Монолог мудреца Менделя

– Если подсчитать младенцев, родившихся сегодня от ноля часов до часа нынешнего…
Мендель оглянулся. Всякий раз, принимаясь за какое-нибудь трудное рассуждение раввин Мендель непременно приглашал в кабинет жену. Присутствие Доры представлялось ему весьма желательным для спокойной работы ума.

Отвечая на письма или разбирая прошения, мудрец постоянно вынужден был касаться категории низких смыслов. Не имея достаточных знаний в области плебса, он пользовался бытовым кругозором жены как справочником.
Вот и теперь Дора послушно высиживала на велюровом кабинетном диванчике, занимая себя рукоделием или просто зевая в потолок.

Мендель повторил как заклинание:
– До часа нынешнего…
Вдруг умиротворение на его лице сменилось беспокойством.
– Дора, сколько сейчас времени? – спросил мудрец. – Сколько?.. Не слышу! Должно быть, очень, очень поздно. Ещё столько работы!

Дора, почтенная еврейская хозяйка неполных сорока лет, не спешила отвечать мужу. Она знала, любая неотложная проблема через минуту теряла в глазах супруга остроту, и новое обстоятельство занимало его просвещённое внимание.
Так случилось и на этот раз. Не дождавшись ответа, мудрец погрузился в свои мысли. Однако через пару минут он вновь оживился:
– Всемогущий Яхве, верни мне разум! Дора, повтори, пожалуйста, время. Двадцать два часа? Благодарю, всезнающий Яхве! И тебе, Дора, спасибо! Пишем: двадцать два. И тогда с учётом двадцати двух часов у нас получается… Нет, это невозможно! Теперь я забыл начальную цифру. Дора!..
Мудрец прикрыл рот ладонью и перешёл на шёпот:
– Мендель, ты совсем из ума выжил! Как она может знать, откуда ты ведёшь счёт?
Раввин с нежностью посмотрел на жену.
– Ах, Дора, прости, я совершенно зря тебя побеспокоил. То, о чём я спрашиваю, мне следует помнить самому. Да-да, именно так. Ступай, Дора, оставь меня. Я должен сосредоточиться.

Дора встала с диванчика, пожала плечами и послушно удалилась в спальню. Мендель некоторое время смотрел ей вслед. Затем растерянно произнёс:
– Хм, ушла...
Уход жены почему-то расстроил его. Он крикнул вслед:
– Дора!..
И тотчас удивился произведённому действию.
 –Тебе не следует её звать. Она ушла по твоей воле. Ничего менять не надо.

Мудрец встал, подошёл к окну и принялся разглядывать ночное небо.
– Что плохого в том, что Дора мне помогает? Наливает чай, говорит время, а вечером раскинет свои каштановые волосы по подушкам и смотрит на меня, как Луна на Землю, будто хочет что-то сказать… Зачем? Я столько раз объяснял ей, что траектории Земли и Луны находятся в определённом планетарном состоянии, и никогда, слышишь Дора, никогда не пересекутся. Так нет же! Ничего не хочет понимать глупая женщина! Что только я ни читал ей про космос! Энциклопедию Майлса и Смита читал, Атлас звездного неба Ридпата показывал, даже Занимательную астрономию Перельмана под матрасик клал, думал, почувствует - откроет!.. Нет! Лежит непокрытая в тонкой рубашечке до самой полуночи и глядит на меня во все глаза. Потом скажет в сердцах: "Ах, Мендель, чтоб тебя!", отвернётся и спит. А я смотрю на неё спящую и думаю: "Дорочка, милая дурочка моя, какая же ты невнимательная!.."

Бог Единый, я так разволновался!

Мендель вышел на крыльцо. Сегодня звёзды казались ему особенными. Потеряв неподвижную значительность, они перемещались, будто разбегались друг от друга. Даже Полярная звезда, всегда торжественная и неподвижная, кружила в мякоти ночного бархата и мерцала, будто подмигивала Менделю, приветствуя его новые мысли.

Охваченный внутренним восторгом, философ вернулся в дом и вновь подсел к рабочему столу.
– Итак, – он обмакнул перо в глиняную чернильницу, специальной палочкой стряхнул с кончика пера излишек чернил и замер перед начатой фразой:
– Если всех младенцев, родившихся сегодня от ноля часов до ноля часов будущего дня запеленать в одинаковые пелены, положить друг к другу под бочок и сказать родителям: «Разбирайте!» – вот толкотня-то начнётся!
Он представил образовавшуюся толкотню: правоверные мамочки перебегают от одного младенца к другому и воздевают руки, готовые принять малыша себе. Но потом они вдруг опускают руки и бегут дальше…

Конечно, лет через десять проблема детской идентификации потеряет шарм неопределённости, и родителям не придётся так безуспешно отыскивать свою кровиночку. Перепутать детишек будет не просто. И рост разный, и голос, и размер.
Всё это так, но вот ведь какая странная вещь получается - рассыпается единое новорождённое тело будущей жизни на тысячи разнообразных величинок. И это множество крохотных атлантиков и кариатидок призвано в недалёком будущем держать на своих юных плечиках огромное небо жизни - с ума можно сойти! А ведь эти милые крохотные детки когда-нибудь превратятся в крупных бородатых мужчин и вечно недовольных сварливых женщин...

Мендель послюнявил кончик пера.
– Конечно, вырастут не все. Кто-то умрёт в детстве, кого-то убьют на войне, кто-то погибнет по неосторожности. Их очень жалко.
Но общая диалектика жизни всё равно продолжится в оставшемся количестве людей. А это значит, что биологический геном всякого, даже самого несчастливого поколения всё равно реализует своё историческое назначение – продолжение рода.

