришлось ей один раз хорошенько наподдать, только тогда отстала.
Но с девчонками все же интереснее. Можно с ними во все поиграть: и в мифы древней Греции, и в космические приключения Алисы Селезневой, и в покемонов. А еще лучше собственную сказку придумать, интересную, многосерийную, с героями, принцессами, вампирами и колдунами. Девчонки тут же сюжет подхватывают, сразу соображают, что им говорить, и играют, как заправские актрисы. С мальчишками так не поиграешь. Те только с автоматами друг за другом гоняются и орут: «Та-та-та-та-та! Кх-кх-кх!» Позор! Взрослые люди, в школу осенью идти, а они кх-кх!
Еще Саша самый умный ребенок, и не только в подготовительной группе, но и во всем детском саду. Это и понятно: не в младшей же группе умников искать!
Читать Саша научился в глубоком детстве. Может, даже года в четыре. А пришел в детский сад в старшую группу уже свободно читающим и считающим до скольки хотите, хоть до миллиона. Только это долго.
А еще он знает наизусть «Мертвую царевну», «Царя Салтана» и про золотую рыбку. А «Золотого петушка» еще не всего, только отдельными местами. Вообще всяких кусочков в Сашиной голове полным-полно, он уж и не знает, откуда они берутся.
А еще Саша рисует и карандашами, и фломастерами, и красками. А лепить любит только из глины: от пластилина руки противные. Глину приносит Саше деда Толя, настоящий художник. Он очень одобряет Сашины труды, а это дорогого стоит.
Недавно они с дедом сидели лицом к лицу и друг друга рисовали. Конечно, Саша у деды получился, как живой, но и деду на Сашином рисунке тоже все узнали сразу.
Еще Саша играет на пианино. Бабаля уговаривала его идти учиться в музыкальную школу. Но это Саше ни к чему. Там нужно гаммы играть, упражнения и этюды всякие. Мама показывала, как это играть, - но это скучно и неприятно слушать. А научился Саша просто сам, глядя на мамины руки, разучил с ее помощью несколько славных пьесок. А потом стал подбирать знакомые песни  и аккорды к ним. И наконец, сам сочинять научился.
Под Новый год поразил в детском саду музыкального работника Анну Семеновну, сыграл и спел собственную песню:
Звезды летят,
Звезды горят,
Звездочки с неба со мной говорят:
«Ты не скучай,
Ты не грусти,
Крылья расправь, вместе с нами лети!»

Вот какой это удивительный, прекрасный, талантливый Саша!  И папа, конечно, тоже так думает, только виду не подает, чтобы Саша не зазнавался.
Лишь один человек им не восхищается. И какой человек! Пусть бы все остальные про Сашу забыли, лишь бы он все-таки признал, что Саша самый-самый-самый.
Этот человек – старший сын тети Люси, маминой подруги, у которой недавно родился пятый ребенок. Зовут этого старшего сына Павел. Он уже взрослый совсем, двенадцать лет ему. Там у них есть еще Аня, она в третьем классе, есть Тимошка, Сашин ровесник, они вместе в роддоме рождались, мама рассказывала.
Парень он хороший, но скучноватый. Все-то он делает, как надо, и все-то ему нельзя.
Нельзя уйти со двора под арку: надо чтобы его из окна всегда было видно. А если не будет видно? О-ой, что ты!.. Телевизор самому включать нельзя. Только если все будут смотреть, а то много денег нагорает. Смешно, в телевизоре деньги, что ли, горят?
Что-нибудь вкусное самому съесть нельзя. Все вкусное у них Аня делит на четыре части и раздает. К примеру, есть у Саши две конфеты в кармане. Одну он, конечно, дает Тимошке, потому что одному есть невкусно. А Тимофей ее, конфету, не в рот, а в карман кладет:
- Домой отнесу.
- Да ты что, ешь ее сам. Она же одна, как ее делить?
А Тимошка серьезно так:
- Ничего, Аня ножиком разрежет.
И вот все у него так – только как дома положено.
А еще у них есть четырехлетняя Наташенька. У нее глаза, как рыбки с плавниками-ресничками, а цветом – как мед. Даже сладко на нее смотреть. Саша очень волнуется, встречаясь с ней, потому что мечтает лизнуть эти медовые глазки. Но это страшная тайна!
Зимой у тети Люси родился еще Алешенька. Сейчас ему уже три месяца. Пока тетя Люся была в больнице, мама прямо жила у них в доме. Утром Саша с мамой шли к ним, чтобы забрать Тимошку и Наташу в детский сад. И позвонив, слышали за дверью Наташин звонкий голосочек: «Аня, Аня, там Сашенька идет».
Проводит мама всех троих в группы и возвращается к старшим, Павлу и Ане, отправляет их в школу. А потом в доме у них прибирается, обед варит и уж тогда уходит, чтобы поработать дома. А дядя Валера вечером заберет из садика всех троих и Сашу домой приведет.
- Спасибо, Валера, - улыбнется мама.
А он нахмурится и серьезным своим голосом ей:
- Что ты, Галя, тебе спасибо.
А потом тетя Люся привезла домой Алешу. Они с мамой долго обнимались, целовались, даже, кажется, немного поплакали. Больше мама уже не варила у тети Люси обеды. Но с тех пор так и повелось: утром мама и Саша заходят за Тимошкой и Наташей, а вечером дядя Валера приводит домой Сашу.
У Русаковых дома Саше очень нравится, там весело, хоть и очень тесно. И там Сашей тоже все восхищаются. Кроме Павла.
- Выпендрило! – презрительно хмыкает он на все Сашины старания.
И только однажды он похвалил.
Павел с дядей Валерой мастерили второй этаж над Тимошкиной кроватью, чтобы теперь внизу могла спать Наташа, а Тимошка наверху. Он был счастлив, ему так хотелось смотреть на всех сверху, со своей кровати. Помогал усердно, подавал отцу шурупы и всякие нужные инструменты, названия которых Саша слышал впервые.
И вдруг к Саше обратился Павел:
- Ну-ка держи.
И Саша с радостью бросился на стоящую торцом доску, обняв ее обеими руками. Павел забивал в нее гвозди, и от каждого удара, она дергалась то вправо, то влево, крепко била Сашу по рукам, но он держал ее изо всех сил, даже вспотел.
Ну вот, забит последний гвоздик, и Павел, взглянув на своего помощника, взъерошил ему волосы и похвалил:
- Молодец, Кучеряшка!
Дома вечером Саша предложил папе:
- Давай что-нибудь строить. Ты будешь строгать и пилить, а я тебе буду все подавать.
Папа оторвался от своих чертежей и взглянул на Сашу с любопытством.
- Ну и что будем строить? Предлагай!
Оглянулся Саша вокруг. Все у них есть: стол у папы, стол у мамы, стол у Саши. Шкафы для белья, сервант для посуды, стеллажи для книг. Даже пианино есть. Все есть.
А двухэтажная кровать им ни к чему, ведь Саша один. Всегда был и всегда будет.

 8 Сашин кошмар

Галя сидит рядом с Сашиной кроватью. Думает. Или не думает. Просто отдыхает.
У Саши опять гостил во сне Кошмар, и кричал ее мальчик: «Нет!.. папа!.. не надо!..»
Опять «папа», опять «не надо». Все тот же сон, который он не хочет ей рассказать.
Вот уже год это с ним. Нет, полтора. С тех пор, как Саша пришел в детский сад, в старшую группу.
А как они с Колей радовались, что их удивительный сын ходит в такой удивительный детский сад! У них там английский язык, у них хор и сольфеджио, у них собственный бассейн и группа народного танца.
И еще экспериментальные занятия по половому воспитанию…
Галя, услышав об этом, удивилась и испугалась. Но Коля пришел в восторг:
- Вот это правильно! Вот это хорошо! Мне всегда так не хватало в этом деле грамотности. Пусть хоть сын у нас будет цивилизованным человеком.
После первого занятия Саша вечером за ужином радостно объявил родителям, что занятия  у них вел… презерватив.
- Кто?! – похолодев, перепросила Галя. А Коля  подавился бутербродом.
- Презерватив. Он весь такой резиновый и надувается, как шарик. Мы все надували. И он нам все рассказывал.
- Что… рассказывал?..
- А про себя. Как он защищает здоровье людей от СПИДа. Пап, ты мне купишь презерватив? А то как бы мне не заболеть.
Лица у мамы с папой застыли и вытянулись. Потом Коля усмехнулся и пробормотал: «Ну и ну». А Галя сделала серьезное лицо и принялась объяснять, что этот… презерватив… нужен взрослым. Это взрослые могут заболеть. А детям не нужно…
- Нет, мамочка, ты не знаешь, - проникновенно объявил Саша, - нам рассказали. Дети тоже могут. Так что, папа, купи.
Когда Саша удалился к игрушкам, Коля  промолвил, глядя в свою чашку:
- А следующее занятие, наверно, будет тампекс вести… весь такой пушистый…
Галя фыркнула и покраснела. Она до сих пор не могла привыкнуть говорить на эту тему вслух.
 Года два назад реклама этого чудо-продукта появилась впервые на экране. Милая девушка с шаловливой улыбкой поведала миру, как замечательно этот тампекс располагается внутри ее тела и впитывает влагу. При этом она брезгливо морщилась в сторону прокладок, вылезающих наружу.
Галя сидела, как оплеванная, смотрела в вызывающе прелестное лицо девицы и боялась повернуться к мужу.

Но однажды Саша вернулся из детского садика очень суровый и молчаливый. Наотрез отказался от ужина, ушел в свою комнату и уткнулся в книгу.
- Нет. Ничего не хочу. Я читаю, - сдержанно отвечал он на все приставания.
Потом вдруг сам, раньше обычного, лег в постель и выключил свет.
Выйдя с Колей на кухню, Галя расплакалась:
- Ну что, что случилось?.. Случилось что-то... Заболел...
- Может, устал просто... успокойся. Завтра посмотрим. Утро вечера мудренее.
Коля слегка обнял за плечи плачущую жену и коснулся губами серебрящегося виска, чего уже давно не делал. Галя прерывисто всхлипнула от благодарности и вдруг замерла:
- Ч-ч! Слышишь?
И удаляющийся топот босых ног по коридору.
Ночью усталая взволнованная Галя начала, наконец, задремывать, но теперь шепнул Коля:
- Он стоит за дверью.
Оба, затаив дыхание, с ужасом, смотрели, как тихо, без скрипа, отворилась дверь спальни и блекло засветилась в ночном мраке Сашина белая пижамка. С минуту все трое, замерев, смотрели друг на друга. Потом Галя не выдержала, включила свет, бросилась к нему:
- Сашенька, что ты?
Он с громким ревом обхватил ее за шею. Долго-долго мама с папой обнимали, целовали, утешали своего сына. Наконец, он чуть успокоился и, еще вздыхая прерывисто, приник к маминому плечу, покрытому тонкой тканью пижамы. И вдруг опять напрягся, съежился, окинул их старым, страшным взглядом. Злым волчонком взглянул папе в лицо, обшарил взглядом пижамы родителей и опять устало обмяк. И счел нужным пояснить:
- Это мне сон приснился. Я испугался во сне.
И сурово встретил папин взгляд.
Он приходил к их двери еще несколько ночей, но уже не заглядывал, а, постояв, тихо уходил.
И с тех пор стал к нему приходить по ночам Кошмар. А в каждом кошмаре был папа. Саша то сражался с ним, как с врагом, то с плачем просил прощения. Галя приходила к нему ночью, внезапно просыпаясь от тяжелого предчувствия, обнимала его, плачущего, долго-долго сидела с ним, лаская и утешая. Уговаривала вспомнить и рассказать свой сон, но Саша только сбивчиво, со слезами, в полусне, бормотал, что на него кто-то нападал и хотел... очень больно... и уже начинал...

Вот и сегодня Саша опять плакал ночью. Галя не будила его. Она лишь села рядом и положила свою  сухонькую, мерзнущую руку на его потный лоб. Наверно, сон его изменился, потек по-другому, мирному, руслу. Может, он во сне помирился с папой? Может, папа пощадил Сашу? Может, Саша простил папу? И тогда они крепко-крепко обнялись.

9. Жизнь удалась
Необыкновенно приятно ощущать себя на финишной прямой, да еще после долгой борьбы.
Николай Николаевич, сидя в новой, только что отделанной гостиной перед телевизором с удовольствием думал, что все позади. Позади нищее, в постоянных трудах и скудных наградах детство. Позади неустроенная юность, вся в изнурительной борьбе за серенькое благополучие. Позади первые семейные годы с Галей в одной комнате, с постоянным Сашиным ревом.
Много потрудился!
И как-то ведь сил хватало! Как он, мальчишка, по сути дела, умудрился тогда целое лето вкалывать на свою семью, да еще на четырех старушек впридачу. Нет, на трех. Бабка Нинка в помощи не нуждалась. Да еще и удовольствие получал! Ну конечно, ему, мальчишке, лестно было за мужика работать! И ведь усталости не было, не то, что сейчас.
А как он, вечно голодный студент, приходил домой, сам себе чистил и жарил картошку! Соседки звали покушать, а он стеснялся. Все сам! И стирал себе все сам, от носков до постельного белья, - никакой стиральной машинки. И гладил сам, и штопал сам! И все не в тягость было.
А теперь попробуй-ка Галя подать ему картошку без румяной корочки, или не заметить повисшую на тонкой шейке пуговицу, или хотя бы сдвинуть с места его тапочки в прихожей!
«Со света сживу!»- усмехнулся себе Николай Николаевич с какой-то даже гордостью. Шутка ведь! Шутка, конечно!
Все это голодное, неуютное, сиротское осталось позади. Теперь новое время, требующее от человека смелости, чтобы пересмотреть свои старые, косные позиции. Это он так сказал недавно на совещании в дирекции. Первый раз стоял перед такой аудиторией — самый молодой начальник лаборатории, всего тридцать шесть. А аудитория, убеленная партиархальными сединами, благосклонно кивала ему и улыбалась.
Время было новое, легкое. Невесть откуда налетели саранчой экстрасенсы, целители, многоцветные маги, шаманы и так заманчиво сулили что-то.
Безумно интересная сотрудница Марина Павловна, навеки оставшаяся в бальзаковском возрасте, вдруг переросла из ведущего инженера в ведущего астролога. Николай Николаевич, ставший недавно ее начальником, молчал, хотя и морщился в сторону, когда ее в рабочее время прорывало каскадом зловещих прогнозов.
Она с блокнотом обходила своих сотрудников, бесцеремонно подсаживалась к каждому на добрых полчаса и составляла каждому гороскоп, не считаясь ни с чьим желанием. Дошла очередь и до любимого шефа Морозова.
Небрежно сдвинув в сторону ворох бумаг, только что любовно растасованных Николаем Николаевичем по хронологии и по степени актуальности, она с пристрастием допросила его о дате рождения, посетовав, что не помнит он, в каком это было часу, и затихла минут на десять.
Николай Николаевич осторожно вытянул из-под ее локтя черновой вариант своего отчета и попытался восстановить ход своих мыслей. И только-только восстановил, как Марина Павловна радостно закричала:
- О! О! О! Ну вы только посмотрите на этот гороскоп! Това... Господа! У нашего любимого шефа изумительный гороскоп!
Изумительный гороскоп открыл Николаю Николаевич, что он человек, переполненный всеми мыслимыми достоинствами: физически и духовно здоровый, одаренная творческая личность, волевой, прагматичный, гуманный, верный своему долгу и прекрасный семьянин!
- Да с таким гороскопом!.. О! С таким гороскопом у вас прекрасное будущее! Да-да! Вы реализуете все свои возможности. Вот это видите? Козерог в Юпитере! Это ваша реализация! Вы великий человек! Ну как же повезло вашей супруге! Ну надо же! Жить рядом с таким... Она у вас кто?
- Как?.. По профессии?..
- По гороскопу!
- Да я не разбираюсь... 6 июля день рождения...
- Та-ак. Значит, Рак! Посмотрим.
И Марина Павловна опять нырнула в нарядную брошюру, дав возможность своему шефу опять восстановить ход мыслей и даже набросать строчки две.
- Союз Рака с Козерогом неблагоприятен! - вдруг прозвучал над его ухом суровый приговор.
- Ерунда какая!..
- Что вы, что вы! Не ерунда! Здесь же написано! - и она благоговейно поднесла к его носу открытую страницу.
- Понимаете, Николай Николаевич, Рак — он ведь пятится назад, да? Он весь в прошлом, он хранитель традиций. А Козерог! О! Козерог — это неуклонное стремление к цели! Понимаете? Всегда вперед! А Рак будет тормозить Козерога на его пути!
Конечно, все это было очень глупо, и он не думал всему этому верить. Но что там греха таить, сбил его с толку собственный лучезарный гороскоп — как не поверить, если он, Николай Николаевич,  и впрямь такой. А какой же еще!
И теперь дома Николай Николаевич был готов во всеоружии сражаться с Галиной тормозящей сущностью.
Лихое наступило времечко! Те, кому по гороскопу не суждено было стать экстрасенсом или шаманом, срочно объявили себя верующими, самыми что ни на есть! Эстрадные певички, недавно проклюнувшиеся бизнесмены, только-только созревшие политические деятели — все наперебой сознавались на телеэкранах, что в годы своей пионерской юности они тайком молились Богу и бегали в церковь, чтобы наслаждаться... чтобы ощутить... чтобы воссоединиться...
Пожилая институтская гардеробщица, подавая Николаю Николаевичу пальто, уже третий раз рассказывала ему, как неделю назад окрестилась в надежде избавиться от камней в почках. А все та же великолепная Марина Павловна украсила свое декольте аж двумя золотыми крестиками на цепочке.
А какие песни гремели с телеэкранов! Разухабистый «плейбой, клевый такой», сладко томная «путана».
А какие книжечки теперь лежали на уличных лотках? Сверкающие голые зады и груди, жадные мужские руки все это добро хватающие, мнущие, рвущие... Брррр! А названия-то? «Чем бы нам с тобой заняться в постели?» Класс!
Андрей, возбужденно сопя, носился по лаборатории, демонстрируя книжечку, написанную некоей гулящей американской бабенкой. Ошалевшая от сюрпризов собственной уникальной сексуальности, она цветисто расписывала достоинства своего тела, смаковала каждый миг любовных забав с бесчисленными партнерами, объясняла, поучала, советовала, диктовала.
Андрей настойчиво совал книжонку Николаю Николаевичу, подвывая:
- Эх, начальничек, дожили мы с тобой до старости и безо всякого смысла. А здесь, а здесь! Читани-ка! А? Ы-ы-ых, заррраза! Возьми-ка, Николаич, домой! На ночь супруге почитаешь! Ххы!
Конечно, Гале все это понравиться никак не могло. Но Николаю Николаевичу внезапно захотелось увидеть, какое будет у нее лицо...
Такого он не ожидал. Галя побледнела до синевы, по мертвым щекам покатились мертвые слезы и страшно вскрикнула она:
- Как ты смеешь!.. За что!..
Очень смущенный Николай Николаевич вышел из спальни и, убеждая себя, что очень обижен, заперся в «памятной комнате» читая там эту книжонку, пока не затошнило.
Надо признать, что Галя была права, когда отстояла эту комнату. Он-то хотел снять двери, сделать большой проход в виде арки и, конечно, убрать со стены эти старые фотографии соседок и их мужей. Это должна была быть очень стильная гостиная с пустыми белыми стенами, как он видел у в гостях у финансового директора.
Какой был скандал! Он и не подозревал, что его жена способна так упорно что-то отстаивать.
Но она оказалась права. Где ж тут было бы отдыхать среди пустых белых стен? Вот обои сменили, славненькие Галя выбрала. И опять эти фотографии. И пусть. Уютно с ними, как будто в юности.

Соседки умерли одна за другой, в один год. Но первым умер их рыжий Барсик. Он пережил все мыслимые кошачьи сроки и зимой начал медленно, трудно, как человек, умирать. Коля, - тогда он был еще просто Коля, - возил его к ветеринару, но врач только руками развел: «Пора аксакалу на покой». И предложил тут же, в соседнем помещении усыпить старика. Коля не посмел этого сделать, и еще неделю Галя вместе с бабушками не спала ночами, растирала Барсиковы скрюченные судорогой лапки, замывала следы рвоты, давала ему из пипетки какие-то капли, а потом вместе с соседками оплакала его пушистый трупик.
Коля ночью вынес доброго старика в ближайший сквер и, с трудом расковыряв ломиком мерзлую землю, похоронил его под кустами.
Эта смерть так потрясла кроткую тетю Тоню, что она совсем пала духом. Целыми днями сидела она на своей кровати, глядя в стену и чуть покачиваясь, будто в такт песне, а мутные слезки бежали и бежали по проторенным бороздкам морщинок и терялись где-то под кругленьким подбородком.
Она не ела, не спала, лишь смотрела с печалью на тетю Лиду, в отчаянье суетящуюся возле нее:
- Тонюшка, голубушка, да что ж ты у меня раскисла-то? Что ж мне делать-то с тобой?
Тетя Тоня вздыхала в ответ:
- Лидушка, прости ты уж меня, прости...
- Да за что, Тонюшка, простить?
- Прости уж, Лидушка..
Врачи приходили, сосредоточенно прописывали таблетки и уколы, но ничего, кроме склеротических явлений, отыскать не могли.
Через месяц ее не стало. А еще через полгода скончалась от рака желудка тетя Лида. Умирала она на руках у Гали, которая наотрез отказалась отправлять старушку в хоспис, умирала в полном сознании, без стонов и жалоб терпя немыслимую муку.
Галя высохла, как щепочка, поседела и совсем разучилась улыбаться, но не отходила от соседки ни на минуту, подстерегая начало нового приступа, чтобы ввести обезболивающее. Научилась ведь делать инъекции сама, хоть поначалу и бледнела до синевы, и плакала горькими слезами от страха, что делает больно. Но научилась! Коля никак этого не ожидал.
Дня за четыре до смерти тетя Лида в короткий промежуток между приступами, когда обезболивающие уже практически не помогали, подозвала к себе Колю и с трудом шевеля черными губами проговорила:
- Вот, Колюшка, и все... Только глупостей... смотри, не хочу слушать... Запоминай... пока язык у меня... Тонюшка кремации боялась, и похоронили ее, как по-русски... А меня уж... Жили-жили мы с ней, денежки копили, думали, на похороны... чтобы никого... А все на Тонюшку и ушло... Так ты меня.... В комоде в верхнем ящике коробочка, картинки на ней... розочки... там... что осталось...

Похоронили и тетю Лиду, как последний кусочек прошлого. Закрепили за собой две соседских комнаты. И началась новая жизнь.
Это был последний порыв юношеской энергии. Две недели Коля, не покладая рук, искал строительный материал, красил, белил, оклеивал, злился на угасшую Галю, рычал на Сашу, который совался под руки. И вот по их новой большой квартире стала расползаться мебель.
В эту эпопею неожиданно включились и бабушка Аля, и дедушка Толя. Они скинулись и подарили Гале к тридцатилетию новый диван и стенку, сюда же переехало от бабушки Али и Галино пианино.

И вот тогда, усевшись на новый диван в новой гостиной, где висели на стенах портреты тети Лиды и тети Тони с Барсиком на руках, где улыбались браво и гордо их юные мужья, Коля прислушался к шуму воды и стуку ложек на кухне, к голосу Саши, громко распевающему песни собственного сочинения в собственной новой комнате, и почувствовал себя Николаем Николаевичем.

10. Из дневника Саши Морозова

Из дневника Саши Морозова.
1 января 1996 г. Три часа ночи.
С Новым Годом вас, батенька, Александр свет Николаич! Всяческих вам благ!
Скорее записать, какие я желания загадал под бой курантов. А то в прошлом году тужился-тужился, а потом и забыл, чего желал. Но там все ерунда была, мелкий я еще был. Помню, пожелал, чтобы меня поцеловала Ленка из седьмого А. И на полном серьезе ведь желал. Меня третьеклашку — эта взрослая тетка. Тормоз!
Записать, пока не забыл. Двенадцать ударов — двенадцать желаний! Поехали!
Бам-м-м-м! Хочу, чтобы мама и папа всегда друг другу улыбались, как сегодня!
Бом-м-м-м! Хочу, чтобы у меня получилась песня, и чтобы Киря ее почитал и не стал больше меня за шкирку на гвоздик подвешивать, как тогда.
Бум-м-м-м! Хочу, чтобы у бабуленьки Светы не болело сердце, а у Бабали не болел затылок, а у деда Толи нога. И чтобы у мамы ничего не болело. У нее что-то болит, только она не говорит никому. А у папы ничего не болит.
Бэмммм! Хочу, чтобы у тети Даши и дяди Сережи кто-нибудь родился. Все равно кто. Тогда я, наконец, стану старшим братом.
Бимммм! Хочу нежно, всей душой, полюбить математику. Потому что у меня получается только то, что я люблю. Это математичка сказала. Это правильно. Полюблю математику, получу пятерку в четверти — и папа тогда будет меня уважать.
Блямммм! Хочу, чтобы тетя Таша, наконец, поженилась со своим Леонидом. А то всю жизнь слышу «Леня, Леня» - и все без толку.
Бэнннц! Хочу, чтобы мы, наконец, помирились с этими Чечнями. Сколько можно! У математички летом сын погиб в Чечне.
Дззыннь! Хочу научиться левитации и летать по ночам. Очень хочу, только мама против!
Бабах! Хочу, чтобы у меня появился друг, который был бы, как я, только не такой болтун. Без него мне одиноко.
Плюх!  Хочу перестать, наконец, бояться смерти и боли. Несолидно уже!
Шмяк!  Хочу, чтобы жизнь изменилась обратно, чтобы у всех все было, как в застойные года. Тогда Русаковы перестанут голодать!
Чпок! Хочу плешь на макушке и шрам от уха до уха, чтобы девки перестали мне записочки в сумку совать. Бумажки из меня дома сыплются, мама их находит — очень неудобно.

Ну и вообще, чтобы все… Ладно, Деду Морозу и так понятно! Все, спать!


17 января.
Зеленые рукава.

Тебя нашел
                я в ночи весной.
Говорила ты
                о любви с луной.
Вдруг сотней звезд
                вспыхнула трава,
Видно знаешь ты тайные
                звезд слова.

Ты вся
                словно ночь весной.
Околдован я
                тайной неземной.
Сжалься!
                Прошепчи: «Усни!»
И зеленым весны
                рукавом взмахни.

Возьми в ладонь
                тонкий серп луны,
Окуни в росу,
                слово звезд шепни,
Лучом луны
                в сердце мне взгляни –
Что я твой навсегда
                ты поймешь в тот миг.


И припевчик: «Ты вся словно ночь весной…»

18 января.
Все сбывается! Все получается!  Респект Деду Морозу!
Сегодня поймал в коридоре Кирюху.
- Тее чо? – говорит.
Я ему молча листок сунул.
- Это чо?
- «Зеленые рукава»
- Чо-о-о?
Почитал-почитал, потом за шкирятник меня  сгреб и за собой. Кому-то по пути кивнул, кого-то локтем двинул – всех своих собрал.
В сортир меня притащил, к стеночке привалил, а его компания стала мой стих читать. Читали-читали,  долго так, по слогам, что ли? А Киря им:
- А чо? Вроде ничо. Пошли к Ленке.
Вся компания рванула по коридорам искать Ленку. Топали, как кабаны, а меня все за шкирятник. Нашли Ленку. Кирюха одной рукой ей листок сунул, другой рукой меня.
Ленка прочитала и меня за подбородок взяла:
- Это о-он написа-ал? Это ты са-ам? Да ты в каком кла-ассе? Скажи-ите, он уже о ночных краса-авицах ду-умает!
Я ей по рукам дал, чтобы не лапалась, и говорю:
- Не твое дело, о чем я думаю.
Она как захохочет – под свитером все так и затряслось:
- Не серди-ись, серди-итый како-ой!
Пошли после уроков в школьный подвал, где они репетируют. Меня не позвали, но я их подстерег и сзади шел. Ничего, не выжали. Димка Макаров спел один куплет на английском, а потом мое.  Хорошо получилось,  будто и не я сочинял.
Потом они еще что-то обсуждали,  а я взял Димкину гитару и попробовал. Интересно так, звук неожиданный. Не из гитары, а из колонок, я даже испугался.
А они все на меня уставились. Серый хотел мне накепать, но Ленка на него наорала, и я поиграл. Сначала путался, потом ничего, привык. Спел им из Высоцкого, из Шевчука. А из Паши Кашина не получилось  - сложные мелодии. И петь трудно, никак эти колонки не перекричать.
В общем, решили, что я буду играть с ними на своей гитаре. Здорово! А Киря велел мне рэп сочинить. Не умею я рэп…

19 января. Получил пару по математике. В школе хорохорился, а домой пришел, маме рассказал и захлюпал. Сам себе противен. Рядом с мамой я весь раскисаю, прямо как младенец.

23 января. Пару по географии получил – и совсем позорно. Просто вопроса не слышал, сочинялась песня. Вертелась в голове одна строчка: «Солнца свет и дыхание рая…» Я ее и так, и этак пристраивал, вот вопрос и прослушал. А вопрос ерундовый был.

28 января. Наташа мне пожаловалась, что один козел ее в коридоре ловит, к стенке прижимает и говорит: «Давай трахнемся!»  Это в третьем-то классе! Ну и молодежь! Она мне покажет этого плейбоя, поговорю с ним по-плейбойски. 
Наташа только просила Павлу не говорить, а то он этого козла по стенке размажет, а тете Люсе попадет.

13. февраля. Никак не могу понять, любит папа нас с мамой или нет. Вроде заботится, все покупает для нас.  Мне крутой комп на Новый Год подарил, маме – колготки «Леванте – для любимой женщины» А все будто издалека на нас смотрит.
Может, я не его сын? Какого-нибудь другого отца? Как бы у него узнать? Засмеет ведь.

15. февраля. Опять всю ночь не спал. Только лег – приснился тот страшный сон о моей смерти. Она открывает двери, я наваливаюсь всем телом, пытаюсь удержать. Но она сильнее, а я слабею с каждой секундой. Вот дверь открылась: вспышка тьмы – и меня нет. Навсегда нет. Не существует. И я проснулся.
Так было страшно, что руки-ноги тряслись.
А потом думал и думал. Ведь это все будет. И не уйти от этого никуда и никому. И какая разница, проживу я лет двадцать или лет сто. Никакой разницы. Все равно это придет. И какой смысл?
Непонятно и страшно.
Земля существует миллиарды лет, и все это время меня на ней не было.
Ну, проживу я лет сто – и опять меня не будет миллиарды лет. Зачем тогда?
Вспышка тьмы – и нет меня. И все это скоро будет. Через сто лет! Пишу, и до сих пор страшно. А ночью я лежал, метался, дрожал, потом заорал от страха.
Конечно, мама прибежала и сидела со мной до утра. Я забрался к ней на колени, лось такой, а она пела мне песенки. И я успокоился.

21 февраля.
Как хорошо, что папа подарил мне комп. Какой я все-таки дурак! Он, конечно, меня любит. Я играл сегодня в «рептон», а он сидел рядом и смотрел не на экран, а мне в лицо. И мне от этого так хорошо стало, что я даже играть бросил и обнял его. И он меня. Крепко-крепко!
Теперь ко мне ходит Павел и играет вместе со мной. Он хорошо в этом понимает, знает язык бейсик и меня учит. Папа с ним вместе покупал дискеты с играми, потому что без Павла он не знал бы, что покупать.
Два лабиринта хороших купили, три имитатора, одну стрелялку и одну с махачами. Папа махачи не хотел покупать, но Павел очень советовал. Я должен иметь представление обо всех видах игр.
Несправедливо. Павел так все хорошо знает, сам программы пишет, а своего компа у него нет. И не будет. У них и на еду денег не хватает.
А я только в игрушки играть на компе умею. Несправедливо.

4 апреля. Играл все каникулы. Димка Макаров мне такие игры дал на недельку — атас! Дум и Мортал Комбат.
В Думе — вид из глаз. Бегает по коридорам мужик со всяким оружием в руках и покряхтывает, вроде как сортир ищет. А на него всякие чудики со всех сторон бросаются: у кого по десятку рук болтаются, у кого рот зубастый на пузе, у кого на голове не то рога, не то хвост — и звуки тошнотные издают. Ржачно! Буду собирать коллекцию монстров, видел в ларьке такие — недорого. Попрошу маму — разрешит.
А здорово так бегать по этим коридорам и мочить уродов! Только голова потом здорово кружится. А в одном тупичке есть глубокая лужа с кислотой — туда попадать нельзя. Сразу кислотно-щелочной баланс нарушится — и гейм овер!
А в Мортал Комбат — классные махачи! Кровь так и шлепает в стороны. Одно фаталити у меня никак не выходит — все тетка лупит и кожу сдирает. Надо Павла попросить, он точно знает, как там пройти.
Хорошо, что папа мне комп подарил.

3 мая
Наташа сегодня очень плакала. У нее в классе такие девки поганые, бомжихой ее дразнят. Сами ходят в лосинах, в серьгах золотых. А у тети Люси в семье новой одежды вообще не бывает, только обноски. И мою одежду мама тете Люсе отдает, как только я вырастаю. Ее теперь Алешка носит. А ползунки мои и Наташа носила, и Алеша, и Аленка.
Плакала сегодня Наташа из-за того, что эти дряни вытащили у нее из портфеля Барби, которую я ей подарил, начали Наташу дразнить, кукле руки-ноги отрывать и кидаться ими.  А я как раз мимо шел на историю. Схватил обеих за волосья – визгу было!  Я им самим чего-нибудь откручу!
Наташе куклу я починил, там легко вставляется. Она так обрадовалась, что ко мне прижалась. И я ее обнял.
А у нее макушка такая тепленькая была.

11. Падение
Что ж это было? Болезнь? Затмение? Сглаз? Порча?
Никогда Коля в такие вещи не верил, да ведь нехотя поверишь.
Почему началось это с продвижения по службе?
Или не с этого?.. А когда?.. С чего?..
А почему закончилось это так вдруг, внезапно, в один момент, когда он понял, что лаборатория закрыта?
Он шел домой с производственного совещания. Столько принял он на себя жалостливых, сочувственных и злорадных взглядов, что кожа на лице зудела.
Кто мог вообразить, что наступит время, когда проблематика целого десятка лабораторий закрытого НИИ станет неактуальной?
Кто мог предвидеть, что такое прекрасное, благородное движение, как конверсия, выбросит с насиженных мест сотни специалистов?
Само собой, кто-то предвидел, кому положено… А вы, прочие сверчки, знайте свой шесток…
Коле повезло, на улицу не выбросили. Начальник одного из отделов, оставшихся в уже не секретном НИИ, подобрал Колю на вакантное место старшего научного сотрудника. С большим скрипом, корчась и морщась, только из уважения к Николаю Николаевичу, взяли и Андрея. По другим отделам пристроились Алина и Юрка. А Петр Евгеньевич ушел на пенсию.
 Все было в порядке, можно было начинать работу. Все сначала…
Ох, как больно и горько было идти домой и как рвался он к Гале! Так больной, пылая в мучительном жару, видит свое спасение в стакане воды. Усмехнулся Коля на такое книжное сравнение. От Гали заразился?..
Пустые это мечты… Не излечится болезнь от стакана воды.
И Галя не поможет. Своя теперь у нее жизнь, свои дела, своя душа, не его, а чужая. Сашина душа. И еще сотни школьников трех восьмых классов и одного пятого.
И это правильно… Заслужил..
Что ж это было-то? Что ж это было?..
Что случилось в тот день, когда он стоял, сжав кулаки, как боксер, и орал на Галю за то, что она посмела упасть в обморок с ребенком на руках? С этого началось?..
За пять месяцев до этого он оплакивал Галю и не хотел без нее жить. И вдруг словно зверь в нем какой-то, оборвав цепь, очутился на свободе. Переутомился он тогда, что ли?..
Нервный срыв?.. И диссертация была на носу, и Сашка ночью спать не давал, и усталость от вечной тревоги за них обоих, за Галю и Сашу. Все вместе.
Но потом-то?.. Почему в привычку вошла та тоскливая раздражительность при виде Гали. И уже не стыдно было ее слез…
А когда кончилось это наваждение? Да вот тогда и кончилось, когда шел он домой, с ужасом думая, что остался один со своей бедой.
Вошел. Как же дома-то хорошо!
Да какая там квартира генеральского зятя может сравниться с этим миром, где любая вещь обласкана Галиными руками, где вот уже десять лет живет удивительный мальчик Саша.
На кухне стол накрыт для него, для неудачника, которого взяли из милости в соседний отдел. Тарелка, ложка, хлеб. В кастрюле горячий куриный суп. На сковороде горячая жареная картошка с лучком. Все как он любит.
Но сейчас голод гнал его не к миске, а к Гале. Она, конечно, как всегда за тетрадками.
Сел рядом, глядя в пол.
- Что с тобой? Заболел?
- Да что-то… не знаю…
Галя притянула к себе его голову и прижалась ко лбу сухими теплыми губами. Она так определяла температуру почти с точностью градусника.
- Нет, не горячий. А может, сердце?..
И ладонь у него на груди. И дышится легче, и в голове яснеет. Ну да, сколько раз Коля видел, как она просто ладонью лечила больной Сашин животик или снимала высокую температуру, просто нося его, маленького, на руках. Вот теперь и он, Коля, такой младенец…
- Родной, что ты? Случилось? Плохое? Может, с мамой?..
Да что ж он в конце концов раскис? Все живы-здоровы, а он словно хоронит кого-то. Стыд какой!
- Да нет, ничего… Наш отдел закрыли, всех на белу улицу. Меня соседи старшим взяли, да Андрея еще отбил, тоже со мной будет.
- Ох… Ну и ничего, и ладно. Хорошо, что Андрея отстоял. Ну и ладно, теперь отдохнешь, поработаешь по-человечески, без всяких лишних забот. Да?..
А и правда. Просто работать. Делать любимое дело, не разрываясь на части, не решая все за всех, не выпрыгивая из штанов, не бухаясь башкой в потолок!..
Он потянул Галю к себе на колени, и она крепко-крепко прижала к груди его голову. Давно так не сидели…
А она все такая же легкая… Ничуть тяжелее не стала…

Друг от друга их оторвал телефонный звонок. Саша крикнул из коридора:
- Папа, ты пришел? Тебя  к телефону дядя Сережа-капитан.
Серега?.. Ну вот, одно к одному…
- Колька, я тут с тобой рядом. Можно зайду?
Через несколько минут он уже сидел с Колей  на кухне, жадно пил принесенную с собой водку и не хмелел, только дрожал, как в ознобе.
- Она давно этим делом… Еще до меня… Но все эти годы , ничего, в рамках держалась, даже родители не знали. Изредка когда… Так, знаешь, золотая молодежь набежит, люди искусства, которые из новых… ну и с ними… для веселья. Они для этого винцо не пьют, как мы, совки, они курнут, чего надо – и хорошие! А в последние месяцы у нее в башке чего-то переклинило… Не знаю… обкурилась, что ли… А может, книжек своих дурацких начиталась… На пол бросается, бьется, орет. Убью, убью ее!.. А кого ее?..  Давно бы надо было к психиатру, да родители на дыбы – скандал в благородном семействе! Маман сама ее лечила таблетками какими-то заграничными.
А вчера со службы иду – на дворе толпа, на асфальте кровь и стекла. Милиция крутится. Ее только что подобрали… только что увезли… немножко я не успел! Сразу насмерть…
Вот и нет ее больше… Веруньки…

Коля слушал. Он не пил, но в голове стоял туман, и все плыло перед глазами.

Когда Серега пригласил его по телефону на юбилей десять лет назад, когда Саше было всего три месяца, Коля удивился и обрадовался. Они очень давно не встречались, два верных школьных друга. Вот так уж дороги разошлись – и все! Даже на свадьбах друг у друга не были. А тут Серега, уже капитан II ранга, позвонил и давай сытым баском заманивать:
- Да чего ты! Приходи, с новой женой познакомлю. Ну да, с новой! Люблю свеженькое! Хха-хха-хха! Между прочим, знакомая твоя… А вот не скажу! Приходи, увидишь!

Адрес показался Коле почему-то знакомым. Но только подойдя к двери, он понял, куда пришел. Постоял, приводя в порядок смятенную душу, прислушался. За дверь шумели, хохотали, ритмично бухал рок.
И вдруг Коля опять, как в тот далекий день, понял, что она стоит и слушает там, за резной лакированной дверью…
Разозлился на свое волнение, чуть не вслух чертыхнулся и позвонил. Звонок пропел кусочек томной мелодии и затих.
Там, за дверью, она выждала несколько секунд, открыла и застыла перед ним, чуть улыбаясь, а глаза зло горели в полутьме прихожей.
- Верунька, кто там? О-о-о! Старина! – за ее спиной выросла крупная Серегина фигура. Он шагнул вперед, облапил Колю и гулко похлопал по спине широкой капитанской ладонью. А потом с радостным хохотом потащил в комнаты.
- Во! Ты смотри, ты смотри, ты любуйся, как генеральский зять живет!
Гости, аккуратные морские офицеры с холеными женами, величающие Нику Вероникой Александровной, и расхристанные особы обоих полов, звавшие ее Никашкой, смотрели на Колю с веселым недоумением.
И тогда ослепительная Ника, будто вдруг, ниокуда, здесь явившаяся, воскликнула счастливым голосом:
- Боже мой! Коля! Как я рада тебя видеть!
Она осенила его прикосновением ароматной губной помады и представила гостям:
- Друзья мои! Это удивительнейший человек, Коля Морозов, Сережин школьный друг и мой однокурсник. Умнейший, способнейший, только что защитивший диссертацию! Человек редкой душевной красоты и несгибаемой воли! – вдруг коварно вонзила она взгляд в его сконфуженное лицо.
Чувствуя себя очень неловко под скептическими взглядами, он сел на предложенное место и начал есть все, что стояло рядом, не замечая вкуса. Мимоходом выпил рюмку чего-то зеленого, заботливо налитого Никой сразу из двух заграничных бутылок. Это вроде помогло, неловкость как-то растворилась, и он стал с любопытством осматриваться.
Гости до смешного четко разделялись на Серегиных и Никиных.
Серегины офицеры с женами пугливо косились на патлатых и бритых наголо чудовищ с серьгами в самых неожиданных местах и на особ женского пола с тяжелыми злыми глазами.
Серегины гости пришли парами, Никины – поодиночке. Пара среди них была только одна: к Колиному изумлению, отец с дочерью. Отец был усатый, бородатый с неопрятными серыми волосами, а дочь рослая, пышная, с глазами, разрисованными на манер бабочкиных крыльев. Она жадно, рюмку за рюмкой глотала  ликер купоросного цвета и была уже очень пьяна.
Ника щелкнула кнопкой музыкального центра, и офицерские пары, рокирнувшись женами, послушно двинулись танцевать. А страшноватые Никины друзья как по команде соединили свои усилия над экзотическими фруктами и роскошными бутылками.
Серега оторвал от коньяка инопланетянку в сером рубище с тифозной стрижкой, повел ее танцевать, и она повисла на его плече, как ватная кукла в старом клоунском номере.
Сзади неслышно подошла Ника, положила на плечи тонкие цепкие руки, подняла и повела за собой к танцующим. Коля взял в ладони ее тело, обжигающее сквозь тонкую ткань, заглянул в лицо и… поплыл, одурманенный его красотой.
Когда-то была она прекрасна, как мраморная статуя, как ясный морозный полдень. Теперь стала благовонным цветком в самый жаркий час южного дня. Темнело в глазах и ломило голову от этого аромата…
А за столом раздался пьяный женский визг. Роскошная дочь серогривого отца в своей кожаной юбочке, похожей на набедренную повязку, лезла на стол и орала:
- Сейчас стриптиз будет! Внимммание!.. Сейчас я!.. на столе… стриптюху… стрипану!..
Отец очень сердился, тащил ее со стола за юбку и шипел:
- Нашшшла место! Здесссь нельзззя!
Но за скользкую  коротенькую юбочку трудно было как следует ухватиться, и дочка, отмахиваясь от папы руками и ногами, успешно продвигалась вперед, роняя на пол тарелки и фужеры.
Это было так похоже на дурной сон, что Коля всерьез настроился на скорое пробуждение и уже ничему не удивлялся. Ника повернула к себе его лицо, и он вздрогнул от прикосновения гладеньких остреньких ногтей.
- Да ну, не смотри ты на них. Устал от нашего шума? Пойдем отдохнем! – и повела за собой по коридору.
Ох, какая тяжелая, дурная была голова! Случилось что-то здесь, за дверью, или это был только бред?..
В прохладной голубой спальной, где на огромной кровати валялись сумочки и шарфики гостей, Коля ощутил, наконец, себя проснувшимся.
- Дурная девчонка! – сокрушенно качала головой Ника, а глаза ее громко торжествовали победу. – Успела ведь напиться! Ларик так с ней мучается, всюду ее с собой таскает, чтобы в беду не попала.
- Замуж надо выдать, пусть муж таскает… - глядя в сторону, проворчал Коля.
- Да ей еще только четырнадцать, - усмехнулась Ника.
Она сидела перед ним на краешке кровати, покачивая носком красивой замшевой туфли с блестящими штучками. А он… тут только понял он, что сидит в том самом кресле, утопая в нем всем телом. Вот на этой толстой кожаной ручке сидела тогда Ника, перед тем, как скользнуть к нему на колени.
Лицо Ники напряглось в коварной улыбке – она прочитала его мысли.
- И как же ты живешь, расскажи.
- Ну что… вот сын родился… - нехотя промямлил Коля.
- Ах, сын! – Ника так и покатилось со смеху, белые зубы засверкали, рука взметнулась куда-то за голову. Раньше она так не смеялась! – Ну, если сын, так может, и жена есть?
Внезапно оборвав смех, она взглянула на него так пристально, что Коля тут же отвел глаза.
- Видел объявления в газетах о курсах магии? Не видел? А я позанималась. Дороговато, но так  увлекательно! Потом сама во многом разобралась, почитала, подумала… Ты знаешь, что такое левитация?
Коля неловко замычал, перебирая в памяти: «Гравитация… делегация… операция… дислокация..» Нет, левитации там не оказалось.
- Я никогда ничего не забываю, - слышал он ее внятный полушепот,- ни плохого, ни хорошего… А у нас с тобой чего было больше? Плохого или хорошего?
И опять засмеялась, тихо и протяжно, будто заплакала. Она и так раньше не смеялась.
- И если ночью увидишь мое лицо за окном, не думай, что ты свихнулся.
Она поднялась  легким неощутимым движением, будто выросла, и, не торопясь, подлетела к двери, только для вида касаясь ногами пола. На пороге обернулась:
- Смешно!..  Так долго искал – и такое убожество себе выбрал…
Коля не заметил, как открылась и закрылась дверь. Ники просто не стало в комнате. А из гостиной уже слышался ее звучный голос, общий смех и звуки тяжелого рока.
«Надо меньше пить – пить надо меньше!» - сказал себе Коля, потирая виски. Посидел, отдышался, посмотрел на книжные полки. Там все было про психоанализ и про эрогенные зоны.
Возвращался Коля в неясных грезах. Все увиденное заволокло розовой дымкой. Безобразное затуманилось и уплыло, серое стало розовым, а великолепное – единственно различимым.
Огромная генеральская квартира, мебель с иголочки, унитаз с мраморным рисунком, картины на стенах. Никаких берегов моря на закате, никаких букетов с продуктами – все оригинально, волнующе и непонятно. Рыбы с женскими глазами и нахальными улыбками влажных губ, парящие над зловещим, мрачным Петербургом. Сама Ника под флером из маленьких-маленьких гранатовых паучков. Причем Ника лишь угадывалась, зато можно было пересчитать алмазно сияющие шерстинки на паучьих лапках.
Еда на столе необыкновенная: колбасы с орехами, какие-то аппетитно поджаренные конвертики, простая русская курица, инкрустированная кусочками ананасов.
И сама Ника с искусно нарисованным лицом, прекрасная, благоуханная и страшная, как библейские царицы.
Пришел Коля домой, поднялся по выщербленной, заплеванной лестнице, вошел в темную прихожую, где густо пахло жареной рыбой, и вдруг такая злость охватила: «Почему у меня в жизни только такое!»
Вошел в комнату. В полутьме на кровати среди разбросанных мокрых пеленок сидит растрепанная, худенькая, серенькая женщина, похожая на старушку с детским лицом. А на руках ее засыпающий Сашка…
А дней через десять голос Ники в телефонной трубке сообщил ему, что его школьный друг, капитан Серега, опять отправился в свое плавание. Надолго.
И все опрокинулось и ухнуло в какую-то темную яму. Надолго…
Господи! Ну почему сегодня все это вспоминается и мучает, и не дает покоя.
Галя, конец карьеры, смерть Ники – все слиплось в один ком! Катится, падает, давит…
Да просто обнялся он сегодня с Сашей крепко-крепко. И вдруг ударило больно. Саша вырос! Как? Когда? И как непривычно было им обниматься, будто встретились впервые в жизни.

