Сеня

У Сени болит душа. Он ходит по дому и не на-ходит себе места. Нет, ничего не болит, не болит яв-ным образом, а вот в груди теснота какая-то. Даже объяснить толком не объяснишь. Пошёл Сеня к врачу, разделся, всё как полагается. Простукал его врач, прослушал, кардиограмму посмотрел, велел зачем-то открыть рот, в него заглянул. И ничего не нашёл. А чего в рот смотреть, когда в груди что-то трепехчется и как бы живое вроде. И это живое не даёт Сене никакого нормального житья. Мужики после зарплаты, как обычно сбросились; отдал свои гроши и Сеня, а пить не стал, не по себе как-то, до-мой ушёл. Первый раз с ним такое, чтоб вот так не по-человечески… Пить не стал, а душа всё равно бо-лит и это «оно», за грудиной, вроде как шевелится. И теснота везде: в сердце, в лёгких, в глотке даже. И ничего с ней Сеня поделать не может.
Идёт Сеня как-то с работы домой, смотрит баб-ка Таня на скамеечке сидит, весна, тепло, солныш-ко, а она в валенках и в шубейке, совсем видно кровь не греет. К ней-то и подсел Сеня. Так, мол, и так, душа, дескать, болит, а что делать ума не при-ложу. «Это тебя Господь к себе зовёт» – прошамка-ла старуха. Плюнул Сеня в сердцах: «Тебя,– гово-рит,– самою Господь к себе зовёт, а ты тут всё на скамеечке сидишь, на солнце шубейку греешь». Плюнул и ушёл. Ушёл-то он ушёл, от старухи не-мудрено уйти, а вот от себя как уйдёшь, когда оно вот тут ворохтается и житья никакого не даёт.
Жена Люба стала настои трав разные готовить, мужик-то совсем никакой стал, всё о чём-то думает, думает. Вон у  Савосиной, так же вот  ходил, ходил смурной, а потом раз – и повесился. Бабка Таня ве-лела его святой водой попоить. Съездила в район, в церковь сходила, воды святой привезла. А он чего удумал – взял и на кладбище после работы попёрся. Чего, спрашивается, ему там делать?
– Никола-й!– прокричала она брату, что жил от них через дом,– сходил бы на кладбище, мой туда потопал, как бы чего не удумал.
– Ладно, сейчас. – И Николай, воткнув топор в колоду, пошёл на деревенское кладбище. Пришёл, смотрит, Сеня от могилки к могилке переходит и гу-бами шевелит, вроде как разговаривает.
– «Совсем, видно, мужик с рельс съехал»,– по-думал Николай и окликнул зятя. Сеня не удивился появлению Николая.
– Что, моя послала? – Николай кивнул. Оба сели на скамеечку возле оградки. Посидели, помол-чали.
– О чём думаешь?– спросил Николай зятя.
– О многом я думаю Коля, ох,  о многом,– он покачал головой и добела закусил нижнюю губу. Помолчали. – Вот Любаха боится, что я как бы не того, с собой чего не сделал, тебя сюда прислала. Она думает, что я как Савося голову в петлю суну, так что ли?– и Сеня в упор посмотрел на Николая.– Нет, дорогой, сейчас не суну. Раньше мог сунуть, а теперь нет, теперь мне хочется в самом себе разо-браться, на самого себя посмотреть, как говорится, этим самым критическим оком.
– Так и разбирался бы дома,– буркнул Нико-лай.
– Дома никак нельзя. Дома никак…, жисть она здесь, на кладбище начинается.
– Как это?! – опешил  Николай.
– А вот так, Коленеька, вот так… Я раньше тоже  как ты  думал: «Отнесли, закопали, бутылку на дво-их проглотили и всё тут». Нет, жизнь она  отсюда начинается,– и он указал пальцем на кладбищен-скую землю.  Почему так – я не знаю, но чует моё сердце, что отсюда и я до этого обязательно доко-паюсь. Вот хожу я по могилкам, всматриваюсь в фо-тографии и думаю: «Как вы жили,  милые мои? О чём вы думу думали? Кому свою жизнь посвяща-ли?» Дед Захар сидел  на Ямале, а дед Кирьян его охранял. Оба вот здесь и могилы по соседству. Я уж не говорю про ту, старую часть кладбища, там и бе-лые и красные и зелёные, все бок о бок лежат. Так ты мне  скажи: о чём они думали, ядрёна вошь, ко-гда друг в друга пуляли? О чём? А ведь с одной де-ревни…
– А ты их и спроси?
