Шмидхен и Локкарт. Затянувшийся маскарад

                «Лживых историков надо казнить
                так же, как фальшивомонетчиков».
                Сервантес
               
ПРЕДИСЛОВИЕ

В отечественной исторической науке с переменным успехом идёт инвентаризация. Истории возвращается её многоцветность, всплывают забытые имена, восстанавливается попранная справедливость. Наша совесть не хочет мириться с фактами исторической фальсификации. Вот и я взялся вскрыть один из таких нарывов, относящихся к известному со школьных учебников делу Локкарта, или «заговору трёх послов».

Некоторые детали раскрытия этого заговора, первоначально не подлежавшие огласке, затерялись в архивах, а через много лет получили искажённую трактовку. Сыгравший ключевую роль в этом деле агент ВЧК по кличке Шмидхен долгое время считался английским шпионом, а впоследствии его личность оказалась установленной неверно. С тех пор публикации на эту тему тиражируют историческую ошибку, отчего пестрят неувязками.

Мой отец в 1918 году служил в ВЧК вместе со Шмидхеном, был его начальником и непосредственным свидетелем тех событий. При жизни ему не удалось восстановить справедливость, – не те были времена. Чувствуя на себе почти историческую ответственность, я посчитал необходимым обнародовать его свидетельские показания, подкреплённые результатами собственных поисков.
 
Мои попытки опубликовать этот материал в 90-е годы не имели успеха. Кому-то не подходил формат, кто-то не хотел связываться с КГБ. Лишь в 2003 году в короткой передаче на канале «Культура» были приведены некоторые свидетельства моего отца. В конце концов, я разместил свою книжку в немецком издательстве, где она доступна и поныне. (Поставил было ссылку, но она тут не держится). Ничего, её легко найти по моей фамилии в Яндексе или Гугле. Даже в магазинах электронной книги. А здесь я представляю её в сокращённом виде.

Раскрою вам один секрет,
Что поглотила давность лет,
Чему свидетель мой отец,
А я – наследник и истец.

Читайте, что он говорит!
Чтоб не нарушить колорит,
Пишу от первого лица –
Не от себя, а от отца.

ГОРЯЧЕЕ  ЛЕТО  ВОСЕМНАДЦАТОГО

Октябрьская революция застала меня, девятнадцатилетнего солдата, в Латгалии, в Латышской стрелковой дивизии, сражавшейся с наступавшими немецкими войсками. В марте 1918 года, после заключения Брестского мира, мы были эвакуированы в Москву. Я демобилизовался и отправился в Моссовет, приславший запрос на работников. Председатель Солдатской секции штабс-капитан Артишевский предложил мне стать «советским сыщиком». На следующий день я уже выполнял задания: ловил в Вешняках красный автомобиль анархистов и стоял «швейцаром» у дома на Арбате.

К лету 1918 года наступил один из наиболее драматичных периодов нашей истории. Страна кровоточила под ударами внешней и внутренней контрреволюции, свирепствовали голод и разруха, разрастался транспортный и энергетический кризис, разбойничали анархистские и воровские банды, процветали саботаж и спекуляция. В недрах разворошённого общества бурлили мятежи, возникали местные «правительства», зарождались многочисленные антисоветские организации. Соперничая и грызясь друг с другом, они тайно и открыто терроризировали неокрепшую республику.

В марте из Петрограда в Москву вместе с правительством переехала Всероссийская Чрезвычайная Комиссия (ВЧК), и я стал комиссаром оперативной части Отдела по борьбе с контрреволюцией. В оперативную часть входило около тридцати комиссаров, разделённых на три «смены» под руководством трёх «дежурных комиссаров», одним из которых был назначен я.

С двумя комиссарами моей смены, такими же латышскими стрелками, как и я, мы быстро сблизились и вскоре, уйдя из общежития, поселились вместе на частной квартире в Большом Харитоньевском переулке, в доме, принадлежавшем Ковальцеку, бывшему члену Правления Госбанка. Этот небольшой двухэтажный дом стоял в глубине ухоженного садика, и хозяин, занимавший верхний этаж, сдал нам квартиру в нижнем. Наша принадлежность к ВЧК произвела на него впечатление, и он был с нами неизменно вежлив и обходителен. А мы, три Яна – Ян Спрогис, Ян Буйкис, Ян Авотин (на фотографии слева направо) – несмотря на суровое время, были почти счастливы своей молодостью и причастностью к истории, вершившейся у нас на глазах.

Работали мы дружно и азартно, не жалуясь на трудности. Время было голодное, а дежурной смене выдавали по полбанки, а то и по банке мясных консервов, поэтому к дежурству нередко подключались, игнорируя отдых, комиссары из других смен. Задания разбирали добровольно, не дожидаясь приказа. Каждый комиссар имел в кармане мандат на право обыска и ареста по своему усмотрению, но не было случая, чтобы он использовался в корыстных интересах.
 
Оперативная часть располагалась на одном этаже с кабинетом председателя ВЧК Феликса Дзержинского, который пользовался у нас непререкаемым авторитетом. О Дзержинском написано много воспоминаний, но я не могу не уделить ему несколько строк, – такие люди встречаются в жизни нечасто и крепко западают в память. Он носил простую кавалерийскую шинель, сапоги и фронтовую папаху или фуражку. На работу ходил пешком, и я не раз видел его из трамвая, шагавшим вверх по Рождественскому бульвару. Но нередко он работал и ночью, поспав чуть-чуть на кровати, стоявшей в его кабинете.

Однажды я присутствовал на собрании сотрудников ВЧК, включившем в повестку дня вопрос о повышении зарплаты. Дзержинского сначала на собрании не было, но вдруг он быстро вошёл в зал и, подойдя к президиуму, попросил слова. Говорил горячо, резко. «Положение в стране критическое. Люди пухнут с голоду. Со всех сторон наседает контра. Поднял мятеж чехословацкий корпус. На Сортировочной взорвали военный эшелон, горит товарная станция. Сейчас только самоотверженными усилиями можно спасти страну! А вы, чекисты, просите у этой страны повысить вам зарплату. Да как вам не стыдно!». Он тут же потребовал голосования, и вопрос был снят с повестки дня.

Политическая принципиальность сочеталась в Дзержинском с человеческой чуткостью. С участием относился он даже к семьям арестованных врагов революции. Неоднократно заходила к нам в оперативную часть жена некоего Энгельгардта, задержанного за спекуляцию. Она рассказывала, как помогал ей и дочери «железный Феликс» раздобыть дрова, купить продукты, и отзывалась о нём с неизменным восхищением: «Какой хороший человек! Никогда не встречала такого чуткого и доброго начальника».

То было время митингов и дискуссий, где в открытых спорах прояснялись позиции и оттачивались аргументы политических оппонентов, завоёвывались голоса и сердца масс. Для меня это была хорошая школа, помогавшая ориентироваться в сложной обстановке. Особенно мне запомнился один из диспутов цикла «Материализм и идеализм», проходивших по пятницам в Политехническом музее. Это было вскоре после введения смертной казни по суду для опасных преступников.

Со вступительным словом выступил Луначарский, кратко обосновавший необходимость такой меры. Затем на трибуну вышел идеолог анархистов Поссэ и с пафосом обрушился на новый декрет. Апеллируя к гуманным чувствам публики, до предела заполнившей аудиторию, обвиняя большевиков в кровожадности, стремлении задавить демократию, он овладел ситуацией и даже довёл некоторых дам до истерики.

Выступивший следом лучший оратор духовного мира профессор теологии Введенский подлил масла в огонь. Призвав на помощь учение Христа и умело играя на религиозных струнах, он изощрённо клеймил политику Советов, и по рукоплесканиям было видно, что равнодушных почти не осталось. Я сидел безмолвно где-то наверху, над морем голов, и с тоской наблюдал провал Луначарского.