- У Сережи жена умерла? – тихо спросила его Галя в темноте спальни.
- Да… - выдохнул Коля.
Тишина… Нестерпимая…
- Галя…
- А?...
- У меня с ней было… тогда…
- Не надо… я знаю…


12. Учительница
Галя подтянула к себе тяжеленную сумку, вытащила одну за другой стопки тетрадей, разложила на столе перед собой:  8а – русский язык, 8б – русский язык, 8в – русский язык. Почему так мало тетрадей 8в? Всего двадцать две. Не сдали, жулики. Наставить двоек?
Литература: 8а, 8б, 8в. Совсем мало тетрадей. Фу, бесстыдники. Двойки всем, кто не сдал. Сколько можно их жалеть!
Сочинения: 8а, 8б, 8в.
Окинула взглядом стол, уставленный стопками тетрадей, и пригорюнилась: ну зачем опять столько набрала? Когда же это успеть? Хорошо, что пятый и шестой класс уже проверены.
Погрустила и принялась за работу.
За четыре года, наконец, к этому привыкла. А поначалу-то – страшно вспомнить!
Она пришла тогда к директору школы перед самым первым сентября и спросила, не требуется ли библиотекарь, прибавив, что сын ее идет в первый класс.
Библиотекарь школе не требовался, зато требовался учитель словесник. Да еще и как! Учителей не хватало для целой параллели 5-х классов. Измученные нищенской зарплатой и тяжелой работой учителя всех предметов бежали из школы, куда угодно, хоть грузчиками, хоть посудомойками в ресторанах.
- Галина Анатольевна, что вас смущает? У вас же гуманитарное образование? Ну вот! А у нас в этом году кто только не ведет уроки. В начальной школе три мамы с техническим образованием, даже курсы еще не прошли. Что делать! Соглашайтесь, очень нас выручите. Вот вам программа. Там, в пятых классах ничего сложного, сами увидите. А для классного руководства вам 5 в. Пойдемте, посмотрим личные дела.
Галя, следуя за директором, пыталась объяснить, что она не может… не сможет… не способна…
Директор, высокий, бодрый старик в очках даже не слышал ее лепета.
Дома Коля схватился за голову.
- С ума сошла! Какой-такой из тебя учитель! Сейчас же позвони и откажись!
- Они просили выручить… Я обещала, я не могу… - безнадежно вздыхала Галя.
- Опозоришься! Ты же забыла всю свою науку – столько лет прошло! И как ты говорить с ними будешь? Тебе же двух слов не связать! Они и не услышат твое мышиное сопрано!
Галя только печально улыбалась в ответ.
- Ну, все понятно! -  бушевал Коля. – Дома тебе надоело, на приключения потянуло! Ну, проветрись! Через месяц они тебя сами уволят!
Все это было очень обидно слышать, но Галя не разрешила себе обижаться.
Коля очень изменился в последнее время – вдруг вспомнил о ней, живущей с ним под одной крышей и спящей в одной постели. Стал заглядывать в глаза и улыбаться.
Как-то так совпало это с потерей начальнической должности! Неужели поэтому? Или что-то еще?.. Но думать об этом не надо. Никому не надо…
И сейчас он не хотел ее обижать. Он просто за нее волновался. А обидно – это у него по привычке получилось.
И он не подвел ее. Он очень заботился и оберегал ее в первые месяцы ее школьной авантюры.
Теперь, спустя четыре года, та первая четверть в школе казалась Гале затяжным обмороком.
Галя хорошо запомнила первое сентября. Четыре урока. На каждом по три с лишком десятка незнакомых ребячьих лиц, глаза, устремленные на нее, от чего хотелось спрятаться под учительский стол. И собственный дрожащий голос.
Запомнила второе сентября, потому что забыла ключи от класса и конспекты уроков. Бросилась бежать домой, благо недалеко, потом опять в школу. Чуть не опоздала!
Помнит, как в первый раз села проверять тетради, умиляясь, что видит плоды своих трудов в тонких тетрадках в линеечку. Мечтала поставить много-много пятерок, чтобы ученики поняли, как легко и приятно у нее учиться. Но так ни одной пятерки поставить и не смогла.
А потом в памяти только тяжелая пустота с вечным гамом, воплями и лошадиным топотом. И потоками мата со всех сторон. Галя за всю жизнь не слышала столько матерщины, сколько за эти первые школьные месяцы.
Каникул Галя почти не заметила, только выспалась чуток и начала приходить в себя.
После каникул вошла в класс со спокойным безразличием каторжанина.
Она привыкла, что голос ее в классе не слышен, как бы ни старалась она кричать. Она привыкла к тому, что ее ученики способны затеять на уроке игру в пятнашки или концерт с песнями, плясками, хрюканьем и мяуканьем. Ее только несказанно удивляло, что кто-то из учеников умудряется в такой обстановке работать, прилежно писать и сдавать на проверку тетради с ужасающим количеством ошибок.
- Галина Анатольевна, ничего не слышно, подойдите к нам! – кричали с задних парт. Галя шла к ним, но теперь стонали передние парты:
- Куда же вы, Галина Анатольевна! Не уходите от нас, мы не услышим!
Так и бегала Галя рысцой по классу, чтобы дать возможность работать тем, кто хотел этого.
Галя привыкла к оглушительному стыду, когда на шум приходили учителя из соседних классов и даже с других этажей.
- Что здесь происходит? – удивленно смотрели они на Галю. Затем, грозно сдвинув брови, рявкали на класс звучными голосами, и мгновенно наступала тишина. Минуты три Галя слышала свой голос, потом все начиналось снова.
Далеко за полночь отрывалась она от тетрадей. Поднимала привычно глаза к иконе и чувствовала, что нет даже сил припоминать слова молитв. Она только жалобно смотрела на лики и повторяла про себя: «Гибну, спаси, дай сил…»
И вдруг однажды, в декабре, она очнулась от шока.
Начались морозы. В классе стало холодно. На переменах Галя бегала по классу, отгоняя ребят от окошек, но им очень хотелось впустить в едва согревшийся дыханиями класс облака морозного пара.
И на следующий день Галя проснулась без голоса, только сипела чуть слышно.
Температуры не было и, обреченно махнув на себя рукой, Галя пошла на урок. Какая разница, если ее все равно не слышат!
Встала перед галдящим классом, хлопнула ладонью по столу и прохрипела:
- Слышите, какой голос? Простудили вы меня вчера!
И вдруг ее услышали, взглянули с любопытством и притихли.
Впервые на уроках была тишина – у всех трех классов. Галя хрипела – и ее слышали. Работяги писали, лентяи довольно тихо шептались или играли в морской бой. Если кто-нибудь из них, позабывшись, повышал голос, на него дружно шикали или просто хлопали по затылку.
На четвертый день голос вернулся. Галя впервые ощутила его непривычную силу и новый, невесть откуда взявшийся тембр.
И все обрадовались:
- А вы уже поправились!
- У вас голос стал хороший!
А тихая Олечка в очках сказала с первой парты:
- А я за вас все дни молилась.
И никто не засмеялся и даже не удивился.
- Вот потому я и поправилась, - кивнула ей Галя. – Спасибо тебе большое.
В этот день она прикрикнула на бешеный 5б – и они удивленно присмирели.
В этот день, она осторожно, чтобы не помять, взяла за шиворот мерзкого, наглого второгодника из 5 а, развлекавшего класс рвотными звуками и повела к дверям, приговаривая:
- Сейчас, солнышко, ко врачу сходим. Он тебе большо-ой укол сделает – угадай куда! – и все пройдет.
Класс веселился, Витька-второгодник, послушно семеня ногами, продолжал имитировать нестерпимую тошноту. Но когда Галя вывела его в коридор, заволновался:
- А куда вы меня, а?
- В медкабинет, - сердечно ответила Галя, - уж очень ты мне мешаешь. Пусть приходят родители и везут тебя в больницу.
Витька рванулся:
- Не надо!..
- Не дергайся, воротник оторвется, - ласково успокаивала Галя.
- Не надо! Не надо! – он схватил ее за руки и жалобно заглянул в лицо. – Не надо звонить – меня отец убьет!
Лицо его задрожало, и глаза, к Галиному смущению, набухли слезами.
- Он меня знаете, как бьет? Чего под руками, тем и бьет: сковородками, стульями… Молотком однажды стукнул, только по голове не попал – я увернулся… Не звоните!.. Я не буду!..
- Ладно, - тихо сказала Галя. – Иди умойся, и приходи на урок.

Класс тем временем веселился, скакал и пел хором: «Сим-Сим, откройся, Сим-Сим, отдайся!..» Галя вошла, и все радостно закричали:
- А где Витька? Ему укол делают?
- Делают, - кивнула Галя. – Продолжаем урок.
Когда вошел Витька, болельщики поинтересовались:
- Как укольчик?
Витька в ответ старательно морщился и потирал зад. Хохотали все радостно, но Галин голос все же услышали:
- Вот видишь, укол сделали – и все прошло.
На уроках Гале думать обо всем этом было некогда. Но по дороге домой она вдруг ощутила внутри себя радостно поющую струну. Эта веселая песенка будоражила ее так, что хотелось смеяться и прыгать на одной ножке до самого дома.
С этой песенкой внутри зашла она к Люсе за Сашей. Люся теперь забирала из школы обоих первоклассников, Антошку и Сашу и вела к себе домой до  Галиного прихода. А дома, конечно, кормила.
Гале было очень неудобно. Русаковы жили впроголодь. Галя с получки покупала куриных окорочков, мороженой рыбы, сгущенного молока и совала Люсе, краснея и сочиняя бездарную сказку о горах мяса и штабелях рыбы, которые не помещаются у них в холодильнике. Люся с улыбкой слушала этот бред и жалостливо успокаивала:
- Ну, ничего, ничего, спасибо, роднуля!
Они давно уже породнились. Люся крестила Сашу, Галя крестила Алешку.
Коля к их дружбе долгое время относился очень сдержанно. Не любил он непонятных явлений. А многодетная семья, рожающая в период экономического кризиса четвертого, пятого, а потом и шестого ребенка – это необъяснимо.
Но потом, когда Коля стал на некоторое время начальником, у него появилась мечта купить машину. Что-нибудь дешевенькое, старенькое. Он стал консультироваться по этому поводу с Люсиным мужем, Валерой, заводил его домой, усаживал на кухне, и за стаканчиком хорошего пивка они засиживались до глубокой ночи. И вроде, наконец, друг друга поняли и оценили.
Валера, как оказалось, заканчивал тот же институт, что и Коля, только двумя годами раньше и вечернее отделение. Работал сначала по специальности, но когда после Павла родилась Анюта, ушел в таксисты. Надо было кормить детей, которые все рождались и рождались.
- Ну что за баба! – ворчал Валера на жену. – Поговорить с тобой нельзя по-человечески – сразу беременеешь!
Не так давно, года два назад, случилась у них беда. Во время ночной смены пассажиры ударили его в спину ножом и выкинули из машины прямо об фонарный столб головой.
Ну и выпало же Люсе тогда! Несколько ночей она провела в больнице. А Галя перебралась к Русаковым, ночевала там, готовила, пыталась еще чем-нибудь помочь. Но ничего не получалось. Дел в многодетной семье было столько, что Галя только хваталась за что-нибудь и тут же бросала, потому что наступало время хвататься за другое. Видно, в Люсиной материнской работе были свои неведомые тайны.
От тяжелой травмы Валера, наконец, оправился. Но теперь мучился головными болями, и в глазах стало временами двоиться – за руль уже не сядешь.
Но к счастью, безработица надолго не затянулась. Коля похлопотал о нем в отделе кадров своего секретного НИИ, и Валеру взяли в мастерские.
Тогда, приглядываясь к Коле, Галя с робкой надеждой искала в нем того, прежнего, прекрасного, великодушного, надежного Колю, от которого потеряла голову двенадцать лет назад.
А потом торопилась разочароваться. Конечно же, сидела она дома столько времени на его шее, не работала, денег в дом не приносила. Он за двоих старался, но сколько же можно! Вот и разлюбил. А сейчас на работу вышла – сразу подобрел.
Так, пополам с печальными думами, Галя сидела над тетрадями, машинально отмечая ошибки и выводя отметки.
Сколько времени? Ох, уже одиннадцать. Скорее, скорее, все оставить на завтра, отогнать папу с Сашей от компьютера и отправить в кровать. А потом мыть посуду, стирать и за стиркой мысленно проговаривать завтрашний урок: «Итак, сегодня мы продолжаем говорить о поэме «Мцыри». Давайте вспомним стихотворения Лермонтова, которые мы с вами читали в 6 и 7 классе. «Утес», «Листок», «Тучи». Какая тема объединяет эти стихотворения? Да, совершенно правильно: тема одиночества, тема отчужденности…»

13. Из дневника Саши Морозова.
25 февраля 2000 г.
Поступил заказ на новую рэпку. Сейчас вырастет рэпка большая-пребольшая. Будем вместе тянуть: Курилка за Ленку, Ленка за Серого, Серый за Макарончика, Макарончик за Педика. А Педик за самого великого и ужасного Мора, Сашу Морозова! И вытянем к восьмимартовской дискотеке.
Баловство все это. Не дают сосредоточиться на серьезном деле. А теперь уже можно начинать. Камеру Педику купили, он ею упивается, как мальчишка. Не сломал бы…
Ладно уж, не плачь бабка, не плачь дедка, будет вам рэпка.
Записать пока не забыл, сочинилось на уроке экономики – ну очень тематическое!

Здравствуй, доллар, мой зеленый друг!
Больше бы таких друзей вокруг.
Президенты в париках и без
Небоскребы, гады, строят до небес.

Голый, нищий, деревянный рупь!
Ты его, Россия, приголубь!
Не досталось бедному рублю
Даже рожи демократа во хмелю.

Ну-ка, братцы, шевельнем умом
И украсим рупь свой черепком.
Первым нашим президентом был Кощей,
И дела его бессмертны, хоть убей!

А на трешке будет сатана –
Шлем рогатый, а в глазах война.
Рюрик , славный викинг-адмирал,
Он Россию нашу первый забодал.

На пятерке узкоглазый хан.
Сел на Русь он, как на свой диван.
А дивану скрипнуть было лень –
Вмятина на нем осталась по сей день.

На десятке – бородатый царь,
Страшный, Грозный Ваня-государь.
КГБисты рыскали при нем
С песьей мордой и поганым помелом.

А на сотне – безбородый царь,
Первый в мире плотник-государь,
Первый в мире перестройщик-демократ.
На дыбы Россию поднял он – и рад!

Вот таких бы денег нам сейчас,
Хоть на месяц, хоть на день и хоть на час,
Вмиг забьет копытом русский бес,
Мировой пожар раздуем до небес!

Надо бы и продолжить, благо исторического материала до фига. Да как-то уже и лень. Прошел запал. Все баловство…
А может, подсунуть это Курилке в качестве рэпа? Ритм, конечно, не рэповый, но если Курилка в кураж войдет.. Нет, не войдет. Скажет, слова трудные, много трудных слов. Ему столько ни за что не запомнить. А я ему предложу, если забыл слово, то просто поматерись и все! Какая разница, можно подумать, кто-то будет вслушиваться.

8 марта.
Поздравил маленькую мою мамочку, динозаврика моего, птеродаклюшку, живое мое ископаемое. Теперь все, и пацаны, и девки, ее знают, даже кто у нее не учился. И все говорят, что она какая-то старинная, не из нашего века. И вроде именно за это ее и любят.
Сейчас всем друг с другом плохо, с одним так, с другим иначе – но всегда плохо. А с ней хорошо.
К ней на уроки приходит Зверь. Особенно когда ему жить невтерпеж, когда изобьют или когда дозы не достать. К нему в такие дни не подходит никто – прямо на человека не похож. Он по школе побродит-побродит, не на уроке же ему сидеть, - и к маме в класс. А она ему ласково: садись, садись. Сядет, посидит, позырит по сторонам и расслабится. Даже, бывает, уснет. А мама говорит классу: «Не будите. Пусть человек отдохнет»
Ходил поздравлять Русаковых. Тете Люсе подарил кастрюльку с цветочками. Она меня прямо задавила в объятиях. Ане – шампунь «вошь гуляет», то есть Вош энд гоу. Аленке – пушистую зверюшку, вроде заяц. А может, кенгуру.
А Зайчонок-Русачонок ко мне так и подошла, забилась куда-то. А я ей такие часики электронные принес, с музыкой.
Дура, за что сердится, сама не знает. Ты, говорит, раньше был мне как брат, а теперь… Чего теперь?
Скажите на милость, брат! Братьев ей не хватает!
Ну и не надо, подумаешь. Мало проблем у меня, что ли?
На дискотеке сегодня танцую с одной, - не знаю, как звать, - она на меня навалилась и шипит на ухо: Сашшша, я от тебя тащщщусь!
Пришлось с ней в коридор выйти. Сказала потом, что я хорошо целуюсь. Ну и на том спасибо! А то, брат, понимаешь!..

15 марта.
Советовался с Павлом о компьютерной обработке моих клипов. Он сказал, что будет думать. Но программы очень сложные получатся. Ему надо литературу посмотреть, поконсультироваться. А я должен подробный сценарий составить и нарисовать каждую деталь.

2 апреля.
Маме не нравятся мои дела в «Рукавах». Ей хотелось бы, чтобы я сидел при свечах с гусиным пером в зубах и творил поэмы. Но в одном она права: все, что я до сих пор делал, - это мусор. Я должен создать Великое. И создам.
Как у Данте, у меня будет Ад и Рай. Три адские песни: Ужас, Тоска, Смерть. Три райские песни: Счастье, Любовь, Жизнь. А между ними будет Воскресение. Такой вот будет клип-альбом.

5 апреля.
 Все выходные был у деда. Смотрел репродукции. У Босха нашел много интересного. Ужасы у него такие будничные. Уроды так деловито режут, жарят и жрут, а жертвы спокойные, будто на приеме у врача. Это жутко. Это надо запомнить.
У Леонардо есть изумительно уродливые лица и еще наткнулся – наброски голов прокаженных. Это обязательно использую – убийственно!
Но особенно сюрреалисты пригодились. Вот это то, что нужно, - настоящее безумие. Посидел над Дали – целую тетрадь исписал деталями адских клипов.
Кажется, Дали был наркоманом, и все это видел в своих глюках, поэтому и получилось так здорово. Все надо видеть самому!

12 апреля.
Спрашивал у Курилки, где он траву берет. Тот сначала хмыкал, ты, мол, еще мелкий. Но я ему объяснил, для чего мне это нужно. Это же для пользы нашего дела. Мне бы только раз самому увидеть. Я же не дурак, сам понимаю, что подсесть можно.

18 апреля
Ужас.
Всю жизнь свою до самой половины
                я полз змеей.
И яд зловонный нес я вместо сердца
                под чешуей.

Это летом, где-нибудь в хорошем лесу. Медленное движение по солнечному лесу. Неожиданные, от самой камеры, длинные струи дымящегося яда – и в этом месте в живой картине леса чернота. Постепенно черным становится весь экран.

Но день настал безумный, мрачный, черный -
                в пустыне я.

Из этой черноты появляется негатив – белая земля, белые кресты, на них распятые, но их пока трудно различить.

Там на крестах тела людей распятых -
                моя семья.

Удар! Как следует грохнуть! С визгом и воплями – и тут позитив, лица распятых.
Пауза. Дать рассмотреть их кричащие лица.
А дальше будет чертовщина, в плясовую, вприсядку. Стихи дико дурацкие – и это самое страшное. Лица распятых уродливо перекашиваются, деформируются, как лица прокаженных. Проваливаются носы, рты, вылезают из орбит глаза – и они хохочут, бесятся, забираются верхом на свои кресты, качаются на них, прыгают на перекладинах.

А для вас
В этот час
Мертвый глаз
Я припас.
Нам с тобой,
Дорогой,
Дикий вой
И покой.

И рассыхается земля за мною следом,

Ну, это просто сделать.

Гремит гроза.

По небу летит огромная туча. У нее искаженное болью женское лицо в темной капроновой маске. Угадываются груди, живот. Может, Ленка попозирует? Спрошу.
Туча открывает рот и страшно кричит – это гром.

Но смотрят из расселин, трещин, впадин
                Земли глаза.
Оживает потрескавшаяся земля, множество, множество лиц с закрытыми глазами возникает на ней, одно заслоняет другое, в разных ракурсах. Внезапно глаза раскрываются навстречу грому.
Зачем я ввязался в это? Я же не смогу так.

Но вот раздвоенный язык метнулся -
                мое копье –
И вмиг вспорол кровавой тучи чрево,
                лью кровь ее.

Молния вспарывает женский живот. Рапидом страшное от боли лицо тучи, все медленно краснеет.
Опять хохот. Лицо тучи корчится в муках и вдруг хохочет.

Мы с тобой
Под луной,
Я с тобой –
Ты со мной.
Я лечу,
Хохочу!
Я кричу:
«Не хочу!»

Не хочу! Хватит!

И хлынули потоки черной крови
                на тех людей,
Смывая волосы, и кожу, мышцы, ногти
                и до костей.
И лопнули, взорвались с диким криком
                глаза земли!
И боль, и кровь, и тех людей останки
                во тьму легли…
               
Все! Все! Не хочу больше! Нет!

15 июня
Ну вот, исполнилось четырнадцать.
Что за ерунда, смешно. Быть не может. Я старик, дряхлый, вонючий, с трясущимися руками. Я все видел, все знаю и ничего больше не хочу.
Всего полгода назад был ребенком. Ну да, в январе, когда задумал это безумие. Как все хорошо тогда получалось! Сколько я мог!
И что?
Ад у меня получился. Наверно, это просто. Человек – такое грязное создание, что ад у него всегда под рукой. Не стоило ради этого идти к тем Курилкиным скотам.
А рай – все, больше не знаю ничего про рай…Темнота.
Но ведь знал… Я же точно знал, о чем буду писать… Строчки рождались и сами собой в ряд вставали. А теперь я даже не понимаю, что такое Воскресение.
Курилка знает одного, стихи его мне показывал. Гений!.. Вот он, наверно, все это понимает. Он мне поможет…
Надо в их тусовку зайти.
14. Молитва

«Господи, Ты видишь? Ты слышишь? Спаси мальчика моего… Я виновата, знаю… Но сжалься, спаси его.
Я знаю, виновата… Я перестала верить Коле. Но ведь я его простила… Я его не разлюбила…
Совсем о маме позабыла. Звоню редко, захожу редко… Да!.. Работа такая, что головы не поднять… Но могла бы… да… Я же не думала, что нужна ей, не привыкла я к этому. За это наказываешь?..
Господи, лучше меня порази, возьми здоровье мое, сколько его там… Возьми рассудок мой, давно пора… Что заслужила, то и приму. Но не мальчика моего…»
Галя сидела за столом, уронив голову на руки. На иконы она больше не смотрела.
Вернулась она домой из церкви совершенно убитая. Села на кухне за стол и сидела так долго-долго.
Ей так была нужна помощь, вот просто прийти и получить благословение. Чтобы можно было жить дальше…
Что поделаешь… С тех пор, как она последний раз была в церкви, изменилось многое.
Ее поразила толпа и суета. «Это же страстная неделя идет, - с раскаянием подумала Галя, - А я и не помню». К священнику, старенькому, строгонькому и очень деловитому стояла огромная очередь на исповедь. Все происходило очень быстро, несколько вопросов – и следующий. Галя терпеливо ждала, но нарастала внутри тоска. Она не видела любимых икон, только лица, спины, затылки.
Наконец, настала ее очередь. И вдруг священник взглянул на нее остренько:
- А ты, голубушка, куда? Ты у меня не говела! Когда последний раз на исповеди была?
- Давно… - растерялась Галя.
- Да уж! Так нечего тут стоять! Сериалы смотреть у них время есть, а в церковь ходить им некогда! – и решительно отстранив Галю рукой, он обернулся к следующему.
На обратном пути Галя плакала, благо глаза под затемненными стеклами не так были заметны.
И осознавала Галя две вещи. «Господи, прости, но нет тебя больше там», - это первая мысль, которую она оплакивала и понимала, что больше в церковь не придет.
«Господи, какое наказание ты готовишь мне?» - это мучило. Это терзало до темноты в глазах, потому что самое дорогое у Гали был ее сын.
И с ним беда.
Галя перестала спать ночами. Уже ученики начали спрашивать: «Галина Анатольевна, вы, что ли, болеете?» Большая Беда на пороге, потому и не спится. Сомнет, скомкает Беда их всех троих Морозовых. Ну, пусть бы ее с Колей, но не Сашеньку, такого умного и такого глупенького, такого большого, выше ее ростом, и такого маленького.
Коля там, в спальной, не выходит. А если и выйдет -  ничего, теперь от него можно не прятаться. Даже лучше показать, как она доверяет ему.
Вот уж пять лет, как он вернулся к ним. Но она никак не может стать прежней, всегда в недоверчивом напряжении. Лишь заговорит он серьезным тоном, как она тут же сжимается и с опаской роется в его словах и интонациях, ищет, ищет свою боль и обиду.
Иногда находит, жадно хватается за нее и начинает взращивать из крошечного семени.
Вот ведь как привыкла жить с болью – вроде чего-то и не хватает.
Потом спохватится, - что ж это я? – сомнет, отбросит свою обиду и улыбнется ему виновато.
И вот теперь, когда все стало так хорошо, вдруг эта Беда идет, надвигается неумолимая – и нет спасения.

К девятому классу Саша совсем перестал учиться. Он, по существу, не учась, прекрасно знал историю, литературу, свободно читал по-английски, был абсолютно грамотен – и все это не прилагая никаких усилий. Он просто сидел с книгами на диване. Читал все, что казалось ему интересным, и прекрасно усваивал информацию.
Зато точные науки он из своей жизни просто вычеркнул. Двойки получал хладнокровно, в конце четверти исправлял их на тройки, и этого было ему совершенно достаточно. Лишь бы никто не мешал ему читать, рисовать и играть на гитаре в рок-группе «Зеленые рукава»
Это стало главным в его жизни, в этом он стал лидером, оттеснив на задний план солиста Кирилла. Он теперь и солировал, довольно чисто и артистично, и на гитаре играл, и на синтезаторе. Мог вполне прилично и ударника заменить. Не говоря уже о том, что все песни для группы писал сам: и стихи, и музыку. А бывший лидер Кирилл исполнял теперь только рэп, как умел, бормоча и выкрикивая, раскачиваясь и странно разводя руками.
Гале нравились все Сашины песни, кроме рэпов, и нравились Сашины друзья. Они частенько репетировали у Морозовых после уроков до самого вечера, до прихода папы.
А бессменная солистка  группы Лена, уже закончившая школу и колледж, была когда-то Галиной ученицей и считала своим долгом мыть у Гали посуду, бегать за продуктами и жаловаться на отсутствие настоящих мужчин.
Но особенно нравился Гале Петя Григорьев по прозвищу Педигри, а короче – Педик. Он был очень вежливый, очень музыкальный и прямо-таки влюбленный в Сашу. А Саша относился к нему пренебрежительно и насмешливо, несмотря на то, что был младше на два года.  Петя охотно беседовал с Галей о Сашиных песнях, которые сейчас у них в работе: что там получается, а что нет. И однажды сказал он Гале с грустной улыбкой:
- Галина Анатольевна, он такой талантливый, что с ним даже страшно.

Вот теперь и ей стало страшно. С тех пор, как задумал Саша эти свои клипы, не стало ей покоя.
Работал он лихорадочно, отчаянно, как под дулом пистолета. И все от нее прятал: стихи, рисунки, какие-то записи. Прятал и себя от нее, запирался на задвижку в комнате, худел, бледнел и плохо спал.
Однажды ушел вроде как на чей-то день рождения. Пришел очень поздно, не просто бледный, а даже зеленый. Глаза были странные. Но вином от него не пахло. Ночью охал, кричал, метался, а утром горько плакал. Галя слышала его через стенку, стучала ему в дверь, просила впустить, но он не открыл.
После этого жизнь его будто замерла, сжалась в комок. Он вдруг остался один, отказался сдавать экзамены и засел в своей комнате, прячась от всех.
Одно время он много говорил с Павлом, старшим Люсиным сыном, о своих клипах, и тот однажды сказал Гале, встретив на улице:
- Вы бы Сашку врачу показали. Что-то в голове у него не то.
Вот и с Наташей он уже не дружит. На последней новогодней дискотеке Кирилл прокричал очередной Сашин рэп: «А у моей девочки попочка в обтяжечку…». И Наташа перестала с Сашей разговаривать.
А не спит Галя с того дня, как застала Сашу за страшным занятием. Он, стоя перед зеркалом, водил по шее острием безопасной бритвы. Страшно вскрикнула Галя, а он не испугался, не вздрогнул от ее крика, только чуть брови поднял. Но бритву отдал спокойно и с таким видом, будто все это ему снится и интересно, чем дело кончится. Дал усадить себя на диван, стойко выдержал Галины объятия и слезы. Потом вдруг сполз на пол, упал головой в Галины колени и долго так сидел. И наконец спросил грустно и пугающе спокойно:
- А почему самоубийство это грех?
Закричала, забилась Галя внутри себя, но собралась в горсть, сжала и ответила так же страшно спокойно:
- Жизнь Бог дает. Он же и обратно ее примет, когда настанет время. А человек жизнью распоряжаться не может.
- Но ведь жизнь-то моя… Собственная…
- Нет, милый. Жизнь человека принадлежит всем, кто его любит, кому его жизнь необходима: нам с папой, друзьям твоим. Наташе. Детям твоим. Они ждут своей очереди родиться от тебя. Понимаешь?
Он поднял голову и посмотрел куда-то сквозь нее:
- А если человек уже кончил жить? Болеет… Навсегда…
- Не дано человеку знать, кончил или не кончил он жить, навсегда или не навсегда, - медленно, задыхаясь, шептала Галя в его распахнутые глаза.
- Не понял. Подумаю. Надо понять, - он опять обмяк и опустил голову на ее колени.
Она гладила, гладила его волосы, забираясь кончиками пальцев к самым корням. Там, там, дальше, глубже, гложет и гложет его страшная мука. Изыди! Отпусти мальчика!
- Маленький мой, не думай больше о таком. Ведь завтра у тебя день рождения. Придет к тебе кто-нибудь?
Он молчал. Слышал или нет?
И вдруг произнес с печальным смешком:
- Самое интересное – для того, чтобы воскреснуть, надо сначала умереть.
15. Беги!..

«Беги!.. Беги же ты скорее!.. Ох, в боку закололо… давно так быстро не двигался… разжирел, как боров. Успеть!.. Успеть!..»
Четырнадцать лет назад он бегал так всю ночь, словно от этого зависела Галина жизнь. Разве он мог ее этим спасти? А сейчас может, да вот скорость уже не та… Позор! Всего-то сорок четыре года!..
В какого скота превратился! Вот чего, спрашивается, ждал? Мальчик погибал на глазах, а он делал вид, что спит, или ест, или работает. Я, мол, занят – разбирайтесь сами…
Тогда, в момент Сашиного рождения, он проснулся сам среди ночи, чтобы услышать беду. А сейчас полгода видел Сашины глаза и стремительно седеющие Галины волосы – и ничего не видел. Ослеп!.. Или спал!.. А проснулся только в тот миг, когда о беде сказал ему совершенно чужой человек, эта противная девица Ленка.

Она поймала его на выходе из метро.
- Николай Николаевич…
- Вы меня? – он не узнал ее с безобразной стрижкой, обрубающей ее и без того довольно грубое лицо.
- Я Сашина знакомая, Лена. Вы меня видели, мы репетировали вместе.
- А, да-да. В чем дело?
- Мне нужно вам кое-что сказать… О Саше…
И чего так долго рассусоливала? Сказала бы «бегите» - и адрес.
А она стояла с ним у киоска со жвачками и, отчаянно глядя в глаза, растолковывала:
- Понимаете, я просто не знала, как вас одного поймать. Я не хотела при Галине Анатольевне, у нее сердце…
- Ну-ну-ну, ближе к делу.
- Вы ведь Кирилла знаете? Он у нас солист. И у вас он бывал тоже…
- Ну, дальше.
- Он у нас… вы понимаете… курит… Ну, травку… Понимаете?
- Какую-такую… А-а. Ну?
- Ой, Николай Николаевич, вы только не пугайтесь… И не сердитесь на Кирилла. Он не сам. Его Саша очень попросил. Конечно, все равно не нужно было, я уж ругала-ругала его… Но Саша хотел только один разок… ему для работы… он сочиняет…
- Что-о?!
- Ну, пожалуйста, ну прошу вас, не надо Кирилла… Он ни за что бы… Саша очень просил…
- Да говорите же, не тяните!..
- Саша теперь пошел, где они там… тусуются… Я сама сегодня видела.  Я боюсь, как бы… беды…
- Куда пошел? Адрес!
Лена плача назвала линию Васильевского острова. Дом она помнила только по магазину напротив. Подъезд во дворе возле мусорного бачка. Квартиру не помнит, но на третьем этаже.
Он рванулся было, но она вдруг вцепилась в его рукав.
- Николай Николаевич, они там сейчас… знаете… С ними надо осторожно… Охранник у них…
Он, не дослушав, вырвался и бросился вперед по Среднему проспекту. Ленка бежала следом и бормотала ему в спину: «Я покажу где… я покажу где…»

Да беги же ты!.. Беги!.. Спасти, вырвать его оттуда. Лешу не спас, а Сашу спасти. Леша,  родной, вступись, помоги!.. Хватит ли сил перебить их всех, если понадобится?.. А за милицией долго… Время!..
Магазин. Дом напротив. Мусорный бак. Третий этаж. Он остановился, задыхаясь. Ленка, дыша, как паровоз, молча ткнула рукой в дверь. Он кивнул и махнул ей  – вниз, иди вниз.
Прислушался. Лениво переговаривались мужские голоса, слов было не разобрать. Несколько женских голосов пьяно хохотали, повизгивали и, кажется, пели.
Позвонил. За дверью затихло. Потом несколько торопливых движений за дверью – и опять тишина.
Он позвонил еще раз. После минутной заминки дверь открыл огромный серый парень без глаз. Лицо его так удивило, что все слова куда-то потерялись. Глаза-то у парня вроде и были, а вроде и нет. Брови, веки, ресницы, а между веками какая-то пустая серая полоса без признаков взгляда.
- Н-н-ну? – протянул серый парень.
- Мне нужен Александр Морозов.
- И что?
Из глубины коридора грозно рявкнули:
- Чего там еще?
- Морозика желают, - хмыкнул парень, не поворачивая головы, только рот на сторону скривил.
- А по рогам не желают? – сурово вопрошал невидимый бас.
В глубине коридора за спиной парня было темно. Но вдруг вдали открылась боковая дворь, впустила немного пыльного света, и в коридор, медленно покачиваясь, вступила нагая женская фигурка, придерживая на плече одеяло. Она уже остановилось, а одеяло все еще вползало за ней, пока не улеглось у ее ног, обнимая одним концом сухие костлявые плечи. Фигура постояла несколько секунд, покачиваясь, потом, держась за стенку, медленно просочилась обратно в комнату. А следом медленно вползло одеяло.
По спине прошел озноб. И злясь на свой ужас, отец крикнул так, что загремело на всех этажах:
- Мерзавцы! Где мой сын? Вот сейчас ОМОН с вами разберется!
В глубине квартиры закопошились. Невидимый бас грохнул:
- Ментов привел! Уходим!
С ревом и грохотом вывалилась из коридора на лестницу толпа парней, волоча за собой едва шевелящихся девиц.
Он даже не успел разглядеть, был ли среди них Саша. Дверь осталась открытой, квартира опустела, только в коридоре распласталось на полу обессилевшее одеяло.
Он, придя в себя, бросился за ними следом, настиг только на первом этаже. Схватил за шиворот отставшего безглазого сторожа и сильно тряхнул, но тот отработанным движением выскользнул из его рук и обернулся. Из-под серых век глянули-таки жесткие, как гвозди, зрачки. Кисти его рук, явившиеся откуда-то, блеснули металлическими шипами.
И Саша, обернувшись в дверях, увидел, как растеклось лицо отца кровавой кашей и медленно повалился он с подкосившихся ног головой на ступени. Бессильно разжались и сползли руки его, зажимавшие глазные впадины.
Увидел Саша все это и закричал страшно, как зверь, вцепившись пальцами себе в рот.

IV Прозрение
……………..

Идет, идет, близится благословенная, дар Божий, спасительная!..
Смяла, скрутила пальцы, ступни, ладони, поднимается выше...
Возьми, возьми скорее это старое грешное тело, дай унестись прочь от него, постылого, ненавистного!..
Хорошо, хорошо...
Вот уж извивается оно в жестокой муке, вот уж мутится разум...
Слава тебе, мать-спасительница Боль!..

О-о-о... Ты уж оставляешь, оставила, уходишь?.. Значит, еще не конец?.. Смилуйся, сколько же муки впереди?
Ушла. Лишь мертвая слабость во всем теле, лишь оглушительный звон в ушах да рассеченная об острый камень нога. Набилась в рану дорожная пыль и песок, горячо, звонко тукает в ней кровь — и болит, болит…
Но эта боль — не боль. Она уйдет без следа. Сколько было этих ран… Ими, как корой, покрыты ступни — и все затянулись...
Что ж, может, встать и идти? Ступить покрепче на больную ногу, чтобы боль отдалась во всем теле.
Но не слушается тело...
Надо отдохнуть еще здесь, в тени огромного валуна.
Это в ушах звон? Или воздух звенит от жгучего зноя?
Напиться бы... Пожалуй, и силы тогда появятся. Дойти бы до леса... Вот он синеет вдали... А в лесу найдется ручей.
Долго. Не дойти.
Впереди, кажется, колодец, но к нему не подойдешь: по этой дороге ходят люди. Вот и сейчас идет по ней путник в грубой серой хламиде, подпоясанной вервием, с посохом в руке.
Он молод и силен, легки его движения, прекрасно лицо. Подозвать его? Не подойдет.
Ну, так что ж, чем жажда хуже боли? Будь же и ты благословенна, жажда! Ты спасаешь от страшных мук больную душу не хуже, чем боль.
Повернул юноша голову, замедлил шаг, остановился, направился к валуну. Да полно, мальчик, не надо.
Трещотку в руки. Эх, пальцы не слушаются!..
Пой, трещотка, пой! Вызванивай свою деревянную песню! Оповещай всех здоровых и душою и телом — прочь от меня, прочь! Берегите тело свое от проказы! Берегите душу свою от проказы!


Но не испугала путника песня трещотки. Подошел он ближе и опустился на колени возле того, кто сидел в тени валуна.
- Брат мой, тебе плохо? У меня есть вода, напейся!
Он снял с веревочного пояса легкую флягу из древесной коры. Несчастный замотал головой, пытаясь отказаться, но юноша уверенно откинул с его лица грязное покрывало и поднес флягу к губам.
Старец пил жадно, задыхаясь и захлебываясь, редкие волосы слиплись на висках, и капли стекали по впалым щекам, смешиваясь со слезами, и бежали дальше по глубоким морщинам и шрамам.
Напившись, он глубоко вздохнул и поднял воспаленные глаза. Юноша улыбнулся ему легко и счастливо.
- Сейчас я принесу еще воды и промою твои язвы. Тебе станет легче, вот увидишь. Только не прячь от меня свой недуг. Отец наш великий и прекрасный призвал меня к служению. Я оставил родной дом, чтобы отдать всего себя несчастным, - лицо юноши сияло светлым торжеством. - И ты не бойся за меня - Господь не даст мне заболеть. Сильно ли поразила тебя проказа? У меня с собой лечебные травы, я сейчас разведу костер и приготовлю отвар. И порошки у меня есть, чтобы присыпать язвы. Мне много дали с собой мои братья во Христе. Покажи мне свои раны. Мне нужно знать, сколько отвара приготовить. Где они? На ногах, на руках, на теле?
- В душе...
С каким трудом выговариваются слова, если давно отвык от человеческой речи. Юноша не расслышал его слов и приблизил ухо к самым губам старика.
- В душе, - повторил несчастный отчетливее и сжал сухими холодными пальцами руку путника. - Знаю, вижу... Господь сжалился и послал мне тебя, славный мальчик... Только ты один... Никто другой... не подошел бы к прокаженному. Значит, близится мое спасение, значит, смерть уж рядом. Дитя мое, если уж ты хотел лечить мои зловонные язвы, может, примешь исповедь мою? Молиться за меня не надо, недостоин я... Возьму свои грехи с собой к Отцу небесному, пусть покарает меня справедливой карой. Ты же просто побудь со мной... Долго я тебя не задержу.

С печальным вниманием слушал юноша скорбную повесть о безрассудной любви. Возвращалась к старику Боль, и корчилось тело  в жестоких судорогах, но жизнь все не оставляла его. Отступала Боль, и старик, с трудом дыша, продолжал рассказ.
Спала дневная жара, душистой прохладой дохнул ветер. Слабел несчастный с каждой минутой, но говорил и говорил, едва шевеля губами. Речь его была невнятной, но юноша понял каждое слово, ибо внимал ему душой.

- … не в силах был я терпеть эту муку. Просил у Господа другой кары, бродил по диким лесам, но не ели меня голодные звери, обегали стороной. Ночевал я в оврагах, рядом со змеиными гнездами,  - не трогали меня змеи. Падал я лицом в колючий кустарник, мечтая ослепнуть, как тот юный музыкант, жертва моего гнева... Взгляни на лицо мое...  Видишь шрамы? Я изрезался о колючие ветви, но глаза уцелели. Наконец, набрел я на убежище прокаженных. Год прожил я с ними, спал на их гнойном тряпье, ел из их посуды, омывал их язвы - все надеялся, что поделятся они со мной своим страшным недугом. Но нет! И этого я был недостоин. Прогнали меня прокаженные, узнав, что принимают помощь от убийцы любимой дочери своей и ее возлюбленного, кого бы мне сыном считать,.. Двоих детей убил я... и третьего, не родившегося… Прогнали... Погнушались моей помощью. Тогда закрыл я лицо свое ветошью, взял в руки трещотку и пошел по свету, как Каин...

Всю долгую ночь согревал юноша коченеющие руки старика, растирал ноги его, скрюченные нестерпимой судорогой. И читал, читал, читал над ним светлые молитвы.
С первым солнечным лучом просияло лицо старца неземной улыбкой, и отошел он в далекий мир, где обрел покой. А юноша со слезами скорби и благоговением спел псалмы над его телом, похоронил его под валуном и пошел дальше, ведомый своим великим призванием.
………………………………………………………………………………………………….
Час перед рассветом.
1. Тьма
Рука еще хранила щекочущий след от прикосновения  мягких пальцев врача. Николай почему-то берег это ощущение, поворачивая его в памяти то так, то этак. Прохладные, слегка влажные, приятные такие пальцы. Бывают влажные, да липкие — это противно. Но ведь это врач, он руки свои сто раз на дню моет. Вот потому и приятные — чистые.
У Гали тоже чистые. Вечно со стиркой, вечно с посудой, целые вечера в доме вода шумит. Но у нее пальцы сухонькие, кожа шуршит, как шелк. Он этому удивлялся, помнится, когда с нею познакомился.
Галя! Вспомнил о ней, и отяжелело от тоски все тело.
Галя. Саша. Мама. Всё. Все. Весь мир.
Вместе с комком в горле разлилась откуда-то из недр головы страшная режущая боль, так что он даже охнул и схватился за повязку. Теперь и не поплачешь. И сразу начал думать о повязке. Шершавая сухая марля под пальцами, и здесь, и здесь. Вся голова забинтована, и вся верхняя половина лица. Кожа на щеках и носу болезненно отзывается под бинтами. Здорово порезано.
Очень осторожно, исподволь, наощупь подводил он себя к тому, что услышал сейчас от врача.
От глаз ничего не осталось. Ничего. Так, ясно. Больше не думать об этом. Успеется. Спешить теперь некуда.
Теперь... Да, ведь он куда-то спешил. Бежал-бежал, боялся опоздать... Ах да, Саша. Больше он ничем помочь сыну не сможет. Какой он теперь отец!
А раньше был какой?
Что-то еще было сказано... Голова, травма черепа, сотрясение мозга. Это упал так сильно? Ударился обо что-то... Это же на лестнице было... Значит, о ступеньки.
Координация движений восстановится не сразу... Это как же понять? И без глаз, и без координации? Ложку будем мимо рта носить, что ли?
Сколько же дней он здесь лежит? Спал он все это время или был без сознания? Теперь уж и не поймешь. Спал, верно, потому что снились сны, снилась Галя в чем-то цветном... На себя не похожая, но это точно была Галя. А потом наступила тьма — это было пробуждение. Выходит, теперь все будет наоборот: днем темно, как в страшном сне, а ночью светло и ярко, как днем. И это навсегда. К этому надо привыкнуть.
Совсем близко страшная истина, но сознание опять отшатывается, едва почуяв ее ледяной холод.
Спокойно. Лежать и терпеливо ждать. И все будет хорошо. Скоро, наверно, разрешат прийти Гале. Она расскажет про Сашу... Что она расскажет про Сашу?.. Расскажет ли?..
Да что там такое с координацией?
Николай протянул руку, пытаясь сориентироваться. Пустота.
А может, это только кажется, что протянул, только захотел протянуть...
Нет, вот она, стена. Нашлась все-таки. Немного не там, где ожидал, но все же есть. Обычная, гладкая с колючими шершавинами, выкрашенная масляной краской, как всегда в казенных домах. Интересно, какого цвета?.. Ну, это ладно, это потом...
Наверно, и тумбочка где-то рядом. Беленькая такая, скучненькая. Где-то видел такие... По телевизору? На картинках? Ни разу в жизни в больнице не лежал.
Сколько еще здесь лежать? Наверно, долго, судя по внушительной повязке и боли в голове и глазах. То есть... Ну, в общем, в том месте...
Потом, все потом...
Ух, затошнило от этих мыслей! Нет, это от сотрясения. Врач же предупреждал.
Хлопнула дверь. Звонко зацокали каблучки по кафелю.
- Николай Николаевич, судно вам не нужно?
Таким бы голосом да арию Кармен петь...
- Нет... тошнит...
По-мужски сильные руки повернули его на бок, наклонили голову.
- Давайте, давайте, вот так... Ничего, это обычное дело. Скоро будет лучше. Что беспокоит?
Он не ответил, стиснул зубы. От рвоты выступили слезы на глаза. То есть... ну все там же. Опять рвущая боль...
- У вас сильные боли? Сейчас укол сделаю. Ничего, потерпите, скоро отпустит и заснете. Вам бы следовало поесть.
Николай со стоном замотал головой.
- Анна Петровна, Морозову капельницу будем еще сегодня ставить? Завтра? Ну, значит на покой. Уколемся — и спать. Судно не нужно? Уверены? Анна Петровна, мочегонные Морозову прописаны? Да? Ну ладно, завтра с утра будем принимать. Спите.
Понемножку отступила боль. Замелькали обрывки разговоров, лица, предметы. Рядом присела Галя, положив подбородок на костлявый кулачок. Она печально смотрит куда-то рядом с ним, а его не замечает.
«Галя, Галя, я здесь, я жив!.. Видишь меня?» - он кричит изо всех сил. Губы шевелятся, а звука нет. Галя не видит и не слышит его.
И тут с ужасом понимает Николай, что его нет. Потому она его и не видит.
«Неправда! Я жив!» - кричит он беззвучно, просыпается и засыпает опять.
Много-много людей идут вокруг с озабоченными лицами, каждый в себе, каждый о своем. Идут мимо Николая, проходят сквозь него, не причиняя боли. Он уже не удивляется. Он знает, что его нет.
Но вот навстречу ему шагает юноша в длинной серой одежде, стянутой у пояса простой веревкой. Николай видит его лицо издали и с этого мгновения видит в толпе только его. Юноша подходит все ближе и ближе, смотрит ему в глаза и улыбается, как давнему другу.
Конечно, это друг, только не вспомнить, где его видел. Но точно друг. Он один видит Николая в этом мире. Для него одного Николай жив.
Вот он рядом. Вот руки их сомкнулись. Наконец-то он пришел, как хорошо!
- Кто ты? - спрашивает Николай. И голос у него ясный и звонкий,  как у мальчика-подростка.
- Как кто? Да твой отец же! - весело смеется юноша. И Николаю тоже смешно, что он об этом спросил.
И вот они крепко-крепко обнимают друг друга...
Проснулся. Ночь. Темнота.
Да не ночь же! Не ночь! Просто тьма! Навсегда! Весь мир во тьме.
Мир будет продолжать жить, а Николая в этом мире уже нет. Тьма!
Зачем он здесь лежит и ждет выписки домой? Да нет его, дома этого!
И Галиного лица больше не будет...
Будет расти и с каждым годом меняться Саша — он этого не увидит...
Ни зимы, ни лета, ни кустов сирени...
Даже доктора с его чистыми пальцами...
Даже медсестры с голосом Кармен...
Да как же теперь жить?
Зачем жить, если не видеть?

Он заметался по койке, глухо завыл. К пустым глазным впадинам подкатилась знакомая рвущая боль. И тогда он закричал что есть сил, пытаясь содрать с лица бинты...


2. Обретение Гали

Следующие несколько дней — сколько же их было? - Николай жил призрачной жизнью.
Проснувшись, он сосредотачивался и начинал терпеливо ждать нового сна.
Больше он не буянил. Боли возвращались все реже. Но теперь Николай даже жалел об этом, потому что, терпя боль, он все же чувствовал себя человеком. Стискивать зубы теперь приходилось только на перевязках, а в остальное время он лежал спокойный и глупый, как полено, ни о чем не думал, просто ждал.
Появлялась Нина-Кармен и другая, безмолвная Тоня, ловко ворочали его из стороны в сторону, подкладывали судно, кормили с ложки, делали уколы и другие неприятности.
Его теперь на некоторое время приводили в сидячее положение. Ему казалось, что он падает, но пугаться было лень. Все равно Нина или Таня подхватят. Сам он ни о чем не спрашивал и на вопросы отвечал односложно.
Он научился слушать. По звукам в коридоре делал вывод, какое сейчас время суток. Прислушивался к голосам, шагам, звону посуды. Потом все стихало. Наступала ночь. А может и нет. Просто он уходил в сон.
Яркие сны посещали его всегда, будто жалели. Бывали веселые, бывали печальные, бывали и страшные — он с удовольствием смотрел каждый. Во сне он видел.

