Ночь темна, ч. 1

               

   1.Испытание свободой  (Иосиф Бродский)

  Распределение событий его жизни просматривается между двумя картинками с интервалом  сорок пять лет. Поэт сам описал их в «Набережной неисцелимых».
 
  Первая. Старик на деревянной ноге, пытавшийся влезть в вагон на станции под Ленинградом, осаженный кипятком из чайника в руках пассажирки и растоптанный толпой осаждающих.  (1945-й год, война только  кончилась)
   
  Вторая. Чувствительный немецкий господин в отпуске, ежедневно говорящий по телефону со своей матерью из отеля в Венеции. Мать умирает, и потрясенный господин просит на память телефонную трубку. Дирекция идет навстречу,  включая стоимость трубки в счет. Драма на уровне удобств и комфорта. Если угодно, союз комфорта и человека на разных ступенях цивилизации. Это Венеция, где на куполе таможни каменная Фортуна сложила свои крылья в знак того, что лучшего места в мире нет.

  Действие обеих картинок тяготеет к гуманитарному немцу В.Набокова из «Других берегов» - коллекционеру фотографических изображений смертной казни и любителю созерцать подобный вид человеческих взаимоотношений.

  Безмерное отрицание, как правило, стремится к пределу. Бродского оно подвигает к эмиграции. «...Лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником и властителем дум в деспотии». Это суждение помогло Бродскому выстоять, тем и хорошо. И вот жизнь с ощущением капкана позади.   Но, как известно, весь мир - тюрьма, что повторил другой специалист по несовместимости и тайным драмам принц Гамлет. Возразить ему пока нет причин. Скорее наоборот. Чем дальше по дороге живой истории, тем гуще ряды надзирателей. Испытание Свободой оказывается страшнее их. Кто не верит,  пусть прочтет «Господин К. на воле» Матея Вишнека. «Ад – в тебе», - говорит ироничный автор, побывавший в двух ипостасях - Йозефа К. у себя, в Румынии, и Козефа  Й. – во Франции, куда перебрался. Имя героя намекает на роман Франца Кафки «Процесс» и как бы задает румынскому автору уровень.

  Выпущенный на свободу, господин Козеф Й. не знает что с ней делать, готов обратно в тюрьму. На родине Ж.-П. Сартра, утверждающего: ад – где    угодно, но не в тебе – подобная готовность Козефа Й. несколько обескураживает. Тем не менее, статистика выпущенных из тюрьмы на свободу действительно насчитывает сотни самоубийств.

  Трудно представить, что было бы с Бродским на других берегах, если бы судьба не послала ему Исайю Бёрлина. Именно послала, потому что Бёрлин разыскал его сам.
Судьба редко поднимает паруса, не ведая направления ветра.  С ней ничего случайного не бывает.  Так и в тот день, когда жена  Стивена Спендера, у которого Бродский нашел пристанище в Лондоне, позвала новоиспеченного европейца к телефону. Звонил Исайя Бёрлин – давний друг хозяина дома.

        2.Королева-бродяга  (Анна Ахматова)
      
  В «Поэме без героя» Бёрлин назван Гостем из будущего.

  Он не станет мне милым мужем,
  Но мы с ним такое заслужим,
  Что смутится Двадцатый Век.

  Эти строки  Ахматова написала не потому, что надела маску Кассандры, сожалея, что возраст отнял у нее роль Елены прекрасной. Разумеется, в пространстве ее вдохновения, возраст, в общем-то, значения не имел. Дона Анна, с Командором ли, без Командора,  в принципе, не нуждается в земных измерениях.  Разве что «королевой-бродягой» ее величали знакомые.

  Время показало - Ахматова сделала, что обещала.
Ахматова полагала, что  войну «холодную», наступившую после Великой Отечественной, затеяли из-за нее.

  «Она видела в себе историческую фигуру, предназначенную стать виновницей мировых конфликтов», - пишет Бёрлин, вспоминая первую встречу с ней осенью 1945 года. Как другие, задетые ее самомнением, он тоже считал ее идеи о начале «холодной войны» навязчивыми. Собственно, масштаб ахматовской личности – ни что иное как проблема мужского самолюбия. Так было со всеми, кто оказывался рядом с ней.

  Простое сопоставление дат свидетельствует, что Ахматова, ожидающая каждую ночь посланцев кровавого Владыки Мрака, как была, так и осталась Поэтом, а в силу характера – изощренным стратегом-провидцем.   
 
