Сон-трава

Детей было по счету пятеро: все одинаковые и дружные, как спички в коробке. Их - белокожих и темноволосых, в деревне замечали издалека: «Вон, гляди-ка, Степановы дети идут!».

Васютка шестнадцати лет, Олюшка - четырнадцати, Петруша и кривенькая Стеша – двенадцати, да младшая - семилетняя Любка. Никто в точности не знал, откуда это семейство появилось в Марьяновке несколько лет назад. Но домыслов ходило много. Кто говорил, что сбежали они из родных мест от голода, кто – от раскулачивания. Да, мало ли их было – таких беглецов в 1930-е годы? Да, и мало ли, что люди говорят?

Но, появление их запыленной брички душистым весенним днем надолго стало главным поводом для деревенских пересудов. Муж и жена -  Степан да Софья, одноногий дед Игнат, и пятеро ребятишек – все отличались худобой и бледностью, вовсе не под стать украинскому степному краю. Говорили еще, что детей было семеро – да двое не добрались до благодатной земли-кормилицы.

Степан споро наладил хозяйство и записался в городе на шахту. Чуть позднее и Васютку к себе забрал. А жена с остальными детьми стали хозяйничать в деревне. Софья – высокая и статная - была женщиной немногословной, редко улыбалась и на вечерние посиделки с соседками не выходила. Но и в помощи никогда не отказывала, и работниц ей под стать было в Марьяновке немного. Всегда аккуратная, в неизменно хрустящем белоснежной чистотой платке поверх смоляных волос – она невольно вызывала уважение односельчан.

Со временем все привыкли к необычным новоселам. Детей Степановых – добрых и отзывчивых, соседи привечали. И только Любка росла, вызывая всеобщее недоумение.

- Ой, шо ж то за дівка буде така колюча? – удивлялись бабы, глядя на соседскую малышку, которая сосредоточенно и хмуро играла в пыли в отдалении от уличной чумазой ватаги.

Не улыбчивая, под стать матери, Любка никогда не ластилась, не искала чьего-то внимания и не принимала никакой жалости.

- Мне не больно! – кричала она пронзительным голоском, размазывая кровь на сбитых коленках, или потирая ушибленные места. И сурово махала ручонками, чтобы никто даже не вздумал бежать ее утешать. Любка любила играть одна, разговаривая в голос сама с собой или со своими цветочными куколками. А из настоящих собеседников признавала только деда Игната, да и то - нечасто.

Братья и сестры по-доброму посмеивались над малышкой. А мать только изредка вздыхала украдкой, заглядевшись туманным взором на свою младшую дочь. Никто, кроме Софьи не верил, что девочка переживет дорогу из дальних лесных краев. Но Любка выгрызла у смерти свое право на жизнь. Да, так и жила, накрепко усвоив свой трудный урок.

Годы сменяли друг друга, утрясая быт большого семейства. Мать со старшей дочерью трудились на колхозном птичнике, средний сын – Петруша ходил за стадом, Стеша-хромоножка хлопотала по дому. А Любка в летние дни пасла гусей, опасавшихся не столько ее длинной лозины, сколько сурового нрава. Зимой - помогала в домашнем хозяйстве да мастерила кукол из деревянных ложек и лоскутков.

Отец со старшим сыном приезжали из города раз в месяц, после получки. Да еще брали отпуск в сенокос. В такие дни весь дом будто бы озарялся изнутри солнечным светом. И даже по ночам, казалось, этот свет сочился наружу изо всех его щелей, мягко освещая притихшую деревню. Рядом с мужем Софья теплела взглядом и на легких ногах обходила его и сына днями напролет.

 А вязкими летними вечерами Степан брал своей крепкой ладонью  жену за руку, и они шли вдвоем к холму над перелеском.

- Ну, идите сюда, шаромыжники, - говорил тогда дед Игнат, собирая вокруг себя внуков, - расскажу я вам теперь длинную сказку…

Он плел мудреные истории, глядя, как удаляются вверх по холму плечом к плечу Степан и Софья, и тихо посмеивался в свою прокуренную махоркой бороду.

 ******

- Ай, Любка, ты погляди, какая весна нынче! – сказала Стеша, входя в дом, и с грохотом вывалила из охапки дрова возле печки.

- Шла бы ты что ли на двор, поиграла? Вот, ведь – только апрель, а уже, как летом! – сестра сдернула с головы платок, протерла им лицо и глянула на Любку. Та сосредоточенно играла в углу куклами из ложек, и даже головы не подняла.

- Эх, ты! – только и махнула рукой Стеша, и принялась хлопотать над хлебом.

Но вскоре во дворе послышался быстрый топот сапог и, спустя мгновение, в дом вбежал дядя Семен – колхозный староста. В его руке трепетал белый листок, исписанный торопливым почерком.