И тут мы подходим к самому главному! - Мендель поёжился от охватившего его страха предвидения. - Однако что это?.. Опять этот Дарвин, этот несносный вездесущий Дарвин! Ах, как не хочется писать и даже думать об этом! Пора бы этому злобному раввину успокоиться. Миллионы лет живые организмы исправно поедают друг друга в борьбе за личное выживание и комфорт. Хватит уже!
Так нет же, как только поколение людей осуществит не на перетяжках и рекламных плакатиках, не на уровне скабрезных анекдотов, а на деле свою репродуктивную функцию, оно становится исторически не нужным!
Вы только представьте себе – не-нуж-ным…
Я хочу спросить: "Почему?!" Почему самые яркие интеллектуальные свершения по мнению безжалостной теории Дарвина уступают в своём эволюционном значении простому акту репродукции?
(Кстати, Дора наверняка согласилась бы с Дарвиным, но она спит).

Мендель вновь вышел на крыльцо. Он уже не смотрел на звёзды. Обхватив голову руками, философ бормотал себе под нос бессмысленные, на первый взгляд, фразы. Но то, что он говорил, не было бессмыслицей. Его речь выражала естественный протест высокого сознания против всего, что принижает значение сакрального видения мира.
– Говорят же: «Нет старика – купи»! – Мендель стоял с непокрытой головой, забыв о первой необходимости всякого еврея, покидающего жилище, надеть шляпу. – Да, я расцениваю эту фразу как трещину в граните Дарвиновской теории вида. Ведь что получается. Старик, ставший ненужным в развитии биологической цепочки, оказывается совершенно необходим как хранитель разумных истин. А это означает, – Мендель в порыве восторга воздел к небу руки, – это означает отсутствие смерти как таковой – истина не умирает!

– Однако, – руки Менделя упали вниз, подобно двум оборванным судовым канатам, – последователи Дарвина совершенно не хотят признавать этой очевидной интеллектуальной парадигмы и делают всё, чтобы не допустить божественный миропорядок к рычагам диалектики. Они смеются над седыми носителями мудрости и видят в них только немощных стариков. Они собирают их в «богадельни» и через чёрный ход дружно гонят на погост. Разве это справедливо?

Он вернулся в дом и подошёл к кровати спящей Доры.
– Спи, Дора, спи. Я знаю, ты хочешь иметь детей, и ты злишься на меня за то, что я равнодушен к деторождению. Но это не так! Просто я смотрю наперёд. Куда ведут светлые мысли – мне известно. А вот кем вырастут наши дети – не знаю. И это пугает меня.

Мендель стих, вернулся в кабинет и продолжил запись:
«Мудрость миру не нужна. Он вынужден её терпеть, чтобы не прослыть схоластом, и при первой возможности готов от неё избавиться. Достойный тому пример – судьба Сократа…»
Мудрец сложил руки на груди и заговорил шёпотом:
– Ума не приложу! Эта мировая нищенка Старость бросает в котёл времени биллионы человеческих самоцветов. Растворяет их дивные разнообразия, сковывает немощью силы, опускает до безумства возвышенные умы. В конце концов эта пакостная старуха обращает в прах неповторимые житейские индивидуальности. Ей вторит вечно молодая Диалектика. «Меняемся, меняемся! – кричит она зазевавшимся старикам и старухам. – мрём, не задерживаем распорядок!»
Мендель нахмурился.
– Спрашивается: зачем мы любили, страдали, писали книги… Зачем мечтали и строили воздушные замки? К чему это наше хвалёное интеллектуальное преимущество перед дикой природой, если время топчет и сбрасывает его в ничто?
Мудрец сверкнул глазами.
– Нет, тысячу раз нет! Мы пишем книги, создаём произведения искусства, материализуем наши мысли в форме звука, цвета или печатного текста. Из разрозненных текстов складываются великие книги жизни. Да-да, после нас остаются книги, воспоминания. Всё это – культурный слой, факт былого человеческого присутствия в этом мире...
Мендель застыл в изумлении. Перо выкатилось из ладони.
– Выходит, – он почувствовал, как горячие слёзы восторга катятся по его холодным щекам, – слепая материя, взятая из праха, возвращается в прах… не вся! Часть её переходит в будущее в виде текстов и произведений искусства. А это значит!..
Мендель буквально дрожал в сладком предвкушении огромного интеллектуального открытия.

– Спи, Дора, спи. Мне пришла в голову замечательная мысль!
Всё, что рождается естественным образом – наше тело, чувства, ощущения – всё это действительно подлежит закону естественного отбора и обращается в прах по истечении срока годности. Этот закон звери знают лучше нас и принимают роковую весть спокойно и «рассудительно». Птица спускается с ветвей на землю, волк (Акела) – уходит из стаи в одиночество. И только человек цепляется за жизнь: замораживает тело, крадёт живое сердце у другого, пичкает себя таблетками…
Однако то, что невидимо «хищнику Дарвину», а значит, неподвластно его «братской» теории естественного отбора – плоды человеческого интеллекта - не имеют земной смерти. Они накапливаются в вечных покоях времени в качестве высоких смыслов и руководств, как преобразить будущую жизнь к лучшему и возвратить человеку понятие… рая. О, эта мысль дорогого стоит!
Мендель поставил точку, отложил перо и, прочитав молитвы, положенные на окончание всякого дела, направился к спящей Доре.
- Она прекрасна! – шепнул он, задувая светильник.