Иоганн Баптист Вениг. Свобода науки

СВОБОДА НАУКИ
Иоганн Баптист Вениг (Инсбрук, 1866)

Автор - католик, томист. Слово стороне, считающейся обскурантской, так это или нет - есть возможность судить

Поверхностный взгляд на современную жизнь убеждает себя, что во всех ее сферах есть бойкое и беспокойное стремление к "свободе", и что свобода - это главный, даже церковный лозунг в странах, где она подвергается давлению государственного патернализма, который тормозит всю цивилизованную жизнь и  спасительную для человечества деятельность. На деле свобода - просто лозунг современных государств, которые используют его для собственной выгоды. Свободы требуют для религии и науки, для промышленности, торговли и коммерции. Дух "свободы" может унести куда угодно, и надо быть осторожнее, чтобы не оказаться вместе с ним там, где он подвержен очевидным  и ужасающим ошибкам.
Конечно, я не собираюсь здесь ни характеризовать этот дух во всех отношениях, ни изображать его благотворное или разрушительное воздействие, ибо при такой неопределенности предмета им можно было бы заполнить целые тома, и уж в любом случае его невозможно втиснуть в узкие рамки  вступительной лекции. возможно. С другой стороны, следует обратить внимание на основные моменты этой темы, чтобы задать тон обсуждения, после чего она  сможет начать свою академическую жизнь и стать предметом отдельных работ.
Я позволю себе говорить здесь конкретно о свободе науки. Разумеется, у меня есть причины, чтобы быть заинтересованным в ней, но я не думаю, что я могу отстаивать свою позицию, не предоставив слово тем, кого винят в насаждении духовного рабства. Просто исходя из моих же убеждений, я полагаю, что с их точки зрения необходимо выслушать другую сторону и дать возможность каждому судить, кто прав, а кто нет.
Обычно считается само собой разумеющимся, что наука и свобода взаимосвязаны, хотя на самом деле это очень разные вещи. Поэтому, если говорят о последней, мнение первой меньше всего принимают во внимание. Кроме того, вывод здесь почти предрешен потому, что есть тенденция усваивать звание науки дилетантским знаниям, которые его просто не заслуживают. Наука в строгом смысле слова - это систематическое знание истины, или та деятельность ума, с помощью которой он выясняет причины вещей и управляет ими. Поэтому проблема на в том, что познавательные способности разума должны быть абсолютно свободны, или совесть не должна иметь уз. Поскольку знание, как давно было сказано - это сила (scientia est potentia), то оно должно применяться с умом. Если предмет познания соответствует познающему, то свобода есть условие познания как такового, и вопрос о том, что с ним делать, просто не возникает. Наша деятельность обусловлена знаниями двояко: она и зависит от них, и определяется ими. Поэтому свобода, о которой идет речь, касается не знания как такового, а деятельности воли. Поэтому вопрос может относиться лишь к тому, как мы применяем эту волю, и есть здесь настоящая свобода или нет, а это не то же самое, что попытки как-то ограничивать полет пытливого ума.
В наши дни часто можно услышать и читать, что знания достигаются без предварительных условий, находятся в бесконечном прогрессе и по сути являются самоцелью. Если бы наука обладала такими свойствами на самом деле, этим не удовольствовались бы; ей не только дали бы титул милостью Божьей, но захотели бы превратить ее в верховное божество, которому все люди обязаны поклоняться. Бесконечность и самодостаточность - это атрибуты явно божественные. Те, кто говорят так, прекрасно знают, что человечество не самодостаточно, оно зависит по меньшей мере от солнечного света и тепла. И этот простой пример показывают, что все, кто превращает науку в идола, оказывают ей медвежью услугу. Вы хотите иметь науку на алтаре;  на самом деле вы свергаете ее с алтаря. Давая науке абсолютную свободу, вы ведете ее к полному разрушению. И именно против этого я должен выступить как богослов, придерживающийся хорошо известных взглядов на то, какова логика настоящей науки и почему то, что за нее выдают, на самом деле враждебно ее устремлениям. Я считаю своим долгом заявить, что это просто неглубокие и односторонние знания, которые люди используют, чтобы разрушать настоящую образованность и не давать ей постигать творение. Имя науки не носят просто так, его нужно еще заслужить.