Наконец, Луначарский взял заключительное слово. Чудо, которое он за какие-то десять минут совершил у меня на глазах с блеском и лёгкостью фокусника, не поддаётся описанию. Он начал с самых высоких нот, едва сдерживая ярость, но ничуть не теряя ясности ума. Как хирург, он выхватывал один за другим аргументы оппонентов из их красноречивой оболочки, взрезал холодным скальпелем своей логики и, выпотрошенные, небрежно отшвыривал в сторону.

Публика вначале слушала молча, с прохладным любопытством. Но всё чаще и громче, как нарастающий прибой, взрывались аплодисменты, и к концу речи мощная овация охватила весь зал. Движение бесчисленных рук катилось и рушилось волнами, накрывая сцену и оратора. Аудитория была повёрнута на сто восемьдесят градусов и уже безвозвратно. Луначарский со своей спутницей спускался по лестнице, а люди аплодировали, выходя из зала и толпясь в проходах, и дальше, уже на улице, провожая его, пока он, сев в машину, не уехал.

В тот вечер я особенно остро прочувствовал, какая сила таится в слове, в ораторском искусстве, как может оно захватывать сердца и умы людей и вести за собой. К сожалению, в последующие годы это искусство постепенно обесценилось, в значительной степени было подменено лицемерием и славословием, исключавшими саму возможность открытой борьбы мнений.

Все эти картины я рисую, чтобы показать живой фон событий, без которого их достоверность не выглядит достаточно убедительной. Теперь подхожу к делу, ради которого я начал свой рассказ.
 
Уже упоминавшийся мною Энгельгардт, импозантный мужчина лет сорока, сын чуть ли не барона, на допросе бросил фразу: «У вас золото из-под носа вагонами увозят, а вы меня из-за ерунды держите. Называется чрезвычайная комиссия!». Чекисты заинтересовались, кто увозит, куда увозит. Заручившись гарантией освобождения, Энгельгардт обязался оказать помощь в пресечении крупных хищений. С его подачи на подмосковной станции были обнаружены вагоны с золотом, готовые к отправке в Финляндию. Нити аферы вели в Петроград, куда было решено направить Энгельгардта с агентами ЧК.

«Спекулянты, да и сами бывшие собственники вывозят за границу драгоценности, укрывают их от сдачи. Это – ограбление Советского государства. Тов. Дзержинский направляет свой заострённый аппарат и на этот фронт», – вспоминал начальник нашего отдела Лацис. И однажды, когда в оперативной части дежурила моя смена, он вызвал меня и спросил, нет ли у меня двух свободных комиссаров для поездки в Петроград с важным заданием. Я ответил, что найдутся. Сначала подумал о двух балтийцах, хорошо знавших Петроград, но когда дома рассказал всё Буйкису и Спрогису, увидел их загоревшиеся глаза и решил вопрос в их пользу.

Теперь пора представить главных героев моего рассказа. Они были земляками и дружили с детства, затем вместе служили в армии. Спрогис – невысок, худощав, невозмутим, артистичен, самонадеян, склонен к выдумкам и проказам. За словом в карман не полезет, на ходу подмётки оторвёт. Буйкис – покрупнее, попроще, поскромнее. Мягок, дисциплинирован, менее самостоятелен. К другу своему он относился, как к явному лидеру. Читатель лучше представит эту парочку, если вспомнит знаменитый фильм «Два бойца» и поставит на место Спрогиса Марка Бернеса, а на место Буйкиса – Бориса Андреева. При всей разнице в характерах и способностях оба были добрыми и надёжными товарищами. Тогда никто не мог вообразить, как причудливо пересекутся на этом деле линии их судеб.

Наутро я сообщил Лацису своё решение, поручившись за Буйкиса и Спрогиса. Он согласился и велел прислать их на инструктаж к зампреду ВЧК Екабу Петерсу. В тот же вечер, получив документы и деньги, они выехали в Петроград вместе с Энгельгардтом.

Вернулись они через пару недель и рассказали, что в Петрограде Энгельгардт ввёл их в «высшее петербургское общество», где благодаря отцу был своим человеком. Там они прикидывались врагами советской власти и напропалую сорили казёнными деньгами в клубах и на приёмах. Спрогис при этом выдавал себя за Шмидхена, артельщика Финляндских железных дорог, Буйкис – за Бриедиса, отставного подпоручика латышского корпуса царской армии. Имена придумал Спрогис, а «легенды» были предложены Петерсом в расчёте на выход к интересующим объектам – железнодорожным службам и военно-монархическим кругам, осуществившим сговор о вывозе золота.

Вскоре были выявлены и цели, и механизм этой аферы.
Золото, ценности, валюта и наличные деньги выменивались англичанами у русских богачей на векселя английского банка. Богачи видели в этом удобный способ спасения своих капиталов от экспроприации, а военно-монархические круги выступали посредниками. Ценности с помощью подкупленных железнодорожных служб перевозились в Финляндию, а оттуда пароходом – в Англию. Наличные же деньги использовались дипломатическими миссиями для финансирования антисоветского подполья. Нити заговора приобрели политическую окраску и потянулись к дипломатическим службам, в первую очередь – английским.

До английского посольства, размещавшегося в Петрограде, добрался один Спрогис. Буйкиса на одной из встреч узнал какой-то шапочный знакомый и воскликнул: «Кого вы привели? Это же чекист!» Буйкис, по его словам, демонстративно щёлкнул каблуками, по-военному повернулся и, чеканя шаг, вышел вон в тишине, сковавшей растерявшихся гостей.

Ничего удивительного в этом не было, как не было и вины Буйкиса. Работая в ЧК, мы не числились секретными агентами и не скрывали свою к ней принадлежность. Напротив, гордились этим, а иногда, чего греха таить, и хвалились. Другое дело теперь, когда Буйкис и Спрогис выступали под конспиративными именами, изображая других лиц. Так или иначе, после такой «засветки» руководство ВЧК не могло больше использовать Буйкиса в этой операции.
Спрогис же вскоре снова был послан в Петроград, тогда как Буйкис вернулся в моё распоряжение и занялся текущей оперативной работой, продолжая жить со мной в «банкирском» доме.

Перед повторной поездкой Спрогис купил себе новый костюм, летнее пальто, ботинки, кепку, оделся с иголочки и форсил перед коллегами. Где-то на Страстном бульваре ему выделили конспиративную квартиру, но иногда он заходил домой, рассказывал об эпизодах своей новой работы, советовался.

Пару раз он приглашал нас с Буйкисом в модный ресторан «Яр». На извозчике мы ехали с Харитоньевского переулка до Трубной площади, где стояли упряжки «лихачей». Узнав наш маршрут, лихачи принимали нас за богатых клиентов и наперебой хвалились своими призовыми рысаками, а раз даже подрались. Очередь они не слишком соблюдали, важнее был тариф. С ветерком по Страстному бульвару и Тверской улице летели мы до «Яра». «Яр» был рестораном высшего класса с входной платой сорок копеек, там пел цыганский хор и подавали изысканные блюда. До сих пор помню прекрасный салат оливье, пачку зубочисток, о назначении которых я в ту пору не имел понятия, и серебряные столовые приборы с грозной гравировкой «Украдено из Яра».
 
