Командировка в профессию

Посвящается Н. С. Игрунову,
моему любимому редактору

            Замечательный журналист Владимир Губарев однажды остроумно определил ступени освоения журналистской профессии: «Начальная стадия – это когда ты впервые увидел под газетной заметкой свою фамилию. Вторая – когда газета напечатала твой первый крупный материал. Третья – когда на твою публикацию пришли читательские отклики. И наконец, четвёртая, наивысшая стадия – когда оценили коллеги: старик, ты сделал классный материал!».
            В этой шутке немалая доля правды. Но всё же свой путь в журналистику я отмеряю не от первых заметок и даже не с первых редакционных записей в трудовой книжке, а с одной памятной командировки.

…После четырёх лет срочной службы на флоте и поступив на факультет журналистики МГУ, я  по семейным обстоятельствам ушел на заочное отделение и стал работать на военном заводе в родной Полтаве. Заочно окончив два курса, я уже состоял нештатным корреспондентом областной газеты «Зоря Полтавщины», печатал заметки,  репортажи и статьи, которые надо было предъявлять на  факультет. Но газета выходила на украинском языке, и хотя общался я на нём свободно, писать приходилось со словарём: литературный украинский требовал большего знания, чем разговорный. Да и учёба отнимала  всё больше времени. Стало ясно: пришла пора  начинать профессиональную журналистскую работу.
После нескольких запросов в ближайшие к Украине области России мне было предложено два адреса: рабочий посёлок Чернянка – районный центр Белгородской области и Дубна Брянской области. Поехал на разведку сначала в Чернянку. Добирался с пересадкой, пригородными поездами. Вышел на уютной станции, нашёл редакцию, которая  располагалась неподалёку в щитовом финском домике, дождался редактора. При этом ужасно сосало под ложечкой – очень хотелось есть (у меня, как потом выяснилось, уже вовсю развивался приобретённый на флоте гастрит).
Редактором оказался невысокий упитанный человек с вечно пунцовыми щеками. Он отнёсся ко мне довольно недоверчиво. Позже признавался: не понимал, почему молодой человек из областного центра едет работать в глухомань. Не иначе, пьяница или, того хуже, преступник. Но, посовещавшись с самым опытным своим сотрудником (работавшим до войны в центральной газете, а во время войны – военным корреспондентом), решил дать мне проверочное задание – написать корреспонденцию о детской библиотеке. Стремясь поскорее вернуться домой, я, наскоро перекусив в отвратительной столовой,  отправился выполнять задание. Через пару часов, возвратившись в редакцию, отдал несколько страниц машинистке и положил напечатанный репортаж перед своими «экзаменаторами».  Проверка прошла успешно, было решено взять меня корреспондентом. Я поблагодарил, сказал, что должен съездить домой за вещами, и попросил к моему возвращению помочь с поиском жилья и работы для жены. В Дубну я уже не поехал –  настолько устал и изголодался, что понял: там меня ждёт то же самое.
Через неделю я опять сошёл с поезда в Чернянке – уже  с чемоданом. И сразу же столкнулся с редактором,  который пришёл на станцию выпить пива (больше нигде в посёлке его не продавали).  Редактор, кажется, остолбенел от неожиданности – настолько был уверен, что я не вернусь. Конечно, ни квартиры, ни работы для моей жены никто не искал.
Назавтра пришлось осваивать новую для меня тематику: сперва съездить в колхоз за репортажем об уборке зерна, затем написать, как в  местной мастерской идёт ремонт свеклоуборочных комбайнов, которые я до того в глаза не видел… Выручало техникумовское образование,  опыт флота и завода,  а главное – приобретаемое на ходу  умение общаться с людьми. Последнее привело к тому, что я стал писать о проблемах человеческих взаимоотношений (как тогда говорили – «на темы морали»), и в результате к исходу второго месяца работы меня повысили в должности - назначили заведующим отделом писем. Стало ясно, что  якорь в Чернянке брошен, поэтому  мы с женой решили, что она переедет ко мне, а со временем, когда обживёмся окончательно, заберём к себе  и дочурку.
