Сборник Неведомый путь

Предисловие от руководителя проекта

Когда читаешь современную прозу, редко доводится одновременно наслаждаться и глубоким смыслом произведения, и великолепным стилем изложения. «Неведомый путь» — та самая редкость, дочитав которую
сожалеешь, что всё, конец. А хотелось бы читать еще и еще…
Избрав для героя необычное, фантастическое место
рождения, автор, собственно, описывает нашу, земную, человеческую жизнь. Но как описывает! Привычное и, казалось
бы, абсолютно понятное вдруг становится необычным, предстает в совершенно ином свете под удивительным взглядом
автора. Знакомые со школьной скамьи притчи, поговорки
словно оживают перед глазами и раскрывают читателю новый, потаенный смысл. С каждой строкой задумываешься всё
больше и больше, потихоньку начиная примерять путь героя на себя, сравнивать, вспоминать, находить свои ошибки.
Авторский язык, прекрасный, точный, грамотный, отсылает читателя к давно прочитанной и подзабытой классике – до ностальгии, до мурашек по коже. Красивейшие описания природы, сочные
определения, сравнения, метафоры — услада для глаз и души.
Книга долго не отпускает, держит под впечатлением, от которого и нет желания избавляться. Хочется смотреть через призму этого замечательного произведения на себя, на близких, на мир, излучая добро, как его
излучает, буквально выливая на читателя, сам автор.
Если после осознания глубочайшего смысла этой повести мы все станем хоть капельку добрее и понятливее, значит, автор безусловно достиг важной цели!
Елена Наливина,
составитель серии «Международный фестиваль
Бориса и Глеба», Интернациональный Союз писателей


МИГ РОЖДЕНИЯ

Тьма. Безмолвие. Холод. Так ли?
Как описать мир, что был до начала мира?
Тьма? Но кто же вглядывался в неё?
Безмолвие? Но кто же вслушивался в его мёртвый поток?
Холод? Но кто пытался в нём согреться?
И долго ли спал он мёртвым сном, невидимый, неслышимый, неощутимый?
Вечность? Или один ничтожный миг перед началом всех
начал?
Свершилось! Вот оно! Пронзая, комкая, воспламеняя
мёртвое безмолвие, полетело над миром Слово и вмиг заполонило собою:

– Люблю!
– Люблю!
– О, прекрасна ты, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза
твои голубиные...
– О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! И ложе
у нас зелень...

Может, был то шёпот, но он был подобен крику. Может,
был то крик, но кому было услышать его?!
Но услышало! Возникло из пустоты, задышало, забилось и
услышало:
– Люблю тебя!..
– Люблю, люблю!..

Растёт крохотная звёздочка, растёт, набирает силу и ловит,
впитывает великое Слово!
Больше не пуст и не одинок мир. Стал он светлым и тёплым – ибо есть в нём Светило!
Стал он добр и уютен – ибо есть в нём Свет и Тепло!
Наполнился он благозвучием – ибо есть в нём Слово!

Вечность прошла или миг единый, кто знает, но взрастило
Слово из крохотной звёздочки новое Слово.
И проснулось оно для жизни.
Сон... сон... сон..
Нужно ли просыпаться, если в мире есть только сон... Он
всегда был и всегда будет... Сон-н-н-н...
Холод!.. Откуда этот холод, и мрак, и страх?.. Помогите!..
Прежнюю тишину разрывают раскаты грома!..

– Голубушка! В чём дело? Вы что это здесь напороли?! Кто
у меня такую работу примет?!
– Ой!.. Извините, сейчас переделаю!.. Простите, плохо
себя...
– Деточка! У нас не богадельня, а серьёзный проект! Не можете работать – вон у дверей очередь, все на ваше место хотят!

Страх! Тоска! Гибну! Всё гибнет вокруг! Почему?.. Откуда
эта беда?..

– Ну что же, всё благополучно. Регистрирую беременность:
шесть недель, беременность первая...
– Первая!..

Расступились тяжкие тучи, просияло Светило.
Где они, эти тучи? Ушли давно.
Давно, давно всё это было… Было ли? Но ведь что-то пробудило от безмятежного сна. Пробудило и ушло.
Покой... покой...покой... тепло... мир...
Мир – это покой и тепло... Покой – это тепло и мир... В
этом мире – Я. Что это – Я?

– Ну-у… правда? Это я, значит, буду папой? А ты будешь
мама!.. Мама!..

Как сияет оно, как ласкает! Каким светом омыло меня моё
чудное Светило... Теперь я знаю, как назвать его – МАМА!
Я нежусь и расту, расту, расту в его лучах.
Я уже такой большой и сильный. Я стал другой. Во мне откликнулась та же музыка, что и вокруг меня.
Звучит она неумолчно: туммм-тутумммм! туммм-тутумммм!
А во мне всё подпевает: тимммм-титиммм! тиммм-титиммм!!!
Я всё твёрже! Я всё жёстче! Я уже сам двигаюсь, когда хочу.
Сунься сюда тёмная туча – не испугаюсь!
Да я её просто на кусочки раздеру и проглочу! Могу! Только ещё не знаю как!

– М-м-м...
– Что с тобой? Тебе плохо? Сядь!
– Ничего... ничего...

Ох и давно всё это было! Какой я был тогда маленький и
смешной! Теперь, с вершины прожитых веков, оглядываюсь
назад – маленький комочек живой плоти. Даже головы толком
не было!
А теперь есть! Теперь я мудр и знаю этот мир, как свой
хвост. Он у меня очень красивый! Я им шевелю, когда двигаюсь. И с боков у меня что-то выросло, так приятно копошится.
Это я плаваю.
И вижу удивительные картины. То я плоский ромбик, отливаю серебром в лучах моей Мамы. То я весь круглый, всеми
красками переливаюсь! А хвост-то у меня – хорош! И глаза
есть: я вижу ими округлый плотный свет моей Мамы. И жабры
есть: ими я вдыхаю Маму.
А рот-то у меня какой! Я им пожираю всё на своём пути.
Жру, жру без конца! Всё живое мчится прочь от меня, но я настигаю и...

– Что с тобой! Что ты злишься!? Что я тебе плохого?..
– Нет, нет, прости!.. Я какая-то ненормальная стала! Сама
не знаю, что говорю! Прости, милый!..

Мчится... Жабры...
Что-то в памяти было, но накатилась волна и смыла, как
след на мокром песке. Ещё волна, и ещё – и вот всё чисто и
гладко во мне.
А след-то где? Хочу оставлять следы! Я для этого рождён.
Это когда-то давно я думал, что плаваю. И жабры... не помню, что это такое… Но теперь-то я умею думать и чувствовать. Я всё знаю о жизни: вон какая у меня огромная головища
для этого! Я знаю, что руки и ноги мои созданы для тверди. А
хвост ничуть не мешает…
А разве он был, этот хвост? Не помню. Зачем он мне, если
есть руки и ноги. Хочу оставлять следы! Хочу!
Где-то близко твердь, совсем близко,,, Сейчас, сейчас коснусь!.. Ещё немного!... Есть!

– О!..
– Что ты?
– Не знаю!.. Это Он, наверно!.. Он шевельнулся...
– Уже? Не может быть!..
– О!.. Это Он!..

Прекрасен и велик мой мир! Он мой! Он создан для меня.
Я был в нём всегда и буду всегда. Я и Мама! Мама и я!
Мне хорошо, когда её голос весел, когда ей нигде не больно
и легко дышится.
Мне плохо, когда она устаёт и жадно ловит ртом воздух,
а сердце её выбивает гневную дробь. И я мечусь, мечусь, не
ведая, что делать!


А если рядом Папа, то я счастлив, потому что счастлива
Мама. Льётся, льётся в меня потоком её любовь по длинному
канатику, который начинается у меня в животе и уходит куда-то в вечность. И я расту...
И хочу пищи. И побольше. Я знаю, какая это хорошая
штука. Она приходит с бульканьем и журчаньем откуда-то из
вечности, и Мама тут же начинает её готовить для меня. Вся
твердь вокруг наполняется аппетитными звуками, приходит в
движение. И я тоже в предвкушении трапезы кручусь, приплясываю, дёргаю свой канатик: скорей, скорей!
И вот кушать подано. Какой сытый вкусный покой наполняет моё тело. Засыпаю в блаженстве!


– Такой жор на меня напал, ужас! Всё время есть хочу!
– Ну и ешь на здоровье!
– Нельзя! Врач ругается! В весе много прибавляю. А как
хочется!..


Фу-у-у! Теснотища! Удивительно нелепый мир! Не развернуться в нём с моими способностями!
Вечные запреты и ограничения. Зачем ты мне их выдумала? Как ты вообще собираешься решать мои проблемы в этой
тесноте? Удивительное легкомыслие!
И сколько можно на меня давить?!
Как загрузит свой желудок и твёрдым, и жидким, как пойдёт вокруг и треск, и гром, и урчание – не знаешь, как повернуться, не то что сосредоточиться на моих мыслях. Никаких
условий для развития!
Ну вот опять! Кончай, говорю! Я вовсе не нуждаюсь в твоей пище! Сам добуду, какую захочу.
Слышишь? Прекрати на меня давить, а то как двину ногой!


– Ух ты! Как запрыгал! Футболист! Весь в меня! Тебе не
больно?
– Немножко... Приятно... Радостно... Маленький мой...


Сколько можно терпеть это унижение! Почему я должен
зависеть от чьей-то призрачной воли? Кто вообще дал ей право носить меня в себе? Она меня спросила? А может, это я её в
себе ношу! Хорошая мысль! Почему бы и нет. Я – венец природы. Ничего не вижу вокруг совершеннее себя!
Только эта дурацкая пуповина... Как она меня унижает!
Какая мука! Стоит только мне собрать силы для последнего и
решительного боя, она опять отравляет меня своей любовью,
всякой сладкой благостью! Опиум для народа – вот что это такое! Я противен сам себе!
Нет, это больше нельзя терпеть! Оторвать её от себя – и
быть навсегда свободным от... кого... Ни от кого! Нет там ничего, кроме природных катаклизмов! Есть только Я! Это звучит
гордо!
Да рвись же ты, наконец!..


– Скорая? Тут у нас роды!.. Первые... срочные... беременность первая... Диктую адрес!..


Мама! Сжалься, не прогоняй меня!
Помилуй, я же твой! Вся жизнь моя в Тебе!
Что делать мне теперь? Прости, смилуйся надо мной!
Я ведь ещё так мал, слаб и глуп. Лишь чуть-чуть умнее стал
я, ибо осознал глупость свою...
Больно!.. Страшно!.. Гибну!..
Ма-а-а-м-а-я-я-я-я-я!..


– Ну вот, какой славный пацанчик родился! Крикун, голосишко хороший – в депутаты пойдёт! Смотри, мамочка, на
сына!
– Это… он?.. Маленький мой!.. Здравствуй!..


КРАСНОЕ ЯБЛОКО

Яблоко лежало у неё в ладонях и будто светилось изнутри. Она смотрела на него задумчиво и как-то печально. Потом нерешительно улыбнулась и, закрыв глаза, откусила…

Он носил это яблоко весь день в рюкзаке. А рюкзак с
собой. Везде. Потому что подходящий случай мог выпасть
каждую минуту.

Два дня назад Он забрал с почты посылку от краснодарской бабушки. Коробку пришлось взвалить на плечи. Он не подумал, что она окажется такая большая и тяжёлая.
Дома мама вскрыла коробку, и по комнате понёсся такой
аромат, что хоть ложкой его кушай да чаем запивай!
Яблоки лежали в коробке не как попало, а аккуратными
рядками. Каждое в тряпочку запелёнуто, чтобы не побились
в дороге.

И все как на подбор красные. Отбирала бабуля для любимого внука.
Он хорошо помнил в бабулином саду эту яблоню, которая давала такие красные яблоки. Когда Он был маленький,ему казалось, что эти красные яблоки у неё в стволе просвечивают.

Он взял в руки одно, взял другое.

– Осторожнее, – заворчала мама. – Не хватайся так.
Съешь сперва одно.

А Он и не ел. Он вынашивал хорошую идею.

И потому надо было выбрать подходящее яблоко. Вот
такое! Самое крупное, самое тёмное, даже чуть с лиловой
тенью. И как будто из камня выточенное, такое блестящее и
идеально ровное. Даже странно в руке держать, кажется, что
должно быть тяжёлым и холодным. Нет! Живое!


И Она сразу поймёт! И если возьмёт – то да… А если
нет – то…

Долго не мог пристроить яблоко. Ему хотелось положить
его в нагрудный карман, чтобы у сердца. Но куртка оттопырилась совершенно неприличным образом.

А если в карман брюк? Вообще жесть! Вот большое какое! Куда его?
Значит, в рюкзак.

Он долго искал по всей квартире красивый подарочный пакетик. Но всё, что попадалось под руку, было какое-то пошлое. Оно оскорбляло его вкус и то высокое чувство, которое Он к Ней питал.

Помаявшись, Он остановил свой выбор на простом полиэтиленовом мешочке, решив, что аккуратно освободит яблоко прямо в рюкзаке и протянет на ладони.
Весь день Он ходил за ней следом все перемены. И всё
никак не мог улучить момент. Она то бежала куда-то с подругами, то стояла в посреди толпы и громко смеялась. Иногда Она взглядывала куда-то поверх Его головы и равнодушно отворачивалась.

И Он знал почему! Потому что Он мелкий. Одного роста
с Ней. А должен быть выше хотя бы на полголовы, чтобы
смотреть сверху. И плечи должны быть раза в два шире. И
вообще надо бы уже усам расти. А то стыд! Голос уже взрослый, Он нарочно басил, как мог, – а рост как у младенца.

Смешно на такого смотреть.

Но Он упорно шёл за ней следом, и плечо его приятно
давила лямка рюкзака, где пряталось яблоко.
Закончился последний урок. Он торопливо пихал в рюкзак учебник и тетрадь. Вдруг через плечо сунул нос вредный
одноклассник, как раз такой, как надо: с ростом, и с плечами, и с усами.

– Это чего у тебя? Яблоко такое? Ничччо себе! С целую
голову! Дай кусить!
– Не дам. Отвали, – сквозь зубы промычал Он.
– Прям всё сам и сожрёшь? Э-эх! – И вредный одноклассник, обидно щёлкнув Его по затылку, побрёл своей дорогой.

Но чёрное дело было сделано. Со всех сторон полезли любопытные носы – посмотреть на такое яблоко с голову величиной.

Он растолкал всех, выскочил в коридор и запнулся. Она
стояла у окна и озабоченно рылась в сумке.

Одноклассники проходили мимо, а Она всё рылась и рылась. И никак не могла что-то там найти.

Он сделал шаг. Ещё шаг.

Сунул руку в рюкзак.

Если теперь его на ладони дать, то опять толпа сбежится.

Правда, все уже разошлись. Но вдруг.

Он встал рядом у окна. Она покосилась на него и ещё
глубже зарылась в сумку.

Тогда резким движением Он выдернул яблоко из рюкзака, как меч из ножен. И сунул Ей прямо в руки.
– Тебе. Ешь. Вкусное…

Она вздрогнула и стала багровой, как яблоко.

Оба замерли. И смотрели оба на яблоко, боясь встретиться глазами.
– Ешь… ну пожалуйста… ешь.

Он так боялся, что сейчас кто-то увидит это яблоко в Её
руках. Пусть бы Она его съела скорее. Съест или не съест?
Она перевела дыхание, нерешительно улыбнулась и, зачем-то закрыв глаза, откусила.


Ей хотелось кричать от боли. Едва успокоившийся больной зуб проснулся и злобно резал и выкручивал её челюсть.
Но Она отважно жевала, с мучительной радостью наступая
на больной нерв, и снова кусала, не поднимая глаз, потому
что они слезились от страдания.
А дожевав, застенчиво зажала в кулаке огрызок и подняла глаза:
– Спасибо… вкусное очень!


