Обавник - ведун

               
   - Бранко, ты к камышам тяни, к камышам! - кричал «белобрысый» Зосима, сжимая посиневшими пальцами волокушу, и протягивая крыло старого волока через водоросли, - А ты Ерема боталом шибче шугай, шибче!  Только бы карманом топляк не поймать, не зацепить корягу?!
Щуки, карпы и подъязки перепрыгивали через верх волока и с брызгами скрывались в осенней зеленоватой воде,  озёрной заводи.  Белян босиком шлёпал по травянистому берегу, с корзиной в руках, с сияющим взглядом, радостно предвкушая «большую рыбу». Осенний улов всегда сулил рыбакам - жирного сазана, а если повезёт, то и хозяйку озера – щуку. Щука к осени «жирует»! На зиму наедается! Бранко уже подводил крыло волока к берегу,  оставалось пару шагов до прибрежной тверди, как  вдруг лопнула нижняя чалка. Мальчик бросился назад в воду, чтоб спасти хотя бы то, что уже набилось в «карман». Он поднырнул под середину волока и, ухватившись за порванную верёвку - чалку, потянул её к берегу. У всех мальчишек в этот миг всё замерло внутри.
  - Тяни! Тяни! Тяни, - закричали они разом, когда голова Бранко высунулась из воды.
Уже на берегу, «герой» долго откашливался, утирая лицо истрёпанным, промокшим старым отцовским картузом. Ребятишки вынимали из путаной сетки рыбу, отбрасывая её подальше на берег, где её шустро собирал Белян,  довольный уловом.
- Тятька в прошлому годе, на «Козьей яме» большущего сазана поймал, такого большущего, что вдвоём с дядькой Елизаром, еле домой приволокли! Но у нас нони - тоже не худо поспело, - приговаривал Зосима, выпутывая широченного леща, из комка водорослей.
  - Хороша уха будит, добрая уха получится, сытая! – делово и радостно, выводил Ермилка, погрубевшим голосом, - У «Медвежьей», Озар Гурьянов сома давеча вытащил, фунтов на двадцать! Вот где рыбища-то!
  - А что Озар, он мужик здоровенный, ему что сома, что лодку, однаково. Положит на плечо и айда себе, - улыбался Зосима.
  - А Лепка где? – громко спросил Бранко, заметив отсутствие брата.
  - Спит где-нибудь - «голытьба заозёрная», - усмехнулся Белян, раскладывая старый волок по траве, вдоль берега.
Бранко не любил, когда их с братом называли «голытьбой», потому недовольно посмотрел на Беляна, но промолчал.
Уже вечерело, когда от костра запахло печёной рыбой. Пока в котелке кипело и булькало, по кромке костра уже торчали тальниковые пруты с нанизанными на них рыбами. Каждый внимательно смотрел на свою – «собственную». Зосима пёк линька, зная его мягкость мяса и быстроту в приготовлении. Лепка, любитель поспать, запекал жирного подъязка, он так делово прокручивал его на своём вертеле, облизываясь при этом, что глядя на него, у остальных аппетит разыгрывался ещё сильнее.
  - Хлебушек кто ни будь, взял с собой? – громко спросил Бранко, нацеливаясь на «своего» запекшегося жирного карася.
  - У меня полушка есть, могу поделиться, - заявил Ермилка,  доставая свёрток из рыбацкого кожаного куля.
Полушку хлеба быстро разломали на кусочки. Ели так, словно дней шесть ничего не ели. На губах рыбаков, заблестел рыбный жир, глаза засияли довольством. Громче всех чавкали Бранко и Лепка. Все знали этих худеньких братьев, их сиротскую судьбу, потому никто не обращал внимания, на их - жадное поглощение пищи. Котелок остывал невдалеке, обещая всем приятное - продолжение «пиршества». Когда котелок с тёплой, ароматной ухой «пошёл» по кругу, блаженству не было предела. Каждый, до кого доходила очередь - отведать результат совместного труда, не торопился, а размеренно, с чувством рыбацкого достоинства и с зарождающейся мужской степенностью, пил с «перерывами», как бы утверждал свою – собственную значимость, в сотворении этого великолепного яства.
  - А кто из вас, бывал на Моховом болоте, что в пяти верстах за озером? Весной, когда уже тепло и снег в овражках лежит серый? – спросил Ермилка, аппетитно поглядывая на переходящий из рук в руки котелок.
