Глава 2. У стен Невидимого Града. Олег Поль

   Олег Поль (Бурданов)


   Олег Поль, безусловно, вошел в вечность, и прежде всего благодаря воспоминаниям Валерии Дмитриевны, оставившей нам довольно подробное описание этой незаурядной личности. По мнению многих, знавших его с детства, из него, возможно, получился бы гений, мыслитель, осветивший для человечества новую грань бытия. Но не случилось. Фортуна — коварная дама, кроме личных качеств необходимо, чтобы еще и звезды совпали. Тем не менее у нас есть редкая возможность проследить, как рождаются и воспитываются подобные личности. Вот как Ляля пишет об Олеге в «Невидимом Граде»:

   «В реальном училище ты  отличался по  математике  и должен был поступить на  математический факультет.  В эти годы ты жил в новой семье твоего отца до тех пор, пока отец, композитор Владимир Иванович Поль, не уехал перед революцией в Париж. Ты остался в семье отчима. Отчим, добродушный, но поверхностный человек,  откровенно ревновал к тебе мать. В голодные годы революции он укорил тебя как-то куском хлеба, и ты, вместо того чтобы учиться дальше, пошел чернорабочим на земляную работу    в толстовскую колонию “Ясной Поляны”. Оттуда ты перешел в такую же  толстовскую колонию под Москвой. Мы  с тобой попали в сумятицу революционной ломки — ты был моим одногодком.
Ты был щедро одарен от природы во всех областях творчества, к чему бы ни прикасался. Ты был поэт в той же мере, как и мыслитель. Нигде не учась, среди утомительной и грязной работы, голодный, оборванный, бездомный, ты успел в какие-то два или три года усвоить и привести для себя в стройную систему достояние мировой философской мысли и, что особенно ценно, русской философской мысли — она бурно развивалась в конце прошлого — начале нашего века.
Ты требовательно изучил и отверг все оккультные учения, хотя и пробовал заниматься медитацией на крыше сарая, в котором ночевали вы — рабочие колонии. Ты понял, что это была попытка самонадеянного мальчика одному устремиться в страшный океан духа по неведомому для него пути, названному таинственным и привлекательным словом. О своих горделивых “опытах”, стоивших тебе, вероятно, много сил, ты рассказывал нам с непередаваемым юмором, и мы, слушая серьезный, без улыбки рассказ о голодном юноше, проводящем ночи на крыше под звездами, пытаясь проникнуть в тайные миры, катались и помирали от смеха.
Ты отверг всякую вольную мистику и оккультизм, как только нащупал под ногой твердое основание, незыблемый камень классической философии. Первый, поразивший тебя, был Спиноза. Потом Лейбниц. Они привели тебя к русской философской школе, и наконец, как выход в конце пройденного пути, засияла  перед  тобой  Церковь  Христова,  ее мысль, ее действенный опыт, ее жизнь — новая жизнь на новой земле. Она, эта “земля”, была непонятна миру и называлась таинственным словом “христианство”. Какое только содержание не вкладывалось в это слово!»


   Всё начинается с матери. Мать Олега, Марина Станиславовна, рассказывала о том, что она боялась смотреть в глаза новорожденному сыну, что глаза эти как на Владимирской иконе Божьей Матери. Взгляд Богородицы там действительно завораживает, ты просто чувствуешь всем своим существом, что она знает больше, смотрит глубже и чувствует иначе, чем мы.

   Однако, если отбросить мистику (при этом ты чувствуешь, что отбросил Нечто, но так хочется успокоиться простой схе- мой), Олег родился простым ребенком, а всё остальное сделали ожидания его матери. Она была певицей, жила в богемной музы- кальной среде, где культ индивидуальности и личных достижений дает силы для бесконечных упражнений в мастерстве. Она была несчастлива в первом браке, разошлась с Владимиром Полем, вышла замуж за художника Бурданова, от которого родила еще двух дочерей, но который не смог заменить Олегу отца. Она, скорее всего, мечтала об идеале, который придет, во всем разберется, спасет и защитит ее от самой себя. От самой себя, сотканной из противоречивых стремлений продолжать карьеру певицы и соблюдать ритуальную аскезу толстовцев, но так и не сумевшей сохранить семью. Первое свое отражение Олег увидел в ее глазах.

   Мы все, входя в этот мир, еще ничего не знаем ни о нем, ни о себе, и глаза матери дают нам первое отражение, содержащее, возможно, самую важную информацию о нас самих. Конечно, не только глаза, но и прикосновения, и шепот, и вкус грудного молока, в которые непостижимым образом впитываются пространство, время, история, страхи, надежды и этой молодой женщины, и ее семьи, и ее народа. Так под шепот материнских ожиданий рождаются герои — полководцы, мудрецы, спасители, государи и мученики. Возможно, на будущих мерзавцев, дураков и шкурников матери смотрят редко и не пристально. Возможно, им бывает некогда...

   Всё это справедливо, как и то, что распад семьи навсегда подрывает доверие детей к этому миру, где ничто не вечно, где нельзя положиться на самых близких — на мать и отца. Впоследствии из них могут вырасти глубокие индивидуалисты, предпочитающие ни от кого не зависеть, рассчитывающие только на себя. Часть из них будет держаться от мира подальше, другие страстно захотят мир улучшить или исправить, а некоторые решат его уничтожить...

   После семьи лепкой нашей личности занимается всё ближнее и дальнее окружение: дворовая компания, давая меткие прозвища, школьные учителя, выставляя оценки, а также рыжая девчонка из параллельного класса, восхитившаяся или твоими трюками на велосипеде, или твоей победой на школьной олимпиаде, или тем, что ты отвадил Петьку-приставалу. Боже мой, она даже не представляет, фиксируя понравившуюся ей нашу черточку, какую глубокую борозду оставит это в нашем сознании (возможно, весь сценарий будущей жизни), как и всё, что в первый раз.

   Сложнее всего с отцом. Не знаю как дочери, а сыновья стараются дополнить своих отцов, причем выглядит это совершенно по-разному. Одни пытаются быстрее подрасти, научиться и встать рядом, подставив плечо, вторые — прожить альтернативную судьбу, в которой отец себе отказал, а третьи будут всю жизнь доказывать, что они достойны его любви и внимания и за это, и за то... Эти третьи формируются, когда им не хватает безусловного одобрения от отца — то ли рано расстались по какой-либо причине, то ли отец парил на высоте, для семьи недосягаемой.

