В переводе с латышского

 В детстве у меня была няня. Несмотря на то, что ей было уже лет за шестьдесят,  в нашей семье все  называли её просто Анна.  Со мной она водилась, что называется, с пеленок. По её обхождению, по  манере  говорить, хотя по-русски она говорила плохо,  явно проглядывалось городское  интеллигентское воспитание.  Когда надо было менять  замаранную пеленку, она разворачивала ребенка и брезгливо поднимала её за краешек уголка:
– Любини кака! – сообщала она матери  и отворачивалась.  Мама подмывала ребенка, перепелёнывала и возвращалась к оставленной работе.  Но все  остальные заботы обо мне Анна взяла на себя.  Не знаю, были ли у неё свои дети,  но когда я подросла, я знала, что меня она любила, впрочем, как и я её.
Имя Люба почему-то ей никак не давалось, и она называла меня не иначе как Любиня. Наверное, она разговаривала с младенцем на своем языке, пела мне колыбельные песенки тоже  свои, латышские.  И, наверное, потому я начала говорить не на русском, а именно на этом её родном языке.
 Утром, умыв  и причесав,  Анна отводила меня на кухню завтракать.
– Mamma iedod man olu*, – говорила я маме.
– Чего тебе?
– Iedod man olu**…
– Я не понимаю тебя.
Диалог  длился на одних и тех же фразах, пока мама не кричала из кухни:
– Анна, скажи мне, что ей надо?
Анна возвращалась и спрашивала:
– Ko,Lubinja?*** – и выслушав меня, переводила: – Она просит яйцо.
Примерно так мы с мамой общались на первых порах, пока Анна жила у нас. Я просто не могла взять в толк, почему моя мама меня не может понять, а Анна  прекрасно понимает.
В те годы в нашем  селе  было немало ссыльных украинцев из Западной Украины, русских немцев с Поволжья и латышей. Я даже помню свой первый класс, где учились латышские дети, мальчик по имени Март и девочка Инта  Рутерис, с которой мы жили на одной улице.  Когда заканчивался срок ссылки, кто-то возвращался на родину, кто-то оставался с нами. Латыши уехали все, кроме  Инты с мамой. Но и они потом, когда мы учились уже классе  в шестом, уехали  куда-то в другое российское село.  Анна рассказывала моим родителям:  свой  срок она получила за то, что скрывала своего брата,  латышского партизана, воевавшего в отряде "лесных братьев"  против советской армии.   Мама жалела ее, наверное, потому, что сама  в молодости побывала в ссылке, и свежи еще были в памяти эти тяжелые годы.
Когда я уже подросла и не нуждалась в  постоянном ежечасном опекунстве,  Анна  стала бывать у нас не каждый день, она жила  в выделенной ей избушке на краю большого села. И мы переселились в дом, построенный  родителями. 
Помнится свежее летнее утро, когда солнышко уже заглядывало в открытое окно, а я едва разлепляла  свои сонные глазенки.
– Люба, вставай, смотри, к тебе Анна пришла, – ласково говорила мама, склоняясь над кроватью.
– Где? – радостно вскочила я.
–  Смотри, вон она, картошку  тяпает…
Я  кинулась  к окну. У дальнего огородного забора  Анна окучивала картошку.  Встав на подоконник,  я замахала руками:
– Анна! Анна!
Она улыбнулась, оставила тяпку и направилась в дом.
Я тоже бегала к ней в её маленькую избушку. В сенях у нее стояли клетки с черными кроликами. Мы вместе рвали для них траву и кормили. Это было моим любимым занятием. Особенно  нравилось  гладить их по мягкой шелковистой спинке. О чем мы беседовали с Анной, я совсем не помню. Только помню, как обе радовались и обнимались при встрече. Странно, что я не помню своих старших сестер, какими они были тогда. Только помню, как средняя сестра пошла в первый класс и, возвращаясь оттуда, устраивала свою школу:  усаживала меня за «парту», точнее, за табуретку, выполняющую роль парты, и обучала меня всему, что видела и слышала на уроках. Так что я уже к шести годам умела даже довольно бегло читать. Немного помню папу, который был  всякий раз недоволен, что посреди ночи я прибегала в родительскую постель и зарывалась между ними под теплое одеяло. Это длилось лет до пяти, – ну никак я не могла спать без мамы! А в шесть лет я уже пошла в школу.
Анна  была рукодельницей.  Много лет у нас хранилась белая  кружевная скатерть, связанная крючком. Ее мы стелили  на круглый стол. И была шикарно вышитая  мелким крестиком яркая скатерть с розами:
– Эта скатерть для  Любини, – говорила Анна. – Ей на память обо мне.
Скатерть осталась в семье старшей сестры.
Пришло время, и Анна уехала домой.  Вскоре мы  получили письмо от её мужа со словами благодарности и уважения за участие в её судьбе. Сама Анна писать по-русски не умела.  А  позднее  вдруг пришла посылка из Риги.   Не помню, что там было еще в сером фанерном ящике, но среди вороха подарков меня особенно впечатлили разноцветные ёлочные свечи:  синие, зеленые, красные и жёлтые. Их было штук пятнадцать.  Но  ёлок мы не ставили ни новогодних, ни тем более  рождественских, и куда  делись, в конце концов, эти свечи, я не знаю.
У меня все эти годы хранятся две фотографии. На одной Анна в беленьком платочке держит меня, полугодовалую, на коленях, а рядом с ней стоит средняя сестра Люда почему-то с очень надутым видом. Моего лица и не разглядеть  – видно, не хотела смирно сидеть, вот и смазала свое изображение.   Вторая фотография была сделана для нового паспорта, когда Анна собиралась домой. Усталая старушка в белом кружевном воротничке.
А латышский язык я совсем забыла…
                февраль 2021

* Mamma iedod man olu - мама,дай мне яйцо
** Iedod man olu - дай мне яйцо
*** Ko,Lubinja? - что, Любиня?