В Медвежьем углу. Часть I Дулеп

Фото: Прислал мне как-то письмо товарищ мой академический. На последнем курсе принял он монашеский постриг и, как несемейный, отправлен был в дальний медвежий угол – затерянную средь пермских лесов деревню, которая так и называлась - Медвежий угол. Там и приключилась с ним одна история, о которой он мне доверительно поведал.
 Народу в его деревне жило немного, на погосте с деревянными, тут и там покосившимися крестами, лежало больше. Целыми днями иной раз товарищ мой панихиды средь полузаброшенных могил с неровными да поросшими бурьяном холмиками служил. Будто по ночам его кто просил об этом. Кто уж там его просил – я уточнять не стал. Догадался.
Обитали в деревне в основном старики да старухи.  Благообразные. Старики все сплошь с седыми окладистыми бородами, а старухи – в белых повойниках. Жили в таких же как и они старых обветшалых избах. Когда-то крепких. Сколоченных из толстых сосновых бревен и крытых тесом крышами – лес-то вот он, рядом, рукой подать. В версте.
Да вот только поновлять избы да сараи для скотины который год было некому, молодежь в город разъехалась.  Церковь только выглядела ладной, в честь Стефана Пермского – покровителя здешних мест. И иконы в ней висели все старинные и от времени потемневшие. Батюшка узнал, что срубили ее аж в XVI веке. Старики говорили, что святой Стефан ее сохраняет тления.
Приятель мой службу страсть как любил. Это мы, обормоты, в академии все увильнуть от нее пытались  – то  по девкам, то выпить где, а бывало – зараз и то, и другое. А он – нет. С утра раннего и до вечера позднего в церкви академической обретался: и пономарил, и после службы подсвечники чистил. 
И в учебе первым был. Ему,  одному из всего нашего курса, начальство даже диссертацию предлагало писать и в академии оставаться преподавать. Отказался. И даже не столько ведь начальство в леса его эти пермские отправило, сколько он сам попросился.
На последнем курсе мы, люди с ним, в общем-то, разные, подружились.  И по окончании учебы хоть и нечасто, но переписывались.
Так вот история-то его. Перескажу ее своими словами. По памяти. Средь стариков жил в деревне и сравнительно молодой мужик. Хотя сколько ему лет – толком сказать никто не мог. Явился он в деревню, как говорили, словно ниоткуда. Точнее и не в деревне жил, а по близости, на берегу реки, в полуразвалившейся мельнице.  Старики говорили: мол, нечистое там место. Мельник-то колдуном был. Да давно помер. Даже и не помер, а душою своей переселился в этого самого дулепа. Ну так и звали его – дулеп. Имени своего он никому не называл.
А про то, что душа его переселилась из мельниковой – о том говорил старый-престарый Козьма Болгарин. Сколько годов ему не знал никто, даже сам Болгарин. И откуда прозвище у него такое – тоже толком сказать не мог. Все, даже старики, помнили его дедом.
На расспросы о молодости Козьма только отвечал с улыбкой, слегка отмахиваясь сухой и покрытой морщинами рукой: «Странствовал, бывало пастушествовал, а помирать вот сюды прибилси».
Был он согбенный, ходил в белой рубахе льняной и накинутой на нее душегрейке-безрукавке. В старых лаптях.  Выглядел благообразно: спадающие на самые плечи белые как снег волосы и такая же – до пояса, борода. И с трубкой не расставался, навлекая укоризненные взгляды некоторых односельчан-староверов – водились в деревне и такие.
В церковь он захаживал иногда, но на службе не бывал: «Другая моя вера» – отвечал, хотя утверждал, что Христа чтит, но непременно добавлял:  «По другому».
Жил у него огромный серый пес непонятной породы, с которым, по словам товарища моего, он часто вслух разговаривал. Странное дело: но пса также никто щенком не помнил. И Болгарин вроде всегда с псом был. Сколько его помнили.
«Как такое может быть?» – спрашивал и Болгарина и у стариков товарищ мой. А те в ответ только плечами пожимали, а некоторые в ответ еще и крестились.
 В письме батюшка писал, что любил приходить к Козьме; подле его, столь же древнего, как и он сам, дома, стояло два больших пня и будка для пса. Часами они беседовали с Болгарином о вере, а пес рядом сидел. Слушал, как казалось товарищу моему, очень внимательно. А в случавшихся богословских спорах Козьма, словно за поддержкой, ко псу часто и обращался.
В общем, отчего-то много места в письме своем батюшка Болгарину уделил. Я, пока читал, о дулепе-то и позабыл. Видно, о многом товарище моему выговориться хотелось. Но поведав о Козьме разное, в том числе и необычное, вернулся к дулепу.
Роста тот был высоченного, волосы имел свалявшиеся, нечесаные и черные как смоль. Такая же борода.  На ее фоне бросались в глаза дулеповы зубы – какие-то непомерно здоровые, словно клыки, и желтые. И еще шея: она, из-за словно вздувшихся на ней вен, казалось черной и всегда напряженной.