   Отец Олега — Владимир Иванович Поль, известный музыкант и композитор (сменил С. В. Рахманинова на посту директора Музыкального института имени Императрицы Марии), в 20-х годах эмигрирует во Францию. Проживет он долгую жизнь, до 60-х годов, достигнув (по некоторым источникам) должности директора Русской консерватории в Париже. Олег, до этого воспитывавшийся в семье отца, переедет к матери, где часто будут нелады с отчимом, ревновавшим сына к ней. В результате он рано начнет жить самостоятельно, перебиваясь случайными заработками, не получив высшего образования, но заработав тяжелую хроническую болезнь. Безусловно, эта болезнь, резко сократившая возможный жизненный горизонт, повлияла и на его жизненные планы исполнения собственного предназначения, и на планы создания семьи.

   Есть еще несколько литературных источников, помимо «Невидимого Града» В. Д. Пришвиной, где рассказывается о колонистском периоде жизни Олега Поля. Толстовская колония под Москвой, о которой пишет Валерия Дмитриевна, называлась
«Опытно-показательная школа-колония 2-й ступени МОНО», а руководила ею Лидия Марьяновна Арманд. Впоследствии на основе ее дневников ее сын Давид Арманд и внучка Елена Арманд оставят свои описания этого периода жизни нашего героя (6, 7).


   Вот что пишет Д. Арманд:
   «Весной к нам пришел новый сотрудник — Олег, сводный старший брат Маринки. Высокий красивый юноша с красивыми кудрями, он, казалось, обладал всеми талантами и добродетелями. Хорошо рисовал, писал стихи, самоучкой выучился играть на рояле и даже импровизировал, знал математику и физику и брался преподавать ее в младшей группе. Был начитан, хотя терпеть не мог романов. Он основательно изучил все философские системы и остановился где-то между толстовством и православием, был основательным вегетарианцем, даже обувь старался носить вегетарианскую, и мечтал о безлошадном, мотыжном земледелии. Он был строго целомудрен, никогда не допускал в разговоре каких-либо грубых, не то что бранных, выражений. Когда у нас начинались танцы, он уходил, считая это занятие неприличным. В то же время он не брезговал никакой физической работой, хорошо владел топором и был изобретателем, то есть умел конструировать и строить самодельные машины».

   Честно говоря, всего рассказанного о детстве и юности Олега Поля достаточно для предчувствия его необычной судьбы, однако этого явно не хватает для обоснования той высочайшей планки общественного служения, которую он себе установил. Возможно, свет на это обстоятельство прольет история, случившаяся с ним в 18-летнем возрасте. В 1918 году он заканчивает реальное училище, и его призывают в Красную армию. Однако, будучи убежден- ным толстовцем, выросшим в семье, где никогда не ели ни мясо, ни рыбу, он отказывается брать в руки оружие.
В условиях военного времени тех лет ему реально грозит суд и расстрельный приговор, но спасает приглашенный адвокат Горбунов-Посадов (известный общественности как близкий друг Льва Толстого). У великой русской революции были великие цели, а у значительной части людей, вершивших ее, — высокие идеалы общественного служения (пусть марксистские) и безусловная устремленность в будущее. Величие в данном случае определяется не близостью к истине, а степенью отказа от личных корыстных интересов, готовностью отдать жизнь за торжество этих идеалов. Ересь тут, конечно, в готовности отдать жизнь не только свою, но и чужие, причем за интересы только братьев по классу.
С одной стороны, трудно поверить, что наличие такого количества народных масс, вступивших в вооруженную борьбу за идеалы справедливого общества, не имело под собой внутреннего колоссального напряжения, копившегося столетиями. С другой стороны, как отличить это от социальной демагогии, прикрывающей греховные устремления «отобрать и поделить»?

   Представим себе, что ощущал 18-летний паренек, жизнь и судьба которого зависели от решения этих нескольких новоявленных судей, поставивших целью своей жизни «справедливое общественное устройство». И эти люди подарили ему жизнь, признав за ним право на собственные убеждения, на собственное мировоззрение, правда, только в интересах общего дела. На вопрос о том, чем он готов заниматься вместо воинской службы, Олег ответил: «Педагогикой». Так, собственно, и был выбран тот высокий контекст его будущих занятий и судьбы, когда и ремесло, и земледелие — это только практика, только внешняя картина мира, смысл которого он должен постичь и выразить. Именно в этом он увидел свое предназначение — постигнуть этот мир, научить других, спасти человечество от бед и страданий. Причем, быстро, не размениваясь на простые земные радости, занимаясь самообразованием каждую свободную от работы минуту.

   Последующие несколько лет Олег усиленно занимался самообразованием: от толстовства и теософии, через увлечение вос- точными мистическими практиками, он быстро пришел к классической философии. Дальше Олегу повезло. Повезло родиться в России в период ее высочайших достижений в литературе, когда трудами Достоевского и Толстого на непревзойденную и поныне высоту были подняты важнейшие вопросы о сути бытия, о смысле человеческой жизни и ее предназначении. Уже родилась и набирала силу русская религиозная философия, положившая в основание своих метафизических построений христианские императивы и православную догматику.
Молодежь зачитывалась философскими трудами Владимира Соловьева, с  такими притягательными идеями всеединства и страстными попытками увидеть новый Божественный лик — Святую Софию Премудрость Божию и познать Божественный замысел о России и всех нас. Не все подобные работы прошли проверку временем, не все вошли в копилку человеческого знания. Однако нельзя не признать вдохновляющего влияния этих идей на часть образованных молодых людей.

   Уже блистали, пока лишь в публицистических статьях, герои этой книжки: В. Ф. Эрн, В. П. Свенцицкий, о. Павел Флоренский, С. Н. Булгаков и другие мыслители-идеалисты. (Здесь и далее перечни представителей дореволюционной философской мысли приводятся в зависимости от степени влияния на молодого О. Поля, исходя из его текстов, а не по общепризнанной исторической профессиональной иерархии.)
Уже произошли тектонические процессы, взорвавшие традиционное русское общество: и непонятная народу мировая война, постепенно обесценивавшая грех кровопролития, и Февральская революция, покусившаяся на сакральность власти, и революция Октябрьская, перевернувшая с ног на голову всё государство. Гражданская война и разруха быстро обеспечили переход от социал-демократии к диктатуре пролетариата и вывели на первый план материалистические учения Маркса и Ленина. Вернее, на первый план вышли апологеты этой доктрины, у которых, как выяснилось, никакого конкретного плана строительства нового общества нет, зато есть решимость пролить море своей и чужой крови сегодня за светлое будущее завтра.

