Родные пенаты

Вечером, по мобильнику раздался звонок. Звонок из Новокузнецка. В трубке голос Георгия Николаевича Африкантова. «Еду, Пётр Петрович, еду, – дня через четыре буду у вас и, как условились, сразу едем в Малую Корюковку, только бы погода дело не под¬портила». Я подтвердил прежнюю договорённость о поездке в деревню. Цель была одна – навестить могилы предков и исследовать старые глинища. В телефоне запикало, ко¬нец связи. Телефонную трубку не опускаю, в пальцах небольшая дрожь, зво¬нил из Сибири дальний родственник, с которым я никогда не виделся и даже не знал о его существовании, просто нашли друг друга по интернету.

 Нас отделяют шесть поколений, а на те ж, вот... едет, за четыре тысячи километров…. Что это?.. прихоть, любознательность, отдание долга? Что го¬нит человека в места, где когда-то жил его прадед и прапрадед, откуда его дедушку в Сибирь вывезли при Столыпине мальчишкой? Да вряд ли и он даст на это толковый ответ, потому как этого объяснить невозможно, а слов «потянуло», «захотелось» недостаточно. Здесь что-то большее. А что? Глина она есть и в Сибири и потом, вряд ли она такая уж особенная, что за ней надо ехать на Волгу. Ну, лепили его предки из глины здесь игрушку и что с того?

Ухоженный «Пазик», отрулив на Сенном от стоянки, шустро бежит по городу. Георгий жадно впился глазами в городской ландшафт. «Елшанка»– говорю я, кивая на окно. Георгий читал мои рассказы о предках-игрушечни¬ках и теперь, видимо пытается определить, а где же здесь в девичестве жила его прапрабабушка игрушечница Ефимия Борисовна. Нет, этого уже никто и никогда не узнает. А вот и речка «Елшанка», по которой и была названа, сегодня слив¬шаяся с городом, деревенька, но сохранившая за собой название. Низкие скользкие берега речушки, густо поросшие острой осокой, не дают разбе¬жаться ветерку, чтоб превратить жидкую рябь в волну. Да и где разбегаться, от берега до берега – воробьиный скок. Нас тряхнуло. Автобус резво переско¬чил через бетонный мостик и, натужено загудев, потянул на подъём.

Слева, у самой речки в карьере работает экскаватор. Он то и дело под¬нимает ковш и сваливает в кузов «КамАЗа» чёрные комья. «Глину копает,– поясняю я. – Верхний слой в карьере глина коричневая, а под ней голубая. В сыром состоянии вот такая, чёрная, маслянистая».
– Может быть, Фимин отец здесь тоже глину копал,– спросил Георгий.
– Трудно сказать.– Я пожал плечами. – Может быть, может быть…. К со¬жалению это история от нас утаила.

Я искоса смотрю на Георгия, пытаясь уловить в его поведении, фигуре наше Крюковское, Африкантовское: прямые плечи, строгий, открытый взгляд, это наше. Мы с ним почти ровесники. Мне шестьдесят, он на четыре года моложе.
– У вас здесь нет сопок, – проговорил сибиряк,– по сравнению с нашей местностью, можно сказать равнина изрезанная оврагами, ваши горы – это просто невысокие холмы.
– Да, гор здесь, как таковых, нет. – Я согласно кивнул.
– А это что за село?
– «Каменка».
– Это куда, по рассказу, Илларион с отцом намеревались в непогодь доб¬раться…
– Она самая. – Я улыбнулся. – Запомнил.

Справа и слева по берегам, то - ли оврага, то - ли пересохшей речушки, от¬вернувшись от большой дороги, вразброс, стоят домики. Это Каменка. Сверху, с горы, домики кажутся намного меньше, чем есть на самом деле. Всем своим видом они как бы говорят: «А нам дела нет до тех, кто на шоссе моторами гудит…».

А моторы здесь действительно гудят. Длинный затяжной подъём отни¬мает у грузовиков последние силы. Они пыхтят, чадят, кашляют, всхлипы¬вают и переругиваются на своём бензиновом языке. Но, вот подъём преодолён. Слева, вереницей, поблёскивая крышами, идут на обгон легковушки. Они суетятся, торопятся, выглядывают друг из-за друга, боясь сшибиться лбами со встречными машинами, затем осмелев, выскакивают на встречку и скрываются из глаз.

Справа запестрела домами Полчаниновка. Когда-то Петровский тракт проходил по селу, теперь же, с прокладкой асфальтовой дороги, село осталось в стороне, большак прошёл за огородами. Преодолев полча¬ниновский изволок «Пазик», ныряя в асфальтовые набоины, остав¬ленные большегрузами, чуть ли не кубарем катится в низину и, пробежав ки¬лометра два, сходу сворачивает влево и, фыркая в неглубоких лужах шинами, нето¬ропливо катит по асфальтовому отростку. Вот он с упрямством, достойным похвалы, взобрался на первый отлогий пригорок и, перевалив через него, подпрыгивая на гудроновых наплывах, спускается к водотёку. Здесь у железобетонной трубы большого диаметра, пропускающей через себя  воду, а сверху автомобили я попросил водителя остановиться. Девушка-кондуктор, удивлённо посмотрела на приготовившихся к вы¬ходу двух немолодых людей, произнесла: «Дядечки! Вам действительно здесь выходить… вы не перепутали?.. Здесь никто никогда не выходит».

– Здесь, здесь, дочка, – ответил я.– Это место вряд ли с чем спутаешь.
– Мы на кладбище, – добавил Георгий.
– А-а-а-а…
 – Только, когда будете делать вечерний рейс, не забудьте нас назад забрать. Мы здесь на дороге голосовать будем.
– Возьмём, чего уж там…– буркнул до этого молчавший водитель.