  - Мы с тятькой ходили за тальником для корчажек, два лета назад, – ответил Зосима, рассматривая потемневшее небо, на котором уже обозначались розовые, от закатного солнца, облака, - Там прутья завсегда гибче.
  - Дед Бажен Селютин, когда ещё жив был, - продолжал Ермилка, - Рассказывал о том болоте много невиданного и неизведанного и страшного. Там по весне, когда снега тают, и оголяются болотные коряги и кочки, наружу выходят кикиморы. Их так просто не узреть, только поздно-поздно вечером. За тёплый день кочки нагреваются, так, что к вечеру от них пар идти начинает, вот они в том пару и греются после зимы. Никто их очами не видел, но вот на волглом снегу люди их следы находили. Следы вроде человеческих, но только худые и долгие, и пальцы долгие, а меж пальцев плави, как у уток аль гусей! Вот примерно в такое же время, они и выходят на кочки, когда день почти закончился, а ночь ещё не настала…
Лепка ел варёную рыбу, доставая её из котелка деревянной щепой, остальные уже собирались в путь домой, когда неожиданно вдалеке показался тёмный силуэт, идущего в их сторону, человека. Неведомый страх пробежался по спинам мальчишек, но каждый старался не подавать вида.
  - Бранко и Зосима остаются со мной собирать волок, а остальные марш домой, - скомандовал Ермилка, голосом хозяина рыбацкой снасти и старшего по летам.
Белян и Лепко, посмотрев друг на друга с недоумением, но послушно пошагали в сторону села.
  - Ты Бранко скручивай волок с той стороны, а Зосима с другой, я буду отряхивать и править, - пробурчал деловито Ермилка, взявшись за подсохший «карман» волока.
Силуэт незнакомого человека приближался. Ермилка отряхивал водоросли с волока и искоса поглядывал в сторону, идущего к ним незнакомца. Зосима подошёл к Ермилке и на ухо прошептал, - Я знаю, это - Панфёр, сын Улины, из «Горелой пустоши»!
«Горелой пустошью», люди называли – сгоревшую деревню за озером, в которой уцелел один-единственный дом -  Улены, прозванной некогда «ведьмой». И этот пожар, только усилил всеобщее мнение, о не чистой силе, спасшей в огне её дом. В деревнях Сибири, любое спасение или гибель, относят к делам Божьим, или к силам «нечистых», всё зависит от того, что - первое придёт в голову.
Братья - Белян и Лепко, были уже далеко, когда Панфёр подходил к мальчишкам, скручивающим бредень. Заросший, с волнистой бородой и густыми усами, он выглядел, как поп, хотя все знали, что он в церковь никогда не ходит, даже на «Велик день».
 - Бог в помощь вам - мальцы!  - громко произнёс он, - Не найдётся ли рыбки для меня, а то уж больно запах сытный тут у вас, за версту чувствуется, не угостите ли?
 - Поздновато дядька Панфёр, поели уж, одна юшка осталась, да и той – «мышь наплакала».
 - Так я и юшке буду рад, коль угостите, - дядька Панфёр сел на бревно, и принял из рук Ермилки котелок с оставшейся ухой.
Попив немного, переведя дыхание и попив ещё, Панфёр улыбнувшись, спокойно спросил, - А кто на Моховом живёт-то - знаете?
Мальчишки переглянулись, немало удивившись, откуда мог услышать их разговор, этот человек? Когда они разговаривали, его рядом не было, а когда он на горизонте появился, то и разговор тот уже закончился.
 - А Вы откуда узнали, о чём мы разговаривали? – набравшись смелости, полюбопытствовал Зосима.
 - Так через ваш котелок и узнал.
 - Этот как? – округлили глаза ребятишки.
 - Так он же всегда тут, рядом с вами был, котелок-то? Он всё слышал, о чём вы тут разговаривали, а я вот попил из него и он мне всё рассказал.
Дети хлопали ресницами, пытаясь понять происходящее, поглядывая то на котелок, то на бородатого и чудного дядьку - Панфёра.
- Вот за то, что вы меня угостили ушицей, я вам и расскажу о том, кто живёт на Моховой трясине. Садитесь поближе.
Зосима, Ермилка и Бранко, быстро расселись на бревне, на котором сидел Панфёр, допивая остатки наваристой рыбной юшки.