   Именно в эти первые послереволюционные годы Олег Поль, работая в трудовой колонии, усиленно занимается самообразованием и доходит до самого края философского знания, доступного человечеству на тот момент. Откровенно говоря, мы и сегодня стоим на этом краю, сделав столетний круг и обогатив человечество примером беспрецедентного мобилизационного развития и последующего катастрофического падения, но это уже другая тема.

   Пока мы остановимся на том месте, когда Олег Поль уже начинает работать над своим философским трудом «Остров Достоверности» и у него созревает план уехать на Кавказ. Помимо относительно понятного стремления вести аскетическую жизнь, работать над книгой и не отвлекаться на добывание хлеба насущного, было еще нечто, о чем нигде прямо не говорится. Думаю, это была надежда получить Божественное Откровение, увидеть контуры Невидимого Града — Царствия Небесного, где властвуют Любовь и Доброта, свободно дышит Святый Дух, направляя все твои помыслы и поступки по Истинному Пути. Эта надежда характерна для русского ума, уверенного, что без мистической составляющей все рационально-логические построения мало чего стоят и нельзя создать ничего путного без уяснения Божьего Замысла о нас.

   Мне видится, что снованием этого плана О. Поля была предреволюционная общественная дискуссия о движении имяславцев и утверждаемой ими божественности Имени Божьего. Практичный ум, конечно, пытался отыскать в этом некие конкретные техники и упражнения, позволяющие приблизиться, а если повезет, то и заглянуть за краешек инобытия. То, что монахи-пустынники, в том числе исихасты и имяславцы, расселились по горам Кавказа, в те годы было широко известно по популярной книге В. П. Свенцицкого «Граждане Неба», вышедшей в 1914 году. Эту книгу мы обсудим в отдельной главе.



   «Мы с тобой», которого не случилось...



   Начало было прекрасным, как взмах крыла Божественного провидения, приведшего прекрасного незнакомца на порог ее дома. Вот как в мельчайших деталях описывает Валерия эти события спустя сорок лет.

   «Итак, наступил канун праздника Воздвижения 13/26 сен- тября 1923 года. Я заглянула домой после работы, чтобы тотчас идти ко всенощной.
—Вот удачно забежала! — говорит мама. — Сейчас при- ходил к нам удивительный юноша. Он ищет, по его словам, “старцев”, чтоб узнать подлинную церковь. Какими-то пу- тями он попал к Зубакину, а когда уходил, его перехватила     в передней Иза и сказала: “Не ходите больше к Борису, пойди- те лучше на Б. Никитскую, 43-а, в подвале отыщите девушку Валерию, она знает, кто вам нужен, лучше Бориса”. Я сказала ему, что найти тебя легче всего в храме. Он придет туда ко всенощной сегодня. Ты подойди к нему сама: он будет стоять впереди направо — мы так с ним условились.
—Но как же я его узнаю?
—Его не узнать невозможно. Он очень высокий, вьющи- еся каштановые волосы шапкой, лицо измученное — то ли усталый, то ли голодный, прекрасное лицо! Очень сумрач- ный, а то вдруг прорвётся детская доверчивость в разговоре. Удивительные глаза — у меня сердце упало, когда я их увида- ла... как на иконе Владимирской Божьей Матери.
—Как у Младенца?
—Нет... как у Богоматери... Его зовут Олег Поль.


   “И имя совсем как у меня — с претензией, тяжелое для жизни имя”, — подумала я» (гл. 6).

   Господь, наделяя человека свободной волей, дал ему еще и разум, и память, которые позволяют анализировать прошлое, осмысливать происходящее и планировать будущее. Если бы этим всё исчерпывалось, то с учетом пораженной грехом человеческой природы, каждый неизбежно приходил бы к бессмертному
«не верь, не бойся, не проси» как к железной формуле жизни. При этом вся наша жизнь неизбежно превратилась бы в ад еще до Страшного Суда, однако этого не происходит, поскольку нам еще промыслительно дарована Любовь. Любовь к «другому» как желание быть рядом, расцветать в этой близости, бескорыстно заботиться — о ребенке, о родителе, просто о ближнем...
Убогое рацио не знает, что с этой любовью делать в своем формализованном мире, поскольку это чувство нарушает за- коны сохранения, балансы интересов и скрупулезные аналитические прогнозы. Близкие к нашему телу доктора шутят, что любовь — есть спонтанное болезненное состояние, вызывающее ничем не оправданное предпочтение одной особи перед всеми другими, такими же. При этом они вам подробно расскажут про симптомы — и про выброс дофамина в кровь, и про выключение зон головного мозга, отвечающих за торможение, но сколько бы ни было слов и научных открытий, всё равно мы знаем, а вернее чувствуем — это Тайна. Тайна, которая не может быть непротиворечиво описана словами, которая никогда не будет до конца раскрыта, и слава Богу...

   Валерия пришла в храм и...

   «Я сразу узнала тебя. Ты стоял всю долгую всенощную передо мной, не крестясь и не кланяясь, как человек, не знающий службы и впервые участвующий в непонятном действии. Это и было так: ты с младенчества не знал храма».


   Дальше было как обычно, как тысячу раз описано в романах и повестях, тем не менее глубокой бороздой навсегда фиксировано в памяти каждого, кому посчастливилось это пережить. Такая, в сущности, малость — медленное возвращение домой под звездами, не замечая капель дождя и луж, сбивчивый рассказ о сокровенном, взаимный интерес и таинство принятия чужой души, с которой, возможно, случится та самая близость, о которой бессознательно мечтаешь всю жизнь. Это как возвращение к самому началу, когда еще не было тревоги, а была безграничная любовь, в которой ты купался, в которой чувствовал себя всемогущим, способным на любой подвиг, доступный воображению. В такие минуты мы еще не знаем, что в конце жизни эти мгновения перевесят многие дни страданий, тревог и вселят ощущение — всё было не зря, не напрасно, и всё неповторимо. Тогда зачем тебе бессмертие в этой земной жизни?

   Спустя сорок лет Валерия Дмитриевна в мельчайших подробностях воспроизводит диалоги той их первой встречи, когда они зашли в дом, где ее мать гостеприимно поила их чаем.


