ВЕС ГАФ или секулярность масс

   Смеркалось (наши дни)… Хоть и не было слышно подмосковных цикад, казалось, что за окошком шуршит травка, а симпатичные кузнечики (из отряда прямокрылых) с изящной лёгкостью парами прыгают в цветочные клумбы. 
   Грёзы весны, от которых не укрыться, от которых нету спасения уже целую вечность. Март в Подстолице – особое время: всё становится иным, всё приобретает новый смысл и вес (об этом сложены песни). И чего уж мысли бегут вперёд, в летние омуты. Мечтательность и влажность. Одним словом – Весна!
    Венгера (а есть и такие имена) пожаловалась мне:
- А ты слышал, что Филлинофский говорит? – А такой вопрос, естественно, вмиг лишает весеннюю атмосферу, пресыщенную хрупким романтизмом, всей прелести грядущих надежд. – Он говорит, что граждан, которые весят более восьмидесяти килограммов, будут штрафовать! А чиновников, кто больше ста весит.
- Немецкая схемка. Это уже было, – ответил я уклончиво и, чтобы сменить тему, добавил:
- Геноцид не пройдёт!
Но Венгера не унималась:
- Сам-то ГАФ (так в народе величали Ганимеда Адамовича) небось, сто тридцать весит! – и, подумав немного, спросила: - Он вроде не очень высокий?
   Надо сказать, что здесь есть своя интрижка. Современные телевизионные технологии позволяют творить чудеса демократического форматирования (а сейчас это архи-архи-важно). Конечно, на экране Ганимед Адамович (а видим мы его каждый день) выглядит как человек среднего роста, в очках и с небольшой долей избыточного веса, что делает его в глазах электората человечным и, безусловно, привлекательно мудрым (тут не поспоришь – умеют). Удачная находка PR-Maker-ов – небрежно приспущенный галстук или «петля Буша». Что и говорить, образ проработан. Но…
   Мне посчастливилось лично увидеть Филлинофского. И было это поздней весной, несколько лет назад, напротив еще старой гостиницы «Москва», где Ганимед Адамович со свойственной ему щедростью и прямотой раздавал народу ассигнации. А тогда был как раз такой момент, когда я нуждался в небольшом вспоможении. Я, наэлектризованный толпой, как магнитная стрелка, вмиг узрел явление ГАФа. И это был воистину исполин: ростом под четыре метра (я не шучу), широкоплечий, исполненный исключительного благородства, с красивым умным лицом, естественно, без очков… Я тогда подумал: почему же его не показывают в его подлинном обличье? Дерзкий весенний ветер распахнул полу его пиджака, видимо, накинутого в спешке на голое тело, и все узрели исключительной красоты мускулатуру этого человека. Я помню, что женщины, которые находились рядом, массово падали в обморок, и сделать с этим было ничего нельзя (да и не нужно, наверно).
   Помню, как, стоя на одном колене, я протянул дрожащие руки к Ганимеду Адамовичу и что-то кричал. Падающие без сознания дамы на какое-то время открыли мне Путь. Я рванулся изо всех сил, но тут передо мной появился охранник в чёрном кожаном плаще. Он был высок (за два метра). Охранник этот быстро схватил меня за шиворот, приподнял, как котёнка, и дал мне пинка под зад.
   Я летел над шумной толпой высоко в небе. Слева был Александровский сад (оттуда симпатичная девочка в синей шапочке показывала на меня рукой). Я видел чёрных птиц рядом с собой, парящих безмятежно в сером небе. Справа, на Маховой, всё было как обычно. Я летел и не чувствовал собственного веса. Небывалая легкость, с которой я двигался по небесам, поражала, вызывала восторг и испуг одновременно. Было так тихо и покойно, что я слышал, как бьётся моё сердце. И тут появились звуки. Торжественно приближался прекрасный величавый фасад Центрального выставочного зала «Манеж» с колоннадой (я даже успел сосчитать, что их десять... Привычка. Я всегда считаю колонны). Столкновение могло быть губительным для меня. Но я сгруппировался и, сделав спираль-змейку по центральной колонне, лихо приземлился у главного входа (следы от моих ногтей на колонне пропали после ремонта, сейчас их там уже нет).
     Растерянный и опустошённый, я смотрел на суетливых граждан, которые рвались увидеть своего кумира, на мрачные башни Кремля, на птиц, с которыми я только что воспарил над Москвой.
   В правой руке у меня была зажата пятитысячная купюра. Я понял это не сразу, а только когда первый лучик весеннего солнца стрельнул сквозь свинцовые тучи. И тогда я ощутил глубокую радость от встречи с великим человеком.
   Купюру эту я так и не разменял. Она лежит у меня в столе. И когда мне бывает грустно, я достаю её, смотрю, задумчиво вспоминая свой первый полёт.