Цены были сумасшедшие, и Спрогис, конечно, платил за всех. Мы без расспросов понимали, что он как важный агент не слишком ограничен в средствах. Он не отличался ложной скромностью, а порой и открыто щеголял таким нахальством, что мы с Буйкисом ёжились. «Ничего, ребята, не тушуйтесь среди буржуев», – подбадривал он. Впрочем, буржуи буржуями, а и в нашей чекистской столовой на Лубянке он не брезговал блефануть. Бывало, прикончим без остатка скромный обед, не утоляющий голода, и тут Спрогис решительным голосом останавливает снующую с подносами официантку: «Скоро ли, мамзель, подадите второе, полчаса ждём!». – «Сейчас, сейчас!». Глядишь, она несёт ещё три порции блинов. Способности к розыгрышу в сочетании с безупречным самообладанием составляли природный талант этого человека и, видимо, помогали ему ассимилироваться в любом обществе. Ни я, ни Буйкис такими талантами не обладали.

Во время второй поездки в Петроград Спрогис-Шмидхен «снюхался» со сторонниками антисоветского заговора в расквартированном там 1-м латышском стрелковом полку. Заговор возглавлялся полковником Фридрихом Бреде, а инспирировался и подкармливался английским посольством в лице морского атташе капитана Френсиса Кроми, оставшегося там за шефа после демонстративного отъезда посла Джорджа Бьюкенена. Целью заговора было свержение советского правительства, но оно внезапно «улизнуло» в Москву. Теперь требовалось перевести на Москву и рельсы заговора.
 
Шмидхен, расписавший Фридриху Бреде упадочные настроения латышских частей, расквартированных в Москве, пришёлся ко двору и смог даже покапризничать, умаляя свои организаторские способности. Ему не понадобилось никого вербовать, завербовали его самого. Фридрих Бреде с помощью вовремя подвернувшегося небезызвестного Сиднея Рейли препроводил Шмидхена в посольство, где Кроми написал для него рекомендательное письмо к главе Британской миссии в Москве Роберту Брюсу Локкарту.

Локкарт, командированный в Россию в январе 1918 года, ещё до революции работал в Москве сотрудником Генерального консульства Великобритании, благодаря чему был здесь своим человеком, сохранившим старые связи, тем более что свободно изъяснялся по-русски. Настроенный довольно демократично, сначала он лояльно, с интересом относился к новой власти, старался быть объективным в своих отчётах, направляемых в Лондон. Но вскоре он почувствовал неудовольствие своего правительства, отчуждение коллег-французов, враждебно настроенных к большевикам, и непробиваемость этих большевиков в плане поддержки союзников по Антанте, воевавших с Германией.

«Скорее, чем я сам мог ожидать, – пишет он в своей «Исповеди», – идентифицировался я с чуждой мне политикой, направленной, главным образом, независимо от руководящих ею импульсов, не против Германии, а против Советской власти».

В результате Брестского мира, как известно, Россия вышла из войны, и немцы обрушили все силы на запад, на Англию и Францию. Естественно, интересы английской и французской дипломатических миссий теперь сосредоточились на торпедировании Брестского договора. Убедившись в твёрдости антивоенной политики большевиков, союзники сделали ставку на левых эсеров, разделявших с большевиками власть, но выступавших за войну с Германией «до победного конца». Вдохновляемые этой идеей, левые эсеры, работавшие в ВЧК, в начале июля убили германского посла Мирбаха и подняли военный мятеж. Но немцев не удалось спровоцировать на разрыв Брестского договора, и агентам Антанты потребовалась новая точка опоры. Среди «контры» таких опор было много, но хотелось найти их среди властных структур. Этим были ценны левые эсеры, но они не оправдали ожиданий.

Ещё с весны дипломаты присматривались к латышским стрелкам: они, словно гвардия, стоят на самых ответственных участках, охраняют важнейшие объекты, включая Кремль, а вроде бы инородцы, что им русская революция? Когда же левоэсеровский и ярославский мятежи были быстро и эффективно подавлены латышскими частями, стало ясно, что без их нейтрализации, а лучше привлечения на свою сторону, ни о каком перевороте не может быть и речи.

«Латышские стрелковые полки, – писал в своих воспоминаниях заместитель Дзержинского Екаб Петерс, – ...были почти единственными частями старой армии, которые в начале революции сохранились неразложившимися. Это объясняется рядом причин, а по-моему, главным образом, тем, что латышским стрелковым полкам некуда было деваться (Латвия была занята немцами), в то время как русские части стремились домой в деревню».

Подобрать к латышским стрелкам ключ, не скупясь на расходы, – вот в чём заключалась теперь задача «миссионеров». Их агенты как раз занимались поиском этих путей, когда Шмидхен вышел на Кроми, и тот, будучи в курсе забот Локкарта, немедленно направил к нему Шмидхена по принципу «на ловца и зверь бежит». Однако роли ловца и зверя на деле распределились по-другому.

Вернувшись в Москву, Спрогис-Шмидхен изложил ситуацию Петерсу, а тот переговорил с Дзержинским, находившимся в вынужденной отставке после измены левоэсеровской фракции ВЧК. Решили использовать открывшуюся возможность, чтобы вывести на чистую воду иностранных дипломатов, явно злоупотреблявших своей неприкосновенностью. Англичане подбираются к латышским стрелкам – что ж, пойдём навстречу и выявим всю эту дипломатическую гидру.

Во время левоэсеровского мятежа отличился артиллерийский дивизион капитана Эдуарда Берзина, который, не дожидаясь приказа, мощным огнём по штабу мятежников заставил их капитулировать. Значит, сомневаться в надёжности Берзина не приходилось. К нему Петерс и направил Спрогиса-Шмидхена под видом агента Локкарта. Берзин выслушал осторожные намёки Шмидхена и тотчас доложил о домогательствах англичан комиссару полка Карлу Петерсону. Тот связался с Петерсом, и круг замкнулся.
 
Удостоверившись лишний раз в верности Берзина, Петерс вызвал его в ЧК и предложил сыграть роль латышского командира, для солидности полковника, согласного выступить с англичанами против Советов под гарантию будущей автономии Латвии. Не раскрывая инкогнито Шмидхена, он проинструктировал Берзина о стиле поведения с ним и с Локкартом.

Роль Шмидхена усложнилась: пользуясь рекомендацией Кроми, надо было представить Локкарту «полковника» Берзина, а затем, не открываясь ему, ведя, по сути, двойную игру, контролировать его, поддерживая связь с ВЧК. «Вы отвечаете нам за этого человека», – предупредил его Петерс.

Английские войска, с марта «на правах союзников» хозяйничавшие в Мурманске, 2-го августа заняли Архангельск, 3-го высадили уже второй десант во Владивостоке, 4-го вступили в Баку. Едва остановив ценой больших жертв войну с Германией, Россия подверглась теперь подобию оккупации бывшими союзниками. Москва протестовала, правительства обменивались нотами, отношения ухудшились, миссия Локкарта стала готовиться к отъезду на родину. В этот критический момент и появился Шмидхен с предложением руки и сердца латышских стрелков. Поддержи сейчас латышские полки в Москве и Питере архангельский десант генерала Пуля, и с неуступчивой советской властью можно было бы покончить, а затем восстановить развалившийся восточногерманский фронт.

14 августа Шмидхен с Берзиным явились на квартиру Локкарта в Хлебниковом переулке и разыграли свою легенду. Шмидхен разыграл агента Кроми, приведшего искомого латышского командира, а Берзин разыграл полковника-националиста, озабоченного судьбой захваченной немцами Латвии. Убедившись в подлинности рекомендательного письма Кроми, хозяин пригласил латышей придти на следующий день для конкретных переговоров с заинтересованными лицами.

На другой день Локкарт принял Шмидхена и Берзина в компании с генконсулом Франции Фернаном Гренаром. Разговоры были откровеннее, латышей заверили в поддержке независимости Латвии по окончании войны, если сейчас они повернут оружие против большевиков, а затем – против немцев. На расходы была обещана круглая сумма. Для начала договорились о том, что латыши направят в Архангельск к генералу Пулю трёх человек для координации совместных военных действий. Локкарт попросил назвать этих людей для подготовки мандатов. Шмидхен назвал себя и Яна Буйкиса, а Берзин – капитана Криша Кранкла (впоследствии такого даже в списках полка не обнаружили).