   «— А всё-таки, — сказал ты между прочим, — Зубакин, конечно, неясная фигура, но он мне предсказал нечто: давайте запомним и проверим.
—Что же? — заинтересовались мы.
—Он рассматривал мою руку, потом сосредоточенно мол- чал, закрыл глаза и сказал: “Вы умрете в 30 лет”. На всякий случай я буду торопиться.
—С чем торопиться?
—Я начал писать систему философии для всех понятную, то, к чему мы пришли. Мы — это русская философия. Надо сказать для всех выразительно и просто, чтоб не затерялось в сумятице переустройства мира. А у меня туберкулез, пока, правда, неопасный — железы. (Ты показал свои набухшие на шее опухоли, как ты их называл — “шишки”.) Но надо пре- одолеть болезнь, пока я не кончу задуманной работы.



—А вы напишете книгу “Символ веры” — о тайнах веры на современном языке, чтобы всем было понятно. Я раньше сам о ней думал, а теперь, когда встретил вас, это будет ваше дело.
—Значит, будет у нас издательство? — спросила я.
—Будет! — убежденно ответил ты.
Вернувшись домой в тот вечер, ты сказал своей матери: “Если б ты знала, мама, какую я девочку встретил сегодня! Как жаль, что она не мальчик!”


   Лишь сейчас, глядя назад, я вижу во всём смысл, тогда же мы не задумывались о себе. В этом-то и было самое су- щественное: мы совсем не думали тогда о себе. Если извлечь корень из наших отношений первых двух лет, то он окажется следующий: ты “торопился” — торопился успеть написать свою книгу; я старалась ни в чем тебе не помешать. Другого желания, другой мысли у меня и не рождалось.



   Тем временем подходила весна. Однажды ты пришел и сказал мне, что хочешь ехать на Кавказ, лечить свои “шиш- ки”. Тебе дают туда письма к знакомым людям, где можно остановиться и дешево прожить. Но я-то знала: у тебя была другая, более важная цель. Ты недавно прочел книгу Свенцицкого “Граждане Неба” о кавказских пустынниках, и как же тебе было их не поискать: неужели они существуют впрямь, в наше время, на нашей земле? Неужели это правда? И если существуют, то какой может быть разговор? Надо с ними остаться!
— А книги? — спросила я. — Без них тебе не написать “Острова”.
—За книгами буду приезжать раз в год, — ответил ты. — К тому же пока это только поиски. Что-то я найду на самом деле!
Ты уехал. Я помню и дивлюсь теперь: и мысли о том, что ты меня оставляешь и я теряю тебя, ни единой мысли такой у меня не мелькнуло. Неужели я еще совсем не знала, кем мы стали друг для друга? И вот, со всей строгостью, снова, как это было уже много, много раз, я сама себе отвечаю: тогда у меня действительно не было и мысли о себе, о возможности личных отношений с тобой, я была воистину в отношении тебя бескорыстна.


  Ты уехал. Я не тосковала по тебе. Больше! Даже мысль моя редко была занята тобою. Но ты был тот, о котором Михаил Михайлович Пришвин запишет однажды в своем дневнике: “Живу я с ней хорошо, и она со мной счастлива, и я не нарадуюсь. Но скажу и признаюсь: зажег ее жизнь другой человек, чью рубашку я недостоин носить”».


   Дальнейшая судьба Валерии Лиорко и Олега Поля — яркое подтверждение Его «первородного» замысла о нас, о том, что
«первый раз» никогда не повторится. Это чувство они пронесут через всю жизнь, несмотря на отчаянную попытку двух запутавшихся сердец преодолеть придуманную самими пропасть между личным и общественным. Разобраться в этом не просто, как и во многих нюансах социальной жизни вековой давности, поэтому я дам слово самой Валерии:


   «...Мать твоя, музыкантша, и отчим, живописец, были по взглядам толстовцами с добавлением всех умственных течений начала века, всех, кроме церковного православия. Они были последовательны: твои сестры, родившиеся после тебя, но еще до революции, не были крещены. Мать разошлась с отцом в твоем раннем детстве из-за того же толстовского “гнушения” брачной жизнью. Вернее говоря, она не любила его, потому что это не помешало ей выйти вторично замуж и родить еще трех дочерей. Но проповедь против брака она не оставляла. Семья жила в строгом вегетарианстве, и ты не прикоснулся до самой смерти ни к рыбе, ни к мясу.
Среда, а главное, горячо любимая мать, не могли не вли- ять на твое формирование. Твое целомудрие было уязвлено, как и мое, не одним только непосредственным наблюдением жизни, но и внушениями авторитетов: у тебя — Толстой, у меня еще и Вл. Соловьев. Оба они низводили тело с его “естественной” жизнью в категорию низменного, в то время как, по учению древней Церкви, оно освящено благодатью Христовой со всеми его силами и свойствами. Интересно, что наши учителя начала века исходили из диаметрально противоположного отношения к материи, к плоти: Толстой ее развенчивал безнадежно и безвозвратно, как скверну; Со- ловьев, видя ее идеальную красоту, принимал плоть только в небесном совершенстве.
Нам обоим было дано обонять зловоние греха с детских лет, и мы боялись его, гнушаясь самих органов, которые могут стать его орудием. Оба мы по-разному стали жертвами этого заблуждения. С какой трезвой простотой написано об этом в 41-м правиле св. Апостолов: “Аще кто девствует или воздерживается, удаляясь от брака, яко гнушается им, а не ради самыя доброты и святыни девства: да будет под клятвой. Аще кто удаляется от брака и мяса, и вина не ради подвига воздержания, но по причине гнушения, забыв, что всё добро зело, и что Бог создал человека, мужа и жену сотворил их. И таким образом клевещет на создание — или да исправится, или да будет... отвержен от Церкви”. Но до этого понимания еще надо было дожить, и я забегаю далеко вперед».