1.
Я пробудился от сна или смерти? Кто скажет мне?
Некому — я одинок.
Надо мной темная высь.
Подо мной темная твердь.
Вокруг темная пустыня.
Вглядываюсь, вслушиваюсь, внимаю миру, в котором мне жить.
Много ли времени прошло, мало ли времени прошло — кто считал его в этом пустом мире, - когда понял я, что высь надо мной не темна, а выстлана звездами, и с каждой минутой они все ярче.
 И вот уж твердь подо мной озарилась их зыбким светом. Неровными изломами замерцал мелкий гравий и песок. А где-то рядом послышался мне плеск воды. Ручей?
Поворачиваюсь на плеск, потому что захотелось вдруг чистой воды.
 Да, он недалеко, он искрится меж камней. Тянусь к нему, но рук и ног моих я не вижу и не ощущаю, будто нет их.
 А должны ли они быть? Пытаюсь разглядеть себя, но вижу только темную бесформенную массу, растекшуюся по мелким камушкам.
И тогда я приказываю себе: вперед! И темная масса начинает неощутимо для меня двигаться. Меня даже радует эта простота моего существования. Я делаю усилия и перетекаю пядь за пядью туда, где мерцает вода в свете звезд.
Еще бросок, еще движение — и вот я погружаюсь в воду и начинаю жадно пить.
Ага, губы-то есть у меня, и рот есть, и глотка! Упругие холодные шарики спускаются по пищеводу в желудок. И тогда руки мои просыпаются! Я оказывается, опираюсь ими о каменистое дно ручья, а они слушаются и держат мой вес. Я уже смутно вижу их в переливах воды. Ее холод прокатывается по всему телу, и ноги в ответ вздрагивают — они тоже есть!
Последний глоток — и я выпрямляюсь, встаю на ноги, встряхиваю застывшими в холодном ручье руками.
В темном мире что-то произошло, пока я оживал в ледяной воде. Во тьме появилась едва заметная полоса горизонта, поверх нее расползается по небу лиловый поток. Мир наполнился звуками, и они все ярче и отчетливее: легкий звон, тихий гул, мягкий шорох.
Но вот что-то темное явилось в небе ниоткуда, заслоняя собой звезды, закрывая горизонт. Нарастает гул и всплески — как мокрые простыни на веревке, как паруса в бурном море, как знамя над летящим в бой всадником.
Я только успеваю подумать: руки-ноги появились, а когда же страх-то у меня появится? Нет ни страха, ни простого любопытства — в своем одиночестве я заперт надежно, нет дороги туда ни другу, ни врагу.
Порыв ветра свалил меня на землю. Мелкие камушки впились в голые колени, и я с удивлением спросил себя: что это, зачем это?
Прямо передо мной в свете утреннего горизонта возникли огромные львиные лапы, опустились, вмялись в жалобно заскрипевший песок. Мощное туловище выросло передо мной стеною, а сверху навис тяжелый загнутый клюв. Великан склонил голову набок, по-птичьи. Огромный выпуклый глаз сверкнул на меня угольным блеском.
— Еще один вылупился, — донесся сверху глуховатый низкий его голос. — Приветствую тебя, Половина!
Мне было так удивительно и радостно слышать его речь, что я выпалил все сразу возникшие у меня вопросы:
— Ты кто? А где я? И откуда ты? Почему я Половина? Я половина чего?
— Я — Грифон, — величественно раздалось сверху, — а ты — Половина. Ты одинок?
— Да… — растерянно отозвался я, и от жалости к себе защипало в горле.
— Целостное творение не бывает одиноко — оно заполнено. Одинок — значит, пуст наполовину.
— Понял, — обрадовался я своей смышлености. — А почему я здесь? И почему ты здесь?
— Я здесь, потому что это гнездо мое. Вечно подбрасывают мне тех, кому пора вылупиться, — голос Грифона был насмешлив, но добродушен. — А ты здесь, потому что захотел себя наполнить. Но можешь и обратно вернуться, — как будто ледяной ветер прошумел в голосе Грифона, — в любой момент можешь. Скажешь себе: назад — и повернешься к своему Пути спиной. Вот и вся премудрость.
— Я не хочу спиной… Мой Путь начинается здесь? Он уже начался?
— Первый шаг сделать помогу. Дальше — сам!
Огромная голова склонилась ко мне. В свете розовеющего горизонта перья переливались металлическим блеском. В гладкий выпуклый глаз заглянул я, как в зеркало: жалконький, взъерошенный, еще бы, только что вылупился. Лицо наполовину в тени, глазик круглый, ротик приоткрыт. Похож ли на себя? Можно подумать, я помню, каким был.
Загнутый крюком клюв раскрылся, сильно, но не больно сдавил мое тело с боков и поднял. Изогнувшись, Грифон аккуратно опустил меня на свою плотную теплую спину. С двух сторон громоздились огромные крылья с твердыми блестящими перьями. Я почувствовал себя младенцем в кроватке.
— Удобно сел?
— Ага, удобно.
— Заройся в перья на моей шее и держись.
— А если упаду?
— Значит, не твой был этот Путь. Смотри вперед — там сейчас загорится Свеча. И Путь твой начнется.
Горизонт уже не светил, а вспыхивал яркими пятнами. В его свете ясно видел я каменистую пустыню, разглядел и ручеек, текущий из одной бесконечной дали в другую бесконечную даль. Пустыня розовела с каждой секундой, будто раскаляясь изнутри.
— Ты видишь? Смотри, малыш!
Над горизонтом зажглась ослепительная искра, потянулся от нее пламенный язычок.
Вот плеснуло — и полилось!
И увидел я рядом родные глаза, и согрела ладонь мою родная рука, застучало рядом сердце в такт с моим. И тогда наполнился я до краев!
— Увидел, малыш? Все увидел? Молодец, мой птенчик! А теперь в путь.
И поднялись шатром надо мною могучие крылья.
2
Без сил, почти без сознания опустился я на землю. Над головой моей гулко захлопали крылья: «Прощай, малыш!» — донесся низкий голос и растаял в светлом небе.
Прикрыл я глаза и сидел долго-долго, не чувствуя ни рук, ни ног, как в миг своего рождения. Так велико было мое напряжение, так держался я из последних сил за жесткие, колючие перья Грифона, так вжимался я ногами в малейшие неровности на шкуре Грифона, что совершенно обессилел.
И как-то незаметно задремал.
Разбудило меня новое ощущение тепла и покоя в ногах и правой руке. Особенно тепло было руке, тепло и щекотно. Что-то живое дышало теплом под нею.
Потихоньку возвращаясь из сна, я удивился, а что ж я не вижу ничего! Темно? Да нет, я просто забыл раскрыть глаза и сижу, как слепой. Глаза, раскройтесь!
Огромный пес у моих ног вопросительно заглядывал мне в глаза, высунув от усердия розовый язык. Славный, большой, белый пес с бурыми пятнами и густой теплой шерстью. Правая рука моя лежала на его лохматой голове, и чуткие уши щекотали ладонь.
— Просыпайся, что ли! Здоров ты спать, щеняра! Глазенки прорезались — так ты смотри на мир, впустую ими не хлопай! — добродушно проворчал пес. Он, кажется, засиделся, сторожа мой сон, и ему не терпелось размяться.
Выскользнув из-под тяжелой моей руки, он встряхнулся и исчез из виду. Окончательно придя в себя, я обвел взглядом мир. Оказалось, что я удобно сижу на старом замшелом пне, а спина моя опирается o широкий ствол дерева. Густая листва с низко склоненных ветвей защищает меня от солнца, уже поднявшегося высоко над горизонтом. Вокруг луга, белые от кашки, далекие холмы и деревья с раскидистыми кронами. Кажется, так в разных миссионерских книжечках изображаются райские кущи. По этим кущам уже деловито носился мой Пес, аккуратно помечая каждое дерево. Закончив обход, он потрусил ко мне, приветливо помахивая хвостом.
— Эй! — гавкнул. — Вставай! Вставай! Пора!
— Куда?
— Провожу. Я всех провожаю. Глаз да глаз за вами, щенятами.
И пошли мы по цветущему душистому клеверу, как по облакам.
Пес то отбегал, то подбегал, клацал зубами, ловя какую-то живность в воздухе. Без конца общался с кем-то или чем-то рядом со мной, будто по мобильнику:
— Да, скоро, скоро! Щеняру доведу, прослежу, чтобы все как надо…Сама знаешь, как бывает… А там встретимся в наших кустах… Рад видеть, как здоровье?.. Чего под лапу лезешь?! Нечего ныть! Подумаешь, наступили на него!.. Я те покусаюсь! — и тут же, оборачиваясь всем туловищем  ко мне. — Осторожно, тут осиное гнездо, стороной обойди.
Так по белому клеверу вышли мы на узкую тропинку. Через десяток шагов она влилась в дорожку, незаметную в густых травах. Дорожка постепенно пошла в гору, невесть как выросшую впереди. Со всех сторон, как в реку, вливались в дорожку тропинки, наполнялась она ими, ширилась и росла, и все круче уходила к небу.
Наконец, стало ясно, что где-то близко вершина. Еще несколько шагов…
Мой спутник стал серьезным, замолчал, пошел рядом нога в ногу, изредка вопросительно вскидывая голову, чтобы поймать мой взгляд.
Дальше крутой скалистый подъем, совсем невысокий, и острая вершина, на которой может уместиться только один. Вокруг пусто, дали теряются в жарком мареве, перетекают незаметно в бездонное небо с одиноким беспощадным солнцем. А вот на горизонте быстро поднимается облако странной формы и цвета. В воздухе ни ветерка, а оно растет на глазах. Чудно!
Пес очень серьезен:
— Слушай меня. Сейчас поднимешься на вершину и подставишь лапы… как их там у тебя, ладони. Главное, не суетись. Вы все, щеняры, любите блох гонять! Так вот, не лови ничего! Все само придет, что тебе предназначено. А то как примутся ловить, что попало! Мусору нагребут — и рады. Понял? Лапы кверху! Я тут намедни одного еле вытащил. До того наловился, что кулаки разжать не смог. А что поймал!… Эх!..
Я слушал внимательно и пытался понять, что меня ожидает. А в мире все менялось: свет тускнел, спустились внезапные сумерки. Туча… нет, не туча, а огромная воронка над моей головой, а в ее глубине тьма и яркие вспышки.
— Все, лезь давай! Встанешь ровно и лапы кверху! И стой, что бы ни случилось! Пошел!
Он лизнул мне руку на прощание и подтолкнул носом к крутому подъему.
Первые шаги дались непросто. Удивленные мышцы засопротивлялись и заболели. А потом вдруг поняли, что от них требуется, и я быстро двинулся вперед, цепляясь руками и отталкиваясь от надежных опор.
Из воронки над моей головой слышался гул и отдаленный грохот. Черная тьма в ней светлела, разгораясь голубым пламенем, лучилась яркими сполохами.
Последний толчок, последний рывок — и я выпрямился в ярком луче, льющемся из воронки. Больше ничего не видел я вокруг, кроме слепящего света. И поднял я руки к нему навстречу, раскрыв ладони.
И обмер, не чуя ни рук, ни ног.
Мимо моих раскрытых ладоней запорхали денежные знаки всех стран мира, горохом посыпались блестящие разноцветные камушки и золотые побрякушки, гулко хлопалась и катилась по склону под моими ногами бытовая техника и мебель от ведущих дизайнеров. Пролетали некие существа в одеждах и без одежд. Гремели обрывки мелодий. Носились вьюгой идеи, образы, очень умные мысли. Возникали и исчезали тексты с круглыми печатями и без круглых печатей.
Раза два руки мои непроизвольно дернулись. Один раз мимо меня пронесся, как пушечное ядро, открытый бочонок с черной икрой. Да, грешен, люблю я ее, черную икру!.. Знать бы еще, что это такое!..
А второй раз, когда некая красавица в совершенно прозрачной тряпице на бедрах сделала возле меня пару кругов. Но я гордо отвернулся от нее и еще выше поднял ладони к небу.
А оно светлело. Воронка теряла четкие очертания, становилась все бледней и вдруг полилась розовым дождиком мне в руки. Я сомкнул ладони лодочкой, и горячая влага тут же их наполнила, застыв живым трепещущим комочком.
Это было сердце! Оно весело билось в руках у меня и радовалось своему рождению! А я слышал и понимал его. «Люблю, люблю, люблю! — смеялось сердце в моих руках. «Люблю, люблю, люблю!» — кричало ему мое собственное. И вот сердечко в моих ладонях начало таять и исчезать в моих пальцах. Они порозовели, горячая пульсирующая волна покатилась по запястьям, поднялась двумя потоками к плечам, собралась в единый бьющийся комок в яремной ямке и скользнула вниз, к сердцу.
Наполнилось сердце мое — и засмеялся я от радости!
3
Сердцa-сердечки мои! Что ж так дрожите? Ведь это всего лишь ночной ветерок шевелит ветви. Ведь это всего лишь лунный свет лег так причудливо на толстый обломанный сук над моей головой! И лишь светлячки, два зеленых светлячка. Их много вокруг, а эти самые яркие!
Не сомкнуть мне глаз. Беспокойная вещь — сердце! А надо бы заснуть, сил уже нет. Едва родившись, судорожно цеплялся за перья Грифона, долго шел по райским кущам, чтобы поймать в ладони Великий Дар.
И что теперь делать мне с этим Даром, если я двинуться от страха не могу?
Кто ты, сидящий там, в листве, над головой моей? Почему так зло горят твои глаза?
Я медленно перевел дыхание и спросил тонким дрожащим голосом:
— Кто здесь?
Короткий хриплый смех и молниеносное движение пятнистой лапы с мощными когтями прямо перед моим лицом!
Я с криком прижимаюсь к земле. И тут же сверху обрушивается на меня — горячий, тяжелый, пятнистый!..
И я перестаю быть в этом мире, где все такое чужое и злое!
И просыпаюсь в мире совсем ином…
В этом мире светло и солнечно! Кожистое ложе подо мной колеблется, ласково меня баюкая. Сверху меня прикрывают огромные зеленые листья. Низкий трубный голос прямо из глубин моего ложа гудит:
— А вот как на хвост тебе сейчас наступлю! Что ты мне на это скажешь, воспитатель зубастый!
— Ну-ну! Наступил один такой, — лениво мурлычет другой голос где-то внизу.
Я поднимаю голову. Мое ложе высоко над землей. Увидеть ее мне мешает огромное, багрово просвечивающее на солнце… слоновье ухо!
Огромный слон, на шее которого я спал под листьями, почувствовал мое пробуждение:
— Малышок! Проснулся? Ну-ка, посмотрю.
Ко мне снизу поднялся хобот толще меня самого. Очень теплый, солнышком нагретый, на свету жемчужно-серебристый, в тени темно-синий, он ловко подхватил меня под коленки и опустил ниже. Теперь прямо на меня смотрел ласковый, утонувший в синеватых складках, слоновий глаз. И так-то весело он прищурился и подмигнул, что я засмеялся и потянулся к огромной голове обеими руками. Распластался по теплой жесткой щеке, пробормотал: «Слоник мой…»
Слон ласково вздохнул. Струя воздуха прокатилась по хоботу, твердым валиком прошла по моей спине и пояснице. Пару раз качнув, Слон бережно опустил меня на землю. Кто-то насмешливо фыркнул за моей спиной. Я обернулся.
Огромный леопард лежал в пяти шагах от меня и лениво лизал лапу. Чуть оторвавшись, с лапой на весу, прищурился на меня и вернулся к прерванному занятию.
Сейчас в ярком свете, да еще рядом с моим Cлоником, он ничуть не был страшен. Просто очень большая, гладкая кошка в красивых пятнах по всей шкуре.
— Ну что, малыш, больше его не испугаешься? Он с тобой всего лишь поиграл ночью, — прогудел мой Cлон.
— Поигра-а-ал? Повоспи-и-итыва-ал! — мяукнул Леопард и опустил, наконец, свою лапу.
Теперь лежал он в гордой позе сфинкса. Зеленые глаза жмурились лукаво и благодушно.
— Котя-ат надо воспитывать, чтобы не выросли из них слоня-ята.
Потянулся всем телом, пятна на шкуре загорелись на солнце темным янтарем. Я совсем осмелел и, выскользнув из надежного слоновьего хобота, подошел к леопарду и присел рядом в траву, чтобы спросить, как надо воспитывать котят. Рука моя так сама и потянулась к янтарным пятнам.
Стремительно изогнувшись, Леопард вдруг цапнул меня за локоть, крепко, но не больно зажав его в клыках. Я ойкнул и дернулся — стало больнее. Но глаза Леопарда косили на меня не зло, а насмешливо.
— Не спеши, не суетись! — протрубил позади меня Слон.
— Не асс-сказы-ай! — зашипел Леопард.
— Как же учить, если не подсказывать? — недовольно бурчал Слон, переступая тяжелыми ногами.
Мне стало интересно. Заглянув в пасть и рассмотрев в подробностях зажавшие мой локоть загнутые клыки, я попробовал повернуть руку. Пасть тут же сжалась сильнее, все же не причиняя особой боли, а глаз сверкнул еще лукавее. И вдруг метнулся вбок за легкой тенью пролетающей бабочки. Я почувствовал, как замок клыков на мгновение ослабил хватку. И опять его лукавый глаз косил на меня: «Будь хитрым, будь умным — и победишь!»
Ага! Пусть бы еще взглянул в сторону! Как бы отвлечь его? На что бы переключить его цепкий взгляд? Краем глаза Леопард следил за каждым моим движением — и видел все!
А что я могу видеть краем глаза? Спину с пятнами темного янтаря. Дальше ясное небо и зеленый простор. И еще что-то движется неторопливо, возникая в поле зрения и опять исчезая. И иногда касается моей спины и ног. Так это леопардов хвост!
Так, теперь собраться и правильно рассчитать время. Я напрягся. Глаз Леопарда тут же скосился на меня еще внимательнее. Прочитал мои мысли? Не дам читать! Я думаю о своем локте и о твоих клыках — и все, слышишь?
Хвост мелькнул энергичнее и   коснулся моего бока.
И тогда я, вывернув назад свободную руку, почти схватил его. И победил! Леопард вздрогнул, разжал челюсти и развернулся, как пружина. А я на четвереньках метнулся к Слону под защиту длинного хобота.
Леопард оскалил пасть и рыкнул мне вслед, потом задумчиво лизнул хвост:
— А он не безнадежен! — протянул благодушно.
— Наигрался?! — сердито гукнул мой Слон. Он был очень встревожен.
— Ничего ты в воспитании не понимаешь! Тебе только бы кого на спине поносить! — Леопард повернулся на бок, открыв светлое плотное брюхо. — Сам на своих тумбах смотришь сверху — и никто тебя не тронет. А ему, малышу, не за хобот твой надо держаться, а жить в этом мире. А то ведь Путь ему на твоем хоботе не пройти.
— Так ты ему объясни, научи! Вон он какой у нас понятливый! — возмущенно трубил мой Слон. — А тебе бы все зубами!
— Ах, какой он у нас понятливый! — весело оскалился Леопард. — Не рассиживайся, понятливый, солнце уж высоко! А Путь впереди дальний!
Слоновий хобот бережно приласкал мои плечи:
— Иди, малыш, он прав. Этот Путь ты не пройдешь на моей спине. Расти, малыш, сильным! И прощай!
Я обнял его хобот изо всех сил:
— Слоник мой!..
Хобот подхватил меня под коленки, слегка покачал на весу, бережно сжал и опустил на землю. Слон медленно повернулся и пошел прочь, покачивая головой. Темно-синий, с багрово просвечивающими на солнце ушами.
— Пора, котенок, в дорогу! — ласково мурлыкнул мне Леопард. Он, похоже, был растроган. Подошел ко мне и лизнул руку горячим шершавым языком, заглянул в глаза:
— Готов? Теперь делай как я! Сожмись в комок! Чувствуешь, как распирает тебя твоя сила? Наполнись ею до кончика хвоста! Эх, бесхвостый! До каждого коготка! Еще туже! Еще! Пусть откликнется тебе каждая шерстинка на твоей шкуре и скажет: пора!
А теперь — рывок! И вперед! И нет преград тебе!
4
После вчерашнего безумного бега я не помню, где свалил меня сон. Забыл, в какой момент перестал чувствовать землю и траву под ногами, — все камни и камни, все круче и круче. И не остановиться было, не передохнуть — негде! Но кажется, нашел какую-то глубокую щель среди камней.
И все — дальше сон!
Открыл я глаза в слабом неверном свете. Где-то рядом гулко, мерно падали капли в невидимую емкость.
«Пить, пить хочу», — подумал я. Приподнявшись, огляделся в поисках воды. Густой мох устилал уголок, в котором я лежал. Мое тело оставило в нем темную вмятину.
Похоже, мох хорошо согревал меня всю ночь, потому что, поднявшись, я сразу задрожал от холода, даже зубы застучали. Сделав несколько шагов на четвереньках, я вылез из своего закутка за угол и тут же увидел перед собой углубление, переполненное водой. Тонкие ниточки ручейков сочились из него по мху и исчезали в нем. Сверху, из темноты, мерно срывались вниз чистые капли.
Я припал к маленькому, с тарелку величиной, озерцу и, захлебываясь от жадности, сделал несколько глотков. Вода была очень вкусная, совершенно ледяная, но как ни странно, я тут же согрелся.
Свет шел из-за поворота, скудный, неясный, но мои глаза уже различали влажный мох под ногами, на стенах и над головой низко-низко. А почему так низко?
Как вообще меня вчера сюда занесло? Я ведь не помню, чтобы двигался по узким низким коридорам в тот темный уголок, где уснул. Странно, я даже выпрямиться здесь во весь рост не могу. Как же я двигался, ползком? И неизбежно ткнулся бы носом в это озерцо с водой. Ничего такого в памяти нет.
Устав думать о таких непонятных вещах, я двинулся на корточках, на четвереньках, к свету. Вот он, выход, за поворотом!
И я обомлел. За эту ночь мир исчез.
Перед глазами был снежный сугроб, почти заваливший вход в мое убежище. За моей спиной тьма пещеры, перед глазами белизна снега, а дальше все исчезло в густом тумане.
Держась за стену, я сделал шаг в снег. Нога ушла в него почти по колено. Я разгреб сугроб, утоптал площадку — а дальше? Вгляделся в дымку перед собой и в ужасе понял, что дальше нет и снега. Там просто пусто — обрыв, бездна. Голова моя закружилась, в ушах зазвенело, и я с размаху сел, больно ударившись спиной о стену моего убежища.
И куда двигаться? Где же здесь путь? И где Тот, Кто Подскажет Дорогу? В этом мире всегда у меня был кто-то рядом.
Дрожь прошла по телу. Ногам моим, обутым в темно-синие высокие сапоги с широкими подошвами, было тепло. Но снег набился под черную куртку с желто-коричневыми пятнами и обжигал холодом спину.
Кто-то фыркнул рядом со мной. Я радостно вскинул голову, но лишь туман вокруг.
— Кто? Кто это? — мой вскрик будто в мягкой вате утонул. Тишина. Вдруг колыхнулся туман — почудилось в нем легкое движение. Промелькнуло и исчезло.
И опять фыркнул кто-то невидимый — уже с другой стороны. Повернув на звук голову, я увидел перед собой на снегу отчетливый след большой когтистой лапы. И еще след. И еще. Следы удалялись от меня и терялись во мгле.
Если мой невидимка здесь прошел, значит, пройду и я.
Шаг за шагом я удалялся от моего убежища. Следы поднимали меня все выше. Я слышал легкие прыжки, и комья снега летели на меня сверху. Если я останавливался в нерешительности перед следующим шагом в пустоту, надо мной тут же раздавалось недовольное фырканье, и я торопливо поднимался дальше.
Снег подо мной становился все плотнее, подъем все круче. И все светлее вокруг. Подняв голову, я увидел светлое пятно в тумане — солнце. С каждым моим шагом вверх его контуры все четче, диск все ярче.
Неловкое движение, нога скользнула по ледяной корке. Я теряю равновесие и начинаю сползать вниз, в туманную бездну.
Хриплый зов из тумана, неясная тень мелькнула передо мной. Я судорожно вцепляюсь рукой в мягкое, пушистое — и удерживаюсь. Нога находит надежную опору. Но мягкое и пушистое тут же тает в руке моей. И я опять поднимаюсь вверх.
Еще несколько коротких сильных рывков, и я выбираюсь на каменистую равнину. Здесь совсем светло, и Путь виден ясно. Солнце шариком висит на белесом небосводе — светит и не греет. Туман застилает дали. А там, откуда я поднялся, густое плотное облако, лежит в мертвом покое. Ни звука, ни движения оттуда. Глухая тишина.
Там в тумане остался Тот, по чьим следам я поднялся наверх, за чей мех ухватился и удержался под пропастью. Я махнул ему в туман рукой. Может быть, он видит меня оттуда? Наверно, видит — фыркает мне в ответ, а затем слышен удаляющийся скрип снега.
Я опять один. В какую сторону идти? В белесой мгле я замечаю красное пятно. Костер?
С каждым моим шагом из тумана проступают контуры большого дерева с раскидистой кроной, усыпанной яркими красными плодами. Они светят мне издалека, и я понимаю, что не заблудился.
Еще десяток шагов — и я вступаю под крону, как в шатер. Твердые блестящие листья растут так густо, что в шатре было бы темно, если бы не пронзительный свет плодов.
Ни ветерка не было в туманном мире. Но надо мной в высокой кроне что-то звенело, гудело, шелестело. Плоды меркли и наливались светом вновь в неуловимом ритме. Яблоки — не яблоки, идеально круглые и краснеющие всеми оттенками, разные по величине: от крохотного орешка до приличного арбуза. Я не мог оторвать от них взгляд. Постепенно тело мое будто исчезло, остались глаза и уши. И огромный бездонный сосуд под черепной коробкой, куда лился раскаленным потоком красный свет плодов и неумолчный гул и шорох. Когда сосуд наполнился светом и звуками, поток перелился через край. Удивительные вопросы рождались в этом потоке и застывали на стенках сосуда прозрачными причудливыми комьями.
— Что делать, если нельзя, но очень хочется?
— Где Каин нашел себе жену?
— Куда девается пламя погасшей свечи?
— Возможна ли дружба меж мужчиной и женщиной?
— Как вовремя догадаться, что ты счастлив?
— Как разделить число на 0, если позарез необходимо?
Вопросы, на которые я не видел ответа, переполняли меня, разрывали изнутри, жгли и мучили. А следом шли новые:
— Тебе нужно все это знать?
— Зачем тебе все это знать?
— Что ты будешь делать с этим знанием?
— Каким ты станешь, узнав все это?
Новые вопросы упали в меня прохладными каплями и застыли глубокими шестигранными ячейками, которые тут же наполнились неразрешимыми вопросами в строгом и удобном порядке. Оцепенение прошло, я вернулся в мир, из которого выпал на время. Новые вопросы все сыпались, но уже не беспорядочно, а укладываясь в нужную ячейку, не мешая мне и друг другу.
— Как монахи обходятся без женщин?
— Какую взятку следует предложить главе правительства, чтобы пробудить к себе искренний интерес?
— Что быстрее появляется в этом мире: новое лекарство или новая болезнь?
— Если любишь человека, то кто кому делает одолжение?
От этих колючих, жестких вопросов мир вокруг обретал плоть. Я ощутил почву под ногами, утоптанную миллионами ног, кору древнего дерева, отполированную миллионами рук и покрытую глубокими насечками: кто-то пытался прорубить в ней ступеньки. Зачем? Плод сорвать? Они же под рукой — любой выбери. Или кто-то до меня искал не любой, а один-единственный?
А может и мне надо сорвать свой плод? Кто бы подсказал?
Я оборачиваюсь.
Удивительно! В тени дерева я и не заметил, как растаял туман! На бескрайней зеленой равнине деревья шагах в пятидесяти друг от друга, такие же старые и раскидистые, усыпанные горячими плодами. Сад, бережно посаженный неведомым садовником.
Знакомые силуэты мелькают в этом бесконечном саду. Сделал круг над моей головой Грифон, и долетел до меня всплеск его крыльев. Пробежал Пес и пометил дерево невдалеке. Оглянулся на меня, дружелюбно вильнул хвостом и потрусил дальше. Ласково покачивая головой, прошел вдали Слон, остановился и выгнул хобот вопросительным знаком. Леопард лениво рухнул с нижней ветви дальнего дерева на землю и улегся вылизывать дивную шкуру. А над пропастью, откуда я поднялся, висело туманное облако, и оттуда следили за мной любопытные глаза.
Все ждут от меня чего-то?
Вдруг мгновенное озарение! Если плод сорву, то получу все и сразу! Тогда и Путь не нужен — на этом он закончится.
А почему бы и нет! Я прошел уже достаточно...
...на спине Грифона цеплялся за жизнь...
...ловил свое Счастье раскрытыми ладонями — и поймал его...
...умирал от страха под тушей Леопарда — и победил его, и стал его другом... ...рискуя упасть в пропасть, поднимался вместе с Невидимкой — и поднялся...
 Я заслужил награду или нет? Закончен ли мой Путь?
И вдруг проснулся во мне чудный Подарок. Два сердечка забились во мне в такт:
— Нет-нет!
— Нет-нет!
— Путь лежит перед тобой!
— … перед тобой!
— Ты лишь в начале!
— …. В начале!
— Иди-иди!
— Не совершай - не совершай чужих ошибок!
Да-да! Ведь кто-то уже совершал эту ошибку c запретным плодом. Я где-то слышал об этом. Как хорошо, что сердца мои мне об этом напомнили!
Нет-нет! Не соблазните вы меня, насущные и проклятые, головоломные и животрепещущие вопросы! Не сделаю я новой зарубки на гладком теле дерева, чтобы сорвать то, что не я здесь вырастил!
Провожу рукой по темной коре, пожимаю на прощание твердый зеленый лист, разворачиваюсь и выхожу из-под кроны на еле заметную тропинку среди травы.