Переезжали мы основательно: в железнодорожный контейнер погрузили  не только раскладушку, одежду, постельное белье и прочую утварь, но и несколько ящиков книг. Быт тоже налаживали всерьёз и надолго: заготовили мешки подсолнечной лузги с местного маслозавода (ею здесь топили печи), насолили  огромную бочку капусты (благо, её можно было дёшево купить в любом колхозе), делали даже домашнюю колбасу из мяса и кишок, которые для нас любезно стащила с мясокомбината соседка Матрёна Григорьевна, а мы проявили   навыки, полученные в техникуме и даже хвастливо отправили свой продукт родителям. 
Постепенно обрастали и обществом. Одним из  близких нам людей стал выпускник Свердловского юридического института, молодой следователь Славка Воропаев. Потянулись к нам на огонёк и молодые сотрудники редакции – вчерашний десятиклассник, начинающий фотокорреспондент Саша Беланов, корректор Саша Ситнянский. Но самым «тёплым» для нас  человеком стала соседка Матрёна  Григорьевна. Её сын учился где-то в далёком городе, жила она одна, ухаживая за двумя коровами и курами, зарабатывая деньги на учёбу сына, и всю свою накопившуюся материнскую заботу обрушила на нас, одаривая кувшинами с изумительно вкусным топлёным молоком, сметаной и маслом. Она приходила по вечерам, подолгу рассказывала о своём житье-бытье – и я до сих нещадно корю себя за то, что не записывал её рассказы, богатые не столько даже содержанием (её житейские истории мало чем отличались от сотен других женских судеб поколения), сколько необычайно цветистым, «вкусным», сказочно выразительным языком. Никогда и нигде больше мы не слыхали ничего подобного.
Газетная работа шла своим чередом, Жена стала работать в редакции машинисткой, меня избрали секретарём парторганизации. Единственное, что омрачало нашу «пейзанскую» жизнь, - это разлука с подраставшей в Полтаве доченькой. Привозить её в Чернянку, не имея нормальной квартиры, мы не могли, поэтому при каждом удобном случае старались съездить  домой. Один из таких случаев выпал на октябрьские  праздники. Ехать предстояло, что называется, на перекладных: до Белгорода автобусом, потом – на электричке до Харькова, а уже потом – поездом или автобусом до Полтавы.  Неожиданно накануне  поездки грянула настоящая зима: выпало больше полуметра  снега, ударили двадцатиградусные морозы. А одеты мы были в хлипкие демисезонные пальтишки и обуты в летние туфельки, поэтому всю прелесть путешествия испытали уже в неотапливаемом автобусе. За шесть часов до Белгорода мы превратились в посиневшие сосульки. Но, чтобы скоротать время до поезда, отправились всё же осматривать областной центр. Правда, героизма хватило не надолго: когда мы увидели, как бульдозеры сгоняют по центральной площади огромные снежные валы, то поняли, что этой достопримечательности с нас хватит, и отправились в ближайший ресторан согреваться борщом и ещё чем-то недорогим на второе. Дальнейшее путешествие проходило без приключений, мы, на удивление, не заболели. Лишь когда вошли в квартиру и дочурка обхватила мою шею почти удушающим объятием, а прорезающимися зубками впилась в моё плечо, - мы поняли, что долго наша провинциальная  жизнь  продолжаться по-прежнему не может. Увы, если место в чернянском детсадике нам ещё могли выделить, то квартиру предстояло ждать в лучшем случае до следующей осени…
Между тем, время шло. Постепенно я стал понимать, что уровень журналистики в районной газете не дотягивает до того, чего от меня требовал университет.  Я стал повторяться в темах, редактор почти не правил мои тексты, в которых стали укореняться штампы и безликие, даже полуграмотные обороты. Порой становилось просто неинтересно работать. Тот полуспившийся  ветеран, с лёгкой руки которого меня приняли в редакцию, мрачно предсказывал: «Ещё пару лет – и закиснешь ты здесь, выдохнешься!» Сам он уже  превратился в типичного халтурщика. Когда редактор требовал от него очерка о доярке, он только спрашивал её имя, фамилию, название колхоза, после чего кликал машинистку Нину и начинал диктовать: «Ещё майское солнышко не озарит горизонт, как потомственная доярка Вера Ш.  уже в коровнике  у своих бурёнок. Обойдёт, погладит каждую – и вот уже звонко брызжет в бидон из-под её заботливых рук свежее молочко…».