Но что мы понимаем под наукой? Что мы должны иметь в виду, чтобы в своих научнных  исследованиях разум не был вовлечен в предрассудки и ложные рассуждения, которые ослепляют его? Семена знаний должны быть последовательно возделаны, исходя из определенных принципов. Ошибки бывают разного рода, но в любом случае они закрывают путь к познанию истины, без которой не может существовать истинная наука. Можно сказать, что есть наука об ошибках. Да, ученые могут ошибаться, это их фундаментальное право, и здравый смысл никогда этого не оспаривал, а он обычно не подводит. Но если беспредпосылочность знания понимать так, что ученый вправе принимать только то, что может быть доказано, а что не доказано, он должен отбросить, то это необходимое условие не для науки, а для лженауки. Все, что здесь можно сказать - что это ошибка, которая в области философии достойна сожаления, а за ее пределами может иметь опасные последствия. Это правда, что научные исследования не должны допускать скачков, также верно, что в них не должны появляться утверждения, которые выглядят как deus ex machina, а не вытекают из действительно научного доказательства. Тем не менее, отсутствие предпосылок знания в только что рассмотренном смысле совершенно предосудительно. Но почему мы так считаем?
На самом деле доказать можно что угодно, и далеко не все, что когда-либо доказывалось в школах и университетах - это истина. То, что наука существует как таковая, тоже нужно доказать, хотя она обычно не доказывает собственное существование. Чтобы разумно рассуждать, нужно исходить из чего-то как из естественной предпосылки, из того, что принимается без доказательств. Если бы доказательство было возможно везде, мы должны были бы руководствоваться только им в любой деятельности, которой мы заняты. Но тогда как мы могли бы что-либо делать вообще? Если мы что-то делаем, значит, мы уже исходим из чего-то как само собой разумеющегося, хотя бы из того, что мы существуем, потому что нет действия без действующего субъекта, и это предпосылка, а не доказательство.
Предположим, cogito ergo sum не обладает силой логического заключения. Тогда можно допустить, что одно и то же может существовать и не существовать в одно и то же время, ибо это следствие будет не более и не менее нелепо. Но такой аргумент разум не может принять как доказательство, ибо вещь - это то, что не может быть и не быть одновременно. Поэтому я должен рассматривать это как великую истину, и эта основная истина есть естественная необходимая предпосылка, которую мы принимаем без доказательства. Это значит, что человеческий разум обладает естественной способностью понимать истину в принципе, но это еще не все: прежде всего, это должна быть такая естественная способность, которая может рассматриваться как фундаментальное условие его способности к познанию, и это основное условие как естественно необходимое условие тоже необходимо принять без доказательств, потому что без этого качества вообще никакие доказательства и обсуждения просто не будут возможны.
Грубая ошибка состоит в том, что научные утверждения берутся сами по себе, независимо от того, как мы можем воспринимать истину и познавать природу вещей. На самом деле мы видим, что они имеют по крайней мере три предпосылки (наличие Я, закон тождества и познаваемость не-Я. - Пер.), а значит, наука ограничена ими, не безосновательна и не абсолютно свободна*. Это основной факт, основная истина и основное условие, которые любой ученый должен принимать без доказательства, хотя и не без оснований. Я говорю: не без оснований, ибо эти три не доказуемые для нас предпосылки тоже имеют основания, и это основания, которые лежат в природе Бога. Мы чувствуем себя обязанными считать эти условия верными, или же, если мы хотим от них отказаться, у нас должна быть альтернатива.
Все различные формы, которые на протяжении веков принимал скептицизм, на самом деле потерпели неудачу. Даже критика Канта и все системы, которые испытали ее влияние или стимулировались ею, не миновали той же участи. После долгих изысканий и усилий в постижении тайн познания, которые вроде бы раскрылись величайшим умам, пришлось признать, что предмет науки действительно напоминает неизвестный Х, который невозможно определить.  Именно к этому выводу привели все философские усилия, уверенно закладывавшие эту неизвестную величину в доказательства. Но этот результат доказывает, что нельзя перепрыгивать или преодолевать преграды, установленные самой природой вещей в области науки, как и везде, и что обсуждаемый недостаток предпосылок знания влечет за собой объективный или хотя бы субъективный нигилизм.. Конечно, сказанное относится только к рационалистической философии, но поскольку здесь затронута основа науки в целом, эта основа находит свое применение во всех отраслях человеческого знания, которые не имели бы ни реального, ни хотя бы узнаваемого соответствующего им объекта, если бы такой результат был правильным. Чтобы обосновать собственное существование, наука должна соблюдать те законы, которые диктует ей природа вещей.
