Белая Лилия

"О, как — мне кажется — могли вы
Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать — и гривы
Своих коней." - Марина Цветаева


Последняя битва

Снаряд пролетел над головой с тяжелым низким свистом и гулко ухнул, разорвавшись в ближайшей роще. Иван впервые поймал себя на мысли, что следующий снаряд может стать смертельным. Что это - непривычный страх или усталость?
Это чувство было для Ивана неожиданным и новым: за почти двадцать лет своей воинской службы, полной изматывающих походов, бивуаков, и смертоносных битв, он никогда не чувствовал себя усталым.
Походная жизнь бодрила, а бой всегда пьянил, его азарт был ни с чем не сравним. Грохот пушек, ржание лошадей, смешанный запах гари, копоти и крови, брань, крики, стоны - во всем этом требовался холодный, ясный ум, трезвый расчет, зоркий глаз, молниеносность решений и действий. Сражение напоминало дьявольскую игру, идущую разом на два фронта - с врагом и со смертью. Эта игра была подобна хитроумной партии на гигантской задымленной шахматной доске, за которой наблюдал некто сверху, и там же, наверху, выносился вердикт, отдававший жизнь и победу лучшему.   

Ныне, в самый разгар боя, Иван впервые ощутил себя не участником своеобразного небесного поединка, а стоящим обеими ногами на твердой, содрогающейся от взрывов земле. И самое удивительное - он будто делал тяжелую, изматывающую работу, с которой хотелось покончить как можно скорее. -“Наверное, так тянет орудия в гору батарейная лошадь” - пришло в голову. Лошадь не знает, когда закончится тягостный подъем - только орудийному расчету и его командованию известно, где конец пути и когда придет отдых. И только Богу было ведомо, когда придет конец этой битве, последней для Ивана.

Ивану было к чему и к кому возвращаться в этот раз: в белоснежной усадьбе, стоящей на холме в старинном украинском селе, его ждала жена. Ее ожидание было, видимо, таким отчаянным и страстным, что властно требовало возвращения Ивана, и вызвало в нем столь непривычное чувство усталости от боя. Жена не была юной, но оказалась истинной жемчужиной, обнаруженной Иваном там, где он менее всего ожидал ее найти - в незнакомом уездном городе, ставшем местом зимних квартир для их бригад, вернувшихся с Русско-Турецкой войны 1828-29 годов. Передышка была недолгой: она вместила в себя знакомство, стремительную свадьбу, пару воистину сладких, медовых месяцев, и вот новый поход - на этот раз в Польшу.
Это были знаменательные для Ивана места - земли его предков, знатных и славных князей, сражавшихся здесь за свои владения и веру, несколько веков назад. Как символично заканчивалась для Ивана его ратная, воинская жизнь.

Иван окинул быстрым взглядом бойцов ближайшей к нему батареи его артиллерийской роты: офицеры, младшие офицеры, и их орудийные расчеты (бомбардиры, канониры и фейерверкеры) двигались, привычно и четко исполняя свое дело. Эти мужчины давно были одной семьей, а в часы боя становились единым организмом, где каждая частичка безоговорочно служила единому целому. Иван был мозгом этого организма - от него зависела его дееспособность, точность и слаженность действий, и в конечном итоге жизнь и сохранность каждого его члена. Он знал, что эти бойцы пойдут за ним в огонь и воду, это происходило уже не единожды, в буквальном смысле слова.
Иванова рота, особенно нижние ее чины, отличалась истовой верой в своего командира - многие считали его заговоренным от смерти. В самые аховые моменты боя, когда казалось, что всё кончено и их батареи вот-вот опрокинут, затопчут, или разорвут на клочки близкими снарядами - главной усладой для бойцов роты было слышать разудалую брань Ивана и видеть его самого, вездесущего, неутомимого, с дерзко сверкающими глазами на разгоряченном лице и вечной соленой шуткой на устах. Командир жив и весел - значит, будут живы и они, а душу отведут в своем веселье потом, после битвы. Эта битва была последней и для них - верных собратьев Ивана по оружию.