Наконец, однажды Николай проснулся с ощущением забытой много лет назад живой, острой тоски. Ему приснилась Галя. Она сидела рядом, смотрела на него и лила слезы. Каждая слезинка, едва выкатившись из глаз, твердела и превращалась в жемчужинку. Матово переливаясь, жемчужинки бежали по щекам и оставляли на них глубокие бороздки. Но такой она нравилась ему еще больше.
Добежав до подбородка, жемчужинки с чудесным звоном падали ему на грудь и понемножку возвращали прежнюю силу.
И тогда он вдруг вспомнил, как бесили его когда-то Галины слезы. Так звери стервенеют от запаха крови.
И от стыда запылал он весь с ног до головы. Задымились, затлели бинты, вспыхнуло одеяло. Весь горит он, а боли нет, есть только Стыд.
 Он заметался, заворочался и проснулся. Долго-долго вспоминал Галино лицо и эти жемчужные слезы. Воспоминание, сперва яркое, быстро отдалялось и заплывало туманом. Вот уж и следа нет. Остались Галя, слезы и Стыд.
Когда подошла к нему с градусником Нина, он спросил:
- Когда ко мне жену пустят?
 Нина помедлила секунду, и Николай понял, что она обрадовалась вопросу.
- А жена к вам каждый день приходит. С вами рядом сидит. Но вас нельзя было тревожить. Она и сегодня придет. И мама ваша приходила, тоже сидела.
О-о, теперь он знал, чего ему ждать. Преодолевая страх перед черной пустотой, он напрягся и сел на койке. Посидел, держась руками за края, устанавливая равновесие. Потом нащупал за спиной подушку, извернулся, подобрал ее повыше и придвинулся поближе.
Вот так, имея за спиной опору, можно долго сидеть и ждать Галю. И он сидел.
Приходили и уходили врачи, медсестры, санитарки. Все радовались тому, что он так смело сел на кровати сам. Но все это не имело значения — он ждал Галю.
Вначале послышались звуки ее шагов в коридоре. Николай никогда раньше не прислушивался к ее шагам, но узнал их сразу. Так никто вокруг не ходил. Нина цокала, Таня мягко шелестела, Анна Петровна шаркала и шлепала, санитарки гремели ведрами, врачи скрипели ботинками. А это что за шаги? Что за звук знакомый? Затихли у самой двери. Галин, это Галин голос спросил что-то у Анны Петровны на посту. Та что-то невнятно ответила.
И вот скрипнула дверь. Галя вошла.
Густо настоенный хлоркой воздух как будто раздвинулся, разлетелся по углам, пропуская поток солнца. Как тепло стало лицу! Он даже сказать ничего не мог, только улыбался, и слезы кололи иголочками его заживающие раны.
Галя быстро подошла, присела на край койки и прижала его ладони к своим щекам. Так сидели они молча несколько минут. Его ладони омывались ее горячими слезами, и она, наверно, не могла говорить, как и он.
Николаю очень хотелось провести пальцами по всему ее лицу, по глазам, по носу, по губам.  Но ему показалось, что она испугается.
Наконец, справившись с собой, он спросил:
- Ну как ты?
Галя закивала, собираясь  с силами, и сдавленно проговорила:
- Все в порядке...
- Ты и вчера у меня была?
- Угу...
- Ты мне приснилась. Вот как сейчас. Сидишь и горюешь, и слезы капают. Красивая такая.
- Представляю себе... - Галя засмеялась сквозь слезы, отчаянно захлюпала, засморкалась, ускользнув из его рук.
Возникшая под руками пустота неприятно поразила его: как будто еще раз ослеп. Нетерпеливо нашел он руками ее колени, мокрые от слез руки с носовым платочком, поднялся к плечам. Так боялся оторваться от нее и потерять снова. Вот и лицо. Потянулся к нему так отчаянно, что заехал пальцем в ее глаз. Наверно, сделал ей больно, но она не охнула, не отстранилась, даже не изменилась в лице. Ничуть.
- Как Саша? - спросил он машинально, наслаждаясь ее близостью. И тут же почувствовал беду. Она подобралась и так затосковала, что у него заломило в пальцах.
Она раздумывала, что бы такое соврать. Но врать она не умела, поэтому думала слишком долго.
- Ну-ка, ты мне говори все! Всю правду говори, а то я свихнусь! - он тряс ее лицо, а она плакала все сильнее.
- Коля... Коленька... Не волнуйся... Все будет хорошо, все будет хорошо... Он только, знаешь... в больнице сейчас... в этой... психиат...
Ух, как зазвенела черная пустота вокруг него, закружилась воронкой над его головой и потянула, потянула за собой...
- Коля, Коля, слышишь?.. На этой неделе его выпишут! У него просто был сильный стресс. Ты мне веришь? Врач сказал, что все в порядке, только беречь его от таких компаний...чтобы больше никогда... Тогда все хорошо...
Она сжала ладонями его забинтованное лицо, защитила, удержала. И черная воронка со своим противным звоном улетела в свой черный мир. А Николай остался с Галей.
- Все, все мне расскажи, - бормотал он, зная, что страшное позади.
Так и сидели они, сжав ладонями лица друг друга, замкнувшись в  кольцо. Она говорила. Он впитывал ее голос. Еще, еще.  Они ловил удивительный тембр, тонкий, ломкий, с трещинкой. Ловил ее интонации, как музыку. Такие неуловимо нежные интонации, такие застенчиво любящие. Еще. Еще. Чтобы потом лежать и слушать их внутри себя до ее следующего прихода.
Процокала каблучками Нина и торжественно провозгласила:
- Обед! После обеда клизму — и спать!
- Я с ним посижу, пока он кушает? - робко спросила Галя.
- Сидите! - благосклонно кивнула Нина.
Поставили на колени Николаю столик, глухо стукнула и плеснула тарелка, в руке, которую пришлось оторвать от Галиного лица, очутилась ложка.
Это Галя дала. Она ведь не знает, что самостоятельно он еще не ел. Другую его руку она укрепила на краю тарелки.
И в первый раз в этой тьме он понес ложку ко рту. И не промахнулся. И нормально. Только, кажется, много расплескал. Ну, ничего, на грудь Галя тряпочку повесила.
- Молодец, Николай Николаевич! Приятного аппетита! - прогремела над головой Нина.
Он уже понес ко рту второе, когда появилась какая-то помеха. Галя отвлеклась от него, кажется, посмотрела в сторону, беспокойно двинулась.
- Что, Галь?
- Ничего, кушай, кушай.
Возня со вторым блюдом отняла много сил. Макароны вели себя как живые рыбки. Трепыхались, махали хвостиками, разбрызгивали подливу и упорно ускользали с ложки. А вилки ему почему-то пока было не положено.
Пришлось работать вдвоем. Галя загоняла добычу куском хлеба, а он оправлял ложку в рот, подставив под нее ладонь. Ну и хлопот с макаронами! Он даже посмеялся немного. Галя тоже посмеялась. Но может, и поплакала.
Наконец, он приступил к компоту. И тогда, опять почувствовав помеху, встрепенулся, сосредоточился. Кто-то стоял в дверях и беззвучно плакал.
- Галя, кто там стоит?
И тогда несколько раз вздохнув, чтобы подавить слезы, родной мамин голос откликнулся:
- Это я, сынушка...
3. Слезы
Перед сном Николай сказал себе: «Хочу увидеть Галю» - и уснул очень быстро. Наверно, снотворное продолжали ему вводить.
Сон приснился страшный. Снилась их комната, какой она была до Сашиного рождения. Галя сидела у стола, положив подбородок на кулачок, и смотрела в окно. Лицо ее было печальным, потому что его, Коли, рядом не было.
Вдруг за окном чудовище — женское тело с хвостом, покрытое сверкающей чешуей, а голова змеиная с прекрасными и злыми глазами. Заглянуло чудовище в комнату с улицы, оскалилось по-змеиному и вплыло в комнату через закрытое окно прямо к Гале. А Галя ничуть не испугалась, только взглянула удивленно, что ж, мол, через окно-то, и руку приветливо протянула.
А змеюка вдруг вцепилась острыми акульими зубами в Галю — и давай грызть.
Смотрит Галя на нее печально и ласково, гладит чешуйчатую голову и приговаривает: «Кушай, кушай, бедненькая».
Вот уж до пояса нет Гали, бледнеет, бледнее она, вот уж просвечивают сквозь нее рисунок на обоях и спинка стула. А со змеи вдруг начинает осыпаться чешуя, открывая розовую кожу.
Все медленнее, все неохотнее грызет чудовище Галю. Но вот Гали уж и нет. Исчезла.
А потерявшая чешую змея стала нагой женщиной, съежившейся на полу, пытаясь прикрыть тело руками и длинными золотыми волосами.
Плачет женщина от стыда и утраты, бьется головой об стул, где сидела Галя, зовет ее — поздно, поздно!
Страшно было смотреть этот сон. Но проснулся он не испуганный, а умиленный. Он увидел Галино лицо, и сейчас можно было любоваться им, вспоминать эту рассеянную улыбку, кулачок, подпирающий худенькую щеку.
Он счастливый, в сущности, человек, ему есть, что вспоминать. Это почти то же самое, что снова увидеть, - если постараться, конечно… Если сосредоточиться…
Сорок четыре года прожил, а никогда не пытался запомнить то, что перед глазами. Эх, знал бы!.. Соломки бы подстелил...
А каково слепым от рождения? Нет! Он счастлив и богат! Теперь спешить некуда, теперь он будет выкапывать из груды всего ненужного мусора, завалившего память, эти истинные сокровища — картинки. Он будет чистить их, протирать, шлифовать, оправлять в золото и носить при себе. В любую минуту взял и посмотрел!

Галя... Тонкие светлые волосы, вечно щекочущие ей лицо. Он протягивает руку, чтобы отвести их и заправить за ушко. Коснулся пальцами кожи, провел от щеки к уху. Нежное, тонкое под пальцами. Хорошо бы губами, очень хочется. Но тогда она вскинет огромные глаза цвета ленинградского неба удивленно и испуганно, а на ее щеках появятся горячие пятна. И ему придется объяснять, почему он это сделал: от таких глаз не отшутиться. И тогда наступит неловкое молчание, потому что говорить уже будет незачем, просто надо будет ее обнять — и губами к губам.
А в эту минуту он, конечно, вспомнит о влажных, жадных губах Ники, и еще о разных губах, накрашенных и ненакрашенных, пахнущих сигаретами и пахнущих шоколадками. А об этом нельзя вспоминать, а то вспомнится еще и тяжесть Никиного тела на коленях, и ее горячие руки на шее...
Поэтому Коля молчит. Поэтому Коля осторожно ловит на лету ее волосы, как мотыльков, стараясь не коснуться лица.
Вот уж Ника посмеялась бы!..
Она так безмятежно целовала своих знакомых обоего пола при встрече и прощаниии. Она так невинно забиралась пальцами под манжеты рубашки. Она так ненавязчиво брала своего попутчика под руку,  касалась грудью его локтя. А глаза у нее были призакрыты, без блеска.
Причем тут Ника! Он о Гале думает. Нику прочь!
Теперь Галины волосы подобраны в тугой пучок, чтобы не лезли и не мешали. Ведь теперь некому ловить их на лету. Когда-то ему казалось, что такая прическа ее безобразит: лицо совсем блекло, терялось, как карандашный набросок. А глаза казались непропорционально большими и беззащитными. В них так легко все читалось, что Галя спрятала их под очками.
Галя! Взгляни на меня, хочу видеть глаза!
Так. Надо сосредоточиться и не отвлекаться. Трудно как!
Посторонняя мешанина копошится, сбивает с толку, уводит в сторону. Николай сжимает зубы. Да что же это! Галя!
Вот и глаза. Они не открываются, а распахиваются. Прозрачные такие глаза, серо-голубые. На левой радужке больше голубых лучиков, а на правой больше серых. Черные зрачки тревожно дышат.
А на белках глаз вдруг загораются извилистые красные ниточки, и на нижних веках вырастают прозрачные валики слез... Что это? Когда это было?

- Значит, женимся! Согласна?
- Согласна...
Он поцеловал ее нарочито звонко в обе загоревшиеся щеки, а потом ее в нос — еще звонче, чтобы она рассмеялась. А она смотрела-смотрела этими своими небесными глазами, улыбалась-улыбалась -  заплакала. Тогда?

Галины глаза устремлены на темный неясный образ Богоматери. Это для него темный и неясный. А Галины чистые глаза видят иначе.
Он с кровати смотрит на нее. Ему смешно и досадно. Галино благоговение кажется ему  наигранным. Кого там любить на этих старых кусках дерева? Людей надо любить. Его, Колю, надо любить.
Галя перекрестилась последний раз и повернулась к нему, а он спросил ее насмешливо:
- А вот кого ты больше любишь, меня или Бога?
Ее глаза живут еще несколько мгновений той, высокой жизнью. Но вспыхивают на них алые прожилки, и тонут, тонут они в слезах. Тогда?

И еще глаза. Галины. Но такие, что припомнить страшно. Наверно, они такие у мертвых. Близкие закрывают их и прижимают медными пятаками, чтобы не видеть этих опустевших, безмолвных глаз.
- Галь, Галкин мой , Галчонок! Прости! Слышишь? Слышишь? Ну, успокойся, ну прости! Не соображаю, что говорю, устал, башка трещит! Прости!..
Он крепко прижимал ее к себе, целовал, целовал — щеки, губы, глаза, глаза, глаза, чтобы ожили.  И они оттаяли и растеклись обильными слезами.
А потом он перестал просить прощения и просто отворачивался, чтобы не видеть этих глаз.
А потом он стал уходить из дома, чтобы не слышать ее судорожного дыхания и не видеть дрожащих рук.
А потом она перестала поднимать на него глаза, перестала плакать...

Это же было давно... Он был молодой и глупый. И такой довольный собой. У него так все хорошо получалось, так все в его жизни было хорошо, красиво и правильно.... кроме Гали.
Как больно! Он-то потом радовался, что все это прошло, что Галя его простила и все забыла.
Но ему теперь ничего забывать нельзя! Вот оно, его бесценное сокровище — мучительная память о ее глазах, истекающих жемчужными слезами. Вспоминать их снова и снова, корчиться от стыда и раскаяния — вот его единственное счастье.

Легкие волосы собраны в пучок на затылке, беззащитные глаза спрятались за стеклами очков. Такой Галя была в то утро, когда он видел ее в последний раз. Что-то сказала она на прощание. Что?
Проводила его до двери, положила руку на плечо и что-то такое ласковое сказала. В коридоре было почти темно, он не видел ее глаз. Тонкий носик, тонкие нервные губы в улыбке. Что она сказала?
 Рука на его плече белела в полутьме прихожей. Такое от нее шло мягкое и чистое тепло...

Прошелестели шаги по палате.
- Доброе утро... завтрак, укольчик, таблеточки... - бесцветно и бессвязно проговорила медсестра Тоня.
Как она выглядит? Наверно, как мышка: маленького роста, худенькая, с острой мордочкой, а глазки бесцветные и волосы бесцветные... Стоп! Получилась Галя!
- Доброе утро, Тонечка! Какая там каша сегодня на завтрак? - первый раз за все время заговорил он с ней, вдруг обрадовавшись ее приходу.
- Геркулес... - бесцветный голосок тепло окрасился улыбкой.
После завтрака пришел доктор и отправил на перевязку. Он был очень доволен.
- Сегодня шлем наш богатырский снимем, больше он нам не нужен. Оставляем только легкую повязочку на глазах.
«Чтобы людей не пугать», - сказал себе Николай. Он чувствовал себя неуютно. Без бинтов мерзла обритая голова. На лице все было голо, беспомощно и затянувшиеся шрамы отзывались болезненно даже на резкие звуки.
В палате он, морщась, потрогал открывшиеся части лица. Щеки и нос,  распухшие, скомканные, в шершавинах шрамов. Каково будет Гале это увидеть? А маме?
И это теперь навсегда.
Он будет носить темные очки. Или протезы, может, ему поставить, стеклянные какие-нибудь? И будут они мертво блестеть из-под искореженных век. Да на что это! Лучше темные очки.
Скорее бы пришла Галя. Зачем скорее? Зачем ей это видеть?
Она войдет. Остановится на пороге, увидев его обритый кочан с заживающим швом. Увидит совершенно чужое уродливое лицо с повязкой. Глаза ее раскроются до невозможности и побелеют. Когда она пугается, ее глаза совсем теряют цвет. Она не вскрикнет, только раскроет рот и глотнет воздуху. Она постарается не упасть в обморок. Она очень постарается...
Звук ее шагов. Вот он на что похож: так хлопают крыльями испуганные голуби
Вот она поздоровалась с Анной Петровной. Невнятно поговорили они о чем-то. О чем? О нем, конечно.
 Она помедлила немного у двери, светло улыбнулась, чтобы сразу озарить его темный мир. И вошла.
- Здравствуй, милый...
Села на край кровати и поцеловала в губы крепко-крепко, сладко-сладко.

4. Батюшка


Через день Николая перевели в общую палату. Он торжественно шел по коридору с Тоней под ручку, а Нина, цокая каблучками, несла его вещи.
Довели, усадили. Нина стала укладывать в тумбочку его пожитки и на всю комнату инструктировала:
- Вот сюда. Протяните руку. Вот, вот, на верхней полочке ставлю чашку. В чашке — ложка. Рядом баночка майонезная, вот такая — в ней чай. Дальше. Руку протяните — поллитровая баночка. В ней сахар. Вот она. Нащупали? Поллитровая баночка. В ней сахар. Еще дальше, вглубь. Дотянулись? Это пакет. В нем яблоки и апельсины. Рядом пакет с печеньем. Переходим на нижнюю полку. Запоминаете? Носки. Туалетная бумага. Свитер. Теперь выдвижной ящик. Дайте руку. Вместе кладем. Запоминайте. Зубная щетка, паста, мыло. Вот банка с кипятильником. Сами, конечно, не вздумайте. Соседи вам вскипятят. Ну, все! Поправляйтесь!
И ушли. Тоня — неслышно, Нина — звонко.
Соседи помолчали чуть-чуть и вернулись к прерванным делам и разговорам. Кто-то с оглушительным треском развернул газету. Кто-то у раковины заливисто полоскал горло. Из дальнего угла нарастал странный гул.
- Дмитрич, у тебя закипело!
- О! Славно! Сейчас чаечку бабахнем. Ну-ка, господа-товарищи, налетай! Сосед, чай будешь пить?
И еще кто-то рядом коснулся его руки теплыми, не по-мужски мягкими пальцами.
- Тебя как звать-то, горемыка?
Так это слово прозвучало, что не обидело, а будто приласкало. Такой удивительный это был голос —звучный и выразительный, хоть и старческий.
- А меня Василий Афанасьевич. А можно и просто по отчеству. Меня здесь все Афанасьичем зовут. Давай-ка чайку принесу, пока кипяток есть.
Что-то знакомое в его голосе. Слышал? Где? Когда?
Каждая фраза вырастала из  глубины вначале легким низким звуком, потом наполнялась силой, расцветала богатыми интонациями на главном слове  и не спеша уходила в глубину. И каждое слово было отчетливо слышно. «Как у артиста», -  подумалось Николаю.
Теплая рука помогла ему нащупать чашку с чаем. Скрипнула дверца тумбочки и под другую руку лег пакет с печеньем. Вот как удобно и  спокойно стало. Как при Гале.
- Спасибо, Василий Афанасьич. Ты печенье-то бери.
Афанасьич добродушно улыбнулся и кивнул в ответ.

Что это? Вот так раз! Ведь не видел же ничего! Ни улыбки, ни кивка! Но...
А ведь это не в первый раз. Вспомнить, вспомнить, когда же это... и как...

Галя сидит рядом. Ее ладони на его лице. Его ладони на ее лице. Входит Нина. Объявляет обед и клизму. «Я с ним посижу, пока он кушает».  «Сидите!» - отвечает Нина и величественно кивает. Вот! Откуда он узнал, как кинула в ответ красивая, смуглая Нина, похожая на Кармен? Как он мог это видеть?
А еще?
Он тянется к Галиному лицу и попадает пальцами ей в глаз. А она даже в лице не изменилась. Нисколько. Он ясно видел это: ее лучезарное лицо приняло боль радостно, как поцелуй.

- Что ж, Николай, у тебя с глазами-то? - прерывает его мысли голос Афанасьича.
И опять: какой вроде неделикатный вопрос, а не коробит, и ответить хочется.
- Бандит один по глазам ударил — такой штукой, с шипами. И глаз нет, и лицо всмятку.
- О-ох! И за что?
- Да сын у меня с их компанией связался. А я за ним пришел, хотел увести.
- Благое дело. И радуйся: для сына глаз не жалко. Верно?
- Не жалко. Был бы толк.
- И думать так не думай. Ты для сына великое дело сделал — душу его спас.
- Не знаю, спас ли. Он вот в больнице сейчас. Все ведь на его глазах было. Не свихнулся бы, четырнадцать лет всего мальчишке.
- Молись! Бог услышит.
- Молиться?.. - растерянно переспросил Николай. Так вдруг твердо и мощно это прозвучало, как будто надавило спину, заставив выпрямиться.
- Тебе годков-то, сорок небось? Больше? До сорока лет дожил и не молился разве никогда? Хоть в душе, хоть мирскими словами?
- Молился...
- То-то и оно. Не бывает так, чтоб человек ни разу не помолился, будь он хоть атеист, хоть чекист. Может, и сам не знает, кого просит, кому мольбы шлет, а Бог все равно услышит. А когда молился, помог тебе Бог?
- Помог...
- И сейчас поможет.
Чай в чашке допит. Василий Афанасьевич уютно возится, шелестит и брякает, убирая печенье и вымытую посуду. Напоследок приподнял деликатно руку Николая, лежащую на тумбочке, и протер под ней салфеткой.
- А что, Николай, не пройтись ли нам с тобой по коридору за нужным делом? Как думаешь?
И пошли они не спеша. А на обратном пути Николай даже руку старика отпустил, сам шел вдоль стеночки. Хоть голова еще слегка кружилась, шел себе и шел, ощущая локтем локоть Афанасьича.
Возле палаты кто-то их ждал, кто-то с нетерпением вглядывался в них и волновался.
- Серафима? Ты ли? - окликнул кого-то Афанасьич.
- Ой! Батюшка Василий! Вы-то как здесь? - радостно воскликнула Серафима маминым голосом и вдруг схватила Николая за руки.
- Колюшка, сынушка! И не узнала тебя... Ты уж и ходишь?
- Так это твой, что ли, Серафима? Вот свел-то нас Господь! Внук Николая Морозова, вот где я тебя снова встретил. Помню тебя юношей, как приходил ты ко мне сестер крестить. А ты меня помнишь ли?
Николай растерянно улыбался:
- Да, да... отец Василий. А я не мог вспомнить, где ваш голос слышал. Вот оказывается...
- Батюшка, вы-то здесь почему? - допытывалась мама.
- Да ничего, Серафимушка, обычная стариковская хворь. Операцию сделали — хожу, как снова родился. Эх, Коля.. Эх, Коля...
- Да, Колюшка... сынок...
- Ну, уж ты иди, голубка, в палату, с сынком побеседуй.
Николай, удивленный встречей, присел с мамой на койку.
- Ну как ты, сынок?..
- Да ничего, мам... А ты-то, сердце-то твое?
- Да что уж, - махнула мама рукой, и легкий ветерок пробежал по лицу Николая, - жива осталась, и слава Богу. Что обо мне говорить? За Галеньку я боялась. Она ведь совсем тенью стала, чуть не просвечивает. Каждый день сначала к тебе, потом к Саше... Ох, Сашенька, Сашенька... Да он ведь сегодня выписывается, знаешь? Галя уж не придет сегодня, посидит с ним дома. А завтра, наверно, вместе придут, если все хорошо будет.
- Как он?
- Была у него вчера — так улыбнулся мне. Бабуленька, говорит, бабуленька... - мама часто задышала, зашмыгала носом.
- Я теперь, Коленька, с вами поживу. Пока Галя на работе, я с Сашенькой буду, а придет Галя — побегу к своим, за Ксеней в садик.
- Ксенька уже в старшую группу осенью пойдет?
- Да, Колюшка, да. Большая, разумная. Только вот ругаться выучилась, прямо беда. Я и лаской, я и таской — хоть ты что! Чешет как пьяный мужик. А Дашке наплевать. Сейчас, говорит, все так — и в книжках, и по телевизору. А я все по-старому — не могу привыкнуть.
- А от Ташки было письмо?
- Было, сынок. Все у нее хорошо. Брюссель очень нравится, красивый, пишет, как в сказке. Машину королевы  издалека видела. Ташу Костик на руках носит, кофе в постель подает, как в кино. Уж это, я и не знаю, баловство какое! Ты встань утром, оденься, умойся, причешись, а там уж и ешь, и пей, хоть кофе, хоть что. Ну да их дело!  Костика там ценят, ох, как ценят, платят хорошо. Они с Ташей домик уж свой купили.
- Вот это да! Рад я за нее, мам, очень рад! А Костику жму руку, он молодец! Так и напиши им.
- Да, Коленька, да... Так уж я рада, что, наконец, все у них сложилось. Ко мне, знаешь, на прошлой неделе ее Леонид заходил. Посидел, чаю попил, про Ташу спросил. Ох, он и тоскует, ох и тоскует! Сидит, в глаза мне так жалобно смотрит, так жалобно. Я, говорит, не думал, что ей будет хорошо без меня. А женщине, говорю, семья нужна, дом, покой, а не просто так, в постели поваляться.
- А он что?
- А ничего. Плечами только подергал.
- Ну и ладно, Бог с ним.

Мамино плечо мягкое, голос мягкий, рука, которую сжал в своей Николай, мягкая, теплая, с сухонькой, тонкой кожей. Как мама изменилась!
Когда она ушла после ужина, он все думал и думал об этом.
Старенькая совсем. Хотя ей лет-то и немного, всего-то шестьдесят два. Маленькая стала, тихонькая,  усталая. Но такая теперь стала милая. В молодости лицо у нее было вроде и красивое, но жесткое, будто мужское. И вся-то была твердая, резкая, колючая. Да, да, вот такой он ее в детстве видел. Всегда куда-то спешила, по комнате летала — и все суровая такая. С ней, бывало, не посидишь в обнимочку, как Саша с Галей — ей и сидеть-то некогда было. На ночь поцелует, по волосам жесткой ладонью проведет — и вся ласка. А за руку возьмет — и не думай вырваться. А напроказишь — так наподдаст по заднице, что гул по всей комнате пойдет.
Мама, мама… молодая мама...
Когда он родился, ей всего-то восемнадцать было. Все пережила одна: предательство любимого, разрыв с родителями, невзгоды матери-одиночки, косые взгляды, оскорбления. Вот и получилась она в двадцать пять колючей, жесткой, безжалостной и к себе, и к маленькому сыну.
«Серафима...» А почему Серафимой ее назвал отец Василий? Она же Светлана. Спутал, что ли?

«Ну-ка, Серафима, показывай деток», - мягко улыбаются глаза, мягко улыбаются губы, спрятанные в седой бороде.
«И какие же грехи у тебя, Николай?»
- Много... много... утонул я в них, отец Василий.

Ах, да, это уже сон! Как хорошо...


5. Серафима
- Батюшка, а почему вы маму Серафимой зовете? Она же Светлана.
- По паспорту Светлана, а по крещению Серафима. Я, Николушка, сам ее крестил. А она тебе, что ли, не рассказывала никогда?
- Не рассказывала.
- Ну, тайны-то особой в этом теперь нет. А история интересная, давняя... Рассказать ли?
- Да, да...
- А может, пойдем по коридору гулять? А то ноги мои работы просят, сидя-то я и говорить не умею. Да и шумно тут.
В дальнем углу соседи рассказывали скоромные анекдоты и радостно хохотали, а из радиоприемника неслись заунывные песни. В коридоре было хорошо: свежо и тихо. Николай почувствовал, что все окна раскрыты настежь и льется из них неназойливое утреннее солнце.
- Благодать-то, верно? Хороший будет день! Солнышко...
- Чувствую...
- Вот и слава Богу.
- Слава Богу... - эхом откликнулся Николай.

- А история это, прямо скажем, древняя. С двадцатого-то года сколько уж прошло? Восемьдесят лет! Вот ведь как, восемь десятков! В том году, в двадцатом, потерял я обоих родителей. Гражданская война по стране колесила, да краем колеса и меня зацепила. Белые с красными возле нас побились, а заодно и полдеревни спалили. Мать с отцом пытались добро спасти, да и накрыло их горящей кровлей. Я стоял рядом, все видел, меня потом водой отливали. Ну что ж? Куда теперь? Кому бездомный мальчишка нужен? Двенадцать годков — не работник еще, только рот лишний.
Ну, спасибо, не бросили, а отвели в город к протоиерею нашему, отцу Игнатию. У них с матушкой Серафимой своих деток долго-долго не было, как у Авраама с Саррой. Ох, печалились-то они, ох, печалились. И все подкидышей себе брали и растили, как своих. А потом уж, чуть не в старости, Бог и благословил их, дал им дитятко свое. Вот уж, счастливые, они и растили семью большую!
А время-то голодное было, знаешь ведь, в школе-то проходил... И ничего, Бог и от смерти голодной, и от болезней берег. Вот и меня, сироту, к ним привели.
Ох, жил я там, Николушка, ох жил! От матери с отцом столько ласки мне не было! Да и то сказать, житье крестьянское — в трудах великих, ласкаться некогда. От такого труда человек привыкает в землю смотреть, подобно зверю. А душа должна ввысь рваться, к небушку. Вот у кого рвется — тот воистину человек!
Первые-то воспитанники уж своими семьями жили, деток своих к батюшке благословлять приводили. А при мне у отца Игнатия семеро жило детей. Старшие, Павлуша с Никитой, уж взрослые были парни, работники. Павлуше уж и невесту сватали, да война помешала. Потом  Даша с Таней, им годков по пятнадцати. Нет, Таня помладше была, а Даша, она постарше. Потом я по тринадцатому году, Аннушка семилетняя и Витюшка — это уж их роженый, трех годочков. Да потешный такой, да смышленый такой! А уж любили его все! Он по земле-то и ступать не хотел, все у кого-нибудь на руках, либо на закорочках.
Грамоте, письму, счету меня выучили, книжек хороших почитал я у них множество великое. А подрос — отправил меня батюшка в духовную семинарию, видя большое мое усердие и желание.
Учился я, да не доучился. Пошли великие гонения на церковь, разогнали нас, семинаристов, хорошо хоть в ЧК не попал.
Вернулся домой — к пепелищу, всех разметало по свету. Батюшка мученического венца сподобился, упокой его Господи... Убили его зверски, когда храм свой защищал от поругания. Матушку осудили за пособничество и сослали. Умерла она наверно там, царствие ей Небесное, голубушке.
Павел с Никитой еще в гражданскую войну погибли, упокой их Господи. А остальные исчезли, неизвестно где. Остался я один, как перст, второй раз осиротел.
Ну, уж как я по свету потом семь лет мыкался — это другая история. Все успел: и женился, и овдовел, и даже в тюрьме посидел. Наконец, занесло меня под Ленинград, в тот храм, где ты сестер крестил. Тогда, в тридцать восьмом году, служил там батюшка Иохим. Старенький был старичочек, вот как я сейчас, а такая благодать была на нем! Исцелял молитвой: и душу исцелял, и тело! Вот как! И ведь коммунисты его пощадили, не мешали служить в те годы сатанинские.
Он, слышь, уж больно хорошо их от пьянства лечил. Кого на три года, кого на пять, а кого и на всю жизнь от выпивки отваживал. Тайком они к нему ходили, а я-то все видел. Взглянет батюшка на начальника строгонько, святую молитву сотворит, а потом  за ухо его, родимого, оттреплет: «Не пей, дурачина, не пей!» И — накрепко!
Приютил меня батюшка Иохим, обласкал, чин выхлопотал. Преемник-то ему нужен был, верно? Потихонечку, понемножечку всем службам обучил, весь причт мне передал.
И вот венчаю я, Николушка, в первый раз. Как сейчас помню: жених высокий, плечистый такой. А невеста худенькая, росточку небольшого и на сносях уж. А лицо вроде показалось знакомое.
Мне-то и не до того, венчаю, стараюсь, оплошать боюсь, а о невесте и не думаю. Обвенчал, отправил, облачение снял, из храма выхожу, а они стоят и меня ждут.
Подходят невеста ко мне, за руки берет и говорит: «Васенька, братик, не узнаешь меня?» Тут только я словно проснулся — то ведь Аннушка была, матушкина младшенькая воспитанница. Обнимались-то мы с ней, сестричкой, обнимались!
Рассказала мне Аннушка про свою жизнь. Забрали ее тогда от батюшки с матушкой в детский дом, да в непростой, а особый — для детей врагов народа. Мыкалась она там три года, а и дальше жизни впереди у них не было. Кто подрастал — тех на Соловки отправляли. Но Бог этих деток уберег, сжалился над несчастными, наслал повальную болезнь. Что уж там за хворь такая была, не знаю, тиф, наверное, - но детки один за другим за животы хватались, а через сутки в беспамятстве отходили. Кое-кто, однако, и выживал.
И Аннушка выжила. Власти спохватились, детдом закрыли, детей в больницу. А одному врачу удалось под шумок в этой суматохе Аннушку с документами отпустить. Как уж он это сделал? Господь помогал! Каждый день в молитвах этого человека поминаю: Господи, спаси и сохрани раба Твоего, праведника Арсения, а ежели почил, то упокой, Господи, душу его праведную.
Ну ладно, отпустить отпустил, а куда с этими документами денешься, если в них все про нее написано. Походила Аннушка по миру, хоронясь от чекистов. И у крестьян в огородницах, и у артистов в домработницах, и у геологов в кашеварках. И отовсюду бежать ей приходилось. Одинокая ведь, беззащитная. А у мужиков как: ничейное — значит, мое! Да и не отовсюду убежишь-то! Так и поставила Аннушка на себе крест — порченая. Да ее еще в детском доме, ребенком совсем, чести лишили. Кому, думала, такая нужна. Так мыкалась, доживала. А она и в детстве-то слабенькая была, а тут жизнь такая бесприютная ее и совсем высосала.
Шла она как-то по городу Ленинграду на очередную работу наниматься, да и упала без чувств. В больнице нашли с позвоночником что-то. В детском доме хребет-то намяла: и камни ворочала, и мешки с картошкой на горбу носила. Это такое трудовое воспитание у них было. А девочке много ли надо. Лечить не умели тогда толком, не то, что теперь: ни процедур, ни массажей, ни физиотерапий. Одни только бабушки-келейницы, всему делу рукодельницы, по чердачкам да подвалам травами отпаривали.
Ну, хоть отлежалась в больнице, хоть отдохнула да поела досыта. И то хорошо.
Там и судьбу встретила. Николай Морозов со сломанной рукой как раз в той больнице лежал. Сам выписался раньше, к себе в Затюшино съездил, дом приготовил. Подошла выписка, выходит Аннушка из больничных дверей, а он ее встречает. За руку взял и сразу, в чем была, расписываться повел. А оттуда в Красавино, в правление колхоза.
Ну, председатель, конечно, сильно морщился, уж так ему Аннушкины документы не нравились. Но Николай кулаком об стол — чтоб была работа моей супруге! А его, ох, как берегли в колхозе! Мастер был на все руки! Лучший печник, лучший плотник.
Вот так и зажили они славно. А как стала Аннушка тяжела, так и попросила мужа в церкви обвенчаться, чтобы благословил Господь. А Николай, хоть сам в церковь не ходил, а верующих уважал. А Аннушка-то веровать умела. Лик такой светлый у нее был, когда молитву творила! Посмотришь — сам уверуешь! Верно говорю. Знал таких, кто через Аннушку к Богу пришел.
Ну и вскорости, месяца через два, окрестил я их девочку. Серафимой окрестил, как Аннушка попросила, в память нашей матушки.
А после того пошла Аннушка регистрировать дочку в правление, а председатель вдруг на дыбы! Время-то, знаешь, было какое? Сороковой год. Всего боялись! И то уж на свой страх принял в колхоз поповскую воспитанницу — а вдруг начнет религиозную пропаганду разводить! Уперся — и нет! Поповским именем не называть! А чего же там поповским? Серафима-то имя было ходовое: не одна Сима в колхозе работала, не одна Симочка в школу бегала. Да что тут поделаешь! И записали нашу Серафиму Светланой, в честь, сказали, Ленинградского завода, чтобы свет людям несла, как лампочка Ильича, а не как поповская свеча!
Вот так и получилась мамушка твоя Светланой. А для меня все равно Серафима.
Ну что, занятную историю тебе рассказал?

- Да... целый роман.
- То-то и оно!
- Мне мама совсем мало о дедушке с бабушкой рассказывала.
- А ты много спрашивал?
- Вообще-то нет...

Теперь хотелось скорей прилечь, отключиться от всех и вспомнить.
Вытянувшись на койке, положив удобно голову на тощей больничной подушке, Николай сосредоточился и отыскал в памяти фотографию, какой он видел ее на желтых потертых обоях в маленьком домике «родового имения».
Застывшие перед объективом дедушка с бабушкой. Он сидит, а она стоит рядом, держась за его плечо. Еще, еще ближе, всмотреться, не потерять...
Все ближе лица, все роднее. Густые темные волосы деда зачесаны назад. Спокойный высокий лоб. Глаза дружелюбно щурятся под темными бровями. Чуть вздрагивают усы — дед сдерживает улыбку. Он счастлив. Он только что стал Аннушкиным мужем, и рука ее маленьким котенком пригрелась на его плече.
А бабушкино лицо в завязанной назад косынке так и трепещет. Глаза испуганно вскинуты и чуть ли не слезы в них блестят. Беззащитно приоткрылся маленький рот. Вот-вот порхнет она и спрячется за широкую спину мужа. Благо есть теперь, куда спрятаться.

А за их спинами сквозь туманное крошево памяти пробивается еще фотография, еще супружеская пара. Аккуратная седая борода, лохматые седые брови мужа в черной рясе. Нежное тонкое лицо и прозрачные глаза жены. Кто такие? Почему они тут?


6. Иов


- Николушка, спишь или думаешь о чем?
- Думаю, батюшка Василий. Расскажете мне еще про деда?
- Про деда, про Николая-то? Спокойный был, неторопливый, молчун. Трудяга. Любое дело с любовью делал. И все на диво! Весь род их был такой, говорили мне. Как война-то началась в четырнадцатом году, в деревне голодно стало, мужиков в армию забрали. А он еще молоденький был, оставили. А в восемнадцатом году ушел в город, посмотреть, что за революция, да и ремеслу поучиться. На заводах поработал и токарем, и слесарем, а потом домой вернулся — мать сильно болеть стала. Да и умерла вскоре. А Николай здесь остался. Дома, говорил, народ лучше.
Непьющий был. В праздник, бывало, стопочку только пригубит,  - и то, если уговорят. Это у них, у Морозовых в роду так: и отец его не пил, и дед. У них вроде зарок такой был: им, Морозовым, пить нельзя — беда будет.
На войне побывал и вернулся здоровехонький, только седой весь. Ранения были, конечно, но по мелочи, даже в госпитале не лежал, все само заживало.
Сильный был, богатырь настоящий.  А вот ругани и драк не терпел. Его, знаешь, в праздники звали по дворам пьяных разнимать. Сказать, как разнимал? За ворота, как щенков, возьмет и встряхнет хорошенько. Башки-то пьяные у них туда-сюда, бряк да бряк! Глядишь, и смысл в глазах появился.

- И не обижались на него?
- Что ты! Какое! Благодарили от сердца. Сидеть бы нам, мол, за решеткой, кабы не ты.
Домосед был. Всею душою в семье. Аннушку берег. А уж в Серафимушке души не чаял!
- А письмо он ей какое написал, когда я родился?
- Сгоряча чего не сделаешь! Ведь в то время — не то, что теперь. Без мужа ребенка родить и в городе зазорно считалось, а уж в деревне — срам! В подоле принесла. И кто? Николая Морозова дочь, Аннушки боголюбивой дочь.
А уж искали-то они потом, ходили-то ходили. И нашли-таки, адрес узнали, а трогать ее не стали, отступились. Что ж, мол, хоть знаем, что жива. А захочет вернуться — так дорога ей знакома.
И вот тогда запил Николай. И так, знаешь, отчаянно! Видно, впрямь заповедь ему была — не пить. Как в пропасть ухнул! Под конец, бывало, запрется в сеннике и лежит в беспамятстве, синий весь. Вот тут уж пришло Аннушке время за ним, как за ребенком, ходить. И ходила, и терпела, и ни слова ему в укор. Там, в сеннике, однажды и умер.
Отпел я его, похоронил с Аннушкой вдвоем. И она мне у могилы и молвила тихонечко: «Ты, Васенька, и мне местечко застолби с ним рядышком. А я уж не задержусь». Я было стыдить ее, а она смотрит и улыбается горестно. И после этого года два только и отходила, да и то с трудом великим. Сперва ноги отнялись, в больницу ее положили — да, видно, поздно. Через месяц полный паралич наступил. Но долго Господь ей не дал мучиться, призвал в дорогу дальнюю к любимому супругу.
Слушаешь, Николушка, или заснул?

- Слушаю, слушаю, батюшка. А про маму мне расскажете? Какой она была в детстве?

Соседи в дальнем углу на койке старика Рыбакова играли в дурака. Играли страстно, ругмя ругали своих королей и дам. Карта, с размаху ложась на карту, издавала звук пощечины.
Но Николай уже научился заслоняться от посторонних звуков. Голос отца Василия растекался по всем жилочкам и  баюкал сердце.

- Мама-то? Обликом вроде в мать, русенькая, и глазки похожие. А духом в отца. Все по-мужски, крепко так! В обиду себя с самых детских лет никому не давала. Хоть и худышечка была, а кулачки как железные. Только неладно, что горда была не в меру, ну да в отрочестве это бывает. Аннушка пыталась к Богу ее направить, а она на дыбы: «Как это я буду вечно перед кем-то виноватой, грехи свои замаливать! Сама разберусь, правая я или виноватая. Человек ни от кого зависеть не должен!» Вот и все тут. Ну, это уж так в школе тогда воспитывали, гордыню в детские головы вбивали. И тебя ведь так же учили, верно?
Сокрушалась Аннушка, ко мне ходила плакать. А я ее успокаивал: не терзайся, говорил, к Богу арканом не затащишь. Сама придет, не сомневайся. Не может быть, чтобы матушка Серафима свою внученьку в темноте бросила. Вот и вышло, как я говорил.
- А учительницу Веру Ивановну вы знали?
- В лицо только. Им, учителям, никак нельзя было со мной знакомство иметь. Вмиг работу потеряли бы, такое время было. А вот Дусеньку Петрыкину хорошо знал, славная была, кроткая. Катюшу Филечкину очень, очень любил. Она всему свету сестрой была. Где кому помочь — она тут как тут.
- Да, да, баба Катя такая была!

Дверь палаты скрипнула. Медсестра, имени которой Николай еще не знал, объявила с порога металлическим голосом:
- Морозов, Киндюшин, Рыбаков — на перевязку. Захаркин, вы завтра выписываетесь?
- Да-да, голубушка, завтра, - торопливо отозвался отец Василий.
- Как завтра... - пробормотал Николай, поднимаясь с кровати.
Чему он удивился? Не век же отцу Василию в больнице лежать! Но ведь казалось, что этот светлый покой и густое тепло его голоса — все это будет теперь рядом навсегда. И какая катастрофа!

- Афанасьич! Афанасьич! Ты, что ли домой? Оставляешь нас, батя?
- Да уж пора и честь знать. Залежался я тут, место казенное протер, - смущенно отшучивался отец Василий.
- А кто ж нам теперь Священное писание будет рассказывать? Ведь темными останемся.
- А ничего, грамотные небось. Возьмите да и почитайте, теперь в книгах все написано. А меня прихожане ждут.
- Да ты разве, отец, еще служишь? Тебе уж лет девяносто, наверно?
- Девяносто два. Ну, так и что ж, смена молодая у меня есть,  а старики все равно ко мне ходят. Вот и спешу, пока ноги идут.

Николай был в таком отчаянии, что не замечал боли. Снимали присохшие к векам повязки, обрабатывали рубцы, а он страдал только от своего одиночества и беззащитности, которые обрушатся завтра.

После обеда весельчак Миша попросил:
- Афанасьич, расскажи напоследок что-нибудь такое, раздирающее, в натуре, чтоб мороз по коже! Как про апостолов-то, про казни их рассказывал.
- Для раздирающего у вас телевизор есть, смотрите на здоровье, раздирайтесь! А я, если хотите, про Иова расскажу.
- О! Давай, батя!
- Я про сатану-то рассказывал вам, кто он таков и что ему, поганцу, от нас надо?
- Рассказывал, Афанасьич, было такое дело.

- Ну, так я вам вот что скажу. Хоть и побежден был сатана, хоть и низвергнут в бездну, но не раскаялся ничуть. Все случая ждал, чтобы снова силами с Господом померяться. А как Адам с Евой, согрешили, под власть его попали, так и вовсе возгордился. Теперь он, мол, тоже властвует, хоть и не на небесах. И начал он, как паук, людей в сети свои затягивать: то одним грехом их захлестнет, то другим в петлю поймает. А если праведник встречался, кто в сети-то ему не давался, то уж и злился он, уж и бесился! А руки-то и коротки! Праведников Господь хранил, в обиду Сатане не давал!
И вот раз давай он Отца своего великого дразнить. Вот, говорит, хоть какой будь праведный человек, а как невзгода придет, так и возропщет на Тебя. Вот, скажет, старался я, старался, соблюдал я Твои заветы, себя не жалея, - а мне вон что, беда за бедой. А тот, сосед мой нечестивый, богат, и здоров, и доволен!

-Эт-точно! Хорошо у нас одни крутые живут! - сокрушенно поддержал Миша.

А отец Василий продолжал:
- Да больно мне, скажет, нужна такая-то вера. Вот тут-то я, сатана, на ушко ему и шепну: иди ко мне — и всем твоим бедам конец! Како, Господи, мыслишь, пойдет или не пойдет?
А Господь ему на это и ответил, что праведный человек силы в себе найдет. А если и возропщет, человек ведь он, букашечка слабая, - так поддержу, мол,  Я его, Господь говорит, - вот и выправится человек. А поганец ему: давай, мол, Боже, проверим! Вот возьмем, к примеру, праведника Иова! Чего ж ему праведником-то не быть: и богат, и детей десять душ! Конечно, он доволен и Тебя славит!
И разрешил Господь Сатане проверить, крепка ли вера Иова. А  иным-то словом, всему роду человеческому испытание устроить, чего стоят лучшие из них.
И пали тогда на Иова беды великие. Скот враги перебили, дом ураган-ветер разрушил и всех детей сгубил. И остался Иов в миг единый и нищ, и одинок. Пал Иов в скорби великой оземь, но не взроптал, а молвил только: «Наг я родился — наг и помру. Господи, твоя воля!»
Но сатане бесстыжему мало этого было. Что ж, говорит, это лишь душа его мучится, а душа-то у праведного за Бога держится, и легко ей муку терпеть. А каково-то он заговорит, когда тело его от боли скорчится?
И поразил сатана Иова лютой болезнью проказой.

- Разве такая есть? - засомневался Миша.
- Есть, есть, - успокоил кто-то.

- Проказа — это когда гниет человек заживо и спасения ему нет. Всего болезнь съедает, до самых костей. Вот и покрылся Иов сплошной раной с головы до ног.
Терпел Иов кротко лютую муку семь дней и семь ночей. Сидели с ним рядом три его друга, чтобы поддержать в беде. Но иссякли силы у горемыки, и проклял он день рождения своего, и возмечтал о смерти, как о блаженстве. Горько, горько взывал он к Господу: «За что ты меня так наказываешь? В чем вина моя? Зачем было плоть мою создавать, чтобы теперь так жестоко губить?»
Вразумляли его верные друзья. Человек, ему говорили, как искра от костра. Всю жизнь свою короткую горит он болью великой и, пылая, ввысь поднимается. На то он и рожден, чтобы в страдании к небу стремиться.
А Иов сердился на друзей своих: пострадайте-ка, мол, с мое, тогда я вас послушаю. Друзья, мол, называются! Не жалеете, мол, меня, а только укоряете!

- Да уж, когда что заболит, так... верно же... Ко мне бы кто полез с таким базаром  - шею бы тому свернул! - согласился Миша.

- Нет! - стенает Иов в муке, - все меня бросили, и друзья, и Господь! И за что? Что я кому плохого сделал?
А сатана стоит, незримый, рядышком и лапы свои когтистые потирает. Вот-вот, чуток уж осталось, сейчас скажет Иов, что нет, мол, на земле справедливости, - значит, нет и Бога. И готово дело, сатана думает, - мой будет навеки!..

Дверь отворилась, и медсестра  металлическим голосом окликнула:
- Здесь Морозов? К вам пришли.
В палату вошла Галя, сразу согрев его лицо ярким светом. А с ней еще кто-то. Кто?