- Стеша! Где мать? – спросил он, оглядывая комнату.

- На птичнике, - прошелестела испуганно девочка.

И дядя Семен тут же убежал прочь, не сказав больше ни слова. Стеша от удивления застыла над хлебом, и очнулась, только услышав деревянный треск. Это Любка сломала надвое свою куклу-ложку.

К вечеру уже всем в деревне стало известно о происшествии в городе на шахте. Степан и Васютка работали в разные смены. Тот самый Бог, которому тайно и истово молилась Софья, сохранил ей сына. Но забрал мужа.

И Софья затаилась в себе, будто бы окаменела.

- Поплачь, Софьюшка! Поголоси, - причитали вокруг нее соседки. Но она не проронила ни слезинки даже в день похорон. Стояла, хмурясь, прямая, как струна. И только в глазах ее то и дело вспыхивали искры неутолимого жара.

Все в их деревенской семье осталось будто бы по-прежнему. Каждый был занят своим делом. Да, и когда горевать, если хозяйство не ждет, а поля готовятся к новым урожаям? Только вечерами уходила Софья на холм за рощей. Молча и сосредоточенно вытаптывала она свою беду дорогими сердцу тропинками. Всякий раз Любка, хмурясь, глядела ей вслед, но ни о чем не спрашивала.

В один из таких тихих и ясных вечеров Софья надолго задержалась за пригорком. Солнце растаяло в дальней рощице, мягко напоминая о себе розоватыми подсветами под застывшими облаками. Но вот уже исчезли и эти отголоски дня. Перелесок окутало серое марево. Оно растянулось по горизонту до самых дальних полей, изредка мигая короткими бледными сполохами.

- Эге-ге, как бы Софью дождь не замочил, - проворчал дед Игнат, щурясь на темнеющее небо.

- Пойду я за ней, деда, - сказал Петруша, решительно натягивая картуз на непослушные черные кудри.

- Так уже не торопись. Вон она – мамка ваша, идет.

И в самом деле, на вершине холма показалась Софья. Она спускалась по тропинке нетвердой поступью, обхватив себя за плечи. А в следующий миг прямо за ней показался небольшой, но очень яркий светящийся шар.

Дед Игнат ойкнул и схватился за бороду:

- Молния! Господи, прости и помилуй рабу Твою Софью!

Дети, сбившись в кучу во дворе, смотрели на холм, затаив дыхание. Но зловещий шар, еще немного помедлив над пригорком, снова опустился за его дальний край.

- Мама! Мамочка! – разом заголосили все, бросившись Софье навстречу.

- Здесь я. Здесь, родненькие. Ничего, - приговаривала она, прижимая детей к своему насквозь вымокшему платью, - полосует уже за пригорком. Но ничего – пришла я. Теперь дома.

К ночи дождь дошел и в Марьяновку. Загрохотал над крышами, засеял дворы градом. А старики только и удивлялись: небывалое дело - такая гроза в апреле!

Утром, сползая с печи, Любка подивилась, откуда это столько народу в их хате? Братья и сестры уже встали, а мама почему-то лежит, хотя солнце уже вовсю разливалось на дворе.

- Ишь, ты, как жарит-то ее, голубку, - еле слышно шептала одна соседка другой, стоя возле лавки, на которой лежала Софья.

- Фельдшера бы надо, - отозвалась другая, прикрывая рот уголком платка.

- Да, где ж его взять? Да и не поможет тут фельдшер. Это леший ее попутал.

- Да ты сдурела что ли, кума! Какой леший?

- А шар огненный видела? Вот! Старые люди говорят – это леший шалит. А Софья тогда в самой роще и была. Тут бы Мону-знахарку позвать. Да померла бабка уже. Эх…

- Тьфу, ты! – сердито плюнула первая спорщица, - чем языком молоть, пойдем лучше к старосте. Надо Софьину долю в работе разделить. Кто ж за нее на птичник-то выйдет?

- Я пойду, - тихо, но твердо сказала Стеша, - мы с Олюшкой надвое справимся.

Она неслышно вошла в хату, хромая, подошла к матери, отерла ее лоб влажным полотенцем и поднесла к губам крынку с водой:

- Пей мама. Надо.

Софья с трудом раскрыла глаза, и Любка увидела в них такую муку, что даже зажмурилась на мгновение. Мама словно глядела куда-то очень далеко, за незримые пределы, и видела там что-то ужасное и, одновременно, притягательное.

- Ой, Стеша! – разом всплеснули руками соседки, - а кто ж за матерью смотреть будет? За домом?

