М. М. Кириллов Маршал Советского Союза Шапошников

М.М.КИРИЛЛОВ


МАРШАЛ СОВЕТСКОГО СОЮЗА
 Б.М.ШАПОШНИКОВ
(Из семейной памяти)
    Я слышал, конечно, о Начальнике Генерального Штаба Красной Армии маршале Борисе Михайловиче Шапошникове из газет и сообщений по радио ещё в детстве, в годы войны, но видел его только на фотографиях. Сейчас-то о нём можно подробно узнать в Интернете.
  Это был талантливый кадровый военный с ещё дореволюционным прошлым, с 1918 года служивший в Красной Армии, выдающийся военный теоретик, стоявший, вместе с другими маршалами войны, за разработкой всех известных 10-ти сталинских ударов по фашистским захватчикам в годы Великой Отечественной войны и высоко оцениваемый самим И.В.Сталиным. Достаточно напомнить, что Сталин к нему, единственному из маршалов, обращался только по имени  и отчеству. А ведь по возрасту они были почти ровесники.
  Но в моём повествовании он будет представлен исключительно как человек, дважды сыгравший в те военные годы, большую роль в спасении нашей семьи и оставивший у нас добрую память о себе. Рассказать о нём – мой долг.
       Началось это так. В Сталинграде позже я бывал не раз, но название этого города я услышал впервые, будучи учеником второго класса в начале 1942 года, будучи в эвакуации, в Петропавловске-Казахстанском.
        В сентябре 1941 года семье первой жены нашего отца с его дочерью Ольгой и с другими её детьми, жившую под Ленинградом, с трудом удалось поездом вырваться из блокируемого  города в  Вологду. В Вологде их маленький братик заболел и вскоре умер. Долго потом добирались они до Сталинграда. Жили там на вокзале. Город был полон беженцами и нашими войсками. Немцы в то время его уже регулярно бомбили. Подолгу голодали.
        Весной 1942 года в Сталинграде мать Ольги заболела тяжёлой формой дизентерии и вскоре умерла в инфекционной больнице. Ольга и её младшая сестрёнка остались одни. Однажды врачебная пара, работавшая в здешнем военном госпитале, случайно увидев их на вокзале, предложила младшую девочку забрать к себе и, таким образом, спасти. Ольге пришлось отдать её им, иначе она потеряла бы и сестрёнку. Дальнейшая судьба сестрёнки осталась неизвестной. Ольге было тогда всего 15 лет, что она ещё могла сделать.
     Саму её позже с какой-то группой беженцев отправили поездом на Северный Кавказ. Там их распределили по сёлам. Ольгу приютили добрые люди из села Георгиевского (ныне это город Георгиевск). Это её спасло. Хозяева её, истощённую, откормили. Летом этого же года, по совету взрослых, она послала письмо в Москву, в Кремль, маршалу Шапошникову (кто-то подсказал), в котором попросила его, чтобы он отправил её отца за ней. Так и писала: «Дяденька Шапошников, мой папа (такой-то) работает в Москве, он военный…»
    Чудо произошло. Письмо, несмотря на страшное время войны, дошло-таки до Наркомата Обороны. По распоряжению маршала отца разыскали и послали на Кавказ. Он добрался туда на попутном военном самолёте и через пару дней вывез дочку, но уже кружным путём, через Махачкалу, в которой скопились тысячи беженцев, и дальше через Каспийское море на барже, в Гурьев и через Заволжье в Москву. В это время Сталинградская битва уже шла, начались бои даже на Кавказе, и иначе  добраться до Москвы было уже невозможно. На всё ушёл целый месяц. Спасибо товарищу Шапошникову.
       Вскоре, к Новому, 1943 году, и мы (трое братьев) с нашей мамой возвратились домой, в Москву, из далёкой эвакуации, и семья воссоединилась. Но всё вновь оказалось очень сложным и не обошлось без косвенного участия маршала Шапошникова.         
      Расскажу об этом по порядку (об этом впервые я написал в своей книге «Мальчики войны», в 2009 г.)
      В конце июля 1941 года нашу семью – маму и нас, троих её мальчиков, из которых я был старшим и только что закончил 1 класс, среднему было 6 лет, а младшему 2 месяца, – отправили из Москвы поездом, сначала в деревню в Челябинскую область, а позже в Петропавловск-Казахстанский. Эвакуировали и другие семьи оборонного завода, на котором начальником производства работал и наш отец, военный инженер. Сами работники завода, выпускавшего противотанковые снаряды для фронта, бывшего уже рядом, оставались в Москве.
