Несказанный край. Фрагмент 4. Зверь

И как раз в тот момент, когда это случилось, на тот самый узкий пляж, где ещё не просохла кровь сбежавшей добычи, сойдя вниз с крутизны, осторожно ступил некий зверь. Уникальное в своем роде животное. До него мир подобных не видал, да и после вряд ли снова увидит - по причине хотя бы того, что в отдельную группу таких тварей, как эта, выделяли, исходя из единственного для них общего признака: непохожести больше ни на кого, в том числе - друг на друга.
А ещё, самим фактом своего появления на свете все «химеры» (так их принято было называть в Несказанном Краю) нарушали один важный закон, и поэтому специальные службы постоянно их искали, отлавливали, а затем (после нескольких промежуточных процедур)  иногда вывозили в отдалённые и безлюдные местности, где от них будет меньше вреда, чтобы выпустить там. В других случаях - просто уничтожали.
В результате, для кого-то из разумных двуногих вероятность повстречаться с таким хищником где-то в дикой природе приближалась к нулю. Приближалась, но, к несчастью для отдельных «везунчиков», не равнялась ему.            
То животное, о котором у нас тут пойдёт речь, ростом в холке и силой потягалось бы с буйволом, а в проворстве и ловкости ему не было равных среди самых грациозных кошачьих. 
Его морда, длинная и широкая одновременно, на три четверти состояла из поистине ужасающей пасти, полной острых зубов, формой очень похожих на акульи. Они были относительно мелкие, но количество поразило бы даже смелое воображение, ведь росли эти зубы сразу в десять рядов, и к тому же всё время обновлялись - точно так же, как у выше упомянутой рыбины: то и дело вылезавшие новые вытесняли собой старые так, что те выпадали, не успев износиться, оставаясь всё ещё вполне острыми и здоровыми.
Что до масти - даже в ярких лучах наступавшего дня, шкура зверя оставалась такой чёрной, что издали он казался не живым существом, а провалом в ненастную ночь.  Шерсть на большей поверхности его тела росла очень густой и короткой, все шерстинки стояли торчком, - это и создавало такой странный эффект, придавая, кроме прочего, отдалённое сходство с бархатом или плюшем (но на ощупь его было куда больше с частой щёткой из кабаньей щетины); а на верхней половине спины, шее и голове росла мощная грива из волос подлиннее, огрубевших настолько, что ещё бы чуть-чуть, и сошли бы за иглы, словно у дикобраза.
Всякий раз, когда что-нибудь вызывало недовольство животного, эта грива поднималась стоймя, а потом вновь ложилась и за счёт густоты и крайней жёсткости делалась чем-то вроде доспеха, защищавшего голову и хребет существа если и не от пуль, то от копий, стрел, мечей, топоров и всего им подобного и, конечно, от клыков и когтей.
Собственные когти зверя были загнуты чёрными полумесяцами, как мясницкие крючья и остры, как способны оставаться подолгу лишь кошачьи -  потому, что умели точно так же втягиваться внутрь подушечек пальцев при ходьбе, и совсем не тупились об землю.
Пищей зверю служило исключительно мясо. В идеале - чем свежее, тем лучше, но порою чудовище и остывшей мертвечиной не брезговало, лишь бы только не успела протухнуть. Вот тухлятина совершенно не годилась ему: от нее зверь однажды неприятнейшим образом заболел и с тех пор не притрагивался, даже если бывал очень голодный. 
Тем не менее, пасть монстра постоянно смердела так, как будто он всё время ел одну только падаль. Ведь зубов зверь не чистил (с какой стати животному вдруг начать это делать) и поэтому если в них что-нибудь застревало, там же и разлагалось - до тех пор, пока не сгнивало совсем.
 Сама тварь, очевидно, не страдала от этого своего недостатка совершенно никак. Ведь свой собственный смрад редко кто замечает, а больше было попросту некому, не считая, конечно, жертв зверя. Но кого волновало их мнение?
Его жизнь одиночки была крайне проста. В основном, она складывалась из еды, сна и игр. Спать зверь мог, где угодно: хоть на голых камнях, на открытых всем ненастьям пространствах, хоть в глубоких пещерах или в снежном сугробе. Даже прямо на льду.
К холодам шкура монстра прорастала дополнительным очень тёплым подшёрстком, и любые морозы становились для него не страшны. А весной зверь линял и до осени бегал в лёгком летнем меху, позволявшем не страдать от жары. 
Когда монстр хотел пить, он искал водопой; когда - есть, выходил на охоту, предпочтительно на самых крупных копытных, но в голодное время зверь не брезговал никакими животными.
Иногда он охотился и на людей, и съедал, и не чувствовал большой разницы между этими существами и любой другой живностью. Разве только в одном: человечина на вкус чудища представлялась слишком рыхлой и жирной, да к тому же всё время попадалась с какими-то неприятными привкусами - всегда разными. Зато слабых до смешного двуногих было очень легко добывать. 
Поймав крупную дичь, зверь не сразу её убивал. Чтобы мясо дольше сохраняло тепло, он сначала ломал жертве кости, а лишь только затем постепенно съедал заживо, выгрызая куски, представлявшиеся наиболее  лакомыми.
Иногда, если только не был слишком голодным, зверь любил поиграться с добычей:  потрепать, повалять, а потом отпустить, чтобы снова догнать и поймать.
А бывало, что чудовище утоляло со своею добычей и иные хотения, которых оно не было чуждо. И опять отпускал. Пусть ползёт, сколько сможет.
А сам зверь в это время мог прилечь отдохнуть. Чтобы после, выспавшись хорошенько, с заново пробудившимся аппетитом вновь настигнуть свой обед и на сей раз заняться им всерьёз, а не в шутку.


(Продолжение следует)