К началу 1830-х годов, грандиозные европейские сражения первой трети 19-го века закончились - ушло в отставку (или на повышение) целое поколение боевых артиллерийских офицеров, прошедших со своими бригадами сражения от Смоленска, Бородино и Лейпцига до Кулевчи и Польши. Им на смену пришли тыловые служаки, более занятые семейной жизнью и светскими развлечениями в уездных гарнизонных городах, где отныне располагались овеянные былым порохом полки и бригады.
Нижние артиллерийские чины - крепкие мужчины, часто богатырского сложения, отмерившие своими шагами европейскую землю от Парижа до Турции, познавшие вкус побед и цену самим себе - внушали недоверие и легкий ужас новому начальству, особенно после событий 1825 года. Здесь не было места прежнему спаянному фронтовому братству. Тыловое начальство, по большей части, избегало общения с собственными солдатами и младшими офицерами, предоставляя их самим себе в унылых казармах, где понемногу стало процветать безрадостное пьянство. 

Однажды, слякотной осенью - спустя два с небольшим года после последней общей битвы - бывшие ратные братья Ивана сошлись в мрачной мужицкой драке, где чины разных батарейных рот стали убивать друг друга, под хрип собственного тяжелого, хмельного дыхания. Двое канониров погибли на месте, один бомбардир умер позже в больнице.
Недавно назначенный командир бригады - типичный тыловой полковник - первым делом помчался к Ивану, жившему теперь (на удачу горе-полковника) в близко расположенной к городу усадьбе. “- Голубчик, помогите, Бога ради! Сделайте что-нибудь, умоляю. Всем известно, как Вас уважают в этих рядах, боготворят буквально. Взаимодействие с нижним составом так важно, а я ничегошеньки о них не знаю, назначен совсем недавно. У меня жена вот-вот родит, а тут такое..” - причитал полковник, чуть не кланяясь Ивану с порога.   

Иван понял всё и сразу. Оставалось лишь узнать горькие подробности. Иван слишком хорошо знал своих былых товарищей, являвших чудеса храбрости, выносливости и смекалки в бою и походе, и начинавших как один киснуть на затянувшихся привалах или зимних квартирах. Им едва ли не больше чем в бою, требовалась тогда соленая шутка и подъем боевого духа, с напоминанием - кто они, для чего рождены, и какие подвиги их еще ждут впереди.
Иван не испытывал сочувствия к суетливому, кланяющемуся полковнику. В глубине души он даже желал ему отмщения за своих так нелепо погибших собратьев по оружию. Но сейчас куда важнее была судьба живых товарищей Ивана - им грозил трибунал и каторга, вместо грядущей вольной жизни, с честно заслуженным военным пенсионом.

Для начала Иван отправился в казармы. Переступив порог, он увидел своего старшего фейерверкера - огромного роста мужчину, который давно мог уйти на пенсию, но не хотел расставаться с воинской службой, прикипев к бивуачной жизни, запаху пороха, к своим друзьям и командирам. Федот - так звали фейерверкера - сидел, обхватив голову руками, и мерно покачивался из стороны в сторону. Увидев Ивана, фейерверкер вскочил, просветлел лицом, и двинулся на Ивана - пошатываясь, словно медведь на лесной тропе, разверзая огромные руки для объятий. Это была их первая встреча, после выхода Ивана в отставку - и будто разом воскресла их былая славная, походная жизнь. Но субординация, успевшая набить оскомину в тылу, возобладала, и Федот, подойдя близко, лишь схватил Ивана за руку, тут же утонувшую в его громадных ладонях.
- Господи, что же это, Ваше Высокоблагородие?? Как же это?? Ведь что наделали братишки наши! Напились, осатанели как черти окаянные. Насилу разнял, да не успел к началу, они уж поломать друг дружку успели. Или в зелье им что подсыпали??
Федот судорожно вздохнул, почти всхлипнул, снова охватив голову руками. Вся его доблестная, боевая жизнь, полная красивого мужского смысла, рассыпалась сейчас на глазах у Ивана. Старый вояка, Федот горевал о бессмысленной гибели своих верных друзей, и еще не задумывался о собственной участи. Иван же прекрасно понимал, что новое начальство будет делать всё, чтобы переложить вину за драку на нижних чинов, со всеми вытекающими для них последствиями.