7. Визит Альбины Викторовны
- Ну, прощай, Николушка. Крепись, Господь поможет.

Потом объятие, сухое тепло стариковской груди, его худенькие слабые плечи под потертым на ощупь пиджачком. Легкий-легкий запах свечей и чего-то сладкого пощекотал ноздри. Мягкая борода на миг приласкала губы.
И все. Пусто.
Был бы зрячий, пошел бы с ним до самой двери больницы, вышел бы на крыльцо и долго-долго махал вслед.
И лицо-то его не запомнил тогда, в юности. Да оно, кажется, незаметное было, терялось в густых усах и бороде. Голова была лысоватая, нос такой простенький, картошечкой, а глаза и не запомнил. Ну, где было ему догадаться, что в жизни все нужно запоминать!
Вот теперь совсем один. Больше никто не поможет и не поддержит. Теперь только лежать бревном, вспоминать вчерашний день и ждать Галю.

Неужели Саша действительно так хотел его увидеть?
Почему  Галя не отговорила его? Не надо бы. Рано.
Как это было тяжело и неловко.
- Сынок...
И Саша молча подставил свою руку под папины пальцы. Так и просидел целый час. Конечно, молча, что тут скажешь. Но так хотелось слышать голос.
Раньше такой звонкий был колокольчик. Потом колокольчик куда-то делся. Когда это произошло? Как же можно не помнить? А вот можно...
И рука в руке чужая.
В последний раз он держал Сашу за руку, когда Саше было... сколько же? В школу он, кажется, уже ходил. Возвращались домой от Бабали, у нее был день рождения, весной значит. Стояли на перроне метро и ждали поезда. А Саша все пытался подойти к краю и заглянуть, что там внизу, как там рельсы лежат.
Тогда он крепко взял сына за руку, и Саша, наконец, замер. Рука была маленькая, теплая и липкая от всех съеденных за столом сластей. Сначала рука крутилась, трепыхалась, потом сникла, будто уснула. А он, Николай, очень сердился на Галю, что не вымыла Саше руки.
Сейчас Сашина рука совсем мужская, больше Галиной, но такая же, как у нее, костлявая и нервная. Вчера она под отцовскими пальцами дрожала от напряжения. А пальцы у Саши сильные, подушечки жесткие, прямо костяные. Гитарист.
Николай говорил с Галей и держал Сашину руку. О чем говорили? Думал-то он только о Саше, о его дрожащей руке. Но Галя что-то объясняла, и сам он поддакивал, нервно посмеиваясь. Какие-нибудь школьные Галины дела? Но сейчас каникулы. И Галя при Саше не стала бы о школе...
Они говорили, а Саша смотрел в пол.
 Откуда?..как узнал?..
Саша на него изредка взглядывал, и шрамы на лице сразу отзывались легким вздохом. Но поднимались только Сашины глаза, движений головы точно не было, иначе сразу рука почувствовала бы.
Вот как. Вот, оказывается, как можно без глаз видеть.

«Бедный мальчик мой. Что же чувствовал ты при виде моих бинтов, шрама на обритой голове и ржавых струпьев на щеках. Маленький мой, с ясными синими глазами и золотыми кудрями. Где ты теперь? Теперь отпустил ты волосы ниже плеч и затянул в дурацкий хвостик, вставил в ухо серьгу и куда-то спрятал глаза. А я и не увидел. Слепой был! Выходит, давно слепой был!»

С порога раздался вальяжный голос Альбины Викторовны:
- Прошу прощения, господа! Морозов в этой палате?
- Да вот он лежит, - откликнулся вечно веселый Миша.
- Вот это?! - неимоверно удивилась Альбина Викторовна.
- Вот это самое, - усмехнулся Николай. - Здравствуйте, дорогая тещенька!
- Здравствуй, дорогой зятек! - величественно двинулась она к нему.
К шестидесяти годам она, наконец, располнела, и от грома ее шагов по кафелю в висках у Николая как молотом застучало.
Так вот о чем  говорила вчера Галя! Об этом самом визите, подготовить его хотела. Она же так всегда заботливо берегла их с тещей друг от друга.
- Ну, здравствуй, - повторила Альбина Викторовна и наклонилась, видимо, выискивая, куда бы поцеловать. Наконец энергично чмокнула в воздух рядом с подбородком.
Николая тут же тут же окутали плотные клубы французских ароматов, и он чуть не замахал рукой, чтобы их разогнать.
- Ну, здравствуй, - повторила Альбина Викторовна в третий раз.
Его вид, кажется, вывел ее из равновесия. Но она уже собралась с духом и с обычной сокрушительной энергией заговорила:
- Ну, как себя чувствуешь? Уже лучше? Глаза не болят? Что ж, выглядишь прекрасно! Ваза у тебя есть?
Она с треском распахнула тумбочку.
- Вот эта банка пустая, цветы поставим. Юноша, будьте любезны, налейте нам сюда водички.
- Это можно, - в Мишином голосе слышалась лукавая улыбка, разговор его очень занимал.
- Спасибо, юноша, спасибо. Вот так. Люблю пионы, они очень бодрят. Тебе нравится такой цвет? Мне очень нравится. Он мне идет, правда?
- Да, очень идет, - подтвердил Николай.
- Галя мне тут целую сумку набила: яблоки, помидоры, еще что-то, не знаю что. Сам посмотришь. Ух, духотища! Господа, надо чаще проветривать, это же невозможно! Это же идеальная среда для болезнетворных микроорганизмов! Юноша, следите за проветриванием!
- Бу сделано! - отрапортовал Миша.
- Оч-чень хорошо! Ну, Коля! Наконец-то я в отпуске, сессия закончилась! Клянусь, это последний год я на кафедре надрываюсь! Невозможно! Невозмож-жно! Столько времени! Столько сил! Вот, Галине говорю, ты в школе работаешь, представь, каково мне! Это ведь не изящная словесность из школьной программы, не жи-ши, ча-ща всякие!..Это бездна необъятная! Представь, нам тут подарочек недавно преподнесли. Кто-то в Сывтывкаре, на Мадагаскаре, новую культуру получил!...
И теща громко, многословно, с огромным удовольствием рассказала, как уличила этого, с Сыктывкара, который на Мадагаскаре, в полном непрофессионализме.
Соседи замерли на своих койках, даже вроде дышать перестали.
- … ты слушаешь?
- Да, да. Хм-хм-хм, - Николай усердно изобразил ироническую усмешку в адрес разоблаченного лжегения. Струпья на щеках, до сих пор ему не мешавшие, вдруг задергало и защипало.
- Нет! Брошу профессуру! Я по натуре кабинетный ученый! Дайте мне мой рабочий стол, мой микроскоп, мои пробирки — и ничего мне больше не нужно. Я хочу умереть за своим рабочим столом! Ты ведь меня понимаешь, ты ведь и сам такой! Правда? Лиши тебя твоего рабочего места, твоих приборов, твоих... этих... паяльников — что ты будешь делать?
- И правда. Что я буду делать?..
- Да... М-м-м... Да! И конечно, уже тяжеловато мне. Ты не смотри, что я так хорошо выгляжу. Это только годами выработанная привычка. Я обязана всегда выглядеть так, чтобы никто не догадался, каково мне на самом деле. Это мое кредо!

Конечно, она выглядит прекрасно в свои шестьдесят лет. Ухаживает за собой еще больше, чем в молодости. И затейливо уложенная седина идет ей необыкновенно.
А вот его мама очень изменилась. Она теперь старушка. И это не зависит ни от цвета волос, ни от количества морщин. Старость — это вершина пути. Это мудрость. А Альбина? Постарела ли?

- … мы с тобой оба себе сами дорогу пробивали. У тебя отца не было, но зато стыдиться за него не пришлось.
Альбина и не думала понизить голос. Она, кажется, вообще не замечала никого вокруг. Даже Николая.
- Ты не представляешь! Если бы тогда, в шестидесятых, узнал кто-нибудь, что отец у меня в лагерях служил, я бы повесилась! Честное слово! Я даже Анатолию об этом никогда не говорила. Да он и не интересовался. А уж сколько бед мне моя фамилия принесла! Это надо же было отцу такую еврейскую фамилию принять! Левин!
- Она разве еврейская?
- Да что ты понимаешь! В то время называться Альбиной Левиной, да еще с моей внешностью! Ведь надо же было так судьбе надо мной посмеяться! Внешность от матери-грузинки, которую я в жизни не видела. Фамилия отцовского воспитателя-еврейчика, о котором я слыхом не слышала. А имя очередной отцовской любовницы, которая брезговала меня на руки брать.  Отцу пришлось отдать меня какой-то лагернице на воспитание. А в результате попробуй докажи, что я не еврейка! И все-то в жизни мне пришлось с такого бою брать! И институт, и аспирантуру, и по комсомольской линии! Так-то вот, зятек! А сменила фамилию на Сироткину — сразу легче стало...

Когда же он ее в последний раз видел? Да в июне, год назад, в Сашин день рождения. Она принесла большой торт и какую-то моднейшую куртку в подарок. Саша просидел, закрывшись в своей комнате, и к столу не вышел, а она этого даже и не заметила. Рассказывала весь вечер о своих глупых студентах и бездарных аспирантах, показывала экземпляр своей монографии на японском языке. А он подумал тогда, что морщинок у нее меньше, чем у Гали. Такие славные у Гали морщинки: лучики в уголках глаз, сухие веточки в уголках губ. Давно он перестал целовать ее просто так. Теперь нужно было искать какой-то торжественный повод, чтобы прикоснуться губами к этим морщинкам.

-... И вдруг оказывается, что эта фифочка с хвостиком накапала мне фенола в белок! Представляешь? Непостижимо! Это после химико-биологической школы! Чему их там учат! Спрашиваю: «Кто у вас химию преподавал?» Меньшова, говорит, Татьяна Ивановна. Ну конечно, Меньшова! Которая мне ни одной лабораторной толком сдать не могла! Если бы я знала, чья это ученица, на пушечный выстрел к своему столу не подпустила бы! Целый день насмарку! Завтра все с нуля!
Альбина Викторовна умолкла, шумно подышала, успокаивая свой гнев, и самым проникновенным своим голосом спросила:
- Выписка у тебя скоро? На машине тебя встретить или не надо?
- Да неплохо бы... Не привык я еще...
- Семену скажу, чтобы встретил. Он у меня со стола французский миксер увел. Я теперь вынуждена нашим, лапотным, работать! Вот и пускай за это своим бензином расплачивается!
- Может, не стоит... утруждать?
- Ничего с ним не сделается! Лаборанток по ночным клубам катает — и тебя прокатит! Ну, дорогой зятек, поправляйся!
Опять клубы удушающих ароматов, чмок в воздух возле уха и удаляющиеся гулкие шаги.
И дверь-то за ней закрылась с каким-то подобострастным скрипом.

- Ну и тещенька у тебя, Николаич! - хохотнул Миша. - И как ты с ней ладишь? Я бы не смог!
- Да ничего... привык... Наверно, я и сам такой. Это она верно сказала, - вдруг прибавил он, и сам удивился своим словам.
- Ну-у-у? А вроде непохоже! - продолжал веселиться Миша.
- Слушай, друг, помоги мне сумку разобрать. Жена прислала продуктов, а я сам запутаюсь.
- Ага, сейчас, мигом! Ты, Николаич, не беспокойся, в холодильничек положим, из холодильничка достанем — нет проблем!

Окончив возню с сумкой, Николай почувствовал такую оглушительную усталость, что упал на подушку и даже задремал на несколько минут. Очнувшись, рассердился на себя: что же он за кисель такой! В чем дело? Что тут было трудного? Только от собственного бессилия устал. А теперь что? Отдохнул? Можно и подумать. Что-то хотел подумать о теще, что-то вспомнить...

Картина на стене в той комнате Галиного детства. Девушка в лодке резко повернулась, взмахнув веслом. Ковбойка и брюки идут ей, как всем девушкам шестидесятых годов. Ветер дунул ей в лицо, глаза задорно прищурились, короткие кудрявые волосы порхнули назад. Одно непослушное черное колечко взмыло к облакам.
Как наверно любил студент Академии художеств свою Альбину!

6. Визиты продолжаются

Подумать вволю не удалось. Дверь распахнулась с бесшабашным грохотом.
- Ну и где он тут? - послышался знакомый мужской голос.
- Але, шеф, где вы прячетесь? - допытывался другой знакомый мужской голос.
- Тише, мальчики, тише, - строго осаживал их знакомый женский голос. - Да вот он! Николай Николаевич, мы к вам.
- Алина, солнышко, ты ли это?
Алина смущенно захихикала, а ее спутники, бормоча что-то радостное, затопали к его кровати.
- Шеф, ну насилу нашли!
- Колюха! Молодцом!
- Андрюха! Юрка! Разбойники!
- Ну, ты, Колян, даешь! Ну, молоток! Уж и сидишь, и разговариваешь!
- Ты скажи еще, что хорошо выгляжу! Теща перед вами была, так ей мой вид понравился.
- Ну, видок, конечно, на любителя...
- Андрей, успокойся. Николай Николаевич, вот здесь в пакете фрукты: яблоки, персики, груши. Вам можно?
- Нельзя, Алиночка, лопну!
- Ух, молоток! И юморит еще!
- Андрюха, погоди, дай я скажу! - захлебывался Юрка. - Николай Николаевич, я позавчера защитился!
- Ага, Коль! Защита прошла отлично. Юрчок у нас светлая голова! Басин на ученом совете аж обалдел. Челюсть у него так, знаешь, а-а-а, - и отвисла! Носом в Юркину кривую воткнулся, понюхал и пошел прочь!..
- Я, шеф, завтра банкетик собираю. Уж так мне жалко, что вас не будет. Вы мне, можно сказать, крестный отец...
- Правильно, Юрчок, в этом месте слезу пусти! Дать платочек?
- Иди на фиг! Нет, правда, шеф, вы должны быть на главном месте за моим столом!
- Ладно, Юрка, что уж... Вот пускай Андрюха на двух стульях сядет да все порции слопает — за себя и за меня!
- С нашим удовольствием! - радостно проворковал Андрей.
- Юрка! Рад я за тебя, шалопаище, дай лапу! Просто бальзам на душу. Алина, ты там опять как мышка притаилась? Ну-ка, рассказывай про себя.
- Да у меня ничего такого... Игорешу с осени в художественную студию буду водить. Ничего нового. Правда.
- А датчик закончила?
- Да, конечно. Давно уже. Сейчас у меня другой. Я хотела спросить, посоветоваться... Только не знаю, как теперь... можно ли...
- Ну, давай, что ли, попробуем... Вдруг получится.
Полчаса трое гостей шуршали обширной бумажной простыней и говорили сплошными терминами и цифрами. Веселый сосед Миша затосковал и ушел в коридор. Старик Рыбаков включил погромче радио. Но все без толку, гостям это не мешало.
А Николай сосредоточился, пытаясь по комментариям и репликам представить себе эту схему. Ну, вот же она, аккуратненькая, ювелирненькая, в Алинином стиле!
- Знаешь, Алиныш, я бы еще резистор поставил. Там должен быть узел с двумя микросхемами. Есть такой?
- А-а! Я, кажется, поняла. Юрка, смотри, вот здесь... Вот он узел, а здесь полевик, а к нему запараллелить, да?
- Ну, не знаю, чего бы ему там делать, резистору, - засомневался Юрка.
- Не скажи, - вдруг неожиданно умным голосом промолвил Андрюха, - может и есть, что делать. Надо литературку читануть.
- Вот и читани, - хмыкнул Юрка, - тебе теперь есть чего на работе почитать.
- Что такое? Что я пропустил? - заинтересовался Николай.
Андрей посопел и объявил:
- От Ирки ушел.
- Ах ты, колобочек! И от Танечки ушел, и от Ирочки ушел!
- Колюха, ну достала она меня! Сколько лет пилила-пилила, убирай, мол, свои книги. Да у меня такая библиотека! У меня такие справочники! Сам же знаешь! Двадцать лет собирал. А она, пыль, говорит, от них в доме! Курица! Представляешь? От книг пыль в доме! Ы-ы-ых, зарра...
- Андрей, аккуратнее, - заворчала Алина.
- Я тут недавно папки с документацией приносил, дома работал, на своем собственном столе на один только день оставил. На своем собственном, на свои деньги стол покупал! Да ведь ты мне, Коль, и выбирал его, помнишь? Мой стол, мой! Прихожу — нет папок! Где, говорю! А я, говорит, уборку делаю. В кладовку, представляешь, зашвырнула! Достаю — все пыльное, мятое. Разругались, конечно! Ладно, что с дуры возьмешь. А она опять ко мне прицепилась, уноси, говорит, книги — я на эти полки банки с помидорами буду ставить! Жирная...!
- Андрей!..
- Миль пардон. И вот гляжу, на полках-то у меня вроде свободнее стало. Сначала не понял. Потом мусор пошел выносить, гляжу, торчат в мусорке корешки. Книги мои! Это она, значит, помидорчикам своим начала место освобождать! Ну, тут я, конечно, слова худого не говоря, собрал вещички и ушел. С книгами муж Алинкин помог, спасибо ему, на машине перевез мне на работу. Я их на рабочий стол выложил, знаешь, так, по периметру — как крепость получилось! Зато теперь все под рукой.
- А ушел-то куда? К матери?
- Да нет... есть тут... Ну, нашел куда, в общем...
Юрка ехидно захрюкал в кулак:
- На новом месте жительства он прежде всего побрился.
- Ну-у! И усы, и бороду?
- Начисто! Вы знаете, шеф, на что похожа его ряшка без бороды? При Алине не скажу!
- Ух, гад ты, Юрище!
- Ну, хватит, ребята! Что за глупости! - заполошилась Алина. - Николай Николаевич устал от вас!
- Да ничуть, Алиночка!
- Нет, нам пора! А то они сейчас беситься начнут! Стыд какой! Николай Николаевич, с вашей женой мы уже договорились. Она мне сообщит о вашей выписке, мы с мужем на машине вас встретим.
Они попрощались и ушли, весело переругиваясь.

Интересно, как же выглядит Андрюха без бороды? Изменился ли Юрка после защиты? Может, теперь в пиджаке с галстуком вышагивает? Стала ли солиднее его жуликоватая рожица? А Алина, конечно, прекрасно выглядит. Она все хорошеет с тех пор, как вышла замуж. Муж наверно бережет ее, плакать не дает!

А Галя сейчас оформляет его пенсию по инвалидности. На работе, наверно, паника была. Тому, кто принял его задание, придется все начинать с нуля. Эх, только-только начал вживаться в этот новый прибор, вся работа была еще в голове и на черновиках, а там все начеркано и перечеркано. Как все не вовремя!
Смешно! А когда было бы вовремя?

Жаль своего рабочего стола! Такой славный, удобный. Каждая вещь на своем месте прижилась. Вот сейчас, слепой, нашел бы на нем каждую отверточку! И чистенький.
После каждого сданного прибора Николай устраивал своему столу хорошую баню. Мыл с порошком каждый выдвижной ящик, вытирал, ветошкой просушивал, обтирал все полочки, заново все укладывал и расставлял. И потом до конца рабочего дня просто сидел и отдыхал, любовался чистотой и свежестью, вдыхал терпкий запах влажной древесины, выдвигал и задвигал ящики, наслаждаясь их мягким ходом.
А Андрюха посмеивался в свою лохматую бороду. У него на столе всегда была гора из всего сразу, и он с изяществом фокусника вытягивал из нее то паяльник, то кусок провода, то разъемы. А в ящиках стола, где навалены были ломаные детали и инструменты, под засохшими кусками хлеба и огрызками яблок однажды к ужасу Алины завелись тараканы.

С любовью перебирал Николай в памяти содержимое своих ящиков. Верхний как соты в улье. В нем аккуратными рядами картонные коробочки-кубики с крышками. На каждой крышечке фломастером выведены номера серий микросхем и транзисторов. Это Галя ему когда-то сделала. Все в строгом порядке. Буквы по алфавиту, цифры в порядке возрастания. Кому подарить этот ящик? Только не Юрке с Андрюхой, не заслужили! Только Алиночке!
В среднем ящике инструменты. Там он сделал продольные деревянные перегородочки. Справа налево — пассатижи, отвертки, кусачки, паяльник. Поближе лежат инструменты поплоше, чтобы давать взаймы разгильдяям. В дальнем углу самые любимые, самые послушные. Так и помнит рука их тепло!

Опять не дали додумать. Энергичный женский голос с порога:
- Где тут Морозов лежит?
- Дашка, иди ко мне сюда.
- Ох ты, замотанный-то весь!
- Хм, а размотанный я еще страшнее.
- Эх ты, Колька... братик...
Дашка прижала к груди его голову и покачала, как ребенка!
- Коль, сильно больно, да?
- Да нет, сейчас уже ничего. На перевязках еще беспокоит немного, а так ничего.
- Врешь небось!
- Чессс-слово! Забодай меня комар!
- Колька, Колька!
- Дашка, Дашка!
Помолчали. Дашка была  теплая, мягкая и пахла чем-то домашним, как в детстве от мамы.
- Сережка привет передает. Он сейчас в отпуске, на дачу с Ксенькой уехал.
- Как Ксеня?
- Разбойница!
- Так есть в кого!..
- Ну, уж я такой не была, это ты брось!..
- Тебе просто разгуляться было негде, королевство маловато!
- И то правда, - рассмеялась Даша.
- Как на работе?
- Ай, да ну ее, эту работу. Молодежь теперь только в салоны ходит, а к нам, в эконом-класс, только бабки. На макушке три волосины, а их изволь постричь, в рыжий цвет выкрасить и химию накрутить. Вот и работаю.
- Все лучше, чем ничего...
- Не знаю. Стоило в Техноложке пять лет учиться, чтобы чужие космы раскрашивать?
- Зато денежки есть. Верно?
- Ну да… А Ташка письмо прислала.
- Про меня знает?
- Да. Мы ей тогда сразу позвонили.
- Что пишет?
- Ну, ясно что. Ревет белугой. Сердится, почему еще компьютер не купили, не связаться с нами, не дозвониться. Сюда рвется!
- Незачем. Было бы на что смотреть.
- Да уж. Глаза бы мои не глядели. Колька, Колька!..
- Дашка, Дашка!..
Посидели еще, повздыхали, наговорили всяких пустяков, грустно подкалывая друг друга.

Попрощавшись с Дашей, Николай усмехнулся: одиночества он, видите ли, боялся! Да тут полежать и подумать не дают. Скорее бы домой. Там никто не помешает.

9. Еще неделя и домой…

- Ну что ж, Николай Николаевич. Струп в очень удовлетворительном состоянии. Сейчас ему желательно подышать свежим воздухом, повязок больше не надо.
- Что ж я людей-то буду пугать…
- Ничего, народ здесь отчаянный, потерпят.
- А жена придет, увидит…
- Увидеть ей все равно придется. И не надо преувеличивать, никакого чудовищного безобразия вы собой не представляете. Ваши глазницы мы хорошо прикрыли веками.  Сейчас веки, конечно, сильно травмированы. Но я вас уверяю, не комплексуйте! С вашим лицом все не настолько ужасно, и прятаться от людей незачем. Вот струпья сойдут, и через некоторое время можно будет надеть темные очки, если хотите. Только не сразу. И постоянно в них не ходите. Понимаете, постоянный контакт только что восстановившейся кожи с пластмассой, постоянное трение – все это плоховато.
- Ну, я понял, понял…
- Значит, так мы решили, Николай Николаевич. Эту недельку еще понаблюдаю, а там можно будет говорить о выписке.

Еще неделя и домой. К Гале. И жизнь начнется сначала, только совсем другая. И все будет другое.
Интересно получается. Он вроде как умер тогда на той грязной заплеванной лестнице. И родился заново – беспомощным инвалидом.
И Галя в этой его жизни будет другая. Будет, как мама, ходить за ним, утешать и исцелять.
А кем в этой жизни будет Саша?

- Николаич, там во дворе твоя жена с сынком.
- Да? Сюда идут?
- Не знаю. Стоят, разговаривают. Он вроде не хочет, а она его уговаривает.
- Не надо бы ему на меня смотреть…
- Да брось, Николаич! Еще пострашнее бывает видок. Не забыть мне: на выпускной ходили мы на «Алые паруса». Понятно, нализались все, впокачку шли. Ну и сцепились с другой компанией. Главное, из-за чего, никто потом вспомнить не мог. Так одному нашему такой прикид устроили – просто, слышь, кусок мяса в гастрономе, никаких человеческих признаков. Ему операцию потом пластическую делали. Вот это я понимаю, погуляли. А у тебя без проблем, все на месте – нос есть, рот есть…
Миша еще долго рассуждал бы об этом, но вошла Галя. Одна.
После первых приветных слов, согрев себя ее поцелуем, он спросил:
- А Саша где?
Галя удивленно и испуганно замолкла.
- Сосед вас увидел в окошко. Саша во дворе ждет?
- Здесь, в коридоре…
- А-а… Ну и как я тебе без бинтов? Страшный?
- Нет. Самый красивый, - Галин голос тихо, тепло заулыбался, и Николай сразу поверил. Смешно, конечно, что поверил. Но это же Галя.
- Меня, Галь, через неделю наверно выпишут.
- Ой, что ты! Правда? Господи! – голос ее закипел мгновенно брызнувшими счастливыми слезинками.
- Ты рада? Ты думаешь, это хорошо будет? А по-моему, здесь я больше на месте.
- Не надо, не надо так…
- Ладно, не буду больше.
Галя опять повеселела и стала рассказывать что-то смешное о своих выпускниках, которые звонят ей ежедневно с самого июля месяца. Николай в нужных местах весело хмыкал, но думал о другом.
Какая-то чужая неуклюжая мысль толкалась в душу острым краем.
Когда-то Галя полюбила его, потому что не могла не полюбить. Она была Золушка, он был принц на белом коне. Она была совсем девочка: доверчивая, кроткая, робкая. А он был молодец, что уж там скромничать. Высокий, сильный, непьющий-некурящий-матом-не-говорящий. Да и на лицо ничего так, вполне себе принц.
А теперь ей тридцать семь.  Она стала такой женой, каких нигде наверно и не бывает. Самой-самой! Вырастила удивительного сына. Стала прекрасным учителем. Да, приходится признать, что стала.
А ему сорок четыре. И из того джентльменского набора суперкачеств ничего не осталось. Кое-что растерял по дороге, а чего не растерял, того лишился разом на грязной лестнице.
Она ведь уже не девочка. Неужели не понимает, что радоваться ей нечему. Жить теперь всю жизнь с беспомощным уродом.
Почему же она так счастлива? А ведь счастлива. Это же Галя.
Странное ощущение. Раньше, в той своей зрячей жизни, он никогда не был до конца уверен в своем собеседнике. Он знал по себе, что люди говорят одно, подразумевают другое, а думают третье. А теперь как-то не так. А как?

- Коль, у тебя была мама? Она звонила мне вчера и сказала, что ты прекрасно себя чувствуешь, бодрый и веселый.
- Да? Прямо даже веселый?
- Ты не думай. Саша придет, все будет хорошо. Ему нужно время. Он придет…
- Да, да.. Я понимаю, понимаю… Как он сейчас выглядит?
- Неплохо. Немножко поправился. Лицо стало спокойнее. Только не улыбается и все молчит. В больнице его постригли наголо, он волосы себе драл. И одежду.
- Да?.. Мальчик мой…
- В глаза не смотрит… Все старается спрятаться.
- Что дома делает?
 - Думает. Лежит с наушниками, музыку слушает. Кажется, классика… На диване так сожмется, глаза прикроет и думает. Не читает, телевизор не смотрит, компьютер не включает. Только думает под музыку. Ты не беспокойся. Это пройдет, я знаю.
- Галь… а как мне о нем помолиться?
Галя помолчала, потом перевела дыхание:
- Скажи просто: «Господи, спаси и помилуй моего сына». Да любыми можно словами…
- Господи, спаси и помилуй моего Сашу…
Помолчали. Его ладонь на ее щеке. Ее ладонь на его щеке.

- Койка рядом пустая, на ней старичок лежал, помнишь?
- Помню…
- Это знаешь кто? Священник отец Василий. Он крестил и маму, и сестер моих.
Николай начал рассказывать о дедушке с бабушкой, об отце Василии, о мамином крестном имени.
- Серафима? – переспросила Галя. – В честь матушки Серафимы? А как звали священника?
- Как?..
Почему он не запомнил его имени? Ведь батюшка Василий его называл. Он, Николай, о чем-то подумал тогда, отвлекся и прослушал.
- Я забыл… не помню…
- Жаль… Мне ведь об этом и бабушка Катя рассказывала. Но она тоже не знала имени. Жаль…
- Когда это она тебе рассказывала?
- А помнишь, мы с тобой первые наши два года летом в Затюшино ездили?
- Ты даже знаешь, что это Затюшино? А я и не знал, как наша деревня называется, только от отца Василия услышал такое название.
- Ну, ты же целыми днями на велосипеде ездил. Помнишь? За продуктами, в лес, на речку. А мы с бабушкой Катей в огороде возились – то в ее огороде, то в нашем.  И она много-много рассказывала про всех. Я их как будто сама увидела. Помнишь, сколько там заколоченных домов? Вот она и рассказывала, кто там жил и как им жилось.
- Вот как… Я и не знал. Ты мне не говорила.
- Говорила. Но ты забыл.
- Сколько же я всего позабывал. Знаешь, мечтаю… Вернусь домой – буду целыми днями вспоминать и вспоминать.
- Да?.. А вот еще… У них, у священника с матушкой Серафимой, был свой ребенок? Как его звали?
- Тоже не… Постой, как-то на «в»… Только не Василий… Виталий? Виктор? Может, Владимир? Виталий, вроде…
- Ну ладно. Я может быть, сама расспрошу мамушку. А может и не стоит…
- А что, это важно?
- Да нет… Не знаю… Наверно, просто совпадение. Много на Руси было матушек Серафим…
Посидели еще молча, и Галя засобиралась.
- Саша в коридоре ждет. Пойду. Да вот, Люся к тебе, наверно, завтра зайдет.
- Милости просим. Только пусть ничего с собой не тащит, никаких таких фруктов. У меня уже тумбочка трещит.
- А почему так мало ешь? Надо побольше.
- Только поноса мне еще не хватает. Правда, скажи, чтобы не несла ничего.

Галя засмеялась. Ее сухие теплые губы прижались к его губам. Прощание. Ушла. Остановилась у двери и оглянулась.
Почему решил, что оглянулась? Потому что остановилась…
Теперь ушла. Опять один.
Кто это вошел? Кто идет к его кровати неуверенными шагами?
- Это я… папа…

Бедный мальчик. Какой он худенький и слабый! Как дрожит он в папиных объятиях! Как судорожно комкают его пальцы папину пижаму! Он пытается не плакать.
Ничего, ничего, значит, уже появились силы бороться. Теперь все будет хорошо.

10. Домой!

- Панюшкин, Семенов, Горвиц — на процедуры. Сегодня на выписку кто? Морозов? Николай Николаевич, сегодня выписываетесь? - металлический голос постовой Ани вдруг потеплел.
А она очень даже милая, когда улыбается. У нее гладко зачесанные волосы, собранные на затылке в стильный пучок, а может,  короткая стрижка. У нее худощавое правильное лицо с непроницаемыми светлыми глазами. Губы строго подобраны, брови надменно приподняты. А улыбнется — сразу становится милой и беззащитной. Становится Галей!
- Ваши документы сейчас будут готовы. За вами жена приедет? Я передам жене.
- Хорошо, Аня. Спасибо вам за все.
- Не за что, - при этих словах Аня слегка улыбнулась и, наверно, дернула жестким плечом — голос чуть качнулся.

- Ну что, Николаич, домой?
- Да, господа-товарищи, спасибо за компанию, за помощь...
- Да ладно, да что, Николаич. Ты давай, это, молодцом, хвост пистолетом! - Миша сильно потряс его руку. Рука была большая, веселая и твердая, как кирпич.
Вслед за Мишей подошли и остальные соседи. Старик Рыбаков бережно подержал руку Николая своими корявыми сухими пальцами:
- Будь здоров, будь здоров, всякого тебе... чтоб было...
- И тебе, Петрович, того же.
Толстая потная лапушка Иосифа Михайловича помялась о ладонь Николая и высокий голос пропел:
- Николай Николаевич, вы изуми-ительный человек, я очень, о-очень вас уважаю. Если вам что-нибудь, когда-нибудь понадобится, может, квартиру продать, вот вам моя визитка. Звоните, сокол мой, звоните!
- Спасибо, Иосиф Михайлович, очень тронут.
- И ради всего святого, не стесняйтесь, в любых затруднительных случаях, в любой ситуации я постараюсь помочь, чем смогу...
- Спасибо, Иосиф Михайлович...
- Вы меня, сокол мой, простите, меня вызвали на процедуры, не могу долее задерживаться. Всех благ вам, супруге вашей, Галине Анатольевне, мой нижайший поклон...
- Спасибо...
- Прекрасной, прекрасной души женщина! Вашей изумительной теще передайте мое искреннее восхищение...
- Спа...
- Как ее имя-отчество?
- Альби...
- Ах, да, да, Альбина Викторовна... Альбина Викторовна! Прекрасное, прекрасное имя!
Иосиф Михайлович не мог остановиться. Он, наверно, слегка призакрыл печальные черные глаза, любовно выводя свой речитатив. Но с порога гневно лязгнул Анин голос:
- Горвиц, я вызвала вас на процедуры!
- Ах, ах, простите, Анечка, простите! Николай Николаевич, приходится, видите ли... – и, аккуратно охая, Иосиф Михайлович покатился к двери.
Оставшись один, Николай вдруг почувствовал томительное волнение и усмехнулся. Когда он в последний раз так волновался? В тот самый день?.. Нет, он летел по улице, клокоча от ярости,
какое там волнение...
Может, на экзаменах волновался? Нисколько. Даже в голову не приходило. Приходил, сдавал, получал свою зачетку и уходил, спокойный, как ведро с водой.
Вот разве что в день свадьбы. Тогда все дрожало внутри так, что дыхание перехватывало. И всякие пустые мелочи добавляли волнения.
То мама скажет вполголоса: «Только не споткнитесь там — плохая примета»
То Альбина Викторовна сморщит точеный носик: «Что за галстук, Коля! Галина, что ли, выбирала?»
То Андрей, Колин свидетель, еще стройный, еще гладко побритый, взъерошит буйную шевелюру и восхищенно промычит: «Ы-ых, Галя!..»
А Галя особенно волновала. Она была совсем чужая. Завитая, подкрашенная, разубранная, она была похожа на картинку из детской книжки про принцесс. Галя — не Галя, Бог ее знает, кто такая. Возьмет сейчас и скажет: «А где твой белый конь? Нет белого коня? Не пойду замуж!» Но обошлось!..
Ну а сейчас-то что за волнения такие?
Он встал, прошелся по комнате, с удовольствием отмечая, что все здесь запомнил. Вот еще два шага  - и раковина умывальника. Шаг влево — дверь. Теперь обратно.
На лицо легло теплое дыхание, значит, в палате солнечно. Ближе, ближе, теплее. Где-то здесь подоконник. Вот, пожалуйста, нашел. А теперь домой. Эта койка Мишина, а дальше своя. Пришел и лег.
Завтра он будет дома, один, сидеть и думать, думать, думать. А сейчас думается только о Гале. Деда Толя везет ее на машине. Купил старик машину после своей бельгийской выставки. Ох, не случилось бы чего. Хорошо ли дед машину водит? А движение сейчас какое! Лихачи!
Вот подъезжает Галя к больнице. Выходит из машины, в руках сумка с его одеждой. Она торопится, она знает, как он ее ждет. Поднимается по лестнице. Не споткнулась бы, не упала бы... Страшная вещь, лестница, особенно для слепого.
Вот она тянет на себя тяжелую застекленную дверь на отделение. Идет, идет. Вот!
Захлопали в конце коридора крыльями растревоженные голуби. Это Галя.
Он встал, повернулся к двери. И она вошла.
- Коля, ты меня заждался? - подлетела, обняла и прижалась лицом к груди.
Он с удивлением заметил, что она все такая же маленькая, едва-едва по плечо ему. И сам удивился своему удивлению — с чего бы ей вырасти? Но казалось-то... Чего только слепому не покажется...
Она раздевала его, потом одевала, а он бормотал под нос:
- Да я сам, сам... Ну, носки-то я сам...
- Дома будешь сам. А сейчас дай я быстренько... и пойдем домой.
- Там у Ани нужно документы забрать...
- Забрала...
- К Павлу Семеновичу хорошо бы зайти...
- Зашла... Цветы отнесла...
- В реанимацию бы...
- Я им торт передала...
- А Ане?
- Конфет коробку... Пойдем.
- Присядем на дорожку. Помнишь, баба Катя говорила: «Спасибо этому дому — пойдем к другому»...
- Да...
И пошли. За их спинами больные из других палат негромко переговаривались:
- Смотри...
- Ага, слепой выписывается...
- Да, брат...
- Так-то вот...
Вышли на лестницу. Ох, эти лестницы... Мучительное ощущение пустоты под ногой. А есть ли там ступенька-то? Еще, и еще, и еще, и еще... И без конца…
Воздух посвежел: там впереди выход. Тяжелая дверь под рукой, едва удержал ее. Надо же, как ослаб.
Вышли. Солнце ласкает лицо. Впереди никаких стен и множество звуков. Воздух дрожит от них. Сухо и пыльно шелестят автомобильные шины, дрожат невнятные голоса, висит надсадный городской гул. И опять ступеньки. Ну, этих немного.
- Вот и пришли.
Хлопает дверца машины.
- Коля, Коля, давай руку. Здравствуй, дорогой.
Славный у Гали отец. До чего же приятно, наверно, когда он есть. Притулиться бы сейчас к отцовской груди.
- Сели? Галюша, ничего не забыла? Ну, тогда в путь.
 Хрипло взвизгнул мотор, все заколыхалось, легкий толчок. Тронулись, что ли? Движемся или нет?
- Мы сейчас где едем?
- По Светлановскому. Скоро, скоро приедем, Коленька. Сейчас на Энгельса завернем, потом через мост и почти дома.
Как мечталось когда-то о машине, с самого велосипедного детства. Сидишь этак и повелеваешь пространством. Лети, мол, ко мне навстречу, стелись под колеса! Такое ощущение чуда, когда то, что вставало впереди непроницаемой стеной, - лес, высокие луговые травы, массы домов — вдруг почтительно расступались по обе стороны пути. Где-то такое было: море расступилось, открыв дно, и замерло. И двинулись люди по дну морскому, и ушли от погони...
- А сейчас где едем?
- Метро проехали, Мюзик-Холл проезжаем. Сейчас Зоопарк будет.

Как-то один раз ходил туда с классом. Давно, еще в начальной школе. Все покупали там мороженое, и он купил, томясь от своей расточительности.
Потом все хотел с Сашкой пойти, да так и не вышло. Теперь ни одного зверя не увидеть, даже кошку, даже комара кусачего. А там есть еще павильон с тропическими птицами дивной красы. Вот зачем они, интересно, так красивы?  Читал, чтобы самок привлекать... Ценительницы какие нашлись. Интеллект у них, что ли? Вкус тонкий? Самке семью надо заводить, а не перьями любоваться.
Зачем же так был прекрасен тот мир?..
Ну, вот опять! Зачем об этом опять?

Автомобиль зафыркал, сбавляя скорость, затем повернул.
- Подъезжаем, что ли?
- Да, милый, приехали.

Ну, вот и дома. Сырая прохлада в подъезде, запах табака на лестнице. Кто-то спускается навстречу и проходит мимо.
- День добрый.
- Здравствуйте, - отзывается Галя.
Кто-то прошел мимо, оглянулся и посмотрел вслед.
Вверх по лестнице идти гораздо легче, особенно если в ритм войти.
- Пришли.
Галя отпирает замок. Шаг, другой — и милый теплый запах дома. Чем это пахнет своим собственным, особенным, в каждом доме? Чем пахнет в своем доме? Супом? Кто же суп не варит. Пирогами? Кстати, почему пахнет мамиными пирогами? Мама здесь?
- Коленька, сыночек... - мама обнимает, прижимает к себе и дрожит, дрожит...
Где-то рядом Саша, невидимый, безмолвный. Николай протягивает руку в сторону и находит его плечо.
- Саша?..
- Папа...
- Ему нужно отдохнуть, - тревожится Галя, - Коля, тебе нужно отдохнуть.
- Да, отдохнуть, пожалуй... - соглашается он. Теперь надо быть послушным.
- Пойдем. Кровать приготовлена, ляжешь.
- Только я сам. Мы договорились? Здесь я сам... А вы все сидите!
- Позови, если нужно. Может, тебе сразу поесть принести сюда?
- Нет, потом. Отдохну...
- Ну ладно.

Ну, вот и один.
Теперь встали и пошли по часовой стрелке.
 Кровать, кровать, кончилась кровать...
Тут что? Стул. Присядем и вспомним. Рядом должна быть дверь. Вот она, есть, никто не унес.
Дальше должен быть угол. Потом стена с китайским тростниковым ковриком и платяной шкаф.
Дай Бог память... Шесть полок. Три полки больших и три выдвижных ящика внизу. Шкафом отдельно будем заниматься, когда мимо будем проходить.
Встали и в путь. Угол есть. Тростниковый коврик. Он темно-зеленый, а на нем лимонные рыбы, их было приятно видеть утром с кровати. Такие были свежие, весеннего цвета.
Шкаф-развалюшка, старенький, скрипучий Лешин шкаф. Галя не хотела тратиться на новый, а можно было бы купить. Но она так привыкает к вещам. Как к людям.
Откроем визгливую дверцу. Здесь тонкое, скользкое, Галино. А здесь его, мягкое, хлопчатобумажное: трусы, майки, футболки, пижамы. Ага, вот она любимая, фланелевая, в серьезную такую полоску, серую и бурую. Трусы где? Есть. Носки? Нашел.
Поехали дальше. Зеркало. Ну и как же мы нынче выглядим? Хорош! Скорчил себе гримасу, так что кожа на щеках заболела, и пошел дальше.
Никола Морозов дозором обходит владенья свои...

Забрезжило
1. Детский сад

 Ну что, Николай Морозов, давай будем с тобой как будто мемуары писать. Сегодня  у нас, как мне по радио сказали, 18 августа 2000 года.
Тишина в доме, покой на сердце и птицы за окном.
Утром Саша зашел ко мне, постоял, убедился, что я проснулся, и спросил:
- Завтрак нести?
- Я сам, - говорю, - приду. Оденусь только.
Он сел рядом, подал мне треники, футболку. А я все сам надел — в обе штанины с первого раза попал!
Саша подал мне руку.
- Пойдем.
- Сам, - говорю, - пойду. Ты только рядом иди, если хочешь. Заблужусь, так выведешь меня на дорогу.
Добрался прекрасно. По пути и в туалете побывал, и в ванной. А Саша стоял и ждал.
- Видишь, - говорю, - я вполне самостоятельный. Все сам умею.
Налил мне Саша кофе, яичко всмяточку на подставке, уж облупленное, бутерброд с сыром под руку. Прямо завтрак английского лорда.
- А мама, - спрашиваю, - где?
- На рынок поехала.
- А ты что будешь делать?
- Заниматься. У меня через неделю будут экзамены по всем предметам. Я весной пропустил много.
- Ну-ну, давай! А я у себя посижу.
- Приемник тебе принести?
- Не надо.
Итак, теперь никто не помешает, можно начинать.
Что это у нас за самое первое воспоминание?

Вот, есть. Мне года два, наверное. Потому что в три года я таким дикарем уже не был. Точно помню.
Меня хочет послушать врач. Она поворачивает меня спиной, а я не даюсь, извиваюсь и пытаюсь спрятаться. Мне кажется, что если я повернусь, врач тут же сделает мне укол. Сопротивляюсь молча, без рева, но отчаянно. Стойко сражаюсь за свою... задницу. Наконец, врач зовет на помощь маму. Наверно, так зовет:
- Мамочка, подойдите, мне никак не справиться с вашим ребенком.
Тут уж я сдаюсь. Если мама подошла, то сопротивление бесполезно.
Что за врачиха была? Вспоминаю. А может, придумываю. Или все-таки я это помню?
Она в очках с металлической оправой. Вот это точно. Потому что мне ее очки не понравились. У нормальных людей были пластмассовые, а у нее металлические. А еще у нее из-под белой шапочки видны были седые волосы.
Почему мне вздумалось с ней бороться? Может, она была добрая? Никак не вспомнить ее лицо - как сквозь марлю. В памяти только блестящие очки и шапочка. Может, мама ее помнит?
А что еще?

Интересная картинка. Яркое солнце, зелень, тепло. Это дача. Детсадовская, конечно, дача. Мы выбегаем на прогулку. Я уже сам умею застегивать сандалии. Сколько же мне? Три, четыре?
Я очень спешу, потому что оставил вчера в песочнице только что построенный дом с окошками и дверью.
Выбегаю — ну, конечно! Враг уже раскопал его своим совком.
Враг в белой панамке и синей рубашечке. Я ненавижу его панамку и рубашечку. Я бросаюсь на него  с криком и бью, бью, бью... Поверженный в песок враг жалобно плачет. Он поворачивается ко мне...
Вот почему я никогда не хотел об этом вспоминать. От моего удара он ткнулся носом в деревянный край песочницы. По губам и подбородку течет струйка крови.
И тогда я сам взревываю страшным голосом. Мне это очень непривычно. Наверно, я редко плакал. Я его поднимаю, своего врага, обнимаю, вытираю руками его лицо, сам весь пачкаюсь... И все сбегаются на мой рев.
Кажется, он не пожаловался на меня. Во всяком случае, меня никто не ругал.
Как его звали? Простое имя такое. Андрюшка? Нет. Сережка? Нет, только не Сережка. И не Коля. И не Саша. Еще как-то. Алешка?
А лица совсем не помню. Только белую панамку и синюю рубашечку.
Кого я вообще помню из младшей группы? Только Левку — с ним я дружил все садиковские годы. Да и то по фотографии только помню. Его папа сфотографировал нас с Левкой в обнимку и для моей мамы сделал карточку.
Но неужели не вспомнить мне лицо моего побежденного врага? Я же вытирал ему нос. Значит, в лицо смотрел. Ну-ка, вспоминай!
Струйка крови полосочкой на верхней губе. А на подбородке она размазалась со слезами и слюной. Одна щека в песке, и слезы промыли в ней дорожки.
Глаза сначала были крепко зажмуренные. Потом, когда я сам заревел, он открыл глаза и уже не плакал, а смотрел жалобно и часто всхлипывал. Глаза у него были светлые и реснички беленькие, выгоревшие.
Вот! Вспомнил же! Витя!.. Ну, так Витька же Орешников! Учились же вместе восемь лет. В восьмом классе у него ломался голос. Он пускал петуха в самый неподходящий момент и первый смеялся над собой. А мне казалось, что это очень глупо. Я тогда презирал все глупое и очень этим гордился.
И еще раз, чтобы не забыть уже никогда: белая панамка, от нее лоб в тени, глаза в прозрачных слезах смотрят печально, жалобно так. Не зло, а жалобно. Маленький круглый нос в крови. Губы скорбно съежились, дрожат. Бедный мой. Маленький мой.
Он был весь прохладненький, когда я его обнял: наверно еще не успел согреться на утреннем солнце. А синяя рубашечка пахла свежим бельем.
Вот и смягчился печальный рот, заблестели глаза, это уплыли с них последние слезы. И появилась на губах дрожащая неуверенная улыбка.
Да? Это было или нет?

Воспитательниц моих звали Тамара Петровна и Марина Алексеевна. Красивые обе. Одна средних лет, как я теперь понимаю, другая молодая. Строгие, но вроде справедливые. Во всяком случае, когда они меня наказывали, обиды я не чувствовал. Видно, было за что.
Тамара Петровна была седоватая. Марина Алексеевна черненькая и очень высокая. Хорошо помню их лица и голоса.
Любил ли их? Не знаю. Пожалуй, как-то не по-детски уважал. Любил я только маму. Во всяком случае,  обниматься к своим воспитательницам не лез.
С Мариной Алексеевной мама дружила. Они тогда были похожи. Обе суровые и немного печальные.
Мама приходила за мной последняя, и Тамара Петровна сердилась, если была ее смена. Она ничего такого вслух не говорила, но я понимал, что она сердится.
А Марина Алексеевна нет. Я помогал ей прибираться в группе, мыл с ней игрушки, протирал полочки, даже подметал. Потом приходила мама, и они еще долго говорили друг другу что-то тихое и серьезное. А иногда молчали, держась за руки.
Однажды я Марину Алексеевну обидел. Да, правда, было такое! Вот ведь вспоминается!
Она меня за что-то поругала, а голос у нее был — дай Боже — как труба! До сих пор в ушах гремит! И вот почему-то на этот раз я на нее обиделся. А может, уже такой был возраст, что обижаться хотелось. У парней всю жизнь переходный возраст, до самых седин.
Были мы  с ней тогда в группе вдвоем. Никого рядом не было, никто не слышал. И я, обиженный и злой на себя за страх перед ее голосом, бухнул ей в лицо: «Плохая! Хоть бы ты умерла!»
А она остановилась, постояла, потом опустилась на стул и сказала тихо-тихо: «А и впрямь. Хоть бы». И глаза на меня подняла. Вот они, вижу, огромные, черные… Никогда не хотел вспоминать.
Поэтому, наверно, о детском садике быстро забыл. Хотелось, значит, забыть.