Мы сошли. «Пазик», выпустил кольцо сизеватого дыма и, пошевелив вы¬хлопной трубой, как шевелит в зубах козьей ножкой заядлый курильщик, и два раза чихнув карбюратором, отъехал.
 В низине, куда мы съехали, царит покой и умиротворение. Природа, измученная летней жарой, отдыхает. Желтоватая прозрачная зыбь струится сверху, достигает земли и растекается по ней, ударяясь волнами в косогоры и закручиваясь в крутобоких овражках, устремляется по низине к Большой Фёдоровке. Высоко в небе, не смотря на тепло, уже зарождается предзимняя прохлада. Родные места. Ни с чем их не спутать. Ни с чем не сравнить.

Велика ты тяга Родины! Ох, велика! Несносна боль, которую ты причиня¬ешь и не преодолеть искушения, чтобы повидать тебя снова и снова. Видно, родившаяся здесь душа, незримо пребывает и в тебе и в этих местах сразу. Такое видно у неё свойство – быть и там и тут одновременно. И разрывается она на части, потому как несказанно велика сила тяготения невесомого и невидимого, превышающего в тысячи раз любое дру¬гое, даже если это касается тяготения галактик в межзвёздных пространст¬вах. Потому, как то тяготение мертво и только подчиняясь воле Творца, имеет силу удерживать в невесомости небесные светила. Другое дело – чело¬век с его внутренним космосом, космосом чувственным, сердцебиенным, умным и нравственным.

Вглядись в себя человек! Зачем ты стремишься к звёздам!? Эти звёзды только украшение миру, обратись к своим внутренним мирам и созвездиям, созвездиям любви, понимания, чувствования, сострада¬ния, где есть свой собственный «Млечный путь», путь долга и милосердия, это крестный путь. Вглядись в себя человек, и ты увидишь, что ты не знаешь себя и что ас¬трономию ты изучил лучше, чем собственную душу и собственное сердце. Всмотрись в эти сверкающие звёзды в себе. И если небесные светила только указывают путь в ночи на местности, то твои духовные звёзды, простираю¬щиеся на твоём изумительно прекрасном внутреннем небосклоне, указывают тебе иной путь, путь к твоему спасению и унаследованию вечности. Разные звёзды внутри тебя и на небе и разные их миры, различен их путь и простирание, но есть только одно место, где они пересекаются, соприкоснувшись друг с другом – это место, где ты родился и ты воистину счастлив, если живёшь всю жизнь в этом божьем месте.

– А места здесь красивые! – вывел меня из задумчивости Георгий.
– Да-да,– поспешно сказал я, понимая, что нечаянно, как воздушный ша¬рик оторвался от ниточки и воспарил в мечтаниях между небом и землёй. Только Георгий этого не заметил, он вынул фотоаппарат и приготовился фо¬тографировать. – Оставь. – Сказал я ему. – Сейчас поднимемся вон к той опушке леса, оттуда все эти места будут как на ладони. – Я кивнул на видневшиеся в полукилометре на горке деревья. Лес полукругом опоясывал низину, в которой мы находились, копируя холмистую поверхность земли, одним концом уходя за Полчаниновку, а другим, словно подняв на опушке от любопытства вихрастую голову, рассматривал нас и, недоумевал, кому и зачем надо в этот предзимний месяц, когда погода за день меняется несколько раз, тащится по стерне сжатого поля неизвестно куда.

Однако, норов ноября не слишком заметен: вовсю светит солнце, по небу бегут двухэтажные дымчатые облака, над нами высокое янтарное пространство и только в самой вышине просвечивается сапфировое дно огромной перевёрнутой чаши. Так бы и не уходил никуда отсюда, так бы и смотрел в остывающую после летнего зноя небесную высь, так бы и напитывал впрок глаза даровым богатством мерцанья изумительных тонких переливов далёких ирисовых сфер, когда в синем-синем нежно проявляется нежно-голубое, а в голубом уже зарождаются тёплые тона, чтобы там у горизонта разразиться буйством шалфейных красок. Чудно, странно и невыразимо.

– А как это место называется? – спросил Георгий, щурясь от щекочущих глаза лучей.
– Фёдоровские называют это место «Кореной». Название означает, что из всего лесного массива, что идёт по возвышенности, эта часть леса перво¬родная, или коренная, отсюда и «Корена».
– А Малокрюковские, как это место называли?
– Это Мурский лес, а местечко это у нас называлось «Ямы». Смотрите – лес находится в трёх больших ни¬зинах, отсюда и «Ямы». Вот та опушка леса, на взгорке, к которой мы пойдём, это и есть первая яма.

Минут через двадцать мы уже стояли у высоких, коренастых деревьев.
– Это что за деревья? – спросил Георгий, – у нас в Сибири таких нет.
– Это дуб. У нас тут леса сплошь дубовые.
– Ах, вот он какой «патриарх лесов!», – удивился сибиряк. – У нас больше сосна, ель, берёза, а дуба нет совсем. Мы вошли под кроны дубняка. Полуоблетевшие кроны деревьев легко пропускали ажурные солнечные лучи и средь дубов, где летом всегда сумрачно, сейчас струилась, обтекая нас и деревья простроченная серебром и золотом бирюза. Лёгкий ветерок, спустившись под кроны, озорно кружит между корёжистыми стволами-великанами, чуть шурша зеленоватым с дымчатой опушкой мхом, что покрывает изрезанную глубокими складками дубовую кору. Мох искрит холодным ноябрьским светом и розовые, жёлтые, оранжевые и зелёные огоньки вспыхивают тут и там, перебегая со ствола на ствол, взбегая по ним чуть ли не до средины. Земля, прикрытая опавшей медовой листвой, мягко пружинит под ногами, подошвы хрумкают нападавшими желудями.

Георгий набирает желудей, чтобы посадить их у себя на даче,  под Новокуз¬нецком. Мы выходим на открытое место. Внизу, откуда мы только пришли, белёсо поблёскивает асфальт, убегая средь бурьяна и пашен к видневшейся, километра за четыре, деревне.