 Дата первая – 16 ноября 1945 года.  Фонтанный дом (Шереметевский дворец, его занимает Институт Арктики и Антарктиды), в садовом флигеле - коммуналка, у Ахматовой здесь комната. Как все прочие обитатели она имеет  служебный пропуск для входа, в графе «должность» - значится «жилец».   Сюда тридцатишестилетний Исайя Бёрлин, бывший петербуржец,  в ту пору сотрудник Британской миссии, приходит, чтобы познакомиться с той, которая некогда написала «Слава тебе, безысходная боль!». Воображение Ахматовой, неотделимое от образов античности, а в них -  от собрата по музе Вергилия - автора «Энеиды», видит в пришельце «как бы звездой ведомого» Энея. Себя она представляет на месте Дидоны – скорбной вдовы царя Карфагена, куда после бури забросило иноземца Энея. «Кто был моим мужем, взял с собой мою жизнь и право любить» - приблизительно так говорит Дидона на античных страницах, где богине Венере не терпится распалить ее страстью к Энею.
   
  Встреча с Бёрлиным разбивается, прерывается людьми, то один, то другой создают   неожиданные ситуации. Среди других и сын Черчилля Рандольф, как обычно, нетрезвый. Богемная неразбериха продолжается, пока Бёрлин, не отвязывается от своих и не садится за стол в компании знакомых Ахматовой. За водкой с картошкой проходит беседа.   
 
  Наконец хозяйку и Бёрлина оставляют одних. До утра.
   
  Комментаторы, особенно иностранные, касаясь этой темы, клянутся, что участники вынужденного рандеву друг к другу не прикасались. Разница в возрасте – двадцать лет – представляется им гарантией от многообразия человеческих отношений. Возможно, слово «ночь» и отсутствие третьих лиц смущают нравственность толкователей? Впрочем, как сказано выше,  лица до определенного часа имелись  и даже оставили свидетельства в Деле оперативной разработки, заведенном в 1938 году под грифом: «скрытый троцкизм и антисоветские настроения», например, Софья Казимировна – агент специальных служб. Надо отдать должное: секретный сотрудник Софья Казимировна скорее отписывалась, чем  доносила, сообщая очевидное, известное всем. А вот в личных дневниках она давала волю своим впечатлениям.  Например: «На эстраде Ахматова, средневековая, черная и прекрасная, мудро и благородно несущая в старость свою женскую прелесть и странное очарование древней статуи и змеи». Не обойдена  Ахматова в тот вечер 16 ноября вниманием  и второй осведомительницы, которую звали Анта - тоже из близких знакомых. Анна Андреевна сама позаботилась, чтобы они, а не какие-нибудь подосланные новички, были рядом.
Даже отбросив специфические особенности  послевоенной советской жизни, любой джентльмен причислил бы встречу лицом к лицу с вечера до утра к разряду обреченных на тайну. Она и осталась тайной, но степени ее толкований приобрели  математическую бесконечность. Особенно в глазах власти, к джентльменству не склонной. Озабоченная ловлей шпионов, власть повсюду выискивает свое.

  Доказательством этого становится мелкая штукатурка, осыпавшаяся в комнате кое-где и обнаруженная хозяйкой через пару дней после встречи с Бёрлином. Уж конечно, не интерес к светскому диалогу как забытому виду искусства – этому своего рода интеллектуальному интиму, заставил спецслужбы установить в стенах «прослушки».

  Дата вторая - 5 марта 1946 года. Фултонская речь Черчилля - о задачах западных демократий в мировой политике, об угрозе для христианских цивилизаций коммунистического центра с полицейским правительством и тотальным контролем. Начало «холодной войны» - глобального противостояния СССР - США и их союзников. «Железный занавес» опускается. Не секрет, что в городе Фултон (США) некоторое время  Бёрлин состоял в английском дипломатическом корпусе. Отсюда он докладывал Черчиллю о положении дел; по признанию адресата чтение посланий Бёрлина было одним из любимых занятий английского премьер-министра. Естественно, появление Бёрлина в Ленинграде в доме Ахматовой не могло не произвести впечатления на советские специальные службы. Тем более если известно, что Уинстон Черчилль редко упускал случай, чтобы не навязать доверенному лицу задание, и что даже Лоуренс Оливье – один из лучших исполнителей шекспировских ролей не миновал этой участи в период своей работы  в Голливуде.