Мне становилось страшно за себя. Но больше всего огорчило одно никем, кроме меня, не замеченное происшествие.  В числе прочих я написал корреспонденцию из  колхоза «Большевик». Материал был, что называется, положительный, благодушный. Но буквально через неделю в  областной молодёжной газете появилась публикация из того же колхоза – резко критическая, «разгромная». И аргументы автора были абсолютно убедительными. Я воспринял статью как наглядный урок  своего непрофессионализма и … предупреждение.
Вскоре в Чернянку приехал корреспондент «молодёжки» Володя Сорокин. Зашёл в редакцию, разговорились. Вернувшись в Белгород, он рассказал обо мне редактору – Николаю Стефановичу Игрунову. И в апреле мне позвонил из Белгорода заведующий отделом «ЛС» Юрий Грязнов, заказал к празднику очерк о какой-нибудь молодой доярке. Заметку я написал, её напечатали  на первой полосе. Потом позвонил сам Игрунов, задал несколько вопросов, спросил, не хочу ли я перейти на работу в «Ленинскую смену», отпустят ли меня из редакции. Мы с женой стали жить в предощущении перемен…
Но радоваться было рано. Редактор «районки», услышав мою просьбу об увольнении, согласился, что мне «надо творчески расти», но, учитывая, что я уже в «номенклатуре райкома» (заведующих отделами и секретарей парторганизации утверждало бюро райкома партии), сказал, что должен согласовать это с райкомом. И вскоре сообщил, что  меня ждёт на беседу первый секретарь райкома Журавлёв.
Не ожидая ничего дурного, я отправился на приём. Увы, беседы не получилось. Посулив вначале скорую квартиру и даже намекнув на повышение в должности, секретарь очень быстро перешёл на официальный тон, стал требовать отказаться от предложения «ЛС». Растерявшись от неожиданности, я обещал подумать. Позвонил Игрунову, тот посоветовал  «попробовать договориться».
Спустя несколько дней в редакцию заехал по делам заместитель заведующего отделом пропаганды обкома партии, который ведал районной печатью. Он тоже стал уговаривать меня остаться в Чернянке: «Поработайте лет семь, поднакопите опыта, потом мы  и  возьмём вас в область. А пока, - он гаденько улыбнулся: - Вы же понимаете, что без нашего разрешения вас в «Ленинскую смену» не возьмут!»
Тут уж я пошёл ва-банк. Придя на очередной приём к секретарю райкома, я заявил, что работать здесь больше не намерен, а, поскольку попал сюда не по направлению, а по собственной воле, то и уезжаю обратно – в  Полтаву.
Начальникам ничего не оставалось, как подписать моё  заявление. Я отправил жену и навьюченный контейнер домой, а сам с тяжёлым сердцем отправился в Москву на экзамены, втайне надеясь, что какую-нибудь работу смогу подыскать через  факультет (после распределения выпускников оставались незанятые места). Предложения действительно были: Большое Болдино Горьковской области (то самое, пушкинское), Элиста (столица Калмыкии, от которой до ближайшей железнодорожной станции было в то время около 80 степных километров), какой-то райцентр Тюменской области… Выбирай – не хочу!..
Путь в Полтаву после сессии лежал через Белгород. И я – была не была! – решил   сойти с поезда. Нашёл редакцию и  сел в приёмной ждать окончания «летучки». Неожиданно из кабинета вышел редактор. Увидел меня, обрадовался: «Приехал? Заходи!» - и не успел я сказать  ни слова, как он представил меня коллективу: «Знакомьтесь – наш новый сотрудник!». Меня поселили в общежитие обкома комсомола (жена оставалась в Полтаве), и на новом месте работа началась.