 

5
То был удивительный день и удивительный вечер, сменившийся удивительной ночью. Голова моя, напитанная умными вопросами, работала легко и радостно. Я понимал каждый одуванчик на своем пути и указывал дорогу пролетавшим пчелам: вон там еще опылите, пожалуйста! Пчелы приветливо гудели и садились на подставленную ладонь расправить усики.
Я подбирал с сухой земли заблудившегося лягушонка, и мы с ним шли искать тот самый ручей, который, я был уверен, бежал по этому миру из конца в конец.
Я беспечно сворачивал в сторону на чей-то веселый смех и, посмеявшись за компанию, следовал дальше, уверенный, что не заблужусь. Путь сам вел меня.
Вечер принес прохладу и комаров, которых я угостил досыта, чем мог. И расстались мы лучшими друзьями.
А ночью открылось мне, что я отлично вижу в темноте. Может, даже и лучше, потому что свет не мешает. Каждая кочка, каждый непутевый камешек на земле подмигивали мне при ярком свете звезд: «Осторожно, не споткнись!» А я и не спотыкался. Шел себе и шел, напевая песенку, которую весь день насвистывала над моей головой какая-то маленькая птица. И твердо держался я выбранной мною на ночном небе звезды.
И только когда звезды начали бледнеть и одна за другой засыпать, то и я почувствовал, что хочу отдохнуть. И хорошо бы под какой-нибудь крышей. Любую бы крышу над головой. И вот по заказу моему из темноты показалось небольшое строение без окон с пустым дверным проемом.
Несколько десятков быстрых моих шагов, и я зашел под крышу. Было очень тепло, упоительно пахло сеном и еще чем-то очень знакомым, навевающим поэтические строки: «Хорошо в краю родном…» От этого пьянящего букета мне так захотелось спать, что я, нащупав у стены охапку сена, нырнул в нее и тут же уснул.
В первый раз в этом мире мне снился сон. И сон этот очень мне нравился. Мне снились два моих сердца. Веселые и счастливые, они приникли друг к другу и забились в одном ритме сильно-сильно. И вдруг срослись в одно большое-пребольшое сердце. Запело большое сердце удивительную песню светло и страстно. И вдруг с хрустом распалось на четыре одинаковых сердечка, которые тут же песню подхватили. Хруст — и каждое из них распадается на четыре. От восторга я даже вскрикнул и проснулся.
Однако хруст я слышал наяву. Раскрыв глаза, я увидел над собой кожистый нос, а в нем огромные круглые ноздри. Под ним ходила из стороны в сторону нижняя челюсть. Где-то вдалеке едва виднелись из-за носа маленькие черные глазки.
Я улыбнулся и протянул руку к этому славному большому носу. Движение челюсти остановилось. Ноздри шумно захлопали, обнюхивая мою руку. Очень забавно и щекотно. Я засмеялся и сел. Возле меня стоял осел. Большой, поросший жесткой рыжей  шерстью. Он потянулся к моему лицу, еще немного похлопал ноздрями и опустил голову к охапке сена.
Я погладил его по бурой гривке и оглянулся. В щели досок било солнце и ложилось острыми лучиками на земляной пол и кучи сена. В дверной проем я видел безоблачное небо и зеленые дали.
— Чей же это дом?
— Мой, — не отрываясь от сена, отозвался Осел.
— А хозяин-то кто?
— Я, — так же спокойно и невозмутимо ответил он сквозь аппетитный хруст.
— Ты сам, что ли, этот дом построил?
Осел оторвался от еды. Челюсть остановила свой мерный ход.
— Построил — это как?
— Ну смотри, — заволновался я, — все это сделано из досок. Верно? Их надо было сюда принести, поставить, сбить между собой, чтобы не упали, и сверху доски уложить, чтобы дождь на тебя не капал. А еще надо было скосить и высушить траву, чтобы получилось сено, которое ты кушаешь.
Осел смотрел на меня с большим уважением:
— А я думал — само все выросло. Растет же трава на земле — вот и дом мой вырос, и сено в нем. А тогда кто все это сделал?
— Твой хозяин!
— Не знаю, не встречал. А пусть будешь ты мой хозяин, если уж так все на свете знаешь!
Я задумался. Странно как-то получается. Кто-то кормит этого Осла и бережет его от холода и непогоды, а я вдруг стану его хозяином! Справедливо ли это? С другой стороны, Осел совсем не похож на домашнего: он не привязан в этом хлеву, никто не седлал его — рыжая шерсть на спине не вытерта. «Ладно, — решил я. — Если объявится его настоящий хозяин, я, конечно, Ослика ему верну!» Так успокоив себя, я потрепал ослиные длинные пушистые уши.
— Договорились! Буду твоим хозяином! Пошли со мной! Только, знаешь, не уверен, что сумею построить тебе дом и накормить сеном.
Осел задумался:
— Траву-то я и без тебя найду.
Ему было о чем подумать. Что я мог ему предложить, кроме подножного корма? А мне вдруг так захотелось стать хозяином — хоть плачь! Слово-то какое — хозяин! Сразу ростом больше становишься!
А что там еще любят ослики?
Морковку! Откуда-то, из глубин прошлой жизни выплыла забавная картинка: человек верхом на осле, а в руках у него палка с привязанной за веревочку морковкой.
— М-м-м? — мой Ослик поднял пушистые уши, черные глаза мечтательно заблестели. — Хозяин, пойдем за морковкой! Садись на меня, — с готовностью повернулся он ко мне боком.
— Прямо так и садиться? — засомневался я.
— А как еще?
— Ну это… седло нужно. Уздечка там еще…
Ослик посмотрел на меня долгим глубоким взглядом. Потом неторопливо развернулся, отошел в темный угол и закопошился там. Через минуту побрел ко мне, держа что-то в зубах. За ним следом, шурша и звякая, волочились какие-то ремни. Бросил к моим ногам:
— Может, это?
С седлом и уздечкой мы провозились целый час. Ослик оказался гораздо сообразительнее меня и начал руководить процессом своего оседлания. Наконец все возможные ремни я подтянул и закрепил.
— Садись, хозяин.
И мы тронулись в путь. Сначала ехать было неловко, ноги мешались, с седла я почему-то сползал на сторону. Хотелось даже слезть и идти пешком. Но потом я освоился, нашел удобное положение и теперь с удовольствием смотрел вокруг. Пытался поговорить с Осликом, но он отвечал, лишь качая и мотая головой. Говорить с уздечкой во рту ему было неудобно.
Бескрайнее поле, по которому мы двигались, было покрыто ржаво-желтой длинной травой, колышущейся волнами на ветру, так что голова кружилась. Солнце пекло немилосердно. И ничьих голосов вокруг я сегодня не слышал. Даже птицы молча мелькали в высоком ясном небе.
Постепенно трава стала зеленее. Ослик стал останавливаться, чтобы пощипать свеженькое, и это меня раздражало. Я тянул поводья и бил его пятками по бокам.
Вдали меж тем показалась темная полоска леса. Все ближе и ближе. Вот уж распалась она на отдельные деревья и выросла перед нами. Ослик мой от усталости уже едва передвигал ноги и наконец совсем остановился. Я тянул поводья, подпрыгивал на седле, пинал его так, что пятки заболели, но он стоял и лишь вздрагивал от моих толчков.
Я спустился на землю и потянул его вперед.
Ослик печально взглянул мне в глаза и невнятно, сквозь уздечку, пробормотал:
— А где морковка?
Мне стало очень стыдно. Я совсем забыл, ради чего мой ослик пустился в путь. А где я морковку возьму? Но решив врать до конца, я махнул в глубь леса:
— Уже скоро. Она там!
Ослик опустил голову и не трогался с места.
Я хотел было рвануть за уздечку изо всех сил, но странный звук отвлек меня. В лесу слышался гул. Он приближался, и уже отчетливо слышался в этом гуле мерный топот. Закачались стволы сосен, согнулись до земли хрупкие заросли ольхи и орешника, и вылетел из леса огромный белый конь с длинным острым рогом на лбу.
Мой ослик вздрогнул, вытаращил глаза и закричал с надрывными всхлипами. Единорог ответил ему громовым ржанием и сделал возле нас круг, подняв облако пыли.
Остановившись, он гневно крикнул:
— Осел! Кто посмел оседлать тебя!
Я от страха присел. Только сейчас я понял, что совершил преступление, став в этом мире хозяином.
Ослик покаянно опустил голову. Единорог, едва глянув на меня, приказал:
— Сними с Осла седло и узду. Сейчас ты наденешь их на себя. А Осел сядет сверху!
Мой Ослик разразился громким всхлипывающим хохотом. А я бросился развязывать и расстегивать ремешки.
— Не ругай его, Светлый! — попросил Ослик, освободившись от уздечки. — Я сам захотел иметь хозяина.
— Ну и как? — Единорог склонил к нам голову. Глаза его сверкали насмешливо. — Понравилось?
— Понравилось. Да. Понравилось, — Ослик упрямо качнул головой. — Только устал я немножко. А морковки поем, и будет мне хорошо!
— Морковки? — Единорог выгнул гибкую шею и взглянул пристально мне в лицо. — Он обещал тебе морковку?
Слезы полились из моих глаз. Я отшвырнул в сторону седло и уздечку, сел на землю рядом с Осликом, уткнулся лицом в его рыжий лохматый бок и зарыдал во весь голос. Так было мне стыдно, что хотелось погибнуть под копытом Единорога, лишь бы не было этого дня и этого пути на спине моего Ослика.
Единорог громко и весело заржал над моей головой. И вдруг помчался рысью вокруг нас. Стлалась по ветру длинная белая грива, реял знаменем пышный хвост, разрезал со свистом воздух длинный рог, дробно стучали тяжелые копыта. Все быстрее и быстрее бег, все плотнее и плотнее облака пыли. Вот уж скрыли они от нас Единорога.
Слезы мои высохли, Ослик испуганно поводил ушами. А облака поползли вверх, сомкнулись вокруг нас светлым куполом, и вдруг посыпались на наши головы… морковки!
Они весело прыгали по земле, как живые. Они забарабанили по моим плечам, когда я в испуге закрыл голову руками.
Облака рассеялись, солнце осветило сплошь заваленный морковью круг. Мой Ослик зашатался, глаза его затуманились несказанным счастьем. Он подпрыгнул на месте несколько раз. Потом медленно потянулся, поднял мягкими губами одну морковину и сочно хрупнул. Оглянулся на меня, широко улыбнулся, обнажив огромные зубы, и кивнул небрежно:
— Ешь! Я угощаю!
Это было первое, что я съел в этом мире — морковка! Я брал ее за хвостик, и мы откусывали от нее по очереди — так она была вкуснее. Сладкий душистый сок наполнял рот, сытная морковная кашица опустилась в мой желудок. Желудок вздрогнул от удивления и заработал. Веселая сила наполнила меня. Руки мои запросили дела и обняли Ослика на прощанье. Ноги запросились в Путь и понесли меня вперед.
Ослик со счастливой улыбкой кивнул мне и опустил голову к своей морковке.
Неподалеку в траве валялись брошенные мною седло и уздечка. Вокруг них уже поднимался из земли, рос и покрывался крышей новый хлев.
А я уже шел вперед по моему Пути.
6
До чего ж хотелось есть! Разбуженный желудок требовал пищи, нагло требовал, не считаясь с обстоятельствами! Я хлебал из ручья ледяную воду, думая его обмануть. Не тут-то было!
Лишь поздно вечером я нашел в лесу дикую яблоню, усыпанную мелкими плодами, забрался на удобную развилку и начал жадно грызть эту кислятину, пока желудок не сказал мне милостиво: «Ладно, свободен!» И я тут же уснул на ветвях, опершись спиной и затылком о ствол.
Первое, что подумал я проснувшись было: «Поесть бы! Червячка бы заморить!»
Уж не вслух ли я этого пожелал? Потому что, открыв глаза, увидел прямо перед лицом длинного розового червяка, выплясывающего лезгинку в чьем-то сером клювике.
Маленькая кругленькая птичка перепрыгивала с ветки на ветку, зависала перед лицом, трепеща крылышками, и явно пыталась меня покормить. Убедившись, что не получается, она уселась на ветке передо мной и выпустила червяка, слегка придавив его лапкой к серой коре.
— Ну чего ж ты! Клювик раскрывай! Червячок-то какой — заглядение, свеженький! Ешь, пока он живой, а то потом невкусно будет!
Я улыбнулся и вежливо ответил ей:
— Спасибо, я не ем червяков.
Птица наклонила головку и удивленно заглянула мне в лицо.
— Чем же, чем же мне тебя накормить? Что ты, что ты ешь?
— Морковку, яблоки…
Птичка подняла головку, рассматривая яблочки высоко в кроне. Перед ней стояла неразрешимая задача: очень не хотелось отпускать жирного червяка и лететь за яблоком для меня — а надо! С другой стороны яблоки эти были чуть не с нее размером — вот задача!
Червяк под ее лапкой неожиданно прохрипел:
— Эй, там! Ешьте скорей! Садисты!
Птичка очнулась от размышлений и деловито чирикнула мне:
— Точно-точно не будешь? Уверен?
И быстренько удовлетворила справедливые требования червяка. Покончив с ним, Птица упорхнула на минуту и вернулась с парой прутиков в клюве. Усевшись на ветку меж моими ногами, она начала сосредоточенно подпихивать под мою ногу прутик.
— Что ты делаешь?
— Гнездо… — Птица работала со знанием дела. — Что у вас за мода, у нынешних, — спать, где попало! Гнездо сначала свей, а потом спи себе! Мал еще, не умеешь? Учись!
Я только сейчас заметил, что я весь в прутиках и пуху. Прутики осыпались с меня при каждом движении, пушинки взлетали и забивались в нос. Птица тут же подхватывала их и вправляла обратно в положенные Великой Наукой места.
— Сиди спокойно! Наказание с тобой! Не вертись. Дай закончу.
— Птица, ты зря стараешься! Я же не твой птенец! Я не ем червяков и не живу в гнезде. Мне надо в Путь!
— Сидеть! — сердито свистнула Птица. — Вот из гнезда-то сейчас вывалишься! Как я тебя такого огромного обратно посажу? В какой-такой Путь тебе? Сиди, пока крылья не вырастут!
— У меня не вырастут! Я не птица!
— Не птица? А кто?
Пришла очередь мне задуматься. Кем меня только не называли в этом мире: и Птенчиком уже был, и Щенярой, и Котенком. И Хозяином немного побыл, но раскаялся в этом.
И кто я теперь?
— Вот и сам не знаешь, глупенький! — добродушно посмеялась Птица, продолжая свою кропотливую работу.
— Да ведь я ногами по земле хожу! Видишь, ноги у меня? — гордо приподнял я одну ногу. Прутики посыпались с уютным шорохом.
— Да уж, — загадочно отозвалась Птица, подхватывая прутики, — куда тебе с такими ногами!
Я наконец догадался оглянуться по сторонам. Лес стоял вокруг меня такой плотной стеной, что сквозь него пришлось бы прорубаться. Чем? Чем вообще прорубаются такие, как я?
Меня уже не удивляло, как я попал сюда вчера, где она, эта дорога. В этом мире каждый день начинался с чистого листа. Я уже привык.
Разрушив всю ювелирную Птичкину работу, я спрыгнул с яблони. Пух полетел с меня, осыпая землю. Птица возмущенно захлопала крылышками и зачирикала мне вслед. А я заметался на маленьком пятачке, свободном от кустов и деревьев. Почва под густой травой была мягкая, вязкая, а чуть дальше в единственном просвете меж деревьями открывалась ярко-зеленая мшистая равнина с поблескивающей среди кочек водой.
Ошеломленный я стоял у края болота, ощущая, как погружаются мои ноги в мокрый, хлюпающий мох. Пути не было.
С трудом выдернув промокшие ноги, я побрел к деревьям. Здесь под ногами было тверже. Но страшное зрелище ожидало меня. Вот они, следы мои во мху и траве, я только что здесь прошел. И в каждой ямке уж виден крепкий, упрямый зеленый росток. Целая шеренга поднимается на моих глазах там, где я только что прошел к краю болота. Еще несколько шагов к яблоне, на которой я провел ночь — а под ногами у меня просыпающаяся жизнь. Сейчас она поднимется и отнимет последние крохи моего Пути.
И вот я опять на развилке, где ждет меня Птица. Она заботливо наклонила головку, чтобы видеть мое лицо.
— Походил ножками? Может, теперь червячка? Я еще найду.
А лес подошел к яблоне совсем вплотную. Над ней повисли ветви какого-то толстого узловатого гиганта. Я выпрямился на развилке и, цепляясь за ветви, перелез на это неведомое дерево.
— Куда? Куда? Куда? — заполошилась моя Птица.
— Не мешай, мне нужно посмотреть, где дорога, — бормотал я, подтягиваясь на руках и обвивая ногами ветви.
— Дорога!.. Какая дорога! Чтобы опять ногами ходить? Здесь не ходят ногами! Только отпетые самые — им закон не писан! А приличные птицы только летают! Осторожно, это плохая ветка, ее жучки объели! Ставь ногу левее!
До вершины дерева было еще далеко, но я уже мог осмотреться. Удивительная картина была передо мной. Вода и земля жили здесь вместе: друг в друге. На глазах моих почти бесшумно погружались в трясину старые подгнившие деревья и медленно смыкалась над ними черная вода, выплескиваясь на берег зыбкой волной. А на опустевшем месте уже поднимались новые побеги.
Да, Птица была права: места для моих ног здесь не было.
Но ведь кто-то шел там по болоту! Странная фигура мелькала внизу в просвете меж ветвями, и я никак не мог рассмотреть идущего. Двигался он медленно, надолго застывая на месте, высоко поднимая то одну, то другую странно тонкую ногу.
— Ну вот, легок на помине, идет-вышагивает! — прошипела Птица над моим ухом, — Вот такие бы ноги тебе, чтобы здесь ходить.
Неизвестный вдруг вытянул длиннющую шею, и над головой его поднялась парусами серые крылья. Взметнув волну черной густой воды, он поднялся в воздух и, сделав круг возле нас, неловко уселся на соседней ветке. Толстая ветка закачалась под его тяжестью, дерево задрожало, опора ушла из-под моих ног, и я с размаху сел на толстый сук, в панике схватившись за дерево. Птица горестно закричала над моим ухом.
Незнакомец тоже оказался птицей, большой, красивой, с веселыми глазами и длинным клювом.
— Кто такой? — дружелюбно щелкнул он.
— Мой! — гордо откликнулась Птица, убедившись, что я уже никуда не падаю. — Подрастает уж. Летать учу!
— Твой? Ну, очень похож! — усмехнулся незнакомец. — Я — Журавль, она — Синица. А ты что за зверь такой? Как сюда забрался?
— Сам не пойму, что я за зверь, — признался я. — Мне идти нужно, а Пути нет.
— Путь есть всегда! — строго ответил мне Журавль. — Просто не ленись на него ступить. А ступил — не сворачивай! Есть земля — иди! Есть вода — плыви! Есть небо — лети!
— У меня крыльев нет. Я же не птица!
— Летают не крыльями, а сердцем. Есть у тебя сердце?
— Даже два, — похвастался я.
— Значит, просто обязан летать! — Журавль смотрел на меня строго, а я на него с недоумением и растерянностью.
— Чему, чему ребенка учишь? Что, что за ересь! Птенчик мой, не слушай, тебе рано! Пойдем в гнездышко, червячка дам! — волновалась Синица над моим ухом. А Журавль не видел и не слышал ее.
— Вставай! — потребовал он. Я выпрямился на суку, цепляясь за узловатую кору ствола.
— Отцепись от дерева! Руки в стороны! Шире! Никуда ты не падаешь — воздух держит тебя со всех сторон, он крепче и надежнее твоего дерева. Дерево рассыплется в труху — воздух никогда! А теперь впусти воздух в себя, чтобы стать таким же крепким! Глубже, глубже, забирай его весь, наполни себя до краев!
Голова моя перестала кружиться. Я почувствовал упругую плоть воздуха, уловил в нем ручейки и потоки, открыл им путь в себя и удивился, как много во мне помещается.
— А теперь пой!
— Как? Что петь! — от удивления я покачнулся, выпустил весь набранный воздух и опять стал тяжелым.
— Не падай! Дыши, держи воздух в себе, пока он не прижился. Так, молодец! Теперь пой — что хочешь, как хочешь!
Из дальних закоулков памяти посыпались песни, которым не знал я названия. Я спел: «Широка страна моя родная…»
— Хорошая песня, — одобрил Журавль.
— А голосок-то! Голосок-то! Весь в меня! — радовалась Синица.
— Еще пой!
Я спел «Земля в иллюминаторе…»
— Очень хорошая песня, совсем правильная! — качал головой Журавль. — Еще, еще! Не останавливайся.
Удивительная мелодия вдруг проснулась во мне. Была она сначала пугливой, надрывной и горькой, потом вдруг взлетела и просияла радостным торжеством. Я пел ее на языке, который не знал, но мне не важны были ее слова. Сердца мои замирали, мурашки бежали по спине, слезы подступали к глазам.
И тогда Журавль расправил крылья, вытянул стройную шею, оттолкнулся от воздушной ступеньки и крикнул:
— Летим!
— Не бойся, птенчик, я тебя держу! — пискнула Синица и вцепилась клювом мне в ухо.- Лети!
И я полетел.
7
Почему я не знал раньше, что летать так просто? Гораздо проще, чем ходить.
Давно осталась позади заботливая Синичка, устав меня подстраховывать. Что-то прозвенела она мне на прощание, а я сделал красивый круг возле нее и полетел дальше.
Остался позади Журавль. Далеко лететь от болота ему пока не хотелось — не сезон. Мы махнули друг другу — он крылом, я рукой. И я потерял его из вида.
Голубоватая болотная зелень сменилась черной водой. Дальше вода посветлела, засверкала, по ней протянулась солнечная яркая дорожка, отметив мой Путь. И я летел, вольно раскинув руки. Если мне хотелось вверх, я сгущал воздух под собой в упругий резиновый валик, и он сам подбрасывал меня к золотисто-розовым облакам, которые хотелось погладить рукой. Но там было очень холодно, я скорее растворял воздушный валик и плавно опускался к воде, от которой шло живое мягкое тепло.
Но чем ниже опускалось солнце к горизонту, чем гуще наливалось море подо мною лиловой плотью, тем тяжелее я становился. Заметив вдали маленький скалистый островок, я ринулся к нему, для скорости подгребая руками и ногами.
Опустился, и долгое время не мог привыкнуть к тверди под ногами. Побродил, шатаясь, по песку возле скал, теплых от дневного солнца, подобрал ракушку, высунувшую из полураскрытой створки живой розовый язычок.
— Ты кто? -спросил я это существо. Но оно не ответило, только язычком шевельнуло. А может, был это ответ, но я его не услышал. Может, надо было прислушаться? Ведь если есть язык, значит, и ответ должен быть.
Но я решился, раскрыл створки, отправил в рот живое существо с розовым язычком, проглотил и еще подумал: «Зря от Синичкиных червяков отказывался». Опустошив еще несколько раковин, проводил за горизонт солнечный краешек и улегся на песке у подножия скалы под защитой больших валунов. Засыпая, подумал: «Завтра опять все снова: кого-то встречу, куда-то пойду, полечу… поплыву…»
Проснулся от холода. Волны подмывали мне бок, песок подо мной был совсем мокрым. Утро было пасмурное и ветреное. Волны вырастали из глубин моря, поднимались выше моего роста, с грохотом рассыпались в пыль о скалы, защищающие маленькую песчаную полоску, перекатывались через скалы густой белой пеной и уходили в песок, как сквозь сито.
Спасаясь от очередной волны, я полез вверх, цепляясь за острые уступы. Выбравшись из-под защиты скал, я тут же получил от бешеного ветра мощную оплеуху и полез дальше, старательно уворачиваясь от новых ударов. Выбравшись на уступ совсем рядом с остроконечной вершиной, я прижался к стене. Лицом к морю было не повернуться, мокрые залпы ветра тут же забивали дыхание.
Значит, полететь мне не было никакой возможности — ни вздохнуть, ни запеть. Даже не оглянуться в поисках Пути. Осторожно скосив глаза, я видел только серые летящие облака и свинцово-белое кипящее море. Голова моя закружилась, я понял, что сейчас упаду, и стал нащупывать ногой обратный путь.
И вдруг услышал шум крыльев и пронзительный крик. Что-то острое и твердое ударило меня по затылку, и, обдирая руки, ноги и лицо, я покатился вниз. Навык полета мне очень помог, резкая боль не помешала собрать воздух в плотный комок и смягчить падение у самого подножия, так что я остался невредим. Почти. Если не считать растерзанные локти и колени и болезненную ссадину на щеке.
Новый крик и шум крыльев заставили меня собраться в комок и поднять голову. Большая белая птица с загнутым на конце красным клювом села на выступ над моей головой и примеривалась тюкнуть меня в затылок еще разок.
— Ты зачем нападаешь на меня! — крикнул я ей. — Я же тебя не трогал! Видишь, я упал, мне больно… Кровь…
— Зачем лезешь? Куда лезешь? — зашипела Птица… — За моими птенцами?
— Зачем мне твои птенцы? — втолковывал я ей в отчаянье.
— Ты голодный! Я видела, сколько ты моллюсков съел — вон пустые раковины лежат! Значит, и птенцов моих будешь есть!
Мне было больно. Кровь сочилась из разбитых локтей и коленей. Песок подо мной был очень мокрый и холодный. Да еще эта Птица кричала на меня, как будто это я сбросил ее вниз ударом клюва. От боли и обиды я расплакался, утираясь расцарапанными ладонями, которые тут же защипало.
Птица замолчала. Я не видел ее, спрятав лицо в колени, но чувствовал ее взгляд. Он смягчился, моему затылку уже ничего не угрожало.
Опять захлопали крылья, но другие — более сильные и спокойные.
— Ты что раскричалась? От кого тебя защищать? От этого малыша? — весело гаркнул кто-то.
— Куда ты улетел от меня в такой ветер? Рыбу сейчас ты все равно не поймаешь! Я без тебя боюсь! — жалобно проскрипела моя обидчица. — Вот он взялся откуда-то. Сначала моллюсков ел, потом к нашему гнезду полез. Чуть детей не съел — я сбросила его вниз.
— Я и не хотел детей ваших есть!.. Я их и не видел!… Я только забраться хотел повыше, чтобы полететь. Мне лететь надо, а ветер не дает!.. — рыдал я в голос.
— Видишь, он тоже птенец — гнездо свое потерял. Летать малыш учится, — услышал я смех и поднял голову.
Они сидели рядышком, две большие белые птицы, и смотрели на меня почти ласково.
— В такой ветер летать только мы, альбатросы, можем! Мы ветру братья и морю братья!
— А мне как братом стать? Мне тоже надо… У меня Путь такой! — жалобно спросил я.
— Cтать нельзя. Братом нужно родиться. А тебе только Великие Силы помогут стать братом всему миру. Ненадолго — на час, на день. Как захотят. Если захотят.
Альбатрос говорил со мной неохотно. Ему было жаль меня, и почему-то тревожно. Я подумал, что он не хочет помогать тому, кто лез за его птенцами. Но тогда почему меня жаль?
Пока держал речь Альбатрос, птица-мать спустилась ко мне, перескакивая с уступа на уступ, и теперь сидела рядом со мной и заглядывала в лицо.
— А может, мы его себе возьмем? Он самостоятельный, хоть и маленький, уже сам себе пропитание ищет, — вдруг предложила она Альбатросу.
— Ты ж со скалы его сбросила! — хрипло рассмеялся супруг.
— Я же не знала… Думала, за птенцами лезет.
— Меня не надо  брать! — испугался я, вспомнив заботливую Синицу. — Мне надо в Путь!
— Сильно ты поранился, — покачал головой Альбатрос.
Я посмотрел на свои руки и колени. Кровь еще сочилась из ссадин и растекалась по коже тонкими бурыми дорожками. Мокрый песок подо мной покрылся бурыми кляксами.
— Кровь и слезы… — задумчиво промолвил Альбатрос.
— Слезы и кровь… — тихо отозвалась Птица-мать.
— Думаешь, придут? — спросил Альбатрос едва слышно.
— Если кровь чистая, а слезы горькие… — отозвалась она.
Слезы на щеках моих высохли, сердце тревожно заныло в недоумении. Что-то приближалось, чего ждали и боялись альбатросы.
Вдруг Альбатросиха всплеснула крыльями и яростно, надрывно закричала. С криком сорвалась она с камня, закружилась, забилась и унеслась за скалы. Альбатрос сидел неподвижно в странной напряженной позе, высоко подняв голову на вытянутой шее и почти вертикально выпрямив спину. Что-то зашевелилось в песке подо мной. Я вскрикнул и вскочил в ужасе на ноги, прижавшись спиной к скале. Песок, соленый от морской воды и моих слез, покрытый расплывшимися бурыми пятнами, дрожал и колебался.
Тонкий зудящий звук откуда-то из-за камней давно уже нарастал, но я только сейчас осознал его как звук и схватился за голову, зажав уши. С двух сторон, мерно извиваясь в едином ритме, ползли две тонкие змейки: правая — черная с белыми пятнами, левая — белая с черными пятнами. Их тела звенели, зудели в воздухе так отчаянно, что я сходил с ума от этого звона, хотя зажал уши до боли.
Темным фонтанчиком взвилась струйка песка, и поднялся над землей тонкий белый росток. Тянулся он вверх стремительно, как будто гнали его кверху надвигающиеся с двух сторон змейки.
Светлая змейка была чистая, теплая и веселая — к ней тянулись мои сердца, хотя голова и раскалывалась от боли. Темная змейка была туманная и печальная, но без нее жить было нельзя, как без тени в солнечный день. Вот сошлись они в одной пронзительной точке у корня ростка, и в тот момент, когда голова моя чуть не раскололась от боли, обвили его с двух сторон и поползли вверх.
Сразу стало легче, пелена с глаз упала, и я с восторгом и облегчением любовался дивной картиной. Росток становился все шире и белее под блестящими телами змеек, волнами скучивался воздух, вбирая в себя песок и мелкие камушки, поднимался в тело ростка, уже крепкого белого ствола, и исчезал в нем.
Мощная воздушная волна подхватила мертво сидящего на песке Альбатроса. Раскинув белые крылья, он взмыл к вершине, клюв его жалобно раскрылся, шея вытянулась в струнку. Огненная волна пронеслась по распятому в воздухе телу. Жалобно вскрикнув, он исчез, остались только распахнутые крылья на вершине ствола, как крона. Легкое дымное облачко закурилось там, где была его гордая белая голова, и тоже застыло, обратилось в каменное белое кольцо. Застыли и змейки на стволе причудливой вязью. Вот и меня подхватило безудержной волной — слиться, стать частью каменного кружева и перестать быть… Чтобы Быть дальше…
8
Тела моего больше не существовало. Оно растворилось в той необъятной волне, которая, накрыв скалы и разорвавшись на десяток потоков, затопила весь песчаный берег. Она окатила Жезл — он вспыхнул и растаял в ней, как льдинка, освободив распятого Альбатроса! Пронзительный крик, шум крыльев и исчез он за скалой.
А вместе с жезлом растаял и я.
Это не было больно. Это не было страшно.
Страх и боль принадлежали растаявшему моему телу. Теперь я был холоден, подвижен и совершенно свободен. Мой Путь был для меня открыт.
Лишь на мгновение дрогнуло что-то в моих недрах, когда промелькнули в памяти два моих сердечка. Но теперь во мне бились миллиарды чужих сердец: рыбы, дельфины, моллюски — все живое было во мне. А я спокойно и холодно носил их в себе. И шел я вперед по моему Пути, зная, что не нужно мне ни сна, ни покоя.
Иной раз ветер вздымал меня к небу и разбивал в пыль, но это ничуть не мешало мне быть собой и в следующую секунду собрать себя воедино. Постепенно ветер устал от бесплодной игры со мной, затих и уснул.
И тогда солнце протянуло мне горячую ладонь. Я вдруг очнулся от своего холодного покоя и затрепетал от любви к нему, потянулся ввысь, поднялся над морскою плотью духом бесплотным и стал еще свободнее.
Горизонт выгнулся дугой. Где-то на его краю вынырнула из моря зеленая земля.
Здесь на высоте я опять стал плотью, ледяной, жгучей, и с каждой минутой становился все плотнее и тяжелее.
Солнце, любовь и жизнь моя, было все так же далеко и недоступно. Напрасно я рвался к нему в светлой тоске — моя отяжелевшая плоть потеряла летучесть. Тоска моя темнела, прорастала гневом и злобой на свое бессилие, на водную гладь подо мной, которая питала меня новым бременем, на ту зеленую землю вдалеке, выплывающую из-под дуги горизонта. И на ветер, который когда-то был мне другом, потом стал врагом, а теперь досадной помехой, потому что не приближал меня к моему Солнцу, а нес к зеленой, ненужной земле.
А Солнце, будто смеясь над моей любовью, уходило от меня к другому краю горизонта и вот уж исчезло, погрузив мир во тьму. И в отчаянье и гневе я возненавидел и Солнце.
Солнце меж тем сделало круг и выглянуло из-за ненавистной мне земли, пытаясь ее защитить от моей ярости. Но я не мог простить обиду не Солнцу, ни Земле. Я забыл о Пути, я хотел только мести. Был я Водой, стал я Огнем.
И обрушился вниз, чтобы уничтожить земной, цветной, радостный мир прямо подо мной. Огонь вырвался из меня острыми стрелами, с треском и грохотом разрывая меня в клочки.
И упал я частыми каплями на зеленую Землю, и слился с ней в поцелуе. Она обняла меня страстно и жарко, и познал я Великую Тайну Зачатия.
Минута — и повторился я в веселом, бойком ручейке, непослушном, как все дети, и мудром, как мы с Землей..
— Ручеек, дай напиться! — послышался веселый голос.
Рядом озорно подпрыгивал на четырех лапах пушистый шоколадный зверек с длинным хвостом. Я протянул ему воды на прозрачной ладони, и он, вытянув шейку с кремовым галстучком, начал лакать шумно фыркая и облизывая темный носик.
— Уф! Хорошо, ручей! Отдохну с тобою рядом. Какую кобру я сейчас одолел, видел бы ты! — в два моих роста от носа до хвоста!
— И не испугался?
— Мы, мангусты, не боимся. Мы всегда побеждаем змей! Знаешь, как я ее? Вот представь, что ты кобра, — она так же ползет, извиваясь, среди камней. Я затаился, к земле прижался, она меня и не видит. А потом вот так — и вот так — и вот так! — Мангуст запрыгал по траве, как мячик на ножках.
— Она свой воротник раскинула, шипит. Р-раз на меня — и мимо! Р-раз — и мимо! Потому что я Мангуст! Я быстрее кобры думаю! Я ловлю ее мысль и обгоняю ее!.
Мангуст хохотал от радости, кувыркался в траве и все не мог успокоиться.
— А потом она — р-раз и шею мне подставила, растяпа! А я ее — кусь! И держу. А она дрыгается, сбросить меня хочет. Разве меня можно сбросить — я же Мангуст!
Он прыгал в мое дно всеми четырьмя лапами, вздымал тучи брызг, шлепал по воде хвостом, выскакивал на берег, шумно отряхиваясь. Наконец упал в траву кремовым брюшком кверху и блаженно закрыл глаза.
— Уф! Устал!
Но вдруг белые длинные усики затрепетали, носик смешно сморщился, и Мангуст открыл глаза:
— Что такое? Что это?
Мимо пронеслась стайка неведомых птичек:
— Огонь! Огонь! Спасайся! Скорее!
Теперь я, ручей, ясно видел пелену, ползущую из леса, слышал топот лап и копыт, звериные и птичьи крики. Трещали заросли, сквозь кустарник ломились рогатые, клыкастые, куцые и длиннохвостые, забыв, кто из них охотник, а кто добыча. Нарастал гул, как будто проснулся пчелиный рой, жалобные стоны неслись из чащи и таяли в гудении и треске…
Лишь мой Мангуст в бешенстве скакал по тлеющей траве и кричал:
— Где ты? Где ты прячешься? Выходи, посмотрим, кто кого!
Огненная змейка с тихим шипением выползла из гудящей чащи. Черный дым затянул небо. Мангуст хрипел, кашлял, но смело бросался на огненную змейку, обжигая лапы и нос. Шерстка на нем трещала и вспыхивала, он отскакивал под мою защиту, поднимая тучи брызг, и опять бросался в бой. Но вот со свистом и грохотом вспыхнуло ближайшее дерево. Огненная змея выпустила длинный раздвоенный язык и отрезала Мангусту путь к отступлению. Сверху на него посыпались пылающие ветки. Он закричал гневно и жалобно.
И вместе с ним вскрикнул и я. И вскочил на ноги. И подхватил Мангуста в прозрачные ладони, с каждой минутой теплеющие от жара огненной стены, окружившей нас.
— Уходи! Оставь нас! — крикнул я Огню. И осекся. Я узнал его. Этот Огонь был послан на землю с небес несколько часов назад моей собственной ненавистью. Этот Огонь был моим творением, а как его одолеть, я не знал.
И бросился я бежать напролом, прижимая к прозрачной груди уже бездыханное тельце. Огонь, шипя и фыркая, ловил меня за ноги, и мне становилось все больнее бежать. Я терял легкость и прозрачность, возвращался забытый страх, и росла любовь к маленькому отважному существу, которое я нес на своих обожженных руках. Но вот огненный купол надо мной сомкнулся и обрушился вниз. Я упал на горячую землю, накрыв собой Мангуста, и два моих сердца закричали в отчаянье.