        Мы жили на окраине Петропавловска, в частном доме. Через пару кварталов от дома грунтовая дорога уходила в степь. В город часто приходили обозы. В их составе были лошади и верблюды с поклажами. Вся наша улица, довольно широкая, была перерыта огородами. Этим люди жили, так как тем, что давали по карточкам, прожить было нельзя. Оставалась пустой лишь самая середина улицы - для проезда транспорта. Во дворах были колодцы, вода в них располагалась  глубоко, так как место было засушливое: Казахстан. От железной дороги мы жили далеко, но стук колёс всё-таки был слышен.
     Поблизости жили ещё две-три семьи, знакомые нам по Москве. Всё было трудно: нужно было отоваривать хлебные карточки (иногда вместо хлеба давали муку), покупать керосин, стирать белье.
    Лето было тёплое, даже жаркое, но в доме было прохладно. Готовили на керогазе или на керосинке. Я овладел этим, но поначалу боялся зажигать. Мама договорилась с соседями и покупала у них молоко. Мы его кипятили. В июле картошка была ещё дорогая, покупали понемногу.
     Собирали на дорогах кизяки, высохший верблюжий и коровий навоз. Сохнул он на солнце быстро, никак не пахнул, и мы его с братишкой Сашей заготавливали впрок как отличное топливо.
     Наступила осень. Нас записали в ближнюю школу: меня в 3-й класс, а Сашу в первый. От отца приходили письма. Мы жили на средства по его аттестату. Было плохо с тетрадями, разрезали и сшивали тетради из газет. В них и писали.
    Осенью нас вывозили на уборку подсолнечника. Я впервые видел промышленные посадки подсолнечника. Конечно, мы там вдоволь погрызли семечек.
        В школе учились ребята разных национальностей, в том числе украинцы, казахи, татары, евреи. Многие были эвакуированы из Ленинграда. О некоторых национальностях я узнавал впервые. Мы, дети, этой разницы не замечали, тем более, что все разговаривали на русском. И учебники были на русском языке. Никто никого не дразнил и не унижал. Это был естественный детский интернационализм. Мама говорила мне о равенстве людей всех национальностей в нашей стране по Конституции и по жизни. А фашисты преследовали и уничтожали славян и евреев, считая их неполноценными, сжигали в топках. В некоторые семьи с фронта приходили «похоронки», приходило горе. 
    К нам иногда заходили соседи, помогали: кто примус починит, кто дров притащит, кто часы-ходики наладит. Тогда между людьми так было принято, да и понимали они, что матери с тремя детьми тяжко.
    Мучительно долго шла война, и мы ждали, когда наша армия и товарищ Сталин победят, и мы вернёмся домой.
     Подходил к концу октябрь. Начались ветра. В доме стало холодно, хотя хозяева топили. Пол был земляной и холодный. Как-то сразу все, кроме меня, заболели. У Саньки голова покрылась корками золотистого цвета, говорили, что это золотуха, что-то связанное с туберкулёзом. Он перестал ходить в школу. Вовка заболел дизентерией. Что бы ни съел, всё, даже кипячёное молоко, вызывало у него понос. Стал лихорадить.   Слегла и мама. С ней было что-то непонятное: очень высокая температура, с размахами, ознобы и поты. Она сильно кашляла, хотя и без мокроты. Приходила участковый врач, молоденькая женщина, внимательная, но, наверное, малоопытная. Положить маму в больницу или хотя бы сделать рентген было немыслимо: детей-то куда деть? Врач не знала, что с мамой -  пневмония или грипп? Какое тогда было лечение? Я приносил из аптеки аспирин, стрептоцид. Она пила горячий чай с малиной (давали соседи), кипячёное молоко, но лучше ей не становилось. Вовочка плакал, лез к ней и часто оправлялся прямо ей на простыни и одеяло. Никакой стирки не было, просто мокрой тряпкой всё это вытиралось, в том числе и мной, ведь мама почти не вставала. Я был её единственным помощником. А ведь я ещё учился, и уроки делал при свете керосинки.
     Я научился уверенно зажигать керогаз, ставить на него молоко и картошку и, погасив, снимать кастрюльки. Вовка, горячий и обкаканый, требовал, чтобы его носили на руках. Я носил его, качал, пел ему песенки. А он извивался в руках и кричал. Говорили, что у него «антонов огонь». Приехал детский врач и велел отправить его в инфекционную больницу. Его закутали в одеяло и увезли. Тревога нарастала. У мамы появилось кровохарканье. Она первая поняла, что у неё туберкулёз. 
     Проблемой было получение хлеба по карточкам (три детские и одна иждивенческая). Поскольку я это делал раз в неделю, то хлеба набиралось немало. Сложность состояла в том, что мы были прикреплены к булочной за вокзалом. Там работала знакомая нам продавщица. Получив хлеб (или муку), я должен был идти домой через полгорода. А ведь было уже темно. Я шёл осторожно, как будто совершал партизанский рейд в тылу врага. Главное было в том, чтобы не нарваться на местных ребят, могли ведь и отнять. Если была опасность, я обходил целый квартал. Без хлеба – нам было бы не прожить. Мама ждала меня и говорила, что я - ее палочка-выручалочка.