– А я вот и спрашиваю. А они мне отвечают, что о душе своей они ни хрена не думали.
– А ты, стало быть, думаешь?
– А я, стало быть, думаю… Только что стал ду-мать, раньше не думал. Раньше о достатке думал, чтоб семье было хорошо, детям опять же.
– А теперь, ты что, об этом не думаешь?   – спросил с иронией Николай.
– Да, думаю я, думаю и об этом. Только не главное это в жизни. Еда, шмотки там разные. Я об этом раньше и не думал, а теперь вот думаю. И так думаю, что из головы просто не идёт. И всё это по-сле того как душа заболела.
– Посмотрю вокруг – все дела какие-то делают, копошатся, спорят, ругаются, смеются и того не ви-дят, что это не жизнь. Нет-нет,  жизнь конечно, но только  это не совсем жизнь…
– Что ты мне тут в уши дуешь,  то тебе это жизнь, а то вдруг, уже не жизнь?– осердился Нико-лай.
– Да жизнь это жизнь, только, как бы, не на-стоящая что ли? Это всё равно, что человек  имеет  много детей, стариков там ещё; купил большой дом, а живёт в одной половинке. Всем тесно неудобно, а терпят.
– Что ж они вторую половину не займут? – спросил недоумённо Николай.
– А вот не знай, не занимают и всё, как будто у них её и нет или они её не видят.
– Как это?
– А вот не знаю, сам бы хотел с этим разобрать-ся.    
Они помолчали.
– А здесь,– Сеня кивнул на могилки,– жизнь со смертью встречается. Здесь, под этой землёй,– и он топнул кирзовым сапогом,– тайна зарыта. Вот по-чему я сюда и пришёл. Без этой тайны, нам ни в по-литике, ни в экономике, ни в собственной жизни не разобраться!
– Так зачем ты сюда припёрся, и семью взба-ламутил? раз сам говоришь, что не разобраться.
– Это я,  Коленька, только здесь всё это понял, а когда я сюда шёл, то этого ничего и не знал.
– Вот, ешки – матрёшки… Ладно, пошли от-сель,– сказал  Николай,  поворачиваясь к выходу. – Чё здесь делать, когда ты всё понял, да и семья опять же волнуется.
Они стали спускаться с кладбищенского холма.
– Ты, Сеня, когда сюда рванул, ты только о себе думал.
– Я  што тебе, кошарь что ли какой, чтобы о се-бе только думать,– озлился Сеня.– Я, можа, как раз обо всех и думаю.
– А ты не о всех думай, а о себе, от этого толков больше будет.
– А как себя изо всех вычленить, ты мне ска-жешь? Как руку, ногу из своего организма вычле-нить и особое попечительство о них одних иметь, ты меня этому научишь?– Сеня неожиданно остано-вился, взял шуряка за плечи, встряхнул и, давясь словами, проговорил,– а я этому и учиться не хочу,  и детей этому учить не желаю.
– Крыша у тебя, Сеня,  едет,– сказал тихо Ни-колай, освобождаясь от рук  зятя.
– Она у всех в наше время едет, только у одних в правильную сторону, а у других  прямо в противо-положную. Скорости только разные. У тех, у кого в противоположную, так те аж галопом скачут.
– К психиатру тебе, Сеня,  надо или к попу.
– Самому тебе к психиатру надо,– буркнул  Се-ня и, круто свернув к своему огороду, пошёл  домой. Николай посмотрел ему вслед и  покачал головой.
В этот день они больше не виделись.
На следующий день Сеня собрался и пошёл  к отцу Пахомию. Отец Пахомий жил на самой окраи-не села. Он не служил, был на пенсии, служить здо-ровье не позволяло. Дети купили ему в этом селе домик, и он здесь жил уединённо, словно монах в келье. Батюшка был добрый. Днём к нему сходилась детвора и он с ними играл будто маленький.