Те, кто выступает за бесконечную свободу познания, говорят также, что бесконечный прогресс - это сам дух познания истины. На самом деле это любимый конек так называемых натурфилософов. Они говорят, что восхищены природой в целом, наслаждаются ее законами и, следовательно, могут вывести из нее природу человеческого разума; поэтому деятельность познания не должна иметь никаких ограничений, она развивается бесконечно, и занятие, к которому наш ум склонен от природы, он всегда имеет право реализовывать. Следует без возражений признать, что наш дух действительно наделен способностями и правом постигать истину и добиваться продвижения вперед в ее познании. Более того, лишь через свою познавательную деятельность и отношение к истине разум соответствует своему естественному определению, и только исходя из этого можно предположить его безграничный прогресс. Вопросы, которые задали люди, подняли их над звездами и позволили найти в бесконечности даже физический смысл.  Любой прогресс обусловлен приспособляемостью и способностью к переменам; с другой стороны, бесконечность имеет эти же свойства. Утверждать конечность прогресса значит признавать неизменность изменений, то есть абсурд по самой сути. Поэтому, если прогресс по определению бесконечен, остается вопрос об условиях для него в человеческом духе, то есть о способности как  отдельных индивидов, так и всего человечества с течением времени сохранять и обогащать дальше и дальше сокровищницу приобретенных знаний, убирать накопленные ошибки и развивать постижение истины без конца.
Я говорю: без конца, и должен сказать: до конца времен, потому что имею в виду конец времен, о котором говорит Откровение. Прогрессистски мыслящие люди обычно не рассматривают эту катастрофу, и вопрос, как следует понимать "прогресс" в перспективе конца времен, ими даже не ставится. Но даже если исходить из перспективы бесконечного прогресса, можно показать, что бесконечное наращивание естественно развивающихся знаний и познающей деятельности человеческого разума даже при самом большом возможном прогрессе подлежит определенным ограничениям и имеет логические пределы. Подведем сначала итоги материальному прогрессу в этой области. Не нужно быть врагом пресловутого средневековья, чтобы понимать, что с тех пор все науки добились большего или меньшего развития. Можно сомневаться в чем угодно, но есть результаты, которые поражают. Широкое применение математических знаний, а также наук о языке и обществе заслуживает восхищения, и с этим никто не спорит. Эмпирическая психология обогатилась в последнее время ценнейшими наблюдениями. Определенное развитие и обогащение следует признать за всеми группами знаний без исключения, и многие, говоря о прогрессе, имеют в виду именно это. Католическое богословие о своем прогрессе не говорит, ибо оно должно соответствовать неизменным нормам церковного догмата**; однако оно не может упускать из виду реальный прогресс, прямо обусловленный этой неизменной нормой и базой, которые имеют отношение и к другим наукам.
О прогрессе не может быть и речи, если развитие не основано на чем-то неизменном. Любой, кто обоснованно говорит о большем или меньшем прогрессе отдельных отраслей человеческого знания, несомненно, согласится, что восхитительная сокровищница известных истин с течением времени обогащает человеческий разум во славу Того, Кто создал его по своему образу. Находясь на вершинах разума, мы с радостью смотрим на чудесные плоды науки, которые освежают нас, пока у нас не появляется грустное ощущение, что рядом с плодоносными ветвями со временем поднялось обилие низкорослого сухостоя. Если мы внимательно посмотрим на богатую сокровищницу науки, то увидим, что помимо благородных металлов в ней откладывается шлак, что рядом со знаниями, несущими печать истины, есть самонадеянные домыслы и дерзкая ложь, выдающая себя за правду, и поскольку она бывает более правдоподобна и настырна, чем истина, то что находит больше поклонников и защитников? С одной стороны, нельзя отрицать, что человеческий разум  со временем открыл много истин и устранил много ошибок; но с другой приходится признать, что не только с открытием новых истин появляются новые заблуждения, но поднимают голову застарелые ошибки, которые, как казалось,  давно были исправлены. Любые добросовестные ученые покажут и признают примеры этого явления практически в каждой сфере знаний. Но само его наличие явным образом свидетельствует, что прогресс человеческого величия не безусловен и не безграничен.
Если не игнорировать многие истины, которые предоставляет нам чистый источник Откровения, то не покажется слишком смелым утверждение, что оставленный в одиночестве и действующий сам по себе, естественный разум ограничен и склоняется скорее к заблуждениям, чем к истине.  Причина этого в том, что он по своей сути имеет  ошибки, которые никогда не покидают его, сопровождают из поколения в поколение и во главе великой армии страстей и пороков постоянно препятствуют и противодействуют его настоящему прогрессу.