- Я буду, - уверенно ответила Любка. Подошла, отобрала у Стеши крынку и полотенце. А соседки в ответ только головами покачали, встретив упрямый Любкин взгляд исподлобья.

********

Два дня Софья пылала. А Любка неустанно ухаживала за ней, поила, с трудом приподнимая тяжелую голову матери. С хозяйством было нелегко. Девочка, хоть и умела многое, но все же не хватало сил и роста, чтобы так же ловко управляться у печи, как мать и старшие сестры. Но труднее всего было ладить с домашней скотиной – свиньи то и дело норовили сбить девочку с ног, когда она задавала им корма.
Вот и теперь Любка сидела в грязи, размазывая слезы тщетности, а два толстых борова, толкаясь и похрюкивая, выедали помои из лежащего на земле ведра. В этот момент девочка услышала голос матери. Тут же позабыв о своих горестях, Любка стрелой бросилась в дом.

- Мам, что?

- Сон-трава, сон-трава, - нараспев стонала Софья, - успокой меня! Где ты?

- Я здесь, мама!

Но Софья смотрела мимо дочери невидящими глазами, и все повторяла про «сон-траву». Любка поднесла ей воды, отерла лицо, и мать успокоилась, заснула. Но то же самое повторялось снова и снова.

К вечеру следующего дня, закончив домашние хлопоты, Любка подсела к деду Игнату. Он курил с заветренной стороны дома, щурясь на закатное солнце.

- Деда, а что такое сон-трава? – спросила Любка.

- А? Чевой? – спросил дед, прикладывая руку к уху.

- Сон-трава.

- А-а, внуча, это цветы такие. Сиреневые, а ножка – будто серебром припорошена. Говорят, что лечебные они. Знахари их используют. Да только как – не знаю.

- А где они растут? – прокричала Любка.

- Ась? Не видел я сам их здеся. Но люди говорили, что за дальней рощей целая поляна есть.

Дед затянулся и закашлял. А откашлявшись, да покряхтев всласть, продолжил:

- Был я мальцом, когда мне бабка сказывала, мол, эту сон-траву перед самым рассветом собирать надобно. И только так, мол, она целебной становится.

- А что ж потом делать-то с нею, деда? – Любка ловила каждое слово.

- Не знаю, внуча. Может сушат ее, может – к ранам прикладывают. Был я мал тогда, не упомнил.

- Деда, - Любка замялась, но все-таки спросила, приложив ладошки конвертиком прямо к его уху, - а леший… есть?

- Леший? Да леший его знает, - засмеялся дед своим свистящим смехом и снова закашлялся, - не видел его никто. Не слушай ты бабьи глупые разговоры, что мол, шар тот огненный – леший послал. Молния это. Хоть и необычная.

Дед еще немного пожевал губами, усмехаясь чему-то, и продолжил:

- В лесу-то много кто живет – звери да птицы. Вот с ними надо держать ухо востро. А леший… Доброму человеку не надо нечисти бояться. Доброго человека Бог бережет.
 
Любка схватила прутик и принялась чертить разводы в пыли возле лавки. Сон-трава, сон-трава - не зря же мама звала ее? Если дед Игнат говорит, что трава эта - лечебная, так может ее и надо маме? А, значит, именно она – Любка, эту сон-траву ей и принесет. Потому что все знает. И потому что – храбрая.

Успокоившись этим своим решением Любка быстро заснула вечером. А проснулась еще затемно. В доме все спали, только мама беспокойно металась головой по подушке. Девочка напоила ее, заботливо подоткнула, съехавшее на пол, одеяло, и неслышно выскользнула из дома, прихватив с собой большую холщовую сумку.

На дворе было тихо. Бурый пес Бровко в своей конурке дернулся было от звука шагов, но увидев Любку, протяжно зевнул и снова положил голову на вытянутые лапы. Звезды сияли с одного края небосвода, будто бы соперничая с луной, затаившейся напротив. Воздух обжигал холодом и ничто еще не напоминало о скором рассвете.

Поплотнее закутавшись в теплый платок, Любка отправилась прямиком по дорожке, ведущей на холм. По той самой дорожке, где так часто ходили ее мать с отцом в прежние – радостные времена. И по той дорожке, которая – Любка это чувствовала – сделала ее маму совсем больной. От этих мыслей и от жалости, девочка покрепче вцепилась в свою сумку руками и затопала к холму с удвоенной решимостью.

Совсем скоро – когда небо уже чуть просветлело, перед Любкой развернулась роща. Дорожка шла по-прежнему широко. Но с обеих сторон ее теперь обнимали деревья. И вправо, и влево от девочки расстилались сумрачные заросли, от которых тянуло холодом и опасностью.