Кого бы вспомнить еще? Да что за напасть! Ведь целая группа, человек тридцать, и все как будто на одно лицо. Мальчики в коротких штанишках, девочки в платьицах.
Вообще говоря, скучно было. Взрослая такая однообразная жизнь.
Вот занятия нравились: книжки нам читали, картинки разные показывали, квадратики, кружочки на столах раскладывали. Только мне было мало. Я всегда просил, чтобы мне дали самому после занятий убрать раздаточный материал. О, вспомнил даже, как это называлось — раздаточный материал.
Потом, когда все дурака валяли с разными ломаными грузовиками и облезлыми кубиками, я в уголке раскладывал этот материал на кучки: по форме, по цвету, по размеру.  Выкладывал картинки: домики, деревья, человечков.
Ведь что удивительно, хотелось мне, как я сейчас понимаю, свои картинки в виде формул записать. Бормотал про себя: «Кружочек, овал и четыре палочки топ-топ-топ из квадратика, прямоугольника и  треугольника гулять в палочки с кружочками». Мыслитель!
Ну и что там вспоминать. Жили-были, из группы в группу переходили, а потом все вместе пришли в школу. По школе и помню их. А какими они были в детском саду, забыл.
И Люська Головкина, которая нынче Русакова, тоже, между прочим, со мной в детском саду была. А может, и в яслях? А может, мы с ней сидели рядышком на горшках и в ладушки играли?
Не помню, совсем не помню.
Девчонок я вообще никогда не замечал: так, крутятся под ногами писклявки с косичками.
Хотя нет, помню одну...
Однажды на прогулке на нее накинулась вся группа. Кажется, начали две вредные девчонки. Они показывали на нее пальцами и кричали: «Колбаса, колбаса!» Она отворачивалась, а они бегали вокруг и кричали, и прыгали. Потом к ним присоединились другие. И тогда девочка побежала. Но была она толстенькая, неповоротливая и убежать далеко не могла. Да и куда с территории убежишь?
За ней устремились все. И я с ними. Мне казалось, что это очень весело, - бежать и кричать, неизвестно зачем. Кажется, Тамара Петровна с кем-то разговаривала и не обратила внимания на этот шум.
А девочка бежала, отмахивалась от нас и уже ревела. Странно, что я никак не мог связать воедино причину и следствие — наши злорадные крики и ее плач. Казалось, что кричим мы просто так, для хорошего настроения, а плачет она... Девчонки вечно почему-то плачут.
А если бы понял, не побежал бы со всеми?
Дошло до меня только тогда, когда толстушка обернулась и с ревом ткнула меня кулачком куда-то в плечо. Совсем не больно. Но рефлекс у меня сработал сразу. Не успел подумать даже — размахнулся и ударил. А потом еще кто-то, и еще кто-то...
Да что ж это такое? Вспомнить, что ли, больше не о чем?
Старенькая докторша, Витя с расквашенным носом, Марина Алексеевна со своими черными глазами, ревущая толстушка-колбаса.
Ведь со мной все дружили!.. Где же они в памяти, добрые лица моих друзей?
В памяти один Лева.
Вот он на фотографии. Веселая носатая мордашка, рот до ушей, ковбойская шляпа на макушке. В одной руке пистолет, другой обнимает меня за плечи. А я страшно серьезный, в клетчатой рубашке. Хорошо помню эту рубашку. Их было у меня две в подготовительной группе. Одна в красно-синюю клетку, другая в желто-коричневую. Мы с мамой над ними дрожали. Дома я сразу снимал их и вешал на плечики. Ходил дома только в майке, чтобы не дай Бог не капнуть чем на драгоценную рубашку.
Как-то пришел я домой, снял пальто и зацепился в коридоре за что-то. Дернулся — и надорвал рубашку, совсем чуть-чуть надорвал. Испугался страшно, зажал рукой порванную ткань, как кровоточащую рану — и к маме.
А Левка умудрялся новые рубашки за неделю из строя выводить.
Дома у него было как в музее. Картины в старинных богатых рамах, все стены оплетены растениями, огромный аквариум с пучеглазыми рыбками, целый подоконник страшных кактусов, цветущих фарфоровыми звездами.
А уж игрушек! А уж игр-то всяких, конструкторов, книжек с цветными картинками!
Я пришел к нему на день рождения, и Левка показал мне подарок, богатейший строительный набор. Прямо целый город можно построить. Я уселся в Левкиной комнате на пол, расположился, как хозяин, работаю в свое удовольствие. А Левка ходит вокруг меня и ноет:
- Коль, ну давай я тоже буду, давай я с тобой.
А я ему:
- Не мешай.
Он в конце концов возмутился:
- Это же мой конструктор, мне подарили!
А я ему:
- Ну, если ты жадина, то я уйду домой!
Он весь сник, грустный-грустный стал и из комнаты ушел.
Потом все стали его искать. Я слышал, как они звали его: «Лева, Левушка!» Ходили по комнатам, ко мне заглядывали. Я тоже конструктор оставил и пошел его искать.
И вот ведет его мама за руку и спрашивает:
- Что с тобой, что такое?
А он весь заплаканный, бормочет в ответ:
- Я просто коленку ушиб и все...
Ух, стыдно мне стало, даже голова загудела. За руку его взял и потащил играть. Мы с ним в этот вечер долго-долго строили вместе. А потом я целую неделю после садика к нему ходил, родители Левкины мою маму упросили. А потом Левка растерял весь свой конструктор.
Ну, вот опять! Ведь начал же о веселом вспоминать!...
А как он тогда просиял, когда я его к конструктору притащил. Прямо солнышко после грозы.

Той грозы, когда я поцеловал Галю, укрыв своим дождевиком. А потом вот так же просияло заплаканное солнце. Мы пошли по мокрым дорожкам, и я, глупый и самодовольный, небрежно бросил ей: «Мне, понимаешь, пора уже жениться!..»

2. Махровые фиалки

Ну вот, снова один.
Целую неделю Галя не оставляла меня ни на минуту. Это было тяжело.
Я ее понимаю. Она не привыкла еще к моему состоянию. И я-то для нее весь другой: беспомощный, слабый, с чужим уродливым лицом. И она спешит показать мне, как она любит меня такого, теперешнего. Мне тяжело думать, что от этого насилия над собой она скоро устанет.
А лицо у меня теперь как маска. Не поймешь, грущу я или радуюсь, печален или просто спокоен. Она боится моих мыслей, подозревает что-то тревожное, пугается моих воспоминаний и все пытается меня отвлечь.
С утра Галя хлопочет по своим хозяйским делам, а меня сажает слушать музыку. Саша свой музыкальный центр ко мне перетащил. От телевизора я сразу отрекся — раздражает. Новости еще туда-сюда, можно послушать, а всякие шоу, сериалы всякие — ну их!
Чтобы Галя не тревожилась, попросил Сашу накачать мне хорошей классики на диск, чтобы долго-долго играла.
Теперь каждый день, с утра, регулярно, будто умываясь, вспоминаю расквашенный нос, жгучие черные глаза, девчоночий кулачок и улыбку сквозь слезы.
Теперь я привык и не пытаюсь спрятаться от стыда. Я ласкаю и голублю свои воспоминания.
Скажем так: выхожу на площадку. Такое утро, такое синее небо и свежей после ночи зеленью пахнет. Забираюсь в песочницу с отсыревшим песком, самым лучшим для моей работы, - и кладу ладонь Витьке на спину в синей рубашечке, потому что он мой друг. Витька с улыбкой оборачивается и щурит на солнце белые реснички. И мы строим замок вместе.
Хорошо. Славно.
Или вот, например. Гонится толпа с криком и хохотом за «колбасой», а я заслоняю ее собой:
- Что же вы, дураки, делаете?
Они бы точно остановились и опомнились. Это же шестилетние дети, они еще не звери. Дети поняли бы меня.
Вот как это называется, когда впадают в детство на старости лет? Маразм? Будем знакомы!
Как бы я объяснил Гале, о чем думаю? Она же меня в дурдом отправила бы — и была бы права.

Но сегодня я в первый раз остался совсем один. Галя ушла готовить свой класс к учебному году. Саша ушел сдавать первый экзамен.
Волновалась Галя ужасно. Уговаривала меня  разрешить ей вызвать маму Свету или папу Толю, но я не дался. Через неделю, говорю, все равно придется меня одного оставлять. Она уступила, но взяла с меня слово, что не буду сам  включать газ. Ну что ж, и впрямь, может, рано.

Продолжим воспоминания. Рука сама собой тянется нажать кнопку пульта. Саша заботливо подложил его мне под руку. На диске «Хаффнер-серенада» Моцарта. Четвертый раз слушаю. Светлая, чистая музыка, как раз для воспоминаний.
И с первыми же звуками появляются родные лица. Витька Орешников часто моргает белыми ресничками — так интересно, что я это вспомнил. У него и в школе была такая привычка, такой вот моргунчик был.
Еще бы мне одного сынка, вот такого беленького цыпленка. Вернуть бы то, что прошло мимо нас с Сашей.
Марина Алексеевна смотрит устало, жгуче и печально красивая. Не умирай, Марина Алексеевна, живи уж ты, пожалуйста, долго и счастливо! И глаза ее теплеют.
Милая «колбаса», тебе уж сорок четыре, как и мне. Не помню твоего имени, но верю, что у тебя все хорошо. У тебя любящий муж, взрослые прекрасные дети, а может, даже маленькая внучка, которую никогда не будут дразнить в детском саду. А если будут, то пусть защитник найдется.
Вот так, улыбнулась. Спасибо за улыбку!
Левушка, буйная головушка, добрый и щедрый мой друг. Чем бы мне с тобой поделиться? Теперь нечем. Все потерял, как Иов!..
Ну, сирота казанская!.. Хватит врать, совсем даже не все ты потерял, а кое-что по мелочи. Главное осталось при тебе: лучшая на свете жена, лучшая на свете мама и лучший на свете твой — твой! - сын.
Что он сдает сегодня? Физику? А почему ты не помог ему готовиться? Какой смысл в твоем техническом образовании, в степени твоей кандидатской, в целой пачечке авторских свидетельств, если сыну ничем не помог? Валялся на диване и музычку слушал!
Сашка, держись! Сынка, что ты сейчас там отвечаешь? Какой ты, когда стоишь у доски?
Галя счастливая — она тебя у доски видела. Сама-то она, когда ее вызывали,  чуть в обморок не падала, а мне и в голову не приходило бояться.
Я вообще на редкость удачно учился. Не могу вспомнить такого, чтобы я чего-то не знал или не понимал. Любил учиться? Не знаю. Пожалуй, просто добросовестно работал. Как грузчик ящики таскает, как огородник землю лопатит. Надо — и делаешь, сделал — и доволен. Да ведь и других развлечений-то у меня дома не было. Телевизор появился, только когда Леша нам его принес на спине. Книжек было мало, только по программе. Игрушки старые, детские. Гулять в нашем крошечном  дворике-колодце никакой радости не было. Вот и делал я уроки не торопясь, со вкусом. Все четыре начальных класса был отличником и старостой.

О школе вспоминать легко — есть фото. Каждый школьный год на фотографии.
Первый «а» класс. Я такой солидный, брови сдвинуты, губы подковкой, возвышаюсь прямо над учительницей в верхнем ряду.
Хорошая была у нас учительница, Наталья Васильевна, пожилая, опытная, такая как надо. Надо — поругает, надо похвалит. Насквозь нас видела. И мы всегда твердо знали, что можно и что нельзя.
Помню, Галя рассказывала мне, что пока она все прощала своим ученикам, они были от нее в восторге, но зато стояли на ушах и качались на люстрах. И конечно, ничего не знали и знать не хотели. Только научившись быть строгой, Галя смогла их учить, беречь и защищать друг от друга и от самих себя. Как хорошая мать.
Ведь Бог, -  который, мне уж понятно, есть где-то там — тоже нас учит, бережет и защищает. И делает это очень строго. Ставит двойки, отправляет в угол, вызывает на беседу родителей, предков наших, чтобы общими силами научить уму-разуму.  А мы все обижаемся, ропщем, упрекаем...

Однажды, когда Наталья Васильевна читала нам на уроке книжку, Славка Воробьев — вот он в верхнем ряду с Танькой Гуляевой рядом — шепнул мне с соседнего ряда какую-то смешную глупость, и я зафыркал на весь класс. Наталья Васильевна рассердилась и поставила меня к стенке. Меня! Старосту! Я страшно на нее обиделся.
Когда она после уроков повела нас в раздевалку, я, чуть-чуть задержавшись, подскочил к ее столу. Там стоял горшочек с голубыми махровыми фиалками. Наталья Васильевна очень их любила и учила нас за ними ухаживать. И вот я, задыхаясь от злости, сжал в кулаке эти голубые нежные цветочки, так что они сразу опали на землю. Потом в ужасе от содеянного бросился бежать.
Наталья Васильевна на следующий день утром долго рассматривала их с печальным лицом. А у меня волосы на голове шевелились от страха. Наконец, она  грустно сказала:
- Вот беда какая, ребята. Завяли фиалки. Может, я в цветы нечаянно чернил капнула и не заметила?
Я весь так и запылал от стыда.  Ей даже в голову не пришло, что кто-то из ее учеников способен на такое злодейство. Я был уничтожен, я лежал в пыли, я был хуже всех.

А ведь цветов я тоже больше не увижу.
Они всегда казались мне ненужным баловством. Что-то такое дежурное, чтобы было что поливать в классе. Ну, красивые, ну яркие, некоторые пахнут даже. А зачем это? Какой смысл? Какая польза?
На улице еще ладно, пускай, скажем, сирень цветет. Я ее всегда любил. Запах у нее какой-то такой... бодрящий... освежающий... Нет, все какие-то не те слова. Ладно, не в этом дело.
Но дома цветы, появившись вместе с Галей, меня сначала удивили, потом уже когда Саша родился, начали раздражать, как и все, что она любила. А потом просто бесить.
Сашка вечно лез их сам поливать, расплескивал, размазывал по всему подоконнику, на полу лужи натекали. Злился я ужасно.

А те голубые фиалки были действительно хороши, цвет такой нежный.  У Гали есть любимый полевой цветочек такого же цвета. Малюсенький, меньше ногтя, а как рассмотришь — ахнешь!

Странно. Неужели Наталья Васильевна не догадалась, что цветы не сами увяли? Ведь, наверно, заметно было...
Почему я о цветах? Я хотел класс свой вспомнить.

Со мной рядом неизменно на всех фотографиях Сережка. Он на снимке первого класса очень смешной. Голова обрита наголо, на лбу чубчик, а уши как локаторы.
Я с ним из-за ушей, собственно, и подружился в первый же день. Посадила нас Наталья Васильевна за парты. Меня за последнюю  как самого высокого. Со мной рядом второгодницу Гуляеву. А впереди меня сел мальчишка с такими ушами, что одно из них все время заслоняло мне лицо Натальи Васильевны. И когда нас вывели на первую в жизни перемену, я ему так и сказал:
- Мне твои уши все заслоняют. Ты их можешь как-нибудь сложить?
Он как захохочет! Так и подружились. Добряк он был, доверчивый такой, домашний. Носил в школу пакеты с печеньем, яблоками, пирожками. И все это тут же съедалось всеми, кто оказался рядом. Они-то детсадовские были, ученые: дают — бери, бьют — беги! А хозяину Сережке, как правило, оставался пустой пакет. Но не помню, чтобы он когда-нибудь обиделся.
Не знаю, до чего бы дошло, но я понял, что должен защищать Сережкины интересы так же, как свои. А он с тех пор вообще поверил, что все его имущество принадлежит в равной степени и мне. Во всяком случае, его велосипедом я владел, как своим: чинил, чистил, смазывал и катался, а когда надоедало, давал кататься и Сережке. И он был вполне доволен.

Ну, кто там еще на фотографии первого класса?
В верхнем ряду с самого края самые высокие девчонки: глупая Сонька Гуляева, с длинным лошадиным лицом и толстой косой, и Саша Семенкова. Гуляева проучилась с нами до четвертого класса, так и не научившись читать, а потом опять осталась на второй год. Потом уж и не знаю, куда делась.
А Саша Семенкова, Сережкина соседка по парте, на уроке не сводила с него глаз, получала одни двойки, и он считал, что просто обязан на ней жениться. Как честный человек.

Потом, значит, в центре мы с Сережкой и Славкой Воробьевым, который после десятого поступал в актеры, но, кажется, неудачно.
Потом две девчонки, совершенно одинаково стриженые под горшок с топорной челкой и белым бантом на маковке. Это такая форменная стрижка была. Для мальчишек — лысая голова с чубчиком, а для девчонок короткие волосы горшком с обрубленной челкой до середины лба.
Как этих девчонок звали, хоть убей, не вспомнить, хотя, кажется, доучился с ними до восьмого.
Спускаемся на ряд пониже. Кто у нас там с краю? Димка Шишигин, наш футболист. Ушел после восьмого класса в спортивную школу. Потом кто-то из наших после школы говорил мне, что спивается Димка. Потом говорили, что спился. Потом от нашей Люси узнал, что он в клинике от алкоголизма лечится. Тоже ведь сорок четыре года ему. Как мне...
Потом слева направо Оля Казанцева и Лена Фольмер, мои две Татьяны, у которых я был Онегиным. Оля как младенчик, щечки пухленькие, губки бантиком, а две косички уложены на затылке, как ручки корзинки. Мне, помню, очень нравилась такая прическа у девочек, хотелось эту корзиночку погладить.
А Лена как негритенок — с короткими черными кудряшками, такими короткими, что бант завязать не на чем. Так уж ее почему-то стригли класса до пятого.
Потом на фотографии Наталья Васильевна занимает весь центр, целых два ряда.
Потом трое парней: Юра Зайцев, Леня Тарасов и Андрей Кузнецов. Леня в шестом классе погиб, попал под грузовик. Андрей ушел после восьмого класса. Я встретил его года два назад, в районе Невского. Живет все там же, в ЖЭКе сантехником работает. Столкнулись,узнали друг друга, долго подмигивали, хлопали по плечам, потом разошлись, потому что говорить было не о чем.
А вот с Юрой Зайцевым я доучился до конца. Хороший был парень, только уж очень нежный, гуманитарий. Дразнили его все, кому было не лень, даже девчонки. И я, кажется, тоже. Ну да...
Ладно, кто там дальше? Еще на один ряд вниз. Там несколько стриженых по-школьному девчонок. Среди их должна быть Люся Головкина, теперешняя многодетная мать Русакова. Но которая из них? Не помню. Совсем. Никогда не вглядывался в эти лица.
Потом мой враг, гаденыш Генка. До сих пор вспоминать неприятно. Почему он меня так ненавидел?

Давно кончилась Хаффнер-серенада. Звучит что-то другое. Надо спросит у Саши, что это. Тоже хорошая музыка.

Хлопнула входная дверь. Галя пришла. Сразу заглянула ко мне в комнату, и я спросил:
- А нет ли у нас голубых фиалок? Вот бы сюда на подоконник...

3. Геха
Галя нисколько не удивилась моей странной просьбе. Два дня назад я сказал ей о фиалках. Позавчера она ездила с Сашей к психотерапевту, а вчера зашла на рынок и купила там как раз такие, которые я просил. Голубые. Махровые. Нашла ведь такие.
Я потрогал твердые листья, покрытые щетинкой, коснулся пальцами лепестков и тут же понял, что они не лиловые, не розовые, не белые, а голубые, как те, школьные.
Ну, само же собой! Не будет же Галя меня обманывать!
Посидел, поулыбался им, а потом понес на подоконник. Держал горшок почему-то двумя руками, как маленький. Конечно, зацепил ногой стул. Конечно, рухнул с горшочком в руках.
Вообще-то страшно слепому падать, но я больше испугался за цветок, который выскользнул из моих рук. Но горшочек был пластмассовый, не разбился. Упал на бок, не повредив цветка.
На мой грохот прибежала Галя, заплакала, заохала.  Но я встал сам и сам донес цветок до окна. Поставил его рядом с Галиным любимым плющом и полил водой из банки. У Гали она всегда наполнена водой. Полил так, как учила когда-то Наталья Васильевна, не сверху, а снизу на блюдечко, фиалки так любят.
И только поймав на своем лице голубой зайчик от лепестков, я воистину ужаснулся тому, что мог упасть менее удачно. Но Бог хранил нас с фиалкой. Вернее, фиалку, а заодно и меня.
Он когда-то уберег Галю, когда она упала с Сашей на руках. Кого еще беречь-то, как не ее. Она же сама себя не станет беречь.
Саша сдал сегодня алгебру на четыре. Вернулся ко мне и обнял сзади за плечи.
- А что ж, - говорю, - не пятерка?
- Ну-у, - говорит, - зачем такие излишества?
Действительно, что это я?..
- Саш, а Бах у нас с тобой есть?
- Есть.
- Поставь мне.

Да, это сильно. Это сурово. Даже не знаю, как мне под это будет думаться.
О чем-то я не додумал...
Про мерзкого парня Геху.
После шестого класса его отправили в спецшколу за то, что он залавливал в туалете девчонок и, грозя ножом, стаскивал с них трусы. Это было последней каплей. Все ему припомнили: бесконечные драки, хамство учителям, битье стекол, воровство по мелочи.
А меня, помню, пугала в нем патологическая жестокость ко всей женской половине человечества. Ежедневно и неутомимо он с утра до вечера уничтожал женщин всеми доступными средствами, начиная с выкалывания глаз на картинках учебников, кончая поджиганием волос зазевавшимся одноклассницам.
Наверно, он все-таки был ненормальным. Мать его была пьяница и шалава. Отца он не знал. Рассказывали, что мать его, заполняя документы на сына, терялась и простодушно оправдывалась:
- Ой, да не знаю я, кто отец, да не помню я...
Ежедневные гости резвились с его матерью по одиночке и целыми компаниями, не стесняясь Гехиным присутствием. А он, не теряя времени, доедал из их тарелок и допивал из их стаканов.
С другими мальчишками Геха общался довольно мирно, если его не задевали. А его и не трогали, побаивались и уважали за молодечество. А на меня он взъелся с самого первого класса.
Почему? Ведь вроде товарищи по несчастью. Тоже безотцовщина.
За что может семилетний человек возненавидеть другого семилетнего человека раз и навсегда, и люто возненавидеть?
Как я сцепился с ним в первый раз? Неужели не вспомнить?
Если бы я был домашний, как Сережка, не привыкший к закону джунглей, я бы, конечно, запомнил первую стычку. Но я же ясельный с шести месяцев, поэтому не помню. Однако, первым я к нему не лез, это уж точно, не в моих это было правилах.
А он всегда дразнил меня моим смутным происхождением. Сначала в драку не ввязывался, наши весовые категории были слишком неравны. Он просто на расстоянии выкрикивал что-нибудь оглушительно грязное, из чего я половину еще не понимал. Иногда я за ним гонялся, но только если  хотелось размяться. Чаще я спокойно отвечал ему что-нибудь обидное и всегда достигал цели. Геха тут же начинал беситься, визжать матерные ругательства до пены на губах и судорожно подергивать руками и ногами. Иногда бросался на меня, беспорядочно молотя в воздухе кулаками и вскидывая ноги, но я останавливал его с одного удара, и дальше Геха бился уже на полу ко всеобщему удовольствию.
Что же такое обидное он от меня слышал? Разве вспомнишь?
Ну а по логике вещей? Он мне про мою мать, а я ему...
Я же не знал, какие картины видит Геха дома. Мне-то рассказали об этом... не помню когда. Но я уже был достаточно взрослый. А тогда, в начальной школе, что я мог ему сказать? Только то, что все знали и видели. Что, например, мать его пьяница. Я мог, скажем, дразнить его за вечно оторванные пуговицы и вешалки пальто — что же мама тебе не починит? Мог поиздеваться над его отвратительной манерой отнимать у девчонок все съестное и тут же на их глазах сжирать — мать-то тебя не кормит, что ли? Мог уколоть его за курение — с первого класса! - тебя мать, наверно, курить научила?
Ничего более оскорбительного мне в голову не могло бы прийти. Но Гехе и этого было достаточно. Зияющая рана в нем кричала от любого прикосновения.
Так-то вот. А я недавно страдальца из себя выкобенивал: ах, какая у меня была мама суровая; ах, я несчастный ребенок!
Да счастливый был я ребенок с такой мамой! Не пошла в пьянку и загул, хоть и показывали на нее пальцем, - зубы сжала и сберегла нас обоих.
А я плохой отец. Как и тот великодушный юноша, которого я не могу назвать своим папой.
А  впрочем, почему это я так про него решил? Он ведь не бросил ту девушку в Молдавии, женился на ней и растил своего сына. Наверно.
А я плохой отец...
Больно вспоминать Гехино лицо...
Интересно, что это за инстинкт в нас такой сидит — оберегать себя от собственной совести. Какие крепости мгновенно выстраивает наша память, чтобы спрятать нас от раскаяния. Укроется душа за этими стенами и блаженствует, дремлет, жиреет...
Как больно вспоминать Гехино лицо...
Мы ненавидим ненавидящих нас, ибо в этой ненависти всегда есть наша вина,- и никуда нам от этого не уйти.
Больно...
Длинная черная челка и черные звериные глаза из-под нее. И рот, оскаленный, как у волчонка.

Сильная музыка. Надо спросить у Саши, как это у Баха называется.
А Саша вдруг, легок на помине, вошел с гитарой в руках. Струны под его пальцами еле слышно повизгивали.
- Пап, послушай.
И спел мне такую песню.

Средневековый мастер в золото кисть окунал,
Чтоб написать сиянье святости твоей, Мадонна.
Молитву сотворив душой неугомонной,
Средневековый мастер в золото кисть окунал...
А после терпеливо ожидал:
Вдруг скромный труд, Великая, сочтешь достойным.
Средневековый мастер в золото кисть окунал,
Чтобы написать сиянье святости твоей, Мадонна.

Где столько золота я, современник твой, найду,
Чтоб написать сиянье юности твоей, Наташа,
Сиянье счастья и любви грядущей нашей?
Где столько золота я, современник твой, найду?..
Сквозь Тьму и Ужас, Смерть, Тоску пройду,
Взрыхлю я душу, чтобы стала доброй пашней,
И золото взращу в слезах, в огне, в бреду,
Чтобы написать сиянье юности твоей, Наташа!


Вот это да! А я и не знал, что он так может! И играет отлично, и поет, как артист! А песня-то... Вот так сын у меня! Это я все про себя подумал, а вслух сказал:
- Здорово!
Саша не ответил, но обрадовался. Я слышал.
Он вдруг ткнулся лицом в мое плечо и подышал там, устраивая печку — он в детстве любил так делать. Потом, не поднимая лица, придушенно промычал:
- Наташка приходила.
- Ну-у? Так это она была? А я звонок слышал, кто, думаю...
- Она...
- Ты ей песню-то спел? - шутливо толкнул я его плечом, чтобы он не смутился и принял шутку. И он принял.
- Моя башка обритая с такой песней не контачит, - хмыкнул почти весело. - Вот волосами обрасту...
Помолчал немного и сказал так, что я воочию увидел его смущенную улыбку:
- Вообще-то она сказала, что я сейчас смешной, но симпатичный.
И опять задышал мне в плечо.

В прихожей хлопнула дверь, пришла Галя. Саша поднялся, а я попросил его:
- Оставь мне гитару.
Когда он вышел, я взял ее в руки. Это когда же я играл-то в последний раз? Да ведь никак еще до Сашиного рождения?
Поискал знакомые аккорды, потыкался, а потом с удивлением обнаружил, что пальцы мои все помнят. Это они молодцы!
Долго перебирал струны тихонько-тихонько, чтобы гитара вздыхала под руками, как печальная женщина. Очень люблю за это гитару.
Потом захотелось и спеть. И я запел слышанную где-то, когда-то песенку:
Тебя нашел я в ночи весной.
Говорила ты о любви с луной...

4. Переходный возраст
Целыми днями наблюдаю за Сашей. Нахально обосновался в его комнате. Как только он возвращается из школы, мы, пообедав, садимся — он к письменному столу, я рядышком в кресло. Он делает уроки, читает, думает, рисует, что-то пишет. Я наблюдаю за ним до самой ночи, а утром, пока Саша в школе, собираю воедино и раскладываю по полочкам все, что... увидел.
Вот ведь когда видеть-то научился! И смех и грех!
Сижу, ловлю каждое его движение, и все понимаю. Листает тетрадь, теперь учебник — бумага разная. У тетради  веселая, звонкая, у учебника солидная и как будто  много пожившая и повидавшая. А вот грязненько шелестят листки черновиков, которые Саша время от времени, оглушая меня, комкает и бросает в корзину — ш-шпяк!
Это все математика! Он сильно ее запустил!
Тихонько запищала в его руке шариковая ручка. Пишет, пишет, пишет... Получается?
- Ух, зар-раза! - опять — ш-шпяк! - опять не то.
Они с Галей похожи. Математика их не любит.
Но если на Галю математика всегда свысока поплевывала и иногда, сжалившись, резрешала найти верное решение, то Сашу она ненавидит, как чекист буржуя. Раньше она зло отбрасывала его своим мощным, идеальной квадратной формы кулаком и повергала в нокаут. Теперь Саша осадил ее со всех сторон и взял за горло. Она еще не сдается, рычит, кусается и норовит подставить ногу, чтобы опять лишить воли.
А я-то ее любил, бесстыжую. Мне нравилось, что она такая красивая, правильная, логичная. Не то, что, скажем, русский язык, где на каждое правило куча исключений.
А вот Саша с русским языком никогда не мучается.  Ни правил не знает, ни исключений, а строчит себе, не задумываясь — и без ошибок.
Я был не такой. Любила меня только математика, да физика еще. Ну и химия, ничего, не ссорилась со мной. А все прочее я зубрил, благо память была хорошая. Прочитаю, бывало, раз, другой, третий. По вопросам себя проверю  - и все улеглось.
А у Саши все не так. Память-то у него еще получше моей, но зубрить он почему-то не может. Идет, каким-то другим, непонятным мне путем.
Вот закончились его мучения с математикой и физикой. Бурно собирает учебники, все летит, падает, хлопает, раскатываются по столу карандаши с ручками.
- Ну, - спрашиваю, - что осталось?
- История.
Спрашиваю, чтобы знать, о чем он будет думать.
- Ну и чего тут, и чего тут?.. - бормочет Саша, листая страницы. - Фигня... а это ежу понятно... Нет, ну смотри, чего пишут!..
Вдруг отшвыривает учебник — долго и жалобно шелестит веер его страниц. Начинает скрипеть и постукивать Сашин стул. Это Саша на нем качается, закинув руки за голову и глядя в потолок. Молчит, похмыкивает. Вскакивает и топчется вокруг стола, как застоявшийся конь. Сел! Защелкал мышкой. Дробно щелкает по клавиатуре, будто орешки перекатывает.
- Ха!.. Бредятина!.. - чем-то и интернет ему не угодил.
Потом начинают падать книги из шкафа. Найдя нужную, Саша, поерзав, устраивается на полу. Иногда все это кончается радостным Сашиным смехом:
- Ой, не могу! Ржачка! Ну, я и тормоз! Пап, правда, я тормоз?
- Как тебе сказать... - умным голосом  отвечаю я. - Когда вроде карбюратор, а бывает, и выхлопная труба.
И смеемся оба.
- Все, - объявляет мне сын. - Кончилась история. Познакомился Брежнев с Хрущовым. В Днепропетровске!
Ничего себе! Откуда он только это знает?

Я переслушал все, что было на Сашиных дисках. А чего не нашлось на дисках, Саша скачал мне в интернете.
Сколько же передумалось, перевспоминалось под эту музыку.
Вспомнил Гехину улыбку, когда незнакомый прохожий сказал ему что-то доброе. Геха так и замер сначала в удивлении, а потом его губы как-то отдельно от лица поехали в сторону, и он тут же отвернулся.

Вспомнил я эту кривую улыбку, и все внутри заболело. Каково же приходилось парню, если он улыбаться не научился! Вот хохотать с каким-то рыком и ревом — это да! А улыбаться — нет.
Что с ним стало потом? Страшно подумать.
Если уж Сашу мы с Галей чуть не потеряли, то что же стало с Гехой?
И вообще, что такое творится с человеком в переходном возрасте?
А сам-то хорош гусь я был в четырнадцать лет. Благо перед мамой я трепетал, чуть что — в струночку вытягивался.
Может, парню необходим кто-то, перед кем следует трепетать? И тогда в переходном возрасте, когда он будет крушить все свои прежние святыни, пугало-родитель, может, все же останется единственным табу. За него-то и схватится подросток, им-то и спасется, когда весь его прежний мир превратится в руины. «До основанья, а затем...» Ох, вот недаром же в народе строго детей растили — знали, что делали.

Купила, помню, мама девчонкам пластилин. Визг, топот, хохот — скорее лепить! Само собой, через полчаса все их пластилиновые грибы, колобки и морковки оказываются на полу и приклеиваются к подошвам. Руки девчонок покрываются сплошной липкой пластилиновой корой, и они обтирают ее об стену, стол и стулья. Я злюсь, ору на девчонок дурным голосом, еще немного, и наподдам — так противна мне эта вязкая грязь. Девчонки смотрят на меня исподлобья, надув тугие щеки.
Тогда мама, не поднимая головы от штопки, спокойно говорит мне:
- Помой, Коль, им руки.
- Сама пластилин покупала — сама и мой! - вякаю я в запале.
Мама отрывается от работы, и под ее взглядом я, как миленький, беру девчонок за пластилиновые руки и тащу в ванную. Там отскребаю этот красно-желто-зеленый пластилиновый панцирь сначала газетной бумагой, потом какой-то ненужной тряпицей. И наконец, теплой водой с мылом. И тогда они опять становятся чистыми, с веселой скрипящей кожей, - растопырки такие бело-розовые.
Вот как умела мама смотреть — взглядом, как ремнем, хлестанула!
Сделать бы тогда такую фотографию с ее лицом - и на шею повесить. Захочется в зеркало на себя, душку, полюбоваться, а оттуда мамин взгляд!
Зато в школе, где не видели меня мамины глаза, я не знал удержу. Перессорился со всеми, кроме Сережки. Он умудрялся меня терпеть. Уж такой добряк был непрошибаемый!

Скакали мы как-то на физкультуре через козла. Сам физкультурник ушел на другую половину зала — водить девчонок по бревну, а меня оставил при козле за тренера. Я и отводил душу, орал, как старый боцман:
- Толчок, толчок где? Спину держи! Приземляешься, как корова!
Все шло благополучно. Что такое для восьмиклассника этот козел — перешагнул и все!
Но нашелся бедолага, маленький  Павлик Фалькович, который невесть как слетел с него носом вниз. Падая, он судорожно вцепился мне в руку, потянул, развернул, дернул -  и я с важным видом сел с размаху ему на живот.
Ну и что? Кому больно было? Мне, что ли?
Как он сопел и заикался, когда я тряс его за грудки и зверски рычал все цензурное, что могло прийти в голову: что он несчастный дистрофик, что я не обязан с ним возиться, что он баба, что он червяк, сопляк, дурак...
И все это потому, что женская половина зала видела, как торжественно я восседал на его животе.
А что мне была эта женская половина? Я их не всех по имени-то помнил. Да и злился я тогда на всех женщин вообще, что сниться мне стали. И злился, и думать о них не хотел. А вот поди же!

- Коль, в нашем ДПШ сейчас набор в группу английского языка. Давай, может, вместе, а? Ты не хочешь? - застенчиво обращается ко мне Юра Зайцев.
Я знаю, что он хотел бы дружить со мной, и мне это приятно.
- За ручку, что ли, тебя водить? Один не можешь? - величественно бросаю я ему.
Юра вспыхивает, пожимает плечами и отворачивается.
Глупо, грубо. Мне тут же худо делается на душе от такой скверности, но я упрямлюсь перед самим собой, хорохорюсь, выискиваю задним числом повод для обиды.
А дело-то все в том, что Юра богатенький, а я, как истинное дитя своего строя, ненавижу богатых.
Он живет по одной лестнице с нами, этажом выше, и я часто вижу его прелестную молодую маму в дорогой шубке и с перстнями на лаковых пальчиках. А моя мама всю зиму бегает в «семисезонном» пальто и выглядит вдвое старше. Вот такого я нашел себе классового врага в лице застенчивого Юрика Зайцева.

Чей-то молчаливый укоризненный взгляд в памяти.
Челка до бровей, конский хвостик, носик уточкой и рот до ушей. Кто такая? Да Люська же наша, героическая мамаша Русакова.
- Головкина, ну-ка, мусор из парты выскребай! Я что, за тебя должен?
Люська поднимает на меня глаза, краснеет и послушно ныряет под стол.
Я прекрасно знаю, почему она краснеет. Вчера она вернула мне учебник, а в нем между страницами я нашел записку: «Морозов, я тебя люблю». Взбесило меня это ужасно. И теперь при виде ее растерянной улыбочки я взрываюсь:
- Убирай, убирай живо! Делать тебе на уроках нечего, дурью маешься! У самой двойка в четверти по алгебре, а еще записочками занялась! Да кому ты нужна?
Люська выпрямляется, смотрит мне в глаза так прямо, что мой взгляд начинает елозить по стенам:
- Дурак ты, Морозов…
И я не нахожу ничего умнее, чем тявкнуть:
- Сама дура!

Надо же, задумался и не услышал, как Саша из школы вернулся. Он вошел ко мне, сел рядом и потерся лбом о плечо.
- Пап, ты сейчас что играл?
- Да так, - говорю, откладывая гитару в сторону, - думал, кой-что вспоминал, и музыку вот себе подобрал для настроения.
- Какое-то воспоминание у тебя грустное было. Повспоминай теперь что-нибудь веселое, а?
- Веселое-то?.. А вот, хочешь посмеяться? Мне в десятом классе, как политсектору школы, комсомольское поручение дали — бороться с модницами. А главная мода была — мини-юбки. И дали мне точные указания: больше, чем на десять сантиметров, выше колен - значит, мини. И вот, Сашка, ходил я по школе с линейкой, прикладывал ее к девичьим коленкам и измерял с точностью до миллиметра.
Саша хохочет. Так бы и слушал без конца его смех.
- И ведь никаких эмоций не было — ей-Богу! Коленки как коленки! Во дурак-то был!

И смеемся вместе долго-долго.

5. Леша

 Сегодня ночью выпал снег. Я проснулся и почувствовал его запах за окном.
Снег укрыл грязный палисадник с тремя деревьями во дворике-колодце. Одна ветка как раз напротив нашего окна, очень близко.
Галя когда-то рисовала ее в разные времена года. Но Галины рисунки я под горячую руку выбросил, когда перестраивал квартиру после смерти соседок.
Гале нравился изгиб этой ветки. Зимой он особенно ясно виден. Ветвь идет от ствола перпендикулярно к стене дома, а потом круто поворачивает почти параллельно окну. И здесь, на конце своем, она похожа на доверчиво протянутую ладонь с очень длинными пальцами. Осенью эта ладонь наполнена золотыми кленовыми листьями. Но день ото дня они потухают и потухают, превращаясь в мокрую бурую массу. И наконец, однажды поздняя осень милостиво оделяет эту скорбно просящую руку охапкой первого снега. Он искрится, если зимнее солнце нечаянно заглянет во двор и тронет охапку лучом.
Но сейчас солнца нет.  Мне так кажется.
Дома никого. Галя и Саша в школе. Я раскутал тщательно укрытый завтрак и поел. Все теплое, не остыло.
Подогревать Галя все-таки мне не разрешает. Прячет от меня спички. Я ведь пару раз пробовал уже, и она меня за этими экспериментами застукала. Но у меня все получалось, ничего сложного.
Ну да ладно, теперь она глава семьи, нужно слушаться.
Я сажусь у окна и смотрю на белый свет своими несуществующими глазами. Я знаю, что там. Справа, в щели между домами, теперь, когда листва опала, видны голые ветви деревьев Зоопарка. Он тоже сейчас в снегу.
Удивительно тихо. Вот один навстречу другому прошли два трамвая, а звук как через ватное одеяло. Это значит, ветра нет, и  из поднебесья спускаются крупные белые хлопья. Если поднять голову навстречу снежинками,  покажется, что летишь ввысь, даже ноги онемеют.

Когда-то, в такой вот тихий снежный день, я впустил в дом Лешу.
Ох, как теперь трудно вспомнить его лицо. Мешает фотография на стенке у мамы — увеличенная паспортная фотка. Странно и смешно, до чего непохожие получаются лица на документах. Какой же тогда в них смысл?
Тот надутый парень на фотографии — это вовсе не Леша. И волосы не так зачесаны, и пиджак топорщится, словно на забор повешен, даже глаза не так смотрят. Не Лешины глаза.
И все-таки, стоит мне о нем вспомнить, как фотография эта мозолит память, как камешек в ботинке.
Надо, надо вспомнить живого Лешу, каким он был, когда топтался на лестничной площадке:
- Мне Свету Морозову.
Старенькая ушанка закрывала лоб, а из-под нее серыми сосульками торчали волосы. Это было первое впечатление. Я был чистюля, все неопрятное сразу замечал и злился. А уж в тогдашнем моем подростковом настроении  при одном взгляде на странного гостя забурлил где-то внутри.
А он почувствовал это так же остро, как и я. Сжался под моим взглядом, голова в воротник погрузилась по уши, и глаза совсем потухли.
Да. Это было, кажется, впервые, чтобы я так ясно увидел собственные мысли на чьем-то лице.
А дальше было так. Он уже стал разворачиваться, чтобы уйти, и поднял на меня глаза, чтобы пробормотать какие-нибудь извинения. Но тут же прочел и в моих глазах свои терзания.
Да. Да. Вот так оно все и было. Я теперь это знаю. А как же иначе объяснить, что я сказал этому незнакомому и странному человеку: «Проходите». В комнату к девочкам провел. Как это?
Что я узнал о нем тогда, что о нем подумал? Почему он вдруг перестал быть чужим?
Нет, помню, помню его! Вот сейчас ясно увидел!
Он взглянул на девочек и как-то вроде равновесие потерял, благо стул рядом случился. А я смотрел на него и не понимал, в чем дело. Очень подробно его тогда рассмотрел.
Он весь был какой-то неожиданно некрасивый, словно из случайных кусков собранный на скорую руку. Лицо почти мальчишеское, но с дряблой морщинистой кожей. Глаза круглые, серые, брови над ними жалобно так изогнуты, а скулы широкие, напряженные, индейские. Нос прямой, на конце остренький, а ноздри смешно разъехались по щекам.
У него были нервные, вечно дрожащие губы. Он сжимал их крепко-накрепко, пряча за ними удивительно безобразные зубы, растущие как попало в два ряда.
Но если он улыбался от души, то все части этой перепутанной мозаики вдруг вставали на свои места. Даже зубы.
Но улыбку я не сразу увидел. А когда?
Он говорил с мамой. Она сердилась за его приход. Мне было его очень жалко. Я даже чуток обиделся за него на маму. Почему? Он уже успел стать для меня своим? Как это случилось?
Он топтался на месте, кружился и за все хватался руками: за стол, за стулья, за дверной косяк, как будто боялся упасть. И каждый сердитый мамин взгляд, каждое ее неприветливое слово вновь сбивали его с ног, заставляя цепляться за любую опору.
Он пытался и за мамину руку ухватиться, когда они сидели за столом, но руку мама отняла.
Да, именно за столом Леша в первый раз улыбнулся. Он о чем-то попросил, а мама согласилась. Так, так оно и было. Он еще сказал: «Я один, а ты не одна». Да. Вот:
- Разреши я буду в гости ходить...
Длинная пауза. Мама сидит с каменным лицом, потом нехотя:
- Ладно...
Лешу от этого слова так и качнуло. И появилась улыбка. И такая улыбка, что мама, мельком взглянув ему в лицо, тут же отвернулась.

Поначалу это было так. Его тяжело было видеть, как тяжело видеть увечных: безногих, глухонемых, слабоумных.
Сейчас молодежь учат, что это неправильно. Вроде как надо на них смотреть да радоваться!
Да невозможно это! Здоровый человек обязан чувствовать камень на сердце при виде больного. Все беды и страдания здорового человека слишком мелки по сравнению с великим, бескрайним, каждодневным страданием увечного.
Другое дело, что тяжесть на сердце — вещь неприятная и для здоровья вредная. Поэтому нынче нам советуют от нее избавляться.
Отвлекся. Никогда раньше об этом не думал... Не знаю... Неправ я наверно, потому что теперь я тот самый и есть — увечный! И не мне об этом судить!..

Конечно, мама всегда чувствовала себя виноватой рядом с ним. Как и я. Как и все, его окружавшие. Поэтому он был одинок.

И у Гали никогда не было подруг. Только с рождением Саши появилась Люська. Удивительное дело! До сих пор не могу понять, что их связывает. Люська — простецкая такая баба-клуша. Галя — натянутая струна: тронь и зазвенит от тайной боли.

С Лешей сначала было именно так -  тяжело и отчего-то стыдно. А потом это прошло. Значит, перестал видеть разницу между мной, здоровым и счастливым, и Лешей, больным и несчастным. Братьями стали?
Как с Сережкой, когда я взял на себя заботу о его материальных ценностях. Нет, не так! То - да не то!

А случилось все, по-видимому, в бане, когда мама послала туда Лешу вместе со мной. Мне было тягостно видеть его дрожащие руки и ноги, его небольшой, но отчетливо выступающий горб на костлявой спине. Я все старался от него отвернуться.
И он, конечно, опять все это понял. Выронил из мокрых рук мыло, полез за ним под скамейку, поскользнулся в мыльной пене, опрокинул на себя таз с горячей водой и беззвучно заплакал, глядя на меня, обернувшегося на грохот.
И тут все встало на свои места. Он стал для меня родным ребенком, который без меня не может, которого надо утешить и хорошенько добела вымыть.
Я поднял его под мышки, посадил на скамью и проворчал ласково, как только смог: «Ну чего ты, сиди спокойно»

Обратно возвращались мы в сумерках по обледенелому тротуару. Он крепко держался за меня обеими руками, а я аккуратно обводил его мимо самых скользких мест по надежному пути.

А потом он принес гитару и стал моим учителем. Вот она, Лешина гитара, рядом со мной на стене висит. Протягиваю руку, снимаю ее с гвоздя. И пальцы послушно встают на те места, куда их поставил мой Леша, и звучат аккорды песни о муравье, первой моей сыгранной и спетой песни:
Мне нужно на кого-нибудь молиться,
Подумайте, простому муравью...

- Ага, ага, Коль, хорошо! Пошло-поехало! - Леша от радости подпрыгивает на диване, наблюдая за моими пальцами.

… И муравей создал себе богиню
По образу и духу своему.

Как могло случиться, что я бросил его? В какой момент я должен был его спасти и не спас?

- Ну, чего ты встал? Проходи скорее! Мама на работе, и я сейчас ухожу.

Как я потом казнил себя за эту холодную грубость! Но в тот момент у меня ничто даже не шевельнулось в душе. Ведь Леша был уже и не гость вроде, а свой, родной. Я еще не знал, что своих, родных, тоже следует беречь.

А давно ли узнал-то?..

По башке себя бить надо было не за эти хамские слова. Не только за это. Был бы я в тот миг повежливее — всего лишь моя совесть была потом спокойнее. Может, Леше приятнее было бы обо мне думать перед смертью.
А что обо мне следовало думать?


Он на моих глазах стоял на краю пропасти. Да, я не видел ее, но знал же, знал, что она там, возле его ног. На моих глазах он качался, махал руками, пытаясь удержать равновесие.
А я смотрел на него несколько месяцев и равнодушно удивлялся: и чего это он так качается да руками машет? Как бы меня не задел.
И вот он сорвался вниз на моих глазах и в последних судорожных усилиях цеплялся за меня, за локоть мой, там, в темной прихожей. Как ножом вспарывает его сдавленное дыхание мою засохшую, застывшую память. И вновь истекает горячей живой кровью душа моя.

Порвалась последняя ниточка, полетел вниз мой Леша. А я вежливо пожелал ему счастливого пути — пишите письма. Но если бы я начал орать, звать на помощь, рвать на себе волосы, все равно не спас бы, лишь совесть свою обманул.
Поздно! Надо было раньше. А теперь можно было бы только рухнуть с ним вместе и попытаться смягчить его падение собственным телом.

А ведь с Сашей-то у меня это вышло!..
Чему-то я все-таки за тридцать лет научился...

6. Ларчик и коробка

Вот если бы знал накануне, что ждет меня слепота, неотвратимая, как смерть, о чем бы думал я?
Страдал бы я, что столько зла причинил людям, которых больше не увижу?
Скорее всего, нет..  Конечно же нет! Я думал бы о том, как я несчастен, как несправедливо обижен. Пытался бы представить себе боль, которая поразит меня завтра, и метался бы от стены к стене от ужаса.
Но мне бы и в голову не пришло искать причину в себе...
Неужели преступники всерьез раскаиваются в злодеяниях накануне казни? Не верю... Наверняка они только после смерти начинают понимать, что натворили.
Как я был счастлив, что сбежал от прекрасной Ники! Как летел домой к двум своим любимым женщинам, соседкам! Уберег свою честь!.. Курам на смех!..
Нет, это не смешно. Я знал, что не для Ники я предназначен, что есть где-то моя судьба, которой я не должен изменить.
А судьбе моей тогда было четырнадцать, и занималась она тем, что подкладывала утку под одуревшего от пьянства специалиста по научному атеизму. А потом она, измученная, отравленная его гниющей душой, пришла к Богу.
А что я делал в четырнадцать лет? Окрестил девочек, увидел лица дедушки и бабушки на старой фотографии. Потом встретил и потерял Лешу.
А Галю в это время впервые назвали Поганкой...