- Худо, Федот - не уследил ты тут! Но убиваться поздно, дружище. Никого уже не вернешь. С начальством дела уладим. За себя не тревожься - сделаю всё, чтобы не тронули ни тебя, ни твои заслуги.
Федот вскинул голову. Он только теперь осознал - что может ожидать его самого.
- Неужто в трибунал отправят, Ваше Высокоблагородие? После всех-то наших боев да увечий, когда все как один под смертью ходили??

- Будь покоен, Федот. Никто тебя не тронет. Как улажу дело, дам тебе знать. А уж после того отправляйся в отставку, голубчик. Дай отдых душе и телу, займись хозяйством да потомством. Хватит в казарме век коротать. Тебе сам Бог велел сынов иметь, новых воинов. Научишь их, как цену себе знать, чтобы не сгинуть за понюх табаку и рюмку водки в казарме тыловой.

Иван сдержал слово. Вопрос был решен через Церковь, которая согласилась указать в метриках причину смерти трех артиллерийских чинов как “чахотка”. Таким образом снимался вопрос уголовного следствия и решался вопрос содержания семей погибших. Конечно, сохранил должность и горе-полковник - впрочем, вскоре сам подавший в отставку, опасаясь расследования столь внезапно возросшей болезненности вверенных ему младших чинов.
Всем участникам этой чисто мужской трагедии следовало благодарить, в первую очередь, одну хрупкую, изящную женщину - по имени Ефросиния. Жена Ивана, она родилась и провела всю жизнь в городе, где так печально закончили свои дни его канониры. Именно родственные связи, знакомства Ефросинии, ее спокойный трезвый ум, личное обаяние и преданность Ивану смягчили развязку этой печальной истории.   


Ефросиния

Ефросиния родилась в звенящую июльскую ночь, напоенную запахом трав и пением цикад - в родительской усадьбе, среди высоких, полукруглых, распахнутых на ночь окон.

-“Не утерпела до утра” - любовно ворчала дворовая повитуха, заворачивая новорожденную в кружевное покрывало. Сама младеница, поднявшая на ноги усадьбу посреди летней ночи, освещенной молодым ярким месяцем, горделиво молчала. Издав первый крик, она теперь безмолвно изучала новый мир - поразительно осмысленными, прозрачно-хрустальными глазами.
Повитуха вновь зорко оглядела новорожденную: -“Истинная царица - всех служить себе заставит!” - заключила она. Мать девочки пребывала в счастливой, сладкой истоме - после столь быстрых и чудесным образом завершившихся родов. Под стать истоме был запах лилий - обильно цветущих под распахнутыми окнами усадебного дома.
Кроме дурманящего аромата лилий, новорожденная вбирала в себя ночную прохладу, сошедшую на природу после изнурительного знойного дня и втекавшую в ночные июльские окна, которые забыли закрыть на время ее рождения.

Внешность подраставшей Ефросинии была сродни белым лилиям, расцветавшим ежегодно в усадебном саду - ровно ко дню ее именин. Тонкий стан Ефросинии напоминал высокий, сильный стебель, увенчанный изысканным “цветком” - изящной головкой, с лицом белоснежной кожи и пышной, витиеватой прической, окаймлявшей прозрачные, задумчивые глаза. В этой красоте сквозила бездонность и тайна - будто у прохладно поблескивающего летнего пруда, лишенного отражений. Глаза Ефросинии были обманчиво прозрачны, но покрыты поволокой, не позволявшей уловить ход ее истинных мыслей и чувств.

Старшая дочь многодетных родителей, Ефросиния была выдана замуж, едва достигнув положенного возраста. Слух о подраставшей царственной красавице, поразительно рассудительной для своих лет, уже проник в город и окрестности, и ее руки искали многие. Но родители предпочли ближайшего к ним соседа - зрелого мужчину, состоятельного и родовитого, имевшего усадьбу совсем неподалеку, и давно созревшего для женитьбы. В этом проявлялась забота о юной дочери - для которой родители выбирали ее собственную судьбу. Впрочем, сама Ефросиния ничуть не возражала: немногословный, но весьма просвещенный жених был ей интереснее многих. Сам же он смотрел на нее с тихим, неподдельным восхищением, до которого еще не доросли молодые и пылкие претенденты.
Брак оказался бездетным, что не мешало мужу боготворить и всячески обхаживать юную красавицу-жену, неожиданно быстро ставшую для него опорой и разумной советчицей. Но, кажется, при всей любви и обходительности, первому мужу не удалось постичь главную тайну Ефросинии, и мерцающий ореол скрытности продолжал окутывать ее лицо и таиться в ее глазах.