Поначалу дела шли не ахти. Подготовленные мной мелкие заметочки  печатались, но когда я съездил в первую недельную командировку, материал мне вернули на доработку – раз, и другой, и третий, пока не стало ясно, что в командировке я просто «не добрал».  Со второй командировкой   история повторилась. Наверное, сказывался стиль, приобретённый в  «районке» - поверхностный, «на скорую руку». Редактор терпеливо меня критиковал, учил, но я начинал паниковать: ещё немного, и терпение (вместе с испытательным сроком) могло кончиться. Тревога усилилась, когда парня, которого приняли  одновременно со мной, уволили как  не справившегося. Очередь была за мной.
В это время в редакции было решено выпустить специальный, сдвоенный номер, посвящённый участию молодёжи в начавшемся массовом строительстве крупных животноводческих комплексов (спецхозов). Мне выпало написать корреспонденцию о снабжении строек кирпичом – с командировкой в Новый Оскол. Понимая, что плохой материал может стать для меня последним, я старался как мог: вник в технологию производства, вызнал до мелочей проблемы снабжения и строительных работ,  изучил ситуацию с кадрами – словом, вернулся подкованным, что называется, на все четыре и сдал корреспонденцию заведующему отделом Юрию Грязнову, о которого «спотыкались» предыдущие материалы. На этот раз вопросов ко мне у него не было, материал ушёл к редактору. Через час меня вызвал Игрунов.
- Ну что ж, – сказал  он без ожидаемого мной энтузиазма, – материал печатать можно. (В этот момент я подумал почти в отчаянии: так напечатайте!)  Но, -  продолжал он, - понимаешь… Скажи, пожалуйста, кто лучше разбирается в технологии строительства – ты или специалист?
- Конечно, специалист, - только и оставалось ответить мне.
- А зачем же было посылать на стройку тебя?
Я молчал, не понимая смысла вопроса.
- Журналистика – это человековедение, - говорил Игрунов. – А где у тебя люди? Что они делают? Как относятся к проблеме, к своей работе?
- Но тема-то была – снабжение кирпичом… - пытался возражать я.
Из того, что мне дальше объяснял редактор, я, признаться, не понял ничегошеньки – кроме того, что мой материал снова забракован. Закончился разговор неожиданным предложением:
- Я думаю, тебе надо съездить туда снова.
«Как?! – оглушённо соображал я. – Опять ехать, опять морочить голову тем же людям? Стыдоба! К тому же, я собирался на выходной в Полтаву, к жене и дочке, а вовсе не в Новый Оскол…».
- Я подумаю, - выдавил я из себя.
- Подумай, - согласился Игрунов. – Только недолго…
До самого вечера я мысленно метался между страхом потерять работу и  конфузом, который предстояло пережить в повторной поездке на стройку. К концу дня редактор заглянул в нашу комнату:
- Ну что, едешь?
- Н-не знаю…
- Не знаешь? Тогда и говорить нечего! – он удручённо махнул рукой и ушёл.
Отступать стало некуда. На следующее утро я трясся в стареньком автобусе по пути в Новый Оскол, мучительно соображая, зачем, собственно, еду.
Была суббота, и на территории будущего спецхоза  царило мёртвое безлюдье. С молчаливой тоской стоял я у ворот комплекса, проклиная своё малодушное согласие на эту бессмысленную поездку, предчувствуя бесславное возвращение в Полтаву и новые мытарства в поисках работы.