  В своих воспоминаниях Бёрлин пишет, что его поездка в СССР была вызвана неосведомленностью Черчилля, который не знал, как планировать послевоенные отношения с Кремлем, какая у бывших союзников обстановка, особенно в среде творческой интеллигенции, каково настроение. Иными словами: это был случай, когда гость – не только гость, но и возможный тайный агент, а Уинстон Черчилль – не только премьер-министр Соединенного королевства, но и политик, от которого,  по выражению главного советского диктатора, «ничего хорошего ждать не приходится».

  Дата третья - 14 августа 1946 года. Напечатано разгромное постановление оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» - об идеологическом состоянии советской литературы. Персонально М.Зощенко и А.Ахматова  подвергаются зверской критике, за которой следуют исключение из Союза писателей, удаление книг из магазинов, библиотек, прочие неприятности «в целях наведения надлежащего порядка и нравственного здоровья общества».

  Если Черчиллю понадобилось три с половиной месяца, чтобы сориентироваться в обстановке, то наши развезли это занятие на целых полгода. Тем не менее, даты близки, хотя и не настолько, чтобы внушить доверие к навязчивым идеям бывшей «царскосельской веселой грешницы» (слова Ахматовой). Но опять же, если вспомнить, что Бёрлин явился по заданию Черчилля,  то логика Ахматовой не кажется странной.  И стихотворное предсказание (оно же – пророчество: "мы с ним такое заслужим...") из «Поэмы без героя» становится не чем иным, как следствием этой логики. А предсказание от пророчества отличается разве  более длительным сроком осуществления.

  Когда в 1972 году Бродский приезжает в Англию, Ахматовой уже нет в живых. Но есть шестидесятитрехлетний Бёрлин - теперь публичный интеллектуал, русофил и сионист одновременно, теоретик либерализма, миротворец, удостоенный самых престижных наград, в том числе и Палестинской премии мира. Известны его надежные связи в Оксфорде, Вальпараисо, Тасмании, на Гаити, в Ванкувере, Кейптауне, Японии.  Его влияние уже опробовано в Италии на присуждении Ахматовой премии Этна Таормина  (1963-й),  в Оксфорде - Почетной степени доктора (1965-й). Ахматова не скрывала, кому обязана, она вообще смотрела на жизнь трезво, хотя приставленная к ней та самая сообщала: «объект» при случае   «водку пьет, как гусар».

  Бродский не собирается превращать ее имя в товар. Он называет себя лишь  "Яблоком, упавшим с ахматовского дерева", не переоценивая внимание к нему английского сэра. Он знает: быть яблоком, даже ахматовским, мало, чтобы другие, не обладающие всеведением Бёрлина,  увидели в нем Поэта. Но Бёрлин верен себе. Отверженность Человека, принявшая форму внутренней эмиграции, как у  Ахматовой («негативная свобода» по Бёрлину), его, теоретика либерализма, не может оставить равнодушным. «Чужих мужей вернейшая подруга и многих безутешная вдова» памятна ему не только этими строками. Но и другими, также вошедшими в книгу мировой литературы: «И если зажмут мой измученный рот, которым кричит стомильонный народ…».  Бёрлин, автор «Философии свободы»,  знаток и ценитель литературы, не был бы самим собой, если бы не услышал ахматовский крик и не увидел в Бродском очередную жертву дикарского шельмования (суд в 1964 году, ссылка на север), из которого его вытащили буквально всем миром. Отзывчивость стала призванием английского интеллектуала, чужие жизни – почти специальностью. Но дело не только в том, что он слышал безмолвный крик, даже звук шагов тех, ушедших по коридорам в небытие.

  Роковая встреча 45-го года давно обросла мифами, а главное - стихами Ахматовой. Бёрлин не просто персонаж таинственной истории с ноткой французского шарма, но и поэтический адресат. В одном лице Эней, Дон Жуан, Командор, в чем-то Германн, настолько же Шерлок Холмс. Время поубавило мужское тщеславие. Оно уже не мешает понять, почему романтическую «полночь»,  Ахматова называет в поэме «злой», а на карнавале призрачных масок тихо звучит:

  Только как же могло случиться,
  Что одна я из них жива?

