Ночь темна, ч. 2

 
Окончание

3.Посланец Черчилля  (Исайя Бёрлин)


  «Если я найду людей, которые поклоняются деревьям не потому, что это символы  плодородия, не потому, что у этих божьих созданий есть своя жизнь и тайная сила, - пишет Бёрлин, - … и спрошу в чем тут дело, а они ответят: «Ну, это же древесина!» я их просто не пойму…»  Такое может сказать человек, который уважает чужую жизнь как свою. А это редкость. Особенно для России.  И с таким человеком встречается тридцатидвухлетний Бродский. Да не в одном из «множества Богом забытых мест» вроде архангельской деревушки Норинской, где был в ссылке сельхозрабочим, в домике с разбитым стеклом и вечно дымящей печкой, а в Лондоне, в роскошной библиотеке для интеллектуальной элиты клуба Атенеум, над греческим портиком которого – позолоченная Афина, статуя мудрости. Сюда на чашку чая позвал его Бёрлин во время телефонного разговора на квартире Стивена Спендера.

  Под каменной богиней – классические колонны, над ней – карниз-копия Парфенонского фриза, при ней вечно поднятая приветственная рука. Язычница, она приглашает по-христиански, так и слышишь: «Мир входящему». (Замечу, что в этом смысле и архангельская деревушка не оплошала. На то она и деревушка - с корнями и почвой – чтобы отзывчивому уму дать понятие о своем месте в мире. Пребывание в ней Бродский называет одним из самых счастливых периодов своей жизни.) Вот куда приводит Судьба. А скорее, тень королевы-бродяги Ахматовой,  исчезнувшая перед парадным подъездом: ведь женщинам в этот клуб вход запрещен. Даже если им протежируют авторитеты вроде Диккенса и Теккерея, некогда состоявших в клубе и в качестве призраков не покидавших его.

  «С Бёрлином миру открывается еще один выбор», - пишет Бродский. И поэт его делает. Он сам говорит: всеведение Бёрлина «мужественно, и поэтому ему можно и нужно подражать, а не только аплодировать или завидовать». Как известно, добровольное подчинение не противоречит чувству свободы. Иногда свобода с него начинается. Это еще Цицерон сказал, ставя выверенную разумность выше разных там метаний души. С ним можно не согласиться, но тут уже другая история. Известно также, любая реальность мало считается с человеком; обрушиваясь, застает не в форме. Но, оставаясь сама собой, она вовсе не предполагает перерождения высокого в низкое, она дает шанс на масштаб поведения - выбор за человеком.

  И вот худо-бедно слово Бродского обретает полетность не только русской, но и английской речи, а частная жизнь - огласку. Правда, частная жизнь, заявляющая о себе, перестает быть таковой. Публичность обращает отшельника в экспонат. Противостояние внешних социальных систем заталкивает гражданина мира в рамки биографии, черты профанируются, соизмеряются с политической конъюнктурой. В определенных условиях и признание становится тенью, которую бросают на поэта современники. Из логики общеизвестного признание редко выходит. Оно столько же  угождение вкусам, сколь и отражение объективного положения вещей. Лишь понятие "бесценно", на котором настаиваю, безразлично к любым человеческим жестам. Лишь оно гарантирует что-то, что поважнее престижа и денег.  Конечно, оно не имеет силы официального доказательства, а только этим измеряется  любая человеческая стратегия, в том числе и моя. Заметьте – человеческая, потому что есть еще и другая, скажем божественная, для которой не всё двояко.

  Итак, пришла пора поставить еще одну дату в нашем перечислении.
1987-й – год присуждения Нобелевской премии Бродскому. Кстати и привести слова  одной из главных доброжелательниц Бродского - писательницы Ф.Вигдоровой, той, которая сделала стенограмму суда над поэтом в феврале 1964 года. «…Я никогда не забуду, - пишет она Э.Герштейн, - как он стоял в этом деревянном загоне под стражей. И, может быть, всё будет хорошо, и он выйдет на дорогу и станет большим поэтом. А скорее всего, никем он не успеет стать, его сломают. Поэту нужны нервы толстые, как канаты. Несокрушимое здоровье. А он болен. Ему не совладать с тем, что на него кинулось».