«Большая Фёдоровка, – поясняю я, – мальчишкой в школу туда бегал», а за ней, вон у самого горизонта, где столб дыма поднимается к небу, Глятковка. В Фёдоровку на обратном пути заедем, в обратную в автобус сядем.
– А в Фёдоровке игрушки не лепили? – спросил Георгий.
– Игрушки не лепили, хотя глина у них для этого дела есть. Глину копают, чтоб сараи мазать. Игрушки в Фёдоровке не приви¬лись, не нашлось своего игрушечника Иллариона.
– Насчёт Иллариона вы пошутили?– Спросил с любопытством сибиряк.
– Нисколько. – Я пожал недоумённо плечами. – Какое дело не возьми, оно на Илларионах держится, людях смекалистых, с изюминкой. Роль личности в истории деревни всегда ¬значительнее, чем в истории города. В деревне все на виду, потому и лич¬ность прозрачнее и доступнее.

 «А вот и наша Малая Крюковка», – сказал я, как только мы, обогнув дубняк первой ямы, вышли на противоположную его западную сторону. Георгий оста¬новился, его вопрошающий взгляд требовал пояснения.
– Да-да, это всё и есть деревня, всё, что ты перед собой видишь. Захотел увидеть предков – вот они. Они здесь во всём и в этом дубняке, что покачи¬вает ветками-лапами за нашей спиной и в том лесу, что прямо перед нами на гори¬зонте. Его название – «Малокрюковский», деревенские называли его просто «Наш лес» или «Свой», так что в нём, и, особенно в этом «Ущельном овраге», кото¬рый начинается у наших ног и даже в том, далёком синеватом лесном мас¬сиве, что виднеется на горизонте, левее «Нашего леса», всё это – предки.

Дальний лес назы¬вается «Зипунный». Он тоже Крюковка, хотя я в нём никогда в жизни и не был, но, просыпаясь изо дня в день, я видел этот таинственный, и казалось мне сумрачный лесной массив перед глазами. Этот лес наполнял моё детское сознание сказочными существами, пленял воображение, да и само название «Зипунный» связывалось в сознании с чем-то большим и мохнатым, типа тулупа. Именно в таких лесах одетых синей поволокой и туманной зыбью, думал я, и живут «Бабы Яги», «Ко¬щеи Бессмертные» и «Кикиморы». Моё детское сознание этих персонажей не поселяло в «Наш лес». Разве могут эти злыдни селиться в «Нашем лесу», если мы знаем там каждый кустик. Если в нём и селятся сказочные герои, то непременно добрые, которые и едут выручать Алёнушек именно в «Зипун¬ный лес». Вот такие рождались в детских головах фантазии и их тоже не от¬делить от нашей деревни.

 Да – да, деревня, которая была и которой нет, деревня, ко¬торая не просто кормила себя и кормила государство хлебом со своих нив, но делала гораздо большее, ибо не хлебом единым жив человек, а жив он и кра¬сивыми песнями и плясками, красивыми сбруями на лошадях, которые выде¬лывали местные шорники, красив человек и с любовью сшитыми рубахами и платьями, потому, как прежде чем перейти тому или другому узору на платье, он рождается в душе селянки и жив он красивыми и радостными детьми, что играют на лужайке в собственные глиняные изукрашенные свистульки с за¬тейливыми головками коняшек, коровок и прочей живности, вылепленных из местной глины; жив он тем, что вырастут потом из этих ребятишек, играющих в добрые игрушки, честные, умные, добрые, отзывчивые и мужественные люди, впитав всю соль своего народа, и не будет им равных в подлунном мире живостью ума и добротой сердца. Деревня, Георгий, это не просто населённый пункт и не просто дома окружён¬ные садами и огородами, деревня это свой мир, свой дух и единое сердце на всех.

Мы идём с родственником по краю Ущельного оврага. Ноябрь – а такое высокое безмятежное небо, в самой деревне, оно кажется ещё выше, чем там в «Ямах», ноябрь – а такой золотом и карминовой нитью ровной строчкой простроченный гори¬зонт, ноябрь – а такой слепящий диск не по-осеннему желтоватого гривастого солнца. Солнечный диск катится впереди нас по мокрой дороге, перескакивая из лужи в лужу. Солнечное отражение смот¬рит на нас, как бы вглядываясь и пытаясь узнать: «Кто вы? – спрашивает оно, – откуда и зачем?.. с какой такой надобностью?.. Я вас не знаю…

Мы безответно идём по хлюпающей и чавкающей дороге. У каждого свои думы. Я думаю о своей судьбе и судьбе своих предков, думаю, о том времени, когда нашу де¬ревушку записали в неперспективные и их, с десяток вокруг, разом, как языком ко¬рова слизала. К этим мыслям приходят уже новые, сегодняшние, когда в не¬перспективные записывают уже многолюдные посёлки и даже города. Что ж это за наваждение такое? В Европе к каждому хутору из трёх домов асфальт тянут, мосты строят, а у нас... Разве в моей деревне жили не трудолюбивые люди? Не моим - ли родом, не терпеньем - ли и трудом моих предков прирастала Сибирь! Не лучшие - ли труженики туда выехали! Ленивый выкорчевывать тайгу и разрабатывать поля не поедет. Перестали в деревне делать глиняную игрушку – кому от этого прибыток? Не стало Малой Крюковки, кому от этого польза?..

Мы не заметили, как дошли до речки, куда впадает Ущельный овраг. А точнее в этом месте, где сливаются вместе Ущельный и Вершинный овраги, и начинается речка «Крюковка». Как раз над этим местом, на западной стороне глубокого оврага и стоял дом игрушечника Иллариона, а значит и мой дом. Спускаемся, минуем слабый, топкий водотёк Вершинного оврага. Водотёк Ущельного гремучий и живой. Вода скользит и перекатывается через разноцветные камушки, играя всеми цветами радуги составляя придонный гиацинтовый букет. Не эти - ли зеленоватые, синеватые и желтобрюхие го¬лыши брали Илларион и Андриян для подкрашивания глиняных изделий? Ра¬зумеется, здесь и брали, растирали их в порошок, смешивали с молоком и вот тебе готовая краска. Поднимаемся и бродим по Илларионову поместью. Вот яблоня кислушка, а рядом дуля. Их, наверное, сажал ещё мой прадед. Отец мой говорил, что их тоже помнил с детства.

