Россия XIX века в лицах. П. Я. Чаадаев

Разделение на два общественных течения- западников и славянофилов началось в 30-х годах 19-го века и толчком к этой конфронтации в литературном мире явилось написание Петром Чаадаевым произведения "Философические письма».

Петр Яковлевич Чаадаев был выходцем из древнего дворянского рода. Его отец, Яков Петрович Чаадаев был русским офицером, мать, Наталья Михайловна, дочка князя Михаила Михайловича Щербатова, автора семитомного издания «Истории Российской от древнейших времён». Получил хорошее домашнее образование, а затем поступил в университет. При обучении проявил недюжинные способности. По семейной традиции в детстве был записан в лейб-гвардии Семёновский полк, в который и вступил прапорщиком в 1811 году, сразу после университета. В Семёновском полку Пётр Яковлевич провёл всю Отечественную войну 1812 года, участвовал в ключевых сражениях, дошёл до Парижа, был награждён.

Ещё находясь на службе, в 1814 году в Кракове был принят в масонскую ложу, в 1819 году был принят в «Союз благоденствия», в 1821 в Северное тайное общество декабристов. Был близким другом всех руководителей военного заговора, но, позднее, на допросе заявлял, что участия в его делах не принимал. Зато активно участвовал в жизни петербургских масонских лож, был членом ложи Соединённых друзей, входил в качестве великого герольда в высшее правление масонства в России — капитул Феникса. Затем вышел из масонской ложи «Соединённых братьев», но лишь для того, чтобы перейти в другой масонский союз — ложи Астрея, в 1818—1819 гг. был 1-м надзирателем ложи Северных друзей. В 1822 году был издан указ о запрещении в России масонских лож.

В 1819 году Чаадаев принял участие в деятельности декабристского «Союза благоденствия», а после его роспуска по рекомендации Ивана Якушкина стал членом Северного тайного общества. Однако, незадолго до восстания, в 1823 году, Пётр Яковлевич неожиданно отправляется за границу, убеждая всех своих родственников и друзей, что уезжает из-за болезни и никогда больше не вернётся в Россию. Это было похоже на бегство. Однако, после восстания, в 1826 году, несмотря на прежние уверения, он возвращается. На границе, в Брест-Литовске, был арестован по подозрению в причастности к декабрьскому восстанию. На допросе Чаадаев заверял, что никакого участия в делах декабристов не принимал, с него взяли подписку о неучастии в любых тайных обществах и через 40 дней отпустили.

Все современники Чаадаева, вспоминая о нём, сходятся в том, что в обществе он был настоящим денди, изысканно, по-щегольски одевался. Близко знавший его, впоследствии ставший биографом, М. Жихарев писал, что «искусство одеваться Чаадаев возвел почти на степень исторического значения». Чаадаев слыл самым блистательным из молодых людей в Москве, он пользовался также репутацией одного из лучших танцевальщиков. Явное благоговение перед его личностью очень нравилось молодому Петру Чаадаеву и развивало в нем черты жестокосердного себялюбия. Интеллектуальное развитие и светская образованность не заполнялись сердечным воспитанием. В дальнейшем, это окажется одним из источников своеобразия его философских размышлений. В 1816 году с ним познакомился юный Пушкин и его облик произвел на поэта большое впечатление. Позднее в своей поэме "Евгений Онегин" Пушкин напишет: «Второй Чадаев, мой Евгений…».

Вернувшись из вятской ссылки Герцен встретился в Москве с Чаадаевым и оставил об этом воспоминания:
"..Как бы ни была густа толпа, глаз находил его тотчас. Лета не исказили стройного стана его, он одевался очень тщательно, бледное, нежное лицо его было совершенно неподвижно, когда он молчал, как будто из воску или из мрамора, «чело, как череп голый», серо-голубые глаза были печальны и с тем вместе имели что-то доброе, тонкие губы, напротив, улыбались иронически. Десять лет стоял он сложа руки где-нибудь у колонны, у дерева на бульваре, в залах и театрах, в клубе и – воплощенным veto, живой протестацией смотрел на вихрь лиц, бессмысленно вертевшихся около него, капризничал, делался странным, отчуждался от общества, не мог его покинуть, потом сказал свое слово, спокойно спрятав, как прятал в своих чертах, страсть под ледяной корой...
Старикам и молодым было неловко с ним, не по себе: они, бог знает отчего, стыдились его неподвижного лица, его прямо смотрящего взгляда, его печальной насмешки, его язвительного снисхождения..".