  Отпустим Ф.Вигдоровой грех неверия. Он так понятен. Он объясним. Вспомним лучше фразу Ахматовой: «Какую биографию делают нашему рыжему!». На фоне письма восклицание Ахматовой не коробит. Особенность ахматовского мышления заметила еще секретная Софья Казимировна в своем дневнике: «Ахматова живет биографически с учетом жеста и слОва на будущее». Задним числом  высказывание Ахматовой теряет часть негативного смысла. Оно  просится приложением к нобелевской речи Бродского, как и  строка Мандельштама: «Исполнилось твое желанье, пряха». Будем  считать награду торжеством во славу и одновременно в память поэзии Серебряного Века. В речи  находят себя  имена и самого Мандельштама и Ахматовой и Цветаевой. «Эти тени смущают меня постоянно, смущают они меня и сегодня. Во всяком случае, они не поощряют меня к красноречию», - говорит Бродский. То, что они смутили Бродского, неудивительно. А вот смутили ли они Двадцатый Век, как предрекала Ахматова?.. Наверно.  Если рассматривать события  под углом заданности и четко выраженной системы координат, их рукотворного, а не божественного воспроизведения. И всё же скрытый смысл тех самых  строк до сих пор будоражит исследователей и провоцирует  множество разнообразных фантазий, близких то к выведению на чистую воду, то к почетному закапыванию. Ахматова же лишь наметила дорогу реальности. Ясно и вызывающе. Остается прочесть ее строки, отбросив амбиции. Преодолеть их лежащую на поверхности простоту – иллюзорную как у «шкатулки с тройным дном».  Бёрлин - Герой из Будущего, которое Ахматова не видела без своей поэзии,  сумел это сделать и раскодировать. Реальность не задержалась с ответом. Она не просто откликнулась, а еще и выявила, кто чего стОит и что чему подражает: Литература - Жизни или Жизнь – Литературе. На высоте оказалась  Литература. Еще реальность обнаружила причину события в старом, как мир, назидании, от самого Ювенала идущем: «Ищи женщину».
 
   4.Венеция остается

  Не зря Бродский пишет: "Красота вместо того, чтобы быть обещанием мира, сводится к награде". Его проза содержит  расшифровки этих слов: "Когда глазу не удается найти красоту (она же утешение), он приказывает телу её создать, а если это не удается, приучает его считать уродливое замечательным… Эстетическое чувство - двойник инстинкта самосохранения и надежнее этики. Главное орудие эстетики, глаз, абсолютно самостоятелен. В самостоятельности он уступает только слезе".

  Наш лауреат неточен, называя глаз орудием и приравнивая его самостоятельность к слезе.

  Есть существительное более обособленное по отношению к глазу и даже слезе - это взгляд. Что откуда берется, достоверно сказать нельзя, но, похоже, с независимости этого самого взгляда начинается отторжение от принадлежности к большинству, "коллективному бессознательному" - этому проклятию человечества.

  Что же до красоты, то здесь Бродский – чуть не Флобер, который писал Тургеневу (25 июня 1876г.): "Вы не находите, что наши друзья слишком мало думают о Красоте? А ведь нет в мире ничего более важного". Я умышленно не вспоминаю Ф.Достоевского, потому что здесь это ни к чему.

  Быть может, образ обласканного и признанного поэта воплотила та самая рыба, которая виделась ему в озероподобном зеркале отеля "Глория", где он останавливался, и которую можно спросить: была ли она счастлива. Ведь Бродский принадлежит поколению, для кого Джотто и Мандельштам насущнее собственных судеб (хотя не ручаюсь, лишь допускаю). А пока синоним абсолютного счастья - запах мерзнущих водорослей, уводящий к воспоминаниям о доисторических хордовых предках. Отделяя этот запах от берегов Балтики, а с ним свои новые впечатления от прежних,  Бродский всё же фиксирует плохую переносимость положительных эмоций - наш соотечественник его сразу поймет. Не исключено, что вопреки себе самому Бродский становится, по выражению Ф.Достоевского, "наиболее русским именно тогда, когда он наиболее европеец". Однако это не тот случай, о котором пишет он же, Ф.Достоевский: «…мне Россия нужна; без России последние силенки и талантишка потеряю». Наш поэт признается: "Я уходил из прекраснейших ситуаций не реже, чем из ужасных".

   И ушел. С Бродским уходит и попытка служения делу (не на фоне, не около, не за счет), почитание слова на уровне филологии, а не улицы, тяготение к эпитету "изящная", без которого литература - обыкновенное ремесло и сплошной запах общественных уборных. "Если вы серьезно относитесь к своему делу,- говорит он, - то выбираете между жизнью, то есть любовью, и работой. Вы понимаете, что это несовместимо. И семейная жизнь тоже помеха" (журнал "Америка", май 1992 г.). Но даже поэт остается человеком. Совмещение литературы с политикой, жизнью оказалось не в пользу третьей. Примечание из Бэкона под пером Бродского трагически уточняет смысл: надежда – это хороший завтрак, но плохой ужин.

  Иосиф Бродский так часто повторялся в Венеции, что сам себе представлялся наваждением. В этом городе он и остался.  Как витающий дух - некто из породы неисцелимых – ныне опознает себя в любимой стихии – воде. Может быть потому, что вода сильнее огня, так чтимого в землях, менее карнавальных, хотя и привыкших палить из пушки по воробьям.

        Постановление оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» было отменено в 1988 году. Осенью.
   
      5. От автора
      
  Если слова могут превращаться в цветы, то мои строки готовы на это – так исполнится еще одно поэтическое пожелание:
            
             И тогда из грядущего века
             Незнакомого человека
             Пусть посмотрят дерзко глаза,
             И он мне, отлетевшей тени,
             Даст охапку мокрой сирени
             В час, как эта минет гроза.
                Анна Ахматова

Я привожу эти строки, потому что первая вещь из опубликованных мной была "Миф о сирени". Не бог весть что, но все-таки для дебюта три газетных полосы в "Литературной России" (1975г.) не хило. "Миф" и  дает мне право чувствовать себя тем самым незнакомым человеком, о котором пишет Ахматова.