Эссе 4. Первые дни весны

Текст был написан в начале марта 2019 в честь бабушки, ушедшей 1-го числа. Ровно через год, 1 марта 2020, на небо отправилась и вторая бабушка. Сегодня, 1 марта 2021, в нашей семье отмечается день их памяти.

---

Когда у тебя умирает бабушка, ты резко понимаешь, что стал в мире немного... один. Живы ещё и твои родители, и все твои друзья с любимыми учителями, но всё равно ты чуть более один, чем был вчера. Потому что хоть ты и видел бабушку всего две недели в году, ты Её видел. Каждый год. У вас была своя маленькая совместная жизнь, которую ты очень ценил из-за уюта, душевности, из-за того, что бабушка своим немного смешным и бесконечно милым видом всегда возвращала тебя в детство... А вот теперь ты взрослый. Окончательно.

Ты чувствуешь себя красивым белым фортепиано со стульчиком из дорогой кожи, у которого зачем-то открыли крышку и вырвали с корнем одну из струн. Да, ты всё ещё и красивый, и молодой, и кожа осталась та же самая, но всё равно одной твоей ноты уже никогда не вернуть. Той, в которой звучал Её белорусский говор. Её каждодневное Утречко, а я вот блинчиков тебе напекла! Ну как, с маслицем аль с вареньем, малыш? Её тяжкие вздохи, которые ты слышал случайно, когда подкрадывался сзади, чтобы крепко обнять и дунуть изо всей силы в макушку, вздохи, в которых чувствовалось эхо предыдущей, очень непростой жизни, которую Она так тщательно прятала от тебя. Похоже, теперь это действительно удалось...

Ты понимаешь, что впервые в жизни некоторые дорогие для тебя моменты канули в Лету(о). Потому что летом 2008, там, где ты на на затёртом синем ковре читал свою любимую энциклопедию про животный мир, а Она пересматривала Мухтара, ерошила тебе волосы, просила выпрямить спину и сбегать в садик за крыжовником, тем летом были только вы вдвоём. Ты точно знаешь, что этим летом, как и 11 лет назад, в том же саду будет расти тот же крыжовник, но он будет паршивым на вкус. Потому что под него уже не спросишь: Бабм, скажи, а в твоём детстве на площади у Покрова тоже были ларьки с квасом? А он такой же вкусный был? А стоил скока? Церковь осталась, а вот детства уже нет. Даже двух.

На следующий день, второго марта, после долгой и тёмной ночи, ты вроде живёшь как обычно, а на самом деле ютишь в себе двух человечков. Один сидит напротив сырой белой стены, обняв колени, покачивается вперёд-назад, безумно шепчет Бабм, бабм, бабм... и срезает перочинным ножичком со своих щёк скупые мужские слёзы.

А другой стоит на крутом каменном обрыве на берегу Финского залива с высоко задранной головой, не сводит спокойного и немного задымлённого взгляда с самой верхней точки Лахта-центра и крутит в пальцах обёртку от просроченной 11 лет назад Коровки. Этот второй — и есть ты настоящий, ты разумный, который скрутил всю свою печаль в один маленький комочек и нашёл в себе силы думать о Будущем.

Какое будущее, козёл ты паршивый?! Нет у тебя никакого будущего, только боль и пустота! – орёт первый человечек.

Но не слушайте его, он просто псих. Пусть пялится себе в свою стену.

Все разумные мысли только у второго, и главная из них – Ну, как там твой оптимизм? Спрашивает он это у третьего человека, который третьего марта находит в себе силы сесть за клавиатуру, чтобы снова как-то спаять №1 и №2 в единую личность, которая сможет дальше жить.

А вопрос действительно важный… 16 лет ты живёшь с большим Солнцем по имени Оптимизм внутри, защищаешь его от всех нападок своих циничных собеседников, а оно греет тебя в ответ, защищает от хандры… Но вдруг останавливается одно родное тебе сердце, и ты смотришь на это Солнце с вопросительной и какой-то требовательной интонацией: Ну что, как собираемся светить сейчас? Или уже закончили?..