Теперь-то я знаю, что не хотел изменить Гале, которую должен был встретить. Но за что я так больно ударил Нику? В чем она передо мной провинилась?
А ведь до сих пор, прямо до этого дня, до этой самой минуты, думал, что прав!..
Эх, мама, мама, до чего же ты мягкой стала. Нельзя так со мной! Наверно, в молодости ты была права, когда держала меня на коротком поводке.
Где был твой хлещущий взгляд, когда я гордо рассказывал тебе, как скинул с колен целующую меня Нику. Только вздох печальный: «А мне ее жалко...» Еще бы не жалко, мама!.. Да я своим свинским рассказом в лицо тебе плюнул! Я сам — сам я! - был зачат только потому, что мой отец, которого я привык считать несуществующим, не сбросил тебя, мама, в сторону, как надоедливую козявку!

Но ведь я Нику не любил, и она об этом знала... А отец маму...
А что я вообще о нем знаю, кроме имени Игорь, которое не досталось мне в отчество?

Я Нику не любил. С самого начала не любил. Даже потрясенный с первого взгляда ее красотой, я знал твердо, что такую не полюблю никогда.
Почему, интересно? Потому только, что я был предназначен для Гали, или было что-то еще?

Скажем так. Нужна мне, голодному, краюха хлеба, и предлагают мне на выбор поискать ее в невзрачной картонной коробке или в дивной работы ларчике.
Стоп! Сразу вопрос: сытый я был или голодный. Сытый полезет в ларчик, потому что в нем может оказаться сокровище. Сокровищем можно любоваться или накупить на него вагон хлеба и еще там не знаю чего: сникерсов, памперсов, вискасов... А может и не лежать ничего, может, он сам по себе ларчик, музейный экспонат.
А голодный схватится за коробку, потому что в ней, серой, картонной, скучной, наверняка, что-то полезное лежит — она создана для того, чтобы в себе полезное носить.
Так сытый я был или голодный?
Нет... ничего не получается... Путаюсь...
Ведь судьба выбора мне не предложила. Поставила передо мной красавицу Нику и спрашивает: «Ну и как, желаешь заглянуть?» Вот теперь и разберемся. Будь я голоден, мне бы везде краюха хлеба чудилась. Я бы непременно открыл этот музейный экспонат: а вдруг там что-нибудь найдется. Вдруг какой-нибудь искусствовед с ним рядышком ел свой скромный искусствоведческий бутерброд, и на дне крошки остались?
А если я был сыт?..
Нет... Запутался... Не могу понять...

А может быть так: представим себе хрестоматийное растение росянку, которое видел только на картинке. Распускает она поутру свои хищные листики, выбрасывает обсосанные за ночь трупики вчерашних поклонников, встряхивается, охорашивается: «Ага, пролетает мимо очередной дуралей!»
И вот я уж иду с ней рука об руку, слушаю ее байки о родных и друзьях и убеждаю себя, что нам просто по пути до метро.
Что-то слабо козявка реагирует — бросить все силы на рекламу! И затрепетали реснички на круглых листиках, и заиграли, запрыгали по комариным крыльям зайчики от прозрачных капель, таких светлых на вид, таких клейких на деле...
Завяз комарик, завяз! И в театры ходит, и в гости заглядывает. Но вяло, вяло, без огонька! Поднажмем!
И заливает комарика липкая, дурманящая волна, сжимают его в кулачок коварные реснички.
И вот уже, куда бы ни повернулся я, мой локоть упирается в ее нежноупругую грудь. Уже горят мое лицо от ее поцелуев при встрече и прощании. Уже темнеет в моих глазах, когда ее прохладные пальцы забираются глубоко под манжету моего рукава и покалывают там острыми коготками.
Все! Готов! Теперь можно со всеми удобствами расположиться на его коленях, сомкнуть руки на его шее — и переваривать!..
Но что за незадача, не тут-то было! Может, ошиблась росянка? Может, не комарик это был, а толстый майский жук с бронированным панцирем? Да Бог его знает, зачем вздумалось ему присесть на росистые листики. Просто вздремнул. А проснувшись, расправил могучие жесткие крылья, разодрал ими лукавый листок в клочья и улетел, довольный собой.
Как же ты здорово все это придумал! Какая удобная вышла картинка! Сама, дескать, виновата, жрешь, не глядя, кого попало...
Скотина ты! Она же погибла, а ты жив!.. И почти здоров...
Врешь, не безмозглое ты насекомое, а человек!
Увидел ларчик с приоткрытой крышкой и обрадовался: приоткрыто — значит, для меня. Такой, понимаешь, пуп земли! Ну, залез — и что же там?
А на дне-то ларчика зеркало лежало. А в зеркале вместо твоей прелестной ряшки зловонное болото и встающий из него грязный зверь. Неча на зеркало пенять... А ты давай пенять! Рассердился, а может, испугался и со страху ларчик разбил. Искалечил прекрасную вещь... искалечил...

Мы танцуем. Ее горячее тело змеится под моими руками. От Сережкиного ли дорогого коньяка, от музыки ли, от ее ли тела, от ее ли взгляда, но пьян я зверски. Зверски. Путается зверь у меня под ногами, мешает двигаться и нашептывает, брызжа ядовитой слюной: «Вот щщщас за дверь ее,за дверь заводи — и бросайся!»
Она всегда видела меня насквозь, как голого. И готов поклясться, этого зверя моего мохнатого она видела во мне так же ясно, как и я сам.
И я действительно бросился на нее, чуть мы скрылись за дверью, и прижал к себе так, что заломило в собственных костях. Наверно, был и поцелуй, как-то смутно это все... Но трещина на нижней губе, как нарочно, не заживала дня два.
Хотел об этом забыть, а эта трещина не давала, и тянула, и толкала.

- Ты что? Здесь нельзя!.. - шептала мне Ника, выскальзывая из моих рук. И это значило: в другой раз!
Сколько ж было этих разов, когда друг мой школьный, лучший друг мой Сережка ушел в очередное плавание!
Но ведь не любил... ведь ненавидел...

Помню последнюю нашу встречу. Я сидел в том самом памятном кожаном кресле, смотрел в ее прекрасное злое лицо и сам закипал злобой. Злился я, ох как я злился на эти обломки разбитого ларчика. Там под ними все еще лежала груда зеркальных осколков, тысяча маленьких зеркал — и в каждом зверь!..
И как это мне искупить?.. Никак. Она погибла.

Давно я перестал придумывать счастливые концы своим грехам.
Маленький такой, незаметный, невинный грешок... Как бы назвать-то?.. Тщеславие?... Эгоизм?.. Кто из людей этим не грешит?
И вот по чьему-то высокому повелению вдруг покатился этот грешок по твоей жизни и налипли на него все новые, и новые, и новые.  И вот стоишь ты перед исполинской горой и ждешь, куда качнется она, на кого свалится...
А если бы все-таки не так распорядилась судьба и заставила сразу сделать выбор: чудесный ларчик с дьявольским зеркалом или... картонная коробка...
Что за коробка! Почему она ко мне привязалась? Это Галю-то я картонной коробкой изобразил?..
Что ж это со мной!..
Не коробка она, и не ларчик с дурацким секретом, а лебедь, лебедь мой  хрустальный. Чистый, прозрачный, ни пятнышка на нем, с одного взгляда виден. И внутрь не лезь — разобьешь вдребезги, а все равно не найдешь ничего другого, кроме ясной чистоты.
Это я сам своего лебедя упаковал в картонную коробку вместе с колбасой, чистым бельем, кастрюлями, мочалками и прочими полезными вещами…


- Коля! Коленька! Что ты... плачешь? Господи, да у тебя температура! Почему ты мне не сказал! Саша, Саша, говорила я тебе, чтобы ты маску надевал и не кашлял на папу! Несчастье ты мое! Ой, какая высокая температура!

Чистые, прохладные, хрустальные Галины руки порхают вокруг меня, без конца трогают пылающий лоб, сжимают запястье в поисках пульса, растирают ступни чем-то пахучим. И вбирают, и уносят мою великую Боль. Я ясно вижу каждое  движение этих рук и ловлю губами, когда они пролетают мимо моего лица. Как я счастлив, что вижу их!

7. Андрюха
Сколько же тянулась болезнь моя?
За неделю до Нового года она началась. Испортил я своим весь праздник, да какой еще праздник-то: начало нового века. И нового тысячелетия! И такое вот гадостное вышло начало! Неужели тысячелетие будет гадостное?
Два раза вызывали неотложку, не могли сбить температуру. Второй раз неотложка чуть не забрала меня в больницу. Галя отстояла. А то бы я умер там, в больнице, без нее.
Сорвал им праздник, зимние каникулы испортил. Так и сидели они при мне неотлучно.
И было бы из-за чего свалиться — простой грипп, правда, на фоне пониженной сопротивляемости организма. Это какой-то врачонок надо мной умным голосом объявил.
Колола меня Галя каждый день. Оказывается, она это замечательно умеет.
Интересно, что я все время плакал, пока у меня был жар. Высоченная температура была, через 40 переваливало, все вокруг смутно было — где явь, где бред, не поймешь.
Одно помню точно: Нику оплакивал. Такая жалость и любовь. Не та, не похотливая. Сердечная такая любовь, как к родной. Как накатит на сердце — так весь я слезами и умоюсь. Кажется, за всю жизнь столько не плакал.
А еще в бреду я видел. Наверно, была какая-то температурная граница, рубеж какой-то. Стоило перевалить через него — и я начинал видеть. Сначала неясно, обрывочками, а потом все яснее и осмысленнее. И ведь не то, чтобы ужастики какие, а просто видел, что делается вокруг меня.
Видел Галю в ее любимом домашнем платье, темно-сером в белый горох. Она и в самом деле была в этом платье, я на ощупь его знаю, ткань такая мягкая, старенькая.
Я видел, как Галины руки смачивают белую тряпочку в остро пахнущем спирте с уксусом. Вот отжимают — и я слышу звук падающих капель.
Вот она возле меня, Галина рука, вижу сеточку морщинок на ее пальцах и тут же ледяное прикосновение уксусной тряпочки.
Видел Сашу. Его голова уже  закудрявилась светлыми волосами, как раньше.
Вот они с Галей говорят, я вижу, как движутся их губы, и слышу их голоса.
Наконец, был такой момент, когда я увидел свое лицо. Увидел собственные крепко, навсегда зажмуренные глаза и, помнится, довольно спокойно подумал: «А доктор был прав, не так уж страшно выгляжу, просто вроде что-то кислое съел»
Вспоминаю об этом — мороз по коже, лицо свое со стороны увидеть!.. А потом начинаю соображать: никакой разницы, что мое, что Галино, что Сашино лицо — все равно я, слепой, увидеть не мог.
Соображаю так, стараюсь от души, но что-то плохо у меня это выходит. Винтик какой-то развинтился во мне, пока я болел. Засела в душе мысль, надежда, уверенность, - как назвать, не знаю — и жду теперь каждую минуту, что вот-вот увижу. Не мысленно, не картинками из памяти, - этому-то я уже научился, слушается меня память. Захотел, сосредоточился, перебрал в памяти целый ворох, и вот уже есть нужное. И смотрю сколько хочу, держится картинка, не теряется.
Но нет ведь, жду теперь чего-то другого, как дурак.
Вдруг стал радоваться гостям. Это после болезни так у меня. До этого мне все было безразлично. Знал, что к Гале приходят родители, и мамушка моя приходит, и Дашка с Сережей, и Люся с Валерой, а все как будто в другом они мире. Будто, скажем, сижу я рыбкой в аквариуме, а они где-то по ту сторону стекла движутся, шевелятся — а что мне до них. В моем мире есть только Галя и Саша.
А вот сейчас как будто стенка исчезла. Приходит гость, здоровается, и память тут же мне подбрасывает картинку, да еще и как-то варьирует ее, подстраивает под ситуацию. Интересно.
И радует это меня. Оказывается, соскучился я по людям.

Сегодня пришел Андрей. Я никак не мог понять, кто это там басовито мурлычет в прихожей, а память моя узнала голос раньше меня. Только открыл он дверь, как передо мной Андрюхина толстая бритая морда со следами волос на затылке.
И где это моя память такое откопала? Я же Андрюху таким никогда не видел. Бритым он был только в молодости. Безбородый, волосатый и тощий. А при этом  такой нескладный, что никуда не вписывался, несмотря на худобу. В этом они с Юркой похожи: два гиганта в посудной лавке.
Но Юрка, скорее, носорог, напористый такой, упрямо набыченный. Он сам по себе, а падающая посуда сама по себе.
А Андрей был, пожалуй, жираф, куда-то вдаль устремленный. На нереально тонких ногах несся он к цели, одним жирафам ведомой. И как истинный жираф, признавал тогда только высокие материи.

- Ты знаешь, Колян, какую музыку Ленин любил?
- Песни, наверно, русские народные?
- Ха-ха! Фигос под нос! Только свои, революционные, да еще сонату Аппасионату, которую ему мама в детстве играла.
- Ну и что?
- Представляешь, из всей музыки только то, что в детстве слышал. И еще всякая примитивность, чтобы строем шагать.
- Ну и что?
- Что?.. Сам не знаю что...
- А откуда ты об этом знаешь?
- Да это общеизвестно!.. Мне Таня сказала.

- Колюха, «Мастера и Маргариту» читал?
- Нет.
- А я прочитал, мне Таня дала самиздатовскую.
- Да? Ну и как?
- Может, Бог вправду есть? Ты как считаешь? Не могли же люди столько веков попусту верить?


Ну да, я же об этом и сам частенько думал. Но поскольку высказал не я, а Андрюха, мне надо было повыпендриваться:
- Тебе в институте научный атеизм читали? Не могла же советская власть попусту деньги твоему преподавателю платить? Вспомни, что ты там проходил. И вообще, у тебя сейчас пятый транзистор полетит, будет тебе от шефа секир-башка.

- А ты, Коль, знаешь, ведь Солженицын-то классный писатель!
- Ты что ж, его читал?
- Нет, Таня читала.

И все одна Таня, сплошная Таня. Она владела и разумом его, и душой. Она манила его вдаль интересными мыслями, новыми идеями, грандиозными открытиями, которые брезжили тогда перед нами, в конце 70-х годов. И он несся за ними, едва касаясь земли тощими жирафьими ногами.
Я завидовал и ревновал. Почему-то задевало меня, что не я владею Андрюхиными помыслами. Не могу вспомнить, зачем мне это было нужно. Знаю одно, если бы я почувствовал в нем независимость, мне бы не пришло в голову им владеть. Но Андрюха был создан, чтобы бегать всю жизнь за чужими идеями. Так почему же не за моими?
Вспомнить бы, вспомнить, зачем мне это было нужно!
Может, хотелось мне из жирафа сделать бобика? Кидать с барственной ленцой палку и любоваться, с каким визгливым, восторженным тявканьем понесется за ней этот дурошлеп, разхмахивая кудлатыми ушами. А потом гордо принесет ее мне, грязную, замусоленную: «Ай да я, похвали меня скорей!»

Вообще-то, против Тани я ничего не имел. Она мне нравилась.
Ника ушла тогда в далекое прошлое, Галя была еще далеко впереди, и я вовсе не стал бы возражать, если бы Таня, сравнив смешного, нелепого Андрюху и солидного, умного меня, сделала бы правильный выбор. Но Таня не собиралась делать никакого выбора. Для нее существовал только ее долговязый жираф, и это меня раздражало. Но сознаться в этом самому себе не хватало духу.
И вот смотрел я на их любовь, как та самая лиса на виноград.

- Я взял два билета на «Чудовище», в главной роли Бельмордо.
- Бельмондо, - машинально поправляет меня Андрюха и затем начинает визжать и хрюкать, догадавшись, что я пошутил.
- Ну, так дерзнешь пойти без Тани? - небрежно спрашиваю я, когда он, наконец, успокаивается.
- А чего Таня? Таня у меня всегда... Таня никогда... Ты что... тоже еще...
- Ну, смотри, - улыбаюсь я печально и загадочно, - как бы не было осложнений.
И потом с гнусным удовлетворением убеждаюсь, что Таня о нашем культпоходе ничего не узнала.

Услышав в очередной раз Танино имя, не упускаю случая нахамить:
- Ты как, уже должен жениться, как честный человек, или тебя еще водят за нос?
Андрюха сердито отмахивается в ответ — раз, другой, третий. А потом в один прекрасный день гордо отвечает:
- Да! Должен! И женюсь!

И женится. А я ставлю свою свидетельскую подпись в толстой книге и завидую ему до коликов.
А кто виноват? Сам сбежал от Ники,  а в рай, как известно, силком не тянут.

- С тещей-то уживаешься? - спрашиваю месяц спустя.
- А чего, она баба хорошая, и тесть — мужик что надо.
- А про двух медведей в одной берлоге слыхал? Не слыхал. Не бывает такого. Для тещи зять — всегда тиран несчастной дочери, - говорю я с такой убежденностью, что сам себя убеждаю.
Через месяц Андрюха начинает коллекционировать объявления о размене квартир. Еще через год я приглашен к молодым супругам на скромное новоселье в только что обретенную однокомнатную квартиру.
В квартире очень чистенько, светло и уютно. Таня с большим животом выглядит еще милее, чем раньше. Она трогательно суетится, пытаясь меня задобрить, но я беспощаден.
- Трудно без мамочки хозяйничать? - отечески воркую я. - А что будете делать, когда чадо появится?
- Спокойно! Прорвемся! - бодрится Андрюха. - Я-то на что!
- Ну, это само собой, - веселюсь я. - Юбку наденешь — и к пулемету: посуду мыть, пеленки стирать, по магазинам бегать. А когда же Таня будет культуру нести в твою широкую массу? Тань, он же у тебя этот шкаф с книгами не прочтет, ты же его разлюбишь!
Молодожены хохочут до слез и нахально обнимаются на моих глазах.

А в следующий раз я в этой уютной квартире обмываю с Андрюхой рождение Артемки. Я пьян, но совсем чуть-чуть, ровно настолько, чтобы чувствовать себя своим в этой компании Андрюхиных школьных и институтских приятелей.
Мы травим подходящие к случаю анекдоты разной степени похабности и дразним ошалевшего от счастья хозяина. Один предлагает сфотографироваться на память всем вместе, чтобы потом определить, на кого похож малыш.
- Тогда уж и соседей зови! - стонет от смеха кто-то из нас.
Другой вспоминает, что в первое время после родов с женой нельзя.... Нельзя! Ни-ни! И все наперебой предлагают свои варианты выхода из печального положения.
А я, страшно нравясь самому себе, ору Андрюхе через стол:
- Что, брат, попался? Теперь привязала она тебя ребенком, никуда не денешься!

Все это вспоминаю я, любуясь своими слепыми глазами на вновь побритого Андрея.  Был жираф, а получился … бегемот. Кто его такого сделал?..
А гость мой грустно жалуется:
- Так-то, Колюха. Выходит, я дедом стал. Только не назовет меня никто дедом, как отцом уже двадцать лет не называют. И чего я, спрашивается, к Артемке не ходил, чем так уж занят был? Ведь ни разу не пришел! И не думал, и почти не вспоминал. А мог бы ходить к нему, гуляли бы вместе, разговаривали... Татьяна бы разрешила, я знаю. Она ведь умная и добрая. Никого лучше ее не знал... Вот какое дело... Она же мне звонила, на Артемкину свадьбу хотела позвать, но я уже у Ирки не жил. Не нашла меня. Черт! Артемкина свадьба! Коляха! Я ж его на улице встречу и не узнаю!..

И я слепыми своими глазами вижу слезы, которые заставляют дрожать сытый бегемотный Андрюхин голос. Я молчу — на что теперь слова.
А если скажу что-нибудь, то мой голос тоже задрожит.

8. Галя

Сегодня выходной. Погода хорошая, солнце и легкий морозец.
Галя выгуливала меня в первый раз после моей болезни. Одной рукой держался за Галю, другой — за палку. Я еще начинающий слепой, и палкой пользуюсь, как профан. Сначала прилежно стучу впереди себя, но потом быстро устаю и просто волочу ее по дороге.
Чтобы привыкнуть к палке и сделать ее органом осязания, я должен погулять раз десять самостоятельно, хоть вокруг двора туда-сюда, туда-сюда. Но какое там! Не отпускает меня Галя одного.
Вообще она, конечно, права. Вот пожалуйста, сегодня идем мы с Галей по тишайшему скучнейшему Малому проспекту, бывшему Щорса, и вдруг прямо перед нами, из подворотни, наверно: «Ййа-а-а-у» - вылетает иномарка, жемчужно-синяя, вся грязью залепленная. А следом опять: «Взззйа-а-а» - мчит милицейская и орет что-то вдогонку.
Да уж! Это не застойные советские годы, без приключений по городу не погуляешь!
Галя меня к стенке прижала, собой заслонила, и стояли мы так минут пять. Двинуться боялись.
Дома я спохватился: ведь вроде как увидел эту жемчужно-синюю иномарку. Пробовал расспросить Галю, что за машина была, чтобы себя проверить, но Галя ничего не запомнила от страха. Жаль, что не удалось проверить: тут такой случай, что на память никак не спишешь.
Да опомнись! Что ты? О чем думаешь-то?
И впрямь, что ли, вообразил, что новые глаза вырастут?
Уймись! Ты уже все пережил, все перестрадал, едва не свихнулся и, наконец, смог принять все, что тебе дано!
Еще поднатужился и начал понимать, за что тебе это дано.
Уймись. Лучше подумай о Гале.
Сегодня я проснулся среди ночи, ощутил ее с собой рядом и сильно, трепетно так захотел. Она, проснувшись, ничуть не удивилась, а приняла меня ласково и покорно, как всегда.
Я ей шептал: «Родная, счастье мое...», а она вдруг заплакала и засмеялась.
Никогда в прошлой нашей с ней жизни не отказывала мне. Не ссылалась ни на усталость, ни на самочувствие, хотя, конечно, бывала и усталая, и слабая. А насчет хотения...
Бывало ли такое, чтобы ей этого хотелось? Ох, не знаю...

Знакомая черная боль в душе. Мне что-то нужно вспомнить, чего я боюсь заранее, всем существом своим боюсь.
Сейчас это подойдет ближе, и тогда тоска охватит меня всего, каждую клеточку тела. Она черная, грязная, мутная эта тоска, будет давить, распирать меня изнутри, пока не взорвется мгновенным прозрением. И тогда, явив передо мною всю тяжесть моей вины, начнет грязная тьма потихоньку таять, прорастать неясной синевой, холодной, как зимний рассвет. И наконец, разольется по мне  легкое голубое сияние.
Но без ночи не будет рассвета...

Глаза, опять Галины глаза, в них ужас перед чем-то таким, чего я не понимаю. Я так люблю ее, так хочу защитить от этой напасти, но я не понимаю, я бессилен. Я слеп...
Это в боевиках любят такие финты: супермен защищает любимую от невидимого врага, машет-машет в воздухе чугунными кулаками, палит из всех стволов сразу. А за его спиной любимая уже истекает кровью, сраженная насмерть.
Запинаясь, путаясь, краснея и бледнея, говорит, говорит мне Галя о каких-то давних-давних событиях. О двух стервах, раздевших ее в физкультурном зале. О гинекологе, раздвигавшем ее колени, чтобы осмотреть. О безумном алкоголике, рвущем ее платье. А я все в той же слепоте: где, где она, опасность, в чем ужас-то сейчас, спустя столько лет?
И наконец:
- А вдруг я не смогу...
И только тогда я увидел беду, когда сообразил, каким образом это все коснется меня, горячо обожаемого меня. Только тогда понял, только тогда содрогнулся: вот ужас-то мне бедному!

Но она смогла.
Вот где тоска моя беспросветная! Только сейчас я понял, что она с собой сделала, чтобы смочь!

Каким одухотворенным отчаянием светилось лицо ее, когда совершал я над нею первый супружеский акт. Это прекрасное страдание сейчас перед глазами моими, перед потерянными моими глазами, хоть и видел я это страдание один лишь миг, - и зажмурился, и впился в ее губы!
Теперь я знаю, что это было. С таким лицом она приняла бы от меня хоть смерть. Лицо жертвы, полюбившей палача своего.
Но я зажмурился — и все стало хорошо. Она дрожала, но обнимала меня, дышала судорожно, но целовала.
 Так вот о чем молилась она перед каждым сном возле маленького образка: благословения на муку просила.
Господи, Отче, помоги мне понять вину мою! Сил нет! Мука моя нестерпима!..
Чувствую, где-то рядом лежит мое зло, но не пойму! Слеп...
Ты же, ты же Сам, Отче, дал мне ее в жены, а меня ей в мужья! Да ведь Саша без этого не родился бы!.. В чем же я виноват?
Она же была счастлива со мной! Ну, хоть режьте меня — была она счастлива!
Счастье было в ее неумеющих врать глазах, в целующих меня губах, в трепещущем голосе, в тоненьких нежных пальцах. Столько любви было в каждом ее прикосновении! Вся, вся целиком — одна лишь любовь ко мне! Я прямо парил где-то в облаках ее любви!.. И счастливый этот полет продолжался до самого... до самого...
Не знаю...
В какой момент упал я на землю с этих облаков?

В тот день, когда она вернулась домой — она и не она! - услышав, что для своей безопасности, ей требуется сделать аборт.

Засветлело, засветилось...
Сейчас, сейчас я подхвачу мелькнувшую мысль и, наконец, пойму все, что происходило тогда с ней и со мной.

Оказывается, Саша-то у нас уже был, жил с нами незримо. Галя чувствовала его в себе даже незачатого. А я, конечно, нет. Я думал, что мы одни на всем белом свете и счастливы этим. А нас, оказывается, было уже трое.

И вот, едва зародившись в Гале, Саша сразу предъявил права на Галину жизнь. Страшная ситуация: кому-то из нас двоих Галя должна была подарить свою жизнь — мне или Саше. Если мне, ее мужу,  то у Саши ее отнять, ему не суждено будет родиться. Если подарить Саше, то, возможно, погибнуть с ним вместе — и отнять свою жизнь у меня.
И тогда увидел я впервые, что я — это еще не все. Есть что-то более важное в Галиной жизни, перед чем я бессилен. Это меня тогда не обидело, не рассердило, а лишь напугало: выбор сделан не в мою пользу.

Десять дней это было. Таких же тяжелых для моей памяти, как прощание с Лешей. Со мною рядом вдруг оказалось совершенно чужое существо, будто из антимира, будто боявшееся взаимоуничтожения.
Наконец, разрешилось все это. Я отказался от всех прав на ее жизнь в пользу еще неведомого мне Саши. В этот момент понял я, что нас трое, и мир пришел в Галину душу.

Рассеивается туман? Яснеет?.. Нет. Покоя нет. И вовсе не ясно...
Где же вина моя? Может, в том, что заставил ее страдать эти десять дней? Так я же и сам страдал. И не нарочно же я, не знал ведь, не понимал ничего... И еще пятнадцать лет не мог понять...

Господи, Ты же прощаешь, если кто не ведает, что творит!...
 Нет что-то еще, что-то дальше...

Потом была долгая-долгая больница. Изредка на праздники Галю отпускали ко мне. Я вез ее домой на такси. Мы запирались в комнате и все отпущенные нам дни сидели на диване крепко-крепко обнявшись. Супружеством заниматься нам было строго запрещено, да и — странное дело — не хотелось. Я держал ее в объятиях, как сестру, как дочку, и, Господи, как же я любил ее в эти минуты!
А потом вез в обратный путь и, проводив до самых дверей дородового отделения, весь разрывался от тоски.

А потом была та страшная ночь, которую провел я в бегах по Кронверкскому проспекту — от Биржевого моста до Тучкова и обратно.
Тогда впервые ты явился мне, Господи, и вернул мне почти умершую Галю. А вернул за то, что  всю ночь вспоминал я свои грехи перед ней, все вспомнил, все оплакал.

Наконец, привез я ее домой. И вот первый месяц, безумный, бессонный,  с вечно кричащим Сашей и запахом мокрых пеленок.

А потом мой позор с Никой. Победил меня гнусный косматый зверь и долго-долго держал в плену.
Неужели это был я? Вечно злой, вечно почему-то усталый. Почему?
Да потому что порвалась моя связь с Галей — и сразу обессилел я. Видел  теперь в своей квартире лишь бледную некрасивую женщину с таким худеньким телом, что и в лучшие-то наши с ней времена чуть пугался, видя его обнаженным. Вот так ослеп я...
Неужели это я мог орать на Галю за то, что она посмела упасть в обморок с Сашей на руках? Неужели я мог злиться за всякие-то мелочи: за пересоленный суп, за похищенные Сашей тапочки, за портреты умерших соседок, которые Галя зачем-то сберегла.

Еще какой-то черный стыд гложет.
Пакостные книжонки, которые подсовывал мне Андрей, - исповеди взбесившихся самцов и самок, никогда не знавших любви, но уверенных, что ею можно с успехом заниматься.
И впрямь, занимаются же любовью все эти сочинители — с кем попало. Вот и Гале надо бы этому поучиться!..
Неужели ты простила мне и это?..


9. Саша

За окном клокочет весна. Она у нас в Петербурге подобна вулкану. Месяца два пыхтит еле слышно. Развезет мокрую снежную кашу по всем дорога, потом свеженьким ее припорошит, потом морозцем прихватит — прямо лунные пейзажи под ногами. А потом сверху все это дождем обольет — милости просим, господа петербуржцы, шагайте, как хотите, хоть на четвереньках, хоть по-пластунски.
И вдруг в один прекрасный день брызнет из-за облаков солнце и разогреет город до +10, а завтра до +15, а послезавтра вообще страшно сказать. Запахнет на улицах паровой баней, польются по всем дорогам потоки воды. Ее даже у меня в комнате слышно: бурлит, гремит, урчит утробно, проваливаясь в канализационные люки. Через два-три дня наступит тишина, и город, блаженно улыбаясь, начнет подсыхать.
А потом может вообще жара ударить, как в том самом мае, когда мы встретились с Галей. Она совершенно точно помнит, когда это было — в мае. И все девушки были в летних платьях.
Сейчас до летней жары далековато, но старшеклассники, конечно, форсят друг перед другом.
Саша уже дофорсился, температура 38, 5, сипит, крехает, хлюпает.
Два дня охал, а сегодня с места рвется. Наташа, видите ли, в театр со своим классом идет,
 и ему нужно вечером ее у метро встречать.
- Ну, пап, ты же знаешь, какой у нас район. Ей нельзя одной вечером.
Звонил ей по телефону, взволнованно что-то говорил. Потом она пришла сама.
И сразу ко мне в комнату заглянула.
- Здравствуйте, дядя Коля.
Голос теплый такой, весенний, нежно-зеленый.
- Ой, Саш, ну не придумывай. Дядь Коль, скажите ему, чтобы не придумывал. Меня папа встретит, правда, правда, обязательно! Ну, хочешь, позвони ему, спроси!.. Не верит!.. Не выходи сегодня никуда! Ни в коем случае! Ну-ка, горло мне покажи!
И я слышу, как послушно мой Саша разевает пятнадцатилетнюю пасть и тянет: а-а-а!
А она долго там высматривает что-то:
- Ой, плохое горло, ой, плохое! Тетя Галя, посмотрите, там не гнойничок у него?
- Нет, моя заюшка, это он только что бублик жевал...

Меня всегда удивляла эта Сашина любовь, с тех самых пор, как я понял, что это уже не игрушки, а что-то серьезное. С его-то аристократизмом, с утонченным этаким вкусом — и такой выбор. Самая обыкновенная девочка, с самым обычным личиком: не уродина и не красавица.
Сашина песня открыла мне глаза. Я любуюсь ею, такой, какой вижу ее воочию. Стоит возле Саши, неуклюженькая такая, а глаза — взрослой женщины. А губы пухленькие, она их еще и в трубочку вытянула, чтобы удобнее было Сашино горло рассматривать. И похожа она сейчас на какую-то святую с иконы -  ни больше, ни меньше. Если бы Галя сейчас увидела Натулю моими глазами, то конечно, сразу же сказала бы, на какую именно.
«Где столько золота... найду... чтоб написать», - как там, в Сашиной песне?
Значит, он все правильнее понимал, чем я! Удивительный ребенок!

Наверно, все-таки то, что сделал я, нужно считать предательством и уходом из семьи, как я себя ни успокаивал.
Я не жил с ними, с Галей и Сашей, я только присутствовал. Галя была всегда под рукой, как удобная мебель. А Сашу я вообще вроде не видел. Я вернулся к ним, когда Саша уже учился в школе, и с ужасом понял, что все прозевал. Саша был уже самостоятельный человечек, выросший без меня, только с Галей. И они продолжали жить только друг для друга.
Я увидел, что Саша несет Гале все свои новости, и хорошие, и плохие, несет, чтобы спрятать их в ее душе, как в своей, только более надежной. Но как только я пытался к ним присоединиться, Сашина новость затихала, и Саша смотрел на меня с вежливым гостеприимством: скоро ли, мол, уйдешь?
Я видел, что Галя знает в лицо и по имени всех его одноклассником, и они с ней здороваются на улице.

Сталкиваюсь с ним в коридоре. В его руке лист бумаги, который тут же прячется за Сашину спину.

- Что это у тебя?
- Да ничего...
И проходит мимо, не оглядываясь, к Гале. Через минуту они весело хохочут там без меня. Горько!

Как же это получилось?
Я хорошо помню Сашу в его первые дни дома. Маленький, как игрушка, совсем невесомый. Ручки-ножки тонкие, как паучьи лапки. И вечно открытый, вечно кричащий ротик.,. и все личико от натужного плача красно-синее. Молока у Гали почти не было, пришлось сразу прикармливать смесью. Как болел у него животик, как жалобно он кричал, как беспомощно отрыгивал эту тяжелую пищу. Мы носили его на руках все ночи напролет, отпуская друг друга поспать часок-другой.
И однажды я понял, что устал, больше не могу.
Что там однажды! Вру! Я знаю, когда это случилось! Это Ника....
У меня больше не было сил не спать по ночам, а утром бежать на работу и заканчивать свою диссертацию. Я сказал об этом Гале, и она с готовностью закивала: «Да, да, конечно, тебе нужно спать».
А я даже благодарности не почувствовал, только раздражение:  не могла раньше догадаться!
И с этого времени Саша как будто исчез из моей жизни. Он теперь гостил в ней изредка, чтобы доставить мне приятный отдых и удовольствие.
...Саша в три месяца с широкой беззубой улыбкой, весело пляшуший всем своим кругленьким телом при виде меня, как мячик.
...Саша в шесть месяцев, толстый колобок, плотоядно впивающийся слюнявым ротиком в мою протянутую руку.
...Саша в девять месяцев в ползунках и пинетках, гуляющий по коридору, держась за мои руки, серьезный и важный. Но проходит мимо, задрав хвост, старичок Барсик, и Саша, презрев свою человеческую сущность, вырывается из моих рук, падает на четвереньки и пускается в погоню.
...Саша на даче празднует свой день рождения. Он держит обеими руками кусок пирога с черникой — бабушка Света внучку прислала, - вгрызается четырьмя жемчужными зубами в черную начинку, и весь-то он в этой начинке по самые уши! Я смеюсь, и Галя смеется. Но смех не сливает нас воедино. Она на одном берегу, я — на другом. Саша между нами: и соединяет, и разъединяет.

Наступает момент, когда я расстаюсь и с Сашей. Не помню, не могу вспомнить, что случилось тогда между мной и Галей. Кажется, я доводил ее весь вечер дурацкими придирками. Просто хотелось снять усталость. Я уже прочувствовал заранее, как доведу ее до слез и заставлю мне что-нибудь ответить, а затем обижусь и уйду на весь вечер. Никуда конкретно. Просто подышу. Хотя... Кажется, у меня тогда даже было к кому уйти... Даже так...
Мне почему-то казалось в тот вечер, что мне всего этого очень не хватает: во-первых, ее слез, во-вторых, глотка свежего воздуха, потому что мне с ней... очень душно. Вот свежего воздуха глотну во всех смыслах... и будет мне хорошо.
Но Галя терпела, терпела, терпела — держала все внутри. Я это чувствовал, и это злило меня еще больше.
И тогда между нами встал Саша. То, что не удалось мне, удалось ему. Он почему-то закапризничал, я отнесся к этому скептически — и Галя взорвалась. Она закричала, что я  Сашу никогда не любил, что Саше плохо со мной. И я, зная, что виноват, что преступен, тут же внушил себе, что раз так, то...
С этой минуты Саша стал для меня таким же чужим и раздражающим. Капризный, избалованный притвора — весь в нее. Я доверил ей своего сына, а она его вон каким вырастила! Нет, я не мщу, без конца тыча ей в лицо мелкие промахи, я просто хочу, чтобы она поняла, какая она плохая жена и мать. И как я прав, что... ищу где-то свежего воздуха...
Так и исчез Саша из поля моего зрения.
И наступали в моей жизни сытая блаженная тишина. Кончилась печальная домашняя полоса — смерть соседок. Кончилась бурная карьерная полоса — я сел в кресло начальника лаборатории. Кончилась полоса великой стройки — я вдруг стал хозяином роскошной трехкомнатной квартиры. В общем, жизнь удалась!..
Просыпался я, разбуженный Галей, в  отдельной нашей спальне, вкусно завтракал и уходил на работу, не видя по утрам Сашу. Возвращался вечером, вкусно ужинал и садился к телевизору.  Где-то рядом оказывались Галя с Сашей, потому что приходилось переключаться на «Спокойной ночи, малыши». Потом Саша вежливо кивал мне, как малознакомому соседу: «Спокойной ночи». И шел спать. Немного позже, досмотрев программу «Время», уходил и я.
Чаще всего засыпал сразу. Иногда дожидался прихода Гали, потому что требовалось же мне.. же... Не все же свежим воздухом дышать...
После этого я засыпал особенно довольный собой, как безупречным мужем.
Был у Саши период каких-то ночных страхов. Он будил нас ночью, и я опять злился на Галю: весь в нее, вечные глупости мерещатся. Потом это прошло, и опять тишина на несколько лет.
Что я чувствовал, когда очнулся, наконец, от этого тихого кошмара, страшно вспомнить. В тот год я стал почти седым. Самым страшным было ощущение, что все прошло — жизнь, счастье, отцовство — все без меня, не вернуть!
Галя пошла мне навстречу сразу. Только поплакала, когда я сказал ей, что она самая лучшая жена, а я болван.
А Сашу я долго и беспомощно пытался приручить, но все было бесполезно. Пока я не снял, отчаявшись, последние сбережения, оставшиеся от начальнической деятельности, да дед Анатолий помог, да у Андрея занял. И купил я Саше дорогущий комптьютер.
И тогда он меня обнял.


10. Благословите меня…
Сегодня годовщина  моей новой жизни.
Галя и Саша уехали на кладбище к бабушке Кире, а я принимаю дома гостей.
Сейчас я поставлю для них музыку, не теперешнюю, чумовую, а настоящую, красивую, добрую, чтобы моим гостям понравилась.
У меня целая фонотека. Большая коробка с кассетами и полка с узенькими отделениями для дисков. На футлярах Саша наклеил значки-символы из толстого картона, чтобы я мог выбрать нужное на ощупь.
Выберу я сейчас кассету с Рахманиновым — записал недавно с радиоприемника. Только что за вещь, не знаю, прослушал, поздно включил. Надо бы у Гали спросить.
Ну вот. Хорошо до слез. И задышалось так, будто окно отворили в чисто поле.
А вот туда я и пойду, там и гостей своих приму. Я теперь хозяин: могу на берегу моря, могу в тени развесистого кактуса, могу на личной загородной вилле. Нарисуем — будем жить. Очень увлекаюсь этим в последнее время.
Итак, нарисуем. Пусть это будет маленький кусочек «родового имения», маленький пятачок позади дома, низкая деревянная скамеечка в одну доску и столик-грибок на ножке. За этим столом я «Войну и мир» читал.
Пусть будет самое начало июня, когда трава звонкого изумрудного цвета. Хотя изумрудов я в жизни не видал, не знаю, что там за цвет особенный. Но слово хорошее.
Только в зеленый цвет надо добавить чуток белого... Э, нет, это только на болоте такая зелень бывает. Ну, тогда желтого, лимонного, чуть-чуть. Не, перебор...  Надо синим заглушить, самую капельку. Вроде так...
Вечер в начале лета. Три березки с такой вот улыбчивой зеленой, прозрачной листвой. На самой высокой березе подвязаны качели. На них мои девчонки качались парочкой все дни напролет. Веревки старые, лохматенькие такие... А вечернее небо окрасило стволы под цвет... Галиных рук.
На скамеечку я посажу моих гостей.
Одной скамеечки мало. Сейчас я три, а то и четыре сделаю. Вот такие старенькие, серенькие. У самой земли ножки густо-черные, а сверху на сидении черной тушью тоненько выведен древесный рисунок. Нет. Пусть одна их них будет совсем новая, беленькая или лучше кремово-розовая, как щеки у загорелых детей.
Конечно, Галя все это сделала бы лучше. Она с раннего детства в оттенках разбиралась, сидела на папиной руке вдвоем с палитрой. А потом ей, не прошедшей в детском саду необходимую адаптацию к миру, было сложно понять учительницу. Ведь рубашка-то у мальчика на картинке была не синяя, а берлинско-лазурная, а мячик не красный, а краплаковый.
Но и я  теперь кое-что знаю об оттенках. Особенно с тех пор, как ослеп. Папа Толя меня похвалил бы.
Что ж, все готово. Добро пожаловать в гости.
Идут ко мне первыми мои любимые бабушки: баба Катя, баба Дусенька и Вера Ивановна.
Баба Катя улыбается, как солнышко ясное:
- Да Николушка, да голубчик ты мой! Вспомнил-то нас, стареньких, вот спасибочко! А уж большой-то стал, а уж седой-то стал! А уж умный-то, батюшки! Разум в глазах так и светится!
Я обнимаю ее, кругленькую такую, мягкую, как колобочек, вдыхаю запах русской печки, ощущаю под пальцами стираный-перестираный ситчик ее платья, плачу от радости и грустно журю ее:
- Чего ты, баба Катя, надо мной смеешься! Какой-такой разум в глазах? Где они глаза-то?
Она плачет со мной и сквозь слезы посмеивается ласково:
- Ишь ты, поди ж ты, глаз у него нету! А меня видишь?
- Тебя вижу.
- Ну, так и есть, стало быть, глаза. А Дусеньку видишь? Иди-ка вот, обними-ка ее!..
От печального, отекшего Дусенькиного лица веет страданием, привычной каждодневной мукой. Плачут-плачут-плачут вечно воспаленные глаза:
- Ко-олюшла, голу-убчик... Дал Господь нам свидеться. Все такой же... все такой же...
- Да что ты, баба Дусенька, неужели и не поумнел нисколько? Неужели разум в глазах не светится?
- О-ох, да не вижу, Колюшка, слепая совсем.. А знаю только, что все тот же..
- Коля, внук мой милый, - тихо-тихо подает голос Вера Ивановна.
Я беру ее худенькие, старенькие руки и прижимаю к лицу.
- Бабушка, как хорошо, что ты меня внуком назвала! Значит, у меня есть отец!  Значит, не безродный я!
- Конечно, есть отец, как у любого... Вот взгляни... Иди сюда, мой сын!..

Ну конечно, я же видел его на фотографии маминого класса, там, где мама с загадочным видом перекинула на грудь светлую косичку!
Конечно, это мог быть только он! Среди обычных мальчишеских мордашек, скуластых, губастых, толстоносых — вдруг этакий наследный принц, тонкий, большеглазый, очень похожий на моего Сашу.
Почему я никогда не спрашивал у мамы, где на фотографии мой отец? Теперь уже поздно — я вижу его воочию и протягиваю ему руку:
- Здравствуй! Рад видеть тебя! А что за одежда на тебе, не пойму? Что за серая рубаха до пят? Что за пояс из веревки?
- Не знаю сам... Мне подумалось, так тебе будет легче вспомнить обо мне. Здравствуй! Ты правда рад? Правда?
- Не могу судить тебя. Не могу винить. Уж если мама простила, то о чем же мне думать. Ты мне жизнь подарил — спасибо!  Только... Как ты здесь? Ты разве уже покинул мир?..
- Не знаю, как и сказать тебе, сын мой... Есть я еще в мире. Но это не я. Я с тобой остался...
Как приятно обнять отца тому, кто лишь недавно понял, как приятно обнять сына!

- Взгляни, там, на скамейке, твой дед по отцу, - тихонько касается моего плеча Вера Ивановна. И я кланяюсь человеку, лица которого мне не рассмотреть. Но я вижу, как ласково кивает он мне издали.
- Он тоже здесь? Разве я знаю его?
- Знаешь!.. Тебе рассказывала о нем Галя.
- Галя?!..
- А ей мама Света. Помнишь?
- Не помню...
- Это ничего, я тебе помогу вспомнить. Он был репрессирован в сороковом году, когда Игорю было четыре года. А в 41-м мы с Игорем чудом вырвались из блокады и осели здесь. Спасибо Дусеньке, у себя нас приютила. Спасибо Морозовым, не дали пропасть, выкормили. Морозовы мои родные, Коля ждет вас!..

А бабушка с дедушкой уже здесь, на скамейке. Он сидит, она стоит рядом, за его спиной, как на фотографии.
- Внук! Счастье-то какое увидеть тебя!
Дед Николай поднимается со скамьи и берет меня за плечи сильными руками:
- Смотри-к, а Катюшка-то не зря говорит — похож на меня! А, Нюш?
Бабушка Анна Михайловна прячет лицо у меня на плече. Так сестра Таша делала в детстве, чтобы  не видели ее слез. Дашка-то ревела от души, так что стекла дрожали. А Таша чуть что — утыкалась мне в плечо и долго сопела.

- Светик мой!.. Роднуленька!.. Эх, отец, что мы с тобой натворили? Зачем так рано ушли?..
- Ты смотри, грешишь вроде, Нюша. Не сами ушли!.. Бог призвал, чтобы детку нашу Светушку спасти.
… От чего спасти? - хочу я спросить и не спрашиваю.
- Садись-к, Нюш, на лавочку. Вон их сколько, лавочек-то, внук понаделал! Инструмент-то мой нашел? К руке пришелся?
- Да, дед, спасибо! Инструмент как раз по руке. Я им много поработал: и здесь, и в городе. А дом-то твой, дедушка...
Я останавливаюсь, потому что не могу подобрать слова. Мне хочется сказать о доме «умер», «убит» - но как-то неловко!
- Ну-ну-ну! - усмехается дед в темные усы, - дом как дом, гляди-к! Стоит! Что ему сделается-то! Еще сто лет простоит — я тебе говорю!
Да, действительно! Что это я! Стоит ведь дом! Пламенеет в закатном солнце кирпичная труба, и сидит на этой трубе ворона, нарядная, как павлин.

- Обернись-ка, внук! Кто там еще к тебе пожаловал?
Вежливое «мрррр» у моих ног. О них приветливо трет бочок старый рыжий Барсик. А на плечах моих добрые руки его хозяюшек, тети Лиды и тети Тони.
- Дорогие мои, как я рад!..
- Мальчик наш милый, ты нас позвал, и мы пришли — как же не прийти, - говорит мне как всегда одна тетя Лида, а тетя Тоня как всегда молчит, только вздыхает и улыбается.
- Ты ведь умник какой, ремонт в нашей комнатке сделал, а нас и мужьев наших со стенки не убрал, - лукаво сверкает глазами тетя Лида.
- Куда там, слабо мне. Это Галя портреты отстояла, чуть не до крика спорила. Это Галя-то — представляете?
Мои старушки переглядываются, довольны чем-то. Да и дед Николай одобрительно крякает за моей спиной:
- Вырос внук!

- А меня ты ждал?
- Ну, еще бы, - и мы с Лешей крепко обнимаемся, как ни разу не случилось нам в жизни. А что ж он такой высокий! Выше меня... Выпрямился!..

- Коля... - тихий, певучий голос окликает меня.
- Бабушка Кира!
Мне так стыдно перед ней, что я падаю на колени к ее ногам.
- Я виноват, я не могу себя простить!.. Плохо мне, бабушка Кира!..
Она прижимает к груди мою голову, и я слышу, как плачет со мной ее сердце.
- Ничего, Коля, все пройдет...
- Я сделал ее несчастной!..
- Нет, просто у всякого счастье свое... У нее — такое...

- Николай Николаевич, я... извините, я тоже пришла... Ничего, что я пришла?
- Лена, Леночка... Как я мог забыть о тебе!..
- Вы, наверно, сердитесь? Это из-за меня у вас глаза...
- Что ты, детка милая, глаза у меня теперь хорошие: вижу, какая ты славная, а раньше не видел... Но ты здесь?.. Как!.. Когда с тобой ЭТО случилось?..
- А вскоре после того дня. Они меня тогда увидели во дворе, догадались, что это я дала вас привела...
- Бедняга…
- Да ничего... Это, пожалуй, и к лучшему... Правда, правда, не печальтесь... Годом раньше, годом позже... Сама виновата...
И я прижимаю ее голову к своему плечу — она так тоскует о недожитой жизни.