Так думалось Ивану, спустя несколько месяцев после его стремительной свадьбы с Ефросинией. Его привлекала изящная сдержанность этой женщины, удивительно уживавшаяся с ее острым, практическим умом, а еще - исходящая от нее не высказанная, но едва ли вдовья печаль. Ивану не хотелось доискиваться до причин этой врожденной или приобретенной женской грусти. Ему хотелось растопить саму грусть, в лучах своего света и врожденной солнечности.
Отчасти, Ивану уже удалось проникнуть в глубину этого омута. Недюжинная природная страстность, даже знойность, нерастраченная Ефросинией в ее первом браке, раскрывалась ныне Ивану, в ее истинный час - ночью, словно наполняя воздух дурманящим пряным ароматом ее любимого цветка. Днем эта “лилия” представала изящным, немногословным созданием, распространяющим вокруг себя прохладу и невозмутимость, приправленные иронией, таящейся в уголках продолговатых глаз и тонких губ.

Однако, в последнем своем боевом походе, Иван вспоминал не знойность Ефросинии, раскрывшуюся ему в их быстро пролетевшие медовые месяцы. В минуты боевого отдыха, перед ним чаще вставала улыбка жены - неожиданно юная, девичья. Иван представлял, как забавно в этой улыбке топорщится тонкий нос Ефросинии и собираются смешной гармошкой ее губы, обычно горделиво сомкнутые и не раскрывавшиеся без достойного повода.    
В арсенале Ивана было много средств для растапливания женских сердец, но никогда еще тонкая женская улыбка так не влекла и не радовала его самого. Ивану нравилось вызывать эту улыбку - своим смешливым взглядом, словом, фривольной французской шуткой, непонятной для прислуги, или неожиданным прикосновением - и видеть как начинали розоветь алебастровые щеки жены, а ее прохладно-прозрачные глаза метали озорные молнии из-под длинных, прикрывающих их ресниц. Перед Иваном в эти моменты представала юная девочка, которая не успела вкусить прелести беспечной юности. Рожденная на пике Лета, она будто не знала своей Весны, и лишь сейчас наслаждалась чувством первой, пылкой влюбленности.

Спустя пятнадцать лет после своего венчания в зимнем, завьюженном городе, с таинственно-мерцающей под свадебной вуалью невестой, Иван знал и понимал всё про женщину, ставшую его женой. Все ее тайны, столь тщательно хранимые под ореолом непроницаемой грусти, выплыли на поверхность этого прохладного омута и растворились в Ивановом свете - не причинив их союзу и малого вреда.
Над Ефросинией было не властно Время: ее стан был по-прежнему тонок и строен, волосы оставались пышными, лишь приобрели блеск благородной белизны, еще более оттенявшей нежную кожу. “Белая лилия” стала еще изысканнее. При взгляде на Ефросинию не возникал вопрос возраста, всё затмевали ее изящество и красота.
Перемена проявилась лишь в глазах Ефросинии - по-прежнему светлые, они стали глубокими и полными радужных переливов, сменивших поволоку тайны. Казалось, Ефросиния навсегда раскрылась небу и солнцу, обретя свое вечное, пышное  лето.

Однако, любому Лету подходит конец. Под ярким, щедрым Ивановым солнцем расцвел новый цветок, и этот цветок был осенним. Судьба с лукавой улыбкой смотрела на ухоженную, почти изнеженную лилию, на излете ее лета, проверяя истинную прочность ее гибкого, тонкого стебля. Слабый ветерок подступающей осени перебирал лепестки пышных, побелевших волос.
Что же, вызов был принят. Долгое лето, начавшееся звенящей июльской ночью давно минувшего века, покидало Ефросинию. Наступала ее Осень, не менее прекрасная и долгая. Слово “старость” здесь было не уместно.