Возьмите меня в архив

— Я тут документики подавал на мое архивирование...
Услышав знакомый голос, Антонина Валерьевна поморщилась.
«Олькин».
Но порядок есть порядок, и она вбила его фамилию в поисковое окно, уже догадываясь об ответе системы. «Ибис» грузился медленно.
«Ах, лак облупился на указательном пальце. Что же ты так долго, птичка? По роже видно — все ему должны. И чем дольше стоит, тем больше долг».
Наконец появился логотип, ибис в очках, и в первой же строке обнаружился Олькин.
— Отказ! — резко сказала Антонина Валерьевна и уже смотрела на следующего в очереди с надеждой, что тот отпихнет Олькина от окна. Но этот нудный субчик никогда не отступал без боя.
— Позвольте узнать причину, — он преобразился из заискивающего просителя в недовольного клиента.
Антонина Валерьевна сделала вид, что перепроверяет информацию, хотя и так видела основания.
— Не обнаружено причин для архивирования памяти.
— Это как же не обнаружено? Я в прошлом квартале был премирован, а еще активно участвую в корпоративной жизни, даже на торт скидывался. У меня приличная характеристика. Вот! — он бухнул на стойку заранее заготовленную стопку копированных документов.
— Не надо мне их, я ничего не решаю. Не задерживайте очередь, пожалуйста.
 Олькин наоборот приблизил лицо к стеклу. Щурясь, он рассматривал Антонину Валерьевну, как непонятное насекомое, мешающее его победоносной кампании.
— Вы хоть взгляните, а? Я по кабинетам бегал больше недели, у нас же везде бюрократия сплошная. Пока из одной инстанции бланки придут, по другой срок документа закончится, — Олькин сменил тактику. — Может, у вас опять какая-то ошибка?
— «Опять»? — Антонина Валерьевна даже руки уперла в бока. — «Опять», значит?
— Да, в седьмой раз подаюсь, знаете ли. А это, между прочим, три с половиной года моей жизни! А вдруг я умру завтра?
«Да чтоб ты помер, окаянный!», — Антонина Валерьевна знала, что кричать на него бесполезно, опять начнет заваливать архив жалобами, и вошла в роль воспитательницы.
— А вы не пробовали что-то сделать, чтобы точно пройти?
— В смысле? — Олькин то ли удивился, то ли возмутился. Глаза его были абсолютно лишены всякого понимания, как у коровы.
— В том смысле, — набрав воздуха в грудь, начала разъяснять Антонина Валерьевна, — что архивированию подлежит память людей, сделавших что-то значительное. Отказы вы получаете, потому что за три с половиной года ничего выдающегося не сделали, а в первый раз подачи определилось, что вы и за всю свою прежнюю жизнь ничего не совершили. Почитайте правила архива, — она указала на папки с документами в дальнем углу приемной. — Не можете дома на компьютере, читайте тут.
— Я их часто читаю, — на полном серьезе ответил истец за свою честь. — Они же могут поменяться, и отношение к моей жизни тоже. Ну посмотрите сами, я же образцовый...
— Мало быть образцовым. Сделайте уже что-нибудь. Пожертвуйте приюту, спасите кого-то или что-то, попробуйте себя в искусстве, наконец!
Олькин выпрямился, поджав губы.
— У меня нет времени на всякую ерунду. Я работаю, между прочим. Подачек не жду и другим не даю.
— У меня тоже нет времени. Следующий, пожалуйста.
Олькин надел шляпу и с лицом оскорбленной добропорядочности зашагал к выходу. Но в дверях он обернулся.
— Я еще приду. Через полгода.

Искры сыпались дождем, хотя мастерская закрылась на обед. Саныч варил из труб коня для племянника, во двор поставить, пусть катается. Когда пухлую морду увенчали два уха, Ваныч как раз заварил чай, крепкий до горечи, и шуршал пакетом с сушками.
— Саныч, тут к диру приходили товарищи в форме. Из-за тебя.