Называя фамилию Буйкиса, Спрогис, конечно, рисковал. Он мог отложить вопрос, посоветоваться с Петерсом. Но, во-первых, он сочувствовал вышедшему из игры другу, кандидатуру которого Петерс явно не одобрил бы, во-вторых, в дальней и опасной дороге им вдвоём было бы сподручнее, а в-третьих, это был Спрогис – человек импровизации и риска.
В заключение Локкарт перепоручил латышей некоему Константину. «Все дальнейшие контакты, включая передачу денег и документов – через него. Сюда больше не приходить», – предупредил он. Локкарт не хотел быть замешан в незаконных операциях сверх необходимости.

«Константин» был никем иным, как тем самым агентом английской разведки Джорджем Сиднеем Рейли (он же Зигмунд Розенблюм), на которого Локкарт полагался вполне, хотя его размах вызывал у него «невольное изумление». Одесский еврей, а точнее, полуеврей-полуполяк, с двойным высшим образованием и двумя спецшколами за плечами, это был настоящий ас шпионажа и диверсии, в совершенстве владевший семью языками и уникальным даром перевоплощения. Будучи одним из прототипов «агента 007», он в любом окружении чувствовал себя, как рыба в воде, и не знал провалов в своей легендарной карьере шпиона и авантюриста. Шмидхен уже встречался с ним в Петрограде, Берзину же ещё предстояло испытать на себе его зубы.

17 августа, явившись домой, Спрогис доложил мне по секрету: «Иду на явку. Локкарт будет покупать у Берзина латышских стрелков». – «И много даёт?» – спросил я насмешливо. – «За полк обещал пять миллионов рублей».

Поздно вечером он вернулся и сообщил, что сделка состоялась, но выдан пока аванс – 700 тысяч. Деньги передал Берзину «Константин» Рейли в кафе «Трамбле» на Цветном бульваре. При этом обсуждалось взаимодействие латышских стрелков с английским десантом, взятие Вологды и план военного переворота в Москве с захватом Совнаркома во время заседания, намеченного на 28 августа. Кроме денег, Рейли передал заготовленные Локкартом шифрованное письмо генералу Пулю в коленкоровой папке и три мандата на имя Шмидхена, Буйкиса и Кранкла. Два первых Спрогис принёс с собой, третий остался у Берзина. Эти мандаты, заверенные печатью британской миссии, гласили:

«Британская миссия, Москва, 17 августа, 1918. Всем британским военным властям в России. Предъявитель сего, ..., из Латышских Стрелков, имеет ответственное поручение в Британскую штаб-квартиру в России. Прошу обеспечить ему свободный проезд и всемерное содействие. Локкарт (подпись). Британский представитель в Москве».

Впрочем, узнав о малочисленности английского северного десанта, осторожный Локкарт отменил эту операцию как бессмысленную. Тогда Рейли решил самостоятельно организовать переворот силами латышских стрелков. Последующие его встречи с Берзиным проходили на конспиративной квартире в Грибоедовском переулке. Рейли приносил новые порции денег, расспрашивал Берзина о подготовке латышских частей, уточнял тактику действий, предложил при захвате Совнаркома убить Ленина и Троцкого.

Деньги Берзин передавал полковому комиссару Петерсону, а тот относил их в ВЧК. Самому Берзину являться туда возбранялось из-за возможной слежки. Общая сумма переданных денег составила миллион двести тысяч рублей (по английским данным – миллион четыреста тысяч; разницу, очевидно, прикарманил «Костя» Рейли). Впоследствии эти деньги были распределены по предложению Петерсона, в том числе миллион поступил в Госбанк на «особый счёт Берзина», который использовался, естественно, отнюдь не на его личные нужды.

25 августа союзные дипломаты со своей агентурой устроили координационное совещание в американском консульстве. Участников этого форума на весь мир оскандалил присутствовавший там и возмущённый бандитскими планами заговорщиков французский журналист Рене Маршан, опубликовавший в газете "Фигаро" открытое письмо президенту Франции Пуанкаре. Неизвестно, пожурил ли французский президент своего московского консула за участие в диверсии против бывших союзников.

Заседание Совнаркома, планировавшееся на 28 августа, на всякий случай было отложено. В этот день состоялась очередная встреча Берзина, Шмидхена и Рейли на конспиративной квартире. Рейли настоял на немедленной поездке Берзина в Петроград для мобилизации расквартированных там латышских частей. Сам следующим поездом вознамерился ехать туда же, на совещание заговорщиков в английском посольстве.

Берзин перед внезапным отъездом рискнул зайти в ВЧК, о чём тут же стало известно хитрому Рейли, и он не преминул уязвить Шмидхена: ваш протеже, этот бородатый полковник, якшается с Лубянкой и заслуживает пули. Перепуганный Шмидхен с напускной небрежностью возразил, что не стоит пороть горячку: мало ли по каким вопросам армейских командиров вызывают в ЧК! Но после отъезда свирепого «коллеги» предупредил Петерса. Когда на другой день в Петрограде Берзин, встретившись с Рейли, попросил взять его на совещание в английское посольство, то получил отказ, но пока, слава Богу, не пулю. Но Петерс воспринял угрозу всерьёз и через Петроградскую губчека срочно отозвал Берзина в Москву. Покинув Петроград, Берзин вышел из игры, но благодаря Шмидхену пока остался цел.

Последующие события развивались неожиданно и стремительно. Кропотливая работа ВЧК по сбору улик против заговора была прервана 30 августа выстрелами, поразившими в Петрограде председателя губчека Урицкого, а в Москве – председателя Совнаркома Ленина. Исполнителями покушений, по основной версии, были правые эсеры, но непричастность Рейли и его агентуры тоже не доказана. Первым ощущением было, что начался вооружённый мятеж. Это вынудило ВЧК прекратить диагностику и принять срочные хирургические меры по обезвреживанию полураскрытого заговора.

Убийство Урицкого подогрело питерских чекистов, совершивших налёт на шабаш заговорщиков в английском посольстве. Там были взяты изобличающие документы, арестованы активисты и убит Френсис Кроми, затеявший перестрелку. Сидею Рейли удалось улизнуть. В Москве в ночь на 1 сентября взяли Локкарта с помощником Гиксом и любовницей Мурой Закревской. Всего было арестовано около тридцати человек, включая Спрогиса, продолжавшего играть роль английского агента.

Доставленному на Лубянку Локкарту Петерс предъявил в качестве улики мандат на имя капитана Кранкла, переданный Петерсоном в ВЧК. Под предлогом дипломатического иммунитета Локкарт от дачи показаний отказался, а наутро по распоряжению Свердлова был отпущен. 2 сентября ВЦИК принял резолюцию о введении массового красного террора «в ответ на белый террор». Были расстреляны убийца Урицкого студент Канегисер и обвинявшаяся в покушении на Ленина эсерка Каплан (впоследствии её расстрел подвергался сомнению). Кстати, одну смену я стоял охранником у её двери, после чего опять же по приказу Свердлова комендант Кремля Мальков увёз её в Кремль, где якобы самолично во дворе в присутствии поэта Демьяна Бедного застрелил её и сжёг в бочке с бензином.