Короче говоря, старая поговорка: Errare humanum est - всегда сбудется, даже того, как человечество сможет достичь самой высокой ступени развития.  Если мы, взращивая ростки истины, хотим иметь благословенную надежду, что наступит прекрасное завтра, когда солнце истины засияет как в полдень, что бесконечные усилия по ее поиску должны увенчаться успехом, пробиться через ночь заблуждений и мы сможем наслаждаться истиной, что наступит настоящий золотой век, когда человеческому духу больше не будет причиняться вреда, когда он полностью постигнет природу и ее законы  и исчезнет разница между естественными и сверхъестественными истинами (на что уповали еще Средние века) - то, говорю я, эта прекрасная мечта несовместима с грубейшими заблуждениями, которые возникают, с одной стороны, из полного непонимания сущности человеческого разума, а с другой - из самонадеянного недоверия к его Источнику. Только если наш разум несет в себе образ Божий, не будет абсурдно говорить, что он способен пробить барьеры конечной природы, и только тогда такие надежды и ожидания могут быть оправданы.
Человек сам по себе - это конечное существо, и как таковой он ограничен и может иметь лишь определенный объем знаний. Независимо от того, насколько широко мы можем мыслить, при всем возможном возрастании наш разум никогда не заслужит титула всеведения. Он может приближаться к полноте знания по асимптоте, но никогда не достигнет ее. И то же самое касается нашего духа в его глубине и целости. Ибо независимо от того, как далеко он может проникнуть, он не проникнет в самое сокровенное свое существо, ибо это не дозволено тому, кто считает, что он обладает истиной, но лишь тому, кем обладает она сама. Однако из этого следует, что даже самое глубокое и проницательное исследование не увенчается успехом. Разница между естественными и сверхъестественными истинами раскрывается через постижение того, что последние относятся к вещам, которые еще не постигнуты нами должным образом, или противостоят природе, как она есть***; и этот вывод касается не только существующего состояния нашего знания, а всех этапов его развития, как они были и будут. Поскольку же указанная разница относится на различии между конечным и бесконечным, она не может исчезнуть никогда и ни при каких условиях.
Поэтому как есть такие истины, которые навсегда ушли бы из наших голов, если бы не приток Духа свыше, так должны быть и истины, постигаемые через естественное возрастание знания. Мы не говорим, что все истины обязательно подчинены истинам сверхъестественным, но тем не менее наука ставит достаточно вопросов, которые человеческий разум без высшего сверхъестественного просвещения никогда не разрешит даже после того, как она шагнет на высочайший возможный для нее уровень.. Мы часто сталкиваемся с такими вопросами даже в истории, географии и вспомогательных дисциплинах. Данные, необходимые для из разрешения, не переходят из прошлого в настоящее, и будущее и весь его прогресс могут ничего к ним не добавить. Мы занимаемся в истории вещами истекших столетий, самое большее - последних нескольких тысяч лет. Следует ли допустить, что какой-то прогресс прольет свет на границу, отделяющую историю народов от их мифологии? Допустим, что наши потомки смогут удовлетвориться здесь гипотезами, которые будут более или менее содержательными; но получат ли они что-то более правдивое?
Кроме того, именно в тех науках, что до сих пор наслаждались самым блестящим прогрессом, появляются вопросы, которые отчаянно пытаются решить самые умные исследователи. Время от времени естествознание попадает в тупики при объяснении явлений, с которыми оно имеет дело. Оно демонстрирует изумительные возможности, но никогда не будет творить чудеса. Нет сомнения, что еще будет открыто обилие прежде неизвестных явлений, проведено множество экспериментов, но вряд ли люди когда-либо смогут воспроизвести в лаборатории мощную грозу или северное сияние, ибо для этого потребуется намного больше электрической энергии, чем смогут произвести самые мощные машины. До сих пор нет единого понимания материи и сил в природе, да оно и не представляется возможным для разума, ибо он имеет дело не с внутренней сущностью сил и причин как они есть, а лишь с обработкой данных чувственных восприятий. Следовательно, в естествознании вряд ли не наступит эпоха, в которую можно будет полностью объяснить, как взаимосвязаны свет, тепло, электричество, магнетизм и гравитация (т.н. единая теория всех взаимодействий. - Пер.). На эти вопросы есть ответы согласно множеству популярных гипотез, но и в них обычно уже не любят характеризовать внутреннюю сущность основных сил, претендуя лишь на разработку базовой схемы. Аналогичные соображения можно сделать и в отношении всех остальных дисциплин. Отрасли естественной истории и рациональная философия, математика, медицина и дисциплины богословия - все они знают на опыте, что им приходится ограничивать себя, и совершенно нормально будет сказать, что познающая деятельность нашего духа в своем прогрессе сталкивается с метафизическими ограничениями; она видит знаки, на которых написано: здесь, но не дальше!