— Это зачем? — Саныч распаковал свой обед, голубцы, которые жена заботливо украсила волнистыми линиями майонеза.
— Ты кому-то морду на днях набил.
— А-а, это да.
— Дир тебя не сдал, но интересовался очень, чего это ты вмазал архивисту?
Саныч прожевал черный хлеб и запил его чаем. Крякнув от крепости, он начал рассказ:
— Да понимаешь, выхожу я в субботу за хлебом к обеду, и еще за похмелом, а у моего подъезда какой-то очкарик стоит. Пиджачок, шарф клетчатый, дипломат... Никакого доверия! Он меня по имени-отчеству — а я мимо. Он снова окликает — я не останавливаюсь, мне в магаз надо. Ну, очкарик все равно рядом пошел, не затыкаясь. Мол, я из архива, звать меня так-то, мы проанализировали... Я ему четко так: говори скорее, что надо, меня жена дома ждет! А он ка-а-ак заталдычил: вы, Сан Саныч, нашему архиву подходите, у вас, Сан Саныч, хорошая профессия, которая покажет нам... как это там? О, срез времени! Вы, говорит, Сан Саныч — типичный представитель обывателя. Представляешь?
— Борзый какой! — подтвердил Ваныч.
— Я к нему подошел тогда, вот так, лицом к лицу встал, за грудки схватил — ну-ка повтори! Он и повторил. А я вмазал!
— Скорый ты на расправу, ха! А что, не хочешь в архив сдаться?
— Обижаешь, Ваныч, я нормальный мужик. На кой мне это надо? Я лучше коня племяшу доделаю.

— Вы настойчивы, — коренастый парень лет двадцати пяти походил скорее на  спортивного инструктора, чем  на архивиста, но из-под серой архивной рубашки выглядывала футболка с надписью на вороте «История — учительница жизни». Становилось ясно — предан работе.
Тина смахнула несуществующую пылинку с рукава алой блузки и сложила руки на столе, как ученица. Архив давно не менял мебель, оставив парты. Эти холодные кремовые столы просто созданы были, чтобы наводить тоску на «чужаков»: попробуй, посиди тут без дела часок под шуршание подшивок и папок, больше не вернешься. Но Тину интересовали не бумаги.
Архивист поставил перед ней фанерную коробку и с величайшей бережностью вынимал один за другим черные цилиндры из крашенного металла, напоминающие старые объективы фотоаппаратов. Тина взяла один из них в руку — мандала оказалась весьма увесистой.
— «Доржиев Б.Н.», —Тина прочитала надпись на этикетке. — Не знаю такого.
— Из людей попроще, как вы и просили. Его записали, как пример буддийского подвижника, потому что жил в городе, работал медбратом, при этом занимался практиками на дому.
— Буддист, — скривилась Тина. — Не подходит. Слишком экзотично, да и религиозные люди вообще воспринимают мир необычно.
— А ведь наши «баночки» не зря назвали именно мандалами, на буддийский манер. Представляете, в одной камере — целый мир, — архивист со значением поднял одну  мандалу вверх и раскрыл ладонь. — Каждый человек и есть мир.
— Это если целиком запись проматывать. Мне нужна память только об одном конкретном дне, с шести до восьми вечера. Да не смотрите на меня так! Я понимаю, что для вас это любимые вещи. Я же слишком хорошо знаю, что внутри, —Тина постучала ногтем по корпусу ближайшей мандалы. — Искусственный кварц, облученный мнемо-волнами.
Архивист вздохнул и убрал «Доржиева» обратно в коробку.
— Ученые все еще бьются над феноменом мнемо-волн. Никто не понимает, почему именно кварц, хотя и оказалось, что синтезированный тоже подходит. Или почему после записи кварц темнеет. Или почему все записывается последовательно, четкими интервалами по дням и часам, хотя наша память в разные дни имеет разный объем. Мы даже не совсем знаем, почему человек в особых условиях начинает их излучать достаточно сильно, чтобы шла запись.