   Всё услышанное и увиденное, прочувствованное и пережитое моими героями за их короткую жизнь сплелось в такой запутанный клубок страхов и надежд, что разорвать его вместе с традицией обычной супружеской жизни показалось им лучшим выходом. Они начали грезить совместной аскетической жизнью, чтобы, отдавая всего себя общественному служению, всё-таки быть рядом. По воспоминаниям современников, совместная аскетическая жизнь была в те годы нередким явлением, правда, достаточно короткий период истории. Общественное служение также понималось по-разному: кто-то метал бомбы в градоначальников, а кто-то занимался народным просвещением. Сравните с сегодняшними «героями», сосредоточенными на самих себе, озабоченными проблемами смены пола, с пеной у рта отстаивающими право на публичную демонстрацию извращенных удовольствий. Проводив с легким сердцем Олега на Кавказ, Валерия снова окунулась в повседневные заботы, прежде всего о больной матери, о том, где жить и что есть. Тогда же с ней приключится история — первая, но не последняя в той неизбежной разрушительной цепочке, последовавшей вслед за описанным расколом сознания двух молодых людей. Учась в академии Духовной культуры, она сблизилась с Николаем Николаевичем Вознесенским и Александром Васильевичем Лебедевым. Н. Н. Вознесенский был известным ученым-химиком, намного старше Валерии, годившимся ей в отцы (хотя по сегодняшним меркам ему было не так уж много — 46 лет). Он всячески опекал Валерию, лечил ее мать и, в конце концов, сделал предложение.

   Валерия оказалась на распутье: Олег уехал, не оставив надежд на совместную судьбу, надо учиться, получать профессию, а на руках больная мать, поэтому приходится разрываться на двух работах. К Николаю Николаевичу она относилась как к отцу, между ними не было романтических отношений, тем не менее она дала согласие, уповая на длительный переходный период. Его предложил сам Николай Николаевич, поставив первым этапом переезд в его благоустроенную квартиру и совместное хозяйство, оставляя за Валерией право самой определить время венчания.

   Однако процесс сближения с Олегом уже запустился, зажженная лучина взаимного чувства уже разгоралась внутри. Она начала прорываться наружу скорыми планами поездки в отпуск на Кавказ, в Сочи на отдых, поближе к любимому человеку. В результате нам остались прекрасные строки, запечатлевшие Сочи того далекого 1924 года.


   «Предгорья Кавказа. Из окна поезда видна пустынная полупрозрачность гор. В те годы не было еще железной дороги по побережью. В Туапсе мы пересаживаемся на пароход до Сочи. На рассвете Николай Николаевич будит меня. Я выбегаю на палубу. Солнце уже поднялось над горизонтом, но на востоке его прикрывает цепь Кавказского хребта. Горы стоят темной пилой на фоне розового неба. Они отбрасывают тени на узкую береговую линию, где ютятся домики скромного селения Сочи. Только одно здание — гостиница “Ривьера”, построенная перед самой революцией, говорит о будущем, ожидающем этот тихий берег.
Он еще в тени, но отражение лучей невидимого из-за гор солнца уже играет на поверхности воды: море покрыто мелкой переливчатой рябью, как перламутр. Так бывает ко- роткие минуты на рассвете, пока солнце не поднялось еще над линией гор: двойное отражение его света — раньше на небе, потом в воде. А берег всё еще в тени. Неясными очертаниями уходят вверх и прячутся в темной зелени здания. Оттуда доносится к нам сладкий запах от невиданных мною деревьев — это цветут магнолии.

   Я стояла на палубе, потрясенная зрелищем приближающегося ко мне рая. Прекраснее я ничего не видала на свете и думала тогда, что таким и должен быть вход в рай: лучшего не нужно и быть не могло. Так думал, вероятно, Гоген, впервые увидавший остров Таити.

   Нас переправили к берегу на баркасе. “Ривьера” с ее претензией на европейский комфорт была почти оскорбительна рядом с природой, еще боровшейся против наступления цивилизованного человека. В Сочи тысяча девятьсот двадцать четвертого года я не помню еще ни од- ной автомашины, а на берегу у моря — ни одной бутылки, консервной банки или коробки из-под папирос. Кавказ Лермонтова и Пушкина был тогда еще жив. Каждый раз, когда впоследствии мне приходилось проезжать через Сочи по дороге в горы, я ни разу не задержалась даже для того, чтоб освежиться после вагона в море — так больно было видеть разрушение рая».

   Возможно, там на отдыхе в Сочи у Николая Николаевича и был шанс переломить отношения, но, судя по дневникам Валерии, он им не воспользовался. Похоже, он просто взвешивал: на одной чаше звание известного ученого, заграничные командировки, десятки мировых патентов на способы окрашивания тканей, слава и почет при всех режимах, а на другой — просто любовь какой-то девчонки и без того, и без этого... Когда мы так рационально, уподобляясь средневековому схоласту, взвешиваем все за и против, то получается, что любовь — это просто «раз». И всё. А на той чаше — и раз, и два, и три... Скорее всего, мы просто не любим, вернее, любим прежде всего самих себя, и это, конечно, «раз».

   В результате, вместо безумного поступка, отчаянной попытки, решительного выставления на кон собственного Я, мы занимаемся мелкими уколами, накоплением обид. Мы хотим просто тактически переиграть, занять доминирующую позицию в отношениях, сделать Ее покорной, но не подпустить близко. Чтобы не ужалила. Почему она может ужалить, мы уже не помним и не осоз- наем, но страх остается всегда. Возможно, он рождается c нами... Валерия пишет Олегу отчаянные письма, каждое утро под разными предлогами бегает на почту, она готова бежать в горы на любую жизнь и навсегда. К сожалению, Олег в это лето ни разу не наведался в Сочи за письмами до востребования, он бродил по горам, осваивая свое новое место жительства. Они разминулись чуть-чуть. Из воспоминаний Валерии:

   «Подходил к концу отпуск. Однажды Николай Николаевич сказал мне:
—Я нанял лошадей, съездим на Красную Поляну, это шестьдесят верст в горы. Нельзя уехать, нигде не побывав.

   Конечно, современным туристам трудно представить силу впечатления, охватившего нас на долгом пути на лошадях: мы выехали на рассвете и приехали в сумерки. При этом мы были единственными в тот день приезжими на Красную Поляну. Наутро к нам явился местный житель — проводник, худой, жилистый, немногословный, и повел нас на одну из вершин, окружавших долину, на Аибгу. Мы не дошли до вершины: мы увидали, что Николай Николаевич идет из последних сил и задыхается.
—На той горе, видишь? — говорил мне проводник, — жи- вет монах, пустынник Даниил. Он мой знакомец. Хочешь — сведу. Он примет и побеседует. Хочешь?
Я растерялась и... обрадовалась, когда Николай Нико- лаевич решительно заявил, что мы возвращаемся: лошади дожидались нас».