Неограниченная свобода науки обычно постулируется теми, кто считает науку самоцелью. Если бы это учение было правильным, не было бы ничего выше науки. Понятие самоцели исключает другие ценности, ибо выше нее ничего нет, все остальное ниже. Поэтому при таком понятии нет ничего выше человека, хотя он и не может быть самодостаточен. Но науку нельзя считать чем-то отдельным от духа, таким, что существует само по себе, объективно, независимо от нашего разума и его действий. Только в таком случае наука могла бы быть самодостаточной, а человеческий разум - автономным. Но наука не может быть самоцелью уже потому, что ее цель - это устанавливаемые ею законы. Основанием для предполагаемой автономии науки обычно считается самодостаточность разума. Если бы познающий разум был действительно автономным, он был бы связан только законами своей природы, но эти законы ограничивали бы его не больше, чем любое другое существо. Разум, однако, полон всевозможных структур, которые ограничивают его и изнутри, и извне. Только Бог не имеет внешних ограничений.  Между Лицами Троицы есть взаимозависимость, но их отношения ничем не ограничивают Его и не вносят несовершенства в природу Бога. Напротив, это основание бесконечного совершенства и абсолютной праведности Божией природы. Богу ничто не мешает быть абсолютно совершенным и в Своей сущности, и в Своем знании. Поскольку Он имеет в Самом Себе основу Своего существования, нет ничего независимого от Него, но Он абсолютен, как Существо, в Котором бытие и действие полностью совпадают.  Будучи чистым актом, Он действует исходя из Своего знания, и хотя Его знание логически оформлено, Он смотрит на все сущее единым и цельным образом, и потому Он всеведущ и не подвержен заблуждениям. И это совсем не то же самое, что человеческий дух и его знание. Наш дух  чувствует себя более или менее способным к прогрессу как совершенное, изменчивое существо, он чувствует, что хотя он существует как есть, он также не может быть или быть другим, и он чувствует, что существование, которым он обладает, не изначальное, а полученное от другого. Короче говоря, он осознает себя  зависимым, тварным существом, и это ощущение возникает с такой силой, что ни одна из пантеистических доктрин никогда не сможет  его разрушить. И причина этого заключена в предварительных условиях знания, о которых мы уже сказали.
С самого начала нашей познавательной деятельности мы осознаем, что эта деятельность связана многими ограничениями, которые исходят не от нее самой, но которые установлены одновременно с ее возникновением как ее пределы. Поэтому она не устанавливает сама себе законы и, соответственно, не может быть автономной. Ей предшествует множество условий, и всякое познание и приращение знаний зависят от вещей, которые не установлены людьми, и от которых они не могут уклониться. Мышление и наш дух не могут сами предписывать себе законы и принципы (1).  Мышление совершается по определенным законам, и поэтому сам его вклад в знание обусловлен ими. Поэтому оно не может быть автономным и, значит, не может быть самоцелью. Поскольку наука не является самоцелью, она необходима только средство для чего-то более высокого, которому она подчиняется. Она не покоится на самой себе, и она может лишь существовать для чего-то более высокого и служить ему.
Становится ли наука наукой только потому, что мы считаем ее великим делом, заслуживающим высокого уважения, которым она по праву наслаждалась во все времена? Если она начнет терпеть неудачи - будем ли мы ценить ее по-прежнему? Может ли она, с другой стороны, утратить свою силу вообще? На эти вопросы мы отвечаем отрицательно. Добродетель, которая хотя бы не подражает науке, хотя и заслуживает чести, даже согласно языческому воззрению есть лишь средство к обретению славы, а по воззрению христианскому - средство к достижению вечного блаженства. Но хотя она всего лишь средство, она достойна всяческого уважения и способна вызвать трепе даже у тех, кто ее ненавидит. Почему же науку, если для нее естественно служит благу человечества в Церкви и в государстве, должно унижать это благородное служение? Только тот, кто служит, может по-настоящему править. И власть науки будет иметь наибольшее влияние только тогда, когда она повернется в направлении этой возвышенной цели. Это не означает, что наука должна заниматься самоуничижением, добровольно ослаблять себя или потакать своим слабостям, превращаясь из силы систематически мыслящего ума в моду или салонное развлечение.
