Проходчик

– Я ведь не рассказывал тебе о своём детстве? – спрашиваю собеседника.
Он мотает головой и отхлёбывает пиво из стеклянной кружки. Его испачканные сажей руки оставляют следы на таре.
Мой собеседник на вид обычный работяга, как все присутствующие, не выделяется из толпы. Мужчина средних лет, заросший щетиной, мозолистыми руками, уставшими глазами. Спецовка стирает индивидуальность. Все как один.
В пивной стоит гул от сотен голосов, будто мы попали в пчелиный улей.
На угольной шахте рабочие трудятся непрерывно, в три смены по восемь часов.
Наша смена сдала вахту и теперь отдыхает. Несколько десятков мужиков в ожидании трансфера.
Слово «трансфер», в нашем случае, не означает поездку к Лазурному берегу. Скорее, противоположное: в мир мрака, сажи и копоти. В полной темноте, сжатые каменным саркофагом, мы прокладываем путь для тех, кто будет осваивать ископаемые. Никаких кабриолетов, развевающихся белых платков на шее и сексапильных блондинок, сидящих справа от водителя.
Здесь трудятся суровые мужчины со стальными нервами, чугунными мышцами и несгибаемыми характерами.
По свистку заступаем на смену, по свистку сдаём её. День за днём, из года в год, всё глубже, всё дальше. Мы не приближаемся к Средиземноморью, мы удаляемся от него.
После смены, зашли в пивную с мрачным названием «Антрацит». Встали за столики.
Стулья?
Нет, здесь про такое не слышали.
На стене портрет ещё энергичного Брежнева, в воздухе висят клубы сигаретного дыма.
– А что не так с твоим детством? – спрашивает меня собеседник. Он делает ещё один глоток и вытирает рот тыльной стороной ладони, размазав сажу в жуткую улыбку.
Я пристально смотрю в кружку с чёрным чаем. Лимоны, как стулья, тут не появляются. Поднимаю запылённые глаза на собеседника:
– Мы тогда жили в уездном городе NN. Хотя, знаешь, жили – это сильно сказано. Скорее, мы с мамой выживали...

***
Вечер. Она заходит на кухню. Вонь от копчёной рыбы перемешана с запахом спиртного. Аромат настолько плотный, что его, будто видно. Как часто она чувствует этот мерзкий запах? К её сожалению, слишком часто.
Он скособочено сидит на стуле.
– Чего надо? – спрашивает её. Грубо, надменно. Глядит мутными глазами, словно он – царь всего, а она – блоха.
– Смотрю на тебя, дурака, – грубовато, но с легкой улыбкой отвечает она.
Ничего нового, но кровь вскипает. «Я что, посмешище для неё? Я делаю всё для семьи, а она…»
– А ну, повтори!
Пелена на глазах начинает меняться. Зверь внутри пробудился.
– Кость, ты чего?
– Я сказал, повтори, что ты только что сказала! – Зверь уже тут. Зверь рычит, ему нужна кровь.
– Костя, не надо, я больше не буду.
– Хрена с два ты не будешь! А ну, повтори! – Кусочки кильки застряли в его бороде. Глаза красные, выпивка не кончается третий день. – Иди сюда!
Он поднимается на ватных ногах, тянет к ней руки, испачканные скумбрией, и хватает ее за рыжий домашний халат в крупный горох. Резкая смена его настроения и встряска заставляют её окаменеть от страха.
– Костя, что с тобой? – Голос предательски дрожит. Слёзы выступили и задрожали на ресницах.
– Теперь я Костя, да? Секунду назад был дураком!
– Нет, я не это имела в виду...
Она договаривает фразу уже на полу. Он швыряет её на старый протёртый линолеуму. Две слезинки упали на пол, разбившись на кляксы Роршаха.
«Сколько же раз он обещал сделать ремонт! Почему в такие моменты в голове всплывают идиотские мысли?»
– Сейчас я научу тебя уважать мужа. Не приведи Господь тебе сдвинуться с места! – Звериный рык в самое ухо, уже от этого больно.
Он встаёт. Идёт в соседнюю комнату. Шкаф из ДСП раскрывается с привычным скрипом. Он суёт сальную руку вглубь и достает армейский ремень с начищенной бляхой.
– Теперь молись! – кричит он, закрывая шкаф.
Тяжёлой походкой возвращается обратно.