В 1836 году в журнале «Телескоп», редактором которого был Н.Надеждин, а сотрудником В. Белинский, было опубликовано первое письмо Чаадаева из "Философических писем", дышащее откровенным пренебрежением и ненавистью к России:
"...Раскинувшись между двух великих делений мира, между Востоком и Западом, опираясь одним локтем на Китай, другим на Германию, мы должны бы были сочетать в себе два великих начала духовной природы – воображение и разум, и объединить в нашей цивилизации историю всего земного шара. Не эту роль предоставило нам провидение. Напротив, оно как будто совсем не занималось нашей судьбой... Века и поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь... В крови у нас есть нечто, отвергающее всякий настоящий прогресс. Одним словом, мы жили и сейчас еще живем для того, чтобы преподать какой-то великий урок отдаленным потомкам, которые поймут его; пока, что бы там ни говорили, мы составляем пробел в интеллектуальном порядке. Я не перестаю удивляться этой пустоте, этой удивительной оторванности нашего социального бытия".

По мнению Чаадаева, западно-европейские успехи в области культуры, науки, права, материального благополучия — являлись прямыми и косвенными плодами католицизма как «политической религии». Католическая церковь для Чаадаева выступает прямой и законной наследницей апостольской церкви. Именно она является единственным носителем соборного, кафолического начала. К православию он относится намного холоднее. Изоляционизму и государственничеству русского православия Чаадаев противопоставлял вселенскость и надгосударственный характер католичества. Философ мечтал о том дне, когда все христианские исповедания воссоединятся вокруг папства, которое, по его мнению, является «постоянным видимым знаком» и центром единства мирового христианства.

Симпатии Чаадаева к католицизму как части тысячелетней европейской цивилизации вызвали возмущенную реакцию у его критиков. Так, Денис Давыдов назвал его «маленьким аббатиком», а Языков писал о нём: «ты лобызаешь туфлю пап».

Статья дошла и до Николая I, который, ознакомившись с ней, заключил: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной — смесь дерзкой бессмыслицы, достойной умалишённого: это мы узнаём непременно, но не извинительны ни редактор, ни цензор».

Это был первый дерзкий поступок после восстания декабристов, исходящий из дворянской среды. Журнал был запрещён, его редактора Николая Надеждина сослали в Усть-Сысольск, а цензора, пропустившего статью, Алексея Васильевича Болдырева отстранили от должности. Петра Яковлевича Чаадаева объявили сумасшедшим, за ним был установлен домашний медицинский надзор, продолжавшийся год. Каждый день к нему являлся доктор для освидетельствования.

"Итак,- писал Чаадаев другу Якушкину, - вот я сумасшедшим скоро уже год, и впредь до нового распоряжения. Такова, мой друг, моя унылая и смешная история".
Надзор полицейского лекаря за «больным» был снят лишь в 1837, при условии, чтобы он «не смел ничего писать».

***
Естественно, что это письмо Чаадаева вызвало возмущение не только царя, но и русских патриотов, часть которых позднее объединились в общество славянофилов. Когда товарищ Чаадаева М.Ф.Орлов за него вступился, то услышал от героя Отечественной войны 1812 года и Заграничного похода 1813-1814 годов, а впоследствии шефа жандармов Александра Христофоровича Бенкендорфа слова, полные любви и гордости за Россию: «Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение; вот, мой друг, точка зрения, с которой русская история должна быть рассматриваема и писана». Кстати, такая позиция, над которой насмехались русские либералы, присуща многим европейским государствам и их политическим деятелям и в настоящее время.

С негодованием писал о статье Чаадаева митрополит Серафим:
«Все, что для нас, россиян, есть Священного, поругано, уничижено, оклеветано с невероятною предерзостию и с жестоким оскорблением как для народной чести нашей, так для правительства…. Суждения о России, помещенные в сей негодной статье, столько оскорбительны для чувства, столько ложны, безрассудны и преступны сами по себе, что я не могу принудить себя даже к тому, чтобы хотя бы одно из них выписать здесь для примера». Сумасшедшим «Письмо» признал и московский митрополит Филарет.