Системность - это сам дух науки, ореол, которым она сознательно окружает себя, ибо ее цель - испытывать предметы познания. Нет сомнений в том, что наш разум способен воспринимать самоочевидные истины и логически выводить другие, которые зависят от последних и связаны между собой, то есть формировать систему. Ограничения, которым подвержен разум, не колеблют в нем это стремление к единству знания и цельности познаваемого. Но если человек хочет познать все, он замахивается на невозможное, и на нем сбываются слова поэта:

Ибо с богами
Меряться смертный
Да не дерзнет;
Если поднимется он и коснется
Теменем звезд -
Негде тогда опереться
Шатким подошвам,
И вечно играют им
Тучи и ветры.

(Гете. Границы человечества)
 
Церковь никогда не поддерживала популярную идею, что человечество может овладеть всеми истинами через пытливое исследование. И поскольку часто бывает, что самые важные истины бывают принесены в жертву систематическому духу, нельзя загонять их в чересчур узкие рамки. Сторонники такого подхода к делу считают его единственно научным, но они весьма самонадеянны и легкомысленны. Антирелигиозные и антицерковные течения в научном мире очень крикливы, но часто они просто нанимаются в услужение философам. Приведем велеречивую цитату: "Современный дух относится к пророчествам о Деве, рождающей сына, примерно так же, как к басням Гомера и Горация, которые мы учили в школе. Подобные тайны исчезают для него как банальные и нелепые". Но такие выпады не более убедительны, чем рассуждения о том, склонны ли феи и гоблины к математике. Если, читая Иоанна Богослова, филологическая критика заранее намерена доказать, что в его понимании мир был создан из эфира, а люди возникли из первобытной слизи, то это значит, что мода превращает науку в игру для развлечения не слишком благодарной публики. Но партийный настрой слишком пристрастен, чтобы его можно было внести в научный процесс, ибо он настроен лишь на то, чтобы сокрушить противников. Если г-н Толюк**** с таким гневом пишет о католиках, то от него следует ожидать услышать не правду, а придирки по любому поводу, которые вы можете слушать долго, пока не пожалеете свою голову. Ко всему католическому богословию он готов применить слова: "Само Священное Писание - еще одно доказательство того, что католическая наука не может процветать, поскольку она слишком партийна".
Странно, что там, где описываются свойства науки, абсолютная свобода - это то, чему уделяется наибольшее внимание. Для сторонников таких взглядов есть слишком много того, что в принципе не подлежит обсуждению. Они знают, что познавательная деятельность нашего духа такова, что он непрестанно  стремится вперед, и тем не менее даже в своих самых совершенных проявлениях он имеет свои границы, подчиняется определенным законам и зависит не от самого себя, а от бытия более высокого. То, что человеческий дух не безусловен, не бесконечен и не автономен, и что самой природе разума заложены его границы, вовсе не колеблет величия науки. В конце концов, ее пределы далеко не достигнуты, у духа есть пространство для развития, и широко признано то, что так будет всегда, пока существуют жизнь и душа человека.
Помимо внутренних ограничений разума у него есть и другие границы, которые имеют значение не везде и всегда, но при определенных условиях, в которых находится человек и его познание. Эти границы - совесть, вера и авторитет Церкви. Для обсуждения этого момента я попрошу еще немного терпения уважаемой аудитории - и постараюсь быть максимально кратким.
Совместимость того, о чем я говорю, с характером подлинной науки я считаю бесспорной, ибо самое худшее, что может науку компрометировать - это отсутствие последовательности. Если то, что я делаю как ученый, противоречит моей совести, то моя работа не удалась. Ибо совесть - это не семейная молитва и не продукт школы, это наше наследие, независимое от внешних воздействий. Характер нашего ума таков, что ее голос внутри нас никогда не бывает совершенно безмолвным и постоянно свидетельствует, что существует моральный порядок, установленный независимо от нас, и это не такая вещь, которую могут принимать или отвергать сообщества ученых и которую можно изменить или исключить с помощью какой-либо академической процедуры. Если наша совесть уязвлена тем, что современная наука игнорирует или недооценивает существование морального порядка, пытается стереть различие между добродетелью и пороком, считает разницу между правильным и неправильным отмененной, то мы терпим глубокий моральный урон от того, что нам навязывают противное нашей совести и ее власть презирается или по меньшей мере не уважается. Принять пренебрежение к истине и добру психологически почти невозможно, но ум научного склада, считающий к тому же, что он во всем разбирается, может запутаться в противоречиях и несоответствиях. Но разве не будет противоречием, если, с одной стороны, в человеке, не обращая внимания на его нравственную природу, видят не более чем животное, не знающее другой морали, кроме животной - и тем не менее его считают личностным, независимым, ответственным и свободным существом, и при рассмотрении человеческой природы это расценивается не как неразрешимая загадка, а как явное противоречие, которое, однако, необходимо принять? Разве нет противоречий в безбожных и пантеистических доктринах, когда они превращают  моральный миропорядок в фатализм, а совесть - в пустой фантом? Мы ограничиваемся только этими примерами, не считая того факта, что такие выводы сложно делать сознательно, не прикрываясь твердостью характера на фоне упертости и невежества.