В отместку за нападение на посольство и задержание Локкарта англичане арестовали в Лондоне и заключили в тюрьму полномочного представителя РСФСР Максима Литвинова и его сотрудников. Тогда в Москве вновь был задержан Локкарт, пришедший на Лубянку выручать Муру Закревскую. Её-то выпустили (и против её обаяния не устояли потом ни Петерс, ни Максим Горький, ни Герберт Уэллс), а его пять дней держали в ЧК, затем перевели в Кремль и поместили в небольшой квартирке вместе со Шмидхеном, которому вменялось на правах «товарища по несчастью» выведать у Локкарта масштабы его агентурной сети.

Через несколько дней Шмидхен-Спрогис позвонил мне из Кремля и попросил принести чего-нибудь съестного, ибо казённые харчи, от которых он уже отвык, отличались удручающей скудостью. Случайно в магазине у Сретенских ворот я купил головку голландского сыра и принёс к Боровицкой башне Кремля, за воротами которой Спрогис прогуливался с Локкартом. Подойдя к воротам, он с радостью принял гостинец.

Содержали их там без строгостей, и Спрогису даже удалось пару раз заскочить домой. Петерс считал, что он должен предстать перед судом вместе с другими заговорщиками, чтобы не демаскироваться, а поскольку 5 сентября Совнарком объявил, что все лица, причастные к заговорам и мятежам, подлежат расстрелу, Спрогис не на шутку беспокоился и спрашивал меня, стоит ли ему соглашаться на суд. «Я понимаю, что я свой, но почему бы меня не расстрелять за компанию с Локкартом для пущей убедительности? – вопрошал он меня с невесёлой усмешкой. – И концы в воду». – «Но ты же ценный агент!», – возражал я. – «Был. Но свою роль уже сыграл». – «А что говорит Петерс?» – «Петерс-то обещает, что после суда освободят, но что он решает? Суд вынесет приговор, и баста». Он так нервничал, что это стало меня раздражать, хотя и не знаю, как сам чувствовал бы себя на его месте.

В конце сентября советское и английское правительства договорились об обмене Локкарта на Литвинова, и они оба были освобождены, а в середине октября вместе с другими дипломатами Локкарт покинул Москву. Освобождённый тогда же Спрогис заходил домой уже совсем в другом, деловом настроении и показывал нам с Буйкисом выписанную Локкартом рекомендацию в адрес спикера английского парламента с просьбой оказывать ему в Англии всяческую помощь и содействие. Бумагу украшала большая печать английского консульства. По словам Спрогиса, Дзержинский советовал воспользоваться приглашением и обещал выдать ссуду на покупку дома и автомобиля для безбедной жизни в Англии в качестве нашего законспирированного разведчика. «Вот не знаю, стоит ли соглашаться, как вы думаете?» – советовался с нами Спрогис. – Всё-таки, чужая страна, а я там буду один». – «Это вопрос личного выбора, – отвечали мы с Буйкисом. – Тут мы не советчики. Надо решать самому».

После разгрома заговора многие чекисты были награждены. Петерс и Берзин получили по ордену Красного Знамени, мне же достался браунинг, реквизированный у французского консула Гренара. Двадцать лет он напоминал мне о чекистской молодости, а осенью 1938 года, в разгар сталинской «охоты на ведьм», когда я работал в Ленинграде, меня вынудили сдать его в ОГПУ. Вручавший мне его Петерс по мрачной иронии судьбы был в том же году расстрелян. Ко мне тоже подбирались довольно плотно, писали доносы, конспектировали мои лекции, но придраться не удалось. Тогда решили хотя бы исключить меня из партии за то, что я не организовал вывоз какой-то бочки с институтского двора. Я обратился за помощью к секретарю райкома партии, и ему удалось меня защитить. А позже он и сам сгинул в лагерях.

Судебный процесс по делу о «заговоре Локкарта» состоялся в конце ноября 1918 года. 3 декабря Верховный революционный трибунал вынес приговор: восемь из двадцати четырёх обвиняемых были оправданы, шестеро приговорены к расстрелу (в том числе четверо заочно, включая отпущенного Локкарта и непойманного Рейли), остальные получили разные сроки заключения. Практически был расстрелян только Александр Фриде (бывший военный следователь), если не считать Сиднея Рейли, которого эта участь постигла уже в 1925 году.

После вынесения приговора группа адвокатов, защитников осуждённых, подала апелляцию со ссылкой на то, что главный приспешник Локкарта Шмидхен вовсе избежал суда. Апелляция не помогла, но впоследствии с этого документа  и начались попытки установления личности Шмидхена. Мои же пути разошлись с ним в том же 1918-м. Тогда он надолго исчез (мы с Буйкисом полагали, что уехал в Англию), а затем меня направили на работу в Латвию, где в декабре была установлена советская власть, продержавшаяся пять месяцев.

Потом я работал в Сибири, откуда осенью 1921 года был направлен в Москву на учёбу в Коммунистический университет национальных меньшинств Запада. Встретившись с Буйкисом, я узнал, что будто бы Спрогис в 1919 году был задержан с группой лиц на польской границе Особым отделом армии Советской Латвии и расстрелян по приговору военно-полевого суда то ли за перевод через границу контрабандистов, то ли за шпионаж в пользу Польши. В газетах же сообщалось, что Ян Спрогис, чекист, погиб в пограничной стычке. Но я не могу исключить и того, что гибель Спрогиса была дезинформацией ВЧК для сокрытия его следов, а сам он остался работать разведчиком в Англии.

Интересным представляется тот факт, что самый осведомлённый в этом деле человек – Екаб Петерс – в публикации 1924 года о раскрытии антисоветского заговора начисто обходит Шмидхена, вскользь упоминая лишь о безымянном агенте, обратившемся к капитану Берзину с провокационным предложением подкупить латышских стрелков (будто не сам его послал). Если Спрогис действительно погиб в 1919 году, незачем было в 1924 году продолжать его конспирацию. Удивляет также и то, что материал о раскрытии этого заговора не был включён в «Красную книгу ВЧК», хотя Петерс в упомянутой публикации писал:

«Дело Локкарта чрезвычайно интересно. О нём имеется богатейший материал, но в мою задачу не входит широкое описание заговора со всеми документами. По каждому заговору надо написать отдельную книжку, ибо эти дела со всеми документами являются для истории революции чрезвычайно ценными».

Несмотря на ценность, с лёгкой руки полковника В.Ф.Кравченко, бывшего в 60-х годах начальником пресс-бюро КГБ СССР, огласку получила искажённая картина этого дела.

ПОДЛОГ

Как-то раз в 1966 году, просматривая «Неделю» (приложение к газете «Известия»), я увидел публикацию В.Кравченко «Под именем Шмидхена», посвящённую описанным выше событиям, где автор выдавал за Шмидхена Яна Буйкиса. У истока его ошибки могла лежать анкета Буйкиса 1919 года, где вслед за фамилией Буйкис в скобках стояло «Шмидхен». Наткнувшись на неё в архиве, Кравченко сразу оказался на ложном пути. Наведя справки о Буйкисе, он нашёл его живым и здоровым, прописанным в Москве по старому адресу и работавшим в Палате мер и весов. Кравченко мгновенно выстроил воздушный замок, где под рукоплескания толпы он возлагает позеленевшую от времени корону легендарного Шмидхена на голову вызволенного им из забвения скромника Буйкиса.

Однако на первой же встрече тот опустил его на землю, разъяснив, что Шмидхен – вовсе не он, а его давно погибший товарищ. Конечно, найти живого героя куда почётнее, чем уточнять заслуги мёртвых вроде Спрогиса. Но Кравченко огорчался недолго. Откуда, собственно, известно, что Буйкис – не Шмидхен? Это знают лишь они двое. Зато старая анкета и вдобавок мандат самого Локкарта, хранившийся у Буйкиса дома – это же козырные карты! Поправим послужной список, и кто посмеет возразить?