Общество славянофилов под названием "Новая школа" оформилось в 1839 году, и оно образовалось во многом как реакция на возмутительные публикации Чаадаева. Самого же Чаадаева более всего раздражала именно эта реакция на «Философическое письмо» русских литераторов, которые осмелились встать на защиту Отечества. В то же время реакция правительства ему представляется вполне естественной: «В сущности правительство только исполнило свой долг... Совсем другое дело – вопли общества», тот «зловещий крик, который раздался среди известной части общества при появлении нашей статьи»- писал он. Правда, сам Чаадаев в своей последующей публикации "Апология сумасшедшего" попытался оправдаться и несколько смягчить свою критику России. 

Если в период строгого правления Николая было невозможно высказывать такие антирусские взгляды, то во времена либеральных послаблений Александра II русские писатели стали позволять себе и не такое. В России стало модным ругать свое Отечество. Вот что говорил Иван Тургенев устами одного из своих героев в романе "Дым" (1867). Его герой Потугин громогласно заявлял, что нет никакой значимой России, нечем его Родине гордиться, нет и никогда не было у нее ни развитой культуры, ни выдающихся достижений науки и техники, и Западу она и в подметки не годится. А славянофилы и почвенники, утверждающие обратное- это просто высокомерные болтуны с абсолютно ни на чем не основанным чувством превосходства. И самым неприязненным образом Потугин отзывался о русских музыкантах и уверял, что "у последнего немецкого флейтщика, высвистывающего свою партию в последнем немецком оркестре, в двадцать раз больше идей, чем у всех наших самородков; только флейтщик хранит про себя эти идеи и не суется с ними вперед в отечестве Моцартов и Гайднов; а наш брат-самородок трень-брень, вальсик или романсик, и, смотришь, - уже руки в панталоны и рот презрительно искривлен: я, мол, гений..."

Этот Потугин глаголет: "Да-с, да-с, я западник, я предан Европе; то есть, говоря точнее, я предан образованности, той самой образованности, над которою так мило у нас теперь потешаются,- цивилизации,- да, да, это слово еще лучше,- и люблю ее всем сердцем, и верю в нее, и другой веры у меня нет и не будет.."

Цензура этот роман пропустила и он был напечатан в России, хотя реакция многих соотечественников на "Дым" была отрицательной. Как же так, певец русской природы, создатель прекрасного образа русской женщины и вдруг так яростно нападает на русскую культуру, отвергает полностью ее достижения и самобытность? У Тургенева, живущего в Баден-Бадене особое восхищение в то время вызывали немцы, а к своим соотечественникам, русским, он относился весьма критически.

Если ругать Россию стало модно, то защищать ее и встать в ряды славянофилов отваживались немногие. Ранними идеологами славянофильства были Хомяков и братья Киреевские, а затем их идеи подхватили и развили старшие сыновья Сергея Аксакова- Кирилл и Иван, а также их друг Юрий Самарин. Славянофилы видели спасение искусства, философии и даже политики во всем русском, традиционном, православном, в близости к земле, в то время, как западники были уверены в необходимости для России во всем следовать европейскому образцу. Первые ценили прошлое родины, ее самобытность, опасались влияния разрушительных европейских идей и считали, что Россия должна служить духовным светочем для человечества; вторые – были преданы лишь европейской культуре и миру, считали, что прогресс находится именно там и мечтали о том, чтобы Россия соединилась с Европой.

Интересно то, что как ранние, так и поздние славянофилы были прекрасно знакомы с учениями западных философов, получили свое образование в берлинском университете и начинали именно как гегельянцы и "западники". Однако со временем поняли неприменимость этого мировоззрения для России, стали искать новые пути и закономерно пришли к идеям славянофильства. По-видимому, прозападнические идеи уже в то время были очень сильны в русском обществе, так как Чаадаев сильно удивился, встретив противодействие славянофилов, и с негодованием писал: «...у нас совершается настоящий поворот к национальной мысли, страстная реакция против просвещения, против идей Запада».

Славянофилы видели свой особый ход русской истории. Развитие России они определяли постулатами: самодержавие, народность, православие. Они не отрицали царскую власть, но жёстко критиковали крепостничество. Считали, что истинно русский человек должен быть православным. Православие освящает устои жизни, помогает не теряться в тяжёлых жизненных ситуациях. Церковь помогала русскому народу в борьбе с завоевателями, будь то Куликовская битва, изгнание поляков из Москвы или Отечественная война 1812 года.