«За рощей. Дед сказал – за рощей» - твердила себе Любка, и шла вперед, стараясь не смотреть по сторонам. Но чуткий слух то и дело выхватывал из рассветной тишины редкие звуки – то щелчок, то треск на дереве.

«Это лес живет» - говорила себе Любка, - «я живая и он живой».

Тропка нырнула в овражек, затянутый сизым туманом. В его клубах Любка и не заметила ветку, преградившую ей путь. Споткнулась, больно ударившись ногой. Присела, потирая ушибленное место, и глазам своим не поверила – вокруг нее простиралось целое царство сиреневых бутончиков на махровых ножках. Это царство сонно покоилось под туманом, и на каждом стебельке, на каждой веточке, словно крошечные звезды, висели капельки воды.

- Сон-трава! – выдохнула с восхищением Любка, мигом позабыв об ушибленной ноге. И тут же принялась срывать серебряные стебельки, бережно укладывая их в сумку колокольчик к колокольчику.

- Надо успеть до восхода солнца, - твердила себе девочка, с тревогой поглядывая на редеющий туман.
А когда распрямилась, заполнив сумку доверху лиловым цветом, увидела, что вокруг стало уже совсем светло. Небо над верхушками деревьев румянилось лучами восходящего солнца. А в роще просыпалась жизнь. Все еще безлистые ветви деревьев уже вовсю звенели птичьими голосами.

Любка шла по тропке и в сердце у нее было так же звонко и весело. Она успела. Она смогла. День оживает, и мама оживет.

Вдруг за спиной у девочки что-то треснуло, и этот звук прервал ее радостные мысли. В следующий миг послышалось тихое урчание, и страх пронзил все маленькое Любкино тельце – от пяток до макушки. Она уже знала, что увидит, обернувшись. “Придет серенький волчок и укусит за бочок” - зазвучал в голове тихий голос.
От страха она вцепилась руками в сумку, как в свое единственное спасение. Под пальцами легко хрустнули нежные цветочные головки.

Сон-трава! Мама!

И Любка решила не оборачиваться. Сделала осторожный шаг, другой, да и бросилась со всех ног по тропке к деревне. Она бежала без остановки до самого дома. И только у конуры Бровка остановилась перевести дыхание. Пес деловито обнюхал девочку, ткнулся головой в ее грудь. Любка погладила его рассеянно и шагнула на подворье.

- Любка! Да где ж ты бегаешь, шибеница?! – возмущенно окликнула ее старшая сестра, - нам уже со Стешей на работу идти надо, а маму не на кого оставить.

Насупившись и ничего не ответив, Любка прошла в дом. С трудом дождалась, пока все разойдутся на работу. Осторожно подошла к маме. Софья спала тяжелым сном, ее веки подрагивали, а губы раскрывались, будто бы силясь произнести что-то. И снова смыкались, не издав ни звука. Любка тихонько коснулась маминой широкой руки. В ответ Софья приоткрыла глаза.

- Мама, ма-ам, я принесла ее! – прошептала девочка, замирая сердцем.

Но мама, будто не услышав ее, снова сомкнула веки.

- Посмотри, мама, - и Любка поспешно достала из сумки слегка примятые лиловые колокольчики, - вот она – сон-трава. Та, которую ты просила. Я нашла. Я принесла ее тебе.

Любка все говорила что-то, доставала цветок за цветком, выкладывала их матери на грудь, подносила к глазам, вкладывала в ее слабые пальцы. А в это время взгляд Софьи будто бы совершал долгое и трудное путешествие, возвращаясь из далеких сумрачных пределов снова в эту весну, в свой дом, к лицу дочери.

- Любушка, - проговорила Софья еле слышно, - Как же это ты, доченька?.. Где ж ты взяла это?

- Мама, дед Игнат сказал – она лечебная. Я подумала, это ее ты звала во сне. И нашла ее. Вот – теперь ты выздоровеешь!

- Да, дочка. Теперь выздоровею. Как не выздороветь?

Любка прижалась своим холодным лбом к горячему плечу матери, и тихонько сопела, стараясь втянуть назад слезы, проступающие из глаз.

- Любушка. Любовь. Ты вся и есть – любовь, - отчетливо проговорила мама, и добавила непонятное, - Бог забрал, но Бог и наградил.

- Ты вставай, мама. Вставай поскорее, - хлюпала носом девочка, - там такая весна, знаешь! Там птицы, мама.

- Да, доченька. Обязательно встану. Только вот цветами налюбуюсь.

- Ты сил наберись и вставай. А я пойду к хлебу.

И Любка радостно пошла хлопотать над тестом, напевая под нос долгую дедову песню.
А Софья спала с тихой улыбкой на губах, и видела в своем легком сне, как бескрайнее море хрупких колокольчиков качает ее на своих лиловых волнах, унося все дальше к манящему свету.