Неожиданно  услыхал глухие удары  молотка или топора. Они доносились откуда-то сверху, со стропил строящегося  цеха. Поднявшись, я увидел рабочего средних лет, одиноко трудившегося над каким-то бревном. Поздоровались, познакомились, закурили, разговорились. Собеседник охотно поведал, что работать в субботу его побудило стремление уехать в середине недели домой, в близлежащую деревню, к семье, по случаю своего дня рождения. Выяснилось, что у него двое детей, что вообще-то он каменщик, работает здесь с самого начала строительства… Он рассказывал о себе, о жене, о детях, а в голове у меня стучало одно: он – каменщик. И, улучив момент, я задал ключевой вопрос:
- А кирпич-то хороший вам привозят?
И услыхал ответ, прозвучавший сладчайшей музыкой:
- Да какое там!  То и дело в руках рассыпается! Бывает, едешь с ребятами на работу, погодка – шепчет, думаешь: сегодня бы не одну, а две нормы можно дать. Но как вспомнишь про кирпич, будь он неладен, - руки опускаются: разве с таким кирпичом заработаешь?!
В душе у меня всё запело: я понял, каким станет мой материал. Наскоро попрощавшись, я скатился со стропил, помчался к автобусу – и  по пути в Белгород у меня в голове сложился весь очерк. Наутро я сдал его редактору и застыл в анабиозе.
Приговор не заставил себя ждать: спустя минут двадцать секретарша обошла редакцию и велела всем собраться в кабинет Игрунова. Казнь началась: ответственный секретарь стал вслух читать мою рукопись. Читал он выразительно, не торопясь, я сидел, опустив голову, и мысленно спрашивал: почему было не уволить меня сразу, не подвергая публичному осмеянию?
Когда чтение закончилось, Игрунов обратился к сотрудникам:
- Как материал?
Все молчали. Редактор повторил вопрос.
- Ну что молчите? Как материал?
- Вроде ничего… - робко откликнулся кто-то.
- Как?
- Ничего… - раздался другой голос.
- Что значит «ничего»?
- По-моему, хороший материал, - осмелился кто-то третий.
Следом  заговорили и остальные:
- Хороший…
- Хороший!
- Вот и я думаю, что хороший, – удовлетворённо заключил Игрунов и протянул рукопись ответсеку: - Ставь в номер!
Назавтра материал появился  на первой полосе под  моим же заголовком – «Хочется человеку подарка» (поскольку мой собеседник готовился отметить день рождения, то я и призывал производителей кирпича сделать ему к этой дате своего рода подарок - качественный кирпич). Я торжествовал: во-первых, это была первая в новой газете крупная публикация за моей подписью, во-вторых, отменялось моё увольнение.
Но главные последствия  публикации были впереди. Примерно через неделю меня снова вызвал Игрунов:
- Как ты уволился из Чернянки?
Оказалось, первый секретарь райкома, прочтя мою заметку, понял, что я перехитрил его и, полный ярости, прислал письмо в обком партии: дескать, я словчил, обманул его, стало быть, в его лице -  партию, поэтому заслуживаю строжайшего наказания и, естественно, изгнания из «Ленинской смены». Пришлось рассказать Игрунову всё начистоту.
- Что же ты молчал?! – укорил он меня.
Помню последовавший визит «на ковёр» в обком, затем - поездку с секретарем партбюро редакции Александром Потаповым в Чернянку, потом – редакционное партсобрание, где мне был вынесен неотвратимый выговор.  Но это было потом. Зато уже спустя месяц  я был назначен заведующим отделом, а  к Новому году, всего пару месяцев прожив с женой и дочерью на окраине, на четырёх квадратных метрах съемной квартирки,  я получил свою (!) однокомнатную квартиру в самом центре города. Жизнь налаживалась...
Так я получил от Николая Стефановича Игрунова главный профессиональный урок: журналистика – это не только информация и уж конечно – не «почти литература». Журналистика – это  ЧЕЛОВЕКОВЕДЕНИЕ, искусство понять человека, мотивы и причины его поступков, общественные последствия его решений и действий. В этом – главная трудность и главное счастье профессии. И этому принципу я следовал все последующие полвека своей газетной работы.
«Хочется человеку подарка» - назывался мой материал из той памятной командировки. А для меня самого она стала пожизненным подарком Николая Стефановича Игрунова. Светлая ему память!