9
Рассвет был серым с металлическим отливом. Мои руки еще помнили тепло маленького тела Мангуста. А сердечки мои уже заметили потерю. Мангуста у моей груди не было — ушел.
На душе было черно. Если ушел, значит, жив. Если жив, значит, я спас его, рискуя собой. Воспоминание о вчерашнем пожаре, об огненной змее, хватавшей меня за пятки, на миг ослепило и ударило так, что я охнул от боли.
А он ожил и ушел.
Вот так все они здесь. Грифон на спину закинул, унес за тридевять земель и бросил. Пес довел до вершины и убежал по своим песьим делам. Слон только на хоботе покачал, а потом развернулся широким своим задом ко мне и ушел. Леопард за руку цапнул и заставил бежать до изнеможения. А Невидимка из тумана вообще не вылез, слова доброго мне не сказал. Об Осле и Единороге даже вспоминать не хочется, так унизительно это было. А Синица, которая червяками кормила! А Альбатросиха, которая чуть не убила меня, сбросив со скалы! Что за мир! Злой, холодный, равнодушный!
Я сидел на серой от пепла траве, смотрел на черные деревья с обугленными голыми ветками и плакал. Слезы… Тогда были кровь и слезы… Теперь мои руки и ноги покрыты бурыми корками ожогов, но крови нет. А слезы есть, сколько хочешь. Но какие-то они не горькие, а противные, как микстура от кашля.
А я еще идти куда-то обязан! По Пути какому-то! Да что ж я нанялся куда-то без конца идти? Иду который день, а конца этому нет. Когда выходной-то у меня будет? А что там с отпуском? И что на этом конце Пути меня ждет? Куча морковки?
А хорошо бы еще вспомнить, чего ради я куда-то иду? Ведь шел же зачем-то… Полз, карабкался, бежал, летел.
Может, а ну его?.. Как там Грифон говорил: повернись спиной к своему Пути — и все, ты дома. А где у меня дом? Ну вот, и это забыл. Куда спиной-то поворачиваться? Я прямо завыл от обиды и бессилия.
На серой траве лежала моя угольно-черная тень и подсказывала, что на белесом небе над моей головой светит солнце. Оно и впрямь светило, но мертво и холодно, как люминесцентная лампа. Я обвил руками колени, сжавшись в комок, хотелось согреться. Или наоборот — замерзнуть, заснуть и больше никуда не идти. Да так, пожалуй, лучше. И я приготовился заснуть.
Но кто-то уже шел сквозь чащу. Я слышал, как со стеклянным звоном ломались и падали обгорелые ветви, как мягко и коварно ступают тяжелые лапы по невидимым мне тропинкам.
Ну, кто еще? Не хочу! Нет! В этих тяжелых лапах прячутся острые кинжалы- когти, а в пасти острые кинжалы-клыки, которые схватят меня за руку — и я стану беззащитен. Мне надоело спасаться!
Сердца мои проснулись и екнули. Я поднял голову, обернулся на шум шагов и в ужасе вскочил. Из чащи надвигалось на меня чудище!
Огромное, мощное львиное туловище венчала острая морда собаки с полыхающей огнем гривой! Глаза чудища светили едким красным светом! Сквозь белые клыки так же едко пылал красный язык!..
В ответ на мое испуганное движение пасть чудища раскрылась в хищном оскале, а огненная грива встала на холке дыбом и зазмеилась языками пламени.
Все мое желание уснуть и уйти в небытие исчезло вмиг. Я с криком бросился прочь, не разбирая пути, спотыкаясь о корни, падая, обдирая руки и лицо, полз на четвереньках, вставал и бежал опять.
Чудище неторопливо двигалось за мной, настигало с легкостью в несколько ленивых прыжков, преграждало дорогу и рычало что-то осмысленное. Но смысла я не понимал.
— Остановись, глупый человечек! Я помогу тебе, стой спокойно! Прочь, кыш отсюда, мерзкое создание!
Да, согласен, я и глупое, и мерзкое создание — ты право, чудище! Но что делать: стоять спокойно или мчаться кыш отсюда?
Не мог я ни того, ни другого, так как упал, пропахав носом черную землю на опушке обгорелого леса возле ручья, свинцово поблескиваюшего меж камней. И не было больше сил бежать кыш отсюда. И не было сил стоять, хоть спокойно, хоть безумно.
— Лежишь? Ну, вот и ладно, и лежи! А я ее сейчас, тварь поганую, шугану!
Чудище остановилось над моей головой. Я увидел бурую когтистую лапу прямо перед глазами и в ужасе зажмурился. Сердца мои замерли в обмороке.
На моей макушке происходило что-то странное. Раздавался скрип, шорох, кто-то возился в моих волосах, маленькие коготки больно царапали кожу. И этот отвратительный высокий визгливый писк, от которого хотелось биться головой о землю.
— Терпи, не дергай головой! Сейчас… — я почти не слышал сквозь этот писк густой добродушный голос моего чудища, я визжал сам в унисон этому мерзкому звуку.
И вот что-то хрустнуло и оторвалось от моей головы, а потом мягко плюхнулось на землю неподалеку.
C минуту я лежал, не открывая глаз, и ничего не понимал.
В один миг все изменилось!
И я уже знал, что, открыв глаза, увижу… Не знаю пока, что! Но мне будет, что увидеть! И сердечки мои радостно захлопали крылышками в предвкушении восторга. «Спокойно, спокойно, — ласково сказал я им. — Приготовились — вперед!»
В глаза мне ударило жаркое, ослепительное, золотое — то самое прежнее солнце с лазурною ясностью неба. Трава была изумрудная и пестрела цветами. Кроны деревьев были тяжелыми, серебристыми на солнце, густо зелеными в тени. Никаких следов вчерашнего пожара не было!
А в двух шагах от меня сидел славный, большой золотистый Лев с рыжей гривой, отливающей на солнце медными искрами. Сидел, улыбался и жмурил медовые глаза. Что-то маленькое и темное едва шевелилось под его правой лапой. Поворочалось, пошуршало и затихло.
— Вот она, Мышь Летучая! На голове у тебя сидела. Дрянь! Страшно было?
— Ага, — смущенно кивнул я. — Совсем потерялся.
— Ее штучки! — успокоительно подмигнул мне Лев. — Сядет ночью спящему на голову и пугает, и в душу гадит, и с пути сбивает. Ну что, не заблудишься теперь? Где твой Путь?
— Да вот он! — я уверенно кивнул на тропинку вдоль ручья. — Спасибо! Я уже не заблужусь!
10
Я шел по тропинке вдоль ручья. Тропинка была местами широкая и крепко утоптанная, местами исчезала в траве и появлялась дальше через десяток метров. По сторонам я не смотрел, а глядел под ноги, чтобы не потерять Путь. Я решил больше ни на что не отвлекаться, потому что могу опоздать. Куда-то. Туда, куда я иду.
Тьмы и отчаяния, злости и обиды на мир не было — Летучая Мышь уже не застилала свет своими черными крыльями. Но что-то было не так: тело было явно не по размеру мне.
Я рылся в памяти: когда это началось. Скорее всего, во время пожара, когда я снова перешел в твердое состояние. Может, от сильного жара где-то ужалось, а где-то растянулось? Да, именно так, в некоторых местах мое тело жало и даже резало, особенно в сгибах суставов. А руки и ноги болтались на ходу так, что я с трудом подбирал их для следующего движения. Пока на моей голове сидела Летучая Мышь, я этого не замечал — все вокруг было плохо и страшно. Но наверно уже тогда мое тело было новым, недаром я падал без конца, удирая от огненного Льва.
Так привыкал я к новому моему телу и не замечал, что ручеек стал речкой, а потом и рекой, которая шумела все сильнее с каждым моим шагом. Я остановился. Картина впереди была странная. Река исчезала в густом тумане с яркой радугой. Немного подумав, я сделал вывод: так-так, там, значит, обрыв, и вода из реки туда падает. А назовем мы все это — водопад!
И куда же падает вода?
Я подошел к самому краю обрыва. На реку, падающую вниз, смотреть было страшно, голова кружилась, и темнело в глазах. А дальше виднелось безбрежное море. Опять море! Опять безбрежное! И что мне теперь: плыть или лететь под облаками?
Внезапная тоска охватила меня. Странное ощущение, будто поднимался по лестнице — один этаж, другой, третий, вот уж последний пролет… И половины лестницы нет. В двух шагах от квартиры, а до нее не добраться. Возвращаться вниз? А зачем, ведь дом наверху? Тоска и отчаяние.
Так стоял я на краю обрыва. И чем дольше стоял, тем яснее мне было, что Путь я потерял. А как же я раньше догадывался, где он? По каким-то ведь признакам понимал, будто подсказывал мне кто-то.
Неужели все время подсказок ждать? У меня же есть разум, думать-то умею. Вот сейчас и подумаю. Сейчас-сейчас!
Вот — пожалуйста! Передо мной обрыв, дальше море и небо. С высоты я уже падал — Альбатросихе спасибо. В небесах уже летал — Журавль научил. Уже плыл в потоке воды, став братом всему сущему. Значит, сейчас вниз, а там увидим!
И я шагнул вниз с обрыва.
Поток воды ударил меня в спину яростно, как паровоз Анну Каренину. Кто такая?
Легкие мои сковало чугунной болью, и я успел подумать, что подумал-то я, кажется, неправильно.
Через несколько секунд… минут… часов небытия воздух разорвал мне легкие острым ножом. Я захрипел, отбиваясь руками и ногами от сковавшей меня морской плоти, и не сразу понял, что некая посторонняя сила держит меня на плаву, не давая уйти в воду с головой.
«Я тону? Тонул? Утонул? Или нет?» — затрепыхались в голове испуганные мысли.
«Успокойся, не тонешь. Уже не тонешь…» — ответил кто-то внутри меня. С трудом разлепив глаза, которые жгло невыносимо, я тут же зажмурился от яркого солнечного света, бликов безбрежной водной глади, бриллиантово сверкающих брызг. Но что-то темное, скользкое, гладкое, будто резиновое, успел заметить возле своего плеча. Это что-то подпирало меня снизу и защищало от волн.
«Здесь я, не бойся», — услышал я внутри себя.
— Уже почти и не боюсь, только дышать трудно и глаза не открыть, — мысленно пожаловался я.
— Ну и не открывай, расслабься и просто дыши. Сейчас я к берегу тебя поднесу.
Через минуты две тень упала на мои зажмуренные глаза. Еще через минуту я нащупал ногами дно и открыл глаза. Передо мной круто вырастал из волн скалистый берег. Мой скользкий резиновый друг буквально вытолкнул меня из воды на песчаную полоску. Я блаженно приник к земле и взглянул на своего спасителя.
Веселые глаза, зубастая улыбчивая пасть, нос как гусиный клюв. Дельфин?
— Дельфин! — прострекотал он в ответ моим мыслям. — Тебя как в водопад занесло?
Я, едва ворочая языком, попытался что-то объяснить, но Дельфин опять прочитал мои мысли и ослепительно улыбнулся:
— Ясно! Головой подумал! Я всегда говорил: нельзя вам, людям, головой думать. Одни беды от этого.
— А как же?…
— Сердцем. Есть у тебя сердце?
— Даже два, — нерешительно прохрипел я, вспоминая, что уже говорил это кому-то.
Дельфин весело прострекотал:
— Везунчик! Ну так пользуйся, чего ж ты!
— А зачем же мне тогда голова?
Дельфин даже запрыгал на волнах от смеха:
— Может, в пути и пригодится! Когда на грабли будешь наступать!
— Я и не понимаю теперь, где мой Путь! Я всегда знал и всегда шел вперед. А теперь? Назад, что ли, надо было? Разве так бывает?
Дельфин посерьезнел:
— Бывает. Часто. Чтобы идти вперед, надо время от времени возвращаться к началу.
— Не понял.
— А ну-ка, сердца свои спроси!
— Да… понял…. А как я вернусь обратно? Крутой берег… Не забраться…
— Иди вдоль берега за мной. Покажу интересное местечко.
— Не хочу… Я полежу…
— Некогда тебе лежать! — щелкнул Дельфин. — В Путь тебе пора.
Опять пора… Опять в Путь…
Я постонал, пытаясь разжалобить Дельфина. Потом подтянул колени к животу, поднялся на четвереньки и медленно выпрямился. Ослепительный солнечный мир поплавал вокруг меня, покачался и успокоился. Ноги болели, но слушались, руки ныли, но подчинялись, спина послушно подпирала голову, а голова с трудом, но работала. Хотя, как уверял меня Дельфин, лучше бы не работала.
— Готов? Иди за мной, — и Дельфин поплыл вдоль берега.
Он отплывал метров на десять-пятнадцать, останавливался и ждал меня. А я ковылял, держась за крутую стену берега. Дышать было все еще тяжело, перед глазами плавали круги и летали разноцветные мушки, противно зудевшие в ушах. Я глядел только под ноги в белый песок, чтобы не упасть, поэтому не заметил, как выгнулся дугой скалистый берег. Обойдя эту дугу следом за дельфином, я обогнул высокий утес, и мне открылся глубокий грот. Дельфин уже весело плескался и фыркал где-то в его недрах.
— А теперь мне как?
— Спускайся в воду и плыви вдоль стены. За мной!
Я поежился и спустил ноги с берега в прохладные волны. Дна подо мной не было, и я, судорожно хватаясь за камни берега, поплыл в темноту.
Пещере конца не было. Дельфин по-прежнему плескался где-то впереди и время от времени окликал меня. А мне вдруг стало спокойно и легко — Путь вернулся ко мне.
Последние лучи света за моей спиной растворились в кромешной тьме, а мне и страшно уже не было. В какой-то момент я вспомнил, что давно уже не хватаюсь за камни, а плыву себе и плыву следом за Дельфином и вижу во тьме его улыбчивую зубастую пасть.
Какие-то интересные картины начали мелькать перед глазами. Они не мешали мне плыть, скорее развлекали.
Иногда я вспоминал, как сквозь сон, о своей смертельной усталости, искал ее в себе, не находил и тут же забывал.
Кажется, я опять становился водой. Я это понял, когда Дельфин, шумно всплеснув ластами, пронесся сквозь меня и весело рассмеялся:
— Ну вот! А ты боялся! Полный порядок! Ладно, я обратно. А то скоро прилив, мне будет трудно выбраться.
Я беззвучно поблагодарил его, и он, махнув хвостом на прощание, опять засмеялся и исчез.
А вода несла меня вперед по моему Пути, и с каждой минутой ее движение становилось стремительнее. «Это прилив», — подумал я и опять забыл обо всем. Удивительные картины открывались мне.