Когда Сеня подошёл к дому батюшки, то уви-дел такую картину:
Батюшка в старом подряснике и в тапочках на босу ногу, строил с детишками из песка  какое- то убежище, и о чём-то спорил с пятилетней Машей.
– Ты, дедуска,– говорила Маша,– неправильно звезду нарисовал. Она пятиконечная.
– А вот и, правильно,– парировал Пахомий, – у меня звезда Давида, у неё шесть концов.
– Непавильно… непавильно,– упорствовала Ма-ша.
– Разве можно спорить с батюшкой,– сказал по-дошедший Сеня.
– Можно, можно,– стояла на своём Маша.
– Ладно, ты пока поиграй с Ниночкой, а я с дя-дей поговорю, – сказал  Пахомий ласково, и, вы-тряхнув из тапочек песок, сел на лавочку. Он не стал дожидаться, пока говорить начнёт гость и начал го-ворить сам.
– Что, душа страждет? В груди теснота и нет тебе покоя ни днём, ни ночью?
– Ваша, правда, батюшка,– ответил Сеня.
Сеня раньше попов не сильно жаловал. Мог и анекдотец какой – никакой загнуть, или побасенку  пересказать. И всё это, пока душа не заболела.
– Да я сам знаю, что моя,– ответил Пахомий  не заносчиво, а даже как-то,  по-свойски, просто.– Только и тебе, и мне этого не надо – чтобы была только моя правда. А вот, чтобы правда Божия и на  мне, и на тебе, и на многих других почивала, нам это очень даже необходимо.– Так ли?– спросил он, испытующе и выжидательно глядя на Сеню.– Ты вот сегодня на кладбище ходил! Почему?
Услышав о кладбище, Сеня вздрогнул,– «На конце села живёт, а уже знает», – подумал он.
– А я тебе скажу, почему – правду Божию ты искал. Потому что, иное - правда Божия, а иное - правда человеческая. Тебе вот  новопреставленная бабка Татьяна сказала, а ты не поверил. А ведь через неё тебе Господь тайну открыл.
– Что ж, помру значит скоро?– опешил Сеня, вспомнив слова бабки Тани –  «Это тебя Господь к себе зовёт»
– Не к смерти Господь тебя позвал, а к жизни, потому и болезнование в душе имеешь. Потому и вопросы  себе не простые задаёшь. Достигает значит тебя царствие небесное,– Пахомий перекрестился,– только  человек в это царствие сам должен войти.  На верёвочке, как бычка, туда никто и никого не ве-дёт.
– Что ж у меня там ворохтается?– спросил Се-ня, указывая на грудь.
– Сердце там, Семён. Сердце - центр всей чело-веческой жизни и центр души,  А душа во всём че-ловеческом теле находится сразу. Нельзя сказать, что в груди она есть, а в мизинце на ноге её уже и нет. А если сердце заболевает, то и душа заболевает, а значит и человек  весь болен.
– Так кардиолог сказал, что сердце в порядке,– недоумённо пролепетал Сеня.
– То плотяное сердце, вещественное, а внутри этого сердца другое сердце имеется. Общение с Хри-стом совершается прежде всего в  этом сердце. В этом сердце человек и с Богом соединяется…
– Это что «Место встречи изменить нельзя»  что ли?– пошутил Сеня.
– Нельзя, выходит… Духовное сердце – центр нашей личности, это престол Божий, это тайна. Это нечто, где действует нетварная  энергия Божия.
Батюшка помолчал, повздыхал, перекрестил-ся,–  вот в тебе, что-то заворохтелось и ты в панике, что? Как? Откуда взялось? Ведь не было ничего, врачи болезни не видят, патологии нет, а  «оно» есть, так?
– Всё так,– проговорил Сеня, пытаясь проник-нуть в сказанное,– я корвалол пил – не помогает.