Дело оставалось за немногим: уговорить Буйкиса на эдакий невинный подлог. В конце концов, чекисты должны уметь работать и жить по легенде. В итоге одному – лавры героя, другому – лавры первооткрывателя. И не только лавры. Тут пахнет и деньгами, и орденами, и прочими благами!

Смущённого Буйкиса останавливало опасение, что могут быть живы свидетели. Но Дзержинский давно умер, Петерс, Лацис и Берзин были репрессированы и погибли, в 1964 году скончался начальник нашего отдела ВЧК Ян Аугшкап, и вскоре в санатории на Рижском взморье кто-то сообщил Буйкису о моей смерти. На самом деле это был мой однофамилец, но Буйкис этого не знал. И продал свою душу Кравченко, как Фауст Мефистофелю, только не за вечную молодость, а за чужую славу. Сначала он молчал и только поддакивал полковнику, а потом вошёл в роль и убедил себя, что Шмидхен – это он, Ян Буйкис, что так будет лучше и для него, и для сограждан. Тем более, что свидетелей-то нет. Считал, что нет.
 
Вскоре в «Неделе» была опубликована беседа Кравченко с Буйкисом, где они развивали свою версию. И вдруг объявился я. «Как, – удивился по телефону Ян Янович. – А мне сказали, что ты умер». Действительно, как некстати. Всё так хорошо закрутилось! Когда мы встретились, он стал лукавить, упрекая меня в забывчивости. Думаю, сам бы он не стал со мной спорить, но Кравченко наверняка его научил. «Скажи, что он забыл, сколько лет прошло! И главное, больше уверенности». Но способностей Спрогиса Буйкису явно не хватало и тут, он путался на каждом шагу. «Он великолепно помнит все подробности тех дней, – умиляется Кравченко в своей статье. – Ян Янович помог уточнить ряд деталей, разобраться во многом, что совсем недавно казалось загадкой».

«Ну, вспомни, – говорю я ему, – как Спрогис показывал нам письмо Локкарта к спикеру английского парламента. Мы ещё оба дивились на большую печать». – «Не помню такого письма». – «Ну, хорошо, но в Кремле-то с Локкартом ты ведь не сидел!» – «Да Локкарт вообще не сидел в Кремле». – «Но помнишь, как я носил туда сыр Спрогису?» – «Не помню». И далее в том же духе. Снова и снова «блестящая память» Буйкиса даёт осечки на фактах и деталях, противоречащих принятой версии.

Забеспокоившийся, но не потерявший должностной самоуверенности Кравченко пришёл на помощь своему герою. «А анкета Буйкиса, а мандат Локкарта – это вам не документы?» – наседал он. – «Мандат скорее свидетельствует против вас, – отвечал я. – Если Локкарт вписал туда лейтенанта Буйкиса, имея в виду Шмидхена, то он и в своей книге написал бы, что Шмидхен – это лейтенант Буйкис. Кроме того, с какой стати Шмидхен стал бы открывать Локкарту своё подлинное имя? Ведь это демаскировка, чреватая разоблачением! А что до анкеты – тут два варианта: либо Буйкис взял имя Шмидхена в память о погибшем друге, когда узнал о его смерти, либо это слово вписано туда уже теперь, что и вовсе некрасиво».

Помня, что лучшая оборона – это наступление, Кравченко придал своему голосу угрожающие нотки. «Вы много на себя берёте, – сказал он мне. – Мы ещё разберёмся, кто вы такой на самом деле!». А действительно, может, Шмидхен – это я?

Ошибка начала плодиться и тиражироваться, обрастать деталями. Вот уже Председатель КГБ СССР Ю.В.Андропов в своём докладе «50 лет на страже безопасности Советской Родины» упоминает Буйкиса в ряду выдающихся героев-чекистов, а сам Буйкис, подзадориваемый и сопровождаемый Кравченко, выступает на многолюдных встречах и по телевидению, едет с воспоминаниями в Латвию, ГДР, Болгарию, Чехословакию. Вот уже в его родном посёлке устанавливается памятник Буйкису-Шмидхену, ему преподносятся подарки, со всех концов страны идут письма. Ещё бы! Дерзкий, но скромный герой революции, соратник Абеля, предшественник Зорге, Кузнецова и Филби, новоявленный Штирлиц, оказывается, жив и в течение полувека ни словом не напомнил современникам о своих подвигах!

Кравченко беззастенчиво рекламирует Буйкиса, раздувает его роль, приписывает ему качества, которыми он никогда не обладал. Но рассказы самого Буйкиса не похожи на воспоминания участника событий: он говорит общо, схематично, не приводит характерных деталей, ошибается, на вопросы отвечает по подсказкам своего импресарио.

Убедившись, что они играют ва-банк и не пойдут на попятный, я обратился с письмом в ЦК КПСС о неправильном освещении в печати исторических фактов, но письмо было переправлено в газету «Известия», а оттуда – в КГБ, полковнику Кравченко. Круг замкнулся, как нередко бывало в те годы с критическими материалами. Зажим гласности, подгонка истории под удобные схемы, всевластие равнодушного бюрократизма обрекли на неудачу и другие мои попытки восстановления истины. Хорошо ещё, что мне не пришили какого-нибудь «дела», и то, наверное, только потому, что я всё-таки был членом ЦК компартии Латвии.

В итоге на мою долю осталось только чтение чужих публикаций на эту тему, благо «открытие» Кравченко воодушевило многих авторов. Все они доверились его фальшивой версии, в чём трудно их винить и бессмысленно разоблачать. Рубить дерево – так у корня.

В 1970 году плодовитый полковник-литератор, оседлавший золотого конька, в трёх издательствах сразу, да ещё и с разным текстом, публикует документальную повесть «Под именем Шмидхена». Неплохой бизнес на Буйкисе! В предисловии он рассказывает о посещении семьи Буйкиса: «В семье до сих пор не знали, что Ян Янович и его боевые друзья помогли разоблачить Локкарта, умного и хитрого разведчика, опасного преступника. Сколько нужно иметь терпения, выдержки, какой скромностью обладать, чтобы долгие годы ни одним словом не обмолвиться о совершённом подвиге даже в семье, не заикнуться об этом самым близким и дорогим людям».

Но вот, как бы со слов Буйкиса, Кравченко рассказывает его историю. Куда же вдруг девается эта его удивительная, неправдоподобная скромность? Теперь он выставляет себя везде и всегда на первый план, он – признанный лидер, он умнее, ловчее, проницательнее, авторитетнее Спрогиса и не стесняется об этом лично заявлять. Спрогис, оказывается, «по-хорошему завидовал его железной выдержке и какой-то жизненной мудрости» и в основном исполнял его поручения. Этакий Планше-Спрогис при д"Артаньяне-Буйкисе. Спрогиса даже свидетели не замечают: везде фигурирует один Шмидхен-Буйкис.

Право, проще было вообще вычеркнуть Спрогиса и занять его место, – это значительно затруднило бы опровержение фальшивой версии. Совестливый же Буйкис, захватив корону Спрогиса, не хочет совсем уж его проигнорировать и настаивает на отведении ему хотя бы второстепенной роли, из-за чего образуются многочисленные неувязки. Таковы парадоксы дружеской солидарности, смягчающие, видимо, в глазах Буйкиса его вину перед памятью друга. Если не сказать, его предательство.

Однако вернёмся к повести Кравченко. По всему тексту автор сгущает краски, нагнетает опасности, утрирует конспирацию. Повествование крайне тенденциозно, полно нелепиц и логических ляпов. Оттеснив Спрогиса на второй план, Кравченко вовсе вычёркивает меня, жившего и работавшего вместе с его героями. Из нашей групповой фотографии, приведённой здесь, он беспардонно вырезает моё изображение. Настоящий киномонтажник, режиссёр-самоучка! Не говоря уже об исторической достоверности, тут даже не беллетристика, а намеренный литературно-исторический терроризм с клеем и ножницами.

