de omnibus dubitandum 116. 54

ЧАСТЬ СТО ШЕСТНАДЦАТАЯ (1915)

Глава 116.54. ДАЙТЕ ПРОЖЕВАТЬ, ЕЙ БОГУ!..

    Конец декабря, но тепло, солнечно… Земля, как весной, дымится, поля влажно-черны, ярко-зелены редкие озими. Вдали, по горизонту, лиловеют рощи, синеют горы. В бирюзовом небе четки тонкие шпили костелов, заводские трубы, зубчатые, зелено-черные гребешки старых елей, телеграфные столбы, гипсовые Мадонны и кресты у дороги.

    Тонким, жемчужным куревом, курится земля. И в теплом этом куреве разноцветные холмистые поля, исхоженные солдатскими ногами, изрытые мужицким плугом, солдатскими лопатами и снарядами, сотрясаемые далеким гулом канонады, все-таки тихи, покорно-кротки и так знакомо-близки ласковой красотой далеких полей родины…

    И так беспричинно весело среди них, легко, ясно, и так поется…

    — …А там… приподняв… за-на-вес-ку…

    Снова и снова заводит Берг. И оба доктора, надуваясь, чтобы перекричать треск колес, присоединяют свои тусклые, но усердные голоса:

    — Лишь пара… голу-у-у-бень-ких… глаз…

    Доктор Недоразумение на высоких нотах лихо трясет головой, обрывается, кашляет, харкает и плюет. И, прочистив таким способом свой инструмент, снова заливается и трясет лохматой папахой.

    Интересно, в сущности, жить без своей воли, минутой, не думая, не чувствуя докучной заботы будней, жить, приспособляясь ко всяким неожиданностям, перекидываться с места на место, узнавать новые уголки человеческой жизни, из тесноты и грязи мужицких халуп попадать в хоромы магнатов, полуразрушенные, разграбленные, оголенные, печальные и трогательные в своей трагической растерзанности остатками старины, роскоши, вкуса…

    Переживать моменты опасности, напряженной работы и окунаться потом в тихий омут полного безделья, проигрываться дотла, в редкие, удачные минуты напиваться, влюбляться, разочаровываться… с похмелья вглядываться в диковинные сочетания жизни, ждать каких-то невидимых откровений их смысла и, не осилив подавляющей простоты ужасов и разрушения, махнув рукой, бесконечно повторять диким голосом пошленький мотивчик:

    — А там… при-под-няв… за-на-вес-ку…

    Долг службы, однако, прежде всего. Берг внезапно вспоминает об этом, озабоченно хмурится и с места галопом несется вперед, к голове обоза. Кажется, все в порядке. Не совсем, правда, пристойно, что сестра Татьяна Александровна Варнек забралась на козлы и почти сбила с облучка черного Карапета Холуянца, конюха.

    В руках у ней веревочные вожжи, которые она беспрестанно дергает вправо и влево, сбивая умного мерина Шарика с толку. Кричит встречным прапорщикам: — «вправо держи!» — таким лихим солдатским голосом, что недостает лишь обычного солдатского крепкого словца для полноты стиля… Не очень это как будто пристойно, но что сделаешь с этой «слабой женщиной», неукротимой в скандальных словесных схватках и истерических сценах?..

    — Владир-Льич! — кричит она в спину начальнику группы Б.

    Он притворяется, что не слышит, — Бог с ней. Волосы темно-русые с вьющимися прядями вокруг лба и шеи, а сердце влюбчивое, характер же несносный… Подальше от нее…

    — Владир-Льич! слышите? ау! Во-воч-ка-а!..

    Она перехватывает его, когда он скачет от головы к хвосту обоза:

    — Владир-Льич! один момент!

    — Ну-с… что прикажете? — говорит он сухо, осадив Листопада и равняясь с санитаркой.

    — Слушьте… Вовочка… вы оглохли, сударь мой?..

    Берг хмурится и, держа руку «на бедро», по-кавалерийски, говорит ледяным тоном:

    — Пожалуйста, сестра, что вам угодно?

