Юродивая. Глава 14

Андрей совсем не пил, только подливал гостям, сидевшим поблизости. Пришел и Колька, хотя Луша не ожидала, что он решится, он с бывшей женой своей старался не пересекаться, даже по пьяни. Вот ему подливать не приходилось, сам справлялся, метал рюмку за рюмкой, но не пьянел, суровел как-то, набрякал лицом, на которое вдруг находило тёмное облако. Так перед грозой натягивает ветер фиолетовые тучи на серое небо. А вот Нинка пьянела весело и безудержно. Вся красная, потная, с влажными прядями, слипшихся от спертого воздуха и жары, волос, падающих на лоснящиеся щеки, она уселась недалеко от Кольки, хохотала призывно, вывалив грудь из глубокого выреза нарядного ярко-голубого платья почти на стол, сияла зубами и розовыми деснами из - под пурпурно-вишневых, жирных от холодца губ и трясла в такт смеху огромными, цыганскими серьгами-кольцами, удивительно её красившими. Какое-то огненное отчаяние ощущалось в её истерическом хохоте, в развратно-порывистых движениях, сальном матерке и злом, волчьем взгляде. Махнув очередную рюмку, она с грохотом двинула стул, подтащила его к Кольке, саданула ножками по деревянном полу и села верхом, бесстыдно задрав юбку, так что плотные, обтянутые колготками ядреные ляжки заголились чуть не до бёдер.

-Что, Коленька, суженый, горький мой - один надираешься? Налил бы женке бывшей, вдвоём горе погорюем. А? Иль все молчать будешь, молчун? Всю жизнь нашу промолчал, дятел надутый.

Лицо Кольки ещё сильнее налилось предгрозовым свинцом, он отодвинулся от Нинки всем телом, хотел встать, но ноги, видно не держали, и он бессильно опустился на стул.

-Не боись, милый, не трону. Сиди. Обнимемся, что ли?

Она потянулась к мужику, вцепившись сильными, скрюченными пальцами ему в воротник пиджака, но Колька собрался с силами, встал, стряхнув Нинкины руки, и та не удержалась, качнулась, ножки подломились, и она полетела на пол, показав гостям то, чего показывать было нельзя.

Петька, соседский подросток, попавший на свадьбу невесть как, гоготнул, сделал неприличный жест, подскочил к Нинке, потянул её за задницу.

-Теть Нин. Давай помогу. Я сильный.

Нинка злобно пнула парня в голень, хотела встать, но ноги в узких туфлях на каблуках разъезжались, как у коровы, и поза становилась все неприличнее. Ржали уже все, Андрей, растолкав гостей подскочил к несчастной потерпевшей, крепко взял её под мышки и, встряхнув, поставил на ноги. Она стояла с трудом, видимо весь хмель разом саданул ей в голову, грязное от размазанного холодца платье лопнуло по шву, и огромная гусеница стрелки поползла по колготкам от бедра вниз. Луша попыталась обнять её за талию и увести к себе, но Нинка с силой толкнула её в грудь и плюнула под ноги.

-Пошла ты! Хватаешь нормальных людей руками, юродивая. Залапаешь, а я отмывайся потом, как от грязной свиньи. Иди вон, в навозе копайся, в дерьме курином, там твоё место. Невеееста... Какая ты невеста, небось уж места живого нет, вон сколько с мужиком в одном дому жила. Платье белое напялила, туда же.

Луша стояла онемев и чувствовала как что-то ледяное залило изнутри её лицо, выстудило грудь, окатило измором и странной слабостью, хлынув тошнотой. Андрей, отодвинув жену в сторону, крепко взял Нинку за локоть, вытащил в сени, нахлобучил на неё пальто и вытолкал наружу, на двор, швырнув вслед сапоги и платок. Нинка села прямо на занесенную шальным, последним снегом лавочку, натянула сапоги, швырнув туфли в мокрый сугроб у ворот, и пошла, качаясь, волоча за собой платок, как упирающуюся глупую псину. У ворот обернулась, погрозила пальцем, ощерилась, показав острые зубы и скрылась за калиткой.

Наконец, гости разошлись. Тётка, пьяная в дым, уснула на топчане у печки, Луша загрузила посуду в здоровенное корыто, сыпанула горчицы и устало села на лавку у стола.

-Луш... Пойдём? Тебе поспать надо... Отдохнуть...

Андрей мялся у дверей, он совершенно не знал, как себя вести. Никто бы не поверил, но, прожив у Луши столько времени, он ни разу даже не попытался перейти грань. И теперь... Странное, болезненное, неприятное чувство нерешительности, неуверенности почти ножом резануло его изнутри, такого с ним не было никогда. Но Луша, что-то поняв, подошла поближе, стащила диадему, так что волосы упали, разлившись волной почти до бёдер, прижалась к мужу всем горячим телом, обняла и шепнула куда-то в шею, в пульсирующую ямку у ключиц: "Пошли, хороший мой".

Уже под утро, когда небо начало стереть, проявляя в разреженной сетке перистых утренних облаков стыдливую, весеннюю синеву, совершенно вымотавшись, вытянув усталое тело в сладкой истоме, Луша и Андрей провалились в сон. Сон был таким глубоким, освобождающим, радостным, что ни он, ни она не заметили, да и не могли заметить, как с угла дома, там, где под навесом была сложена старая солома, потянулся дымок. Потом язычки пламени заиграли увереннее, лизнули нижний венец и, обрадовавшись, начали карабкаться выше, подбираясь к окну. И в ярком отсвете пламени мелькнула тень - человек крадучись, согнувшись в три погибели, пошатываясь и чуть не падая, пробирался краями дороги прочь.