Оставив в стороне Кравченко, можно спросить: а почему, собственно, я в своих показаниях более достоин доверия, чем Буйкис? Да потому что для меня и моего авторитета совершенно равнозначно, какой из комиссаров моей смены, моих друзей и соквартирантов, сыграл более важную роль в истории. Неравнозначно это лишь для моего чувства справедливости, не позволяющего мне мириться с наглым попиранием истины.

Я не жажду громких скандалов и разоблачений фальсификаторов. Пусть Буйкис не был Шмидхеном, но и просто как Буйкис он был достоин уважения, если бы в конце пути не запятнал себя подлогом. Узнав о гибели Спрогиса, он, по словам Кравченко, «мысленно простился с человеком, без которого ещё вчера не мыслил своего существования. А про себя подумал: сумей, Ян, прожить жизнь, достойную памяти друга». Получилось, что не сумел. Бог ему судья.

Я не знаю, достойно ли завершил свой жизненный путь настоящий Шмидхен. Быть может, его авантюрные наклонности возобладали, и он действительно связался с контрабандистами или стал двойным агентом. Навряд ли. Но если и так, это не повод приписывать его заслуги другим, даже более достойным людям. Ведь история – не примитивный роман с благородными героями и подлыми злодеями, с лихо закрученной интригой и счастливым концом. История – это совокупность безжалостных фактов, противоречивых характеров и странных судеб, которыми мы не вольны задним числом распоряжаться даже в самых праведных целях. Вольны лишь познавать их, изучать, использовать опыт. А это возможно лишь при объективном отношении ко всем фактам истории, даже и менее значительным, чем знаменитое «дело Локкарта». Нашей истории не нужны стыдливые декорации и фальшивоголосые фанфары. Ей нужна правда, ВСЯ правда и ТОЛЬКО правда.

ПОСЛЕСЛОВИЕ  СЫНА

Делясь своими воспоминаниями, мой отец не претендовал на роль историка или судьи. Он не проводил исследований и не располагал документами, он рассказывал то, что происходило на его глазах, а я находил для него прямые и косвенные «улики» в спецхране Библиотеки имени Ленина и в открытой печати, просматривая кипы литературных и документальных источников. Профессионалы, возможно, найдут в архивах и прямые подтверждения его слов, но и без них подлинная картина событий вполне очевидна, если не идти по ложному следу, вызывавшему недоумение у стольких исследователей. Просто никто без подсказки не догадался. Теперь есть подсказка, всё встаёт на свои места и, прежде всего, тот факт, что Шмидхен – это Ян Спрогис, и никто другой.

Мой отец умер в 1986 году, разуверившись в том, что эта история кому-то интересна. А в исторической литературе по прежнему царит версия Кравченко. На поводу у неё пошла и Н.Берберова в своём романе «Железная женщина» о Муре Закревской. Про Шмидхена она пишет, что Рейли и некоторые другие знали его под именем Буйкиса, что дожил он в Москве до глубокой старости. Даже Олег Гордиевский с Кристофером Эндрю, имевшие доступ к архивам в России и Англии, в своём капитальном труде по истории КГБ не докопались до истины, доведя путаницу уже до того, что в Кремль к Локкарту был подсажен артиллерийский капитан Берзин.

Приятное впечатление оставляет хорошо написанный Н.Козловым документальный роман об Эдуарде Берзине. Правда, при идентификации Шмидхена автор тоже попадает в наезженную колею, а её расхождения с книгой Локкарта объясняет забывчивостью последнего, что неубедительно, так как Локкарт писал по дневнику. Зато весьма примечательны слова Н.Козлова в предисловии: «Представляя свой труд на суд читателей, я отдаю себе отчёт в том, что самыми строгими судьями станут, конечно, те, кто участвовал в описываемых событиях. Они не потерпят фальши и искажения. Каждый из них будет тщательно следить, чтобы рамки домысла строго ограничивала историческая правда». Вот я вслед за своим отцом и пекусь исключительно об исторической правде.

При подготовке своей рукописи в 1994 году я запросил Федеральную службу контрразведки РФ о судьбах упоминаемых людей, но Управление кадров ФСК лишь подтвердило работу в ЧК моего отца, Буйкиса и двух балтийцев, а больше никаких документов не обнаружило. А как же слова Петерса о том, что по делу Локкарта имеется богатейший материал? Здесь или ложь, или недобросовестность, или снова подлог с уничтожением документов.

Осенью 1995 года по российскому телевидению был показан английский телесериал «Рейли – король шпионов», из которого стало ясно, что английские историки также не имеют достоверной информации о личности Шмидхена. В январе 2009 года по Петербургскому каналу был показан документальный фильм «Заговор послов» с участием российских и английских историков. Шмидхен, являвшийся, по выражению самого Локкарта, «главным виновником всех наших бед», в фильме даже не упомянут, а Спрогис, который скрывался за этой кличкой, назван мифической личностью.

6 октября 2009 года и 19 августа 2010 года по каналу ТВ-3 показаны ещё два документальных фильма на ту же тему, где под маской Шмидхена выступает Буйкис, а Спрогис на этот раз не упоминается даже в качестве мифа. Много там и других выдумок, не имеющих отношения к действительности. Но постоянное возвращение в книгах и фильмах к этой искусственно запутанной истории говорит о неослабевающем интересе специалистов, читателей и зрителей. Поэтому необходимо однажды навести в ней порядок, чему я и старался способствовать своей публикацией.

Не могу не остановиться подробнее на книге самого Локкарта «Буря над Россией. Исповедь английского дипломата». Право, она того заслуживает. В отличие от сочинения В.Кравченко, она написана умно, живо, не предвзято и доверительно, с приличной долей подкупающе здоровой самокритики. Образ автора, который встаёт с её страниц, заметно отличается от привычного нам ходульного облика матёрого британского шпиона, лицемерного и злобного врага Советской России, искусного дирижёра антисоветского подполья.

Превосходный рассказчик, наблюдательный, тонкий, с аналитическим складом ума, он, прежде всего, – человек со своими чисто человеческими интересами и слабостями, и только потом – чиновник британского Министерства иностранных дел, агент мирового капитала. Его больше интересуют события и люди, дружеские и любовные отношения, карьера, нежели интересы английской военщины, хотя взаимная связь этих сторон неизбежна, и Локкарт с разной долей успешности пытается усидеть на двух стульях, а в конце с треском проваливается. Но, даже проваливаясь, он остаётся человеком и не отказывает своему тюремщику Петерсу в личной просьбе – навестить живущих в Лондоне жену с дочерью и передать им письмо.

Локкарт не был другом Советской России, но в равной степени он не был её одиозным врагом, хотя вполне понятна именно такая его оценка осенью 1918 года, когда стоял вопрос «либо мы их, либо они нас», и нюансам не было места. Теперь же мы можем позволить себе более объективную, цветастую палитру, не ограниченную чёрной и белой красками.

По делу Шмидхена Локкарт даёт важные свидетельства, подтверждающие рассказ моего отца и опровергающие другие версии. Правда, ни подлинного имени Шмидхена, ни его судьбы Локкарт тоже не проясняет. «Я никогда больше ничего о нём не слыхал, – пишет он, вспоминая, как они расстались в Кремле, – и по сию пору не знаю, был ли он расстрелян или соответственным образом вознаграждён за раскрытие «крупного заговора».