– Костя, пожалуйста, не надо… клянусь, я тебя больше не побеспокою! – Она так и лежит на полу, лишь воздевает к нему руки. Глаза умоляют пощадить её, но уже ясно: очередных побоев не избежать.
Свист ремня рассекает висящую вонь. Квартира с тонкими стенами заполняется воплями и криками. Соседи слышат её вой – будто собака в зимнюю стужу просит метель сжалиться над ней. Но нет ей пощады. Удар за ударом обрушиваются на неё...
– Папа, не надо, – робко прошу я, стоя в коридоре. – Пожалуйста, не надо.
– Гриша, уйди в свою комнату! – кричит мать.
Чудовищный удар по затылку – и она бьётся головой о линолеум, рассекая бровь. Кровь потоком устремляется на пол.
– Заткнись, тварь! – рычит отец ее бесчувственному телу. Приподнимает её голову за волосы и отпускает без интереса.
– Ну, щенок, хочешь попросить меня? Проси по-взрослому. – Он делает шаг в мою сторону.
– Папа, не надо её больше бить, – плачу я.
– Я сказал, проси по-взрослому! – бушует он.
Он хватает меня за ворот футболки и практически вбрасывает на кухню. Тапочки скользят по маминой крови.
Отец заходит следом. Пинает ногой распластанную маму и приказывает ей встать.
Она кое-как приподнимается на локтях. Старается двигаться плавно, любое резкое движение может быть наказуемо.
Он хватает её за отворот халата, впитавшего достаточно крови, чтобы полностью перекраситься из рыжего в бурый. Тащит через всю кухню. Её ноги оставляют длинные кровавые следы на полу.
– Костя, не надо, хватит… – полуобморочно шепчет она.
– Уверена?
– Пожалуйста… Прости нас, прошу, прости! – она умолят его. Стоя на коленях, избитая, залитая кровью, напуганная и униженная.
– Чтобы здесь все было убрано к моему возвращению! – брезгливо бросает фразу, как кость вшивой собаке. Он получил, что хотел и ушёл, бог знает куда... Но, мы с мамой знали, что скоро всё повторится вновь.

***
Побои и насилие продолжались, сколько себя помню.
Зверь выгонял мать босиком на мороз за сигаретами, а соседи плотнее задёргивали шторы и закрывали двери на цепочки.
Бывало, зверь привязывал её руки к батарее, затыкал рот вонючим кухонным полотенцем, а после приводил меня из комнаты, где я прятался в самом дальнем и тёмном углу, и показывал её, восхищаясь своей работой.  Как Рафаэль, написавший «Святое семейство». Только в его творении мы с мамой были вывернутыми наизнанку персонажами картины...
– Какой картины? – переспросил собеседник.
– «Мадонна с безбородым Иосифом» или как я сказал – «Святое семейство». Если когда-нибудь доберёшься до Ленинграда, загляни в Эрмитаж: подлинник висит там, а вывернутый наизнанку – перед тобой.
Мой собеседник хмыкнул, но руки выдавали его мандраж на лице выступила испарина.
– Что было дальше? – спросил он, потягивая пиво, при этом не отводя от меня взгляд.

***
Год за годом он избивал нас. Мы жили, как на пороховой бочке. Не знали, в каком настроении он вернётся домой. Мы даже не знали, работает ли он.
Мама скрывала синяки под дешёвым тональным кремом, купленным на деньги, которые ей удавалось спрятать. Всю зарплату она отдавала зверю. Он распоряжался семейным бюджетом по своему звериному усмотрению.
Еда дома была, но только та, которую хотел он. Та, которой лучше всего закусывать горькую.
После девятого класса я поступил геологический техникум. Зверь запретил мне жить в общежитии, сославшись на то, что без его надзора я не смогу учиться. Я мечтал убежать от него подальше, но не мог оставить мать. Боялся, что без меня он однажды забьёт её до смерти.
Это случилось за несколько дней до моего призыва в армию.
Она проснулась среди ночи от булькающих всхлипов и дрыганий зверя в кровати.
– Костя, что случилось?
 Мама водила единственным зрячим глазом по тёмной комнате. Второй глаз скрылся за огромной гематомой. Удар был настолько сильным, что вызвал отслоение сетчатки. Видеть этим глазом, как раньше, она уже не сможет никогда.