— Но мы используем мнемо-волны, — парировала Тина. — Безопасно, проверено, долго.
— Проверено? — скептически покачал головой архивист. — Что ж, выбирайте мандалу. Сразу говорю вам, многого не ждите.
— Не порекомендуете что-нибудь? Их же тут штук двадцать.
— И со всеми что-то не так. В двадцатых годах не особо записывали память простых людей. Думали, это лишнее, да и технология была дорогой.
Тина все читала надписи на этикетках, пытаясь выбрать хотя бы по фамилии. Вспомнить, какое описание кому соответствовало, не очень получалось.
— Кто такой Серафимов?
— Записан в семьдесят лет, работал в типографии, — архивист даже не сверялся — Попал под запись по ошибке, но так обрадовался, что решили  не расстраивать и записать в качестве подарка на юбилей. Не ждите от записи многого, — снова повторил архивист. Он словно не хотел, чтобы Тина осуждала старика.
В зале для просмотра стояло пять коричневых кресел с достаточно сильно опущенными спинками. Они напоминали кресла в стоматологическом кабинете, даже были одноразовые подстилки под ноги и голову. Архивист заменил их на новые и помог Тине забраться в кресло, а потом подал черный блестящий визор, как-то выпадающий из всей застрявшей в прошлом обстановки. Надев прибор, Тина обнаружила, что не видит ничего, кроме своих скул, а виски холодит от металлических плат.
Ей впервые приходилось смотреть запись, но с новым директором пресс-центра, похоже, придется делать это часто. Он уже план составил, какие воспоминания нужны для памятных роликов.
—Так, диагностику провел, время сверил, — архивист скорее говорил сам с собой, чем с посетительницей. — Нам нужно седьмое июля, день Флагов.... Нашел! Постарайтесь расслабиться и ни о чем не думать, иначе будет сложно войти в воспоминание.
Тина кивнула и прогнала все мысли.
Ей мешало жужжание лампы. Так и представлялось, что колба вот-вот мигнет в последний раз или взорвется. Тут Тина осознала, что лампы нет. И комнаты нет.
Есть...
Небо.
Бескрайнее небо, один цвет которого переворачивает что-то внутри. Он летит над башнями сверкающих на солнце облаков, озирает небесные пастбища и ощущает, что может все. Жужжит мотор, темные крылья кажутся неподвижными, флаер словно зависает в воздухе. Хочется скорости. Это настоящая жажда., и он торжествующе кричит, а потом опрокидывает флаер вниз, врезаясь в облачный шпиль. Остался ли шпиль позади — кто знает? Флаер трясет, вокруг потемнело, как во время сумерек, а потом из ниоткуда на него выпрыгивает земля, украшенная миниатюрными фигурками. Город в огне, его испещрили удары бомб, но с высоты не слышно ни одного звука земли. Город реален, только если представлять себя стоящим внизу. Не время для падения! Вот и цель — тот, из-за кого пришлось взмыть в небеса. Теперь не уйдет! Флаер набирает скорость.
— Вы ошиблись! — воскликнула Тина, едва не отбросив визор, как гадюку. Она только что сбила вражеского летчика — в год, когда не было войны.
— Тише, не кричите, там люди работают, — усмехнулся архивист.
— Что вы смеетесь! С этими воспоминаниями что-то не так... — Тина едва не плакала. Чужая память не отпускала ее против воли.
— Серафимова архивировали в семьдесят. У людей в возрасте память и так бывает с прорехами.
— А с этим что не так? — Тина стерла слезу с щеки и подавила желание сойти с кресла. Ей еще придется поработать. Похоже, архивист ее за это зауважал.
— Он очень любил книги про войну, а на перерывах частенько фантазировал, представляя те или иные сражения, восстанавливая их ход в воображении. Серафимов считал, что так тренирует память. Вечером седьмого июля он забыл, что надо идти на праздник.
— То есть, это фантазия?