А Солнышко не обижается на такую дешёвую провокацию. Оно просто взрывает себе ядро, чтобы светить ещё ярче и вытащить тебя из этой ямы. И вытаскивает. Ты понимаешь, что теперь нести перед собой старый стяг оптимизма стало ещё легче. Чтобы стать по-настоящему свободным, нужно потерять самое дорогое. А чтобы стать настоящим оптимистом, нужно пасть на само дно печали. Потому что потом, медленно поднимаясь с этого дна, ты будешь видеть на стенах глубокого колодца все свои старые огорчения и хохотать безумным смехом: Ах ты Господи, да неужели это грусть? Тройка в триместре? Сломанная рука? На первом свидании отшили? Да не смешите мои подковы!

Бабушка 80 лет боролась с тяжёлой работой, с родственниками, с больным правым глазом, и вот два дня назад проиграла инсульту. А ты всего полгода борешься с историей и русским, и уже хочется поднять лапки кверху каждый раз, когда на РешуЕГЭ получается одно жёлтенькое задание? Ну и слабак, Господи, отрасти себе уже что-нибудь и хорош ныть…

Но нет, не этому дешёвому самоедству учила бабушка. На самом деле Она ничему не учила, а просто тихо жила своей тихой жизнью в старом доме с розовыми стенами и зелёной калиткой, а я смотрел за за этим размеренным бытием и жевал сахарную черешенку.

Вот что можно сказать обо всё этом после всего этого: бабушка в твоей жизни — не столько человек, сколько вкус конфет, запах советских детских книжек, блёклый спокойный цвет старых платьев и чистый звук Её хрипловатого голоса вместе взятые. Это образ, к которому всегда можно вернуться, когда это действительно нужно, и образ жив всегда. А вместе с ним — и твоё детство. Одно. Уже.

С ЕГЭ не нужно бороться, потому что ты никогда не победишь. Правильный выбор — жить. Вопреки всем вторым заданиям по русскому и сочинениям по истории, лабораторным по физике и хорошим шуткам, которые игнорят твои братаны. Тебе не 16, как второму или первому человеку, не 53, как папе, и не 80, как было бабушке. Тебе всего третий день. Потому что всё, что было до 1 марта, уже другое. Уже не то.

Одна моя добрая знакомая в своих Инстастори ждёт, когда на тротуарах растает снег. Другая выкладывает глубокие литературоведческие эссе про любовь = жизнь. Третья репостит петиции про жестокости цирковой индустрии. И я со всеми соглашаюсь, разумеется, но с известной долей иронии. Потому что в какой-то момент понимаешь, что любые действия — ожидание, исследование, агитирование — это признак поражения.

Потому что настоящими победителями мы последний раз были в свои зелёные и солнечные шесть лет, когда сидели на покосившемся крылечке дома своего дедушки, которого ни разу в жизни не видели, в маминых шлёпках на десять размеров больше, с заливистым лаем соседской собаки в ушах и последней Коровкой в лапках, которую мы минуту назад стащили из вазы в тётиной комнате. И мы были совершенно одни в тот светлый момент — собака занята своим лаем, тетя своими соленьями — но мы не были одиноки. Потому что у нас была бабушка. И у нас были мы сами.

Никто не создаёт счастье. Ничто не создаёт счастье. Оно — орёл Горького и Теннисона, птица вольная, появляется только само. Нам остаётся одно — когда слышим вдали тихое журчание его струи, нестись туда сломя голову и жадно хватать губами его искры, прикрывая глаза от слепящего света и держа ладошки за спиной, чтобы не обжечься.

Можно, конечно, отказаться от этой вроде бы унизительной погони, прикрывшись чёрным юмором и горьким неверием в людей, но я так не могу. Потому что невозможно быть настоящим циником, если улыбаешься каждый раз, когда вспоминаешь одно морщинисто личико и затёртый кухонный передник с картинкой из 101 далматинцев.

Когда у тебя умирает бабушка, остаётся только одно — впасть в депрессию на два дня, пустив под откос весь ритм своей жизни, а на третий день написать эссе, вложив в него отнюдь не всю боль, но всю радость, которую только сможешь из себя выдавить. Медленно подняться на ноги, обтереть грязные коленки и пойти вперёд. И пусть впереди будут новые смерти — с этим ничего не поделаешь, правда жизни.

Зато впереди будут и новые жизни.

Поверьте мне, трёхдневнелетнему.

Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Все лишь бредни — шерри-бренди, —
Ангел мой.