- Николай, принимай гостей!
- Отец Василий... как... и вы!..
- Да что уж ты так всколыхнулся? Мне годов-то сколько было! Не мафусаиловы века на свете-то жить! Ну-ну-ну, о чем горевать вздумал! Взгляни-ка лучше, кто со мною.

Кто они? Священник с густой седой бородой и лохматыми бровями, немолодая его супруга с простым мягким русским лицом и прозрачными глазами, а на руках у нее веселый мальчик лет трех. Сидят они рядом на дальней скамейке и улыбаются мне.
Я знаю, я уже знаю, кто они! Отец Игнатий и матушка Серафима! И долгожданный их сын... Виктор. Виктор, да! Виктор Игнатьевич… Это я сам вспомнил, или отец Василий мне на ухо шепнул?.. Тот Виктор Игнатьевич, который вырос и назвался Левиным.
Я низко, по-русски, кланяюсь им до земли, но подойти не могу. Не положено. Не знал я их.
- Отец Игнатий, отец Василий, доскажите мне про Иова! Чем дело-то закончилось?

 Ну что, все мои гости собрались?
Нет, я жду еще одну гостью.
- Неужели ты хочешь, чтобы я пришла?
- Да, Ника, хочу.
Она стоит у березы и прячет лицо за ее стволом. Ну что ж, если ей так лучше...
- Я рад, что ты здесь. Слышишь? Правду говорю! Без тебя мой праздник не удался бы!

Ну вот, дорогие гости мои, все вы со мной. Все скамейки заняты... Нет, одна пуста. Новая, светлая, чистая.
- Что ж, не беда, еще кто подойдет. Не заботься о том, Николай. Хуже, если бы места кому не хватило, верно?

Вот они, все, кого утратил я безвозвратно, сидят вокруг меня и радуются моему празднику. Ясная чистая музыка омывает наши души.
И я обращаюсь к ним, всем, всем, всем:
- Благословите меня!

Рассвело

1. Андрюха
Ух, весна какая! Славная, веселая! Хочется все стены посокрушать и сплясать на обломках, чтобы не мешали весне!
Только в юности такие были. А потом куда-то делись. Куда, спрашивается?
На работу едешь — ветер, холод, слякоть. С работы — слякоть, холод, ветер.
Бах! Новый Год! Ура! Выпили-закусили!
Опять с работы на работу, с работы на работу...
Бах! Чего-то жарко стало! Лето, в отпуск пора!..
А весен нет. Вообще!
Вот в юности, помнится, были Ленинские субботники — как раз в это время! Во второй половине апреля.
Надо же чего вспомнил, дед Андрей! Ну, ты и старый — при Советской власти жил!

С крыш льются сегодня целые потоки. Но Андрей все же чуть замедляет шаг и любуется собой в стекле витрины, притворяясь, что ка-а-ак сейчас купит этот набор женского белья за стеклом! Да еще вместе с красоткой, которая на себя его нацепила.

Каким ты сегодня молодцом, дед Андрей! В гостях у внука был. Шляпу себе купил ради такого случая. Теперь, правда, неизвестно, куда ее девать: капелью ее залило, в гостях котенок в ней посидел и когти почесал, да еще только что шальная птица посадила здоровую кляксу!
Но все это неважно. Он был у внука, у Алешки! Он принес внуку целую коробку замечательных игрушек. Там были старые переключатели с кнопками, с клавишами, с рычажками, чтобы это все нажимать с аппетитным щелканьем. Там был часовой механизм, умеющий тикать, панели от маленьких приборов с ручками настройки, чтобы все это крутить, сколько влезет. Чего там только не было!
Алешка даже дар речи потерял, только перебирал все это богатство и ахал. Алешкина мама Леночка даже обняла его, Андрея, за шею от радости. А Артем хлопнул его по плечу и смущенно пробасил:
- Ну ты, пап, ващще!
Артем всегда чуть конфузится, когда приходится называть Андрея папой.
А Таня, пожилая, милая, толстенькая Таня улыбалась, глядя на него.
За чаем она, суетясь вокруг стола, раздвигая тарелки с пирогами, расчищая место для вазы с вареньем и сахарницы, нечаянно оперлась рукой о его плечо.
Вот бы рассказать об этом кому-нибудь! Встретить бы сейчас на улице знакомого и рассказать. А кому расскажешь, кому это интересно?
Сейчас придет он домой, сядет у телевизора и будет смотреть, пока глаза на лоб не полезут, а потом завалится спать даже без чая, потому что вся посуда грязная. Не мыть же ее на ночь глядя. Лучше завтра.

А здесь, между прочим, живет старый друг — бедолага Коля. Давненько у него не был.
Сначала, как беда случилась, еще звонил, еще заходил, а потом как-то все...работа... дела... Вот сейчас-то и зайти!

Во дворе-колодце с крошечным палисадником, где поместились и три неясной породы кустика, и тоненькое гибкое деревце, и развалины песочницы, сидел на скамейке седой мужичок в темных очках. Андрей глянул на него мельком и хотел было войти в подъезд, но мужик окликнул его знакомым голосом:
- Андрюха, ты, что ли?
- Это... что... кто?.. - растерянно пробормотал Андрей, подходя ближе. - Коляха, я тебя это...
- Не узнал? Долго жить буду! - Николай добродушно усмехался. Сросшаяся кое-как щека двигалась при этом в непредсказуемые стороны. - Ты рот-то закрой! Ворона влетит!
- ?!
- Да слышу же — ртом дышишь. Как узнал тебя? Ты же, как слон, топаешь! Я твои шаги еще со Зверинской слышал. Топает, да еще «конфетки-бараночки» мычит — кто, кроме тебя, такой способный!
Николай безошибочно нашел руку Андрея и крепко сжал ее.
- Что нового, старик?

С Николаем всегда хотелось откровенничать. Умел он слушать, такое серьезное внимание всегда в глазах было. И сейчас они как будто смотрят там под темными стеклами.
Андрей рассказывал с наслаждением, доходил до конца и начинал снова, вспоминая все новые и новые подробности: незнакомую мебель в знакомой квартире, Танино платье и брошку на груди, рост Артема и ширину его плеч, и игрушечного мыша, с которым играли напополам Алешка с котенком Тошкой.
Николай слушал молча, не выпуская руку Андрея. Его губы незнакомо улыбались. Изредка он чуть приоткрывал рот и осторожно переводил дыхание, будто боясь кого-то разбудить.
Наконец, Андрей почувствовал, что иссяк, и умиротворенно замолчал. Ему было хорошо сидеть рядом с Николаем, держась за руки, как в детском саду.
- Ты похудел, - вдруг негромко произнес Николай. - Желудок не болит?
- Болит, - кивнул Андрей, поленившись удивиться вопросу, - лечиться некогда.
- Да уж, хлопот у тебя выше головы, - поддразнил Николай своим прежним насмешливым голосом, и Андрей чуть не прослезился.
Как, оказалось, одиноко ему без Николая, без этого добродушно-насмешливого голоса. А ведь только сейчас почувствовал. Вернуть бы молодость, любимую девушку Таню, мирового дружбана Колю, себя, симпатичного и легкого на подъем, как все парни 70-х годов. Пусть бы ничего не менялось. А как мечтали когда-то все изменить!.. Вообще все!...
- Синицы... - вдруг медленно проговорил Николай.
- Чего?.. Какие?..
- А ты не слышишь? Поют. Бубенцы рассыпают...
Действительно, на ветках тоненького деревца копошилась какая-то крылатая городская живность.
- У них грудка солнечная, видишь? А сами кругленькие... Видишь?..
- Не вижу... - испуганно откликнулся Андрей. - Не разглядеть отсюда…
- Да? Жаль-жаль. День сегодня хороший, птиц много летает. Ты разгляди при случае.
- Ладно, - послушно покивал Андрей. Ему вдруг захотелось домой.
- Что там у нас на работе? - в голосе Николая был такой знакомый интерес.
- Да это... ну чего... как обычно, - растерялся Андрей, переключаясь на новую тему.
- Как там мой охламон Юрка?
- О-о-о! Юрчок — гигант! - оживился Андрей.
И разговор пошел как по маслу.
Впомнили всех начальников, всех друзей и недругов, помянули добрым словом двоих умерших за это время стариков.
- А вот и Галя, - вдруг улыбнулся Николай.
- Где? Где? - Андрей завертел головой, не видя никого в поле зрения.
- Сейчас во двор выйдет.
И Галя вышла из подъезда, сделала несколько шагов к ним и удивленно подняла светлые брови.
- Андрюша, здравствуй, давно у нас не был!
- А что ж ты думаешь, - усмехнулся Николай, - человек занятой, внука воспитывает.
- Ой-ой-ой! Ну как твой Алешенька? - радостно откликнулась Галя.
«Как это она все про всех помнит», - всколыхнулся в душе Андрей и с наслаждением начал рассказ сначала.
Слушатели не перебивали и, похоже, готовы были слушать до вечера.
- Пап, мам, ку-ку! Я ухожу! - окликнул их вкусный веселый басок. - О! Дядь Андрей! Какими судьбами!
Высоконький, тонкий красавец Саша улыбался им. Молодые усики забавно шевелились.
«Здорово изменился, - отметил про себя Андрей. - Был красивый зверенок, как и все они, теперешние. А сейчас звериное ушло. Вырос». А вслух радостно завопил:
- Саня! Ну, джигит! Ну, сокол ясный, нос колбасный! Давно ж я у вас не был! Ты в каком же классе-то?
- Да уж ни в каком! Я в универе, на журфаке.
- Вот это да! Как же это, а?
- Да у него уже несколько заметок напечатано, и стихи еще, - вставила Галя.
- Ну ладно вам, я пошел, - отмахнулся Саша и вскинул на плечо потертую кожаную торбочку.
- До свидания, сынок, - улыбнулась ему вслед Галя. А Николай поднял ладонь. И как будто потрогал удаляющуюся спину.
Вот так и смотрели ему вслед все трое, пока Саша не исчез в подворотне.

2. Светлана
Светлана Николаевна лежала, протянув вдоль тела тяжелые руки, и смотрела на светлый прямоугольник окна. За окном заливались синицы. В палате было тихо, только вода где-то капала. И это не мешало ни думать, ни молиться.
«Окропиши мя иссопом, и очищуся... Омыеши мя, и паче снега убелюся...»
Светлана Николаевна знала, что умирает. Она увидела это в тот день на лицах врачей, которые возились с ней всю ночь. Она видела это на лице медсестры, которая весь вчерашний день не отходила от нее в этой палате, где из мертвых воскрешают.
«Голубчики, зачем меня воскрешать?» - хотела она сказать этим трудягам со строгими лицами. И не могла.
И сейчас говорить ей нельзя. И двигаться нельзя. Лежи, как труп, - может, смерть обманешь, и пройдет она сторонкой.
И не пускают никого. А как бы хорошо сейчас всех повидать.
Как раньше люди умирали: причастится человек, соборуется, всем родным своим в глаза посмотрит, каждого благословит и мирно усопнет. Вот как умирать надо, а не с трубками в венах и прозрачном наморднике.
Вчера ей вкололи снотворное, и спала она долго-долго, недавно лишь проснулась. И испугалась — не умереть бы так во сне. Почему-то во сне не хочется умирать: вдруг все-таки кого к ней пустят!
Колю бы! Коленьку! Увидеть бы перед смертью глазоньки его закрытые...
Только не плакать. Нельзя плакать. А то сестричка заметит, что  проснулась, и опять снотворное вколет.
Надо же, ведь сколько пережила, сколько перенесла с глупым своем больным сердцем. Когда беда с Колей случилась, думала — все, конец, нет сил больше жить! Ничего, выжила, перетерпела... А тут от какой пустой вещи разорвалось глупое сердце!..
Только не вспоминать...
О детях лучше. О Даше, умнице, разбойнице — сама такая была. Давно!..
Вот уж за кого никогда не тревожилась. Живет Даша в этом мире, как у себя дома. Все-то у нее в порядке, все-то по полочкам. Спокойная жизнь, удобная и денежная работа, малопьющий муж, не слишком огорчающая дочка Ксенечка.
Что ж за путаница такая в Морозовском роду? Что за девочки, на парней похожие? И сама такая была, пока матерью не стала, и Дашка такая, и Ксенька...
Пошла в школу и сразу свои порядки в классе завела. Так и смотрит, так и зыркает — обиженных ищет. Выбрала себе друга, забитого такого мальчишечку с косыми глазами и защищает его, как клуша, от всех злых насмешников. Никого не боится, ничего не боится...
Прошлой осенью слегла как-то баба Света — и не встать, и обед не сварить. И Ксеня, не долго думая, из школы возвратясь, взялась за дело. Суп сварила из чего-то там, в морозилке, завалявшегося, картошки нажарила полную сковородищу — и все съедобно. Только невесть как занавеску подожгла — да сама и потушила, только ручонки в волдырях: «Да ничего, да ерунда!» Дашка в сердцах хотела ее ремнем настегать, а Ксенька хвать кастрюлю с супом: «Смотри, - кричит, - сейчас вылью!» Тут папа Сережа заволновался, голодный ведь, с работы: «Не трогай суп! Я есть буду!» Так смехом и закончилось.
А вот за Ташку всегда тревога — мамина дочка.
И как это говорят, что их с Дашкой не отличить? Даже в лице-то похожего мало. Глаза как у раненой зверушки.
Вернулась в прошлом году из Бельгии, кончился у Кирилла срок контракта — привезла маленькую дочку. Бабушка Света даже руками всплеснула: Лешино лицо.
Ну, все и наплакались. И Галя за компанию, хоть Лешу и не знала. И Кирилл даже прослезился. Добрый мужик. Не иначе Леша его своей дочке выбрал.
А маленькая Симочка  - пугливенькая, ни к кому в руки не идет, лицо прячет. Да и то, гостей-то набежало, лица все чужие, как тут маленькой не испугаться! Даша с Сережей, да с Ксеней, Коля с Галей и Сашенькой. Пряталась она, пряталась, потом забыли про нее, разговорами занялись. Вдруг смотрит баба Света, а Симочка к дяде Коле на коленки забралась, в глаза ему заглядывает, тоненько спрашивает?
- А ты, что ли, спишь?
Коля улыбается и кивает:
- Сплю.
Лицо-то у него сейчас поджило, затянулось все, а глаза и впрямь будто спят. Веки припухшие лежат спокойно-преспокойно.
А Симочка и дальше спрашивает:
- А чего ты улыбаешься? Что ли, сон снится?
- Снится, - опять кивает дядя Коля.
- А про чего?
- А про тебя, - отвечает ей Коля, а голос у него мягкий-то мягкий, теплый такой, будто баюкает, - вижу, как ты выросла, и приехала в карете на бал...
- А-а-а? - Симочка широко раскрывает светлые глазки и становится похожей на Золушку. - А вот какое у меня будет платье, угадай!
- Белое, с серебряными цветочками. А в каждом цветочке — жемчужинка.
- Правильно! - Симочка смеется от радости, - а что у меня будет в руках? Не угадаешь!
- Котенок!.. Рыженький!..
- Ой! А как ты угадал? Это Лучик! Мам! Он угадал! - Симочка прямо ручками всплеснула. А мама Таша удивленно с Галей переглянулась. Угадал ведь, привезли они с собой из Бельгии такого рыжего котенка!
И затихли все, и смотрят друг на друга.
Что с тобой, сынок? Совсем ты другой стал. Будто не ты! К добру ли, к худу ли...
И на Галином лице тревога была, и улыбнулась она бабушке Свете так беспомощно, что та обняла ее и прижала седеющую Галину головку к сердцу.
Но тут ворвалась Ксеня, за ней дурашливо рассерженный Саша. Ксенька с хохотом и визгом пронеслась на четвереньках под столом, выбралась на диван и забилась за спину Коле:
- Дядь Коль! Спрячь!
- Пап, передай ей там от меня большой привет по попе! - переводя дух, объявил Саша и с достоинством удалился.
Трое детей, трое внуков. А первенький — Саша, умница, красавец! Вылитый... Ох, не надо!.. Может, все же позвать сестру? Пусть сонный укол сделает...

В тот черный день птицей израненной прилетела к ней Галя, набегавшись по больницам: от Коли к Саше, от Саши к Коле!
Обмирая, рассказывала одна — обмирая, слушала другая. Обе матери. Потом обнялись крепко-накрепко и в одну единую мать слились. Одной душой рыдали, одним сердцем болели, может, потому и живы остались. Ночь целую не ложились, так и просидели в обнимку.
Ох, страшным был Сашенька в больнице, когда баба Света пришла к нему в первый раз. Прямо не узнала с обритой головой. Глаза ввалились, темные, как у зверя! Уговаривала-то уговаривала, расспрашивала-то расспрашивала. А он вдруг голосом таким чужим, хриплым:
- Ты его мама?
Вот перепугалась-то баба Света, глотнула воздуху, руку к сердцу прижала и забормотала, голоса своего не слыша:
- Как же... как же... его... папина мама... бабушка твоя Света..
Он больше ничего не сказал, только в глаза тяжело смотрел. И увела ее Галя.
А через неделю был он уже другой. Не улыбался еще, но размяк. Сам за руку ее взял:
- Здравствуй, бабуленька.
И опять  больше ничего не сказал, только головой качал.
Баба Света повесила ему на шею образок и велела поцеловать. Он поцеловал, и слезы так по щекам и побежали.
Матушка, заступница, благодатная, чудо сотворила!..
Тепло и больно в груди Светланы, там, где огромным чугунным жерновом ворочается сердце.

Образок, который привезла Светлана из затюшинского домика, был воистину чудотворным. Мать ее, Анна Михайловна, нашла этот образок на пепелище батюшкиного дома.
 В тот день, когда парни в кожанках с каменными лицами отрывали от отца Игнатия и матушки Серафимы плачущих детей, матушка успела повесить этот образок Аннушке на шею.
Затолкали батюшку с матушкой в телегу и увезли.
А потом прибыла коротко остриженная баба в военной шинели, велела всем догола раздеться прямо во дворе, всей деревне напоказ, тут же выдала всем серое бельишко, штаны, тулупчики, картузики на только что обритые головы.
Увидев образок у Аннушки на шее, стриженая баба тут же его сорвала и бросила в кучу детской одежды у крыльца: «Всю антисанитарную заразу оставить здесь».
Когда увозили их на станцию, Аннушка увидела позади, за пригорком, черный дым, и сердцем поняла, что родного дома больше нет.
Несколько лет спустя, чудом вырвавшись на волю, пришла пешком в свою деревню, посидела на заросшем бурьяном пепелище, порылась наугад среди обгорелых бревен и вдруг нащупала маленький кусочек, ровненький, гладенький. Отмыла в колодезной воде и заплакала над явившимся ей образком. Конечно, краска облупилась настолько, что образ богородицы едва угадывался. Но разве в краске дело?
И с той поры новая жизнь пошла. Встретила суженого Николая Морозова, счастье с ним познала, дочку Свету родила. Отправляя мужа на фронт, надела ему на шею образок, и вернулся он с наградами и без единой серьезной раны! Вот чудеса-то какие бывают!
Только дочка Света не захотела образок на шею надеть — пионеркам не положено. Пришлось в темном углу его повесить, чтобы светил незаметно благодатью своей на Светушку.
Вот и стоял затюшинский домик, пока хранил его образок. А забрала его Света в город — так в ту же зиму и не стало дома, разнесли лихие люди.
И Сашеньку матушка Богородица на ноги подняла. И ладно. И пусть теперь внука бережет. Увидеть бы его еще... Всех бы увидеть. Может быть, Галеньку к ней пустят?
Была бы Галенька сейчас рядом, было бы легче. А то такой уж камень в груди лежит, что дышать страшно.
Была бы рядом Галя в тот миг, когда обернулась Светлана на чей-то упорный взгляд в автобусе, - и ничего бы не случилось! Опять!... Нет!..
Светлана Николаевна охнула, не в силах остановить нависшее над ней воспоминание. Медсестра резко обернулась и взяла в руки шприц...

… Упорный взгляд в автобусе. Худощавый, стройный, как театральный маркиз, старик с резкими морщинами на привычно нахмуренном челе, смотрит ей в лицо глубоко посаженными, так хорошо знакомыми глазами:
- Простите великодушно, вы случайно не Светлана Морозова? Не узнаете меня?
Охнула Светлана Николаевна, шумно воздуху глотнула, и еще, и еще. И от боли покачнулось, помутнело, потемнело в ее глазах это старое и родное лицо.

- Светик, ты только жди меня, ладно?
- Угу...
- Через три года вернусь, и будем вместе! Навсегда!
- Угу...
- Ну все... Ну все... Напишу... Пиши мне...
- Угу!..

И прощай.

3. Игорь
Жизнь — это чудовищная несправедливость и обман, просто оскорбительный обман.
Конечно, само собой,  весь свой век Игорь Сергеевич прожил, мысля трезво и реалистично, - таким и умрет. Но иногда казалось ему, что где-то там, издалека, наблюдает за ним весело осклабившаяся шутовская рожа и ждет случая посмеяться.
Кто его на веревке тянул заговорить в автобусе с женщиной, которую пятьдесят лет не видел? Да не видел бы и дальше, сказал бы себе — показалось, и тихо-мирно доехал до своей остановки.
Ну, узнал — так узнал, что само по себе удивительно.
Но это же уму непостижимо так среагировать на обычное и приличное приветствие!  Откуда было знать ему, что так выйдет?
Здравствуй — здравствуй, как жизнь — как жизнь, твое здоровье — мое здоровье... Вот как в цивилизованном мире бывает!
А Светлана обернулась, глаза ее на миг блеснули тем давним жгучим светом, и вдруг за грудь схватилась, задышала ртом и опустилась к ногам озадаченных пассажиров.
Поднялся шум, поднялась суматоха с вызовом скорой. Ему пришлось проехать вместе с ней в больницу, так как только он знал, что потерявшая сознание женщина — Светлана Николаевна Морозова, 1937 года рождения. В ее сумке на дне нашлась завалявшаяся поздравительная открытка с адресом. По адресу установили телефон.
Через час приехала бледненькая женщина с детским лицом и волосами то ли пепельными, то ли седыми. Выяснив, что Светлана Николаевна в сознание еще не приходила и состояние ее тяжелое, женщина села на казенный диванчик и опустила на руки заплаканное лицо.
Игорь Сергеевич решился приблизиться к ней.
- Ради Бога, простите, вы, наверно, дочь Светланы Николаевны?
- Я?.. Нет, я... не дочь. Дочери скоро подъедут... Я жена ее сына.
- Ах, вот как! Ваше имя-отчество, простите?
- Галя... Галина Анатольевна.
- А я Игорь Сергеевич, бывший одноклассник вашей свекрови, друг детства, можно сказать. Вы понимаете, встретил ее случайно в автобусе, и вдруг такое несчастье...
Галина Анатольевна смотрела на него огромными светлыми глазами, не то удивленная, не то испуганная. Не хватает ему еще одного дамского обморока. Он заторопился:
- Огромная просьба, Галина Анатольевна, не сочтите за труд. Вот мой телефон, сообщите мне о состоянии Светланы Николаевны. Очень благодарен вам, всего доброго...
Этого вполне можно было и не делать. И уже выходя из больницы, он понадеялся, что эта перепуганная Галина Анатольевна потеряет визитку с телефоном и вообще напрочь о нем забудет.
Но она позвонила ему через четыре дня, сообщила о Светланиной смерти и о дне похорон.
И вот он едет на похороны. Нелепость какая! Зачем он это делает, кому интересно его присутствие? Придется ему там все и каждому объяснять, что он ее одноклассник и друг детства, как будто это его к чему-то обязывает.
Там будут ее дети. Трое ее детей. Она ведь была замужем, только муж давно умер. И внуки наверно есть. Неужели ему так интересно их видеть?
О Светлане и ее детях рассказала ему древняя бабка Нина, когда он десять лет назад вырвался, наконец, из солнечной Молдовы, развязавшись окончательно с бывшей женой и сыном, отсудившими у него квартиру в Кишиневе.
Умерла мама, а он не смог приехать на ее похороны: не так-то просто было в то время выехать из бывшей союзной республики. А когда все-таки приехал, то даже деревни родной не нашел - как корова языком слизала.
Девяностолетнюю бабку Нину едва отыскал в новом доме в Красавине. Посидел с ней, попил чаю с конфетами и послушал обо всех, кого когда-то знал. И послушал о том, что его первая любовь Света успела за это время побывать замужем и родить троих детей. Слушал и уверял себя, что ему приятно узнать о ее удачно сложившейся судьбе.
Особенно сладко расписывала бабка Нина старшего Светланиного сына и в лицо ему, Игорю Сергеевичу, при этом глядела как-то очень ехидно. Каверзная старуха, всегда была каверзная!
Возвращаясь тогда в город, он вдруг вспомнил, что о Светланиных детях когда-то писала ему мать. Но он тогда досадливо отмахивался от всех этих деревенских новостей. Не до того ему было.
Вот только деталь какая-то обратила на себя внимание, но потом забылась. Только зудящее место в памяти осталось. Что-то о возрасте старшего сына.

Игорь Сергеевич вошел в скорбный зал, конфузливо оглядываясь, подошел к открытому гробу.
«Зачем, зачем я сюда пришел?» Он аккуратно положил на покрывало цветы, прилично и скорбно опустил голову, стараясь не смотреть в лицо покойной — придется сегодня на ночь снотворное принять. И уже с чувством исполненного долга поднял глаза. Напустив на себя печальную рассеянную задумчивость, он пробежал взглядом по всем стоящим.
У изголовья, склонившись, стоял высокий седой мужик в темных очках с каким-то комковатым, жеваным лицом. Время от времени он водил рукой по краю гроба, по белой ткани, на которой покоилась голова Светланы в белой кружевной косынке.
«Он же слепой», - с удивлением и любопытством отметил про себя Игорь Сергеевич. Рядом со слепым мужиком стояла Галина Анатольевна, лицо ее было заплаканным, но смотрела она не на покойную, а на него, на Игоря Сергеевича. Тревожно так смотрела. Шепнув что-то слепому, она неслышными шагами подошла к Игорю Сергеевичу и под руку вывела из зала.
- Здравствуйте, - смущенно ответила она на его приветствие, - вы меня, пожалуйста, простите, я была так занята эти дни. Времени не нашла приготовить Колю к встрече с вами.
- Что вы... Что вы... ничего, помилуйте! - Игорь Сергеевич сам невесть почему смутился и рассердился на себя за непонятную конфузливость.
- Коля очень страдает, сейчас не нужно... Вы не называйте ему своего имени, если спросит, и не говорите, что вы одноклассник.
«Да он еще и псих к тому же!»- мелькнуло в голове Игоря Сергеевича, а вслух он любезно забормотал:
- О чем разговор, да ради Бога, ради Бога!..
Он собрался было отговориться важными делами и повернуть домой, но Галина Анатольевна, взяв его под руку, повела обратно в зал. Не вырываться же ему из рук женщины. Не в его это принципах!
Муж ее Коля стоял, выпрямившись во весь рост, и как будто смотрел сквозь темные стекла прямо на них.
- Машина уже пришла, - сказал кто-то за спиной, - пора выносить.
Двое крепких молодых мужиков, один стройный юноша и один симпатичный пожилой бородач подняли гроб на плечи. Коля пошел с ними рядом, держась за край обеими руками.
«Ну, вот и все, прощай, Света...» - с проснувшейся вдруг печалью подумал Игорь Сергеевич.
Теперь самое время было незаметно исчезнуть, чтобы не причинять беспокойств бедному слепому психу Коле. Но выйдя на улицу, они столкнулись лицом к лицу. Коля отыскал рукой его руку и тихо, серьезно произнес:
- Здравствуй. Рад тебе.
- Да-да-да, - смутился Игорь Сергеевич, уверенный, что слепой обознался.
- Сейчас едем в церковь, а потом на кладбище. Ты с нами? Я бы хотел. Будь с нами.
- Да-да-да, конечно-конечно...
Он ждал, что Галина Анатольевна придет ему на помощь и объяснит ошибку. Она только смотрела с отчаянием в лицо мужу.
В автобусе Игорь Сергеевич постарался оторваться от Коли и сесть подальше. Ему было тяжело, тревожно, и минут пять он старательно проделывал дыхательные упражнения, чтобы снять напряжение. Потом привычно приняв задумчивый вид, стал рассматривать лица.
Вот они, Светланины дочки-близнецы. Правда, совсем одинаковые, и обе заплаканные. А молодые, не более сорока им. Брат-то, пожалуй, намного старше.
У церкви автобус остановился. Игорь Сергеевич вышел первым, надеясь сбежать, зайдя за автобус. Дыхательные упражнения не помогли. Ему было все тревожнее.
Случайно обернувшись, - ну кто просил оборачиваться? - он увидел, что Коля смотрит ему вслед. Прямо-таки смотрит. И смотрит именно на него. Жена тянет его за руку, а он все стоит.
Игорь Сергеевич остановился, потоптался на месте и побрел обратно, чувствуя себя очень глупо.
«Бред какой-то! Этот Коля псих, и я сейчас свихнусь за компанию!»
Когда Коля под руку ввел его в церковь, Игорь Сергеевич вдруг почувствовал усталость. Что в конце концов такое! Зачем он дергается, тревожится, пытается убежать?.. Раз ее сын так хочет, надо поприсутствовать на всех церемониях, неважно, за кого его тут принимают!
Интересно, как же этого Колю по отчеству? Как к нему обращаться-то?
Пришел священник, началась служба. Коля выпустил его руку, опустился возле гроба на колени и вот так, держась за край одной рукой, другой осеняя себя крестом, простоял всю службу.
«Верующий, - мягко и умиротворенно думалось Игорю Сергеевичу. - Юродивые все верующие».
Прекрасная неземная мелодия, весомые и роскошные, как старинная парча, слова несли в душу мир и торжественную скорбь.
И тогда, успокоившись, Игорь Сергеевич решился, наконец, взглянуть в лицо Светланы.

Как прекрасно было все, что было между ними! Сейчас в гробу ее высохшее и опавшее лицо, подрисованное работниками морга, вдруг показалось ему юным.
Она такая и была в голодные военные и послевоенные годы: костлявая, жилистая. Он тогда в огороде за кустами притянул ее за плечо — сплошные мослы, - и в первый раз поцеловал в жесткую щеку. А Светка резко дернулась, и они стукнулись лбами.  Посмотрели друг на друга, подумали и расхохотались. Но после нескольких неудачных попыток, они научились-таки целоваться по-взрослому, как в трофейном кино.
А потом уехали вдвоем в Ленинград и почувствовали себя совсем большими. Как хорошо было в темноте кинозала пожимать ее твердые подвижные пальцы. Никогда в жизни он больше не испытывал такого острого, изысканного наслаждения, хотя знал он в жизни немало женщин: и красивых, и умных, и даже красивых и умных одновременно.
А как и доверчиво, и царственно она подарила ему себя накануне их прощания!
Он думал, что будет помнить об этом всю жизнь, каждую минуту. Но пришел в армию, и оказалось, что у каждого остались там, на гражданке, целые толпы девчонок, которые, конечно, ждать никого не будут, замуж повыскакивают. Шалавы! Ну и ладно, другие найдутся!
А развязавшись с молдавской женой и молдавским сыном, к рождению которого он, кажется, не имел отношения, Игорь Сергеевич ощутил себя молодым, свободным и изучил массу полезной литературы о том, что богатый сексуальный опыт — это лучшая профилактика простатита.
Что-то не помогло профилактическое средство. Возможно, нужна была еще большая доза.
Где вы, авторы умных книг, с вашей спасительной наукой? Почему сейчас он, семидесятилетний старик, не думает о своем простатите, а плачет сдавленно, судорожно, над холодным телом женщины, которая не была ничем в его жизни? И как ни странно, легче от этих слез, будто растаяла в груди угловатая ледяная глыба.
И опять слепой Коля ловит его руку. Он, конечно же, не слепой, это ясно. Просто глаза болят, бывает же такое. И Игорь Сергеевич старается поймать его взгляд за темными стеклами.
И конечно же, он никакой не псих. Он чуткий человек, он почувствовал, как плохо одному среди незнакомых людей, и пришел на помощь. Хорошо, что он рядом.
На них искоса поглядывают дочери-близнецы с мужьями, симпатичный седой бородач с роскошной пожилой брюнеткой и стройный юноша, очень кого-то напоминающий.
А Галина Анатольевна, кажется, успокоилась и смотрит ласково. Все хорошо, все в порядке, милая женщина.
Похоронив Светлану, все двинулись к выходу с кладбища. Утираются последние слезы, проглатываются последние прерывистые всхлипы. Все мирно, покойно, ясно, как будто Светлане теперь стало хорошо рядом с мужем.
Потом на кресте появится еще одна надпись. Теперь Семуков Алексей Петрович 1947-1974 будет рядом с женой, Морозовой Светланой Николаевной, 1937-2005.
Ага, Алексей Петрович. Значит, Коля — Николай Алексеевич. Надо запомнить.
- Ну, Николай Алексеевич, давай прощаться.
- Да... Спасибо тебе... Счастливо тебе...
Николай смотрит на Игоря Сергеевича задумчиво сквозь темные очки, потом вдруг печально усмехается:
- Только ведь я не Алексеевич...

Опять невпопад, опять ошибся.
Все обман и мираж в этой жизни. Не поймешь в ней ничего.

4 Альбина

Альбина Викторовна, грузно переставляя ноги и шумно переводя дыхание, поднималась на четвертый этаж. Какое мучение ходить к Галине в гости! В этих старых домах такие головокружительные лестницы, каждая ступенька будто молотом по голове стучит, и лифта нет. А дочь в гости не дождешься. Удивительно холодный и нечуткий человек! И в кого только она такая?..
Уж, кажется, сын вырос. Муж, хоть и блаженненький стал совсем, но все же не грудной младенец. Могла бы хоть раз-то в неделю к матери заходить. В будни, - ладно, работа, работа, работа, вечная ее работа, тетрадки эти бесконечные...
 Ну, в будни и самой Альбины Викторовны дома не бывает. Ей, одинокому человеку, одно спасение — любимая работа, лаборатория, родной коллектив, услужливые аспиранты.
Зато в выходные тоска, просто сил нет. Даже страшно по вечерам одной в трехкомнатной квартире.
В последние годы пришлось много возиться с проблемами Гали и ее несчастненького мужа, вместе с Анатолием возились. Даже подружились вроде.  С тех пор Анатолий начал заходить к ней по выходным, и она ему рада. Всю неделю думает, что бы вкусного купить к обеду в воскресенье, и обижается, если он вдруг не заходит.
Ну, что бы не прийти? Что еще делать семидесятилетнему старику одному  по выходным? Натурщиц  воих писать? Сколько можно-то?
И чего ходить без толку? Взял бы да и переехал к ней, пожили бы вместе — все не одному, все не страшно. Но не самой же предлагать!
А его квартиру, бывшую коммуналку,  надо Саше отдать -  может, женится скоро, пригодится ему.
Вот тоже, художник называется, на новую квартиру себе не мог заработать, так всю жизнь в этой развалюхе и прожил со своей семьей. Непутевый, непрактичный. Чуть денег подкопит — и сразу ухнет их на какую-нибудь глупость: то на замшелую «Вольву», то на антикварную картину с аукциона, которую  негде повесить в его курятнике и приходится везти к Галине.
Но чаще всего, конечно, внучка побаловать: мальчику то, мальчику се! А мальчик выбрал факультет совсем не по средствам. Надо же думать! Отец — инвалид, мать — учительница, едва на еду денег хватает, а сынка — на тебе — в журналистику понесло! А по вечерам он еще где-то на заумных лекциях то в Академии художеств, то в консерватории и, кажется, даже в духовной академии. Ох, прадед его, специалист по научному атеизму, в гробу ворочается!
Привез Анатолий некоторую сумму из Парижа, куда ездил с выставкой, - и вжих! - денег уже нет, подарил внуку музыкальный синтезатор последней модификации, который все умеет, только разве примус не починяет!
Ну, наконец, четвертый этаж! Стоп! В глазах темно!
Альбина Викторовна притулилась к стенке и постояла, держась рукой за голову.
А дверь-то вдруг открылась настежь, и в дверях Николай, сияющий, как ясный месяц!
- Здравствуйте, тещенька!
- Ишь ты, встречаешь меня!.. Здравствуй, зятек!.. Ох, отдышусь...
- Услышал ваши шаги, учуял запах ваших дивных духов.
- Ладно тебе потешаться... Галина дома?
- Повезла свой класс на экскурсию. Она еще часа два-три проканителится.

Вот незадача. Придется с блаженненьким сидеть, дожидаться.
А он уж на кухне хлопочет. Удивительно, как он, слепой, к хозяйству приспособился!
- Тещенька, борщок наливаю. Идите к столу. Борщ сегодня у Гали — сказка!
- Да я вроде обедала... Ну ладно, уговорил...
Даже самой себе не сознается Альбина Викторовна, что ходит к дочери, чтобы вкусно поесть.
Но почему-то сегодня не хочется. Понесла было ко рту ложку... а она вдруг такой тяжестью налилась, что выпала из задрожавшей руки. Головная боль, начавшаяся с утра и замучившая ее на лестнице, вдруг обожгла затылок кипящей волной. Красный, шитый блестками туман поплыл в глазах...
Сквозь этот туман она видела как-то очень близко лицо Николая с его крепко спящими глазами. Звуков почти не различала сквозь жестокий шум в ушах, но, кажется, он спрашивал:
- Что случилось?.. Вам плохо?..
Потом все потеряло ясные очертания, и осталась лишь давящая, мутящая, горячая боль.
Потом красный туман, давящий голову, начал рассеиваться.
Это было так хорошо, что долгое время Альбина Викторовна просто лежала, закрыв глаза, и ничего осознавать не хотела. Потом посвежело в голове, и проснулся интерес к жизни.
Она ощутила на руке, выше локтя, приятную шершавость и скрип застежки-липучки — ей измеряли давление.
Незнакомый женский голос негромко произнес, будто соглашаясь с кем-то:
- Да, конечно, гипертонический криз. Так вы думаете, давление было выше?
-  Мне кажется, сейчас оно падает.
 Это кто говорит, Николай, что ли?
А женщина разговаривает с ним так, будто Альбины Викторовны здесь и нет, будто мебель она. Ну и ладно. Мебель так мебель...
- Сейчас укол сделаем. Рвота была?
- Да.
- Это ваша мать?
- Теща. Пришла в гости и вот...
- Вы ей успели что-нибудь дать? Чем давление ей снижали?
- Ничего не давал, лекарств у меня таких нет.
Тело оживало с каждой минутой. Ее перевернули на бок, и кожу на пояснице ожег холод спирта. Затем укол, приятный своей бодрящей остротой. Альбина Викторона приоткрыла глаза.
- Тещенька, - Николай  стоял на коленях перед кроватью. Лицо его было очень близко, глаза так ласково смотрели сквозь спящие веки, а голос был такой мягкий, что она завсхлипывала, как маленькая.
- Альбина Викторовна, Альбина Викторовна, вы слышите мой голос? Ответьте мне, - отчетливо и внушительно взывала к ней врач.
- Я слышу... слышу...

Вошла Галя, побелела, села на стул и проговорила хрипло:
- Мамочка...
- Вы дочь? У вашей матери гипертонический криз. Я пишу направление на госпитализацию. Сейчас свяжусь с больницей...
- Не хочу в больницу!.. - Альбина Викторовна заплакала в голос.
- Мамочка...
- Тещенька...
- Альбина Викторовна, успокойтесь, пожалуйста!.. Гипертония — это не игрушки. Ваше состояние мне очень не нравится.
Но Альбина Викторовна рыдала что было сил. Какой-то темный дикий инстинкт подсказывал ей, что нужно поднажать, а то...
- Галя, Галя, не отдавай меня, я же мать твоя!.. Ты же моя дочь!.. Коленька, дорогой мой, скажи, чтобы меня не надо в больницу!..
- Мамочка, успокойся, успокойся!..
- Альбина Викторовна, да что же вы, как маленькая!..
- Не надо... - Галя умоляюще взглянула на врача, - пусть она здесь... Я сама буду уколы делать, я умею. Не надо ее сейчас!.. Я ее, может, потом уговорю...
- Ну, смотрите... как хотите. Если сами уколы делаете... Выписываю. Это принимать трижды в день по таблетке. Это колоть утром и вечером. Врач будет к вам заходить по возможности ежедневно. Давление есть, чем измерять? Сегодня измеряйте через каждый час. Конечно, если спать не будет. Если резко поднимется — госпитализируем без всяких разговоров! Кушать очень легкое, соли не класть, даже если она плакать будет!.. Эту ампулу вам оставляю, вечером введете.
С этими словами врач пошла к выходу, но в коридоре еще долго что-то говорила Гале.
Альбина Викторовна перестала плакать. Она еще время от времени прерывисто вздыхала, но уже слегка улыбалась и была очень довольна собой. Давление падало, и тело становилось легким и приятно слабеньким.
- Коля, положи мне руку на лобик.
Так и сказала «на лобик», потому что стала вдруг впервые в жизни маленькой и беспомощной. У нее были вяленькие, как тряпочки, ручки и ножки, был лобик, который еще добаливал той страшной болью, в момент переродившей ее всю, было жалко трепещущее сердечко и совершенно опустевший животик.
Вдруг почудилось, будто вернулось к ней то, чего не было никогда. Рядом крепкий, надежный, как утес, папа. На лбу его рука, а кажется, будто вся маленькая Аля в его руке поместилась, как Дюймовочка. На кухне мама — мамочка! - шаркает шваброй, звенит посудой и сейчас принесет что-нибудь вкусное.
- Чайку хочу с булочкой...
- Галюша, чайку нам с булочкой!
- Ой, сейчас, сейчас!
Появился чай с булочкой, а вслед за чаем красивый молодой человек.
- Кто к нам пришел! Бабаля, здорово! Как поживаешь, как твои аспиранты шалят?
Альбина Викторовна, удобно усаженная в подушки, не удостоила его ответом и потому, что было очень вкусно, и потому, что не знала, что отвечать. Вопрос обращен был не к ней, а к той толстой старухе, которая когда-то, несколько часов назад, пыхтя, лезла на четвертый этаж.
А Саша продолжал свои занудные вопросы:
- Бабаленька, может, тебе лечь на моей кровати? У меня хорошо, комнатка отдельная. А я в гостиной на диване.
- Здесь хочу... - объявила Альбина Викторовна, откидываясь на подушки и закрывая глаза. Закончен, мол, разговор.
- Да, да, конечно, здесь, - заговорила Галя. - Коля в гостиной ляжет, а я здесь себе раскладушку поставлю, рядышком с тобой буду.
Но Альбина Викторовна уже не слушала, а сонно жмурила глазки, привольно раскинувшись на двуспальной кровати. Никогда в жизни ей не было так хорошо, и ничего больше она не хотела.
А Галя, устроив постели себе и мужу, накормила своих мужчин ужином, разогнала их спать, а сама вытащила из дальнего угла кладовки пыльное, пожелтевшее от времени судно и целый час чистила его порошком добела и до блеска. Ему, старенькому, опять предстояла работа.

5.Анатолий

Молодые все видят иначе.

Сладко и головокружительно пахнет речной водой. Или, может быть, это пруд, покрытый зеленой пеной ряски. Опустить руку и набрать одним движением полную горсть. Вода будет струйками сочиться меж пальцев, а солнце вспыхнет на них радужными бликами.
Вокруг по берегам старые деревья...
Это, пожалуй, уже Елагин остров. Нет, так нельзя, не надо знакомых ассоциаций. Просто река, узкая, лесная. Деревья по обеим сторонам, ивы. Чудесно. Такой изысканный цвет листвы. Солнце невысокое — сквозь крону. Значит, утро или вечер.
Утро, пусть лучше утро! Чтобы без медных оттенков. Они такой кисельный привкус вносят.
Теперь лодка, старая, некрашеная, темная, а от нее мягкие, неспешные волны. Кто же в лодке: старик, девушка, ребенок?

А что там у Пети?

«Баркаролла» отзвучала. Жалко, что приходится часто отвлекаться и ставить иголку старого проигрывателя на начало. Но Анатолию Евгеньевичу нравится шелест виниловой пластинки. Да и пока ставишь иголку, возникают новые идеи.

Твои глаза сегодня ночью так нежны...
              И блеск луны...
              И плеск волны...
И наши руки над водою сплетены...
И вмиг сбываются все наши сны....

Саша слушал-слушал из своей комнаты, а потом вышел и напел эти стихи прямо под пластинку. Петруччо внимал, подняв домиком черные мохнатые брови, а дослушав до конца, прижал руку к сердцу и томно покачнулся.  Саша рассмеялся, хлопнул Петруччо по плечу и ушел к себе. Они, кажется, хорошо друг друга понимают.

Так кого же Петруччо посадил в лодку?
А у него на картоне акварельная петербургская летняя ночь с сиреневым небом. Лебяжья канавка, лучистая решеточка у моста, сонные всплески черной воды и по воле спящих волн плывущая лодка.
Она пуста.
Ай да Петруччо! Вот так решение! Летучая Голландка! Сама себе хозяйка!