Мой дом с вишнёвыми кустами,
Кирпичный выползень трубы,
Над деревенскими садами
Видны небесные сады…

Продекламировал я вспомнившееся четверостишие.
– Что, с ходу сочинили,– заинтересовался родственник.
– Нет, это так, из ранних. С детства стихами да рисованием баловался.
– Почему баловался?
– Это расхожее деревенское выражение. Если кто не хозяйством занимается, а что-то там ещё делает, не свойственное деревенским занятиям, то значит он балуется,.. психология такая. У меня мама и сейчас мою писанину за что-то серьёзное не считает, по её мнению – я балуюсь.

– Что, до первого заработка на этой ниве?
– О заработке и славе я сейчас не думаю, раньше думал, теперь ушло, просто мысли хочется выразить. Не хочется с собой, наработанное душой, в могилу уносить, отсюда и потребность. Когда человек пишет для того чтоб заработать – это одно, а когда вот так, как я – это другое. Я себя, Георгий, и писателем не считаю, потому, что это всё так, как человек взял бы да откровенное письмо другу написал, он, что после этого тоже должен себя писателем называть?.. Пропагандист я, глиняную игрушку пропагандирую. Другие после меня придут, лучше слепят, лучше напишут. Моя сейчас задача – проблему обозначить, рубеж, и на этом рубеже стоять до подхода главных сил.

– И что это за главные силы, если не секрет?
– Богатыри святорусские, Георгий, богатыри!
– Из былин что ли?
– И из былин, и из сказок, и ещё из чего-то. Из той реальности, которая недоступна рационалистическому миропониманию.
– А как же революционное самосознание масс?
– Это клише устарело, но им ещё пользуются разного рода политики, оно ещё в обиходе.

Мой спутник хмыкнул, погладил усы и промолчал.

Дубовые сваи – единственное, что осталось от дома. Они хоть изрядно подгнили, но ещё стоят как часовые на месте былого строения, охраняя вечность. А веч¬ность она вокруг нас: она в летающих в сквозящем воздухе мельхиоровых паутинках, которые едва заметно садятся на тебя, нежно щекочя лицо и шею; она в жёлтой с оранжевым махровым окоемом солнечной тарелке, которая катится по перламутровому небосводу к Нашему лесу, освещая пространство разноцветными ноябрьскими короткими лучиками, которые, как дети гоняются друг за другом над нашими головами, она в гремучем многоголосом воз¬духе, натянутом между небом и землёй, как натягиваются струны у чуткого музыкального инструмента. Это воздушные струны трогает человеческий голос и вот уже стройный хор звуков музыкального сопровождения колы¬шется в небесном пространстве, сплетаясь в удивительные аккорды бытия… Грандиозно, несказанно и вечно.

– Интересно, человеческое призвание может упразднится, или нет? – вдруг спрашивает Георгий, выводя меня из мимолётной оцепенелости.
– Как это?
– А просто. Был даден роду какой-то талант и вдруг его не стало, пере¬велся, истоньшал на нет, а?
Такого вопроса я не ожидал. Ум в голове лениво ворочается, пребывая в блаженстве от воздействия несказанно родного. Ему не хочется анализировать, думать, делать выводы. Наконец он выходит из состояния меланхолии и начинает работать.

– Что можно сказать… – Начинаю я замедленно воспроизводить звуки, которые разбегаются и не хотят становиться словами.– Думаю, что самыми показательными будут разработки отечественных учёных. Я не помню, в каких это было годах, но при совет¬ской власти было, это точно. Решили расширить один народный промысел, но не в том селе, где этот промысел бытовал, а за тысячу вёрст от него, там, где природ¬ные условия позволяли, и молодёжи было достаточно. Организовали цех, прислали мастеров с коренного производства и стали учить. Только ничего из этого путного не вышло. Учёные быстро смекнули, что построить цех, хоть и пер¬воклассный, мало, нужно чтоб у населения был к этому талант. Тогда они пошли другим путём – вы¬яснили, в какое место выезжали при Столыпине жители села, где был развит промысел, наподобие наших переселенцев, организовали производство и дело пошло. Хотя никто из этого села даже близко ремеслом своих предков не занимался. Вот так оно бывает… Тому, кому этот талант дан, ты ему только покажи. Он одним глазком увидит и сделает. Так что талант не исчезает, условия, меняются, при которых талант возрастает или в других условиях он находится под спудом. Ему ведь то же, как и растению, благоприятные условия нужны.

– А условия…. Ведь это сложно. В прежний исторический период не прыгнешь…– Георгий саркастически улыбнулся. Было видно, что его тоже мучили многие вопросы жизнеустройства.
– Думаю, что в наше время много и от моды зависит. Завтра будет мода в глиняные игрушки играть, вот тебе и условия, – заметил я.
– Мода – это хорошо, только больно уж они кратковременны эти моды.
– Я уверен, что придёт время, когда учёные придут к мнению, что глиняные или деревянные игрушки не только самые для детей безопасные, но и безвредные для их психики и способствуют физическому здоровью, потому как глина и дерево положительно активны. Это обязательно будет. Оно уже и сейчас так понимается, но каждому делу нужен толчок. А вот, когда этот толчок произойдёт, мы не знаем.

– Да, этого знать не дано. А вот, что дано, то знать должны обязательно.
– Что ты, Георгий, имеешь в виду? Проясни.
– Хотя бы, кто такие были игрушечники? То есть, чем они отличались от других жителей деревни? Вот ты говорил о том, что игрушку должен делать человек без вредных привычек. Я с этим полностью согласен, потому что злой нрав, привязанности обязательно перейдут на игрушку, а затем и на ребёнка. С этим нельзя не согласиться. А в роду это как прослеживается? Знаю, что ты человек без вредных привычек, а вот как дальше? Дед Андриян тоже не имел вредных привычек?