………………………………
Узкое стрельчатое окно распахнуто. Я смотрю сверху на широкую площадь. Разноцветная толпа собралась по ее краям, освободив середину. Два всадника с копьями наперевес в сверкающих на солнце латах стоят друг против друга и ждут. Ждут движения моей руки.
И я вижу свою узкую, нежную, беломраморную руку, унизанную перстнями. Она мелькнула перед глазами, взвилось белое облачко кружевного платка.
И ринулись навстречу друг другу серый и шоколадный кони, звеня богатой сбруей и дробно стуча копытами по утоптанной земле.
Скрежет, треск, крик, ржание, рев толпы.
И падает с коня, пронзенный копьем Тот, Кто Мне Всего Дороже. И со стоном уходит он в мир иной и уносит с собой мою ленту на руке и половину моего сердца.

…………………………………………………………………………………
Злой свист кнута с привязанным на конце камнем. Резкая боль как кипятком прошла по телу, и я лечу в пыль под копыта коням. Я слышу хруст своих костей и вижу сквозь застилающую глаза темную пелену: удаляющийся всадник в синем халате и отороченной мехом шапке. А поперек седла лежит, связанная, Та, Кто Мне Всего Дороже.
И вместе с сознанием и рассудком теряю я то, без чего не живут — половину моего сердца.

……………………………………………………………………………………
Я на пристани в толпе провожающих смотрю на палубу белого гигантского корабля без парусов и без весел. Низкие поля моей шляпы и густая вуаль мешают мне рассмотреть на палубе Того, Кто Мне Всего Дороже. Я откидываю вуаль и машу изо всех сил, надеясь, что Он узнает в толпе мой белый платок. Но машут все: и те, кто на пристани, и те, кто там, трех уходящих к небесам палубах.
Прощальный гудок — и убрали трапы. Я знаю, что это ненадолго, через месяц он вернется, я обниму его, загляну в глаза и скажу, что он был прав, а я вела себя глупо и безрассудно, и больше так никогда не буду. И тогда он улыбнется, и мы опять будем счастливы.
Но почему-то в груди так больно, будто вместе с гигантом-кораблем с красивой надписью «Титаник» уплывает навсегда половина моего сердца.

……………………………………………………………………………………
За окном холодный синий рассвет. В комнате душно и сумрачно. Горит под высоким потолком тусклая лампочка без абажура.
Я на коленях у постели Той, Что Мне Всего Дороже, держу ее горячие дрожащие пальцы, всматриваюсь с ужасом и болью, пытаясь поймать взгляд. Но сквозь полуприкрытые ресницы видна лишь белая полоска.
Она без сознания. На щеках бурые, будто нарисованные пятна, а над верхней губой белизна. И она, эта белизна, будто растекается вверх и вниз, добираясь до губ и кончика носа. Грудь судорожно вздрагивает, пытаясь вздохнуть, но вместе вздоха — бульканье и шорох, будто хруст песка под чьей-то тяжелой ногой.
Все тише хруст и бульканье, и наливаются холодом и тяжелеют ее пальцы в моих руках.
А от сердца моего с потоком крови и слез отрывается половина, чтобы уйти вместе с ней в страну, которую она сейчас видит закатившимся взором.
Я кричу от бессилия, боли и отчаяния. И не слышу звонок в коридоре, пока во входную дверь не начинают барабанить сильные кулаки врачей.

………………………………………………………………………
Вот сколько всего проходит сквозь меня, пока я пробиваюсь через камни вверх, вверх, к земле, траве и солнцу.
И вот наконец вырываюсь из темноты на свет!
Я сижу на теплой земле среди солнечных ромашек и лиловых капель колокольчиков, а у самых ног моих поднимается чистый прозрачный купол родника.
11
Я сидел среди трав и цветов. Солнце грело, но не жарило. Ветерок ласково гладил мои волосы. Родничок у моих ног пел тихую песенку. Я давно не ощущал такого покоя. Удивительная ясность была и в голове, и на сердце. Я теперь знал, что больше не потеряю Путь, потому что искать его надо не головой, а сердцем. А их у меня два!
С любовью и светлой печалью вспоминал я увиденное в подземном озере. Что это были за люди, которыми я был там… где-то?… Не знаю. Но оттого, что я узнал все это, мне стало спокойнее, как будто твердь под ногами появилась. И я ощущал себя совсем новым, большим и сильным. И тело мое было мне теперь совершенно впору!
Много ли времени прошло — не знаю. На мою голову упала кружевная тень листвы. И что-то изменилось.
Я вдруг перестал себя понимать. Это было так странно и ново, что я долго осматривал себя и все вокруг, чтобы вернуть утерянную ясность.
«А что это ты сидишь, если тебе надо в Путь?» — спросил я себя вдруг, как чужого и постороннего.
«Мне здесь хорошо», — лениво ответил я себе, как чужому и постороннему.
И сам испугался. И прислушался к себе еще тревожнее.
Мои сердца стучали вразнобой. Такого еще не было. Они всегда бились в такт, как единое целое, а сейчас они говорили во мне разными голосами. И разное.
Одно сердце звало меня вперед, потому что впереди был Мой Дом, где я буду счастлив и покоен. Другое сердце требовало остаться, потому что счастлив и покоен я возле этого родника, среди этих цветов.
Какое из них было моим изначально, какое я получил в подарок от небес, мне было уже не понять. Я слишком привык считать их оба своими.
— Я знаю, что счастье мое впереди, и мне надо спешить к нему.
— Я уже счастлив здесь и сейчас. А что там впереди - кто знает!
— Я еще научусь в Пути моем быть достойным счастья. Я пока беспомощен и несовершенен.
— Я достоин счастья здесь и сейчас, потому что я — совершенство!
— Как я люблю этот прекрасный мир вокруг меня! Спасибо его Создателю!
— Как меня любит этот мир вокруг! Спасибо моему Создателю!
Вот так они спорили. Или не спорили? Говорили об одном. Но по-разному. Говорили по-разному, но так одинаково. И оба были правы…
Какая-то птица уже раза три стремительным росчерком оставляла в небе свой автограф и исчезала из вида. На четвертом автографе я подумал: «Красивый полет! Какие чудные птицы в этом мире! Опять птицы? Устал я от них…»
Пятый автограф я уже смог прочитать: Стриж.
На шестой раз Стриж щебетнул мне на лету:
— С места не двигайся!… Здесь родник тебя хранит!…
- От чего хранит? — крикнул я в опустевшее небо.
Он ответил мне на седьмом автографе:
— Разорвет — не собрать будет!… Лечу — мне нельзя больше здесь!…
И исчез окончательно.
«О чем он? — подумал я. — Все здесь загадками говорят, как надоело! Что-то интересное впереди! Значит, можно сидеть и не двигаться? Молодец, Стриж, значит, сидим! Не хочу и не могу сидеть! Мне нужно лететь, оставляя автографы в чистом небе!» Мне мучительно хотелось вскочить и взмыть вверх, но тело меня не слушалось. Сердца мои бесновались! У них появились какие-то острые углы и грани, которыми они отчаянно царапали меня и друг друга. Меня трясло, все вокруг меня теряло очертания, дрожало, двигалось и мелькало. Потеряв равновесие, я рухнул головой в ледяную воду родника, глотнул, захлебнулся, откашлялся — и сердца затихли, будто очнулись от наваждения.
Но земля подо мной продолжала дрожать. Неподалеку зазмеилась трещина. Ее начало смотрело прямо на меня, а кончик уползал и уползал вдаль, края дрожали и раздвигались. Прутики, камушки, жуки, муравьи падали в трещину со странным сухим хрустом. Сердца мои замерли, но и молчали они теперь совсем по-разному: одно ждало беды, другое — битвы. А сам я думал сонно и равнодушно: «Опять что-то близится, поглядим… Увидим….»
И увидел. Странно потемнел левый край расширяющейся трещины, будто пала на него тень. Странно посветлел правый край, будто неведомый луч на него упал. Все шире трещина, упирающаяся прямо в меня острым углом. Вот уже исчез мир впереди, справа в белой мгле, слева в черном дыму. А из глубокой бездны в потоке ветра, обжигающе горячего справа, обжигающе холодного слева, с оглушительным грохотом поднялось гигантское тело и заслонило собою остатки мира.
Мой разум больше не пытался проснуться. Мысли, незнакомые, чужие, возникали, как поганки после дождя, и пожирали одна другую. Руки мои сцепились в злой борьбе, ноги сплелись, отрывая друг друга от земли, и я ушел от них подальше. Очень далеко.

12
Очнулся я на закате. Солнце уже почти село. Я видел это сквозь прикрытые веки и долго не понимал, что значит этот сумрачный красноватый свет и неумолчное бормотание. Затем ощутил ледяной холод во всем теле и с трудом поднялся на окоченевшие руки.
Я лежал в потоке журчащей воды. Совсем рядом вздымался упругий купол родника. Вот только русло-то было раньше не здесь, а на метра полтора правее. Вот она, влажная, вмытая в землю дорожка покинутого русла, я отчетливо ее вижу.
Едва справившись с застывшим телом, я выполз на траву. Одежды на мне не было. А была ли раньше? Да, помню, она появлялась на мне в тот момент, когда я о ней вспоминал и в ней нуждался. Ну, правильно, в холодном ручье она только мешала бы мне. А вот сейчас, когда я выбрался, прыгая по траве, разминал ноги и тер руками холодные бока, она была бы очень кстати.
Высоко вскидывая ноги, я побежал вдоль ручья и понемногу согрелся. Вместе с теплом ко мне вернулась и одежда — черная хламида сурового полотна. Ну, вот и славно!
С бега я перешел на шаг и остановился, наткнувшись на что-то непонятное на земле. Мягкая, пушистая куча, светлая даже в ночной тьме. Я бы обошел ее и пошел дальше, не задумавшись, но что-то знакомое заставило меня наклониться и рассмотреть ближе.
Мохнатые лапы — две. Мохнатый хвост. Морда с остроконечным ухом, остекленевший белый глаз. А где другой?
Я сел на землю, потому что ноги мои подкосились. Я узнал моего Пса, моего друга и проводника в ту далекую пору, когда я был совсем маленьким, только-только вылупившимся. Сердца мои заколотились так, что я чуть не задохнулся.
Передо мной была половина моего Пса — белая, как снег в свете звезд.
Я оглянулся, то ли в поисках помощи, то ли второй половины. И каким-то новым непонятным зрением увидел слева другую половину на земле, черную, как уголь. Я догадался по оскаленной половиной пасти с черным языком.
Голова моя кружилась, сердца неистовствовали. Болезненно обострившаяся проницательность подсказывала мне: обернись туда, а теперь туда, смотри там. И всюду в траве, тянущейся к затухающему горизонту, я видел белеющие и чернеющие половины. Вон та круглая гора вдали — половина моего Слона. А вон тот комочек — половина Мангуста, которого я вынес из огня. А сколько крыльев — белых справа, черных слева, больших и совсем маленьких. Тут и Синичка наверно, и Журавль, и Альбатрос.
— Кто это сделал?! Где ты! Я тебя ненавижу! Я тебя самого разорву пополам! — закричал я в наступающую тьму. Голос мой сорвался и захрипел. Ноги перестали держать, и я опустился на землю.
— Что ты кричишь? — послышался рядом тихий голос. — Не кричи так! Не буди, все спят…
Рядом со мной сидела птица с огромными яркими круглыми глазами. Их свет рассеивался во тьме и позволял рассмотреть ее густые мохнатые перья, круглую голову и крючковатый нос.
— Ты, юный человек, успокойся! Поверь мне и успокойся. Я, Сова, видела это много раз. Столько же, раз, сколько сама просыпалась у ручья. И они проснутся, как и ты сам….Вот увидишь. Ты ведь проснулся?
— Да… нет… не знаю. Может, сплю еще?
— Нет, уж поверь, ты проснулся. Ручей омыл тебя и пробудил. Наполовину….
— Как это наполовину?
— Смотри туда.
Было уже совсем темно, только яркие звезды чуть-чуть, легким намеком, позволяли отделить тьму земную от тьмы небесной. Но яркие глаза Совы направили светлый поток на что-то длинное и светлое позади, шагах в пятидесяти от меня, омываемое ручьем.
Как зачарованный, смотрел я, как это длинное и светлое зашевелилось, заворочалось в ручье. И очень звонко подумало.

Очнулась я в темноте. Только звезды смотрели на меня сверху. Наконец ощутила ледяной холод во всем теле и с трудом поднялась на окоченевших руках. Едва справляясь с телом, выползла на траву.

Так подумало это существо в белой длинной одежде, прилипшей к телу, поднялось на ноги и, покачиваясь, направилось ко мне. Оно шло и продолжало думать.

Впереди в темноте светили два круглых желтых глаза у самой земли. А рядом стоял кто-то длинный, темный, но теплый, как родной очаг. Он пристально смотрел на меня, согревая взглядом. И мне нужно было скорее-скорее к нему!




13
Мы шли, держась за руки…
Ее рука в моей руке…
Моя рука в его руке…
Было темно, и свет не мешал нам видеть друг друга. Неумолчный разговор мы вели без слов в ночной тишине. И ответы, и вопросы рождались в нас в один и тот же миг. И мысль рождалась в одном и прорастала в другом.
— Вон там…
— Блестит…
— Глаза…
— За нами…
— Не бойся…
— Уже…
— Осторожнее…
— … камень…
— А там?..
— Река…
— И лес…
— …темнеет…
— Мой путь..
— …мой путь…
— …наш путь….
— …сумеем!..
В лесу нам стало совсем темно. Сделав несколько шагов по мягкому мху, Она упала, увлекая меня за собой. Мы засмеялись и тут же уснули.
Я, просыпаясь, съежился в страхе: вдруг ее уже нет рядом со мной. И тут же рука ее слабо сжала мои пальцы: здесь. И я улыбнулся от нахлынувшего тепла. А уж потом раскрыл глаза. Она еще спала и во сне держалась за мою руку: так боялась потеряться.
Я радостно рассматривал лицо. Какое оно у меня светлое, нежное! Какие пушистые ресницы спят на моих круглых щеках! Как круто изогнулись мои губы, как лепестки шиповника! А на моей белой тонкой шее под прозрачной кожей дрожит жилочка! А эти мои золотистые волосы раскинулись по темному мху, и лицо мое будто в облаке!
Пушистые ресницы дрогнули и открыли белое-белое и ослепительно синее. Какая теплая сладкая синева была в этих моих глазах. Раскрылись лепестки шиповника, еле слышно прошептала Она, водя тонкой ладошкой по моей щеке:
— Какое это мое лицо красивое, твердое… И брови мои темные, пушистые… И губы мои улыбаются… А это усы у меня мохнатенькие..
Я поймал губами ее палец. Она вздрогнула, и мы оба засмеялись.
— А где здесь вода? Я пить хочу, — Она вдруг вскочила на ноги. И ручей неподалеку всплеснул прозрачными ладошками от радости.
Она зачерпывала воду горсточками, несла ко рту, и капли орошали длинную белую одежду. Она вскрикивала, и ежилась от холода, и опять зачерпывала воду. А я глядел и наглядеться не мог.
— А теперь куда мы идем? — наконец спросила она, смахивая капли воды с подбородка.
— В Путь.
— А что там будет?
— Увидишь, — пообещал я, — тебе понравится.
Она весело кивнула и сунула мокрую холодную ладошку в мою руку.
Я осмотрелся. Что-то очень знакомое вокруг. Где-то на моем Пути уже были эти мощные кроны и необъятные стволы. А позади нас сквозь деревья видно бескрайнее желтое поле. И маленький дом без окон вдали. И возле домика одинокое ушастое существо — Ослик.
— Смотри, я уже был здесь! Я знаю этот лес и этого Ослика.
— Правда? А почему у тебя на сердце тяжело? Он тебя обидел?
— Нет, это я его… А может, и не обидел… Не знаю… А еще здесь Единорог живет. Слышишь, кажется, это он.
Ветки хрустели под чьими-то ногами, и белое мелькало меж деревьев. Он вышел к нам, прекрасный стройный, гордый Конь с золотой гривой, ослепительно сверкающей в косых, утренних лучах. Но рога на лбу не было — лишь небольшая шишка.
Остановился перед нами, спокойно и дружелюбно кивнул царственной головой.
— Ты Единорог? — спросил я. Глаза его улыбнулись.
— Скоро стану. Я еще маленький, но скоро рог прорежется. Скорее бы: чешется очень.
— Хочешь, почешу? — Она встала на цыпочки и протянула руку к его лбу. Конь опустил голову и прикрыл глаза от удовольствия.
Это утреннее солнце так играло со мной, поддразнивая острыми лучиками сквозь сетку ветвей, что показались мне они оба совсем одинаковыми, как брат и сестра. Оба белые с золотыми гривами и такие лучащиеся радостью, что все вокруг них стало белым и золотым.
Наконец конь весело тряхнул головой и вдруг подставил ей спину, подогнув задние ноги:
— Садись, покатаю!
Она радостно оглянулась на меня, прочла что-то в моих глазах и растерянно спросила:
— А можно?
— Разве можно?… — растерялся и я.
— Можно! — гордо кивнул Златогривый. — Я так хочу!
Не видел я более прекрасного зрелища, ни в нынешней, ни в прошлой моей жизни, чем юный белый единорог с золотой гривой и Она на его спине в белой одежде с золотыми волосами!
 Сперва я тревожился за нее, шел рядом, касаясь рукой ее колена под белой тканью. Потом понял, что тревожиться не о чем, но руку не убирал. Мне почему-то было слегка обидно, что они с Златогривым так похожи.
Время от времени Златогривый прибавлял шагу, а потом, шаловливо встряхивая головой, пускался вскачь. Я мчался рядом, а Она звонко смеялась и сияла сверху на меня счастливыми глазами. И все мои нарождающиеся обиды исчезали бесследно.
В густой стене леса замелькали белые просветы. Деревья редели, замелькали золотые блики залитых солнцем лугов.
Златогривый замедлил шаг, остановился и тряхнул гривой:
— Слезай, Златовласка, дальше пусть Он тебя ведет. Уж не знаю, будет ли на спину сажать!
Она засмеялась и легко спрыгнула на усыпанную хвоей тропинку.
— Спасибо, — ласково погладила Она золотую гриву, — ты не устал меня возить?
— Ты как пушинка, — весело оскалил зубы Златогривый, — совсем невесомая. Ты ее не кормил, наверно? — хитро прищурился он в мою сторону.
Я растерялся. Я уж и забыл, что еда нужна, и забыл, для чего. Как-то не до нее было в последнее время.
А Она доверчиво заглянула мне в лицо:
— Ты меня покормишь?
— Сам себя покормить не забудь, — кивнул на прощанье Златогривый, скрываясь за деревьями. — В бою надо быть сильным, чтобы одержать победу.
Это донеслось уже глухо из чащи.
— Какой бой! С кем бой! — крикнул я в тревоге. Но ответом мне была тишина.
Она посмотрела вслед Златогривому с грустью, а потом повернулась ко мне, и глаза ее сразу засияли радостью и любопытством.
— А еда — это где? — и взяла мои пальцы в свою теплую ладошку.
— Сейчас найдем! — гордо выпрямил я шею, совсем как Златогривый, и решительно зашагал туда, где золотом и лазурью блестел иной мир. А Она полетела за мной, как воздушный шарик на веревочке.



