счастливое время

Все лето на нашей улице мужики рубили дом.  Стучали топоры, раздавались громкие возгласы, иногда  в наши уши залетали матерные словечки.  Строили дом для учителей, точнее для семьи директора и завуча.
Родители запрещали нам играть рядом со стройкой, но как было удержаться от соблазна понаблюдать за работой плотников. Мужчины на нас не обращали внимания, считая нас «мелкотой». Мы же, Генка и я, окончившие третий класс, считали себя умудренными и знающими жизнь.
С утра мужики ходили хмурые, часто переругивались. Топоры стучали нервно, без какого либо ритма. К обеду уже слышался иногда смех, перестук топоров образовывал некую мелодию. «Тук-тук-тук» - стучал один плотник, ему вторил другой - «Так-так-так». «Тынь-тынь» - отзывался третий. Летели щепки, смола янтарными каплями вытекала из бревен. Очень вкусно пахло хвоей.
«Перекур», - объявлял бригадир. Плотники всаживали топоры в колоду и степенно усаживались на обрезки бревен, скручивали из махорки цигарки и до нас долетал табачный дым. Долетали различные словечки, которые мы с Генкой уже хорошо выучили. Кроме выражений «Япона мать», «етить твою лять» и других матерных слов, мы различали  различные поговорки и присказки.  Три из них я запомнил на всю жизнь: «Кабы не клин да не мох - плотник бы сдох», «Топор да теслО - наше ремеслО» и «Осина – х…ёва древесина».
«Шабаш», - объявил бригадир, и назавтра плотников уже не было. Отец мне объяснил, что срубы должны до осени выстояться.
У нас появились замечательные места для различных игр и занятий. Благодаря двум срубам для нижних венцов и для верхних, которые к тому же стояли рядом с нашими домами, в которых можно было прятаться, как от родителей, так и от летней жары. Благодаря этим прибежищам наша ватага очень сдружилась в это лето.
В нашу компанию входили: я, Генка, брат его Вовка, Галка и Любка, все примерно одного возраста живущие по соседству. 
«Генка! Вовка! Где вас холера носит»! – кричала мать Ремневых. Генка и Вовка, притаившись, выжидали некоторое время, но откликаться не собирались. Если их пытались найти в одном срубе, они легко перебегали в другой.
Однажды Генка придумал бегать по верхнему венцу сруба, подбивая нас с Вовкой на этот «подвиг». Вовка, как старший и поэтому более осторожный, отказался, а я попробовал пройти по верхнему бревну, балансируя руками, но бревна оказались скользкими и я свалился, ободрав руки и коленки.
Дружок-провокатор оказался хитрецом, намазал ступни смолой, которая обильно выступала из ошкуренных лесин, и гордо бегал босиком по верхнему ряду бревен. Ноги его отлично прилипали и не давали соскользнуть.
Однако нашего изобретателя ждало впереди большое разочарование. 
Намазать смолой легко. Но как от этой напасти избавиться?
Генка пытался скоблить ступни щепками, благо их было кругом много. Результат все равно был плачевный – смола прилипла к ступням намертво.
Тогда, произнося выученный плотницкий шедевр, наш товарищ погрузил свои ноги в пыль.
«Красота, япона мать, не липнет» - радостно произнес «выдающийся холерик» и забыл об этом недоразумении.
«Айда за горькой редькой».
Мы всей ватагой отправлялись собирать полевой щавель или горькую редьку. Набирали сочные веточки «кислянки» и толстые и крепкие стебли луговой редьки. Стебли очищались от кожицы и отправлялись в рот. Вкус был  слегка горьковат, но аппетит от этого только возрастал. Иногда добычу приносили в наш «дом-сруб», тогда меня посылали домой за хлебом. «Кислянка» с хлебом – это было настоящее объедение.
Мы дети, рожденные после войны, умели находить, что бы съесть в окружающей природе. Ранней весной собирали еловые и сосновые почки, молодые листочки липы также считались вполне съедобными. Затем шли ягоды: земляника, клубника, малина, смородина. Ягоды завернутые в липовые листья считались у нас в детстве большим деликатесом. Различали съедобные грибы и поганки. Знали, какую сыроежку можно съесть сырой, а какая будет горькой.
Собирали лекарственные травы, сушили их и сдавали в пункт приема заготконторы. Там можно было купить леску и крючки. За грузилом забегали в колхозную ремонтную мастерскую, а поплавки делали сами. У каждого мальчишки было две, а то и три удочки.
   А Генке попало не тряпкой от матери, а солдатским ремнем от отца.