– Нет, не имел, как не имел их и его отец. А я бы не на Африкантовском древе хотел остановится, а на роде Ивлиевых. И вот почему? Мать моя – игрушечница, а она ведь по крови не Африкантова. В таком случае, можно сказать – опылилась будучи в снохах, но это, сами понимаете, не ответ. Тут всё гораздо глубже. Так вот, если проследить её родовое древо, то на нём тоже не было гнилых ветвей. Оснаватель фамилии Ивлий Афанасьевич (умер в 1867г.) о нём мы, как и об Африканте, мало чего знаем. А вот имя –Ананий Ивлиевич (умер в 1899 г.), в родстве более известно. Пользовался у сельчан почётом и уважением.  Особенно на слуху имя Кузьмы Ананьевича. Человек был до того трудолюбивый, что в светлое время суток его в деревне никто никогда не видел. А его сын Андрей Кузьмич, даже умер в борозде. Нет, эти люди чёрных слов не знали, работу знали, а чёрных слов – нет.

Теперь посуди сам, какой родовой фундамент у моей матушки!? К моему дедушке, её отцу, Ивлиеву Ивану Андреевичу люди за советом из других деревень приходили. Тишайший был человек. Примечателен, Георгий, тот факт, что во время революции Андриян Илларионович, Иван Андреевич и их сосед Пахомов Пётр Васильевич единственные, кто не пошёл грабить поместье барина Теофила Вайдемана, что вызвало среди односельчан насмешки. Они пошли в имение, но гораздо позже, чтобы взять разбросанные книги, которые были никому не нужны и просто бы пропали.

После сказанного хотелось поразмышлять.
– Что ты, Петрович, рассказал, это уже совсем неигрушечный фундамент, и не для игрушки одной предназначен, – со всей серьёзностью сказал Георгий. – Это всей России фундамент. Сколько таких Ивановых, Ивлиевых по всей стране. Сколько их, таких Андреев Кузьмичей умерло в бороздах, – и Гергий, как мне показалось, с горечью, сплюнул.
Дальше шли молча.

Самое малоизменчивое место любого селения – кладбище. Вот и это деревенское, приютившееся у Нашего леса с местным названием «Тарны» обдало нас какой-то забытой патриархальностью. На крестах и памятниках знакомые фамилии: Ивлиевы, Африкантовы, Ефремовы, Смысловы, Пахомовы, Егоровы, Сергеевы, Харьковы. Представители каждого деревенского рода навечно прописаны в этом уютном и тихом месте. Георгий остановился около единственного на кладбище мраморного памятника, вслух прочитал:

Он добрый был, любил Россию,
Косил луга, которые вокруг,
Ещё любил и холил ниву
И был прекрасный муж, отец и друг…

Это военное ведомство отцу поставило, – сказал я, – не смотрится оно здесь среди будылей. Здесь одному дубовому кресту место.
– А стихи, конечно…– и Георгий посмотрел на меня выразительно.
– Стихи эти можно написать на каждом здесь уцелевшем кресте. Это было у усопших основное в жизни занятие, – сказал я.

Ниже кладбища, метров за сто, глиняный карьер. Трава по пояс. «Это поле от деревни до кладбища называется «Тарновский столб»,– поясняю.– Вряд ли кому теперь нужно это название…»
– Что так?– спросил Георгий.
– Тот, кто это поле приобрёл, тому без надобности, своё название придумает. Это поле и на той стороне речки поле, чуть наискосок, «Сто гектар» называлось, были лучшие поля нашей бригады.

Георгий шагнул в борозду оставленную плугом «Кировца».
– У нас в Сибири земли рыжие, глинистые, а здесь чёрные. Вон, борозда почти по колено, а земля всё чёрная, в Сибири не так.
– Это, дорогой, и есть чернозём. Воткни сухую палку, да полей, она милая и листочки распустит. На этом поле в кукурузе лошади терялись.
Георгий покачал головой. Он не мог понять, почему его прадед поехал с такой земли в Сибирь, что его туда погнало?, где и погода суровее и земли плоше…. Сегодняшнему поколению этот порыв почти непонятен.

 Пока мы на этот предмет рассуждали, дошли до глинника. Я был обескуражен – куда девались глинные ямы с многочисленными подкопами и горками выброшенной породы. Всё стало неузнаваемо. Земля и время загладили былые шрамы и, если бы я не знал, что здесь всё это было, то ни за что бы ни поверил, место было сглажено дождями и ветрами. На месте глинища, покачиваясь от налетавшего ветерка, стоял высокий прошлогодний рыжий бурьян. Я посмотрел на ненужный детский совок, которым я намеревался набирать глину. Здесь нужен был не совок, а острая штыковая лопата, чтобы добраться до относительно чистого слоя. Помощь пришла совершенно неожиданно, выручил житель подземного царства – господин крот. Чуть пониже, по склону он столько оставил куч чистой отборной глины, что мы без труда наполнили ей свои мешочки.

Конечно же, я не удержался от искушения опробовать глину на месте. Тут же, взяв немного глины, перемял её с водой, получил кусок отменного лепного теста. О-о-о! Это была чудесная лепная глина. Она легко деформировалась в пальцах, была эластичной, мягкой и лёгкой. Эту её последнюю особенность – лёгкость, отметил и Георгий: «Я тебе как печник скажу – у нас я таких лёгких глин не встречал. Отвезу Ксюше, она лепит, пусть сравнит».

Солнце клонилось к закату. Ноябрьский день угасал, надо было поторапливаться. На выгоне за деревней хотелось набрать ещё светло-коричневой глины. Удастся ли её там набрать и вдруг я поймал себя на мысли, что втайне рассчитываю на крота и даже подумал: «Выручит опять крот, то это не простое везение, таких совпадений не бывает». И что же вы думаете – опять выручил, подземный бродяга. Правда, из многих кротовых куч нам попалась только одна с чистой глиной. По всей видимости, в этом месте животное устроило себе продуктовое хранилище. Такие хранилища они закладывают гораздо глубже, чем роют ходовые норы, вот, роя подземную кладовую, и добрался землекоп до материкового пласта глины.