– Истинная жизнь течёт в глубоком сердце, и эта жизнь сокрыта  не только от людей, но и от тебя самого.  Это сердце не подчиняется законам приро-ды, оно превосходит всё земное. А ты, – кор-ва-лол. Данное свыше корвалолом не вылечишь.
– А как же мне, батюшка, быть? – опешил Се-ня.
– Подобное лечится подобным.
– Что же подобное?
– Бог.
И вдруг, батюшка Пахомий соскочил с  ска-мейки и с криками, побежал вокруг песочницы, изображая ястреба, который хочет утащить цыплят, которых налепили девочки. Маша и Нина захлопа-ли в ладоши, замахали руками, пытаясь защитить цыпляток от коварного хищника, но батюшка, из-ловчившись,  всё же схватил одного цыплёнка и, поднеся его к Сене, сказал, бойся, чтобы тебя вот так же не утащили.

С тех пор прошло три года. Отца Пахомия по-хоронили рядом с часовенкой. Эту часовенку,  почти до конца, срубил Сеня. Рубил после работы в поле, рубил в холод и зной. Ему никто не помогал, но и явно не мешал. Зато к часовне приходил каждый день отец Пахомий и наставлял Сеню, что и как должно быть. И если Сеня сетовал на нехватку ма-териалов, то  старый священник говорил: «Ты толь-ко верь, Семён,  и всё будет, тебе даже и просить ни-чего не придётся. Верь, ведь это так просто».
Рубил часовню Сеня один, а вот класть верхние венцы и крыть крышу народу прибавилось. Пришёл с топором шурин, за ним пришли два сына бабушки Тани Фёдор и Артём, отец  Маши и Нины, пришёл с того конца деревни, даже не зная, что здесь собра-лась целая артель.
– Нам такие длинные как раз и нужны,– пошу-тил Сеня, увидев Артёма.– Стойку как будем ставить - он её, в аккурат, и подержит.
Перед тем как установить крест, на крышу ста-ли поднимать стойку. По сути,  стойка – это хорошо вытесанное  бревно. Его поднимали верёвками.
– Ещё разок! Ещё взяли!– командовал Фёдор, ловко орудуя вагой и направляя комель в засеку. Наконец – нижний конец заправлен и начался мед-ленный подъём. И в то время, когда  стойка почти встала на своё место, то есть, заняла вертикальное положение, случилось ужасное – одна из растяжек лопнула и стойка, потеряв равновесие, накренилась и стала падать на стоящих внизу людей. «Побере-гись!– кричал Артём, видя со стороны, как стойка падает прямо на братьев.  Он, перепрыгивая длин-ными ногами через доски, бежал к мужикам, пони-мая, что не успеет и что несчастье неминуемо. А что он мог сделать, разве только свою голову подста-вить.
Стойка падала медленно и тяжело. Сеня был на самом верху, он видел падающую стойку, видел         внизу мужиков, на которых она падала, и бегущего к ним Артёма. Сеня не мог кричать, спазма перехва-тила горло и он только сипел. Но вдруг, когда  до мужиков осталось не больше метра, стойка круто изменила направление, как будто её кто оттолкнул рукой, и упала в стороне. 
– Я же видел! Я видел, что она падает на вас!– кричал и радовался Артём. Если бы не видел  – не  поверил бы. В это время из-за угла часовни появил-ся с палочкой в руке отец Пахомий.
– Батюшка,– кинулся к нему на встречу Сеня,– стойка чуть мужиков не зашибла!
– Так ведь не зашибла же,– проговорил он, и добавил,– пока строятся часовня и церковь – ника-ких несчастных случаев не будет.

– Отец Пахомий умер зимой в крещенские мо-розы. Похоронили его около часовни. Николай и Сеня  вытесали ему хороший дубовый крест. А через неделю на могилку пришёл Сеня и прибил  дощечку с надписью:
      «Верьте, ведь это так просто».
Подошёл Николай, спросил:
– Что ж, не имени  ни отчества? Не по- людски как-то.
– Всё по- людски, имя его и так никто не забу-дет, а то что говорил, могут и забыть.
Через неделю он принесёт  ещё одну табличку и прибьёт её рядом с первой.
О церкви  в селе, пока  не  говорят.