***
Западники же, ярким представителем которых был Чаадаев, критиковали славянофилов за русскую «отсталость». Никакого особого пути у России нет, считали они, русские люди должны перенимать всё лучшее с Запада. Не только манеры, одежду — культуру во всём её многообразии, но и мысли. Боготворили Петра I за реформы, повернувшие Россию лицом к Европе, хотя признавали, что царские нововведения внедрялись в стране деспотично, народной крови пролилось немало. Западники отказывали народным массам участие в управлении государством. Этим должны заниматься специальные люди, выходцы из высшего света.

Чаадаев обрушивался на движение славянофилов: «Но вот является новая школа. Больше не нужно Запада, надо разрушить создание Петра Великого, надо снова уйти в пустыню. Забыв о том, что сделал для нас Запад, не зная благодарности к великому человеку, который нас цивилизовал, и к Европе, которая нас обучила, они отвергают и Европу, и великого человека, и в пылу увлечения этот новоиспеченный патриотизм уже спешит провозгласить нас любимыми детьми Востока. Какая нам нужда, говорят они, искать просвещения у народов Запада? Разве у нас самих не было всех зачатков социального строя неизмеримо лучшего, нежели европейский? Почему не выждали действия времени? Представленные самим себе, нашему светлому уму, плодотворному началу, скрытому в недрах нашей мощной природы, и особенно нашей святой вере, мы скоро опередили бы все эти народы, преданные заблуждению и лжи»; на Западе нам нечему завидовать – «удалимся на этот Восток ...Старый Восток сходит со сцены: не мы ли его естественные наследники?»

Славянофилы действительно считали Россию частью Востока, говорили о христианском Востоке как об источнике истины и ориентире для будущего, они отмечали специфику России, в которой видели – «зачатки социального строя», "святую веру», и превосходство над заблуждающимся, предавшимся «лжи» Западом. Хомяков говорил о том, что Западу свойственна ассоциативность, то есть принуждение большинством меньшинства, в то время как славянам всегда была присуща соборность, что значит добровольное, сердечное согласие между людьми, выработанное в результате свободного обмена мнениями. Корни Запада лежат в римской государственности и католицизме, а корни России- в греческо-эллинской традиции и православии.

Чаадаев считал, что нельзя ориентировать будущее России на прошлое, – мы даже не знаем его, и в настоящее время такое решение вопроса «фанатическими славянами» есть не более как «ретроспективная утопия», странная фантазия, «мечта о невозможном будущем». Другим объектом критики Чаадаевым формирующегося славянофильства была проблема патриотизма. Однако славянофилы абсолютно не относились к числу тех общественных деятелей, кто видели всё, по словам Чаадаева, «в розовом свете».

***
Вначале славянофилы были немногочисленны, и положение их было очень сложным. Еще ни одно новое умственное направление не встречало при своем возникновении такого единодушного недоверия со стороны окружающих, недоброжелательства, порою переходившего в ненависть. Можно без преувеличения сказать, что с самых первых шагов этого движения отношение к нему правительства и общества представляло собою одно сплошное недоразумение. Истинных мнений славянофилов огромное большинство их порицателей не только не знало, но и не желало знать: чаще всего подхватывались их конечные выводы по отдельным вопросам, которые перетолковывались вкривь и вкось, и в таком виде подвергались осмеянию и преследованию. Проповедь широкой духовной свободы обзывалась насилием, потому что требовала этой свободы для всех мнений, а не для одних только модных, не для новизны только, но и для старины. Славянофилы оглашались староверами, будто бы желавшими повернуть Россию спиной к Европе и вогнать ее в Азию. Наконец, учение, краеугольным камнем которого в вопросах политических было историческое самодержавие, было заподозрено в государственной неблагонадежности и чуть не в стремлении к бунту.