   Однако зимой 1925/26 г. Олег приехал опять в Москву и пришел на всенощную в храм под Николин день. Той зимой Валерия и Олег, в основном, общались с помощью писем, встречаясь почти всегда на людях. Валерия Дмитриевна всё же надеялась на обычное, простое человеческое счастье, но у Олега было тяготение к монашеской жизни. Из письма Олега к Валерии:

   «2 февраля 1926 г. Сретенье Господне. Ляле...
Между прочим, ты сказала: “Самое дерзкое произведение, которое я задумала, это наша любовь... Я верю, что еще здесь, на земле, возможен рай — рай плоти”. И мне хочется ответить тебе, что я понимаю тебя, твой замысел, и сочувствую ему, но не знаю, нужно ли чаять осуществление его на земле, потому что это было бы уж слишком большим чудом. Может быть, довольно молить Господа, чтобы осуществить до конца твой замысел (ибо “обитель”, как я мыслю ее ныне, не есть еще осуществление до конца) в жизни будущего века, для чего надо, прежде всего, стяжать сокровище на небесах... Образ совершенной любви, который ты видишь, принадлежит к числу небесных самоцветных камушков. Это не мешает мне, зная человеческую природу вообще, относиться к ним осторожно».

   На этом месте я, пожалуй, прерву свой безусловно тенденциозный пересказ мемуаров Валерии Дмитриевны, поскольку всё дальнейшее, случившееся с ней и Олегом, будет уже просто трагической развязкой. При этом я вовсе не утверждаю, что у них был другой, лучший выбор, только отмечу, что с этого момента божественная энергия взаимной любви уже их не защищала, внутренний компас на развилках указывал уже иные направления, и каждый из них понес свой крест на свою Голгофу. И воскресли они для нас тоже рядом, но не вместе...



                Грустные вешки на перекрестке вечности



   Уже заканчивается третий час с начала нашего похода. Последний километр идем практически без набора высоты по внутренней радиальной поверхности огромной, покрытой лесом каменной чаши, образованной двумя расходящимися боковыми хребтами горного массива Ачишхо. Осенний лес тих, но еще не прозрачен из-за сохранившейся на ветвях листвы. Птиц не слышно, и только встречающиеся на тропинке медвежьи кучи, декорированные фруктовыми косточками, пугают своими размерами и развеивают иллюзию одиночества.

   Шум речки Монашки стал доноситься совсем уже отчетливо, Петр Васильевич устремляется по склону вниз, и через сотню метров мы оказываемся на относительно ровной плоскости. Поляной это место назвать трудно, поскольку вокруг деревья, однако лес не старый, редковатый, вековых, в несколько обхватов кряжей нет совсем. Отсутствие густого кустарника между деревьями наводит на мысль, что корчевка этого места под жилище с огородом была бы относительно легка.
Сняли рюкзаки, присели на поваленное дерево. Начинаю осматриваться вокруг в смутной надежде что-то увидеть. Петр Васильевич, видя мой растерянный взгляд, вдруг вскакивает и начинает быстро перемещаться по поляне.

   — Вот, слышите, — машет он рукой налево, — это Монашка шумит. А оттуда, — он быстро перемещается вправо, — видны снежные вершины Ачишхо, всё как в книге! Правда, их пока  не видать из-за листвы, но я здесь был зимой, и было видно.  И вообще, поблизости больше никакого подходящего места точно нет, я всё облазил.
Я энергично киваю головой в знак согласия, чтобы успокоить моего проводника, и с грустью думаю о преимуществах тех мест, где история записана каменным языком. Вот, к при- меру, Ачипсинская крепость, что прямо на горе, нависающей над развилкой дороги из Эстонки к горнолыжному комплексу

   «Газпром», неплохо сохранилась со времен ранней Византии. Здесь же, во влажном лесу, древесные жучки быстро превращают в труху любую деревяшку.



   Уехав в 1924 году на Кавказ, Олег Поль успел сделать всё, что запланировал, исходя из своей мистической уверенности в краткости собственной жизни. Он дописал свой «Остров Достоверности» и принял монашеский постриг с именем Онисим. Стал работать над другими философскими проблемами, написал труд «О хозяйстве человека», в январе 1929 года принял сан иеромонаха (Ленинград, архиепископ Димитрий (Любимов)) и активно включился в церковную жизнь. Основным ее содержанием в те годы было противо- действие богоборческой советской власти и спасение монашества путем организации закрытых приходов. Будучи благочинным в Майкопской епархии владыки Варлаама, о. Онисим разносил по приходам прокламации с призывами не подчиняться властям, о чем сам, не страшась последствий, показал на допросах в ОГПУ.

   Осенью 1929 года решительные люди в кожаных тужурках в несколько дней сожгли все скиты монахов-отшельников от Абхазии до Новороссийска, в тюрьму которого и были собраны все их обитатели. Всего около трехсот человек, проходивших по делу «Черноморского филиала церковно-монархической организации Истинно Православная Церковь», отпавшей от Московской Патриархии в период «сергианского раскола».
Как рассказывал мне краснополянский старожил Геннадий Иванович Кук, монахи знали о надвигающихся репрессиях:

   — Один худенький монашек иногда приходил к нам  на двор и говорил, глядя жалобно на мою бабку: «Скоро нас всех заберут...» Из обвинительного заключения тройки ОГПУ: «...руководитель ячейки бродячих монахов... заявил, что хотя его предки были немцами, поляками и евреями, считает себя чисто русским... согласен с епископом Варлаамом, что безбожная Советская власть не может быть признана, поскольку сатанинская... состоял в руководящей головке организации...».
Такова монашеская судьба — подобно первохристианским мученикам всегда быть готовыми отдать эту земную жизнь за жизнь вечную для всех. Да и как еще переубедить человечество, что не все исповедуют жизненный принцип «око за око, а зуб за зуб»? Люди мало верят словам, — больше поступкам, так что, если хочешь в чем-то убедить, — покажи собственным примером.

   Арестованы были все обитатели и этого скита: отец Даниил, отец Онисим, и Боря Корди, привязавшийся к Олегу и приехавший сюда из трудовой колонии, где когда-то работал Олег. В трудовой колонии Борю ласково звали Борица, был он греческого происхождения, одним из самых младших воспитанников. Боре Корди повезет больше других, его сошлют всего-то на пять лет в Актюбинск, и он еще успеет стать архимандритом в Алма-Ате,куда к нему приедет жить Мария Станиславовна, мать Олега, также принявшая монашеский постриг.