Мама пыталась разглядеть, что творится возле нее. Шарила трясущейся рукой у изголовья кровати, пытаясь найти выключатель. Наконец она зажгла лампу.
И вскрикнула от неожиданности.
Возле кровати стоял я, возвышаясь над дёргающимся в конвульсиях зверем. В руке я держал окровавленный сапожный нож. Моя белая майка была забрызгана кровяным фонтаном, вырвавшимся из артерии садиста. Вонь от этой красной жидкости больше напоминала запах портвейна: подонок проспиртовался до эритроцитов.
– Гриша, что ты наделал?! – завизжала мать.
Я совершенно не волновался о том, что соседи могут нас услышать, ведь они были глухи к нам столько лет.
– Костя, Костя, Костя… – причитала она, сидя над замершим зверем.
– Мама.
Молчание.
– Мама.
Молчит и всхлипывает.
– Гриша, что ты наделал? Что ты наделал, Гриша? – едва выговаривает она.
– Мама, мне нужно перенести его в ванную, – без каких-либо эмоций сказал я ей. – Мне нужна твоя помощь.
– Что теперь будет? Что теперь с нами будет?
– Помоги завернуть его в одеяло. Иначе нам придётся отмывать всю квартиру.
Я начал пеленать зверя в ватное одеяло, как младенца.
– Что ты натворил, сынок? Тебя же посадят теперь!
– Мам, прекрати, пожалуйста, истерить. Не хочешь помогать – не мешай.
Упаковав, я стащил тело с кровати. Волоком занёс в крохотную ванную комнату – метр на метр, и унитаз тоже тут. Жёлтая плитка на стенах, пятна от соседских протечек на потолке. Завалил тело внутрь ванны, развернул одеяло, откинул в сторону.
Мать осталась лежать на кровати и глухо ревела в подушку, подтянув покрытые синяками колени к груди.
– Костя, Костя… как же так?!
«Пускай бормочет, лишь бы не мешала», – подумал я.
Зайдя в свою комнату, я достал из-под матраса ножовку по металлу. Месяц назад стащил её из училища. Денег на нее мне никто бы не дал.
Вернулся к телу и в последний раз взглянул ему в глаза:
– Вот мы и поговорили по-взрослому. Прощай.
Мертвый зверь смотрел в потолок, будто внимательно изучая жёлтые пятна на штукатурке.
– Решил ремонт сделать? Чего уставился? – меня начала накрывать истерика.
В ответ – ничего. Лишь истерический плач матери нарушал тишину.
– Ну, пора. Теперь точно прощай.
Я установил ножовку ему на шею и сделал первый пропил. Металл быстро разрезал плоть нашего с мамой мучителя, прошёл через ткани и уперся в кость шейных позвонков. Я выдохнул и начал вкладывать усилия в каждое движение рукой. Правая быстро устала, я переложил инструмент в левую.
Хруст от пиления кости смешивался с чавканьем сочащихся кровью тканей. Его голова раскачивалась в разные стороны, зубья ножовки то и дело забивались, она застревала, придавленная костями. Приходилось вытаскивать, прочищать и пропиливать снова. Пальцы скользили по окровавленному инструменту. На мне не осталось ни одного чистого места: лицо, руки, ноги – всё было залито кровью. Пришлось залезть в ванну, чтобы кровь, сбегающая по мне, не запачкала пол.
Почти допилил.
Голова его повисла на лоскуте кожи и болталась в разные стороны. Глаза были открыты. Последнее движение – и она с глухим стуком упала в ванну.
Я перегнулся через бортик и выблевал весь ужин. Потом ещё несколько раз меня рвало слизью.
На рассвете я закончил заниматься разделкой.
Если бы можно было запихать ему в пасть чеснок и избавить мир от всех ему подобных, я бы это сделал…
– Как вампиру? – спросил мой собеседник. Его руки дрожали: моя история проняла его до глубины души.
– А кто он, если не вампир? Он пил нашу с мамой кровь. – Я продолжал смотреть в глаза собеседнику.

***
Я завернул куски зверя в тряпки и разложил по разным сумкам.
Переоделся в чистую одежду и в несколько приёмов вынес сумки на улицу.
Наш дом находился рядом с набережной Волги. В том месте течение особенно сильное. Я выбросил куски в бурлящую после весеннего паводка реку. Какое-то время они, как поплавки, плавали наверху, потом пропали в бушующих водах.