 - Давно это было, так давно, что и села нашего за озером ещё не было, а был  тут хутор из трёх домов, да четыре лодки – долблёнки лежали на берегу. Жили в этом хуторе две семьи, глава всего семейства – отец Евстафий с женой Селеной, и дочкой – Полелей в большом доме.  Сын Евстафия – Богуслав, с молодой женой Миленой, в другом доме, поменьше, а в третьем доме была у них устроена водяная мельница, это на том месте, где сейчас речка Сельма впадает в озеро. Как раз на излучине. Это сейчас Сельма, как ручей малый, а раньше она было быстрой, прозрачной, холодной, шустрой речкой. Раньше сюда редко, когда мог забрести путник какой-нибудь, вокруг леса дремучие, да поля, заросшие большими травами и колючим кустарником, в человеческий рост, за сотни вёрст не души. Проснулся однажды отец – Евстафий и пошёл на мельницу, жернова править, да зерно молоть. Подходит к мельнице, открывает дверь, а за порогом девочка спит маленькая, годочков пять от роду. Как? Откуда в такой глуши? Если сама пришла, заблудшая, значит и родители должны быть недалече? Стоял Евстафий у порога и не мог понять ничего. Немного погодя разбудил он ту малышку, та проснулась и глядит на него испуганным взглядом. Волосы в репейниках, платьице местами порвано, ножки ручки в царапинах, худенькая, комарами да мошкою покусанная. Вынул Евстафий из сумы краюху хлебца, брюкву варёную и подал ребёнку. Схватила девочка хлебец с брюквой и стала есть, ест и плачет, плачет и ест. Жалко было смотреть Евстафию на дитя, повёл он её к себе в дом. Рассказал своим домочадцам, мол - так и так, нашёл девочку, может заблудилась, аль от родителей отстала? Подождать надо бы, вдруг кто и явится за дитём-то? Помыли, переодели, накормили, спать уложили, и стали ждать. Евстафий стал чаще вглядываться вдаль, не идёт ли кто, не едет ли какая подвода? Так прошёл год, другой, девочка подрастала, перестала кликать маму, перестала часто плакать, а стала по дому помогать, да иногда родителей своих новоявленных песенками радовать. Голосок у неё звонкий, как колокольчик в чистом поле. Так год за годом, прошло десять лет. Сиротка уже умела и конём править и на лодке с «отцом» ходить, сети ставить, хорошая мастерица вырастала, дай Бог каждому такую дочку! А поскольку настоящего имени её не знали, то назвали просто – Дарья – Богом дарена. Всем хороша была девочка, только иногда задумается, да так, что глаза наполнятся слезой и грустью бездонной, видимо помнила она своих родителей, ведь ей было лет пять от роду, когда её нашёл Евстафий на мельнице. Быть сиротой, очень тяжело, тяжело осознавать, что ты всем чужая и одна на всём белом свете и некому голову приклонить, чтоб поплакаться, или разделить радость. Когда ей было тоскливо, когда на память ей приходили родители, то она тихонечко пела, - «У лесочка моего два больших тополя и одна берёзонька, маленькая берёзонька…», - видимо ей мама когда-то напевала эту песню.
При последних словах Парфён достал из кармана три жамки - (пряники), и раздал, заворожённым от его рассказа ребятишкам. Звёзды уже усыпали небо яркими бусинками, далеко в селе лаяли собаки, и иногда слышалось фырканье коней на выпасах у озера.
- Родители-то не заругают? Поздновато уж, – Спросил Панфёр, жующих жамки -  мальчишек.
 - Нет, не заругают, я на ночное один хожу, - заговорил Ермилка, откусывая медовую жамку, - А бывает, что и по три дня на покосах пропадаю, а когда сети ставим, то только к вечеру второго дня возвращаюсь домой, родители знают, обвыкли.