   Расстреляют Борю (уже архимандрита Арсения) только в 1937 году, когда безусловные хозяйственные успехи первых пятилеток дадут одним вождям моральное право уничтожать других вождей, не менее, правда, кровожадных. Кроме того, загубят и множество прочего люду, не успевшего испугаться, замешкавшегося стать в строй или сомневавшегося, надо ли так тесно сплотить ряды. Живучесть всех, ориентированных на чутье, по сравнению с полагающимися на разум, в такие быстрые переломы истории становится очевидной, хотя именно огромная масса всех, принявших мученическую смерть, где-то там, в сакральном пространстве, сломала духовный хребет большевистско-коммунистической гидре, после чего ее физический конец стал просто делом времени.

   Пожилого о. Даниила расстреляют сразу, без колебаний, а с Олегом будут возиться почти год, переведя его в тюрьму Ростова и пытаясь обратить в свою веру столь «ценного и образованного кадра». Мне довелось детально познакомиться с фотокопиями материалов дела из архива — протоколы допросов следователь ОГПУ вел добросовестно и подробно. Он прочитал часть изъятых рукописей, в том числе «О хозяйстве человека», посвященной экономическим вопросам. Можно себе представить, как он убеждал Олега, что вот сейчас, когда все материальные богатства находятся в руках трудящихся, мы стоим на пороге реального воплощения мечты Генри Джорджа о национализации земельной ренты. Поскольку в своей работе Олег, по-видимому, опирался на эту чрезвычайно популярную в дореволюционные годы в России и мире работу, то и место его, по мнению следователя, должно быть на стороне советской власти.

   Трудно сегодня предположить, о чем думал Олег в те роковые дни, — ведь у нас нет его текстов. Пока он сидел в тюрьме, в ноябре 1929-го была объявлена «сплошная коллективизация», и за зиму наломали столько дров, что вся Россия запестрела очагами крестьянских восстаний. По весне опубликовали известную статью Сталина «О головокружении от успехов», чтобы унять безудержное греховное буйство бедноты, получившей от безбожной власти индульгенцию на грабеж в обмен на будущие десятилетия колхозного рабства.

   Ему не суждено будет узнать об успехах колхозного строительства, позволивших навсегда решить проблему голода в России, он не прочитает победные реляции о рекордных валовых сборах и выпущенных тысячах штук, так же как и не увидит эшелоны раскулаченных, отправляемых за Урал. Думаю, он предчувствовал, что, поднятые фанатиками марксизма, эти волны ненависти, зависти и зла, эти невыплаканные обиды и подавленные проклятия никуда не денутся. Они вернутся уже в ближайших поколениях мстительностью или равнодушием, они подточат силы и охладят энтузиазм, они обессмыслят стремления и порывы, они закончатся коллективными рыданиями старшего поколения над разбитым общим корытом под насмешливые взгляды молодежи. Молодежи, для которой уже нет авторитета своих старших, которую легко сбить с толку и заставить поклоняться чужим богам.

   Олега Поля жаль, конечно, мог бы жить да жить. Мое позитивистское сознание никак не может примириться с таким концом, со смертью вообще, и с тем, что не попытался выжить любой ценой. Стал бы ученым, профессором, возможно даже академиком. После войны убаюкивал бы себя рассуждениями об «исторической необходимости советской власти», заслужил бы гранитную доску на доме, где жил, возможно дожил бы до перестройки и увидел агонию СССР — мощного, огромного, вооруженного до зубов исполина, сгнившего изнутри, поскольку за смертью духовной всегда следует смерть физическая.

   Господь промыслительно наделяет удивительными качествами некоторых людей, для которых спасение рода, народа или всего человечества является задачей намного более важной, чем сохранение собственной жизни. Этих людей Л. Н. Гумилев называл пассионариями. Судьба Олега Поля, его мученическая смерть почти сто лет были погребены под пластами забвения, горами страха и свалками цитатников языческих божков. Однако ветер истории постепенно развеивает всю эту шелуху, и перед нами предстает подвижник, который своей судьбой, своим выбором (что гораздо важнее любых философских текстов) обозначил ту историческую развилку, которую мы сто лет назад прошли как-то не так...

   Если уж пытаться прятаться за свое позитивистское сознание, основанное на уверенности в силе эмпирического знания, на его способности верно истолковывать факты и делать прогнозы, то никуда не уйти от констатации того, что и в последние времена развилку мы прошли «как-то не так» — уже во второй раз. Как говорят на Востоке, случившееся однажды может не повториться, но глупо не ожидать в третий раз того, что уже произошло дважды. Похоже, мы ходим по кругу или по карте не своей местности, а Господь милостиво всё еще дает нам очередной шанс.

   Народ, правда, не такой голодный, в среднем более образованный технически, но уже не  укорененный ни  в  земле, ни в традиции. Интеллигенция настрадавшаяся, обедневшая, но уже умудренная (хочется надеяться) горьким опытом копирования чужого фасада, реализации завиральных идей и тщетных попыток умозрительных построений. Поймем ли мы, что были уже здесь? Какой путь выберем? Ведут ли куда вешки, оставленные нам сто лет назад крестным подвигом монахов, осознанно вы- бравших свой мученический путь? Или опять станем уповать на новую конституцию, «хорошие» законы или других, «честных», у кормила власти, лишь бы ничего не менять внутри себя?

   Люди, подобные Олегу Полю, были всегда, однако после пришествия Иисуса Христа с его парадоксальным учением о все- общей любви, о смирении, о вечной жизни, их стало больше. Массовым это движение сделали первохристиане-мученики, которых и сегодня поминают в сотнях тысяч храмов миллионы верующих на божественной литургии. Пророки, подвижники и мученики черпают силы в парадигме жизни вечной по окон- чании земного пути, заставляя нас задуматься о том, что если даже история Иисуса Христа есть плод людского мифотворчества, то это, бесспорно, самое величественное и плодотворное достижение человеческого духа и разума. Именно оно обусловило сам феномен великой двухтысячелетней христианской цивилизации.

   Я, впрочем, не такого высокого мнения о себе, чтобы сомневаться в существовании Святой Троицы и игнорировать православные догматы в надежде обойтись без Божьей помощи. У Провидения всегда достанет времени указать народу, соблазнившемуся и нарушившему бессмертное «не убий, не укради», на дорогу «нисходящих в ров».

