Вышивальщица. Глава 37. Конец смены

Ура! Конец смены! Позади — раскалённый жар печей, горячий, пропитанный сиропным липким запахом воздух. Какое наслаждение — выйти из душного тепла в сырой холодный ноябрь, в электричке прижаться щекой к ледяному стеклу и смотреть, как в струях дождя мчится за окном время.

2016 год, вопреки суевериям, был для неё счастливым: из офиса с грязными окнами, заплёванными лестницами и заносчивыми сотрудниками — из офиса она уволилась, с Айкой-злой подружилась и даже по ней скучала, усталость после смены вполне переносимая, норму Арина выполняет, на шее у Вечесловых не сидит, за комнату Нина Степановна берёт недорого, ремиссия длится уже год… И даже мокрый ноябрь радует — Новый год она встретит дома, Ирина Александровна обещала её отпустить на все десять дней новогодних каникул.

Но високосный год остался верен себе и приберёг сюрпризы напоследок…
В первых числах декабря к Нине Степановне приехала из Северодвинска дочь. Привезла три чемодана вещей и двух пухлощёких малышей: шестилетнюю Машеньку и четырёхлетнего Мишутку.
— Мама, я не в гости, я насовсем. — И с вызовом посмотрела на мать.

Нина Степановна ни о чём не спросила. Расскажет потом сама, а сейчас лучше помолчать. Вон она какая — взвинченная, вся на нервах, деткам подзатыльники раздаёт налево и направо, не успели приехать, уже ревут оба.

— С мужем повздорила, а на них отыгрываешься? — не выдержала Нина.
— Мама! Мы не повздорили. Мы развелись. А эти всю дорогу ныли, рекорд поставили. Спиногрызы. А ну замолчали оба! А то без ужина останетесь!
— А мы и не хотим! — заявил четырёхлетний Мишутка.

Нина Степановна подбоченилась и поджала губы.
— Сейчас, без ужина… Разбежалась. Ты не командуй тута, Ойка. Никто тебя здесь не обидит, не попрекнёт ничем, и ты их не обижай. Не видишь, устали они… — И, обхватив детей за плечи, увела обоих в кухню.
Оттуда потянуло сдобным хлебным запахом, послышалось швырканье ложек о тарелки. Ольга удивилась: надо же, едят без уговоров, сами. Их накормить мучение, то не будем, это не хотим…

От детского прозвища, которым её назвала мать, и от запаха хлеба — словно только из печи! — злость и обида отступили.
— Чем ты их накормила, мама? Они у меня привереды, каких свет не видывал, — спросила Ольга, когда детей уложили спать.
— Да ничем таким особенным. Сухариков погрызли, черничного кисельку похлебали, миски облизали да прям на табуретках спать свалились, мальца-то еле подхватить успела. И ты ложись. Завтра расскажешь, чем тебе муж не угодил и почему сбежала.

— Сбежала. Подходящее слово. А не сбежала бы, пришлось бы ехать на остров Котельный. И ладно бы, если б его насильно туда послали. А он сам захотел, дурак. Ему наплевать, что дети маленькие. А чем их там кормить? Мороженой капустой и нерпичьим жиром?
— Где он, Котельный этот? Я и названия такого не слыхала.
— Это Якутия, мама. Республика Саха. Море Лаптевых. Тридцать восемь тысяч километров тундры. Девяносто дней полярная ночь. С ноября по апрель минус двадцать пять, и это у них считается тепло, а бывает и до минус пятидесяти. Девять месяцев в году земля покрыта снегом. И белые медведи по льдам приходят.

— А из хорошего что?
— Из хорошего летом до плюс четырёх, полярное сияние, дождей нет, метели метут весь год. В море лёд никогда не тает. Вода из кранов ржавая, из овощей одна капуста перемёрзлая, связь с большой землёй нестабильная, но есть. Сообщение — малая авиация и ледокол. И этот идиот решил, что я с ним поеду, и детей с собой возьмём.
— А садик там есть? А школа?
— Мам! Какой садик? Какая школа?! Тундра. Полярники там живут, ещё охотники и рыболовы. Промыслово-охотничья база есть. Полярный городок: дома, улицы… Аэродром восстанавливают, базу арктическую строят. И мой туда же, понесли его черти за длинным рублём, за надбавками северными. На два года завербовался, меня не спросил. А я детей там гробить не собираюсь! — Ольга выкрикнула последнюю фразу и, помолчав, спросила: — Мам, кто в моей комнате живёт? Я постель хотела постелить, а там вещи чьи-то, и икона висит. Ты молишься, что ли? Верующая?

— Ты же знаешь, что неверующая. Да и она не верующая. Всю жизнь свою мне рассказала, как на духу. С такой жизни ни во что верить не будешь. А икона — пусть, говорит, висит матушкина память. Матери её, значит.
— Да кто — говорит-то? Кто?
— Жиличку я пустила. На инвалидной пенсии добра много не наживёшь, тряпку лишнюю не купишь.
— Мама! Мы же тебе посылали, каждый год, и деньги, и шмотки. Дублёнку финскую. Унты собачьи, в них в минус пятьдесят ноги не мёрзнут. У тебя шкафы от вещей ломятся, кухня новая, стильная... А тебе всё мало.