14
После лесного сумрака и прохлады я сразу ослеп от яркого солнца и окунулся с головой в густой горячий воздух лугов. А Она вдруг оторвалась от моей руки и помчалась вперед с радостным смехом:
— А вот и еда!
Вокруг нас, сколько видели мои глаза, не было ни падающих с неба морковок, ни Синичек с танцующими червяками в клюве, ни раковин с шевелящимися в них живыми комочками.
Зато возвышалась над свежей травой и цветами большая кремово-белая громадина с рогами на голове. Корова! Я выудил из недр сознания это слово, и Она тут же поймала его на лету:
— Корова! Коровушка!
Я подошел к Корове нерешительно, рога меня смущали. Я очень сомневался, что Корове понравится быть едой. А Она уже обнимала Корову за шею и целовала в оранжевый нос:
— Ты ведь нам дашь молока?!
— Да-а-ам, — густым и протяжным басом отозвалась Корова.
Я не понимал, что происходит… Откуда взялось в Ее руках ведерко, засверкавшее на солнце зеркальными боками? Как Она догадалась, что все это руками нужно проделать, чтобы в ведерко полилось это белое, сытно пахнущее? Вся золотисто-белая, Она стояла на коленях, прижавшись щекой к золотисто-белому боку Коровы, а из-под мерно работающих ее рук лилось упругими струйками молоко, взбивая золотисто-белую пену. Корова сонно жмурилась и изредка глубоко и мирно вздыхала.
Наконец струйки иссякли, утихли. Золотая пена шапкой стояла над краем ведра, и Она засмеялась:
— Ух, сколько! — и раскинув руки, крепко прижалась к золотистому боку Коровы.
Ведерко было наполнено так, что тронуть его с места было немыслимо. Я тоже опустился на колени, и мы стали отхлебывать с двух сторон прямо через край ведра. Бело-золотая пена оседала на носах, щеках и подбородках. Корова стояла неподвижно, боясь неловким движением помешать нам, лишь вздыхала и улыбалась большими темными глазами.
Ведерко пустело. Теперь мы по очереди брали его в руки и поднимали все выше, добираясь до вкусной молочной волны. Я даже не думал, что мы с Ней можем столько выпить этого молока. Оно исчезало внутри меня бесследно. Каждая клеточка моя раскрыла жадный ротик и глотала, глотала, глотала.
Она подняла на меня измазанное молоком лицо:
— Ты сейчас тоже это чувствуешь?
Корова осторожно переступила с ноги на ногу, потянулась к нам и лизнула Ее в перепачканный нос, меня — в ухо и щеку.
Мы засмеялись и поднялись с земли. Ноги сами подбросили меня к небу. Она в последний раз обняла Корову за шею:
— Я хочу быть как ты! Кормить, кормить и кормить! Всех-всех! Когда же я буду как ты?!
Корова потянулась к Ее уху и под ее дыханием взметнулись золотые волосы. Глаза Ее широко распахнулись, лицо слегка побледнело и стало совсем другим, какого я еще не знал.
— Я хочу! — тихо произнесла Она. — Я обязательно буду!
Тут и я понял, что хочу и буду! Мне вдруг стало все так ясно впереди. Там впереди — бой! Я весь затрепетал от этой вкусной, чудной мысли!
Это будет прекрасно! Это как раз то, для чего я так долго шел и учился в Пути мчаться, лететь, плыть, думать и побеждать. Я сдавлю в сильных моих руках и уничтожу… кого? Зачем?
— Я буду защищать тебя! — радостно крикнул я, заглушая нарождающиеся недоумения.
— А я тебя кормить!
— Я уничтожу всякого, кто!… — и забыл, что дальше.
— А я потом накормлю тебя и успокою!
Мы весело кричали это друг другу, взявшись за плечи. Но все тише наши голоса, только сердца кричат все громче и тянут друг к другу.
— Я это Ты!
— Ты это Я!
— Ты и Я — это Мы!
— Мы — это Я!
Вот и нет большее Ее и меня — есть только Я!

15
— Что это в твоих руках?
— Мой меч! — отвечаю я гордо, вжикая по клинку шершавым камнем.
— И что ты с ним делаешь?
Она долго-долго сидела со мной рядом и заглядывала мне в лицо, прежде чем решилась спросить меня об этом. А я с нетерпением ждал вопросов, но не смотрел на нее. Важность моего дела переполняла меня до краев, и на глупости места не осталось.
А меч я вытащил из ножен сегодня, проснувшись с рассветом, и радостно сказал себе: «Сегодня у меня сраженье!»
Закончив работу, я не спеша вытер клинок пучком сухой травы, а потом хорошенько пошаркал о полу моего красного плаща. Меч вспыхнул холодным огнем.
— Смотри, какой получился острый! — потрогал я пальцем заточенный край.
Она робко коснулась острия и вздрогнула: на розовом пальце проступила капелька крови.
— Осторожно! Неловкая ты какая!
В ее глазах заплескались слезы:
— Это очень плохая вещь! Ее быть не должно!
— Ты что! Я этим мечом буду сражаться! И уничтожу его!
— Кого?!
— Ну того… Помнишь, который тогда из этой трещины…. А потом все пополам!..
— Не помню…
— Да, тебя еще не было!.. Но я его сейчас уничтожу. Вон он в той пещере за мостом!
Она опасливо покосилась в сторону пещеры, курившейся синим дымом.
— Ты туда пойдешь? Ты меня оставишь? Не ходи!… Не надо… уничтожать!…
— Я должен идти на битву! Пойми! Я сейчас поднимусь на мост, а ты мне белым платком махнешь!
— Нет! — ее нежное лицо страшно исказилось.
— Я потом к тебе вернусь!…
— Нет!
— Почему нет?!
— Ты уходишь от меня! На битву! Значит, ее ты любишь больше!..
Я растерянно смотрел на нее. Какой странный вывод! Как необъясним ход ее мысли! И вдруг, обидевшись, понял, что и врямь не хочу к ней возвращаться. Раз она такая! Я ведь думал, что не такая!… А она!…
А она бросила под ноги свой белый кружевной платочек и вдавила его в песок босой пяткой. Потом повернулась спиной и медленно пошла прочь. Плечи ее противно вздрагивали.
«Ну и хорошо! Ну и ладно! — думал я, шагая к мосту. –Мне сейчас и нужно быть очень злым!»
— Снова-здорово! Воевать пришли! — ворчал кто-то из-под моих ног, когда я вступил на бревна моста. — Братва-бобратва! Готовсь! Щас они все порушат, делать им не фиг!…
Мелькнул внизу за перилами черный блестящий хвост лопатой и булькнула вода.
А я уже достиг середины моста и крикнул, дивясь своему гулкому басу:
— Эй ты, Чудище окаянное! Выходи на бой!
В пещере задышало, заворчало, дым стал черным и повалил клубами. Тяжелая темная масса выползла из пещеры мне навстречу. Сверкнула одна зубастая пасть, другая, третья!.. И еще, и еще!… Несчетно их, немерено!
— Кто ж тут такой пришел? Герой Героич Богатырский? Ну, давай знакомиться!
И огромная тяжелая туша ринулась на меня, заслонив собою весь свет!
Первый удар я с успехом отразил своим мечом и выстоял на скрипящем, колышущемся мосту. Второй удар сбил меня с ног. Но я тут же вскочил, не чувствуя боли, в восторге боя и рубанул мечом по мелькнувшей перед глазами длинной чешуйчатой шее.
Дальше все слилось в единую мешанину из моих криков и хриплого рева врага, из льющейся моей красной и его черной крови, из свиста моего меча и треска бревен. Все громче треск, все труднее устоять на шатком мосту, и наконец, он уползает из-под ног моих!..
Я по пояс в воде, черной от крови моего Чудища. Рядом обломки бревен и разрушенные сваи моста, над которыми уже трудятся бобры.
А разрубленная мною на две половины огромная туша вдруг начинает громко дышать и бурлить в черной воде.
Два маленьких, всего лишь вдвое меня выше, веселых Чудика со смехом поднимаются на ножки и убегают вверх по руслу реки, шлепая зелеными пятками.

16
Одна, другая, третья — обжигают мой лоб капли. Пробежав по виску и щеке, остывают на моих губах. Горькие-прегорькие!
Я поднимаю веки. Надо мной ее заплаканное лицо. Вокруг целый шатер ее золотых волос. Моя голова на ее коленях. Большая ссадина на лбу прикрыта зеленым листиком, и боль в ней уже не пульсирует, а тихо-тихо засыпает.
Губы ее дрожат, сжатые в судорожном усилии, но я слышу ее голос внутри себя:
«Что же я натворила! Как я могла тебя оставить! Я испугалась этого меча, который порезал мне палец, и не подумала о тебе, о том, что этот меч сделает с тобой! Вот ты теперь на моих коленях: израненные руки, изможденные ноги, сколько боли в глазах твоих — а раньше в них была только радость и доброта. А виски стали белые, совсем белые, как грива Коня…»
«Какого Коня?» — удивленно спрашиваю я Ее без слов, одними глазами.
Она откидывает назад золотые волосы, открывая для меня мир. Рядом, почти положив голову на Ее плечо, стоит белоснежный Конь. На его высоком чистом лбу твердый бугорок — еще один сынок Единорога. Глаза у него синие-синие, как у моей Любимой, ласковые, теплые. А грива длинная, до самых копыт, белая-белая.
«Вот и виски у тебя теперь такие. А были как теплая земля летом. Как я могла тебя оставить!»
«Это я виноват! Поделом мне! Что виски — пусть хоть какие, лишь бы Ты была рядом!»
Глаза Коня улыбаются, розовые ноздри шевелятся. Он медленно поднимает голову, белые кольца гривы ползут к небу и легко взлетают, рассыпаясь по белым бокам. Тихо, неслышно идет он от нас по лугу, ни одна травинка не сгибается под его копытами.
— Ну вот, и нам в Путь пора! — мой голос силен и звонок. Я поднимаюсь с Ее колен, осушаю губами слезы на Ее лице, и оно сияет улыбкой.
В сырой траве на самом берегу лежит темная бурая масса. Я с трудом узнаю в ней мои истерзанные доспехи, грязные клочья плаща. А меча и вовсе не видно. И не надо.
А с реки доносится бодрый говорок, посвистывание, стук и скрип. Бобры возводят над рекой новый мост.

17
Он налетел на нас стремительным вихрем! Я только успел услышать гулкий топот за стеной. Потом яркая вспышка огненно-рыжей гривы!.. Мощное серо-стальное тело мелькнуло, как клинок!.. Короткий Ее вскрик — и я один!
Огненная грива полыхнула длинным языком. Конь на бегу повернул назад голову и весело оскалил белые зубы. На спине его, вцепившись в рыжие лохмы, лежала Она. Секунда, другая — и утих вдали дробный топот.
С отчаянным криком кинулся я вдогонку. Мне казалось, что я оставляю на бегу кровавый след.
Изредка в поле зрения мелькали знакомые очертания и звуки. Кто-то добродушно гавкнул мне вслед. Оранжево-пятнистый сделал в ногу со мной два-три мощных прыжка, но я обогнал его и потерял из виду. Выглянула из двери хлева серая морда с длинными ушами. Челюсти остановили свой мерный ход, уши дрогнули. Но мимо… мимо…
— Давай-давай! — свистело и щелкало над моей головой. — Получается! Скоро будем в пятнашки играть!… — и унесся, оставив свой автограф в небесах.
Не было сил бежать, но и не было сил жить без Нее. И я бежал дальше на стук Ее сердца.
Когда в глазах у меня стало темно от сжигающего меня жара, встречная туча окатила меня душем, щедро улыбнулась молния, и что-то бухнуло вслед. Этот мир любил меня и почему-то очень радовался моему безумному бегу.
— Я здесь, я совсем рядом! — сигналило Ее сердечко. — Я за этим поворотом.
Узкая горная тропинка круто завернула, из-под ног моих с сухим вкусным щелканьем полетели в пропасть камушки, а передо мной открылась долина.
— Ну вот ты и пришел, — Она потянулась ко мне обеими руками. Я упал возле нее на колени, в черную землю, поросшую кудрявой травой. Ее руки обвились вокруг моей шеи, ее сердечко застучало рядом с моим. И я узнал его стук. Вот он где, чудный подарок мой — в груди у Нее! В глазах у меня заметалась золотая вьюга, дыхание перехватило от счастья, и крик вырвался из груди.
Так вот что чувствует разрезанное яблоко, когда соединяют его половинки!