 В деревне мы наскоро пообедали на большом круглом кузнечном камне, что служил для ошиновки деревянных тележных колёс.
– Как вижу у вас и кузнец свой в деревне был,.. – не спросил, а просто сказал Георгий.
– А как же,– ответил я, – не просто кузнец, а непревзойдённый коваль, дядя Митя Сергеев, за двадцать вёрст к нему лошадей ковать водили.
– Где ж он такой грамоте обучился?

– В армии службу проходил в конном полку, там этим занимался. Дом его тут же стоял. Вот около этих кустов сирени. А потом кузню новую выстроили, около пруда. Я эту, вот здесь, кузницу едва помню, а в ту частенько бегали посмотреть, как железо плющится и искры сыпят из-под кувалды. Царствие ему небесное, нет его уже на этом свете. А за его домом, двухэтажный дом твоего прадеда Николая Илларионовича стоял. Он волостным старшиной был. Отсюда и в Сибирь подался.

Изменчивая ты осень ноябрьская... ох, изменчивая. Только, простившись с деревней, перешли через речку, и пошли по краю Ущельного оврага в сторону шоссе, как налетел, откуда ни возьмись ветер, закружил над головой листву, понёс её, пряча по распахам и чернильным со стальным глянцем отвалов, бороздам; сразу стало темнеть и, неожиданно появившаяся из-за Своего леса кургузая, непричесанная туча накрыла нас крупным крепким едучим ливнем. В спину барабанило так, будто хотело через намокшую куртку выдубить кожу. Косотелые испуганные облака, как стайка ворон, гонимые ветром убегали от тучи куда-то вбок к Фёдоровке, деревья наклонились, скрепя и всхлипывая.

– Откуда что взялось, – проговорил Григорий, отжимая внизу штанины, когда короткий, но жёсткий ливень закончился.
«Даже местность не хочет расставаться с коренными её жителями, оплакала, как оплакивает нерадивых своих детей мать, провожая в неведомый путь.– Подумал я. – За непослушание вначале настучала по спине маленькими материнскими кулачками, да села средь лугов и полей и безутешно заплакала, роняя на распаханную землю струйки пресных обильных слёз».
Мы спустились от «Первой ямы» к шоссе и только ступили на асфальтовую твердь, как нас накрыла, сползшая с горы темнота. Мы едва различали друг друга в пенистом фиолетовом сумраке. Ветер усилился, в отдалении по шоссе скользили огоньки идущих машин.

 Вскоре подошёл со стороны Полчаниновки «Пазик». Мы с удовольствием спрятались от ветра за его обшивкой, устроившись на одним из сидений. Через несколько минут впереди расплывчато замаячили огоньки Фёдоровских улиц, затем показались дома. Редкие на столбах электрические фонари, раскачиваясь, смазывали правильную картину уличного порядка. Более того, они, раскачивающимися жёлтыми пятнами безжизненного света, раскачивали и дорогу. Неуютно, зыбко, печально, зябко. За окном ни души.

– Это и есть Фёдоровка?..– спросил Георгий.
– Да… Точнее – это «Серафимовка»,– заметил я. Если наша деревня делилась на три части: «Загорную», «Улицу» и «Вылётовку», разделённые овражками, напоминая внешними очертаниями сапог. А здесь не так. Если взглянуть на Фёдоровку сверху, то мы увидим гусиный клин, одна из сторон которого и есть «Серафимовка», а другая – «Грачи». Передним же углом его можно назвать «Бутырки». Я в Большой Фёдоровке учился, а в «Серафимовке» жил на квартире. Вообще, село расположено по речке «Большой Колышлей». Здесь река берёт своё начало, рождаясь из двух рукавов, по берегам которых и стоят улицы и переулки, отсюда и клин гусиный, или просто летящая птица. Насколько уцелела эта птица сейчас – не знаю. «Серафимовка цела, а вот «Грачи» или «Бутырки», неизвестно.

– А почему такие названия – «Бутырки», «Серафимовка»?
– В Большой Фёдоровке не один барин был, а сразу несколько. У каждого свои крестьяне. Одним из них был статский советник Бутягин (Бутыгин) Евграф Степанович. Он В 1858 году имел 500 крестьянских душ, богатей. Видимо, слово, означающее фамилию, трансформировалось в «Бутырки». А «Серафимовка» по барыне Серафиме названа. Её отец Василий Протопопов в 1850 году имение своё между детьми Дмитрием, Юлией и Серафимой разделил. Серафиме достались крестьяне в Большой Фёдоровке по этой улице. Отсюда и «Серафимовка». Вот так оно и складывалось.


Я всматриваюсь в окно, в качающихся разводах мутного фонарного света промелькнул дом Шухровых, затем дом Барсуковых, Маркеловых. Около магазина тускло светит фонарь, изливая в липкую и холодную темноту желтушный с фиолетовыми разводами свет. Его ершистые, встрёпанные лучи, точно осенние мухи, вяло разлетаются в разные стороны и, отлетев сажени две-три, тут же пристают крыльями к липкой тёмной вечерней занавеси. Неряшливая темнота тут же высасывает из них последние силы и сбрасывает на землю, усеивая холодным тлетворным мерцанием опавших крыл иссохшие травы. Тоскливо, неуютно, томно.
Достаточно быстрая посадка в автобус и снова в путь. На обратном пути мы уже видим редко освещённые дома другой стороны улицы. Я толкнул Георгия локтем и кивнул за окно:
– Вот дом, где я жил на квартире. В нём и сейчас живёт моя тётка, Мария Ивановна. А Братка, так мы её мужа звали, его уже нет. Помните, я показывал его фотографию, в форменке. Он нашёл на месте сломанного нашего дома в Малой Крюковке глиняные свистульки, с формочками. Баню строил, на каменку понадобились камни- песчаники, они жар хорошо держат. Эти камни в деревне в фундаменты закладывают. Так стал он из фундамента, оставшегося от родительского дома, эти камни выбирать, а игрушки и вывалились. Только в то время никто этому никакого значения не придал, потом вспомнилось.