Нина Степановна понимала, куда клонит дочь.
— Да я не о том. Тяжело одной-то, не с кем словом перемолвиться, вот и сдала комнату. Девушка хорошая, работает в Москве на хлебозаводе. Второй год у меня живёт. Неуж впятером в трёх комнатах не разместимся?
— Впятером? Ты серьёзно? Ты эту девку с хлебозавода удочерила, что ли?! — кипятилась Ольга.

Нина Степановна молчала, уже понимая, что от комнаты Арине придётся отказать.
С дочерью они проговорили полночи. Нина постелила ей в гостиной, Ольга уснула, взяв с матери слово, что через два дня жиличка освободит комнату.
— Как через два? Ей жильё новое искать, за два дня разве найдёт?
— Это не наши проблемы.
                ***
Утром Ольга поднялась чуть свет.
— Ну и где твоя жиличка?
— Так рано же ещё. К полдевятому приедет.
Но Арина не появилась ни в девять, ни в десять. Нина Степановна заволновалась: если на работе, то позвонила бы. А она не звонит.

— Загуляла квартирантка. Заразу венерическую в дом притащит, а у меня дети. Мам, ты простыни её в машинке не стирай, в баке прокипяти. Или вообще выброси. И чтобы завтра её здесь не было! Пусть идёт куда угодно. Домой пусть едет, к матери своей, — злобствовала Ойка.

Нина Степановна не узнавала свою дочь. Откуда в ней столько жестокости? И эти грязные обвинения… Где она такому научилась? Как язык повернулся?
— Нет у неё матери.
— Не наши проблемы.

Арина приехала в полдень, отработав шестнадцать часов вместо положенных двенадцати. Днём поезда ходят редко, пришлось стоять на платформе и мёрзнуть. Телефон разрядился, тётка Нина там волнуется, а она даже не может позвонить. В довершение всего Арина села в неотапливаемый вагон, и ей бы перейти в другой, а она нечаянно заснула. Домой пришла не чувствуя ног. Открыла дверь своим ключом, пристроила на вешалку шубку и не снимая сапог прошла в комнату и присела на кровать. Посидит три минутки, потом пойдёт в душ, отвернёт до отказа горячий кран и наконец согреется. Голова сама опустилась на подушку.

…Проснулась от громкого крика. Кричала какая-то женщина, прямо над Арининым ухом. Может, она ещё спит? Арина поморщилась и потёрла глаза.
— Вот, посмотри на неё! В сапожищах на постель бухнулась! Пьяная, наверное. Я это терпеть должна?! Нет, ты мне скажи, почему я должна жить с алкоголичкой?
— Да на полу ноги-то, не на кровати. Неудобно ей, ноги свесила, затекли, видать… Сильно устала, видать. На работе задержалась. У них ведь как? Прикажут и останешься, домой не уйдёшь. А работа тяжёлая, цельный день на ногах. Да в перерыв попала, дневные-то поезда у нас редко останавливаются… Ты спи, спи, Аринушка. Это дочка моя, Оленька, мы уйдём сейчас. — Нина нагнулась, намереваясь распустить шнуровку на Арининых сапожках.

Дочь с силой дёрнула её за руку:
— Мама! Ты с ума сошла?!
                ***
— Тут вишь какое дело… Дочка как снег на голову свалилась, да с дитями. Им комната отдельная нужна...
— А в вашем доме никто не сдаёт? Вы здесь всех знаете, может, спросите…
— Да у кого ж я спрошу? По квартирам, что ли, пойду? Кто тебе за такие деньги комнату сдаст? Разве что половичок в коридоре. Это я с тобой год валандалась, кормила-поила. А другие не будут.

Последние слова заставили проглотить горький комочек обиды. Арина кормила себя сама, платила хозяйке за жильё и за стол, и в комнатах прибиралась, и полы отмывала до блеска, а Нина Степановна валялась на диване с книжкой или смотрела телевизор. Или уходила поболтать к соседке — чтобы не мешать Арине наводить чистоту.

Нина Степановна приткнулась на стул, смотрела, как Арина укладывает сумку, и молчала. Хорошо, что сейчас зима, всё тёплое она наденет на себя, летние вещи уместились в сумке, вместе с завёрнутыми в газету кроссовками и парой туфель, а вышивальные принадлежности и Святой Пантелеймон поедут домой в рюкзаке.
— Ойка моя от мужа ушла, говорит, насовсем приехала. Хочу, говорит, в своей комнатке жить, а чужих чтобы в доме не было... Условие поставила.
(А говорила, что Арина ей как дочь. И деньги взяла вперёд, за полный месяц).

Нина Степановна положила на стол конверт:
— Это за половину декабря. Здесь не все, ты уж прости, потратила я. Отдавать нечем…
(Нечем отдавать? Дочь привезла ей деньги, Арина сама слышала).
— Тёть Нин, я всё понимаю. Вы не волнуйтесь, я уеду.

Вот она, христова любовь к ближнему. В теологии одна, в жизни совсем другая. Хотя — что она такое говорит?! У неё есть свой дом, есть бабушка с дедушкой. Они её любят не как «ближнего своего», а как родную внучку. А другой любви ей не надо.

На иллюстрации - Казанский вокзал.Москва.Зима.
ПРОДОЛЖЕНИЕ http://proza.ru/2021/03/02/686