— Это его память. Он так запомнил Праздник Флагов. И на остальных катушках люди что-то помнят, а что-то нет. Что-то — их настоящая память, а что-то — прочитанное, увиденное, придуманное. Мы не можем отличить одно от другого. Пока не увидишь запись, не поймешь этого, не так ли?
— Что же мне делать? — растерялась Тина.
— Возьмите воспоминания дирижера Гайдина. Седьмого июля он с утра до вечера присутствовал на площади вместе с оркестром. Более того, Гайдин дирижировал там двадцать лет подряд. Уж кто-кто, а он знал про обыденность Дня Флагов.

Студент вдумчиво изучал то этикетки мандал, то планшет с описанием, прикидывая, что ему пригодится. Из подборки, принесенной Архипом Викторовичем, он отставил всего два номера.
— Все будете смотреть? — осведомился Архип Викторович, заведующий сектором военной истории. — На это уйдет не одна неделя, если будете приходить, как обычно. До сессии не успеете.
— Я определил порядок. Главное — в этих двух мандалах. И я бы хотел сам выставить время, не совсем уверен, где что найду.
Студент пришел в архив в свитере, зная о холоде, и, перекладывая вещи, вытащил на время небольшой термос, и Архип Викторович понял — надолго.
— Мы работаем до шести. Мне нужно в третий корпус с документами и пообедать, потому ничего, если я вас оставлю на час?
У студента разгорелись глаза.
— Ничего страшного. Вы ж меня знаете, Архип Викторович. Я умею пользоваться «Мнемозисом».
Заведующий знал об этом. Он прихватил со стола ключи и папку с документами и бросил еще один взгляд на рыжего студента, который уже занял кресло и погрузился в видение, работяга. Он ходил в архив уже второй месяц, являя образец дотошности. Но симпатия не возникала.
Архип Викторович вышел, погромче стукнув дверью, однако коридора не покинул. Напротив, спрятался за стоящим у стены высоким холодильником и затаился.
Вскоре дверь приоткрылась. Он слышал дыхание студента, а потом увидел, как дверь тихо закрывается. Архип Викторович засек время и вытащил из-под пиджака транквилизатор.
Через десять минут он почувствовал легкое дрожание пола. Так заводился «Мнемозис».
Студент снова оказался в кресле, только теперь под рукой его покоилось некое устройство, связанное цветными проводами с визором.
Архип Викторович осуждающе покачал головой и подошел к небольшой картине с борзыми на охоте. Заведующий приподнял раму и ввел шифр, чтобы маленький сейф открылся. Внутри — всего одна кнопка, на которую Архип Викторович и нажал.
Когда он обернулся, студент обмяк в кресле. Защита сработала, нарушитель уснул, доступ к воспоминаниям оборвался. Заведующий подошел к студенту и осторожно оттянул воротник свитера. Под ключицей красовалась татуировка с химерой по центру и круговой надписью «Исправляя прошлое, спасаем будущее».
Архип Викторович раздраженно цокнул — всегда хочется ошибаться, — а потом ушел к окну и опустил штору. Присев на подоконник, он протянул руку к черному дисковому телефону с трубкой на проводе. Аппарат числился как экспонат, даже золотую табличку имел «ТА-72, ХХ век». Трубка не подавала признаков жизни, но заведующий все равно набрал номер из трех цифр и стал ждать.
Щелчок, и он назвал пароль «Клио». Услышав отзыв «Ключевский», Архип Викторович сообщил:
— У нас тут юный исправитель из «химер» дремлет. Заберете? Да, не успел, конечно. Воспоминания генерала Нехова шестьдесят седьмого года. Да, да, хорошо. Сейчас же повешу табличку, что у нас закрыто до двух и сообщу на вахту. Я снова хочу сделать запрос на копирование мандал хотя бы военного состава. И прошу проверить нашу пропускную комиссию. Уже третий за полгода, халтурят или завелась «крыса». Все, понял, договорились.
Архип Викторович положил трубку и обернулся к студенту, которому предстояло многое забыть.
«Молодой еще. Лучше б настоящее менял, а не прошлое».

Ноябрь 2020