18
И стали мы вновь телом единым. Как при рождении….
О, благословенно будь это тело, в котором нашли мы с ней свой кров!
— Корми меня, корми… — просило тело. И знало, что отказу не будет.
Тяжелые виноградные гроздья сами опускались в наши ладони и наполняли рот ароматной влагой. Летели в землю косточки, похожие на сердечки, и тут же буравили белым корешком душистую теплую землю, и тянулась к небу зеленая стрелочка ростка. Вот как добра была эта земля! Я благодарно приник к ее черной щеке губами, и она ласково вздохнула.
Ростки тянулись к небу, свивались, сплетались друг с другом, раздвигали землю у Ее коленей, крепли — и вдруг выбросились целую шапку белых бутонов.
Очарованные этим зрелищем мы даже не удивились шуму крыльев за спиной. Тут такие чудеса — почему бы и крыльям не шуметь!
— Неужели ты, птенец! Вырос! — щелкнуло рядом.
Мой старый учитель Журавль бережно укладывал на спине серые крылья.
— Это я! Я! Как хорошо, что ты прилетел! А я уже не летаю, — с виноватой улыбкой признался я.
— Это понятно. Вырос. Обеими ногами уже в земле. И корни пустил, — Журавль внимательно, сбоку, рассматривал Любимую.
— Ну и вырос же ты, птенец! Огромный, могучий! Посмотри-ка на себя сам!
— А как?
— В зеркало.
— Или моими глазами, — прошептала Любимая.
— Да, интересно бы. Я здесь себя и не видал ни разу. Где его взять, это зеркало? Сколько в этом мире живу — нигде не встречал.
— А мои глаза? — прошептала Любимая.
Журавль рассмеялся, вскинув голову, и рассек воздух серыми крыльями:
— Есть тут неподалеку такая девица на выданье. Все сидит у зеркала и оторваться не может.
— А мой Путь?
— Как же ты, сам себя не зная, по своему Пути идешь? Заблудишься! С другими себя перепутаешь!
— Я не дам тебе перепутать, — шептала Любимая.
И уже набирая высоту, Журавль протрубил сверху:
— Встретишь ту девицу, так попроси. Она добрая, хоть и глупая, — даст посмотреться! Прощай! Ты хотя бы пой, если не летаешь!
— А и правда! Пойдем, взглянем! — поднялся я с земли, увлекая за собой Любимую.
И шагнул на тропинку среди цветов и виноградных зарослей, указанную Журавлем.
Она не хотела уходить с той солнечной поляны, где цвели посаженные нами виноградные лозы. Но она не могла не идти со мной, ибо были мы телом единым. Как мне была приятна власть над ее судьбой!
А тропинка вела нас легко и ласково, так и стелясь под ноги, обводя вокруг рощиц, пересекая цветущие луга и холмы. А где же ручей? Без него тут не обойдется. Вот дойдем до ручья и отдохнем, омыв наше лицо ледяной водой.
Так мы вышли к песчаному обрыву. Крутая тропинка спускалась вниз. Ручей был где-то совсем рядом, Я слышал его плеск, чуял свежесть и запах воды.
Под нашими ногами расстилалась зеленая долина, большая, круглая, как чаша, окруженная такими же откосами: где песчаными, где каменистыми, где пологими и зелеными. Наш склон был не очень крут, и тропинка, хоть и терялась в песке, но явственно вела вниз. А левее склон был совсем отвесным. Там внизу, у самого подножия мы заметили маленькое бурое существо.
Кое-где сбегая, кое-где съезжая по песку, мы спустились вниз и подошли ближе.
Обезьянка сидела, почти по-человечьи обхватив колени тонкими темными лапками. Ее черные глазки смотрели не отрываясь в каменную отвесную стену. Взгляд ее был нежным и печальным.
— Эй, — тихо позвал я ее.
Обезьянка медленно перевела на меня взгляд умных, блестящих, совершенно не звериных глаз. Вот она встрепенулась. Не прочтенная мною мысль мелькнула на сморщенном личике. Корявая лапка провела по бурой шерстке на голове, будто прическу поправила.
— Вот бы нам в зеркало твое посмотреться! Можно? — ласково попросил я.
— Ну, пожалуйста, — прошептала Любимая.
Тонкие губы Обезьянки дрогнули в улыбке и растянулись, открыв крупные желтые зубы. Коричневая лапка поднялась и указала нам на каменный откос.
И открылась нам отвесная каменная стена, в которую смотрела Обезьянка так упорно. Из трещины сверху бил родничок и веером орошал отвесный камень. Тонкая водяная пленка была светлой и зеркально гладкой. В ней отражалась… Вот чудеса-то! Отражалась в ней не мохнатая зверюшка, а дева с нежным розовым личиком в платье коричневого бархата. Весело засмеялась дева нашему удивлению и протянула тонкую белую руку.
Не сразу поняли мы, что такое видим в водяном зеркале. Не было там того тела, которое приняло в себя нас обоих. Был там Он — таким, как я знала и любила Его, широкоплечим, с гордой головой, смелыми глазами, доброй улыбкой. Была там Она — такая, какой я знал ее и любил, с золотыми волосами и сияющими ясными глазами.
А в руках наших был Третий — совсем маленький, розовый…
Зарябила поверхность водяного зеркала, будто от дуновения ветра — не разглядеть розового личика, не разглядеть…
19
Каждый шаг давался теперь с великим трудом.
Я не заметил, где и когда это началось. Просто поначалу показалось, что это просто усталость такая. Хотя с чего? Дорога была легкой. Тропинка вела по небольшой уклон по долине, поросшей косматым кустарником. Солнышко светило сквозь легкую дымку, но жарило вовсю. А ноги налились тяжестью так, будто бежали весь день по кочкам. Нет, случалось мне в детстве целый день напролет бежать, — хотелось быстрого бега, — но и тогда усталости не было.
Наконец понял я, что дело неладно. Она подсказала. Вдруг прошептала тихо, почти неслышно:
— Я не могу больше, оставь меня здесь.
— Ты что! Как я могу оставить тебя!…
Но она замолкла. И исчезла. Я был один. Чуть легче вздохнулось, чуть спала тяжесть, но через пару минут навалилась снова.
Теперь будто липкие путы спеленали меня по рукам и ногам, облепили лицо, мешая видеть и слышать. Солнце расплылось по серому небу в белую кляксу. Сознание меркло. Яркой звездой вспыхнуло в сознания: «Где ручей? Там спасение, где ручей…»
А дальше темно и пусто.
Очнулся я щекой на влажной земле. С трудом повернул голову. Надо мной извилистый переплет веток и листьев — куст. Я лежу под кустом. С трудом цепляясь непослушными руками за веточки, опираясь затылком и спиной о клубок толстых ветвей, подтянул тяжелое тело и сел.
Солнце сверкнуло мне в глаза сквозь густую листву. Вот же оно! Никуда не делось, светит по-прежнему, а я, как издыхающая муха, едва шевелюсь. Почему? За что? За что?
— Правильный вопрос задаешь, — прошелестел мне вкрадчивый голос в самое ухо.
— За что? За то, что не место тебе здесь!
— Нет… Я иду… у меня Путь… — я сам не понял, произнес это или с трудом, через силу, подумал.
— Ты решил, что этот Путь твой? Ха-ха! — шелестящий шепот вдруг прорвался хриплым злым смехом. — Был бы он твой, не попался бы ты в мои сети!
— Ты кто!? — голос мой меня не слушался, сипел чуть слышно.
— Да какая разница? Хочешь, пауком назови! Хочешь — Владыкой Всего Разумного в Этом Мире! Мне все равно.
— Что ты со мной сделаешь? — прохрипел я.
— Подкреплюсь. Чуть-чуть. Ты не из самых вкусных: слишком долго ко мне добирался, подпортился в пути. А подкреплюсь — протяну новую ниточку, всю в узелочках. А в каждом узелочке клейкая капелька ненависти. Кто-нибудь непременно вляпается, если он не баран! А вляпается один раз — вляпается и еще, и еще! И прорастет эта капелька на нем тонкими ниточками. А концы этих ниточек у меня — вот они все в моих лапах!
Теперь я уже видел эти тонкие путы, спеленавшие мои ноги и свисающие с рук. В ужасе я цеплялся за них, сдирал с ног, но тщетно.
— От дыхания моего нет спасения! Если ты не баран, конечно! А ты не баран, нет! — насмешливый шепот оглушал меня. — Взгляни сюда!
Повинуясь голосу, я повернул голову направо. Рыжевато-бурый меховой лоскут болтался на ветвях, сотрясаемых моими судорожными движениями. Знакомый мех, когтистые лапки, черный нос пуговкой. Мой Мангуст, которого нес я из горящего леса на водяных ладонях. Вот он — и нет его больше!
— А вот сюда взгляни! — и опять послушно поворачиваю я голову, чтобы увидеть болезненно заломленное белое крыло. Альбатросиха, которая чуть не убила меня, сбросив со скалы, а потом чуть было не усыновила!
— Ты — мерзость! Мерзость! Паук! Чудовище! — куст затрясся подо мной, роняя веточки и сухие листья.
— Вот хорошо! Умничка! Сладкий мой, вкусненький! Ну еще, еще поднажми, прибавь ненависти! Вот аромат-то какой пошел! Славно! Ты думал, для чего я тут с тобой по душам беседую? Ты же не баран, ты же начнешь меня, врага лютого, ненавидеть! И с каждой минутой будешь все вкуснее и питательнее!
Я замер от неожиданного всплеска мысли, которая трепыхалась во мне, но никак не давалась в руки.
— Что, не можешь вспомнить, где в ненависти обляпался на своем великом Пути?
Нет, чудище, помню! Помню ненависть свою к зеленой земле, на которую обрушился я с небес огнем. А еще где? Помню ненависть свою к некоей безжалостной силе, разрывающей мир на две половинки — черную и белую. А тот на ветхом деревянном мосту, которого разрубил я мечом в боевом пылу. Разрубил на пару маленьких чудиков. И ради этой ненависти я оставил Ее, Любимую!
— А вот скажи ты мне, Паук, почему ты только беззащитных пожираешь, а не злых? Где львы? Где тигры? Слабо? — мысль яснела и яснела передо мной, и голос мой окреп.
— Вот она, логика жертвы: меня едят, значит, меня не любят! Да кто ж будет есть то, что не любит! Любит хищник свою жертву — да еще как! От горячей любви и кушает! Чем больше любит, тем смачнее хруст! С косточками! С перышками! С чешуйками!
Отвращение снова заставило меня рвануться из пут — и опять бесполезно.
— Ах, славно, славно! Ну, побейся еще, ну, посверкай глазками, зубками поскрежещи! Со мной же бороться надо, я же враг! Кто если не ты мир от меня спасет!? Ты ведь не баран, которому все едино: он ест или его едят!
Стук сердца моего оглушал меня, в голове звенело от ненавистного голоса. Иначе я давно обратил бы внимание на странные голоса и топот, нарастающий позади меня.
Внезапно возле самого моего лица возникла, раздвинув листву, смешная кудрявая морда с лихо закрученными рожками. Черные глазки уставились на меня в недоумении, мигнули разок-другой и интерес в них пропал. Мягкие губы забрали целый пук листьев, и хруст волной пронесся по веткам. Потянулись вместе с листьями липкие путы с моих рук и ног.. Еще десяток минут — и вцепившись в кудрявую шерсть, я выполз из наполовину объеденного куста на тропинку. Баран ничуть не возражал против такого бремени. Он дождался, пока я отпустил его и потрусил к другому кусту, еще не занятому соседями — целым кудрявым стадом.
А я, шатаясь, поднялся, не веря тому, что жив.
20
Я шел прочь от этого страшного места под защитой бараньего стада, ни о чем не думал и ничему не удивлялся. Даже тому, что вел это стадо мой старый друг Пес. Он был очень занят: сбивал в кучу баранов, овец и ягнят, поругивал упрямых, попугивал отстающих. На меня он только скосил глаза, ухмыльнулся, свесив на бок розовый язык, и махнул хвостом.
Еще сотня метров — и вышли мы к ручью. Здесь он был довольно широким — не перескочить. Стадо рассыпалось по берегу и уткнулось кудрявыми мордами в прозрачную воду. А я, отойдя на десяток шагов, упал плашмя на мягкое илистое дно. Полежал чуть-чуть, любуясь из-под воды на смешные носы, заглядывающие в мой подводный мир то здесь, то там. Затем, зачерпывая из-под ила гостью песок, хорошенько очистил себя от остатков паучьей липкой сети. С плеском и фырканьем поднялся на ноги. Стадо подняло головы, взглянуло на меня задумчиво, но без интереса, и опять принялось пить, вкусно чмокая и глотая.
Был я теперь чист и свободен. И был бы готов к своему Пути, если бы не был пуст наполовину. Мне нужно было найти Ее, Любимую, иначе весь мой Путь не имел смысла.
«Не могу больше, оставь меня здесь», — и белая полоска над губами… Расползается, расплывается по лицу… Нет, не было же этого! Не было?…
Где мы были в ту минуту? Вернуться на то самое место… Не помню… Голова уже в паутине была…
Я прислушался к себе, но там было пусто. Я был там один, без Нее. В отчаянье я закружился на месте, вглядываясь в дали: пыльная дорога среди лугов, стадо овец возле ручья, высокая песчаная круча, с которой спустились мы, чтобы взглянуть в зеркало. Кусты, кусты, кусты, мимо которых я больше не хотел идти… Пыльная дорога — куда ведет она? Кто протоптал ее, только бараны? Или те, кто, как я, вырвался из сетей?
Я смотрел вокруг — и не видел. Я слушал звуки — и не слышал. И мысли мои, вырвавшись от меня, уходили, наверно, куда-то далеко. Может, к Ней…
А если взглянуть сверху, может быть, увижу, где я ее оставил? Откуда сверху? Деревьев вблизи нет. А с кручи!
Справа обрыв был высок и скалист. Но он был ко мне всего ближе. В каких-нибудь трех сотнях шагов. И кустов на пути не было, только острая колючая трава. Других мыслей в голове не было, и я бросился к скалистой стене. Трава резала босые ноги, камни рассекали ссадины на ступнях, — но мне было не жаль себя. Почему-то очень важно было добраться и как можно скорее. Чтобы увидеть.
Вот наконец удобная площадка возле самой вершины. Она завалена сухими ветками, листьями, птичьим пометом, но здесь можно безопасно присесть. И оглянуться.
Долина как на ладони. Вот она, Обезьянка у зеркала, чуть справа от меня… Утоптанная дорожка теряется в пыльной желтеющей траве. Темные кляксы кустов. Овечье стадо вдали как мохнатый живой клубочек. Дышит, движется, растекается по лугу ниточками, узелочками, потом опять сбивается к комок.
Почему мне показалось, что я увижу Ее сверху?
Захлопали крылья, тени заплясали перед глазами. Рядом со мной тяжко, с хрустом опустился большой темно-бурый Орел, остро блеснул глаз из-под сурового лба.
— Что тебе здесь? Это мое гнездо!
— Я сейчас, сейчас уйду. Только посмотреть хотел сверху…, поискать…, — заторопился я. И с ужасом понял, что пока не знаю, как буду спускаться.
— Посмотреть? — вдруг неожиданно дружески пророкотал Орел. — Да, отсюда все можно увидеть. Только отсюда. Вы все не умеете видеть. Вам во все надо клювом уткнуться. Только отсюда ты увидишь и прошлое, и будущее.
Я огляделся в восхищении. За моей спиной на равнине, откуда я спускался с Любимой в Паучью долину, шумел вдали лес Единорога. За ним пыльным красным золотом сверкала степь, и я точно знал, что та белая точка на горизонте — хлев, в котором живет Ослик. А справа густые клубы тумана, где живет невидимы и неведомый и светятся красные плоды на раскидистых ветвях. А левее бесконечная морская гладь. Везде я был, все в этом мире я знаю.
— А как здесь будущее увидеть?
— Легко! — усмехнулся Орел. — Смотри вперед, как я. Туда, за горизонт!
— Смотрю, — старательно вытаращил я глаза, так что они заслезились. — Но вижу только даль, дорога в ней теряется…
Слезы на глазах на миг застлали пространство, затем вдруг вернули картинку на место, зыбкую, дрожащую, но очень четкую, как биноклем увеличенную. И дорога никуда не потерялась! Вот она вьется… А на той дороге двое: высокий, плечистый с серебристой гривой волос, и тонкая, золотоволосая Она — я сразу узнал ее. И кого-то несет Тот высокий, что-то живое, маленькое, розовое…
— Это Она, я увидел ее! И себя увидел!
Но на горизонте поднялось пыльное облачко и скрыло картинку.
— Увидел? И я увидел кое-что для себя. Эх-х, пообедаю! — Орел торжествующе повел тугими крыльями и вытянул шею. Я с тревогой взглянул на него.
— Не на меня, вперед смотри! Всегда смотри только вперед — и ничто не застанет тебя врасплох! Как этих баранов!
Пыльное облако росло, приближалось. Стадо у ручья всполошилось, заверещало на все голоса и рассыпалось по долине. Вот работы будет моему Псу!
— Что это там? Почему они перепугались?
— Сейчас увидишь. Правильно сделал, что забрался сюда. Этим зрелищем лучше наслаждаться сверху.
В облаке пыли уже угадывалась некая бесформенная масса, стремительно приближающаяся какими-то немыслимыми зигзагами. Теперь был слышен глухой томительный шум, и скалы подо мной загудели и задрожали.
— Когда Вепрь голоден, на его дороге лучше не стоять. Питается он живым злом, проросшим в этой долине. Сейчас он перекопает все вокруг! Будь уверен, в ближайший месяц злу здесь расти будет негде!
— А твой обед?
— Чего я здесь только не найду после него! Еды мне хватит надолго!
Земля под нами вставала дыбом. Тяжелая туша вгрызалась в кусты, в траву, в почву. Мелькали белый загнутые клыки, сверкали красные глаза, слышался хруст, писк, чавканье. Удар — мощный, неистовый, — прямо в подножие нашей кручи…. Сыплются вниз камни…
И тишина. Только с еле слышным шорохом оседало на вздыбленную почву пыльное облако.
21
Где я?
И где ты, Любимая?
Почему не слышу я голоса твоего, он же всегда звучал во мне?
Когда же спадет эта пыльная пелена, которую поднял страшный вепрь, питающийся злом?
Нет, он не мог причинить тебе вреда — не было в небе ни капли зла. Оно было с тобой несовместимо, оно отторгалось твоим существом, как ртуть от обычной тверди.
Но где же ты? Или сплю я?
Почему-то в этой жизни моей исчезли ночи. Сжалась моя жизнь, собралась в ком — и катится куда-то по Пути моему. Но конец уж брезжит там вдали.
Брезжит, да.. Это появились просветы в пыльной пелене. Оседает она, вот уж лучи пробились сквозь мглу. Проступает горизонт, отделивший небесную синь от золота земли.
Я не узнаю места, на котором стоял. Нет той котловины, где паслись стада и где расставлены были паучьи сети. Все взрыто, все засыпано. Все сровнялось и даже успело притоптаться. Лишь орел кружит над полем, подбирая что-то себе на обед.
А где ж теперь Путь мой? И следа не осталось?
Ничего не осталось!
Был я богат: было у меня два сердца, был у меня Путь! Явилась мне Любимая — сердце мое. Шли мы вместе по Пути нашему.
И вот я один, оставлен всеми. И пустота в этом мире.
Орел сделал круг надо мной. И взгляд его мне очень не понравился. Уж не принимает ли он меня за обед свой?
Все ниже и ниже спускается на необъятных крыльях. Почему так он огромен? Или это я стал мелочью, такой мелочью, что на орлиный обед вполне гожусь?
Что ж это? Кем же стал я?
Нарастающий гул вдали спугнул орла. Он тревожно метнулся темной тучей и двинулся вдаль, за горизонт.
А ко мне приближался с дробным топотом целый вихрь со всполохами огня! Огромный лошадиный табун пересекал взрытое вепрем поле.
А впереди летел страшный и прекрасный пепельно-серый с огненной гривой и жгучими глазами Конь.
Я не пытался бежать! Мне суждено погибнуть под этими копытами, я же так ничтожен стал… Табун и не заметит меня среди комьев земли…
Вот уже порыв ветра сбивает с ног, это собрали воздух в плотный ком тысячи коней с Огненным впереди.
Сбил ветер с ног и понес…
Лечу?..
Лечу и пою свою песню!..
Ловко взвившись в воздушном потоке, опустился я на спину Огненного! А тот жаркой гривой тряхнул насмешливо и прокричал мне на бегу:
— Опомнился? Проснулся? Здесь останавливаться нельзя. Остановишься — исчезнешь в пыли. Только вперед!.. Только вскачь!… Гони вперед ветер перемен!..
— Перемен?… — прокричал я, задыхаясь от ветра. — А как же Любимая? А как же мой Путь? Вдруг все изменится?..
Огненный ответил мне громовым ржанием. Табун подхватил его смех, да так, что в глазах моих темно стало!
Где скачем мы?.. Куда несет меня?..
И Огненный вдруг взбрыкнул на бегу, подкинув меня со спины ввысь:
— Дальше сам!.. У тебя свой Путь!…
И полетел я, раскинув руки, опираясь на воздушные потоки, ловя в них родное, знакомое, любимое.
Вот уж и табун остался в стороне. А подо мной опушка, заросшая цветами и травами, ручей журчит меж камушков. И на моховой кочке лежит худенькая седая женщина в белой одежде — Любимая моя.
Я взял ее на руки, и она открыла синие свои глаза. Только улыбнуться мне не смогла, так обессилена она была нашей разлукой.
И понес я ее по тому Пути, который тут же раскинулся под ногами моими.



 22
От усталости я едва мог говорить. Хотелось рухнуть в мягкий зеленый мох рядом с любимой и уснуть, как она.
Как угораздило меня ввязаться в нелепый разговор с этим зверьком!
Я уж совсем было хорошо устроился. Любимую уложил, тепло укрыл своим плащом, и она тут же закрыла глаза и сонно задышала. Губы ее были розовые, щеки розовые. Только волосы были не золотыми, как прежде — запылились серебром. Но так было еще красивее.
И тут ветка надо мной закачалась. Невесть откуда прыгнул на нее хорошенький белоснежный зверек — лишь кончик хвоста черный. Он раскачивался на ветке и громко верещал:
— О Великие! Всемогущие! Царственная чета! Приветствую Вас! Склоняю голову к ногам вашим! Я вас нашел — всю жизнь искал! Это же я, лучший друг всех царей, Горностай! Без меня, как без короны, никто не догадается, что ты царь!
— Да кто ж тебе сказал, что я царь? И не шуми ты так — Любимую разбудишь!…
Горностай завопил скрежещущим шепотом:
— Тут сомнений нет! Ты здесь, в лесу Единорога, в самой его гуще! Значит, все испытания прошел. Значит — царь! Пойдем, пойдем со мной, покажу дворец. Совсем рядом, весь из мрамора с хрустальными стеклами. А в самой середине изумрудный трон! И на стене уже твой портрет висит — в полный рост! Я тебя сразу узнал — вылитый твой портрет! И я там на твоих плечах!
— И что ты делаешь на моих плечах? — невольно поинтересовался я, борясь с дремотой.
— Окутываю! Я — мантия! Ну, не только я, — скромно признался он, — нас там двадцать пять на этой мантии. Но я там, у правого твоего плеча, — очень похож!
Я растерянно помолчал, совершенно не понимая, что ему на это сказать. Потом спросил неуверенно:
— Для мантии… вас, горностаев… нужно двадцать пять?
— Не беспокойся. Они сейчас все будут здесь. Но я нашел тебя первым — я лидер! Как они будут мне завидовать! Только не забудь: я возле правого плеча. Договорились?
В голове у меня зашумело, а в глазах потемнело не то от усталости, не то от развернувшейся картины.
— Я что ж, должен тебя… и всех вас, двадцать пять…?
— Ты сделаешь из меня свою царскую мантию! Цель жизни любого Горностая — стать мантией! Как цель каждого Человека — стать царем! Верно?
Ну, как же угораздило меня ввязаться в этот нелепый разговор!
— Нет, Горностай! Не теряй со мной время, а то своего Царя прозеваешь. А у меня Путь другой…. — это я уже бормотал сквозь сон на зеленой моховой подушке, обняв Любимую. И дальше блаженные сонные волны унесли куда-то пляшущего на ветвях Горностая, а меня, нежно побаюкав, опустили на широкую спину Слона.
— Малыш мой! — гудит Слон. И его голос я ощущаю всем телом. — Ну-ка, дай я взгляну на тебя!
Синий хобот обвил мое туловище и аккуратно стянул на траву.
— Вырос мой малыш! Да совсем уж и не малыш! Какой путь прошел. Сколько всего узнал, всему научился!
— Как, я уже пришел? Путь мой разве закончен?
Теплый хобот Слона гладит меня по голове.
— Почти, малыш, почти. Последние шаги каждого пути самые трудные.
— Ничего! Я Любимую нашел, вернул ее сюда. Больше мне ничего не страшно. Любой путь с ней вдвоем….
— Если бы вдвоем… — вздохнул мой Слон.
Горячая волна его печали прокатилась по хоботу и подняла дыбом мои волосы:
— Если бы…
Я глядел на него во все глаза, не понимая еще, но холодея от близкого осознания.
— Да, у каждого свой Путь. Хоть и шел ее Путь с твоим бок о бок, но он другой. И она почти у цели…
23
Она попыталась идти, но опустилась на землю с виноватой улыбкой. Ноги ее не держали. И я опять понес ее.
Час от часа ее хрупкое тело в моих руках становилось все легче. Она смотрела на меня не отрываясь. Глаза ее излучали такой свет, что где-то в позвоночнике у меня без конца горячо бурлило. Когда я смущенно и любовно погружался взглядом в ее глаза, она легко улыбалась:
— Ты на дорогу смотри. Упадешь.
Водная гладь блеснула вдалеке. Она краем глаза ее увидела, повернула голову, вгляделась, прищурившись:
— Вот и конец. Вот я и пришла, — с той же легкой, усталой улыбкой.
Это была река. С каждым моим шагом она приближалась неотвратимо. Странная река: гладкая, зеркальная поверхность, небо синее в ней отражается, облака все наперечет, а дна не видно. Темная-темная река.
На нашем берегу зелено — райские кущи, цветы, бабочки и неумолкаемый звон кузнечиков. На другом берегу бесконечная мертвая каменистая равнина. И тишина.
Мы сидим за зеленом бережке, прижавшись друг к другу, и смотрим в каменистую пустоту. Я молчу, а она говорит тихо и радостно:
— Я самая счастливая на свете! Я прожила всю свою целую жизнь, любя тебя каждую минуту этой жизни. Нет большего счастья, чем любить всю жизнь! Любить самого сильного, самого доброго, красивого и умного Тебя! Ты меня прости, что Путь мой кончается здесь, но я же не виновата, правда? Сейчас ты уйдешь, а я помашу тебе вслед белым платком. Ведь тебе еще идти. Одному. Прости, что одному!…
— Я не уйду никуда!.. Я здесь останусь!..
— Нельзя, мой Любимый! Ты же сам знаешь, ты ведь самый умный на свете! А мне надо туда, на тот берег. Я сейчас перейду, а потом обернусь и махну тебе белым платком. И ты тогда иди… не оборачивайся… а то я при тебе стесняюсь…
Она опустила белую ногу в зеркальную воду. Вода скрыла ее ступню бесследно. Потянулись неспешные круги по воде и растаяли. Она медлила, собираясь с силами.
— Гляди — паучок, водомерка! Они не кусаются?
Водомерка замер на воде и явственно рассмеялся:
— Я-то не кусаюсь! А те, кто там, на дне, могут!
— Кто там еще на дне? — вскричал я в тоске.
— Не знаю, я там не был. Может, никого, а может, и Крокодил. Приглядись!
Неясные тени угадывались в темной воде. Показалось? А вон там чуть колыхнулось гладкое зеркало воды, пробежала упругая волна. Или нет? Или ветер?
— Я боюсь, — прошептала Любимая. — Мне нельзя, чтобы Крокодил… Мне надо обязательно туда… туда…
Я поднял ее на руки.
— Ничего, идите! — вдруг щелкнул кто-то рядом, похлопав крыльями. Водомерка в ужасе помчался прочь. Птица с острым клювом дружелюбно косила на нас черным глазом.
— Я отгоню Крокодила. Он стука моего боится. Смотри!
Дятел вспорхнул на ствол старой ивы и бодро забарабанил. По реке пробежала рябь.
Тогда она обхватила меня за шею сморщенными худенькими ручками, и мы вступили в эту реку вдвоем.
24
Река была неглубокой, мне по грудь, но идти было тяжело. Вода темная и густая, как кисель, а дно зыбкое. Ноги увязали в нем, и я выдирал ступни, с трудом удерживая равновесие.
К тому же там кто-то был. Я чувствовал его приближение в густой воде. Неслышные, невидимые волны обвивались вокруг туловища и заставляли в тревоге останавливаться. Какое счастье, что я не пустил ее одну! Раз-другой я различал в темной толще воды зубастую пасть и каждый раз судорожно рвался вперед, пытаясь уберечь Любимую. Но каждый раз позади, с берега, раздавался сухой дробный стук — и пасть исчезала во тьме.
Наконец дно стало тверже и начало подниматься. Шаг — шаг — шаг — и мы выходим на берег.
Вот удобный плоский валун. Я опускаю на него Любимую. Ручейки воды бегут с ее рубашки по ноздреватой поверхности камня, как слезы по щекам. Много их. Почему ж так много? Вот уже собралась влага в мелких камушках под валуном и зашумела, зажурчала.
Любимая тает!.. Только глаза смотрят на меня светло и печально… Нет, это кажется мне… Нет ее уже на этом камне. Лишь иссякает на глазах лужица на его поверхности, а в ней трепещет… сердечко. Я опускаюсь на колени и касаюсь его губами на прощание.
Больше ничего не хочу видеть… Я бы остался здесь лежать возле этого камня, но Любимая не разрешила. И я вступаю в темную реку.
Теперь мне не страшно, все едино: съест Крокодил или нет. И когда он мощным рывком хватает меня за ногу, я только равнодушно думаю: «Кажется, больно…» и оборачиваюсь к каменистому берегу, чтобы попрощаться. А там на валуне кто-то крошечный, розовый, сияющий смотрит с улыбкой мне вслед и смешно, неловко машет белым платочком.
Дробный стук с другого берега. Зубастая пасть разжалась и отпустила мою ногу. Туман, густой, как дым, поднимается с поверхности реки и скрывает каменистый берег, плоский валун и его, розового, веселого… Лишь белый платок еще чуть светит во мгле… Исчез…
Я поворачиваюсь и через минуту оказываюсь на другом берегу.
Льет из раненой ноги моей горячая кровь. Льют из груди моей горькие слезы.
И ничуть не удивляюсь я двум змейкам, белой и черной. И не пугаюсь боли в висках от оглушительной вибрации Белого Жезла.
— Ну и что? — спрашиваю я яркий диск над белыми крыльями Жезла. — Какое желание ты хочешь для меня исполнить? Нет у меня никаких желаний. Нет больше сил желать…
И диск тает, превращается в белое облачко, окутывает меня бережно и разворачивает передо мной чудную картину.
Розовый мой, нежный, глазастенький карабкается, цепляясь неловкими ножками и ручками на спину огромного Грифона, зарывается в темные жесткие перья на загривке и смеется от радости. А восток все ярче и ярче. Сейчас, малыш, загорится твоя Свеча!