Мы сказали об источниках нашего стремления познать истину, и само собой разумеется, что ни один из них не может противоречить источникам самих знаний. Но среди источников знаний мы числим также откровение и веру. Существование Единого личного Бога не только означает возможность откровения, но и показывает его реальность до каких-либо доказательств. Следовательно, ученый не вправе использовать свои исследования для того, чтобы игнорировать истины Откровения, тем более он не волен бороться с ними. Если он игнорирует веру, то он становится по меньшей мере уязвимым для обвинения в односторонности; если он борется с ней, то он просто не стремится к познанию, а противится известной истине. Но мы видим, что настоящая наука не может быть односторонней, и тем более не может быть враждебной истине, и это значит, что наука, если она еще заслуживает этого имени, не свободна противиться вере. Если она с легкостью возьмет эту свободу, вначале она сможет приобрести некие преимущества, но это будет стремление больных смеяться над здоровыми. Такие люди ведут себя так, что это заслуживает только жалости. Когда французские математики пытаются вычислить вероятность чудес Иисуса и возможность достижения ими желаемого результата, их вывод, что чудо вряд ли возможно, совершенно не обоснован, ибо росток математики пересаживается туда, где он неминуемо засохнет, а потом удивляются, что он не дал плодов, которых не мог дать. Еще более нелепо выглядит, когда неверующие библеисты анатомируют текст Писания, как труп, и заявляют, что вместо исторических событий имели место экстатические видения, или, как если бы они были свидетелями события, считают, Израиль прошел не через Красное море, а  просто через густой туман, а хитрый Моисей успел внушить народу, что это море. Так же смешно выглядит, когда неверующие физиологи считают возраст патриархов или 40-дневный пост Христа несовместимыми с законами природы, а геологи и археологи заявляют, что проживания евреев в Египте и, соответственно, Исхода вообще не было и однажды, переворошив и разрушив все слои раскопок, это можно будет доказать. Такая самонадеянность говорит лишь о том, что, показывая острые эмоции, неверующая наука на самом деле нервничает от сомнений, удастся ли ей подтвердить свои амбиции - а происходит это благодаря явному догматизму, отбрасывающему истины Откровения без всяких доказательств.
Наконец, характерными чертами подлинной науки всегда были глубина и искренность, убежденные, что ученому следует подтверждать свои убеждения жизнью. Необходимые знания - это вопрос опыта, а на пути его приобретения неизбежны не только пробелы, но и ошибки, от которых не застрахованы даже самые талантливые и трудолюбивые исследователи с широкими взглядами. Я осмелюсь сказать, более того, что самые большие таланты - это те, кто совершает самые большие ошибки. Но если ошибки в науке затрагивают христианское вероучение и моральный закон, то их цена может быть непомерно высока, и не стоит придираться к тем благонамеренным людям, которые при своих нелегких занятиях возьмутся позаботиться о тех, кто впал в такие ошибки. Если они дают советы, не надо считать это духовным рабством. Когда под угрозу ставятся христианская вера и моральный закон, то, даже если это делается во имя науки, а не ради самолюбия отдельных людей, то приводит к очевидному презрению к ней и ее же лишает свободы. Не удивительно, если против таких заблуждений поднимаются голоса, всегда доверявшие правде, которую до конца времен будет нести Церковь, и даже если ее глава и епископы примут меры против подобных авторов, обличая и упрекая, помещая в Индекс книги, наполненные лжеучениями, или попытаются исправить зарождающиеся ошибки в зародыше и остановить их распространение.
Я знаю, как часто слышны обвинения в обскурантизме, сдерживании свободы мысли, психологическом давлении, чуть ли не в возрождении средневековой инквизиции, с которыми желают посеять в образованной среде горечь и озлобление.  И все же Церковь остается в своем полном праве, если она требует осторожности в отношении научной информации, ибо она не вправе оставлять на попрание свои великие истины и установления. Если  Богочеловек поставил ее учить народы, то это ее долг, а значит и право - противостоять подрыву ее репутации с помощью вещей, выдаваемых за научные знания. И разве это не злоупотребление наукой, причем худшее из возможных, если она лелеет и защищает ошибки просто в пику Церкви? Ученые особенно склонны ошибаться, когда они на этой почве начинают оправдывать явное варварство.