– Ты это уже рассказывал…
– Правда?!
– А что ж ты не напомнил?
– Зачем? Человеку приятно вспомнить прошлое… Пусть вспомнит. Ты скажи, отчего он умер этот родственник?
– Поперхнулся…. А, в общем-то, и зелёный змий виноват тоже. А был душа-человек, таких людей мало.
– И чего её стали так пить? – сердито проговорил Георгий. – Безысходность что ли заставляет?

– Думаю, что русский человек пьёт не от безысходности и беспросветности, как эта деревенская тьма за окном, не от тяжёлых и невыносимых условий быта и обстоятельств – ему к этому не привыкать. У нашего мужичка жизнь никогда не была радостной и сладкой. Прикладывается же сейчас он к рюмке потому, что, положенный в его душу Творцом идеал, отуманился и уже у многих не имеет такого ясного и чёткого очертания, какой имел в стародавние времена. Насильственное обезбоживание тоже нельзя сбрасывать со счетов. Поэтому и мечется его душа в поисках утрачиваемого смысла существования. Озарит на какое-то время – и снова нет. Вот и получается: ещё не до конца истёрто в душе предначертание, а, в то же время, идёт явное нашествие сил супротивных, целей лживых и маяков ложных. Женщин ещё материнство как-то держит и то с жизненных рельс сходят, а про мужиков и говорить нечего. Без Бога в душе, русский человек уже и не русский вовсе, а так – перекати поле, посмешище миру, шарж на святое.

– Эк, вы как! Так уж и сразу?.. «Посмешище миру, шарж на святое».
– По-другому, Георгий, не выходит.
– А я, ещё думаю,– дополнил Георгий, – торгашеская радость не по нему, задачи по плечу нет. Была бы задача, цель, хоть и не глобального масштаба, тогда другое дело. Нет такой задачи, нет цели… отсюда и пьянка.
– Цели они разные, Георгий… Вот сейчас росийские политики хотят такую цель для русского народа обозначить и подсовывают ему разный суррогат. Только зря стараются. Цель для нашего народа со времён крещения Руси определена. Это великая ноша, которую бросить – значит погибнуть и нести тоже невмоготу. А ведь несём. Велика ноша. Кости от напряжения от мяса отделяются, сухожилия звенят и лопаются, кровь на лбу вместо пота выступает, виски словно обручем сдавливает, но другого пути нет. Некому эту ношу нести, нет такой страны, нет такого народа под луною, кто бы мог вынести эту тягу...

Мы замолчали, думая каждый о своём. Я стал думать о том, что нет, и не может быть в душе у народа-богоносца выше цели, как донести творца в сердце до конца собственной жизни, набивая шишки об углы житейских и эпохальных проблем; Георгий же, по-видимому, примеривает на народ свой кафтан в виде спасительной идеи. В любом случае – оба молчим и думаем. Размышляя, первое, что приходит на ум, это жажда понять, что такое патриотизм и его место в жизни нашего человека.  Русский человек не может сбросить с себя тягу обозначенную свыше. Нет, не может. Это значит воспротивиться воле Творца. И сто раз прав великий поэт А.С. Пушкин  написав:

«Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам».

Эти слова поэт не из воздуха взял. Описанные чувства в нас не сами по себе появились,  они даже и не воспитались, они в нас заложены Творцом. Заметьте, поэтом сказано про любовь к родному пепелищу. Стоит понимать эти слова, как  любовь к Родине, Земле, Малой Родине или к деревушке, где человек родился и этой деревушки уже нет, как в очерке. Однако память о ней осталась, она живёт в человеке и будет жить в нём до конца его дней. Это то, что не забывается.  Если она в человеке живёт, значит, эта субстанция живая.
 Или любовь к отеческим гробам. Это всё о том же, только с более высокой планкой понимания, если брать за первооснову то, что умершие не уходят
из жизни окончательно. Отсюда следует, что патриотизм – это субстанция умная, живая, а не мешок на голову надетый пропагандистами разного толка. Патриотизм  подразумевает осмысление каждого своего шага. Любовь  к Родине должна быть умная и самозабвенная, без криков, без разрывания на груди рубахи, она может быть со слезами умиления и восторга. Патриотизм – это нимб над головами русских людей.  Он не для грязных лап националистов.

 Любой, национализм курочит души людей. А проявление малого национализма всегда самое опасное. Он как угарный газ входит в человека, совершенно незаметно, но с печальными последствиями. Хорошо, если угар закончится одной головной болью. В любом случае, это болезнь ума и сердца, Ибо каждый поступок человека ложится в первую очередь на сердце. Принимает этот поступок сердце, или нет? Для того, чтобы сердце приняло поступок, он должен быть угоден Божьей воле. А угодны ли воле Творца зверства и насилие? Если нет, то кому они угодны?
Ясно только одно, дьявол всеми силами старается заглушить в нас патриотический животворящий ток, но у него ничего не получается. Поле патриотизма, хоть и засеяно благородными растениями, но среди них, то тут, то там видны  супротивные всходы. Понятно, кто их посадил, понятно для чего они нужны – изгадить посевы, заглушить добрые семена. Если их вовремя не удалить, то беда хлеборобу. Если добрые растения и вырастут, то с младенчества станут уродцами.


Мы снова едем к Корене. Сзади Большую Фёдоровку поглотила тьма. Она бесследно исчезла, растворилась. Впереди, за окном – чёрная космическая дыра, изредка прорезаемая метеоритным светом фар пролетающих большаком легковушек. Монотонно бьёт в стёкла автобуса желеобразная мокреть. В салоне включен свет. Напротив нас сидит крепкого телосложения молодайка. На её коленях примостился мальчишка лет пяти. Женщина разговаривает с соседкой, а карапуз пытается что-то вытащить из материнской сумки. Мать несколько раз бьёт его небольно, но назидательно по рукам, дескать, не лезь, а сынишка не слушается и опять тянется к сумке.
– А что, Пётр, я вижу, ты не долюбливаешь современные игрушки, это что, профессиональное?– спрашивает Георгий, когда мы вышли на основную трассу, и нас перестало бултыхать из стороны в сторону.