 - Ну, тогда слушайте дальше. В те времена наша Острожка, что впадает в озеро со стороны «Лосиной отмели», была не такая мелкая и илистая, нет-нет да пройдут по ней струги торговые, или каких либо рыбаков-охотников с больших  земель. Вот и пристал однажды к берегу, возле хутора, один большой карбас с промысловиками, заболел у них кто-то. Попросили Евстафия сочувствия, приютить на время болезни, одного из сотоварищей своих - охотников. Оставили деньгу не малую  – «московским серебром», да провизии на прокорм, чтоб значит - кормить да поить захворавшего, а сами дальше в путь отправились. Лето короткое, до холодов обещались вернуться и забрать товарища. Уложили хворого на деревянные палаты в мельнице, слава Богу лето было, тепло. А Дарье наказали присматривать за больным дядькой. Отхаживала она его, пироги пекла с калиной, рыбьей юшкой жирной отпаивала. На пятый день, мужик тот начал выздоравливать, как открыл глаза-то, как увидел Дарью, так и не сводит с неё глаз. А когда уже совсем вставать начал, то пошёл к Евстафию и стал интересоваться, - «Кто такая эта девочка, не Алёной ли зовут»? «Да нет, то дочь моя – Дарьюшка» - отвечает отец Евстафий. Задумчивым стал тот мужик, как увидит где Дарью, так и глядит на неё, глаз не отводит. Обеспокоился Евстафий, - «Чего этот мужик на  Дарью смотрит?  Чего таращит  глазища свои, чего ему надоть от неё»?! Набрался решимости, пошёл на мельницу и спрашивать стал мужика того, - «Говори мол - прямо, чего Дарьюшкой интересуешься, дочерью моей?  Я, как - отец знать должен, а не то – ступай отсюда подобру»! «Что ты - что ты?!», - замахал руками тот мужик, - «Нет у меня умысла худого, просто смотрю я на твою дочь, а вижу жену свою, упокоенную ныне -  Прасковью»! Понял Евстафий, в чём тут дело и рассказал всю историю о том, как нашёл он дитё малое за дверьми мельницы, как жалко ему стало, как плакал он душой над горем того дитяти потерянного, как оставил её себе, и как радовались потом и он и жена, такому «подарку» судьбы! Пока Евстафий рассказывал, мужик тот заливался слезами горючими. Мужика того, Иваном звали, охотник он, через озеро наше в дальние таёжные края хаживал с артелью, на зверя разного. Обнял Иван Евстафия, поблагодарил за доброту его к дочери своей, за отцовскую заботу и милость его к ней, за то, что и его самого приютил в час недуга. Рассказал он и о том, что мать Дарьи – Ефросинья, умерла от тоски-печали по утерянной доченьке. Сердце не выдержало. Вот так и проговорили два «отца» до самого позднего вечера. Когда ночь уже опускалась на землю, мужики стали задавать себе вопросы, - «А что делать то дальше? Как сказать Дарье обо всём? Как воспримет она отца своего истинного – родного»? Решили погодить с этим делом, не «ударить» бы её такой новостью по ранимой, неокрепшей душе! Не наломать бы «дров» со-спеху!
               

Иван остался на мельнице, а Евстафий пошёл домой, отложив все разговоры и дела на завтра. Утром, когда солнца ещё не было видно, но горизонт уже окрашивался светом, Иван постучал в дверь дома Евстафия -  вышел хозяин, по его лицу было видно – тоже не спал – горемычный.
 - Прости Евстафий меня, за ранний приход, хочу тебе сказать вот что, - начал разговор Иван, - Поскольку меня дочка не узнала досель, ведь столько лет прошло, давай сделаем так, я сбрею бороду, подстригусь, ведь она меня молодым помнит, тогда и посмотрим – узнает ли? Подскажет ли сердечко её, что я тятька ейный – родимый?! А как узнает, тогда всё и расскажем, и ей будет легче и нам. На том и порешили! Нашёл Евстафий ножницы, нож вострый и пошли к мельнице. Постриг Евстафий – Ивана, как умел, побрил начисто. У Ивана всё время руки тряслись, от волнения большого, да и от болезни, которая ещё не совсем отстала от человека. Ближе к обеду, на озёрном берегу молниями мелькали стрижи. Дарья сидела в лодке, опустив руки в воду, полоскала бельё. Она смотрела на солнечных зайчиков, разыгравшихся на водной ряби и тихо пела,  - «У лесочка моего два тополя растут и одна берёзонька, белая берёзонька, там под берёзонькой плачет мышонок серенький, ищет мамочку…». Она не видела, как позади неё, на берегу стоял её родимый тятька, который слушал песенку и утирал слёзы. Он хорошо помнил эту песенку, которую пела своей доченьке – «Алёнушке», жена его – Ефросинья.  Дарья, почувствовав человеческий взгляд у себя на спине, обернулась. Увидела дядьку Ивана и, улыбнувшись, тихо произнесла, - «С тёплым солнцем дядька Иван! Как здоровье, как спалось»?