Короче говоря, право Церкви вмешиваться в тех случаях, когда она считает те или иные научные идеи разрушительными для веры, вытекает из ее убеждения в Богочеловеческом происхождении той истины, которую мудрецы мира сего не признают, хотя они и не в силах ее опровергнуть. Она видит, что такие действия берутся не из полноты знания, ибо ничем не обоснованное отрицание сочетается в них с грандиозными претензиями. Если Церковь считает себя вправе в случае возникновения разногласий потребовать подчинения от тех, кто вещает от имени науки, то это не относится к свободе иноверия. Настоящая наука через некоторые ограничения ее свободы не порабощается, а возвращается на верный путь там, где она с него сбилась, как мы уже сказали.
Но как возможно, скажут нам, для науки развиваться и процветать, если над ней будет гнет церковной власти? Разве Роджера Бэкона не заставили отречься от своих занятий, Бруно не сожгли, Галилея не вынудили к отречению? Но не стоит смущаться такими обвинениями, ибо они не так страшны, как кажутся. Когда Бэкон забрел в область, показавшуюся в то время опасной, хотя церковные власти и даже папа были благосклонны к нему, в чрезмерной реакции на это была повинна не Церковь, а скорее предрассудки того времени и ограниченные люди, которые не сумели употребить его открытия на благо Церкви. Бруно, как бы ни преувеличивали его заслуги враги Церкви, совершал церковные преступления, а наукой как таковой не занимался. Что до Галилея, то в результате суда над ним удалось разобраться, в чем он был прав, и в итоге Церковь не осудила его учения, а озарила его ярчайшим светом. Церковь никогда не осуждала учение Коперника как таковое, и если бы Галилей не стал использовать его для защиты антицерковных взглядов, он оказал бы еще большую услугу науке и не навлек на себя подозрений. Но Галилей долгое время занимался именно этим, и в результате спровоцировал церковный запрет на учение о движении Земли, которого раньше не было*****. В его взглядах на физику есть противоречия и ошибки. Если при таких обстоятельствах Церковь вмешалась и выступила против Галилея, то ее целью было не тормозить науку, а призвать к осторожности, смирению и к подчинению тем основам, на которых стоит любое человеческое знание. Между прочим, утверждение, от которого Галилея заставили отречься -  что Солнце, а не Земля есть неподвижный центр мира - как таковое давно выброшено астрономией за борт, а позиция Церкви не только теперь более согласуется с наукой - в свое время она далеко опередила ее. Современная астрономия не считает Солнце ни неподвижным, ни центральным телом Вселенной, это лишь центр Солнечной системы, неподвижный относительно Земли, и на самом деле признать это требует не только физика и астрономия, но и библейское учение (см. Delitsch F. Commentar on Genesis. Leipzig,1860. S.618).
Таким образом, если мы вспомним о церковных приговорах ученым, то скажем, что, даже не веря в учение Церкви, наука обязана быть добросовестной и знать свои границы, которые нельзя нарушать, если действовать в реальных интересах науки. И вывод отсюда на сегодня таков, что наука имеет определенные границы  и область применения и, следовательно, не является неограниченно свободной. В этих границах у нее есть не только неограниченная свобода действий, но и возможность развиваться, которую она теряет, если пересекает эти границы, установленные мудростью Божией.

(1) Шеллинг в "Системе мировых эпох" (1828) говорит: "Наша собственная природа стоит или падает вместе с этим. Подчеркну: знание - лишь средство для достижения высшей цели, и
как таковое имеет возвышенную решимость, в вечности и времени»

* Указанный подход имеет много общего с шотландской философией здравого смысла, но не факт, что автору эта кальвинистская школа знакома.
** Работа Д.Г.Ньюмена "Опыт о развитии христианского вероучения" (Оксфорд, 1845), видимо, знакомая автору, формулирует эту проблему несколько иначе.
*** Католическое богословие обычно различает сверхприродное по отношению к тварности или ко греховности.
**** Фридрих Август Толюк (1799-1877) - немецкий лютеранский мыслитель, один из основателей либерального протестантизма, ярый антикатолик, разделявший ряд необоснованных суждений своего времени.
***** См. также Фантоли А. Дело Галилея. М.,1998