     О Вове мы некоторое время ничего не знали. Мы даже не знали, где расположена больница, в которую его увезли. Некому было узнавать. Но в начале декабря его неожиданно привезли домой, сказав, что врачи решили, что он не жилец и что лучше, если он умрёт дома. Он был истощён и слаб, но понос у него прекратился.
    Что с ним делать, чем кормить? Мы в то время варили картошку и с молоком делали пюре. Жиденькое такое пюре. К нашей радости, он стал есть это пюре. Мы даже ограничивали его, но он просил добавки. Я его кормил с ложечки. Животик у него стал большой. Но температуры не было и поноса тоже, только газики отходили. Это был успех, появилась надежда, что он не умрёт.
    Тёмными вечерами мы подолгу разговаривали с мамой. Она первая объяснила мне, кто такой коммунист, сказав, что это не просто хороший, честный человек, но такой человек, которому мало жить только для себя, и он борется за освобождение других людей. Поскольку я это не очень понял, добавила, что коммунисты – это товарищ Сталин и наш отец, и что коммунистом можно стать, уже будучи пионером. Она пояснила мне, что фашизм – это жестокая вседозволенность, самое подлое явление на земле и что его можно встретить не только на фронте.
     Общее положение наше стало критическим и долго так продолжаться не могло. Мама дала подробную телеграмму отцу, в которой сообщалось, что мы погибнем, если он не сможет срочно забрать нас в Москву. Она понимала, что раз возникло кровохарканье, то процесс в лёгких становился открытым, а значит, опасным для нас, детей. Шли дни. Мы ждали отца как  спасение.
    Всю эту осень и начало зимы связь с отцом не прерывалась. Во всех его письмах к маме и её к нему сквозила надежда, что несмотря ни на что им удастся сберечь нас, мальчишек, и что семья ещё заживёт.
    Помню, что в одном из писем (я об этом уже подробно  написал в этом очерке), отец сообщал нам, что в ноябре, по приказу командования, слетал на Северный Кавказ и забрал там свою дочь Олю.
   А в 20-х числах декабря отец приехал за нами. Вот радость-то была! Мама его очень ждала. Оказывается, он получил разрешение командования на свой рапорт, к которому была приложена мамина телеграмма из Петропавловска, по его словам, одобренное маршалом Шапошниковым несмотря ни на что, вывезти нас в Москву, хотя возвращение из эвакуации тогда было ещё запрещено: шёл самый разгар Сталинградского сражения. И всё это несмотря на то, что отец только что вывез дочку с Кавказа и продолжал руководить производством снарядов, очень нужных фронту. Тем не менее, разрешили. Это нас спасло.
     Мы собрались быстро. Отец пропадал тогда в Управлении железной дороги, выбивая билеты. Удалось ему получить их только до Челябинска.
     23 декабря мы уехали. Впятером занимали купе. В Челябинске застряли дня на два. В здании вокзала мест не было. Лежали на матрасах, в проходе на кафельном полу, закрывшись одеялами, в пальто и в валенках. Мама была очень слабенькая, с температурой, харкала кровью.
    Люди ходили и ходили мимо нас. Красноармейцы бегали за кипятком. Пахло дымом и углём. Отец купил на базаре большой глиняный горшок топлёного масла и велел мне сидеть у вокзальной двери на морозе, чтобы масло не растопилось. Сказал, что масло - это спасенье для мамы и его нужно довести до дома. Наконец, нам дали билеты на поезд. Ехали долго в холодном, летнего типа, вагоне. Масло довезли. Горькая память.
     В Москву мы приехали 28 декабря, нас встречала и Оля.   Новый, 1943, год мы были все вместе, в своём доме. Нам, ребятам, расстелили большое стёганое одеяло на полу, у тёплой батареи, и мы играли там в свои довоенные игрушки. И Вовочка с нами. Это и было счастье.
    Позже мама 4 года болела, лёжа в туберкулёзных больницах Москвы и умерла в 1946 году. А мы, трое братьев, выжили и живём до сих пор.
    Невероятная история поразительной человечности в  самый тяжёлый год войны. Начальнику Генерального Штаба Наркомата обороны, незнакомому с отцом лично, увидеть через толщу своих дел и трудностей целой страны конкретные судьбы детей и помочь спасти их - это подвиг. Именно поэтому я был столь подробен в своём рассказе о нашей жизни в эвакуации. Убеждён, что подобные  история в деятельности маршала не были единичными. Спасибо и благодарная память маршалу Б.М.Шапошникову и его помощникам.