    Варнек гипнотизирует его немым взглядом. Она уверенно знает, что взгляд ее неотразим…

    — Пузырь вы этакий… смешной… Хорошо я правлю?

    — Гм… восхитительно…

    — Нет? серьезно?

    — Лучше не… гм… некуда…

    — Я дома всегда тройкой правлю… у нас свои лошади… Бутербродик хотите? с ветчиной?..

    — «И все-то врет, все-то врет…»… — мрачно думает Берг и мрачно отказывается от бутерброда, хотя есть уже хочется.

    — Ну, шоколадку?

    И не дожидаясь ответа, сестра Варнек оглядывается внутрь санитарки, к сестре Ксении Исполатовой: — Ксюша! дайте ему шоколадку… он хочет шоколадку!

    Увядшая, некрасивая Большакова, с кирпичным лицом и большим синим родимым пятном около носа, кокетливо поет:

    — Он хочет шо-ко-лад-ку…

    — Мерси… я вас обожаю, — говорит Берг, сострадательно глядя на ее мешки под глазами и синее пятно около носа. — «Бывают же такие… несчастные…» — думает он жалостно, забивая в рот шоколадную плитку.

    — Только не меня… толь-ко не меня… — краснея возражает Ксюша.

    — И вас, и Татьяну, — беззаботно уверяет Берг набитым ртом.

    — И не Татьяну… Вы хотите сказать: Лизу Чихиржину?

    — Вы мало проницательны…

    — Ну, ну… не сердитесь… я шучу…

    Сестры все неравнодушны к начальнику группы Б, — у него такие мягкие, бархатные глаза, милое жизнерадостно-круглое лицо молодого актера, забулдыги и мухобоя. И весь он такой круглый, мягкий, простодушно-ветреный, милый, славный.

    Хроническая, непрерывающаяся борьба идет из-за него в группе, в женской ее половине… А он легкомысленно переходит от увлечения к увлечению, плодит глухие раздоры, беззаботно возвращается к старым кумирам, беззаботно выносит упреки и слезы, беззаботно съедает весь запас шоколада в уютной пристани и снова потом пускается в путь новых сердечных приключений…

    — Владимир-Льич! — говорит нежно Татьяна.

    — Слушаю-с?

    Ей хочется сказать что-то интимное, необыкновенно важное, но здесь этого нельзя. Она дает понять это долгим загадочным взглядом и длинной паузой. Говорит:

    — Почему Шарик хорошо везет, а Запятая капризничает?

    Берг дожевывает шоколадную плитку, вытирает губы перчаткой, смотрит на Запятую, тощую молодую полукровку, изучающим взглядом и говорит тоном знатока:

    — Просто, Шарик — добропорядочный сибиряк, а это — помещичья калечь… Навязалась — ну ее к черту — на нашу шею! Подвеселить вот ее…

    Берг поднимает нагайку, Запятая испуганно танцует в сторону, сестры визжат:
— Не сметь!.. Себя хлестните, попробуйте!..

    Берг пренебрежительно отмахивается и пришпоривает Листопада.

    — Пузырь! — кричит ему вслед Татьяна.

    — Пузырь! — повторяет, сверкая глазами, Ксюша, и черный Карапет, спрятав глаза в черные щели, довольно скалит свои зубы.

    В Калиновщине проголодавшийся доктор Недоразумение спросил:

    — Не Криводубы?

    — Нет.

    В Белобожнице опять спрашивал. В Дубарове — тоже. Но оставалось позади село за селом, все на одно лицо, а Криводубы все еще где-то впереди были.

    Проходили одинаковые каменные костелы и старенькие, почерневшие деревянные униатские церковки, смиренные и бедные. Знакомо глядели крохотными квадратными оконцами одинаковые глиняные мазанки, зеленел знакомый мох на черных соломенных крышах, ровными гривками сползавших к голубым стенам.