Анатолий Евгеньевич Сироткин и студент Петр Ридняк сидят за мольбертами и пишут «музыку» в бывшей гостиной, снова ставшей мастерской, как сорок лет назад. Деда Толя живет теперь вместе с Сашей, с тех пор, как Саша уступил свою комнату Бабале.
После своего гипертонического криза, оказавшегося инсультом,  она ушла, наконец, на пенсию и поселилась у Гали. Одну ее теперь оставлять было невозможно и из-за разыгравшейся гипертонии, и из-за стремительно наступающего слабоумия. Доктор биологических наук, профессор Петербургского университета, автор десятка трудов, переведенных на несколько языков, впадала в детство, капризничала и не слушалась Галю. Зато с Николаем  была паинькой. Чудеса творятся!
Анатолий Евгеньевич последние годы часто думал о ней, и чем дальше, тем теплее. Это было его первое, настоящее.
В его детстве из положенного комплекта родителей была только мама Кира, и не было в его душе иного отношения к женщинам, кроме заботливого обожания. Женщины, не внушавшие такого чувства, становились для него вроде как мужчинами: или друзьями, своими в доску, или врагами, особо опасными и хитрыми.
Став студентом Академии художеств, Анатолий открыл для себя еще один тип женщин — веселые подружки.
В первом же своем  «веселом» приключении, длившемся около недели,  Анатолий сокрушенно признался маме Кире. Мама покраснела, повздыхала и чуть всплакнула над его терзаниями:
- Что ж делать, мальчик мой милый? Я не знаю, что делать...
И решение как всегда после маминого «не знаю» пришло само собой. На все обольстительные авансы прочих подружек он теперь отвечал:
- Не могу. Занят, - предоставляя подружке понимать это в любом смысле.
Альбина в его жизни стала совершенно особым событием. Познакомились они летом в совхозе. Анатолий с однокурсниками возводил там свинарник, а Альбина со своим биофаком работала на сене.
Она не подходила ни под какую категорию.  Своим в доску парнем она не могла быть, потому что была прекрасна, доводя молодых людей своим обликом до восторженного столбняка. Лютым врагом она, так всеми обожаемая, не могла быть по определению. А «веселой подружкой»? Да что вы!  Она была комсоргом своей студенческой группы! Оставалось только ее боготворить!
И чтобы иметь возможность боготворить ее всю жизнь, Анатолий в один прекрасный светлый вечер, после совместных песен у костра пригласил ее посидеть у реки и там, так и не дерзнув поцеловать, пробормотал, волнуясь:
- Выходи за меня замуж!..
Альбина окатила его нестерпимо презрительным взглядом. Потом отвернулась и, безразлично глядя в темнеющее небо, сказала словно не ему:
- Ну, я, в общем, подумаю.
Она думала ровно неделю. И всю неделю Анатолий приводил ее на то же место у реки и повторял свое предложение, не получая ответа. И вот, наконец, она взглянула ему в глаза и улыбнулась, как фея:
- Ну, я, в общем, согласна.
И Анатолий тут же поцеловал ее в чудесные губы четкого рисунка и редкой яркости. Ничего, не рассердилась.
И в того дня до самого конца стройотрядского месяца на стенках студенческого барака рядом с шаловливыми архитектурными проектами будущего свинарника с мраморными колоннами появились карандашные портреты персидской княжны Али, одобренные всем коллективом.
Но до свадьбы они успели не единожды поссориться. Что-то не ладилось у Анатолия с обожанием.
То оказывалось, что у жениха нет золотой медали за окончание школы — и это позор!
То выяснилось, что у Анатолия с  последнего семестра висит хвост по истории партии, а женой такого человека Альбина быть не может. Как комсорг!
То Анатолий сглупил, посвятив ее в семейную историю о расстреле своего отца, и Альбина вдруг надулась на несколько дней, совсем уж непонятно почему. Уж не сталинское, слава Богу, время, чтобы этого стыдиться.
А брачная ночь и вовсе вышла боком. Неизвестно, чем умудрился он не потрафить молодой жене, только под утро она вдруг разгневалась:
- Похоже, я у тебя не первая!
И так как она была права, Анатолий не посмел ее разубеждать и чуть не плача просил прощения.
Нет, не стоит вспоминать о тех шести годах их супружества. Он ведь, в сущности, счастливейший человек. Счастливый дед! Два внука у него, Саша и Петя. Один от доченьки Гали, другой от сынка Жени, добродушного такого здоровячка.
Марина Ридняк, его мама, которую Анатолий любил много-много лет, умерла не так давно и похоронили ее на Украине, на ее родине. Анатолий ездит к ней каждый год в мае, в день ее рождения, а Женя почаще. Он машинист тепловоза, как его дед, и проезд по железной дороге у него бесплатный.
Внук Петя в этом году сдал вступительные экзамены в «муху». До сих пор такое название осталось, хотя это уже не училище Мухиной, а целая академия Штиглица. Талантливый мальчик Петруччо! Дед Анатолий с удовольствием следил за его успехами и признавался себе, что в возрасте внука он был гораздо примитивнее.
Давно мечтал он подружить своих внуков, но в их детстве, пока жива была жена Марина, ему это никак не удавалось сделать. Марина  очень стеснялась своей простоты и необразованности и, как наседка, оберегала от «ученой семьи» свой уютный маленький мирок. Не стало Марины — оказалось, что внуки уже очень большие. Сводил их как-то в кино, они только покосились друг на друга и сидели весь сеанс надутые.
А вот сейчас оба уже перестали дичиться, да и похожи чем-то. Хотя Саша — блондин, а Петя — в Марину, жгучий брюнет.
И вот, чтобы, наконец, их окончательно сдружить, Анатолий Евгеньевич предложил Пете по выходным малевать вместе. Ему давно хотелось попробовать то самое, давнее-давнее, подсказанное юной Галюшей, - рисовать музыку.
Отыскав недавно в своих папках ее рисунки, он в сотый раз пожалел, что дочка его не стала художником: способная была девочка.
И вот уже несколько месяцев Петя приезжает по выходным к деду. Так и привыкли внуки друг к другу. Саша прозвал своего брательника Петруччо за итальянский облик, а тот не остался в долгу и изобрел для Саши изысканное имя Алегзандр.
И рисовали дед с внуком по воскресеньям под пластинку Чайковского «Времена года». Саша вначале удивлялся, почему такое простенькое, совсем детское. Можно бы Дебюсси, скажем, или вообще на Стравинского замахнуться!
- Простое, думаешь? - ухмыльнулся дед в бороду. - Ан нет, дружок, в том-то и фокус, что слишком все на ладони, — не схалтуришь, не спрячешься за буйство фантазии!
Петруччо безмолвно согласился с ним. Он вообще был крайне неразговорчив, только мохнатыми бровями шевелил необыкновенно искусно.
Сейчас дед с внуком писали уже шестую пару акварелей - «Июнь. Баркаролла». Дед увидел лесное утро, внук петербургскую белую ночь.
Молодые все видят иначе...
Это тогда Николай так сказал...
Собирались они тогда с Петруччо писать «Апрель. Подснежник», и пришла в гости целая компания. Галюша привезла с собой Николая с сестрой Дашей и племянницей Ксеней. Вырвалась, наконец, из дома: Альбину положили на несколько дней в стационар на какие-то процедуры.
Ксеня, совсем уж взрослая барышня, посматривала искоса на черноокого Петруччо и жеманилась точно так же, как делали это в середине XX века.
За чаем заговорили об этом самом «Подснежнике». Дед с внуком слушали его с утра и все никак не могли приняться за работу. Теперь вместе с гостями послушали заново, вдруг общим мозговым штурмом идеи проклюнутся!
- Хм, что за вопрос — что рисовать! Здесь же ясно: травка зеленеет, солнышко блестит, - озадачилась Даша.
- Отстой! - отрезала Ксеня и внесла свежую струю. - Пусть наоборот: темная ночь... только пули свистят по степи!
- А подснежник где?
- В руке  комиссара! -  торжествующе закончила Ксеня.
Смеялся даже Петруччо.
- В самом деле, трудная задача, - размышлял Саша вслух. - В этой музыке столько движения, и яркого такого движения, эххх!- Тут не акварель нужна, а видео! Анимация нужна: снег тает на глазах, зеленый росток поднимается, раскрывается цветок. Еще какое-нибудь движение... Птица, например...
- … в сени к нам летит, - хихикнула Ксеня.
- Цыц, козявка! Не, без движения у меня не выходит, - Саша затуманился. Он не выносил, когда что-то у него не получалось.
А Николай слушал и улыбался своей удивительной светлой улыбкой, какой не было у него раньше, до этой трагедии. А когда все задумчиво притихли, проговорил негромко:
- А может, вода?...Может, отражается подснежник в воде?
С минуту дед с внуком смотрели друг на друга под общее молчание, потом оба встали и двинулись к своим мольбертам. За этот вечер дед набросал на листе весенний ручей, бегущий среди рыхлых, тающих снежных берегов и несущий всякий зимний сор.  А в его остановившихся на листе волнах дрожит белая звездочка среди небесной голубизны. Отлично, есть идея, есть над чем поработать!
Внук же очертя голову творил сложную композицию. На рисунке было огромное во весь лист зеркало и подснежник в стакане на туалетном столике, отразившийся в зеркальном стекле. Причем, отразившийся неадекватно! Здесь, по эту строну мира, был покой, сеточка паутины на углу зеркала и паучок в ней. А цветок в стакане печально опустил головку.
А в Зазеркалье была открытая балконная дверь, взметнувшиеся тюлевые шторы, край порхнувшего в вальсе бального платья и легкая рука, нечаянно столкнувшая со столика стакан с цветком. Летит подснежник, распластав листья, как крылья, летит затейливой лентой поток воды из падающего стакана — все сплошное движение!
Пока Саша, Даша и Ксеня бегали от деда к Петруччо и обратно, ахали и повизгивали от восторга, Николай стоял, прислонившись к книжным полкам и смотрел перед собой сомкнутыми глазами. На лице его было живейшее удовольствие и такое удивительно выражение, что Анатолий Евгеньевич чуть не спросил его: «Ну как?» Он вовремя осекся, но Николай положил ему руку на плечо и радостно произнес:
- Молодые все видят иначе...

6. Русаковы

- Да не отвлекайся ты, в третий раз начинаем!
- Щщщас! Глянь, Боярский по пятому каналу! Красава! Во кому седина идет, не то что мне!
- И тебе бы пошла, да лысина мешает, болтун! Ты чем старше, тем болтливее! Давай считать: Павлик с Настей и малышами, Аня с Юрой и Сережей...
- Семеро.
- Андрюша с Верой, Наташа, Алеша, Аленка...
- Двенадцать.
- Галя с Колей, Саша...
- Сашка приехал?
- Не знаю!.. Ну его! Не знаю. Ждут со дня на день.
- Наташка извелась вся.
- Дуреха! Зачем в Москву одного отпустила? А мы тоже с тобой хороши. Подумаешь, институт, пятый курс. Надо было их поженить, и пускай бы ехали вдвоем. Что в Москве институтов нет?
- Доучиться-то ей последний курс, нельзя же...
- И молодого мужика нельзя одного отправлять. Скажешь, нет? Вспомни-ка...
- Ну уж, Люсь, ты так и будешь до старости вспоминать!
- Ладно, проехали! Сашку-то будем считать?
- Стой! Забыл, сколько мы насчитали!..
- О-ох! Ну, давай по четвертому разу.
Русаковы засмеялись и начали все снова.
Серебряную свадьбу им справить не удалось. Как всегда не было денег и как всегда не было, где гостей принимать. Но за последние пять лет многое изменилось. У троих старших детей уже появились семьи. Наташа поступила в институт, благополучно закончила, и теперь осталось только диплом получить на руки. И что самое интересное — наконец-то расселили их коммуналку, оставив ее целиком за Русаковыми. Сильно полысевший Валера и потерявшая большую часть зубов в борьбе за многодетную жизнь Люся готовились справлять тридцатилетний юбилей.
А приглашать-то было и некого, кроме самих себя. Близких родственников у них уже не осталось, а дальние давно уже знать не хотели этих сумасшедших, которые все рожают и рожают, чтобы сесть им, малодетным, на шею.
Постепенно исчезли из их жизни и старые друзья, а новых наживать было некогда. На такие свадебные юбилеи обычно приходят свидетели жениха и невесты, но и с этим не вышло. Валерий школьный друг Стас, пройдя в свое время Чернобыль, десять лет назад умер от лейкемии. Люсина школьная подруга Таня вскоре после Люси вышла замуж за португальца и уехала с ним. Написала Люсе два письма в первый год о том, как там, в Португалии, жарко, и больше вестей о себе не подавала.
Друзьями остались лишь Морозовы.
И сначала только Галя. Николай как-то уж очень подчеркнуто не имел к их дружбе ни малейшего отношения. Валера сокрушался:
- Такая славная баба и такому зануде досталась!
- Брось! Нечего о чужой жизни судить, - ворчала Люся, а у самой кошки на душе скребли, когда видела Галины сиротливые глазки.
Но потом отношения с Николаем наладились, нашли мужики общие интересы, и Валера, наконец, признал:
- А Николай, вообще-то, ничего мужик. Глуповатый только, но не злобный, это главное.
Позже, когда пришлось перейти на работу в мастерские НИИ, где работал Николай, Валера и совсем его зауважал:
- Представляешь, мамка, его оказывается, весь институт знает. Он в дирекции поговорил — и пожалуйста, приняли меня. А попробуй-ка я на дурачка прийти! И в мастерских его все знают, за руку с ним здороваются.
Люся нисколько в этом не сомневалась. Конечно, Коля Морозов был из тех, кому хочется пожать руку. Он и в школе был такой: солидный, взрослый. И такой красивый — аж дух захватывало!
Что ж там у Гали с ним происходило? Он-то выглядел совершенно всем довольным, год от года становился все величественнее и благодушнее. А в Галиных глазах печаль с каждым годом была все глубже.
А потом вдруг что-то у них стряслось! Николай сник, как лопнувший шарик, погрустнел, растолстел, даже обрюзг. Стал часто гулять по выходным с сыном по Кронверку, забирали с собой и Павлика, а потом и Аню. Люся с Валерой, если выкраивалось времечко, присоединялись с Тимошкой на плече и Наташкой в коляске.
Вырастали старшие, уж выгуливать их не надо было, сами где-то бегали, а Морозовы все ходили гулять с Русаковыми по выходным.
Был такой день один, выходной, Галя побежала в магазин, а супруги Русаковы с Николаем Морозовым присели на лавочку в детском городке. Саша с Тимошкой по очереди гоняли по аллеям Кронверского парка на Сашином велосипеде, а младшие весело пищали в расписных домиках с лесенками и горками. Подбежала восьмилетняя Наташа, спросила о чем-то, а Николай посадил ее на колено и заглянул в ее  мордашку с грустной улыбкой:
- Люся, какое это счастье — дочка, доченька! У нас с Галей никогда уж этого не будет. А как бы я теперь все сначала начал!
И так он это сказал, что у Люси слезы так и полились! Засуетилась, зашмыгала, в сумку свою с головой залезла, чтобы не заметил. Но наверно заметил.

Когда случилась та беда, Галя позвонила по телефону и прокричала в трубку: «Люся, иди ко мне, я сейчас умру!..» Сама выбежала к ней навстречу по лестнице и чуть не упала на руки. Люся крепко обхватила ее и держала, пока Галю не перестала колотить дрожь. Потом вместе поехали по больницам: от Коли к Саше, от Саши к Коле.

Три недели спустя Люся навестила Колю в больнице. Долго не могла угадать его в обритом наголо,  чудовище с забинтованным лицом. Едва держалась, чтобы не реветь.
Вот так они, Русаковы и Морозовы, и держались друг за друга, так и выживали. Галя не давала Русаковым голодать. Подбрасывала то рыбки, то мяска, то крупки с вечными извинениями и конфузом. И самой Люсе было тяжело вспоминать об этом: не за это мяско с рыбкой она Галю любила. А за что — и не поймешь. Люся не мастерица была размышлять и рассуждать.
Галя была такая умная, все на свете знала и понимала. Вот, например, верила Галя в Бога и ведь так хорошо понимала, во что верит. Люся-то в школе не верила ни во что подобное: ни в Бога, ни в чертей, ни в привидения, ни в вампиров. А выросла, нарожала детей и поняла, что Бог, конечно, есть, и он, конечно, их хранит. Поэтому и не боялась ни нищеты, ни болезней, ни тревожной политической обстановки — всего того, что мешало разумным женщинам рожать. Не умея молиться, Люся лишь говорила Богу мысленно в тяжелые минуты: «Ну что ж ты, не подводи меня. Сделал такой дурой, что рожаю без конца, так заботься обо мне сам!» И Бог ее не подводил.
А может, это Галя за нее молилась больше, чем за себя?

На праздник Морозовы опаздывали. Уже съехались все старшие, семейные дети. Уже внучата успели напихать за щеки шоколадок и перемазать мордашки. А Морозовых не отпускала от себя Альбина Викторовна.
С самого утра Галя через каждые четверть часа напоминала ей, что они уходят на праздник, что это недалеко и что это не долго. Альбина Викторовна не возражала, но тут же все забывала и переспрашивала заново:
- К кому идете, к Люське, что ли, твоей?
А после обеда по телевизору началась «Карнавальная ночь» по каналу Культура. Та самая, «Карнавальная ночь», фильм Альбининой юности. И Коля обязан был сидеть рядом с ней, чтобы она могла сказать ему со вздохом:
- Смотри, я была совсем  такая же тоненькая, как Гурченко!
А он чтобы галантно ответил:
- Только гораздо красивее.

Галя в отчаянии звонила Люсе:
- Люсенька, не отпускает она Колю. Садитесь за стол без нас, мы через полчасика будем, немножко досмотреть осталось.
Но хозяева терпеливо ждали. А когда Галя, наконец, объявила по телефону: «Выходим!», Русаковы всех возрастов и полов с радостным ревом загремели ногами по лестнице и выскочили во двор, чтобы встретить своих единственных гостей прямо у двери. С одного конца старенького петербургского дворика мчалась толпа Русаковых, с другого конца выходили из дверей  под руку Морозовы. А наперерез им все шел, весело размахивая чемоданчиком молодой красавец-блондин.
Его сначала не заметил никто, кроме Николая. Он резко остановился и сжал Галину руку. Толпа Русаковых со смехом окружила их, подхватила под руки, но он повернул лицо к  приближающемуся Саше.
Наташа первая оглянулась по направлению его слепого взгляда:
- Смотрите, Саша, Саша идет!
Радостных криков, топота, хохота, визга и писка было столько, что соседи пооткрывали окна:
- Что там, свадьба?..
- Убили кого?..
- Горим, что ли?..
- Нет, это к Русаковым дети съехались!
- А-а-а, к Русаковым...
- Черт бы их побрал!..
- Счастливые!..

7. Наташа

- Ну как ты, зайчонок-русачонок?
Наташа повернула голову, но ответила не сразу. Ее припухшее лицо с коричневыми пятнышками было пугающе спокойно. Мягкие, медовые глаза смотрели и вглубь него, и вглубь себя, и еще в более непостижимую глубь. Потревоженная вопросом, она долго возвращалась оттуда, издалека. Наконец, бесцветно обронила:
- А?.. Ничего... Слушаю…
- И я послушаю.
Он опустился на колени перед диваном и прижался ухом к огромному животу. Там, под тканью ее платья, под туго натянувшейся кожей что-то происходило, что-то жило там, постукивало, двигалось, дышало. Потом вдруг сильно, резко повернулось. Маленькая беспокойная ножка уперлась в его щеку.
- Ох, Колюшка, осторожно, - прошептала с улыбкой Наташа.
А Саша даже испугался. Это движение было таким по-человечески осмысленным, что ему привиделось, как крошечный мальчик Коля встает там внутри на четвереньки, потом выпрямляется в полный рост, разрывая маму.
- Тихо, маленький, тихо, а то маме больно, - погладил он тугой Наташин живот.
Наташа задумчиво провела рукой по его щеке:
- Который час?
- Почти восемь.
Она кивнула, продолжая смотреть в неведомую глубь, и вдруг сказала:
- Мы поедем сегодня ночью.
- Откуда ты знаешь? Что? Уже схватки?
- Нет еще. Просто знаю.

Она знала это с утра.
День начался спокойно, только слабость была такая, что не хотелось двигаться. Чуть кружилась голова, и странная рассеянность опутывала по временам сознание. Собираясь завтракать, Наташа разбила чашку, разлила чай по полу и долго смотрела на осколки, вспоминая, что ей теперь с этим делать. Вспомнила, все убрала и ушла из кухни, забыв про завтрак.
Включила зачем-то лежащий на столе утюг и поняла это, лишь почувствовав запах паленого. Это пробудило ее, она чуть испугалась, выключила утюг, сняла его с пожелтевшей газеты и села с вязанием на диване, чтобы больше не натворить бед. Так и просидела, не вставая, несколько часов, и все слушала резкие, тревожные движения в животе.
Потом залился соловьем мобильник. Это звонил из Питера папа Коля. Его добрый голос будто в лоб ее поцеловал:
- Наташенька, девочка моя, у тебя все хорошо?
И затревожился голос в конце фразы. Затревожился…
- Да, папа Коленька, да, все хорошо, - мягко ответила она.
- Может, тебе лучше Сашу вызвать? Пусть бы он сейчас от тебя не уходил.
- Не надо, он и так скоро вернется. Часа через два дома будет.
- Только не задержался бы... Не задержится?..
- Нет, нет, - ласково отозвалась Наташа. В своем дремотном состоянии она и не удивилась его тревоге.
Поговорив с папой Колей, она вернулась на диван, положила руки на свой жесткий, какой-то угловатый живот и вдруг поняла, что час близок. Сразу все стало на свои места. Папа Коля ее ведь предупредил! Откуда он знает? Неважно. Он уж такой, что знает. Думая  об этом с тихой радостью и ощущая себя рядом с кем-то родным, она незаметно досидела до Сашиного прихода.
Проковыляла, опираясь на стенки, следом за Сашей на кухню, она вдруг вспомнила, что ничего сегодня не ела. Как-то забыла.
Саша всполошился, накормил чуть не с ложки: за папу, за маму, за меня, за малыша.
Поев, Наташа прилегла на кровать и быстро легко задремала.
Проснулась так резко, будто кто-то толкнул ее неделикатной рукой. Боль  растекалась по всему чреву, как отдаленные раскаты грома.
«Коленька, маленький, я с тобой», - шепнула Наташа сыночку, откинув одеяло и поглаживая вставший дыбом живот.
Сидевший за столом с ноутбуком Саша оглянулся на ее движение:
- Наташа, что?
- Сколько времени?
- Скоро двенадцать.
- Посмотри точно.
- Двадцать три сорок четыре.
- Двадцать три сорок четыре, двадцать три сорок четыре...
- Вызывать скорую?
- Нет, давай подождем.
В двадцать три пятьдесят три началась новая схватка.
У Саши так дрожала рука с мобильником, что никак было не попасть пальцем в цифры.
Путаясь и заикаясь, он назвал фамилию, имя, отчество, адрес.
- Роды первые?
- Да...
- Срочные?
- Не знаю... Это как, срочные?..
- Скажи, срочные, - отозвалась Наташа.
- Воды отошли?
- Наташ, там про воды спрашивают...
- Не отошли.
Потом одетая, приготовленная Наташа стояла, спрятав лицо у него на плече, а он обнимал их обоих, и Наташу, и ее живот с рождающимся Колей. И вдруг всем телом почувствовал ее новую схватку.
- Это оно?
- Да...
- Больно?
- Пока ничего...

Распрощавшись с женой в приемном покое, Саша долго стоял в растерянности. Был уже третий час ночи, темень и тишь, только нежно шуршал по асфальту майский дождь. Постоял Саша на пустынном тротуаре под фонарем с мобильником в руках. Почему-то не хотелось вызывать такси, пошел пешком. Куда-то.
Вот в Питере он из любой точки нашел бы дорогу. А здесь, в Москве... Но сидеть он не мог, все кипело внутри. И очень кстати поливало его сверху дождичком.
И помчался Саша быстрым шагом куда-то наугад, все равно куда, только бы вперед. Вот так мчался когда-то папа в ту ночь, когда рождался он сам.
Эх, папочка и мамочка, что ж вы так далеко-то!.. Некому успокоить сына, становящегося отцом.
Он шел, не чувствуя ног по пустым улицам, машинально читал их незнакомые названия и рожал... сонет.

Мы входим в мир, неся с собою боль:
Рождаясь, плачем, плача умираем.
Сквозь боль мы крохи счастья собираем,
Сквозь боль в десятый раз меняем роль.

Дитя, переболев, становится взрослее,
Глупец, переболев, становится умнее.
Невеста, боль познав, - женой моею.
И я, отцом рождаясь, Боже, как болею!

Любимая жена, твоя священна боль!
Ты мне вкусить хоть часть ее позволь,
Родить дитя, крича, с тобою рядом.

Как эта мука для меня сладка!
И как непостижимо далека,
И как бесценна за нее награда!

А Наташа, обезумев от боли, металась по койке и хватала ртом воздух. Женщина в белом халате, деловито проходя мимо ее койки, задержалась на минуту:
- Ну что, Морозова? А, хорошие схваточки, хорошие. Воды давно отошли?
- Д-да,.. А!.. А-а!...
- Ну, давай посмотрим. Потужилась! Еще!
- М-м-м.....
- Ну, вот и умница, прекрасно рожаем. Каталочку нам сюда, поехали детка!..

Сколько отмахал в эту ночь Саша, одному Богу ведомо. И вдруг, в очередной раз куда-то свернув, Саша разглядел в утренних сумерках знакомое название улицы. Подкатил к автобусной остановке первый автобус, довез до открывшегося метро — и через полчаса Саша был дома. Поднимаясь по лестнице, вытащил из кармана надрывающийся мобильник.
- Сынок, это я, мама.
- Мамуль, я только что Наташу отвез...
- Знаю, сынок. Ты не волнуйся, все хорошо. Папа со мной рядом, просит передать, что Наташа уже родила, так ему кажется. И мне тоже.

Наташа лежала, придерживая рукой на груди маленькое скользкое тельце. Ноги ее сводило от судорожной дрожи, в глазах ее плавали круги. Она едва понимала, что это такое перед самыми ее глазами, все в складочках и ямочках, с черными мокрыми волосенками.
- Ну что, парень, отдохнул, мамочку послушал? Давай в путь-дорогу. Ай да мамочка, ай да молодец! Так славненько родила, аккуратненько, все бы так! Хорошенького такого!
- Да?..
- Красавец! Девчонок с ума сведет! Отдыхай, детка, сделала свое дело, отдыхай!

И Наташа блаженно прикрыла глаза.

8. Саша

Александр Морозов чувствовал себя Колумбом. То, что делал он за эти последние десять лет, было первыми шагами по открытой им земле.
И как положено в истинном приключении, только-только увидя свою землю в туманной дали, он на радостях чуть не сел на мель. Но кто-то там с небес его как всегда хранил.
Закончив свой дипломный фильм, он почти равнодушно выслушал свою долю похвал и деликатных намеков на неформат и некассовость, собрал чемоданы и вернулся в Петербург с Наташей и трехлетним Колястиком.
Вообще-то  им следовало подождать. До рождения новенького Морозова. И это должно было состояться где-то очень скоро, совсем скоро. Но Наташа рвалась домой, в Питер, и уверяла, что чувствует себя прекрасно и ничего с ней не случится. А Саша, чувствуя близость забрезжившей земли, уверил себя, что она права. Ей же лучше знать, как она себя чувствует.
А если ждать родов, то потом еще месяца два-три придется прожить в Москве, пока с малышом будет более безопасно передвигаться.
Конечно, Наташа переоценила свои силы, и из поезда на Московском вокзале ее вывыволокли вдвоем: Саша и Петруччо, подъехавший с Галей на старенькой дедушкиной «вольве». Мама Галя, хватая ртом воздух, несла на руках перепуганного ревущего Колю.
- Роддом здесь какой поближе?
- Разберемся, - хмуро кивнул Петруччо и, нигде не задержавшись, доехал за считанные минуты.
В приемном покое заахали, закричали, тут же выгнали всех лишних за дверь, и спустя несколько минут послышался младенческий плач. Там за дверью взволнованно переговаривались, звонили по телефону, бегали, гремели больничной каталкой.
А перед дверью бегал Саша. Петруччо  ворчал, Саша огрызался, Галя сидела на стуле бледнела, краснела и плакала, а Коля дремал у нее на коленях.
Так родился сынок Валерка.
Когда, наконец, добрались домой, Гале стало так плохо, что Петруччо бросил внизу чемоданы, и подхватив ее под руки, почти внес наверх.
А там наверху уже стоял перед дверью Николай с пузырьком нитроглицерина и стонал:
- Галюша... Галюша...
Живо перехватил Галю из рук Петруччо и втащил в квартиру. Уложил, сунул в рот таблеточку нитроглицерина и крепко сжал ее руки в своих.
- Саша, как ты мог... Легкомыслие какое... - сказал он, наконец, негромко, боясь потревожить жену.
И Саша понял, что папа уж обо всем откуда-то знает. И как всегда не удивился.

Через несколько дней, придя в себя после этого приключения, Саша рассказывал домашним о своих великих замыслах. Галя удивленно качала головой. Деда Толя, казалось, не слушал, он блаженствовал: на руках у него сидел правнук Коля и рылся обеими лапками в его бороде.
Петруччо слушал, хмурил лохматые брови и, наконец, вымолвил:
- Одного художника мало. Я со своими поговорю,
- Но ты хоть как? Со мной?
- А куда я денусь.
- Программеров через Павлуху буду искать.
- Алегзандррро, мой совет, ищи самых придурковатых, вроде тебя.
- Вот спасибо-то!..
- Не, я серьезно. Начать-то придется с нуля. Денег мы на этом еще долго не увидим. Умный на такое не пойдет.
- М-да. Это верно.
- С чего начинаем-то?
- Дед, ваши с Петручей акварели не потерялись?
- Ну что ты, как можно! Я думал выставить их. Там было несколько очень удачных.
- Вот с этого и начнем.
- А давайте! - воодушевился дед, выпутывая бороду из Колястиковых рук. - С деньгами помогу.
- Ох, папа, - ласково погладила Галя его по плечу. - Мы с тебя совсем по миру пустим.
- Галчонок мой, а на что же мне еще деньги? Только на игрушки для внуков! Только как же все это будет называться? Музыкальная анимация? Компьютер-мьюзик?
А дед Николай как всегда смотрел вперед спящими глазами и улыбался.
В этот вечер нога Колумба впервые коснулась мокрого прибрежного песка незнакомой земли.
Успех первой их работы превзошел все ожидания. На Сашу свалилось сразу столько документации, счетов, договоров и заявок, что он в ужасе чуть не сжег все свои корабли, чтобы снова стать мирным домоседом.
- Тебе нужен коммерческий директор, - задумчиво сказал ему папа Коля, глядя спящими глазами на терзания сына. - Алешка Русаков что-то подходящее заканчивает, возьми его в дело. А Аленку в секретарши.
- Вот это да! - расхохотался Саша. - Клан Морозовых-Русаковых проект забацал! «Морозорусак», или «Русакомороз», «Русмор», «Моррус». О! Звучит клево! Моррус!
За пять лет «Моррус» стал солидной студией с бойкой командой программистов под руководством лысеющего Павла Русакова. А был там еще штатный музыковед, отчаявшийся в свое время найти работу. Была мастерская с тремя умельцами, готовыми хоть блох подковывать.
Хотел Саша себе еще и психолога толкового  приобрести, перепробовал четверых, но как назло все оказались неуживчивыми занудами и попытались навязать студии свои вкусы.
Тогда Саша набрался нахальства, пошел на прием к ректору духовной академии, где в юности посещал лекции для светских слушателей, подробно рассказал о своих замыслах и попросил благословения. Благословение ректор дал, помощь пообещал.
С тех пор раз в неделю в Сашину студию приходил русобородый Володя с такими ясными голубейшими глазами, что все  улыбались ему в ответ.
Вокруг них стали происходить удивительные вещи. Сначала они стали гвоздем сезона у российского бомонда, потом заинтриговали молодежь. Стало вдруг престижно зависать под Моррус.
Пресса настороженно молчала, не зная, как отнестись к такому неформатному явлению в шоу-бизнесе. Но потом появился почти полнометражный фильм «Каста Дива. Семь вариаций».
Студентка консерватории беленькая, как феечка, Серафима Астахова готовила для экзамена эту волшебную арию из «Нормы». Мама Татьяна Алексеевна и папа Кирилл Петрович, гордясь талантом дочери, приглашали родных и друзей — вроде как к себе приглашали. А родные и друзья слушали из-за стены нежное сопрано и вздыхали:
- Ну и Симочка, ну и талант!
Но двоюродный братец Саша Морозов, послушав некоторое время из-за стенки, уверенно шагнул к ней в комнату:
- Симушка, здравствуй, малыш! Извини, мешать тебе пришел, но дело серьезное у меня к тебе. Сижу вот полчаса и слушаю. Ты спела Каста Дива пять раз и все по-разному. Да?
- И что? - удивилась Симочка.
- Предлагаю вот что...
Так появились семь вариаций, исполненные небесным голосом студентки Симочки. И тогда пресса дрогнула и застенчиво заговорила о новом виде искусства, рожденном новым веком.
Студии, подобные Сашиной, повыскакивали было, как пузыри на лужах. Но оказалось, не так это просто: классическая музыка не давалась халтурщикам и не терпела пошлости.
А там захлопали крыльями и зарубежные специалисты. Их прогрессивная медицина, ищущая новые пути, открыла уникальное тонизирующее воздействие видеокассет Моррус с факсимильной подписью самого Александра Морозова. И тут же начала лечить с их помощью депрессивные состояния, наркоманию и ожирение.
Да и недоверчивая российская медицина все же отметила улучшение физического и психического состояния среди фанатов Морруса. А министерство образования  разрабатывало новые школьные программы, использующие диски Моррус.
Дети, молодые, взрослые, старики вдруг начали петь. Недосягаемая прежде высокая музыка сошла к ним на грешную землю и заговорила человеческим языком, наполнила до краев пустые души и позвала за собой. И пошли люди за нею, теряя по дороге злобу, алчность, подлость — весь мусор души, вымытый Музыкой, учась на ходу вере, надежде и свободной от секса любви.
А дома ежедневно после полуночи ждали Сашу вечно влюбленные Наташины глаза. В редкие выходные его с трех сторон обнимали детские руки: старшего, десятилетнего Коли, среднего, первоклассника Валерки, и маленькой Аленушки, заглядывающей в его сердце любящими Наташиными глазами и проникновенно поющей: «Па-апуська моя!»
После такого выходного Саша чувствовал, что может горы свернуть, дерзкие замыслы начинали клокотать в нем, лишая сна. Он в сотый раз пытался перечислить на бумаге все проекты, которыми надо заняться в первую очередь, и потешался над собой: жизни на это не хватит!
Открытая земля лежала у его ног, нетронутая, неизведанная, со всеми своими горными грядами, лазурными озерами, джунглями и пустынями. А он за оставшееся ему в жизни время успеет лишь прогуляться по прибрежной полосе,  жуя бананы, падающие в руки.
Это судьба каждого Колумба, что ж поделаешь!

9. Галя
Июньской ночью, когда даже крохотная комнатка-конурка, выходящая окном в стену питерского двора-колодца, и та не нуждается в освещении, в небольшом коттедже на окраине Питера сидели рядышком на кровати две женщины: молодая и старая.
Со стены напротив в сумеречной дымке дружелюбно улыбались им со старых мутных фотографий две хорошенькие девушки: одна с косой, уложенной короной, другая с кудерьками на белом лбу. А с другой стенки весело подмигивали им два бравых парня: белобрысый в штатском и темнобровый, с гладко выбритой головой, в военной фуражке.
Сидели на кровати Галя с Наташей и молчали. Им было хорошо вдвоем. Галя прижалась спиной к стенке, а Наташа свернулась клубочком, удобно пристроила большой живот и положила голову Гале на плечо.
Рядом за стенкой спит нежная беленькая Аленушка. А больше никого в квартире. Тихо.
Изредка они говорят друг другу шепотом:
- Не беспокойся, заюшка моя, мальчики уже большие, умные, им с папой на свежем воздухе хорошо.
- Не беспокойся, мамушка моя, папа Коля такой мудрый, такой самостоятельный. Саша за ним присмотрит. А папа Коля за Сашей присмотрит.
И обе посмеиваются в тишине.
А тишина в доме, потому что Саша впервые за десять лет решил устроить себе роскошный отдых и заодно осуществить одну давнишнюю фантастическую идею. Скинулись они всей компанией: Саша Морозов, Петруччо Ридняк, Паша Русаков и хозяин строительной фирмы Максим, муж восходящей оперной звезды Серафимы Астаховой. И купили они землю, на которой стояла когда-то маленькая деревушка Затюшино.
В начале лета, выпустив очередной удачный проект «Шехерезада» и оставив на рабочем месте сердитого директора Алешу Русакова, отправились они строить деревню. Саша взял с собой сыновей. И вдруг старенький слепой папа Коля сложил в сумку драгоценный дедовский инструмент и заявил:
- Я тоже еду.
И объяснять ему, что инструмент совершенно не понадобится, там все делается фирмой Максима совершенно другими технологиями, - было бессмысленно. Папа Коля с тяжелой сумкой на плече стоял, как монумент.
Вот и уехали. Максим следит там за ходом работ, а  ребята разбили рядышком палатки и наслаждаются жизнью. К концу лета должно появиться  семь домов — заходи и живи. Обнесены они будут забором, а на расписных воротах будет табличка «Затюшино»

- Мамушка, скажи мне честно-честно...
- Что, заюшка?
- Тебе не тяжело, что мы  с тобой живем? Выселили вас с папой из вашей комнаты сюда, в такую маленькую...
- Девочка моя дорогая, я так счастлива, что вы со мной. Так хотела иметь много-много деток, как твоя мамочка, да Бог не позволил. Зато ты мне внуков подарила. Внуков и внучку. И Саша теперь со мной рядом. А там, где Саша, мне всегда хорошо.
- Знаю, мамушка... А мне-то как с тобой хорошо. Могу свернуться так клубочком и помурлыкать на твоем плечике. Мамочке всегда некогда было, она всю жизнь, с утра до ночи, жу-жу-жу, как пчелка, туда-сюда, туда-сюда!.. Только рядышком присядем — скок! - чайник! - скок! - белье! - скок! - носки чьи-нибудь дырявые. Ночью до кровати доберется — и сразу заснет до утра. И папа все на работе. Не к Павлушке же мне прижиматься — он еще и по затылку наподдаст! Теперь вот и Сашу мне домой не дождаться. А дождусь — на него дети вешаются. Только ночью мой. А вот ты теперь всегда со мной, и мне так хорошо... и Люля радуется, слышишь?
- Слышу, роднуленька... Слышу нашу Люлечку...
- Как ты думаешь, хорошо это, что я все детей рожаю? Подруги смеются: хронически беременная.
- Это счастье... А почему спрашиваешь?
- Да вспомнилось… Все думаю... Помнишь, Саша пытался с психологом работать, да не получилось. Странный такой был, Вячеслав, во всех Сашиных работах видел... как-то он так говорил... ну, в общем,  какая-то неудовлетворенность... сексуальная... А меня убеждал больше детей не рожать. Я тогда Аленку ждала. Видел же мой живот, - так нет, соловьем разливался. Многодетные женщины, говорил, приносят здоровье мужей в жертву своему инстинкту. Из-за того, мол, что я то беременная, то недавно родившая, он должен воздерживаться. Вы, говорил, кастрацией своего мужа занимаетесь...
- О, Господи!.. Так и говорил?
- Ага! Представляешь? И меня обучал, как мне мужу  предлагаться, чтобы он возбуждался. Представьте, говорит, что я ваш муж. Как будете предлагать?
- О-ох!.. А ты?
- А я говорю, - полюбезнее стараюсь, - наверно, так же, как и ваша жена. А он — нет, говорит, жены у меня, развелись!
И обе тихо смеются.
- Знаю, что глупость, а тревожно мне теперь. Как там Саша без меня обходится, когда я на последнем месяце? Может, думаю, подсунул ему психолог бабу какую-нибудь... Из добрых побуждений... Мамушка, родная, ну, знаю, что глупо...
- Подсунуть... Роднуленька, это младенцу можно вместо груди пустышку подсунуть — пусть сосательный рефлекс удовлетворяет. А если привьется такая привычка — рефлексу потакать, так и будет он долго-долго соску требовать. Как Колястик у нас до четырех лет с соской ходил. Если человек не умеет с инстинктами справляться, то он как Коля с соской. Сейчас всем так уж хочется упростить человеку задачу: есть инстинкт — удовлетворяй, чтобы себя не огорчать. Как можно себя огорчать — ах, караул, психологические травмы! Знаешь, заюшка моя, у русского человека был пост рождественский, был пост пасхальный и два поста летом, - не вели половую жизнь в это время. Сколько веков с этим жили, и никаких трагедий не устраивали, по десятку детей при этом имели.
- Умная ты у меня мамушка...
- Да какое там.. А насчет Саши не думай, он из младенческого состояния вышел, двадцать лет назад вышел. Помнишь, как это с ним было?..
- Да, помню...
- На всю жизнь прививка...
Обе замолкли и еще теснее прижались друг к другу. За раскрытым окном затихает городской гул. Над глухой стеной, заслонившей окно, светится сиреневая полоска ночного июньского неба и наполняет комнату светом добрых сказок.
- Знаешь, мамушка, я почему-то счастливая. И за что мне это? Не красавица, средненькая такая, с коровьей фигурой. И не умная... А почему-то счастливая. А ты? Тебе, наверно, бывало очень плохо?
- Почему ты так думаешь?
- Не знаю... Когда я была маленькая, мне казалось, что мама тебя очень жалеет, и тревожится даже... Мамушка, я нехорошо говорю?.. Ты не обижаешься?..
- Что ты, родная, совсем нет. Просто бывало у меня... не знаю, как сказать... Никогда не верила в свое счастье. В молодости в самые лучшие минуты я знала, что вот это у меня сейчас счастье, а потом его не будет. Как будто заранее с ним прощалась. А оно, счастье, погуляло где-то и вернулось ко мне. И верю теперь, что навсегда... И так это непривычно... Умру, наверно, скоро...
- Ой, мама, ты что говоришь-то!
- Ну-ну-ну, заюшка моя, прости, сболтнула что-то старушечье, сама не знаю зачем!..

Обе, успокоившись, замолкают и продолжают думать каждая о своем, ничуть друг другу не мешая. Наташа представляет себе, как где-то там, в неведомой земле Затюшино, сейчас спят в палатке ее дети, кудрявый Колястик и щекастый Валерка. А я ними рядом папа Саша. Спит ли? Если спит, то беспокойно, как всегда. Раскидывается то в одну, то в другую сторону, невнятно разговаривает во сне, а лицо такое беззащитное.
А если не спит, то стихи сочиняет. Уж так его голова устроена: творит, творит, творит без отдыха, во сне и наяву.
А папа Коля, наверно, в палатке у Петруши. А если приехал к ним, как обещал, священник Володенька, то они втроем, конечно, не спят. Петруша с Володей всю ночь будут говорить, а папа Коля будет их слушать с таким лицом, будто цветок нюхает.

А Галя, согретая Наташиным теплом, думает о своей смерти. Думает тихо и ласково. Она счастлива, что может так думать о ней: без страха, без ропота, только с теплой благодарностью, что разрешила ей изведать счастья в земной жизни.
Сколько раз могла бы забрать ее с этой земли — с самого-то рождения!
Почти забрала, когда рождался Саша, но сжалилась и вернула. Стояла близко, когда обрушилась беда на Колю и Сашу, совсем близко стояла, уж и сковала судорожной болью все тело, и тьмою глаза застлала, но отпустила, опять сжалилась.
Столько раз в те первые страшные года казалось, что умирает от усталости, когда нужно было работать, работать и работать, и выхаживать Колю, и возвращать к жизни Сашу – и откуда силы брались! Выжила ведь…
Вот недавно, всего-то восемь лет назад, когда на ходу, на бегу родился маленький Валерик.  Спасибо Петруше, дотащил ее по лестнице домой, а она как будто с каждым шагом от земли уходила. Поднималась, только чтобы Колю увидеть и умереть спокойно. А он ее на руки взял и у смерти отобрал.  Не обижайся, старушка смертушка. Не обижайся, ему можно ведь, да?..
Наверно, смерть не обиделась, дала еще и на внучку полюбоваться. И еще на одну Галя скоро полюбуется, на Люлечку, Людмилу. Наташа еще думала Галинкой назвать, но Галя попросила этого  не делать. Страшно давать маленькой свое усталое имя.
Погоди еще немного годков, добрая старушка смерть. Галя должна Наташеньке помочь вырастить малышку, а потом уж как знаешь. Зря ведь не заберешь, правда?
Только забери сразу… В полном рассудке и сознании… Чтобы не видели дети и внуки превратившуюся в растение бабушку… Страшно умирал дед… Тягостно уходила мама Аля… Не надо так, ладно?..
Неужели там, на Кронверкском проспекте, еще цветет сирень? Оттуда долетает аромат по тихому ночному воздуху. Или это от лилового неба так сиренью пахнет, любимым Колиным цветком?
Небо как будто побледнело, неужели светает?
Вот уж и новый день начался. Вот оно счастье!.. Спасибо!..

10 Николай

-  Дядь Коль, ну зачем я тебя везу? - грустно допытывался Петруччо, выруливая с проселка на шоссе. - Чего тебе дома делать? Коляшка — он ясно, зачем едет. Да и то баловство! Я же предлагал привязать к двери за ниточку — как раз дверь сегодня навесили новенькую — раз и порядок, испугаться не успеешь!
- Не хочу без укола, - мычал Коляша, любовно поддерживая распухшую щеку.
- Да ладно, как хочешь... А ты, дядь Коль, на кого меня покинул? Я же без тебя с Володькой поссорюсь.
- Не надо ссориться, - улыбался ему Николай.
- Сам не хочу, а так выходит. Ты сидишь рядом, мы хоть до утра с Володькой толкуем — и все мирно. А чуть тебя нет — разругаемся в пух. Стыдно потом друг на друга смотреть. Ну, дядь Коль, давай я тебя потом обратно верну? Коляшку с рук на руки сдадим — и назад, а?
- Нет, Петруша. Уж ты меня прости, нужно мне. И обязательно сейчас, скорее.
- Что хоть нужно-то? Может, я бы помог? Или секрет?
- Секрет... да что секрет... Знать бы, в чем дело... соломки бы, что ли, подстелить...
- Мистический ты у нас!.. В боях экстрасенсов зря не участвуешь. Сделал бы их там всех на раз! Знаешь анекдот? Приходит к экстрасенсу Ксюша Собчак... А черт, тут же Коляшка!.. Ну, тогда приходит к экстрасенсу президент Трамп...
Николай слушал Петрушины анекдоты с нежностью. Тревожится за него мужик, вон как разговорился. Это наш-то молчун Петруччо! Тревожится. Чуткий. Весь в деда Анатолия, недаром до сих пор вместе живут.

Сегодня Николай проснулся утром в сильной тревоге. Долго не мог понять, в чем дело, и это особенно беспокоило: страшен невидимый враг. Прошелся немного по лужайке со своей тростью. Это в городе легко и без трости, а тут приходится тропинку исследовать. Нет, вокруг все хорошо, все в порядке. Сунулся в палатки к ребятам, поздоровался. У всех порядок, только Коляша грустный — зуб раздуло.
Что такое зуб! Подумаешь! Петруччо, заводи мотор, отвези его бабуле, пусть с ним к зубодеру съездит.
Вот оно! Сразу как будто вспыхнул огонек индикации. Нашел. Иду по следу.
И поехал к общему удивлению и грусти.

- Коляша, как зуб?
- М-м-м? Ничего, деда. Вчера болел, а сегодня только поднывает. Терпимо.
Мальчик прижался распухшей щекой к плечу деда и, кажется, собрался подремать.
Город приближался с каждой минутой. Николай чувствовал, как тяжелел воздух от дурного газа и пыли, как нарастал отдаленный вой цивилизации XXI века. Ближе, ближе.
Где же это едем? Пахнуло креозотом — железнодорожное полотно рядом. Потом речной водой потянуло. Уже мост? Ну да, почти дома.

- Ой, Коленька, ой, солнышко! - запричитала Галя, увидел перекошенную Колину мордочку. - Сейчас, сейчас, одеваюсь и едем.
- Ну что, дядь Коль, я тебе не нужен больше? Тогда я к стоматологу их закину и к деду проедусь, как он там один.
- Дедушка звонил сегодня утром, - крикнула из комнаты Галя, - съезди к нему, Петруша.
- Где Наташа? - вдруг заволновался Николай.
- Бабуля, я тоже с тобой, я тоже буду Колин зубик лечить, - Аленушка деловито надевала красные сандалики.
- Да, возьмите ее, пусть прокатится с вами, - отозвалась Наташа из-за двери.
Голос ее не понравился Николаю. Был он неживой, как сквозь сон. Закрыв дверь за Галей и детьми, он устремился к ней.
- Папа Коля, и ты приехал. Вот хорошо. А я что-то раскисла... Руки-ноги дрожат...
- Да ты же со дня на день...
- Со дня на день... Устала ждать... Все слушаю, слушаю, слушаю... Очень боюсь прозевать, как тогда с Валериком...
- И не чувствуешь ничего?
- Нет... нет... А вся как ватная сегодня. Сашины последние стихи начала набирать — он же растеряет, а потом забудет, - так и закончить не могу, рук не поднять...
- А какие там у него новые стихи? Почитай-ка!.. - и Николай присел на кровати рядом с ней.
- А вот слушай: «Я был слепым, наверно»... О, Господи, я же не это хотела...
- Читай-ка, читай! Я такое еще не слышал!
- Да?.. Ничего?.. Ну ладно...

Я был слепым, наверно, от рожденья.
Во всем искал свое лишь отраженье.
Сердился, чуя света приближенье
             И тень креста.

Я был слепым, но я не знал об этом.
Жил в темноте, шарахаясь от света.
Лишь в книгах для слепых искал ответа,
            И так устал!

Теперь земное притяженье мне не страшно!
Счастливец, не вступлю я в ту же реку дважды.
Я был слепым — и вот прозрел однажды!
            Мой день настал!

Дослушав, Николай задумался о сыне и на несколько минут забыл о Наташе, а когда вернулся душой к ней, то утренняя тревога опять сняла его с места.
В Наташе что-то происходило. Или не в Наташе, а где-то рядом. Протяни руку и коснись! Как странно шутит порой слепота!
Не желая пугать Наташу своей тревогой, он засуетился:
- Давай-ка, Наташок, пообедаем. Что там нынче у бабы Гали на плите?
- Не хочется, папа Коля...
- Как так не хочется? Надо, надо.. Пойду пошарю.
По пути зашел в детские комнаты. В этой Аленушкина кроватка. В этой двухэтажный небоскреб для мальчишек.
Где она? Здесь, в углу...
Он не пытался думать, зачем понадобилось ему снимать с гвоздя маленький шершавый от облупившейся краски образок. Просто снял, торопясь и волнуясь, повесил на шею, чтобы не потерять, и поспешил на кухню. Может понадобиться кипяченая вода. Много. Где-то здесь пустая кастрюля. Налить и на огонь. Что-то еще... Чайку Наташе... Может, конфетки найдутся?..
Только подумал о Наташе, как услышал слабый вскрик из комнаты.
Промчался из кухни, как молодой зоркий тигр, не чуя ног.
Наташа стояла, посреди комнаты. Он ощущал ее, как тяжелое облако ужаса и отчаяния:
- Папа, потуги... воды у меня...
Он схватился за телефон. Почти не понимал, что говорит, слышал только Наташин крик:
- Схваток же не было!.. Почему?..А!.. А!..
С трудом убедившись, что вызов принят, он пробежал по коридору, открыл настежь входную дверь и обратно к Наташе. По пути наткнулся на груду чистого белья на столике. Видно, Галя приготовила гладить. Схватил что-то большое, вроде простыни.
- Папа, ты где?.. Не уходи... - Наташа в ужасе цеплялась за его руки, пока новая волна потуг не сбила ее с ног. Она опустилась на пол, мыча что-то несвязное.
- Я с тобой, маленькая, успокойся, успокойся... Сейчас родишь, не бойся ничего, - бормотал он, осторожно опуская на пол ее голову и стаскивая с ног мокрое белье. - Гляди у меня образок-то... Вот он, гляди... Она мать — и ты мать...
Он не понимал, что говорит. Но Наташа затихла, тяжело дыша, и свинцовое облако ужаса вокруг нее стало заметно таять.
Он не знал, что делать дальше, но не думал об этом. Между Наташиных судорожно дрожащих ног было, - он это чувствовал всем существом своим, - было что-то круглое и горячее. Слепо повинуясь ведущей его воле, он расправил на руках ткань, висевшую у него на плече, и подставил под это маленькое и круглое. Круглое, как чудный неведомый золотой плод...
- М-м-м, - простонала Наташа, - и на руки Николаю с бульканьем и хлюпаньем вынырнуло крошечное нежное существо, тут же издавшее победный крик.
Миг осознания был подобен прозрению.
Он ясно увидел все разом.
И озабоченные лица врачей, выходящих из  машины во дворе.
И худенькую Галю в сером платьице, в коридоре стоматологической клиники. Галю, сбереженную от этого жестокого зрелища.
И залитое слезами милое Наташино лицо.
И седого безобразного на вид старика с зажмуренными глазами.

И вот, отчетливо видя, что делает, он бережно перевернул красненькое от натужного крика тельце на спинку и заглянул в лицо. Ребенок на мгновение притих и открыл навстречу деду мутные синие глазки.
И тогда в груди Николая будто огромная птица всплеснула лохматыми белыми крыльями. А из открытого окна повеяло небесным ароматом давным-давно отцветшей сирени.