Я понял, что Георгию хочется меня разговорить на эту тему и возможно прояснить для себя какой-то важный вопрос.
– Не все, дружище,… не все. Попадаются и сейчас хорошие изделия местных производителей, но мало. Привозят много из-за рубежа или такое же производство здесь наладили, неизвестно, сейчас это просто, сам знаешь.
– А чем вас зарубежное не устраивает?
– Их игрушки, Георгий, созданы другой цивилизацией. А у цивилизаций разные взгляды на мир, жизнь в этом мире, разные религии, которые эти цивилизации породили. Они учат детей через игрушки каждый своему: своим взглядам, понятиям. Возьмём, к примеру, Западную цивилизацию. Посмотрите на их современных супергероев, кому обыкновенно подражает ребятня: они нам напоминают не людей, а супермашины. Вглядитесь в их лица,… вы разве увидите в них душу? У них даже такого слова и понятия как «душа» в языке нет, одни заменители, как в лекарственных препаратах.

Супергерой смотрит на вас чаще всего через прицельное устройство автомата или прозрачную маску. Мы должны понять, что супергерой с накачанной мускулатурой и обвешенный оружием, вступивший на борьбу со злом, не имеет ничего общего с нашим сказочным героем Иванушкой, который тоже борется с силами тьмы, только борьба эта разная, средства разные и итог не одинаков. Да и сам Иванушка, открытый, добродушный, ласковый, готовый с себя последнюю рубашку отдать обездоленным, не похож на супермена. А почему он такой? Он такой потому, что его наша русская цивилизация породила, его воспитала православная среда. И это хорошо знают наши противники. Потому и гонят на наших солдат впереди себя жён и детей, рассчитывая, что наш Иван в ребёнка или в женщину не выстрелит, сам погибнет, а не выстрелит. И сколько гибло так?...

 Вот она тебе наша разность. Запад для себя этот вопрос решил давно и однозначно – чужие судьбы его не волнуют. Сначала начисто разбомбят кого угодно, так что детские кроватки на деревьях висят, а затем начинают завозить оставшимся в живых гуманитарную помощь, да в их чуланах рыться. Здорово… да!? Всё это не ново. Новое в другом. Воспитывать суперменов или воспитывать Иванушек? – вот вопрос. Если мы будем воспитывать при помощи игрушек суперменов, то мы практически отказываемся от своей истории и своих традиций и отдаёмся во власть иных народов без единого выстрела. Это война, но иным способом.

– Эх, куда повернул. Думаю, что ни Илларион, ни тем более Африкант об этих проблемах не думали, когда свои игрушки лепили.
– У их поколений были свои проблемы и такой вид оружия, как игрушечный, ещё не был изобретён. Сейчас игрушечное мастерство поиссякло, образовалась щель в потребительском рынке вот в неё, и лезут все как тараканы.
– Поиссякло? Или специально поиссякли?
– Я больше склоняюсь ко второму.
– Так ведь не всё поиссякло, например Пётр Петрович жив и здоров, – и Георгий вопросительно посмотрел прямо мне в глаза. Я не увидел в них лукавства и ответил прямо и сразу.
– Нет, Георгий. По современным меркам я, конечно, игрушечник, но, ни Фиме, ни Иллариону с Андрияном я даже в подмастерья не гожусь. Как говориться «На безрыбье и рак рыба»,.. то были титаны.

– Однако, чего бы вы больше всего хотели как «мастер на безрыбье»?
– Проехать бы по школам близлежащих сёл: Полчаниновки, Песчанки, Б. Фёдоровки, Б. Ивановки, поговорить с руководством, провести с детьми и учителями мастер-классы по лепке, научить организации лепного дела с целыми классами. У меня же, Георгий, в этом большой опыт. И они не будут думать, чем детей на уроках труда занять. Дело это не простое, а из первых рук получить знания, очень даже полезно.

Наступила пауза. В это время малыш всё - таки достиг сумки и запустил в неё ручонку. Я взял и потихоньку погрозил ему пальцем. Видно это карапузу не понравилось, он быстро выдернул руку из запретной сумки, и на меня уставилось чёрное ствольное отверстие игрушечного автомата. «Тла-та-та – произнёс новоявленный супергерой, выпустив в меня длинную очередь с миганием красной лампочки на конце ствола.
– Вы, кажется, убиты,– проговорил тихо Георгий.
– Да, дети, кажется, повзрослеют быстрее, чем мы наделаем собственных игрушек, – ответил ему я так же тихо.
– Хорошо, что ещё контрольным выстрелом не жалует.
– Ещё бы…
– Ну-ну.
– А, впрочем, всё равно всё будет не так, как нам думается... и наши опасения могут не оправдаться. У России свой путь. Как её за последние сто лет не корежило на жизненных ухабах. У неё никогда не было ровной дороги, как и у этого «Пазика».

Мы молчали. Дальше философствовать не хотелось. Ленивые мысли, словно морские волны, медленно набегают на душу и, не сдвинув ни одного булыжника былых дум, так же медленно откатываются назад, унося с собой придонный гравий мелочных мыслишек и серую муть воспоминаний.

Водитель выключил в салоне свет. Мы сразу очутились в таинственном сумрачном пространстве, подсвеченном мигающими на приборной доске маленькими светодиодами. Невидно лиц, одни контуры человеческих фигур на сиденьях.

Мелькают за окном придорожные знаки, тёмные маслянистые лужи по обочинам шоссе лениво отражают свет фар; разогнавшись, несётся, поскрипывая обшивкой «Пазик», ввинчиваясь в фиолетовую мокрую жуть облегающего его пространства, и порой кажется, что это не «Пазик», а Отчизна, оторвавшись колёсами от земли, взмыла в небо и катится над планетой, подпрыгивая на звёздных скоплениях и покачиваясь на широтах и меридианах вселенной; это она, недоступная никаким силам, торит свой путь, а внизу, в оранжевом мареве сменяющихся эпох изумлённо смотрят ей вслед народы и тихо спит на руках у матери маленький борец за справедливость, видя обворожительный и таинственный сон.
   Август 2011.