25

Сколько прошло времени: минут, часов, лет?
Туман над темной рекой рассеялся, но каменистый берег уже пуст. А я сижу на другом берегу среди травы, бурой от крови моей. И нет сил подняться.
Раны, оставленные крокодильими зубами, подсохли, покрылись коркой. Я рассматриваю их со спокойным и грустным любопытством. И думаю о крокодильих зубах без обиды. Каждому свое!.. Он сделал мне больно — а я оставил его без обеда. Но я не причинил ему зла — а он мне дал уйти живым. Квиты!
Теперь уже и зеркала не нужно, чтобы понять, как я стар: стоит только на ноги мои посмотреть! Сухие, как дерево. Вены оплели их, как корни, и седой мох на них. Старый я пень! Куда идти такому пню? Может, уже и не надо? Отсюда хорошо виден тот гладкий валун… Хорошо здесь. Сижу, прикрыв глаза, чтобы солнце не слепило. А надо мною гул ветвей, мычанье, блеянье и стон, жужжанье, шорохи травы под чьими-то легкими ножками. Это белая козочка подошла ко мне тихонько, пригляделась, и весело запрыгала вокруг — так просто, потому что весело и потому что есть целых четыре крепких стройных ножки!
Я слегка повернул голову, чтобы полюбоваться ею. Она так и взвилась в воздух от неожиданности:
— Ой, ты, что ли, живой? Я думала, из земли растешь! А чего сидишь, если живой!
— Старенький я, милая, — терпеливо объясняю я.
— Это как, старенький? Такого не бывает! — звонко смеется Козочка.
— Бывает, детка, бывает… Случается такое, случается…
— Смешно! — заливается Козочка. — Со мной этого никогда не случается! Догоняй! — и след ее простыл. Хоть бы взглянула издали, бегу я за ней или нет.
Темная вода у ног моих колыхнулась, открыв круглый гладкий камень. Камень оказался живой. Медленно, степенно выступил он из воды. Показалась серая морщинистая голова с бусинками глазками.
— Это кто тут старостью своей похваляется? — заскрипела она чуть слышно. — Ты, мальчуган? Сколько ты на этом свете живешь? Двадцать пятый день? Ой, батюшки! А я вот триста лет живу. Юбилей у меня сегодня! Да-а-а!… И все как молодая! Во-от!… Старый!… Вот еще!… — ворчала она, выбираясь из воды.
Мокрый ее панцирь блестел, как зеркало. Я видел в нем свое отражение.
— Вот он я, раскрывший ладони к небу, чтобы получить свой Великий Дар.
— Я, жующий морковку на пару с Осликом.
— Я, с Летучей мышью на голове, перепуганный, ревущий.
— Я, бегущий по лесным дорогам, в ногу со Златогривым конем, на спине которого Любимая.
— Я, опускающий в землю виноградную косточку.
— Я, уносящий Любимую от смерти.
— И вот он — сегодняшний я, все тот же.
А это я какой? Не разглядеть… Вижу только Путь. А себя смутно. Панцирь Черепахи подсыхает на солнце и начинает отливать золотыми бликами. Ничего не рассмотреть.
— Насмотрелся? Ух, жарко тут у тебя, силушек нет!… — пыхтит Черепаха, разворачиваясь к реке. И уже погружаясь, булькает:
— Не сиди на солнце — головку напечет…
26
Мой Путь лежал через болото. Я ясно увидел его на черепашьем панцире сквозь золотую мглу. Через болото к морскому простору на остров, где на круглом, как блюдце синем озере для меня расцветет Лотос!..
Мысленно окинул я взором оставшийся Путь. Мир тут же развернулся передо мной многоцветным свитком. Знакомый, привычный мир, который я полюбил за время моего Пути. Сейчас я поклонюсь в последний раз валуну на том каменистом берегу, повернусь спиной к темной-темной реке и пойду через райские кущи к далекой зубчатой полоске леса Единорога. Углубляться не буду, пройду левым краем, потому что с правого края — степь Ослика. А там левый край Единорожьего леса станет все гуще, все непролазнее, и почва начнет колыхаться под моими ногами. И в воздухе запахнет сырой гниющей травой.
…Какая тишина. Среди ядовито-зеленых кочек поблескивает густая черная жижа. Конечно, это здесь увязает и засыпает черная Крокодилья река. Где ж еще?..
Шаг — и нога моя увязла по щиколотку. Я вытащил ее рывком. Зеленый бугорок, на котором я с трудом разместил обе ноги, заколебался подо мной. А следом заколыхалась и вся поверхность болота. Бурые, толстые пузыри один за другим выползли из его недр, будто болото раскрыло страшные слепые глаза.
Хоп! Лопнул один из них с отвратительным звуком и запахом. И донеслось из глубин загадочное: «Бамбарбия!… Киргуду!…»
Сквозь другой бурый купол прорвалось: «Мы не можем ждать милостей от природы!…» И пошло!
— Мы не здешние, мы от поезда отстали!…
— Рыть отсюда и до обеда!…
— Генетика есть продажная девка империализма!…
— Хотели как лучше!…
— Дурак, ваше благородие!…
— Привед, медвед!…
От зловония темнело в глазах. Я покачнулся и крикнул в отчаянье:
— Молчать, Болото!… — и что-то такое прибавил, чего и сам не понял.
Мое дурацкое слово бултыхнулось в черную гущу и радостно хрюкнуло в глубине. А зеленая кочка подо мной явственно вздрогнула и опустилась ниже. Но пузыри успокоились.
Я растерянно оглянулся по сторонам и крикнул: «Горим!», вместо «тону». Кочка с умиротворенным вздохом опустилась еще ниже.
— Ну что, старик, увяз? — донеслось с опушки. Там, под высокой очень старой и почти сухой елью, сидел большой бурый Медведь. Морда у него была очень довольная, видно, повеселился изрядно, наблюдая за мной.
— Молчи, старик, помалкивай! Тут меньше скажешь — целее будешь. Ладно, надо помогать тем, кто в Пути.
Он тяжело поднялся, подлез под низкие ветви ели и совершенно в них исчез. Минута, другая, качнулся ствол от земли до вершины. Раз — еще раз. Шум, скрип, скрежет. И старая ель медленно склонилась к Болоту. Взмыли к небу черные фонтаны и медленно опали, измазав меня с ног до головы. А сверху еще сухой хвоей приcыпало. Как есть старый пень.
Зеленая кочка ушла из-под моих ног безвозвратно, но я уже хватался за колючие ветки, перебираясь на ствол.
— Ладно, что ли? — рявкнул с берега Медведь. — Молчи, не отвечай. Держись крепче. Сейчас еще подмогну.
Ну и силен же этот Медведь! Вся необъятная ель пришла в движение, медленно двинулась, влекомая неведомым, невероятным в болоте течением.
— Сук подлиннее отломи, да и греби, толкайся! Выплывешь! Давай, старик, ветра тебе попутного!
27
Ветер был попутный! Как будто Медведь сам могучим дыханием гнал мой сучковатый колючий корабль вперед. Я, отталкиваясь и подгребая толстой веткой, лавировал между крупными кочками, а мелкие сами в ужасе ныряли в черную жижу. Наконец острая вершина уперлась в твердый берег. Теперь делом минуты было пробраться между ветвями и, расцарапавшись на прощание, выбраться на землю.
Ноги уж, конечно, не те, что в детстве, когда я летал по этому миру вместе с ветром. Но силу сменила мудрость. Я видел мой Путь так ясно, будто яркая стрелочка пульсировала перед моими глазами.
Вот я и на высоком обрывистом берегу. Я здесь был. Конечно! Где я только не был в жизни моей! Где-то в этих водах живет Дельфин, которому открыт Путь к самым истокам. Я тогда чуть было не пустился очертя голову в бескрайнее море, которое сейчас предо мной. Шагнул тогда прямо в водопад! Вот так оно в юности: куда только не вляпаешься! Только сейчас я дорос до Пути по этому морю. Хоть и болят мои старые ноги, когда я осторожно, расчетливо, чтобы сил не растратить, спускаюсь с обрыва на песчаную полоску. Ну и ничего, ведь мне дальше плыть — не идти!
Без сожаления сбросил я на песок истлевшее на моих плечах рубище — больше не понадобится! И морские соленые воды приняли меня дружелюбно. Волна подхватила и понесла.
И ветер попутный! Все тот же попутный! И с каждой минутой все крепче! И волны с каждой минутой все круче! Теперь они, забавляясь, перекатывают меня на упругих ладонях, прячут в толще воды, потом со смехом находят и подкидывают в воздух. Как я испугался бы в детстве! Я решил бы, что погиб. А теперь я спокоен и не мешаю волнам со мной играть. Такой уж Путь! Главное, ветер попутный!
Тучи над темнеющим небом рассеялись, и волны стихли, отправляясь на покой. Теперь сам, сколько сил хватит. Но горизонт пуст. Где же берег? Не может быть, чтобы моих сил не хватило до берега.
— Цвиррр! — раздалось над моей головой.
Мечется в вечернем небе маленькая птица с длинным раздвоенным хвостиком. И вдруг буквально падает на мое мокрое плечо.
— Ты откуда взялась? — с трудом даются мне слова. И я сержусь на себя: дыхание надо беречь, на болтовню не тратить.
Ласточка долго молчит, отдыхает. Молчу и я, только гребу и гребу, ровно, расчетливо дыша.
— Мне места в мире нет, — вдруг прозвучало печально прямо над моим ухом. — У каждого своя нора в песчаном берегу, а для меня места нет. Я и полетела искать другой берег. Но я теперь виду, что других берегов не бывает. Это все пустые мечты, обман!..
Я не спорил с ней, только греб, стараясь не очень погружаться в воду, чтобы Ласточку не смыло с моего плеча, в которое она крепко вцепилась коготками.
— Тот, кому нет места, жить в этом мире не должен, — опять печальный вздох. — И зачем я на тебя села, а не упала в воду? И тебе тяжело, и мне без толку: я мокрая теперь, лететь не могу. Сбрось меня, а?
Я молчал. Дыхание расходовать впустую было нельзя.
В небе проснулись звезды. Ласточка на моем плече еще повздыхала, потом сунула голову под острое крылышко и, кажется, заснула.
А я вдруг коснулся ногою дна…
28
Ночь была темна и непроглядна. Я выполз на берег из последних сил. С трудом подтянулся туда, где песок был посуше, и уснул мертвым сном.
Странным было пробуждение мое. Будто кто-то коснулся моей руки влажным, и холодным, и теплым, и мягким. Глаза удалось раскрыть не сразу. При первом же движении их засыпали подсохшие на лице пыль и песок. Когда же я проморгался и утер набежавшие слезы, рядом никого не было.
Море было спокойно. Волны лениво подлизывали песок у берега. Небо было в облаках. Я долго смотрел ввысь, пытаясь понять, в чем дело. Здесь, у кромки воды, был полный штиль — ни дуновения. А в небе творилось что-то несусветное. Облака, белые, серые, свинцово-синие, клубились, сталкивались, разрывались, открывая просветы в самых неожиданных местах, и снова сплетались в узлы. Наверно, там, в вышине, над этой землей собрались все живущие в этом мире ветры.
Так, наблюдая странную картину, я оттягивал тот миг, когда поднимусь на ноги и войду в густые заросли по еле видной тропе.
Опять легкое прикосновение к руке. Резко повернувшись, я увидел его, удаляющегося не спеша, победно подняв пушистый белый хвост.
— Эй, ты Кот? Куда ты?
Кот на ходу дернул ухом, но головы не повернул и не остановился, исчез в кустарнике. Зовет меня, напоминает, чтобы не забыл, куда иду. А что ж мне забывать? Мне ничего и не осталось. Я почти у цели, даже заблудиться негде.
С трудом я поставил себя на ноги. Вот она старость! И как мне сил-то хватило столько проплыть? Сейчас я собираюсь с духом, чтобы вытащить из песка ногу, переставить ее подальше и подтянуть к себе другую.
Внезапная вспышка, оглушительный грохот. Это две синие тучи, столкнувшись налету, высекли яркую молнию. Вслед за этим на меня обрушился целый поток воды.
И я побежал!…
И с каждой секундой все легче бежалось моим старым изношенным ногам!
Нырнув в гущу листвы, я перевел дыхание. И отвел от лица пушистый белый хвост!
— Ты здесь, Кот? Меня стережешь?
— Очень ты мне нужен! Я — Кот. Гуляю сам по себе. Хожу, где вздумается.
— Но ты разбудил меня на берегу.
— Вздумалось — и разбудил, — с достоинством ответил мне Кот и исчез в ветвях
А я побрел, продираясь сквозь листву, выбираясь из невесть откуда возникающих ям, спотыкаясь о вырастающие под ногами кочки.
В какой-то миг мне показалось, что застрял я окончательно. Ногу было не вытащить из клубка корней, а руки завязли где-то в листве. Но тропинка-то была подо мной! Вот право слово! Я чуял ее тепло и привет. Не заблудился я — просто Путь такой!
И тогда опять из листвы вынырнула усатая котовья мордочка и зашевелила усами, сосредоточенно обнюхивая мою седую голову.
— Ты здесь? — обрадовался я. — А я вроде застрял.
Кот чихнул в ответ и зашелестел листьями, усаживаясь на ветке поудобнее.
— Ты здесь один живешь? — повел я с ним любезную светскую беседу, давая отдохнуть своим руками и ногам.
Кот зевнул:
— Днем один. А ночью не знаю — сплю.
Ответ был мне непонятен. Кот прочитал это на моем лице и снизошел до объяснения, лениво жмурясь:
— Если я, Белый Кот, живу днем, то Черный Кот должен жить ночью. Но я его не видел. И никто не видел.
— Почему?
Кот задумчиво почесал лапой за ухом, подняв волну в листве:
— Ночью я серый. Так? Поэтому я себя вижу и знаю, что я есть. А Черный Кот ночью каков? А? Во-от! Поэтому его и не найти. Особенно если его здесь и нет совсем.
С этими словами он рухнул вниз, потерся мягким боком о мою ногу и опять исчез.
— Кр-ра-а-а! — гаркнул кто-то невидимый в гуще листвы. — Вот она — котовья логика! Гениально! Кр-р-ра! Я — чер-р-рный Вор-р-рон, значит, по ночам меня тоже нет?
— А тебя и сейчас не видно.
— Кр-р-ра-га-га! Логично! Значит, меня нет и днем! Кр-ра! — Ворон от души хохотал.
Потом пошуршал в ветвях, выглянул черным глазом из листвы и оценил мое запутанное положение.
— Опускайся вниз. Левую лапу по часовой стр-релке — только коленом не кр-рути! Так! Пр-равая лапа пошла чуть левее и вниз.
Под мудрым руководством Ворона я выпутался из корней и веток, затем осторожно присел, потом распластался по рыхлой сырой земле и пополз по своему чуть было не остановившемуся Пути.
Открывшаяся мне у самой земли тропинка повела-повела и вывела. Сначала я смог подняться на ноги, потом и выпрямиться в полный рост. И ноги мои приласкала мягкая трава. А вдали засияло озерцо, освещенное солнцем.
Облака по-прежнему носились по небу, но ни одно из них ни на миг не заслонило окошко, в которое на это озеро смотрело солнце.
Озеро было сплошь покрыто огромными зелеными листьями, но цветка еще не было. Он ли дожидался меня? Я ли должен был дождаться его?
Последние шаги дались мне большим трудом. Ноги уже не держали меня. Они сделали для меня все, что могли — их Путь был закончен. Я понял их и не мучил больше, опустился в траву на берегу и склонился к воде. Пробежала рябь по зеркальной поверхности и растаяла, открыв мне мое лицо.
Да, страшен ты, Старик! Серые поредевшие пряди оплели худое лицо с запавшими глазами, а рот и вовсе исчез в седой бороде и усах. Страшен становится человек, когда некому его больше любить!
Но это был мой Путь. И я прошел его.
Белая усатая мордочка появилась в зеркале воды со мной рядом. А где-то подальше замаячили черные крылья и скрылись.
Белый Кот подошел неслышно и теперь сидел, небрежно поглядывая по сторонам, словно не замечая меня.
— Ты, Кот, тоже ждешь, когда распустится Лотос?
Кот зевнул:
— Зачем мне твой Лотос? Сижу, потому что так хочу.
— А ты ждешь, когда Лотос к тебе придет? — гаркнул рядом Ворон. — Не жди!
— Почему? — обернулся я к нему.
— Взгляни-ка вокруг! На этом острове сбывается только то, чего не ждешь!
И я посмотрел вокруг. Солнце все так же безмятежно сияло сквозь круглый просвет в облаках. А тучи бесновались. Справа вдруг замела метель, завьюжила, завыла — и утихла. Слева загорелась верхушка неведомого дерева, подымила, потрещала — и погасла. По зеркальной воде озера пробежала стайка смешных мохнатых зверюшек с пушистыми хвостами — пробежали и скрылись в прибрежных кустах. А в траве у самых ног моих я заметил большую золотую монету, а чуть дальше еще, а вот целая кучка — забыл кто-то. Белый Кот с пронзительным воем взвился в воздух и поймал обеими лапами… красный клубок пушистых шерстяных ниток, из которого со звоном посыпались спицы.
Тихим звоном и ароматом наполнился воздух. Лес озарился золотисто-розовым. Я поднял глаза. Там, на середине озера, среди зеленых круглых листьев поднялся огромный алый бутон, и лепестки его дрожали.
Вода приняла меня, как родного, сама понесла туда, на солнечную поляну из зеленых листьев, озаренных счастливым светом. У меня, пожалуй, и не хватило бы сил грести, но ведь сама вода несла! Мне оставалось только бережно раздвигать руками листья и упругие стебли — не дай Бог сломаю. Каждый стебель — чей-то Лотос!
А вокруг все заливало розовым золотом и нежной, страстной песней. Ее, да, верно, ее я запел в детстве, учась у Журавля летать. И сейчас я, заливаясь счастливыми слезами, подтянул Лотосу хриплым дрожащим голосом. Вот оно, чудо — в моих ладонях, розовое, как любимое сердечко! Я прижал его к груди — будь с сердцем моим — и погрузился в светлые теплые воды, туда, к корням, ко дну, откуда все берет начало.
29
— С прибытием, Человек!
— Кто ты? Я не вижу тебя в этой тьме…
— А ты глаза закрой. Ими ты уже ничего больше не увидишь.
— Вижу! Теперь вижу! Даже не знаю, как назвать тебя? Неужели это все твои глаза? Сколько же их? А это руки? Восемь рук?
— Зачем тебе их считать, Человек? Взгляни лучше на дни свои. Светлое земля примет — темное я заберу. Смотри же, Человек! Видишь день первый — рождение твое?
— Быть не может! Я же помню, было темно, совсем темно, непроглядно! Лишь чуть светало, когда Грифон прилетел. А здесь ясный день!
— То-то и оно! Тьму ты с собой принес. Давай-ка ее сюда!
Тугая петля щупальца обвила мое горло, заставив извергнуть мерзкие клочья черного дыма.
— Вот чернухи сколько! А это что, смотри, день второй! Видишь движение свое на вершине? Что такое ты чуть не бросился ловить?
— Я не бросился…
— Давай сюда это «чуть»! — петля сдавила, и мое горло вывалило что-то скользкое и липкое.
— А это что! А это что!
Он был беспощаден. Ни одно движение души не укрылось от него.
— А где благодарность кормящей тебя? — гудело во мне, как рев вулкана. И я видел себя на ветке, брезгливо отворачивающегося от червяков.
— А где сострадание к той, нашедшей приют на голове твоей? — грохотало во мне. И я видел маленькую, дрожащую, Летучую мышь, вцепившуюся в мои волосы. И ее же, сбитую наземь мощной лапой Льва.
— Но это же не я! Это ее Лев!…
— У всего в этом мире есть место. И лишь у Человека — Путь! Ты должен был пройти по этому миру, неся любовь и озаряя ею каждый уголок! И ты многому научился в Пути.
Да, вот он я, бережно и любовно поднявший с земли исковерканное Вепрем тельце Летучей мыши. Мгновение — и она обратилась в Любимую мою!
— Это ты очистил! Славно! Листаем дальше!
Каждое новое черное пятно давалось мне все легче и легче. Я с готовностью подставлял горло тугой петле, чтобы очиститься от скверны, и молодел с каждой минутой. Жаль, не было зеркала передо мной. Хотя что бы там увидел? Ничего! Лишь цветок лотоса, помятый о мою грудь, почти сорванный с длинного упругого стебля.
— Ты помнишь, как обрушился на эту Землю огнем ненависти за то, что она — не Солнце!
— Да! Да! — сгораю я, и пепел устилает дно.
— Ты помнишь свою ненависть к Тому, Кто Делит Этот Мир На Две Половины?
— Я благодарен!…Благодарен!… Он подарил мне Любимую!.. — и я истекаю слезами счастья и любви.
— Ты помнишь, как жажда битвы заставила тебя отвернуться от Любимой?
— Да!…Да!.. — колотит и выворачивает меня.
— Ты помнишь?.. Ты помнишь?… Ты помнишь?…
— Да! Да! Да… Да… Да…
И наконец, тугое щупальце отпускает мое горло.
— Ну вот, любо-дорого! Чист как стеклышко! Ступай себе…
30
Над горизонтом зажглась ослепительная искра, потянулся от нее пламенный язычок.
Вот плеснуло — и полилось!
И увидел я рядом родные глаза, и согрела ладонь мою родная рука, застучало рядом сердце в такт с моим. И тогда наполнился я до краев!
— Увидел? Все увидел? А теперь в путь.
И расправил я могучие крылья.