Хлопок

   Александр – классный водитель и машина резво бежит по трассе, обгоняя старые советские “москвичи”, “жигули”, новые корейские “дэу”, китайские грузовики, автобусы, объезжая арбы на автоколесах c семенящими ишаками и отрешенными возницами. И надо признать, за последние годы в Узбекистане понастроили хороших дорог. Хоть главных.

   У трассы поселки заметно изменились, а рукой подать от дороги – маленькие пыльные кишлаки с жилищами, чаще из саманных кирпичей, с плоскими крышами и торчащими из стен обрубками деревянных балок, как и более полусотни лет назад, поражают глухими стенами, высокими глинобитными дувалами и дарвазами – цельными с подпятниками. Дворы в кишлаках огорожены вкруговую, в них выходят все окна и двери дома; каждый двор – отдельная страна со своей жизнью (некоторые считают такой уклад генетической памятью набегов завоевателей).  Как правило, там есть и небольшое помещение для животных. Сами овцы, козы, куры, ишак, если он не занят работой, бродят по двору меж нескольких персиков и беседки из виноградной лозы.   

   И еще во дворе топчан для мужских встреч, именно мужских – женщины никогда на него не сядут. Где-то стоит арба. Такие дворы я встречал и в Бухаре, разве лишь без арбы и ишака. И главное во дворах – женщины меж домашних дел присматривают за несколькими, как правило, погодками. Но уже в кишлаках проскальзывают и кирпичные строения, и с окнами на улицу.
   
   Меж селеньями – пространства полей.
   Чаще стали встречаться мазары, больше близ дорог, в последние годы, как сказали мне, повсеместно реставрируемые, воскрешаемые из небытия.

   За гребнями буйных сорных растений прячутся арыки и каналы.
 
   Редкими цепочками вдоль дороги тянутся тутовники, у них –  дюжина овец и коз. Вытянувшись на задних, а передние ноги положив на ветки, спортивные козы на двухметровой высоте выискивают еще не объеденные листочки – разящее солнце выжгло подножный корм.

   Выставленной из машины рукой, направляемый на себя сухой горячий воздух, пах пылью и воспоминаниями.   

   – Хочу вспомнить отрочество,- еще до отъезда заявил я. - Сбор хлопка.

   Но, к моей досаде, вокруг видны только опустевшие серые поля и кое-где, еще не убранные на топливо, голые кусты хлопчатника.

   В придорожной чайхане, где мы остановились подкрепиться, какое-то блюдо, из здесь же выбранных из-под марли бараньих ребер, приготовленное минут за двадцать, под мое хмурое настроение показалось сродни монгольской баранине Пола Теру из “Монголы”, лишь без украшения отрезанным ухом козы. (А что можно приготовить сносного в такой срок?)   

   – Впредь – только лагман! –  решаю про себя – более привычный, почти японский рамэн, хоть и подпорченный нелюбимой мной бараниной.

   Снова в дороге. О хлопке уже не вспоминают, всем, кроме меня, понятно – стахановский по уборке район.
   
   Сменили тему, пригласив меня на весенний навруз. И вот тогда, после очередного поворота, глазастый Александр заявил: “Ну, вот”, – в отдалении возникли капли белых клякс. Женщины, пихая хлопок в свисающие до колен фартуки-мешки, заканчивали сбор; на краю участка, под небольшой чинарой или тутовником, полулежали, два мужика: то ли пастухи, то ли надсмотрщики.   
   
   Канава вдоль поля высохла и глубоко растрескалась – участок давно не поливался. Ветки с коробочками, недозревшими к первому сбору, украсились белыми хлопьями. Шел повторный сбор. Только сильно запоздалые красовались зеленью листвы, но небольшая часть коробочек и на них, успевших каким-то чудом дозреть, потрескались и раскрылись, и лишь самая малость остались зелеными комками.

   Сборщицы – день-деньской под палящим солнцем – завернуты платками так, что видны только глаза и потемневшие полоски лиц; в разноликих рубахах, кафтанах, обязательных шароварах-лозим, традиционных остроносых калошах и даже в домашних тапочках, с удивлением смотрят, возможно, обсуждают: издали, меж кустов, я белею рубахой и сединой волос.
   
   ...Как и полвека назад, руки укололись о засохшие лепестки, ноги скользнули в канавы междурядьев и ощутили комки спекшейся земли.
 
   Из коробочек осторожно достаю пушистую вату и кладу в чей-то оставленный у дороги мешок. 

   Высохшие коробочки царапают руки. Ноги скользят на неровностях гряд. Жжет ноздри пыль листьев и пересохших канав.
   
   Но, нет…
   Лишь волосы, бесспорно, слились с хлопком наяву – они стали на него похожи.

   Для женщин-сборщиц я, быть может, – заезжий чудаковатый иностранец, забавляюсь хлопком, не ведая какой это тяжелый труд.

  Они выходят на дорогу, переговариваясь, устало идут к тени дерева, но я не знаю их языка – вероятно, они говорят об отдыхе. Демонстративно пристраиваюсь в конце группки, как тоже принимавший участие в уборке, и тоже иду отдыхать – женщины смеются.

   Из машины нас фотоснимком увековечивает водитель.

    2010