  Поэтическое зазеркалье дает глубинную правду: что значило для советского гражданина уединение с иностранцем вообще, а для опального поэта – в частности. (Ахматова была вычеркнута из официальной литературы в середине двадцатых годов после статьи Троцкого о внутренних эмигрантах. И неважно в этом случае, что Троцкий сам потерпел, важно, что он вырыл яму. Лишь в 1940 году журнал «Звезда» рискнул напечатать восемь ее стихотворений). Каждый иностранец считался шпионом. Бёрлин оценит это, когда приедет второй раз, в 1956 году, и Ахматова скажет: ее сын в тюрьме, встреча с Бёрлином невозможна. Да и новость, преподнесенная Бёрлином, не вдохновляет: в Англии он женился.  Не надо бёрлинского ума, чтобы понять что, семейные отношения, как правило, не способствуют дружбе с одинокой женщиной, даже избранницей с богатой страстной историей. Но чтобы понять другое, одного ума мало. Надо пожить в шкуре Ахматовой (прошу прощения за воспетую шаль), вынести публичные хамские оскорбления, предательство коллег, надо знать чем кончается ночной стук в дверь и что такое кошмары во сне, принимаемые им, Бёрлином - «темным слушателем», за бредни:

  А за проволокой колючей,
  В самом сердце тайги дремучей –
  Я не знаю, который год –
  Ставший горстью лагерной пыли,
  Ставший сказкой из страшной были,
  Мой двойник на допрос идет.
  А потом он идет с допроса,
  Двум посланцам Девки безносой
  Суждено охранять его.

  И еще понять, что в Советском Союзе так жили очень и очень многие. А некоторые из них, обладающие талантом,  принуждали себя, как Ахматова, к сочинениям вроде «Слава миру» – этой разновидности грехопадения, бесполезного, принесшего лишь унижение. Что было, то было. Повторяя Ахматову: «Еже писахъ – писахъ». Сама призналась: взяла эти слова у Понтия Пилата.

  Вероятнее всего пристальное внимание к судьбе Ахматовой далось Бёрлину не сразу. Думается, глаза ему открыл стихотворный цикл «Шиповник цветет». Замечая «Друг о друге мы молчать умели», Ахматова называет тот вечер «медленной отравой в моей загадочной судьбе». Более того: «И он всех бед моих предтеча». Обращается к пришельцу: «Ты не знаешь, что тебе простили». И спустя годы: «А было это - только рана / И муки облачко над ней».

  Есть в этом цикле восьмистишие, обезоруживающе откровенное, заставляющее оставить на время разговоры об игре Ахматовой в великую поэтессу, о позе.

  И увидел месяц лукавый,
  Притаившийся у ворот,
  Как свою посмертную славу
  Я меняла на вечер тот.

  Теперь меня позабудут,
  И книги сгниют в шкафу.      
  Ахматовской звать не будут
  Ни улицу, ни строфу.
                27 янв. 1946

  Наверно, Бёрлин наведывался в эти стихи не раз, если при встрече в английском клубе Бродский отмечает в его лице выражение «потенциальной жертвы», а в голосе – «смесь смущения и гордости». Нейтральное примечание Бродского «…и мне вдруг стало спокойно» делает ему честь и наводит на мысль о незримом присутствии самой виновницы разговора.

  Начитанные люди, оба собеседника понимали, что слова Горация: "Поэтов ненавидят" ("Оdеrunt роеtas") на все времена. Сам Бродский назвал эту враждебность «экзистенциальной сутью миропорядка». Но ратовал за то, чтобы антология поэзии была везде: ведь никто не возражает против Библии, которая есть в любом мотеле, а сама Библия не возражает против соседства с телефонной книгой. Не возражать еще не означает признать: союз - это дело небес, где союзы и заключаются, но  земля – не то место, где  они укрепляются. И Библия, и Антология – явления одной судьбы: пребывают отдельно от закоулков большинства человеческих душ, куда ни Христос, ни Пушкин, ни тем более Бродский, не заглядывают. Поэту от такого союза ничего не светит: он  в любом обществе инородец - отторгается всем, что не он,  значит почти тотально. Потому, когда речь о поэтах, гордостью человечества их можно назвать чисто условно: дабы связать несвязуемое.


  Теперь перевернем ахматовскую страницу в жизни Бёрлина и попробуем дать его портрет без Ахматовой.
 Окончание следует