- «Спасибо Алёнушка, хорошо спалось», -  Иван, из-за волнения нечаянно назвал Дарью – Алёнушкой, назвал и сам испугался, «не случилось бы худого чего от такой неосторожности»! Но случилось другое, Дарья выпрямилась и долго смотрела на Ивана, так долго, что Ивану показалось – прошла вечность. – «Тятя», - вдруг промолвила она, со слезами на глазах, - «Я Алёнушка, я это»…  - дальше никто не мог разговаривать от слёз радости и сожаления – о случившемся когда-то, в далёком прошлом. Нет – ребята, в мире выше счастья для человека, когда он – будучи сиротой, находит своего родителя, пусть и одного.
Мальчишки молчали, а у Бранко, даже слеза покатилась по щеке, ибо именно он, знал истинную горечь сиротской судьбы.
  Весь день и другие дни, отец не мог наговориться с дочерью, не мог наглядеться на неё, наслушаться её голоса, нарадоваться тому, что она рядом, живая и здоровёхонькая! Он не верил своим глазам, не верил, а потому всё обнимал и обнимал её, словно хотел убедиться в том, что она настоящая, что это не сон какой и не причудилось ему! Но время в счастье всегда бежит быстрее, нежели в горести. Дарёна всю седмицу - не ходила, а - летала на крылышках счастья и любви к отцу родному, и ко всем жителям хутора, ко всем, кто рядом и кого нет рядом, она целовала всех,  то смеялась, то плакала от бескрайнего счастья! И лишь иногда, она грустнела и тогда пела мамину песню, как  память о ней. Семь деньков минуло очень быстро, Иван договорился с Евстафьем, что – не будет дожидаться артели сотоварищи, а пойдёт пешком, через тайгу - домой, оттуда приедет на конях и увезёт дочь к себе, в родимую сторонку! Рисковать дочерью второй раз, пойдя с ней  через таёжные мари, отец не мог. Он уже потерял однажды! Прошёл год, как ушёл Иван в родну сторонку, и только ещё через два года, охотники, проплывая через озеро, причалили и изложили страшную весть, - «Отец Дарьи, погиб, на одном из горных перевалов. Торопился шибко, так торопился, что сорвался с утёса и погиб. Сами охотники Ивана мёртвым не видели, но таёжные отшельники рассказали им, что - нашли мёртвого человека на камнях, у брода, через реку. По всем приметам, это был он - Иван! Месяц Евстафий не знал, как рассказать Дарье, про гибель отца её. Месяц скрывал он под маской на лице, скорбь и страх за Дарьюшку. За её горькую судьбу, за то - как людская доля, может одарить всем и здесь же отнять всё! Словно посмеялась судьба, словно жизнь, это -  игра, в которой умирает человеческая невинная  душа, в которой померкла вера в счастье  людское на земле. И только, когда Дарья, стала сама догадываться о чём-то нехорошем, он решился рассказать всё! В те времена, Моховое ещё не было болотом, оно было не большим, но очень красивым озером, на котором распускались лилии, прилетали на лето лебеди, утки, гуси, росла осока, а по берегам было много цветов и птиц. Приходили к озеру олени и лоси, и маленькие рыжие косули. Дарья стала часто уходить на это озеро, и там, в уединении, она всё - пела и пела свою любимую детскую песенку – «У лесочка моего два тополя растут и одна берёзонька, белая берёзонька, там под берёзонькой плачет мышонок серенький, ищет мамочку…».  Евстафий, как и все домашние - не знал, что делать, он понимал глубину её горя, найти и потерять навечно, это горе как - огромная скала с бездонной пропастью - вместе! Вверх взойти страшно и невозможно, вниз упасть ещё страшнее!  Запретить Дарьюшке ходить на Моховое, он не мог, но сердце о чём-то подсказывало ему, что-то нехорошее вещала его сердце. Однажды Дарья не вернулась! Долго искали её по берегам озера, и в самом озере, но кроме её платочка, повязанного на елочке, росшей у самого края, ничего не нашли. Долго плакали и горевали жители хутора, надеясь, что однажды дверь распахнётся и на пороге появится Дарёна, счастливая, улыбающаяся, обнимет всех и со смехом расскажет, как она опять «заблудилась»! Но никто не приходил, никто не стучал в дверь, в оконце, никто больше не пел тонким голоском, похожим на  звоночек во чистом поле. А однажды сын Евстафия – Богуслав, был на том озере, ставил капканы на бобров и выдр, расположился на пологом берегу на ночь. Поставил капканы и петли и развёл костёр, чтоб согреться, потому как была уже осень и ночи стояли холодные. Всё было тихо, как вдруг он услышал неподалёку от себя, словно кто-то шлёпает босиком по воде и поёт, - «У лесочка моего два тополя растут и одна берёзонька, белая берёзонька, там под берёзонькой плачет мышонок серенький, ищет мамочку…». Он не мог понять, откуда песня доносится? Он осматривал и осматривал окрест, но ничего не видел. Только через какое-то время, в свете отражения неба на воде, стала вдруг просматриваться фигурка девочки, которая шла по воде, аки посуху, и шла прямо на него. Она подошла так близко, что он увидел её белое лицо, волосы спутаны, мокрое платьишко испачкано, она остановилась в пяти – шести саженях от костерка и спросила – «А папа приехал за мной»? - «Нет» - ответил Богуслав, чувствуя, как колючий холод обхватывает всё его тело. – «А мама»? – опять тихо спросила она. «Нет» - промолвил Богуслав, онемевшими от страха губами. Она развернулась и пошла прочь, вдоль берега по воде, напевая, -  «У лесочка моего два тополя растут и одна берёзонька, белая берёзонька, там под берёзонькой плачет мышонок серенький, ищет мамочку…».