Вернулся, отмыл квартиру. Сложил грязные тряпки и испорченную одежду в заплечный мешок, с которым иногда ходил за грибами. Сел на велосипед и отправился ниже по течению. Накидал в мешок камней, выволок его на мост и сбросил в реку.
Через несколько дней я ушёл в армию. К нам так никто и не пришел. Вопросов не задавали. Никто не искал зверя. Его как будто никогда не было.
С тех пор мать почти не разговаривала. Она горевала. Что самое плохое, её травматическая связь оправдывала поведение зверя. Она отождествляла себя с ним, а её жертва — это то необходимое для существования семьи, которое она готова была терпеть. Парадокс, да и только.
Он столько лет доминировал над ней и выбивал из неё всё живое, что, в конечном итоге, она забыла, как жить без всего этого. Оказалось, что на свободе она жить не могла. Вечная жертва – вот её реальная жизнь.
Письма мне в армию мать не писала. В глаза не смотрела, в моём присутствии чувствовала себя некомфортно.
Через два года я вернулся домой, пробыл с ней немного и уехал.
– Зачем ты мне все это рассказываешь? – Мой собеседник едва не плакал.
Я не стал отвечать на его вопрос.
– Меня эта несправедливость отравляет изнутри. Такие мрази не заслуживают жизни, они социально опасны. Зверь причинял вред всем вокруг: изуродовал мать, сломал мне психику. А что получал взамен? Порицание коллег? Косые взгляды соседей? Даже милиция не трогала его.
Обществу было плевать на нас. Мы с мамой были предоставлены сами себе. Нас никто не хотел защищать. А знаешь, что самое обидное?
– Что? – его глаза казались белыми фарами на грязном лице.
– На маму смотрели, как на алкоголичку. Она вечно ходила с синяками под глазами, с разбитыми губами, сочащейся кровью из носа. Она не носила серьги, так как однажды зверь порвал ей обе мочки. Представь, она даже не могла пойти в травмпункт.
Повисло долгое молчание. Вокруг шахтёры, вышедшие со смены, продолжали вести шумные беседы, обсуждая сложную ситуацию в стране и в мире.
Под толстым слоем сажи на лице собеседника была видна побелевшая кожа. Многие считают, что шахтёра ничем не испугать, но это не так. У каждого внутри есть струны, которые натянуты сильнее остальных, и, если ты их нащупаешь, то сможешь манипулировать человеком.
Манипулировать я не собирался, струны тоже не искал. Мне нужно было его внимание.
– Считай, что это исповедь. Меня съедает изнутри всё то, что этот монстр сделал с нами, и то, что я сотворил с ним. Я подумал: вдруг, если расскажу, станет немного легче? Я бы пошёл в церковь, но, прости, в бога не верю. Скажи, если бог есть, почему он допускает такое?
Мой собеседник не находил слов. Только, как рыба, открывал и закрывал рот.
– Ну, допустим, приду я к батюшке, покаюсь, и что он мне скажет? Убийство – грех? Я и без него это знаю. Скажет, бог послал нам это испытание, чтобы научить смирению? Но такой бог не лучше зверя, который жил у нас дома, и я пожелаю ему той же участи, что и монстру, насиловавшему, унижавшему и заставлявшему нас с мамой страдать. Увы, церковь глуха к таким исповедям, как и соседи, которые слышали вой, как и коллектив, как все. Нас оставили наедине с ним.
– Зачем ты мне это рассказал? – его голос дрожал. Он утёр прослезившийся глаз.
– Видел твою Катерину вчера в магазине, она сигареты покупала. Ты же знаешь, что синяки нельзя скрыть и под тонной пудры?
Наше молчание разбавлял гул заведения.
– У тебя ведь сын растёт, да?
Собеседник едва держался на ногах. Мужик, поднявший руку на женщину, навсегда убивает в себе мужчину. Он более не способен говорить по-взрослому. В моих глазах такие индивидуумы – угроза номер один.
– Запомни: одного зверя я уже убил. Не заставляй меня снова брать в руки ножовку.
Не проронив ни слова больше, я направился к выходу, оставив его за высоким столом «Антрацита». Он провожал меня взглядом напуганного, загнанного волком опоссума.
Не знаю, какой вывод он сделает, но к ножовке я уже приладил новое полотно, а мой сапожный нож по-прежнему острый.