    Везде — в обглоданных голых садиках — коновязи, кучи навозу, солома. На низких плетнях солдатские рубахи и, подштанники. У колодцев — смеющиеся девчата и около них группа казаков, ребятишки в рваных родительских пиджаках, кофтах и солдатских гимнастерках. За селами — старые ветлы об дорогу с обрубленными ветвями и веером разметавшимися молодыми побегами, рощи, аккуратно распланированные, подчищенные, теперь — с зияющими следами свежих порубок. И влажно-черные поля, а на горизонте — потухшие заводские трубы, белые панские фольварки и голубые горы…

    К половине четвертого пришли, наконец, в Криводубы и сделали привал в пункте расположения группы А.

    Криводубцы встретили шумно, радушно, — две недели не виделись, давно не бранились. Принялись кормить и хвастаться.

    Хвастались бездной работы, близостью опасности, цифрами, показывали осколки разорвавшихся снарядов…

    Все это было интересно, но не так, чтобы приятно для группы Б.

    Между группами шла глухая борьба из-за славы. Порой скрытый антагонизм прорывался в открытую войну, в язвительную переписку и взаимную пикировку, особенно едкую и злую до неугасимости между сестрами.

    Но теперь, после долгой разлуки, в атмосфере чувствовалось одно товарищеское благорасположение и — только… Надежда Карповна, врач группы А, водила гостей по ободранному школьному зданию и показывала достопримечательности — новую печь, сложенную студентами, и неуклюжие двери, сколоченные из досок.

    — Ничего не было, все — сами, — говорила она. — Печь — это Симонята собственными руками… правда, дымит, но она еще не обстоялась… Двери — это Михальчи работа…

    — Не за эту ли заслугу Михальчи* напялил погоны зауряд-врача?

*) НАХИМСОН Семен Михайлович (евр.)(псевд.: Михальчи, Павел Салин; 13 [25] ноября 1885, Либава — 6 июля 1918, Ярославль)(см. фото в погонах зауряд-врача) — участник революционного движения в России, военный комиссар Ярославского округа.
Родился 13 (25) ноября 1885 в Либаве в многодетной богатой еврейской купеческой семье.
Погоны зауряд-врача (специальное звание на уровне чина «подпрапорщик»), установленные в 1894 году, почти не отличались от погон капитана. Благодаря этому чисто внешнему обстоятельству мобилизованный студент-медик приобретал существенный вес в военной среде (самый яркий пример — карьера заместителя председателя Реввоенсовета Э.М. Склянского - тоже гусский - Л.С.).

    — Он имеет право: с третьего же курса…

    — Гм… сомнительно…

    — Его тут так и зовут крестьяне: капитан Нахимсон…

    — Гм… Росту ему не хватает для капитана: шкалик…

    — Но по хозяйственной части — гений.

    — Ну уж… гений. Бабу нагайкой высек и уже — гений?

    За обедом чуть-чуть повздорили из-за поваров. Криводубцы превозносили своего Моськина. Правда, пирог сооруженный им по случаю приезда гостей, был чудом кулинарного искусства. Группа Б признавала это, но настаивала на том, что ее повар — Тужиков ворует меньше, а готовит ничуть не хуже.

    — Приезжайте в наш Звиняч — мы вас не такой еще кулебякой угостим.

    — Свиняч, — сказала Катя Петрова сестра группы А: — одно название чего стоит…

    — Звиняч, — поправил густым басом высокий студент Михайлыч.

    — Свиняч! — упрямо повторила Катя: — свинячая группа…

    — Как это тонко, — вспыхнув, сказала сестра Чихиржина.

    — И учено… — прибавила маленькая, остроносая, с темными усиками Гиацинтова: звин — по-малороссийски — звон и название «Звиняч» — одна поэзия… Во всяком случае — звучнее, чем Криво-дуры… то бишь… Криводубы.

    — Господа, мешаете аппетиту! — с трудом, набитым ртом, сказал Михайлыч: — дайте поесть, а потом — филология…

    — Михайлыч, милый! зачем вы пошли в свинячую группу? Оставайтесь у нас…

    — Дайте прожевать, ей-богу!..