Панфёр на минутку замолчал, глядя на округлённые от страха, глаза ребятишек, - Что, - страшно?
 - Ничего, - ответил Бранко, не сводя глаз с водной глади речки, словно видел на ней кого-то.
 - Вы дядька Панфёр, не обращайте на нас внимания, рассказывайте - что с Богуславом-то? – прошептал Зосима, обхватив себя руками от ночного холода.
  - Тогда слушайте, немного уж осталось. Богуслав, забыв про всё, зачем он пришёл на озеро, соскочил и побежал в сторону хутора, расцарапывая на ходу лицо и одежды, встречными ветками кустов и деревьев, попадающимися на тёмном ночном пути. С тех пор, никто на Моховое не хаживал, только в последнее время люди, не знающие этой истории, иногда приходят туда, и обнаруживают человеческие следы на кочках, или на весенних проталинах! А есть и те, которые говорят, что слышали чудные звуки, будто идёт кто-то по воде и поёт, тоненьким голоском, словно в бескрайней степи колокольчик звенит.

Мальчишки молчали от страха и жалости к той девочке.
  - А это не про нашу Дарью – «Постригу» сказка? – спросил Зосима, перебарывая страх, от рассказанного.
  - А ты внимательный малец, заметил сходство, да только мало ли - Дарён на свете белом, живёт и жило раньше. Хотя как сказать, может и про нашу Дарью. Ну-вот и всё на сегодня, поздно уже, бегите домой, вам надо хорошо поспать, а то завтра на затоку идти, а это не близко.
Мальчишки опять переглянулись, - Откуда вы – дядька Панфёр знаете, что мы завтра на Затоку собираемся? – поинтересовался Зосима.
  - Так это всё ваш котелок мне и рассказал, - Панфёр улыбнулся и подал пустой котелок Ермилке.
Ерилка посмотрел на своих друзей, - Ну что, надо и впрямь идти домой, холодно уж.
 - А вы – Дядька Панфёр, не знаете ничего о том мужике, которого зимой нашли в волчьем лесу, которого Балшей кличут? –  спросил напоследок Зосима, повернувшись в сторону дядьки Панфёра.
- Разное в народе говорят про того Балшу.  А я думаю, не зря он здесь объявился,  для чего то же его забросила судьба сюда, в наши суровые края? Вот только для чего? Судьба, она ничего не делает зря и попусту, она или в наказание или во спасение души грешной, заводит человека на верную гибель и здесь же спасает его. Вот только бы знать – для чего она так делает? Что она этим хочет сказать человеку?
- А он, Балша этот, откуда сюда пришёл, - спросил Ермилка, но обнаружил, что дядьки Панфёра нет на бревне, нигде нет.
Друзья поднялись с бревна и стали оглядывать вокруг, но дядьки и «след простыл», нигде не было видно. Они всматривались в окрестности, крутили головами, но нигде - никого! Страх обуял мальцов, да так, что они, быстро схватили скрученный волглый бредень, и побежали по дороге к селу. И только у самого села, Ермилка вдруг громко вскрикнул, показывая всем котелок, - «Смотрите»! Все вдруг отчётливо разглядели в котелке – бруснику, полон котелок брусники! Что это было, как это получилось, и было ли вообще что либо, никто не смог понять, а тем более - ответить…

                (продолжение следует)