   ...Ловлю себя на том, что взглядом пытаюсь отыскать какое- то могучее кряжистое дерево, в причудливых волнах толстой коры которого могло бы спрятаться дупло. Однако ничего похожего нет, вокруг сплошь молодой прозрачный буковый лес и невысокий кустарник. Похоже, на этом месте была «корчевка», как называют местные жители ровные полянки, используемые под огороды в лесу. Во времена принудительной аскезы социализма здесь процветало своеобразное индивидуальное хозяйствование: разведение свиней, самостоятельно кормящихся в горных лесах и возвращающихся в загородки только за лакомством. Картофель с корчевок и был таким лакомством. Заросло, похоже, лет 20–30 назад...

   Представляю растерянную Лялю (как Валерия Дмитриевна сама себя называет в тексте «Невидимого Града»), безнадежно вглядывающуюся в этот лес с этого самого места. Она приедет сюда в 1939 году, сразу как только появится возможность.

   Позади будут три года лагерей в Нарымском крае за участие в «контрреволюционной религиозной организации», распад «брака из жалости» с А. В. Лебедевым, скитание по чужим углам без документов, перебиваясь случайными заработками.


   Как подарок судьбы, как награда за проявленные смирение и терпение — встреча с Михаилом Михайловичем Пришвиным. Встреча, изменившая жизнь, наполнившая смыслом прожитые и будущие годы и так много давшая им обоим и всей русской культуре. Но это позже, в 1940-м, а сейчас, летом 1939-го, она приехала сюда в поисках места, где стоял монашеский скит, где она уже бывала раньше, в надежде отыскать спрятанную в дупле рукопись Олега Поля. Однако старые дуплистые деревья здесь большая редкость; мне, например, не удалось обнаружить поблизости ни одного, поэтому район возможных поисков был не менее квадратного километра. С проводниками в Красной Поляне тех лет было напряженно, поскольку практически не было мужчин — все были репрессированы. Один мальчонка говорил, что знает по- ляну с обгоревшими остовами строений, что ходит туда за медом диких пчел, однако и он в то время слег с приступом малярии.

   Поиски рукописи Валерии Дмитриевне пришлось прекратить, время было такое — начиналась Вторая мировая война, Германия вошла в Польшу, попытка отодвинуть границу с Финляндией хоть на несколько десятков километров от Ленинграда привела к военному конфликту.

   Я дважды перечитал «Невидимый Град», а некоторые фрагменты чаще, в попытке вжиться во внешне чужой, но в чем-то родной внутренний мир. Время отодвигает от меня тексты, фразы и события этой непростой женской судьбы, оставляя в сердце образ чего- то близкого и родного. Боже мой! Да ведь Валерия сформировала их обоих для нас! Это рядом с ней они блистали отточенностью мыслей и фраз, это ее глаза делали для них объемным этот мир, это она сделала все возможное, чтобы сохранить их наследие.

   Вот одна из жемчужин православного миропонимания: «Бог любит не всех одинаково, но каждого больше». Фраза, как-то сказанная Валерией Олегу «по вдохновению», возвращенная ей в его письмах с Кавказа уже как своя, фраза, восхитившая через 20 лет М. М. Пришвина и неоднократно использованная в его философских записках. Фраза, падающая в душу и оказываю- щая свое благотворное действие на всё наше существо, мимо ума и рассудка. В ней мы все вместе и каждый в отдельности. Эта фраза противоречит «ratio», перед ней бессильна логика и даже диалектика, она разрушает привычные смыслы слов, приближая нас к «logos» — языку любви, исходящему из сердца, на котором говорит Творец.

   С этой фразой у меня свои отношения. Прочитанная где- то в период глубокого погружения в литературно-философские тексты начала ХХ века, она запала в душу и растворилась  в сознании. Через некоторое время я начал приписывать ее монахам-пустынникам, поскольку именно они за свои всевозможные вериги вправе были рассчитывать на Божественное откровение. Я даже вынес эту фразу в заголовок настенного фотоколлажа в зале РГО, рассказывающего о путешествии В. П. Свенцицкого «к пустынникам Кавказских гор» (книга «Граждане Неба», 1915 г.).

   И только подготавливая эти записки к публикации и дотошно сверяя цитаты с источниками, я обнаружил ее в книге «Невидимый Град» В. Д. Пришвиной (также сетовавшей на мужскую привычку присваивать женские фразы-мысли, даже не замечая этого).

   Особенно меня удивили результаты поиска источника фразы через Яндекс. Во-первых, авторство приписывалось многим или считалось «народным», а во-вторых, первую часть фразы зачастую меняли, причем первым это сделал М. М. Пришвин, заменивший
«Бог любит не всех одинаково...» на «Бог любит всех...». Народное творчество перебирает все возможные варианты: и «Бог любит всех по-разному...», и «Бог любит всех одинаково...», однако «каждого больше» не искажено нигде...

   Олег Поль мечтал написать великую книгу, а остался навсегда в нашей памяти благодаря воспоминаниям Валерии Дмитриевны о его судьбе-подвиге. Цитаты из дневников Михаила Пришвина яркими звездочками украсили ее тексты, открывая нам неизвестного Пришвина-философа. Она станет ангелом-хранителем М. М. Пришвина, не даст пропасть его неизвестному наследию, содержащемуся в многолетних дневниковых записях. Она будет помогать ему прятать ночами в саду непромокаемые брезентовые мешки с дневниковыми рукописями, где «...за каждую строчку — 10 лет расстрела». После смерти Михаила Михайловича в 1954 году она станет директором дома-музея его имени в Ду- нино (Звенигород под Москвой) и начнет готовить дневниковые рукописи-тетрадки к изданию. Интересно, что осенью 2016 года, когда я пишу этот текст, сдается в печать последний, 18-й том «Дневников» М. М. Пришвина, заботливо подготовленный Л. А. Рязановой — литературным секретарем Валерии Дмитриевны, а ныне директором дома-музея, а также Я. З. и В. Ю. Гришиными. Валерия Дмитриевна своей судьбой словно приоткрыла еще один краешек Божьего замысла о нас: «Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут одна плоть» (Быт. 2:22–24). Только вместе, только «мы с тобой», поскольку она сама не сможет осмыслить, вербализировать, чтобы сохранить и передать. Так же как и он сам не сможет спуститься столь глубоко к тайне бытия. Видимо, Господь и задумал нас такими разными, получающими свое истинное воплощение только в паре,
где каждый раскрывает свои лучшие индивидуальные качества.