Был дулеп неразговорчив и смотрел всегда изподлобья. Летом он неизменно ходил в засаленной серой рубахе, каких-то рваных шароварах и босиком, даже в ненастную погоду, зимой –  в старых черных кожаных сапогах  и шапку меховую на голову нахлобучивал. Почти до самых, таких же густых как и волосы, лохматых бровей. «Скомканных» –  написал мне товарищ. И еще какую-то старую, из овчины, в прорехах и изрядно поизносившуюся шубу напяливал. «Мельникову» – говорили старики.
А чуть поодаль – в верстах двух – от деревни стояло что-то вроде хутора.  Обитал там в общем не старый мужик с женой и дочкой-красавицей. Про таких говорят: «На выданье». Коров разводил, быков, овец, поросят, кур, уток и гусей. Как втроем с хозяйством управлялись – Бог весть. Но жили неплохо, в город возили молоко, творог, сыр, яйца, овощи продавать. Имелись у них и огород немалый и своя лошадь. Хозяин был мужиком добрым и товарищу моему помогал продуктами и стариков деревенских не забывал. При том денег ни с кого из них не брал.
В церковь  ходил с семьей только по большим праздникам, но и продуктами всегда жертвовал обильно. Местные его любили. Все. Точнее – все да не все. Заметил мой товарищ один раз, что дулеп смотрел на хуторянина  – где-то  уж они пересеклись в деревне – искоса  и со злобой, и вроде даже бурчал что-то себе под нос. Ругательства, поди.
О причине как-то и рассказал Болгарин:
– К дочке он хозяйской сватался, да получил отворот-поворот. С тех пор озлобился.
После этих слов Козьма помолчал немного, пыхнул трубочкой и добавил:
– Эх, как бы беды не стряслось.
– Какой беды? – спросил мой товарищ.
– Мне неведомо – ответил Болгарин и добавил: – Только знается дулеп с нечистой силой.
При этих словах пес, сидевший, по обычаю тут же, так протяжно и тоскливо заскулил, что тоска  эта и товарищу моему передалась.
Но он, как настоящий пастырь, загорелся желанием спасти душу заблудшую и на путь истинный наставить. Короче, сам отправился к дулепу, думая помирить его с хуторянином, да и о вере побеседовать – давно собирался. Дулеп в церковь-то ни ногой. Даже больше того – сколько раз товарищ мой видел его, задравшего голову и издалека на храм смотревшего. И все батюшке отчего-то казалось – недобрым взглядом.
Дорога к мельнице быльем да репьями поросла. Батюшка только диву давался: как сам дулеп сквозь этот бурелом продирается и что ж не скосит-то.
Подошел. Смотрит, на крыше труба торчит полуразвалившаяся, а дверь в дом на одной только верхней петле болтается. Поскрипывает так мерно, жути нагоняя. Из дома запах неприятный. Ну, как батюшка мне описал, не смрадный, а какой-то нежилой, что ли.
«Как он там зимой-то обитает?» – подумал батюшка.
Хоть дверь и приоткрыта была, а товарищ мой без спросу войти не решился. Стучаться начал. Минут десять барабанил, поскрипывающую дверь придерживая, чтобы совсем не слетела.  В ответ – тишина. Уже поворотился, чтобы уйти, как дверь отворилась.
Стоял на давно неметеном пороге дулеп. Босой. На почерневших от грязи немытых ногах желто-серые ногти торчали. Нестриженные и с забившейся под них грязью. Смотрел на батюшку сверху вниз. Виду все того же: всклокоченного. А непомерные его желтые, словно вразнобой  натыканные во рту зубы, вблизи еще страшнее выглядели. Товарища моего ужас объял. Почудилось ему будто черта он видит. Но, сотворив Иисусову молитву про себя, произнес:
– Доброго дня, хотя вот поговорить с вами.
И помолчав, добавил:
– О размолвке вашей с хуторянами и вере в Творца.
С минуту дулеп молчал. Пялился. А потом, закатив глаза, расхохотался, еще больше обнажив свой желтозубый рот, из которого показался темно-красный, кровавого цвета, шевелящийся бугристый язык. «Словно змеиный» – написал батюшка.
Смех дулепов был похож на уханье филина. Батюшка повернулся и пошел быстрым шагом прочь от дома.  А хохот дулепов еще целый день сотрясал его внутренний слух и заставлял вздрагивать.
В ту же ночь случилась в деревне страшная гроза, каковой даже старики не припоминали. С ливнем, громом и молнией. Товарищ мой всю ночь промолился. И ему все казалось, что сквозь раскаты грома слышит он смех дулепов.
В ту ночь сгорела мельница, а дулеп пропал. Батюшка несколько раз сквозь бурьян вокруг обугленных мельничных остовов продирался, но тела дулепова не нашел.
Пока же батюшка по пепелищу в тщетных поисках бродил, Болгарин поодаль стоял, на палку опираясь. И пес рядом с ними сидел-поскуливал. Из местных-то никто не пришел искать. Не любили дулепа в деревне.
Болгарин, когда они уже возвращались в наступивших сумерках в деревню, вздохнув, произнес:
– Нежитью стал дулеп. Быть беде.
А через неделю пропала дочка хозяина хутора.
Окончание следует.
24 февраля – 1 марта 2021 года Чкаловский