Такому утверждению можно верить или не верить, но это уже дела не меняет. В описании Локкарта Шмидхен вообще безгласен, не приведено ни одного его слова, не упомянута и рекомендация, выданная ему самим Локкартом в адрес спикера английского парламента. Создаётся впечатление, что Локкарт умышленно оставляет его в тени. Пусть, дескать, русские считают его своим агентом, но я-то знаю, что он наш человек.

Как бы то ни было, а нам пора восстанавливать истину. Дело прошлое, все сроки секретности истекли, все участники умерли. Время собирать камни.

*  *  *
Посвятив Локкарту с его заговором эту большую статью, хочу уделить немного места его портретным наброскам с наших государственных деятелей. По-моему, они способны заинтересовать неравнодушного читателя, уставшего от заангажированных оценок нашей истории и её героев.

ПОРТРЕТЫ  КИСТИ  ЛОККАРТА

Керенский

«Керенский может, в известном смысле, быть причислен к величайшим ораторам мировой истории. Речи его не представляли собою по существу ничего особенного. Голос его охрип от постоянного крика. Жестикуляция его отличалась, особенно для славянина, удивительной скромностью. Но слова его лились безудержной волной, и он говорил с всесокрушающей убедительностью».
«Поразительный ораторский успех, по своему воздействию на массы значительно превосходивший речи Гитлера или кого бы то ни было из известных ораторов».
«Наивность – что ещё можно сказать о Керенском?».
«Я ещё и поныне остался его другом… Он был хоть и не великий, но безусловно честный человек».

Ленин и Троцкий

«От первого свидания с Лениным я вынес впечатление колоссальной силы воли, не поддающейся никакому обузданию решимости и суровой непреклонности чувств. Он являлся полной противоположностью присутствовавшему при нашем разговоре в качестве чрезвычайно молчаливого слушателя Троцкому. Троцкий был насквозь человеком темперамента, индивидуалистом, артистической натурой, тщеславие которой являлось его слабой, доступной нападению стороной. Ленин был беспристрастен, почти бесчеловечен и абсолютно недоступен для какой-либо лести. Войти с ним в известный внутренний контакт можно было вообще только на пути его чрезвычайно развитого, хотя и язвительного, чувства юмора...»

«Троцкий... в качестве оппонента Ленина производил впечатление блохи перед слоном. Каждый из народных комиссаров в отдельности считал Троцкого себе равным. Ленин являлся для всех их полубогом, его слова – законом. При частых внутренних трениях, происходивших в среде партийной головки, Ленин стоял особняком, был недосягаем».

«Чичерин изобразил мне как-то нормальный ход заседания Совета Народных Комиссаров. Троцкий вносит какое-нибудь предложение. Тот или иной из комиссаров начинает оживлённо возражать, речь следует за речью, а Ленин тем временем сосредоточенно набрасывает какие-то заметки, склонившись над какой-нибудь работой, совершенно поглощающей его внимание. В заключение кто-либо из присутствующих заявляет: «Пусть Владимир Ильич решит». Ленин поднимает голову от своей работы, излагает в одной фразе свой взгляд на дело – и всем разногласиям конец».

Ленин

Локкарт цитирует эсерку Марию Спиридонову, критиковавшую на Пятом Всероссийском съезде Советов аграрную политику большевиков (Большой театр, 5 июля 1918 года).
«Сегодня здесь расходятся пути обеих коалиционных партий... Я обвиняю вас в том, что вы предаёте крестьян и эксплуатируете их для нужд вашей партии, вместо того, чтобы служить их интересам»... Буря оваций, рёв публики, перебранка.
Протиснувшемуся к рампе Троцкому криками не дают говорить. Его лицо бледно от бессильной злобы. Тщетно машет Свердлов колокольчиком, тщетно угрожает очистить зал. Тут спокойно выступает на авансцену Ленин. Проходя мимо Свердлова, он касается его плеча и заставляет поставить колокольчик на место. Держа руки у лацканов пиджака, стоит он, ухмыляясь, перед беснующейся толпой с неописуемой самоуверенностью. По его адресу раздаются иронические выкрики и свистки, а он добродушно смеётся.

Затем он поднимает руку, и шум постепенно затихает. С холодной логикой возражает он по пунктам против нападок противников. С лёгким сарказмом бичует он непоследовательность, а подчас даже двусмысленность их поведения. Снова поднимается буря выкриков с места. Свердлов снова теряет хладнокровие и хватается за колокольчик. Ленин снова поднимает руку. Его самоуверенность начинает почти раздражать. Он говорит, пренебрегая всякими жестами, лишь слегка сопровождая свои аргументы едва заметным наклонением тела вперёд, говорит так, словно перед ним находятся ученики воскресной школы. На ядовитые упрёки в рабской уступчивости перед немцами он возражает указанием на то, что противники служат своей военной пропагандой империализму союзников. Холодно, без тени чувства, он защищает Брестский договор, не оспаривает содержащихся в нём унижений, но ссылается на непреклонный закон необходимости. Трудности настоящего момента он описывает, пожалуй, даже слишком чёрными красками, хвалит мужество борцов за социализм, советует запасаться терпением и терпением, предвещает блестящую будущность, когда утомление войной приведёт на всём свете к неизбежной революции. Постепенно весь зал подпадает под неотразимое влияние этого железного человека и слушает, как заворожённый. Речь заканчивается под ураган оваций...»

«Из всех когда-либо виденных мною политических деятелей он отличался самым уравновешенным темпераментом».

Радек (Собельсон)

«Курьёзнейшая фигура. Маленький человечек с огромным черепом, выпученными глазами, гладко выбритый, в очках, с большим ртом и жёлтыми, обкуренными зубами, в которых неизменно торчала либо трубка, либо сигара... с кипой книг и большим револьвером у пояса – полупрофессор, полубандит. Он обладал поистине блестящим умом и был самым выдающимся виртуозом среди всех партийных журналистов. Его беседа так же пенилась и искрилась, как и его статьи... Стрелы его насмешки не щадили никого, даже Ленина, в особенности же русского народа... «Господи, если бы в этой борьбе за нами стоял другой народ, а не русский, мы могли бы сорвать весь мир с петель!»... Будучи поставлен под надлежащий контроль, мог быть опаснейшим из большевистских пропагандистов».

Бухарин

«...карапуз, но человек большого мужества, единственный большевик, осмеливавшийся скрещивать шпагу диалектики с самим Лениным».

Луначарский

«Этому блестящему уму и высокообразованному человеку партия обязана тем, что часть образованных классов заключила мир с советами. Он привёл в стан большевиков Горького... Главным образом, благодаря ему Москва и поныне ещё имеет свою оперу, свой балет и свой знаменитый Художественный театр».

Сталин

«Затем я ещё обменялся рукопожатием, не обращая на него внимания, с крепко слаженным, бледнолицым человеком с чёрными усами, густыми бровями и зачёсанными кверху чёрными волосами. Он ничего не говорил и казался мне недостаточно интересным, чтобы занять место в моей галерее большевистских вождей. Если бы его представили тогда партии, как преемника Ленина, то все партийцы покатились бы со смеху. Это был кавказец Джугашвили, известный ныне всему миру под именем Сталина, человека из стали».

А Октябрьскую революцию, которую многие предпочитают именовать переворотом, Локкарт, человек из другого стана, называет «величайшей из всех революций». Несмотря на то, что в Советской России он был объявлен вне закона и приговорён к смертной казни, он не считал её вражеской державой. Во время второй мировой войны, руководя департаментом пропаганды и разведки Британского МИДа, он содействовал заключению союзного договора с СССР, требовал от своего правительства усиления военной помощи Советскому Союзу и скорейшего открытия второго фронта. В мемуарах о военных годах, написанных в 1947 году, он с большой теплотой отзывается как о старой России, так и о Советском Союзе, одержавшем победу в тяжелейшей войне.