Странно, но западничество, при своем несомненном сочувствии к европейским государственным учениям, гораздо более пользовалось покровительством власти и господствовало на университетской кафедре, чем славянофилы, публикации которых были обставлены неисчислимыми цензурными стеснениями, а иногда находились и под прямым запрещением печатать что бы то ни было. Даже влиятельный, просвещенный  граф С. Г. Строганов, который, будучи попечителем Московского университета, так много для него сделал, оказывая покровительство даровитым молодым ученым и помогая им достигать профессуры, к славянофилам относился недоверчиво и считал их людьми опасными. Незадолго до своей смерти, когда большинства их уже не было в живых, он, как говорят, изменил свой взгляд и понял свою былую ошибку, но во время своего попечительства и непосредственно после него он всюду, где только мог, ставил препятствия славянофилам.

Еще в 1858 году московский генерал-губернатор граф Закревский в своем секретном сообщении шефу жандармов князю Долгорукову о неблагонамеренных людях в Москве писал: «По разным слухам и негласным дознаниям можно предполагать, что так называемые славянофилы составляют у нас тайное политическое общество, вредное по своему составу и началам». В приложенном к этому сообщению списке Ю. Ф. Самарин, например, определялся так: «Славянофил и литератор, желающий беспорядков и на все готовый». Преследование не ограничивалось одною литературою: и самые лица не оставались свободными от него. Русское платье и в особенности борода, которую они носили, сочтены были признаками неповиновения власти. Через полтора века после указов Петра Великого, Москва опять увидала гонение на бороду. Подозрительное отношение к славянофилам, оказывало действие на многих москвичей. Многие москвичи сторонились их, считая опасным знаться с опальными людьми, хотя в глубине души были к ним расположены.

Наконец, даже то сословие, которое, по-видимому, должно было бы сочувственно отнестись к общественной проповеди Православия, начатой славянофилами, встретило их с холодностью и недоверием. Большинство духовенства, не исключая даже самого митрополита Московского Филарета, казалось, не хотело понять, что славянофильство - не новый раскол, и что нет основания не доверять ему. Когда некоторые лучшие умы Англиканской церкви начали склоняться к Православию, Хомяков горячо принял к сердцу их дело и всеми силами старался в письмах отвечать на все их вопросы. Чтобы облегчить Пальмеру доступ к высшим представителям Русской иерархии, Алексей Степанович писал Казанскому архиепископу Григорию. Последний в начале отнесся к нему с теплым сочувствием, но потом, вероятно по чьим-нибудь наговорам, сразу изменил это отношение на холодную официальность. В числе немногих, имевших правильный взгляд на Хомякова и его убеждения, должно назвать Дмитрия архиепископа Тульского, а потом Одесского, который был очень расположен к Алексею Степановичу и часто и подолгу с ним беседовал; также - архиепископа Антония Смоленского, а после Казанского. К сожалению, славянофильское движение было подорвано ранней кончиной его идеологов: братьев Киреевских в 1856 году, А. Хомякова и К. Аксакова в 1860 году. 

Список литературы:
1.Егоров Б.Ф. Старшие славянофилы о власти и обществе. Lib.Sale
2  А. Герцен. Былое и думы. М., Художественная литература, 1969, 924 стр.
3.Каменский З.А. П.Я.Чаадаев — критик славянофильства. История философии. Вып. 4. М.: ИФ РАН, 1999.
4.Лемке М.К. Николаевские жандармы и литература. СПб., 1909.
5.Цамутали А.Н. Власть, общество и реформы в России в XIX — начале XX века: исследования, историография, источники. — СПб., Нестор-История, 2009, 396 стр.
6.Чаадаев П. Философические письма. — Казань: Тип. Д. М. Гран, 1906.

В мире не было ничего противуположнее славянам, как безнадежный взгляд Чаадаева, которым он мстил русской жизни, как его обдуманное, выстраданное, проклятие ей, которым он замыкал свое печальное существование и существование целого периода русской истории. Он должен был возбудить в них сильную оппозицию, он горько и уныло-зло оскорблял все дорогое им, начиная с Москвы.

«В Москве, – говаривал Чаадаев, – каждого иностранца водят смотреть большую пушку и большой колокол. Пушку, из которой стрелять нельзя, и колокол, который свалился прежде, чем звонил. Удивительный город, в котором достопримечательности отличаются нелепостью; или, может, этот большой колокол без языка – гиероглиф, выражающий эту огромную немую страну, которую заселяет племя, назвавшее себя славянами, как будто удивляясь, что имеет слово человеческое»

Источник: